Обратный адрес

5

Очнулся в сарае, на кучке позапрошлогодней соломы, и долго сидел, обхватив колени, трудно соображая, что же произошло. Зачем, собственно, он сидит здесь, в пустом сарае?

От выпитой браги голова опухла и гудела, как чугун. Остро почёсывалась исколотая соломой щека, затекли плечи. Федор покрутил головой: «Сколько же я тут дрыхнул? Целые сутки?»

Солнце стояло высоко, через продранную кровлю спускались пыльные веретёнца лучей. В старом сарае сохранялся нежилой дух запустения и прохлады, пахло слежавшейся мякиной и птичьим пером. В дальнем углу грудились заготовленные впрок дрова, а рядом знакомый чурбак с изрубленным краем и плашмя, безвольно лежавший на нём топор. Давно уж орудовали на дровосеке женские руки, иначе топор не лежал бы: и отец, и Федор с малолетства умели весело, с маху посадить его в чурбак.

«Сколько же я тут провалялся?» — снова подумал Федор, оглаживая помятые скулы.

На порожке под солнцем стоял горделивый красный петух, и снова не понравилась Федору его птичья заносчивость. У петуха было слишком роскошное оперение с блестящим золотым воротником. Зоб ходил ходуном, подрагивали вислые подбрудки. Петух изнывал от безделья и намеревался, кажется, клюнуть незнакомца.

— Нагулялся, бездельник? — спросил Федор, протягивая к нему вялую руку. — А в лапшу не хочешь?

«Ко-ко-ко!» — с возмущением посторонился петух и для порядка всплеснул тяжёлым крылом.

Федор вспомнил, как мать рубила когда-то кур, неумело и криво занося топор. Обезглавленные куры вырывались у неё и прыгали, трепыхались на земле, брызгаясь кровью в поисках пропавшей головы. У матери была лёгкая рука.

«Интересно, а какая рука у меня? — подумал Федор. — Сейчас поглядим, Петя, как ты на расплату».

Тихонько отпугнул петуха в глубь сарая, зажал у поленницы и, быстро склонившись, схватил за тёплое упругое крыло.

«Крэ! кр-р-рэ-э!» — заорал петух с возмущением, ударяя изо всех сил шпорами, от великого удивления заворачивая голову и пытаясь рассмотреть Федора в лицо.

Федор подобрал в левую пятерню сильные голенастые лапы, повернулся к дровосеке.

«Кудах-тах-тах!» — завопил гордый красавец.

Федор поднял топор, так и этак прилаживая бьющегося петуха к колоде. Петух вертел головой, стараясь рассмотреть обидчика, вырывался и не давал как следует рубануть. Сильная оказалась птица.

— Господь с тобой, чой-то ты вздумал, Федя?! — вдруг закричала во дворе кума Дуська. — Чой-то ты вздумал? Я уж десяток яичков купила, отнесла к соседям под наседку! Курочки будут, Федя, не трогай, обожди!

— А я его в лапшу хотел, тунеядца… — обернулся Федор и разжал пальцы. Петух ударил крыльями оземь и, отряхиваясь, кинулся в сторону. Покрутил шеей, оправляя воротник, и скосился на Федора: дескать, кто же так шутит, чудак?

— Он ничего, справный петушишка, — успокоенно сказала кума Дуська. — Соседских кочетов бьёт почём зря. Пригодится ишо в хозяйстве, чего ж искоренять без толку.

Вошла в сарай и, вытирая в несчётный раз руки фартуком, присела на чурбачок. Следом за нею, держась за юбку, вошёл замурзанный лобастый мальчишка лет пяти, прижался к бабкиным коленям. На ногах желтели новенькие сандалии.

— А это что за человек? — спросил Федор сгоряча весело. Но голос под конец осёкся, и шутливого тона не получилось.

Кума Дуська доброй рукой потрепала беловатые вихры, забрала и поставила мальца в коленях. Потом вытерла фартуком нос мальчонке и заговорила с ним ненатурально, сюсюкая:

— Скажи дяде, как тебя зовут… Скажи, ну?

