Обратный адрес

11

«Ах, зачем эта ночь так была хороша?»

Нет, если уж не повезёт в жизни, так не повезёт кругом! И будешь, конечно, целыми днями лежать в сарае, на пыльном сене, вертеться с боку на бок. А в голову будут просачиваться старинные романсы, которых теперь уж никто не поёт. Забытые песенки, которые пел когда-то голосом удавленника первый в станице граммофон, завезённый приблудным дачником.

Да. Не болела бы грудь, конечно, и не ныла душа… Вот чёрт!

Сначала-то всё пошло удачно. И рыболовные крючки нашлись не где-нибудь, а дома, в этом сарае. В старой кепке с переломанным козырьком, что висела на гвоздочке. Мать, наверное, прибрала её, когда Федору купили новую. Пыли скопилось на той детской кепчонке килограмма два, а крючки в подкладке были совсем новыми, блестящими, довоенного качества — меньшой Федька даже запрыгал от радости.

Потом Федор дождался-таки Ксану в кино.

Ксана вымыла белые босоножки молоком, принарядилась — в общем, дала повод питать надежды. Однако под ручку взять не позволила и шла к клубу вполне независимо, на некотором расстоянии. Ты, мол, сам по себе, а я только так, случайно. Здесь тебе не город, здесь все на виду — завтра от бабьих пересудов проходу не будет. Другое дело ночью, когда темно.

Смотрели заграничный фильм «Похитители велосипедов». Целых два часа мельтешило на экране грязноватое бельё на верёвках — стирали за границей, видать, плоховато, поскольку никто не проявлял заботы о коммунальных услугах и работе прачечных. Мать за такую стирку не сказала бы доброго слова… Ещё можно было сделать вывод из картины, что смысл жизни — велосипед, а может, и вообще — пятое колесо. Картина, одним словом, показалась чересчур длинной, Федор намучился около Ксаны.

Потом вышли из клуба. Ночка выпала непроглядно-чёрная, с полным ассортиментом созвездий, а Млечного Пути Федор не приметил, не до того было.

Ну, до чего же ушлые эти современные девки!

Все надежды у него строились на том, что уведёт он её к речке, в темноту. Расскажет про весёлую большую жизнь, расхвалит все те заманчивые подробности насчёт круглого аквариума и современного интерьера, которые самому порядочно надоели. В заключение можно ещё подкинуть что-нибудь зовущее вдаль: «Ксаночка, давай уедем далеко-далеко…» Знал ведь из практики, на какую наживку легче всего клюёт этакая шемайка!

Ну, локоток, верно, Ксана ему доверила, а к речке и в темноту не пошла.

С полчаса стоял с нею в проулке. Чуть потянется всерьёз, она каким-то вопросительным знаком тут же вывернется, засмеётся и — шажок назад.

— Да ты что, деревенская, что ли? — разозлился Федор. Он бил в самое уязвимое. — Боишься?

— Ничего я не боюсь, Федя, — сказала она доверчиво и рукой шелковисто по щеке ему провела, как парикмахерша. — Чего бояться, парень ты неплохой… А выросла я в городе, все это знаю получше тебя. Только отец с матерью из этих мест, и мне здесь нравится. Потупилась и задумалась коротко.

— Ничего я не боюсь, Федя, — повторила как бы про себя. — Только я замуж выхожу через три дня. Вот вернётся из Краснодара Ашот, и свадьбу играть будем.

Приходи, а?

Ещё чего недоставало! «Я на свадьбу тебя приглашу, а на большее ты…»

Да. И по щеке, значит, не постеснялась провести ладошкой, как городская парикмахерша. Отбрила, да ещё и проверила: чисто ли?

После он уж и не помнил, как довёл её до дома. Сказал на прощание:

— Ну и гадюка ж ты! Сроду таких не видел!

— Да и я ведь таких не часто встречала! — рассмеялась Ксана. — Хороший ты парень, Федька, нашенский, только уж очень быстрый! Гляди, не закружись в аквариуме-то… И не злись, пожалуйста.

Хотел он сказать что-то такое насчёт жениха — как же, мол, так? По какому такому случаю? — да не стал унижаться. Кто его знает, может, Ашот и верно неплохой парень? Может, он в каком-нибудь автодорожном институте заочник? Сейчас много таких развелось — с виду одно, в натуре — совсем другое. Спросил только, не скрывая растерянности:

— Что ж он?… Хороший?

Ксана помолчала немного, а потом сказала тихо, посемейному как-то, вроде Федор ей братом приходился:

— Не знаю… Не скажу, Федя, а только уж больше года смотрю на него, и… Знаешь, Федя, с ним всю жизнь прожить можно, а мне лучше и не надо.

