Обратный адрес

8

Все вроде человек обдумал досконально. Всё предусмотрел наперёд, и с директором совхоза мысленно побеседовал, выложил свои соображения начистоту. И заработок прикинул — у тех, кто не прохлаждается, он тут рублей под семьдесят, ничуть не обидный даже для рядового техника.

А не учёл самую малость. Не учёл, что утро такое солнечно-золотистое заглянет в окно, запылает на подоконнике зелёным костром лопушистая герань, пронизанная косыми лучами, и захочется ему поплескаться не в тёмном углу под умывальником, а во дворе, у колодца.

— Ты глянь, как там алыча распушилась, Федя! Стоит посередине двора, как под венец собралась, пра! — сказала кума Дуська, неловко поворачиваясь у печи. — В одну ночь костром взялась!

Он не стал одеваться, только поддёрнул трусы и выскочил на крыльцо.

Что за утро вставало! Яркое, влажное, пахнущее молодой травой и вишнёвой почкой перед самым её взрывом. И синие горы курились слева и справа, сплошь укрытые зеленеющим каракулем лесов.

Сыроватые, нахолодавшие за ночь доски крыльца обожгли ему босые подошвы. Федор прыгнул через ступеньку и побежал к колодцу, с удовольствием прикасаясь ступнями к жёсткой песчаной земле, вспоминая детство.

За старым колодезным срубом раскидала пышные белые ветки одинокая алыча, материно дерево. Алыча уцелела и в войну и в позднейшие времена от всего сада, потому что была дичкой, спросу с неё не было никакого. А цвела каждый год ровно и сильно, никакой червяк её не брал — мать говорила, что помнит её с рождения.

Под раскидистыми ветками стоял кто-то, скрытый наполовину белопенным цветом, и колотил булыжником по стволу. Звякало по железу.

Федор, ослепший от яркого солнца, рассмотрел всё же синие трикотажные шаровары, подвёрнутые у щиколоток, и босые ноги на траве.

— Эй, Кирюха! Ты чего там стучишь? — заорал Федор, не сбавляя скорости. Упругие ветки, отягощённые цветом, уступили ему, окатив голую спину росяной свежестью. Он поднырнул к стволу и… сбился с ноги.

Под деревом стояла рослая, выпуклая девица в спортивных шароварах и майке и забивала в ствол длинный гвоздь. У ног её валялся жестяной умывальник с откинутой крышкой.

— Ой!… — тихо взвизгнула девица, выронив камень.

Поспешно прикрылась руками крест-накрест: майка и наполовину не скрывала её бюста.

— Извиняюсь, — сказал Федор. — Доброе утро…

Она ещё плотнее обхватилась руками, будто он собирался ограбить её, испуганно моргала чёрными, хорошо подправленными ресницами. Причёска у неё была высокая, не здешняя, только растрёпанная и неприбранная с ночи.

Ах, чёрт! Будто с того света!

— Уходите! Как не стыдно… — сказала девица не очень строго, сама не двигаясь с места.

Федору тоже никакого смысла не было уходить, и никакого стыда он не ощущал. Наоборот. В этой нечаянной встрече он уже угадывал искушённым воображением некое предопределение судьбы. Он уже понял, что все его нынешние расчёты полетели к чёрту.

Ах, если бы все наши намерения исполнялись! Если бы подводных камней в жизни-то поменьше встречалось! Ведь только-только собирался он обругать неведомого Кирюху за порчу дерева, а поди ж ты, всё оборачивалось другим концом!

— Давайте помогу, — сказал Федор рассудительно. — Тут ему в самый раз висеть. Умываться будем.

Поднял обронённый ею камень и начал глубже заколачивать длинный гвоздь в податливую мякоть ствола. Гвоздь попался старый, в сухой дуб его, может, и не удалось бы загнать, а в живое он легко входил. Алыча чуть подрагивала и вздыхала, а цветочные гроздья роняли на плечи Федора мелкие бисеринки росяного холода.

Алыча теперь оказалась совсем близко от общежития, умывальнику здесь самое место. На всё лето, до самых холодов, потому что каждое утро Федор будет встречаться здесь с розовой нездешней девицей.

Работала она где-нибудь в конторе, совхозной или леспромхозовской, понял Федор. В станице ещё легко по обличью определить род занятий человека, не то что в городах, где давно уже стёрлись какие-либо грани — смотришь на человека и не можешь понять: работает он или нет.

Пока Федор забивал гвоздь и навешивал умывальник, девушка убежала и тотчас вернулась, обёрнутая до ушей мягким банным полотенцем, с табуреткой и тазиком в руках. Федор помог установить табуретку на неровном грунте, а она поставила сверху тазик и сказала снисходительно:

— Принесите уж заодно и воды…

Как тут не подчиниться?

Над срубом колодца теперь не было ни ворота, ни журавца — всё поломалось за шесть лет, и даже сруб подгнил, но ремонтировать никто не хотел, да и не было смысла: жильцы нового барака со дня на день ждали водопровода и к колодцу ходили каждый со своим ведром и верёвкой.

Доставать воду таким образом тяжело и неудобно. Ведро то и дело цепляет краем за выступы каменной кладки, плескается. Но Федор всё же добыл нужное количество. И когда наливал в жестяной умывальник, разом опрокинул неполное ведро. Хотелось непременно выкинуть что-нибудь игривое, чтобы девица взвизгнула.