Парень беспокойно заработал коленками, поставил одну ступню на другую и отвернулся к бабке.

— Скажи же, дикой! Скажи, дядя свой…

— Чего боишься? — Федор присел на корточки, потрогал тугой живот мальчишки под линялой рубашонкой. — Говори, не боись… Ишь ты, трус!

— Я не трус, — с обидой сказал малец, не поднимая пушистых ресниц. И засопел прерывисто.

— Ну, как тебя зовут?

Мальчонка глянул прямо, с вызовом:

— А ты зачем кочета хотел зарубить? Кочет бабанин, а не твой.

— Я его в лапшу хотел, — как-то глупо и виновато повторил Федор.

Мальчонка недоверчиво глянул на бабку, потёрся щекой о фартук и снова засопел.

— Ну, скажи же, Федюня, чей ты?! — настойчиво требовала кума Дуська, обнимая его за маленькие плечи, силой поворачивая лицом к Федору. Малец вывернулся и побежал из сарая.

Федор наморщил лоб с недоумением:

— Его, значит, тоже… Фёдором зовут?

— А то чего ж! — тягостно и неодобрительно вздохнула кума Дуська. — Кузьмовна его привадила сюда, когда маленьким ишо был! Заскучает об тебе, бывалоч, ну и зовёт этого, сопли ему вытирает, вишней кормит.

А та, проклятая, и рада: тут ей вроде как ясли… Он и привык, теперь и без неё ходит играть, я ему щенка завела. Что поделаешь?

Федор горбился, плотно обняв колени.

— Значит, она так и не вышла замуж?

— Не, не, как есть мать-одиночка! Родила, и никак в замуж не выйдет, пра! От худого-то семени какой же прок? Самосады — они все такие, с десятого колена, все — чужбину норовят! Бывалоч, в урожайный год покойник мой увидит кого из них, скажет: возьмите подводу, нагребите у меня груш в саду, вся земля ими устелена. А тот, проклятый, зачешет под рубахой, грит: на кой они мне, твои груши, их сушить надо, спину сломаешь! Зимой, мол, захочу взвару, так ты мне и сушёных решето всыпешь. Во как! Матюша-то, отец твой, и от смерти не раз Яшку спасал, так тот его чуть живым не съел… Теперь эта на работе, а дитенок вовсе без присмотра. Яшка-чужбинник вернулся с отсидки, так он рази человек? Сроду на руки не взял, каким-то чуждым элементом обзывает! А этот как вышел из яслей по годам, так и скитается. Кузьмовна его жалела бывалоч, царство ей небесное…

Она привстала, оправила юбку. Напомнила, отходя к двери:

— Ты не руби его, кочета, Федя. Курочки ещё будут! Вон и щенок во дворе, хоть и нечего теперь у нас сторожить, а все спокойнее, когда… Живое живому и радуется!

Отошла уж совсем к порогу и снова вернулась.

— Варя-то как помирать собралась, так все просила за домом приглядеть, моя-то хата совсем провалилась, на её месте совхоз новую общежитию построил…

Федор не слушал старуху, смотрел через распахнутые ворота во двор, где бегал его новоявленный тёзка, а может, и вовсе близкий по роду человек.

Сколько, она сказала, лет ему?

Спросить Федор отчего-то стыдился, он весь был полон тревожным предчувствием и почти знал, что этому мальчонке пять лет с небольшим, что Нюшка не зря дала ему такое имя.

— Моя-то хата пропала, так теперь уж и не знаю, где жить-то, — надоедливо торочила кума Дуська жалобным голосом. — Вот женишься, так я совсем лишней в вашем доме буду… Кабы работала где, а то ведь пенсии жду, кто же квартиру даст?

Какой дом, какая пенсия, чёрт возьми! О чём она вздумала говорить, когда тут душа разрывается!

— Чего ты, теть Дусь? — очнулся Федор.

— Да вот жить-то мне как теперь, уж и не знаю.

— Да живи, хата большая! Чего это ты вдруг?