Федора пробрала дрожь от этих её слов, от того, как сказаны были они — из души в душу, не ожидая и даже не боясь никакого подвоха с его стороны.

Мурашки побежали, хотя ночь тёплая обнимала со всех сторон.

«Любит-то как, а! До того, значит, любит, что и с чужим парнем в кино пошла, потому что ей ничего опасного в этом кино… Наплевать ей и на велосипеды и на попутчика!»

Будто обокрали догола Федора, а кто и когда — чёрт их знает!

И вот третий день лежал Федор в сарае, все размышлял о жизни. Ничего хорошего не приходило на ум. Только романс этот дурацкий засел в башке, никак не выветривался.

Дурить, конечно, легко. Приятно даже. Но прочности никакой же нету. Прочности хочется…

Вчера перед заходом солнца прибегал Федька-младший хвалиться первой удачей. Принёс в малом ведёрке сонного голавчика с прорванной губой. Видно, не сумели мальчишеские руки управиться с вёрткой рыбёшкой, по-хозяйски снять с крючка в первый раз.

— А самый большой усач сорвался у меня, — сказал он.

— Самая большая рыба, она всегда, брат, срывается, — вздохнул Федор.

— Мамка велела его кошке бросить… — погрустнел рыболов и пристально посмотрел на взрослого человека, посуди, мол, как это называть?

— Кого — бросить?

— Этого голавчика.

Федор отвернулся к плетнёвой стене, равнодушно хмыкнул:

— Ну и брось, делов-то…

К счастью, в этот момент кума Дуська пришла за щепками на растопку печи.

— Чего, чего сказал-то! — обиделась она не на шутку, расшвыривая поленницу, выбирая лучинки посуше, — Человек же рыбу поймал! — и повела Федьку в хату. — Пойдём, родимый, счас ухи с неё сварим… Пойдём!

Сладкую ушицу с лавровым листом. А дяде Феде не дадим, пускай попросит потом.

Ночью не спалось Федору. А утром ударили бубны, завизжала резная дудка под названием зурна, поднялась из-под грузовика пыль столбом, и покатилась с одного края станицы на другой невиданная, разноцветная и разноязыкая, свадьба. Привёз жених целую машину родни с национальными инструментами. Русская гармошка там тоже трудилась, но где ж ей перекричать зурну!

Федор лежал ещё в кровати, а кума Дуська распахнула окно и долго высматривала вдоль улицы.

— Не по-нашему как-то, — сказала она. — Из-за границы, что ль, пошло этак?

Станичные мальчишки бежали вслед грузовику, подпрыгивали на пыльной дороге и кричали на разные голоса:

— Армянская свадьба! Армянская свадьба! Дядя Ашот женится!

Вот так. В таком, значит, разрезе. Дядя Ашот женится.

Они так азартно взбивали босыми пятками пыль, так дружно и радостно орали, что Федор всерьёз заревновал. Было в их криках какое-то пристрастие, вроде бы они любили дядю Ашота.

То, что дядя Ашот им свой человек — без очков видно. Катал он всю эту ребятню на машине не один раз и ещё покатает — не сегодня, так завтра. И любят они его за то, что он шофёр, нужный человек и пьяным по улице не ходил, не пугал никого. За то ещё, что дрова привёз тётке Нюшке бесплатно, как теперь явствует… Деньги-то он берет, конечно, но — с разбором…

В общем, приезжий, ненашенский парень с Шаумянского перевала, из-за горы Индюк, под которой немцев остановили в сорок третьем, рвущихся к Туапсе… Ненашенский, но свой. Так получается на сегодняшний день. А ты, Федор, здешний родом…

Да, но как же теперь с Нюшкой быть? Вроде бы она ни при чём? Машина там без всякого натурального расчёта разгружалась?

Может, и так, но все равно дура, если не знает, откуда дитя взяла!

Тоска на душе какая-то. С детей и спрос малый. А вот за что Ксана эту образину полюбила? Золотоволосая секретарша с городскими замашками могла бы и не такого шоферюгу заарканить…

Вопросов возникало так много, что Федор не улежал в кровати, решил умыться, а заодно выдернуть из алычи тот железный костыль, что сам заколачивал. И жестяной умывальник зашвырнуть куда-нибудь, в полынь или бурьян, чтобы она никогда не нашла его, не портила цветущее дерево!

Пока умывался, вытирался мятым вафельным полотенцем, успел переменить решение, оставил умывальник на месте. Ещё подумает чёрт знает что! Подумает, что он вовсе сбесился от ревности, а этого пока не наблюдается… Хотя с нынешнего дня она ведь к жениху должна бы насовсем перебраться, ей и умывальник здешний ни к чему.

