Образование Литовского государства

1. Русская историография

Русская дворянско-буржуазная концепция образования Литовского государства (точнее говоря, Литовского великого княжества, ибо именно его имела в виду эта концепция), — сложилась не вдруг. Выступив в качестве наследницы взглядов средневековых хронистов, она в течение XIX — начала XX в. претерпела заметные изменения; на ней сказывался общий уровень развития литванистики и отражались политические перемены в самой Российской империи.

Беря проблему в целом, можно заметить, что крупнейшие русские дворянско-буржуазные историки (Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский) в своих трудах уделили древней Литве мало места, углубленная же разработка истории Литвы, начатая украинскими исследователями истории и права Ф. И. Леонтовичем, В. Б. Антоновичем, М. Ф. Владимирским-Будановым, Н. П. Дашкевичем, М. С. Грушевским, продолженная трудами М. К. Любавского и А. Е. Преснякова, так и не привела к специальному изучению истории дофеодальной Литвы и раннефеодального Литовского государства, ограничившись общим освещением некоторых вопросов его политической эволюции.

В нашу задачу не входит писать историю литовской историографии. Последующие очерки имеют другую цель — представить возможно более полно русскую дворянско-буржуазную концепцию образования Литовского государства. Говорим «русскую» потому, что тогдашние украинские историки, в основном, разделяли взгляд своих русских коллег.

Н. М. Карамзин считал литовцев XIII в. «мужественными разбойниками», которые занимались «единственно земледелием и войною». Сей народ «презирал мирные искусства гражданские, но жадно искал плодов их в странах образованных, и хотел приобретать оные не меною, не торговлею, а своею кровию. Общая польза государственная предписывала нашим князьям истребить гнездо разбойников и покорить их землю, вместо чего они только гонялись за литовцами»[785]. При такой постановке вопроса, разумеется, не оставалось места для изучения собственно истории Литвы, ни экономической, ни политической, ни культурной.

К сожалению, подобный взгляд на древнюю Литву оказался весьма живучим. В труде С. М. Соловьева находим главным образом краткие упоминания о борьбе Руси с «диким соседом» — Литвой[786] и некоторые сведения о политической истории последней. Случайный характер имеют и сведения о Литве в курсе лекций В. О. Ключевского[787]. Жестокая русификаторская политика царизма в Литве, постоянные похвалы, возносимые этой политике в официальной светской и церковной публицистике, которая неотступно по пятам следовала за историографией[788], иногда сливаясь с ней, — все это обусловило господство великодержавных взглядов в трактовке литовского прошлого[789].

Однако под влиянием растущего революционного и национально-освободительного движения «литовский вопрос» нашел свое место в официальной историографии. В 30-х годах XIX в. Н. Г. Устрялов выступил со специальной статьей «Исследование вопроса, какое место в русской истории должно занимать великое княжество Литовское». Ответ на этот вопрос был дан им в соответствии с определенным пониманием сущности Литовского великого княжества. Н. Г. Устрялов выступил против тех, которые «смотрят на Литву и соединившиеся с нею области, как на польские провинции»[790], и, поверив «польским писателям, смешали Литву с Польшею, вообразили, что Литовское княжество возникло по тем же началам, как образовались германские государства»[791], где «нашествие сильных иноплеменников» уничтожило «самостоятельность слабого народа» и дало начало «новому государству, в коем господствуют законы, язык, нравы и обычаи победителей», которые, наконец, полагают, что Литовское государство возникло «на развалинах русских заднепровских княжеств» и потому считают его чужим и не дают ему места в русской истории[792].

Этой точке зрения Н. Г. Устрялов противопоставил свою. Нельзя признать Литву сильным государством, ибо она «в собственном смысле, заключаясь в пределах нынешней Виленской губернии, обитая среди дремучих лесов в бедности, в грубом невежестве, до времен Гедимина с трудом отбивалась от русских князей, от ливонских рыцарей, всегда была народом малочисленным, слабым и тем менее могла взять перевес над соседями в гражданском устройстве, что до исхода XIV столетия она постоянно была погружена в язычество и не имела письменных законов»[793].