Федор отмахивался, вытянув шею к воротам. По двору бегал мальчишка, сшибал хворостинкой молодые лопушки и ядовито-зелёную крапиву у плетня. Играл в Чапаева. И звать его — Федька. Ох, чёрт возьми, как оно собралось все до кучи! Мозги бывалые, находчивые набекрень идут!

— Стесню я тебя. Дело молодое, рази я не понимаю, Федя, — снова запричитала старуха.

Она поворачивала мысли Федора куда-то в одну сторону, а он противился. Лёг на спину, закинул руки под голову. Уставив глаза в дырявую, светящуюся крышу, оказал невнятно:

— Зря ты это… Не до того. Постираешь, сготовишь — мы же вроде свои. А жениться я не думал ещё, повременю. Оглядеться надо.

Она тягостно вздохнула, вытерла концом крапчатого платочка сморщенные губы и потупилась. Что-то хотела сказать насчёт женитьбы да, видно, раздумала.

Первая весенняя пчела влетела в сарай, покружилась, мелькая в солнечных веретёнцах золотой искрой, и вылетела обратно.

— На могилку-то… думаешь сходить? — тихо спросила кума Дуська. — Так уж она об тебе убивалась последние дни и письма велела писать на розыск, да куда ж там! Скрутила её простуда, гриб этот проклятый, азиатский! Врачиха после сказала — осложнение, а какое там осложнение… Не дождалась.

У тёмной кумы Дуськи и слова какие-то смутные, с изнанкой. Твердила про азиатский «гриб», а получалось, что не один тот грипп был виною.

— Схожу. Нынче же схожу, — отвернулся Федор, чтобы скрыть и стыд, и растерянность, и бисерный пот на лбу.

Да, дурил в жизни сколько хотел, куролесил на работе и с вечерними дружками, наряды иной раз выписывал на крепление траншей по методу Уклеева — что же дальше?

А то ещё любовь у него была…

Это уж под Новосибирском, когда со Славкой Востряковым подружился. Москвичка там была одна, техник машиносчётной станции, красивая до одури. На затылке пушистый хвост, шея как из сливочного масла, и перетянута в поясе, как гитара.

На танцах дело было. Федор остолбенел, глядя на такое совершенство, а Славка его подковырнул: «Да, — говорит, — редкая деваха, только она через месяц скажет тебе, что беременна, в раба превратит. Не боишься?» Федор чуть по шее ему не дал. А Славка оскалился: «Хочешь, сведу?»

И свёл. Славка, он все умел. Жил Федор полгода в хорошей квартире — Фаина эта разведённая была, и Федор ей чем-то понравился. «Ты, Федя, ещё не совсем испорченный человек», — не один раз говорила она. Квартира действительно уютной была, но скоро оказалось, что уют этот занимает уж слишком много места в ущерб чему-то более важному, чего Федор никак не мог определить.

Надоело ему и на побегушках служить. Дня не было, чтобы Фаина чего-нибудь не покупала, не меняла. Да хорошо, кабы тряпки, а то шкафы и серванты, и какие-то оттоманки, похожие на эшафот старых времён, чуть ли не каждый месяц меняла по моде. Только поставят шкаф в угол, глядишь, мода уже сменилась и надо его ставить посередине либо менять на секционный. За те полгода особенно надоели ему три зарубежных слова: гарнитур, интерьер и торшер.

А ведь интеллигентка была! Один раз даже рассказывала, что наука скоро изобретёт машину, которая полностью заменит человека, будет даже в чём-то умнее его.

— Автомат, что ли? — удивился Федор. Он не мог понять, куда же тогда девать людей.

— Кибернетический комплекс с определённой программой, — сказала Фаина.

— А не опасно? Я вчера зашёл в телефонную будку — автомат. Он две копейки глотает, соединять ничего не хочет и деньги обратно не выдаёт.

— Фе-е-дя! — возмутилась Фаина.

Он лежал на мягкой оттоманке, подогнув ногу в безразмерном пёстром носке, и смотрел в потолок.

Всё было очень доступно. Вещи, деньги и даже девки. И ресторан. А что дальше? В чём смысл?