Умывальник, видно, останется на память Федору — напоминанием об очередной неустойке. Тогда и сорвать можно, и закинуть куда-нибудь подальше.

Интересная какая-то жизнь у него. Кажется, давно уж совершеннолетний, а вспоминать из прошлой жизни ни одного дня не хочется. Всё шиворот-навыворот, исключая, может быть, детство — но и там хорошего мало…

До самого обеда не находил себе места. Свадебное веселье донимало Федора, слышалось в том веселье откровенное безразличие к нему не только невесты и жениха, но и всей их приезжей родни. Музыка и песни хороводом кружили вокруг дома, бились в стены и оконные рамы, и даже, казалось, прижимали дверь с той стороны, чтобы он не вышел, не помешал чужому веселью.

Прятаться от этих звуков было бессмысленно, Федор накинул телогрейку и, хлопнув дверью, пошёл улицей, бесцельно разглядывая новые кирпичные дома и старые покосившиеся хаты за чертой палисадников.

Ни души. Воскресенье. И — свадьба на том конце…

Увидел издали раскрытые двери промтоварного магазина, ускорил шаги. Припомнился ему белый колпачок, очень уж покорный взгляд и тихая улыбка смазливой продавщицы, когда она просила его потерпеть с крючками и рыбалкой. Жалоба какая-то сквозила в том взгляде — как-то нехорошо жить рядом и не знать, в чём причина. Живая душа ведь! Стоит небось за прилавком одна-одинёшенька и страдает, пока другие горланят песни. Самый раз подойти развлечь, сказать что-нибудь душевное о своей тоске, дескать, ты да я, дамы с тобой…

Не успел подойти к магазину, продавщица — маленькая и аккуратная, без колпачка — вышла на крыльцо, захлопнула двери на перерыв, принялась опечатывать замок.

Она не заметила Федора, положила тяжёлый пломбир в хозяйственную сумку и, сильно прихрамывая, пошла через дорогу. Хромала, прямо-таки заваливалась на левую ногу.

— Хроменькая, оказывается… — ахнул Федор. — То-то и грустят у неё глаза! От собственного недостатка, значит, мучается человек. А ты чего подумал было, чудак?

Да. Но куда же после этого-то деваться?

В продовольственном орудовал здоровенный казачина, бывший артельный завхоз Шумаков, отцов приятель. Он кивнул Федору и понятливо спросил:

— Сучок?

— Да нет… Я так, на огонёк зашёл, — сбился Федор от неожиданности. Пить ему не хотелось, без водки качало.

— Да бро-ось! Все нынче гуляют! — азартно забасил Шумаков, щуря в усмешке глаза. — Кто же тебя примет там с пустыми руками? Аль не пригласили?

— Почему? — побагровел Федор. — Сама невеста… На прошлой неделе…

— Ну, то-то ж! Матвея Чегодаева сына обходить, это они мелко плавали, брат!

Шумаков, как видно, и сам был под хмельком. Стукнул донышком «московской» в прилавок, подмигнул:

— Ты погоди, Матвеич, я тебе ещё пару солёных огурцов — для смеха… Ты их разыграй там, дьяволов крашеных — вот, мол, и выпивка, и закуска ходовая, на тот случай, если мало припасли. За всё про всё, и на богатство ваше, и на бедность! По-казачьему с ними, народ шутку любит!

Он пропустил пол-литру в грабастой ладони винтом, словно навёртывая бумагу, вытер пыль. Потом запустил руку в бочку и положил на прилавок два мокрых пожухлых огурца, без веса, по-свойски.

— Станичного форса не теряй, парень! Мы с твоим отцом, бывало…

Федор не расслышал, что он говорил дальше. Вспотевшей рукой вынул из кармана мятую трёшку и машинально, даже как-то виновато бросил в картонную коробку на прилавке. Он благодарил судьбу, что сохранилась до нужного часа эта последняя купюра в кармане, а то бы со стыда сгорел.

Вышел из лавки и растерянно остановился за углом, разглядывая покупки.

Проклятый Шумаков! Нагрузил-таки… Но не на свадьбу же идти, не орать же «горько», если на самом деле все кисло.

Сунул огурцы в обвислый карман телогрейки и тихо тронулся от магазина, не зная ещё, куда держать путь. А ноги сами понесли вдруг к речке. Вновь потянуло его к тому броду, который нет-нет, да и вспыхивал в памяти — без особой радости и без большой грусти, просто как давний жизненный маячок.