— Порядок! — с шиком захлопнул он крышку умывальника.

— Спасибо, — сказала она, отряхиваясь.

— Не стоит. Может, скажете, как вас?

Она засмеялась, зябко стягивая на груди махровое полотенце, и в улыбке её почудилась Федору обидная снисходительность.

— Ксана, — подала она руку.

Ясно. Именно такое имя и должно быть. Каждому времени — свои особые имена. Именно Ксана. Лучше и не придумаешь. Звучит округло, и шелковистый оттенок, как у ангорской кошки.

Он испытал жгучую потребность назваться каким-нибудь Кириллом или Стасом (моднее сейчас не было), но в станице такой лёгкий обман был бы верхом нахальства. Он мягко пожал ей ладошку:

— Федор.

И больше ничего не сказал, на первый раз и этого за глаза. Старинное имя, но оно тоже звучит. Вроде как Теодор Драйзер. Пускай Ксана посоображает на досуге, кто он такой, а вечерком они кое-что уточнят для ясности.

Взял пустое ведро и, отогнув ветки, пошёл к колодцу.

На порожках стоял красный петух. Он посторонился, всплеснув крыльями, когда Федор, пританцовывая и крякая, промчался мимо.

Кума Дуська поставила сковородку с жареной картошкой на стол, неодобрительно вздохнула:

— Чего же ты, Федя… Рази ж это порядок — трехвершковый гвоздь в алычу-то? Она ж как раз цветёт!

— А-а! — отмахнулся он. — Она теперь все равно к самому общежитию отошла, попробуй обереги…

Кума Дуська ничего не сказала.

А картошка у неё была хорошо поджарена. Давно уж Федор не ел такой вкусной картошки!

В старом правлении колхоза теперь разместились ясли, а новую совхозную контору с широкими, глазастыми окнами без привычных переплётов, а заодно и все складские помещения возвели на выгоне, за станицей.

Были на этот счёт какие-то соображения у нового директора. То ли хотел приблизить управление к плантациям розы, то ли удалить общественные склады, чтобы виднее было, кто и зачем ходит сюда по вечерам. Такая перестройка Федору казалась понятной. Отец, со слов матери, тоже вроде бы собирался вынести кладовые за станицу, да колхозный актив во главе с Гигимоном этого ему не позволил, ссылаясь на большие капзатраты.

Порожки у новой конторы высокие, бетонные, надолго построенные, и у самых дверей — железная решётка — оскребушка, чтобы приходящие не тянули на сапогах грязь.

Культурно жить начали…

Первой, кого он увидел в приёмной директора, оказалась Ксана.

Огромный двухтумбовый стол секретарши помещался почему-то не у самой двери в кабинет, а на некотором отдалении, у широкого окна, и Ксана сидела в потоке солнечного света, нежилась, словно кошка на пригреве. Теперь она вовсе не походила на утреннюю растрёпу, не умевшую как следует вбить гвоздя. Жёлтый сноп волос хорошо прибран, блузка с глухим воротничком, а на плечах ещё голубой шарфик, ниспадающий на голые локотки. В наружных уголках глаз чернеют кокетливые запятые. Аккуратная, строгая такая секретарша.

Она глянула на Федора с той недосягаемой высоты, которая абсолютно необходима в служебных отношениях, и, поправив на плечах шарфик, вдруг снизошла до лёгкой улыбки.

— Вы к нам?

— Мимоходом, — сказал Федор чуть смущённо. — А вы, значит, здесь работаете? Не предполагал.

— Почему же?

— А так.

Неожиданности сваливались на него одна за другой, и каждая повергала в растерянность, заставляла менять все прошлые задумки. Шёл он к директору с лёгкой душой, даже с каким-то озорством. Выпросить любую, самую невидную работёнку, чтобы прокрутиться летом до белых мух, отдохнуть на вольном воздухе. Хоть возчиком, хоть бахчевником, а то и огородником в какую-нибудь бабью бригаду для потехи. И вот на пути явилась роскошная девица. И не мог он теперь ограничиваться столь скромными желаниями.

Да. Шутки шутками, а дело делом. Не пойдёт же такая на бережок с кем попало!

Быть бы ему, чёрт возьми, молодым учёным, что ли? Или капитаном дальнего плавания, а? Или засекреченным конструктором? Подошёл бы, козырнул: генерал Чегодаев! Здорово? Холодок образуется под сердцем. А так что же — никакого особого впечатления… Приземлённость.

— Директор у себя? — деловито спросил Федор, одёргивая борта.

— Директор, как всегда, занят, — вроде бы шутливо сказала Ксана, прихватив у самого подбородка края шарфика. Ей и самой было неуютно и смешно от казённых слов.

— Но — внимание к человеку? — пошутил Федор.

— Это уж само собой, — согласилась она. Гибким, заученным движением оправила жёлтый сноп на голове, легко поднялась и процокала на каблучках в кабинет.

Всего три шага-то и было до двери, но она ухитрялась сделать вдвое больше, чтобы он успел хорошо все рассмотреть.

Не иначе, как сама судьба после стольких огорчений и неустоек приберегла ему нынешнее утро с цветущей алычой, жестяным умывальником и этой нечаянной встречей.

Намечалась какая-то новая, заманчивая перспектива.

Да. Но разговор у директора теперь несколько осложнялся — теперь Федор и сам значительно поднимался в цене.