Странно: именно у Фаины, и в самые неподходящие моменты, начал он вдруг вспоминать Нюшку, горячую и жадную. Выхоленная Фаина вся была словно из холодного, сыроватого гипса — ей бы в руки весло да на постамент где-нибудь у лодочной станции. Чтобы издали на неё смотреть — для красоты.

Вещи не жили в этой квартире, а только украшали интерьер. Был, впрочем, в квартире ещё и аквариум. На детей у Фаины никаких надежд не оставалось (в этой части Славка ошибся), и она часами кормила и ласкала золотых китайских рыбок.

Сначала аквариум был четырёхугольный, потом оказалось, что конструкция устарела, входили в моду круглые резервуары.

— Знаешь, Федя, — сказала Фаина, — угловатая форма стесняет движения рыбок, ограничивает их. А круглая форма не ограничивает пространства, ибо она идеальна.

Рыбка плывёт себе у стенки и нигде не наталкивается на препятствие. Представь, как умно! Федор открыл рот от изумления:

— Это что же? В литровой банке можно, значит, целый океан устроить?

— Не говори глупостей! — сказала Фаина жеманно. — Ты же не совсем ещё испорченный человек и прекрасно все понимаешь.

Этот аквариум окончательно добил Федора. Он почувствовал, что скоро и сам начнёт кружить в бесконечности стеклянного баллона, как те китайские рыбки.

Чего только не придумают люди, когда у них на детей нет надежды!

Как в сказке получилось: «Смилуйся, золотая рыбка! Вовсе взбеленилась проклятая старуха. Не хочет она быть простою крестьянкой, хочет быть столбовою дворянкой, а заодно и владычицей морскою… Ничего не сказала рыбка, только хвостиком плеснула и ушла себе в синее море…»

Рыбке и то надоели эти капризы. Любовь та никакого семейного смысла не таила на будущее, а ради интерьера Федор вкалывать не хотел. Бежал Федор из хорошей квартиры, тем более что Славка приглашал с собою на Север.

В вагоне пели песню:

Весело ехали. На Севере Федор думал поправить дела за счёт надбавок, матери написать наконец, что прорабом стал и учёбу в техникуме возобновил.

Прорабом стал, а написать не успел.

На Севере жуликов ещё немало осталось. Их, конечно, перевоспитывают, но под рубахами у них все равно синие татуировки во всю грудь — орёл держит в когтях деву, похожую на Фаину, — и свои воззрения на жизнь. Эти парни все наперёд знают, всю эту первичную документацию постигли ещё в прошлые времена и прямо требуют писать каждый раз в наряде крепление траншей, если даже глубина канавы не более метра.

Федор не очень им поддавался, и борьба шла с переменным успехом, но опять решил все непредвиденный случай.

Жулики украли с участка пять мешков цемента, а Славка заметил. Славка, он и сам тёртый, от него никакую махинацию скрыть невозможно. И Федор поступил не по правилам, а по-станичному. Выпил вечером малость, а те трое навстречу шли… Ну, ясное дело, завязался разговор, то да сё. После этого одного в больницу отвезли, а двое убежали.

Милиция не стала разбираться, что к чему, в вытрезвителе успели окатать Федора нулевой машинкой и ввалить пятнадцать суток. За мелкое. Утром привёл Славка начальника участка Аношечкина — а то был старый северный волк, из железных прорабов, что людей в обиду ни за что не дают! — прораб разъяснил суть дела, милиция извинилась и завела дело о хищении цемента.

Вроде все хорошо кончилось, только за Фёдором стал ходить следом неточеный колун.

Не то что он испугался тех ворюг — силёнка в плечах была! — просто надоело ему все до умопомрачения. Надоело мотаться со стройки на стройку, привирать в нарядах и ловить ворюг, толкаться на танцах и обнимать девчат, из которых вряд ли получатся настоящие жены. Надоело жить в холостяцких общежитиях-вокзалах и засыпать под стук домино и шальные крики: «Пор-рядок! Законно! Концы! Да куда он денется!»

Концы. Домой захотелось, дух перевести.

Аношечкин заявление ему подписал без звука. Хотя это лишь так говорится, а на самом деле разговор был долгий, вдоволь начертыхался старик и две папиросы «Казбек» изжевал, пока накладывал резолюцию: «Не возражаю».

На самом-то деле он возражал и довольно крепкими словами вымещал что-то на Федоре:

— Со стороны глядишь на такого — вроде бы человек, а разберёшься — дерьмо! — сказал он под конец.

Федору не очень приятно было слушать такие слова, он хотел все это в шутку перевести. Как-то неуместно засмеялся:

— Интересно, как вы это все различаете — одно от другого?

— А так и различаю! — грозно на полный бас рявкнул Аношечкин и очки на лоб сдвинул. — Смотрю: можно вдвоём в разведку, в тыл к немцам идти — значит, человек! А нет — значит… Понял, сопляк?!

Выходило, что с Фёдором в разведку ходить не то что опасно, а как-то неуютно… И хотелось бы переубедить старика, но времени для этого не нашлось.

Везде побывал, людей повидал и себя показал. Остригли. А жизнь тем временем вон как распорядилась! Она так жестоко и неумолимо перерубила всю его романтику, что хоть плачь.

Кума Дуська всё ещё стояла в воротах, смотрела на него в ожидании.

— Сходим нынче же, — повторил Федор глухо, глядя в потолок, — А ты проводи меня, тётя Дуся. Я, пожалуй, не найду её там…

В горле кольнуло, голос сорвался на беззвучный хрип. Кума Дуська отряхнула фартук привычно и успокоенно.

— Я уж просвирок поминальных испекла с утра, думала, может, сходим. Мучичка белая, слава богу, есть теперь. Провожу, как же!

Она вышла, а Федор привстал с соломенной подстилки и снова обнял колени.

Черновик…

Вся жизнь у него — черновик. На экзаменах в десятом, семь лет назад, не управился он с задачами по алгебре, сунулся с черновиком (тройку поставят, и ладно!), а Василий Степанович посмотрел на часы и сказал:

— Куда спешишь, время-то не вышло ещё. Перепиши набело, да хорошенько проверь все.

В черновике том Федор и враньё нашёл без особого труда. Упрощал он действие в том месте, где оно никак не упрощалось. Четвёрка вышла потом в аттестате твёрдая. Всю жизнь, можно сказать, всякие недоделки сходили с рук. Только один раз пострадал от милиции, так с него тоже немного и взяли — горсть волос.

Смотрел в просвет ворот, хмуро и задумчиво следил за маленьким Федькой, сшибавшим хворостиной молодую крапиву.

Может, пойти к Нюшке, выяснить все без окольных разговоров? Узнать, как жила, о чём думала?

А вдруг на тёмном пороге опять какой-нибудь Хачик встретится? Теперь-то Федор не будет колесить по тёмной ночи, теперь он нервы порастерял в большой жизни. Вывернет кол из плетня…

Да ну их к бесу! Наколесили, черти, сообща в жизни так, что и лап не выдерешь из этого болота. Нет уж, пускай как-нибудь боком проходит, без уточнения фактов и уголовного кодекса.

А парнишка во дворе самозабвенно играл в кавалериста, время от времени оглядываясь на ворота. То ля смущало его присутствие постороннего в этом дворе, то ли попросту тянуло к мужчине.

Они оба — и большой и маленький — тревожили друг друга тем, что появились на бабкиной усадьбе неизвестно откуда. Обоих мучило любопытство и желание узнать о другом всю правду.

До самого картонного мундштучка высосал Федор папиросу, потёр горячей ладонью наморщенный лоб и, решившись, выдвинулся на порог сарая:

— Эй, парень!

Мальчонка замер с поднятой хворостиной, медленно опустил руку, но не двинулся ближе. Смотрел исподлобья и чуть боком.

— Иди сюда! Засмолим по цигарке!

— Я маленький ишо. Мамка бить будет.

— Курить буду я, а ты посидишь рядом.

— А нашто?

— Так. Поговорим о житьё-бытьё, — сказал Федор.

Мальчишка развернулся, перехватил хворостину в обе руки и, держа её на весу и как бы загородившись «ю от незнакомого человека, сделал три шага к сараю. Он чувствовал явное дружелюбие взрослого, но детская насторожённость ещё удерживала его. Пушистые глаза смотрели недоверчиво, верхняя губа любопытно приподнялась, обнажив два передних зуба. Что-то прошептал, будто вдохнул в себя эти последние два слова: житьё-бытьё.

Федор засмотрелся на мальчишескую вздёрнутую губу, чем-то напоминавшую букву «М» — она была точь-в-точь как у Нюшки, такая же доверчивая и пухлая.

— Подходи, подходи, не дрейфь, — кивал Федор. — Мы с тобой ещё подружимся, вот увидишь. На рыбалку ещё пойдём. Ладно?

Мальчишка ступил ближе, снова поставил ступню на ступню.

— А как рыба клюёт? Ванька Чернов сказал: рыба клюёт, как курица…

Наметился какой-то предлог для разговора, слава аллаху.

— Ванька этот, видно, брехун хороший! — обрадовался Федор. — Курица, она по зёрнышку клюёт и никогда до такой глупости не доходит, чтобы целого червя заглатывать. А рыба-дура сразу хватает любую наживку, и на крючок!

— А я не видал, как рыба клюёт, — с сожалением вздохнул малец.

— Увидишь ещё, твоё дело молодое. Все увидишь!

Да мы с тобой это сейчас на опыте освоим… — Федор подмигнул мальцу, как заговорщик. — Пойди выпроси у бабушки нитку.

Федор-младший опрометью кинулся на крыльцо, а старший выдернул из крыши сарая сухой стебелёк куги и направился к колодцу. Там замачивалась большая кадушка из-под огурцов — настоящий водоём.

Вырезать поплавок — минутное дело, а мальчишка уже протягивал Федору катушку чёрных ниток, завистливо смотрел на двухлезвийныи перочинный ножик в его руках.

— Чего же ты белых ниток не спросил? Леска-то светлой должна быть, — сказал Федор, ловко затягивая двойной петлёй кончик поплавка.

Мальчишка не отвечал, держась за край кадушки, положив на кулачки острый подбородок. Он смотрел на ножик.

— Этого не получишь, брат, — перехватил его нацеленный взгляд Федор, — порежешься, и пружина у него ещё тугая, не по твоим рукам. Ты смотри вот сюда.

— А рыбу откуда возьмём? — спросил парень и вздохнул, расставаясь с первой мечтой.

— Рыба потом. Мы с тобой пока изучим суть дела.

Вот смотри…

Запустив руку по локоть в воду, не выпуская нитки, Федор начал подёргивать в глубине. Мирно лежавший на воде поплавок вдруг заплясал, встал колышком, потянуло его в глубину. Малец все сразу понял, дёрнул в азарте за свой конец. Мокрая нитка осмыкнулась в ладони Федора, оба засмеялись.

— Теперь понял? — облегчённо вздохнул Федор.

— Ага!

— Рыба, она суетится там, в воде, и думает, что никто её не видит. А поплавок-то у человека на виду, и вся хитрость рыбья насмарку. Понял? Завтра куплю крючок, будешь рыбалить сам, Закинешь на глубокое место и жди. Только вытаскивать не торопись, пока она его как следует не поведёт…

И тут Федор почувствовал, что беспокойный и опасный вопрос, вертевшийся всё время на языке и томивший своею скрытой силой, подойдёт в самый раз к этому невинному разговору.

— Вдвоём тоже будем рыбалить, — поспешно добавил он, — а то ведь ты один? Отец-то у тебя где?

Боялся Федор этого вопроса и не мог сдержаться.

«Вдруг скажет: у меня отец — сволочь, сбежал куда-то…»

Малец спокойно распутал свившуюся нитку и гордо шмыгнул носом:

— У меня нету отца, он на фронте похип. Мамка сказала. Немцы его убили, потому что он герой был.

У Федора опустились руки, он вроде покачнулся.

— Та-а-ак… — скорее подумал, чем произнёс он.

Хорошо, что маленький этот человек верил покуда матери и не знал, когда кончилась война.

Хорошо. Только надолго ли?