Спрашивается, каким же образом сложилось Литовское государство и затем Литовское великое княжество? «Не силою, не храбростью Литвы, — отвечает Н. Г. Устрялов, — а умом, искусством, политикою Гедимина соединились русские княжества за Днестром в одно целое и образовали великое княжество Литовское»[794]. Нетрудно видеть, что проблема образования государства в Литве здесь подменена вопросом о соединении русских земель с литовскими; притом самой Литве почти не оставлено места.

Теперь, через сто с лишним лет даже трудно понять выражение, что «вместе с русскими землями в состав Литовского княжества вошла и Литва в собственном смысле»[795].

Но Н. Г. Устрялов смотрел на это иначе: Гедимин «действовал русскими против русских так точно, как и государи московские, и гордился именем русского князя. От того при нем и первых преемниках его, в основанном им государстве все было русское, вера, язык, гражданские уставы, понятия, нравы, обычаи»[796]; «самые князья литовские, рожденные от русских княгинь, женатые на русских княжнах, крещеные в православную веру, казались современникам потомками Владимира Святого».

Оценив таким образом сущность Литовского государства, Н. Г. Устрялов без большого труда нашел ему и место в русской истории: «Доколе оно (Литовское великое княжество. — В. П.) было самостоятельно, имело своих князей из дома Гедиминова, сохраняло все черты русской народности и спорило с Москвою о праве господствовать над всею Русью, историк обязан говорить с равною подробностью о делах литовских и московских и вести оба государства рядом так точно, как до начала XIV столетия он рассказывал о борьбе удельных русских княжеств… Положение дел будет одно и то же, с тою единственно разностью, что в удельное время было несколько систем, а тут только две: московская и литовская. Это будет продолжаться до исхода XVI века».

В последующий период место Литвы в русской истории будет иным: «когда угаснет дом Гедимина и отчина его соединится с Польшей», то «великое княжество Литовское, опутанное цепями иноплеменников» займет свое место «на втором плане» «картины» нашей истории. И, наконец, когда благодаря государственной мудрости Екатерины II восточная и западная русские земли сольются в одну Российскую империю, «с тех пор литовская история должна умолкнуть»[797]. Как видим, Н. Г. Устрялов был готов предоставить место Литве в истории, но предварительно эту Литву он объявил Русью[798].

Такова концепция Н. Г. Устрялова. Мы рассмотрели ее более подробно потому, что этой концепции необыкновенно повезло: последующие исследователи в сущности лишь подправляли и подновляли ее, и в модифицированном виде она сохранилась в русской историографии вплоть до Октябрьской революции.

В 60–70-х годах появились работы Н. И. Костомарова, М. Кояловича и И. Беляева, посвященные древней Литве. Если Н. Г. Устрялов считал русской Литву, то Н. И. Костомаров пошел еще дальше: западнее Литвы он увидел пруссов, которых и предложил считать предками руссов. Не варяжские, а прусско-русские князья создали, по его мнению, государство на Руси. Это утверждение не более, чем научная фикция. Одновременно Н. И. Костомаров обратил внимание на то, что в XIV в. значительная часть Руси попала под власть литовских князей.

Это уже была историческая реальность.

Соединив фикцию с реальностью, Н. И. Костомаров сделал следующий общий вывод о роли Литвы в русской истории: «Литовцам суждено было два раза стать орудием великих переворотов, двигавших судьбу нашу, первый, — когда случилось призвание русско-жмудских князей; второй — когда совершилось подчинение западных и южных русских областей силе литовских государей в XIV веке»[799], правда, «на этот раз роль литовской силы и ограничилась только половиной Руси», но все же «в этой половине повторилось в XIV веке то, что случилось со всей Русью в IX веке»[800].

Ничто не пропадает бесследно. Недавно удивительный вывод Н. И. Костомарова был заново изложен и развит уже от имени одного бывшего польского историка, о котором речь будет впереди.

Дважды сыграв роль фатума в русской истории, литовцы, волею Н. И. Костомарова, сами оставались в первобытности: «два раза давши толчок славянскому миру», литовское племя «возвращалось в тесный круг своего недвижного быта»[801].

Пока царизм кромсал и уродовал Украину, Белоруссию, Литву и другие народы в реальной жизни, историки проделывали то же самое с историей этих народов в своих трудах. Тому пример «Лекции по истории Западной России» (1864 г.) М. Кояловича.

Западной Россией он называл Украину, Белоруссию и Литву. Свой взгляд М. Коялович мотивировал следующим образом: «Называя эту страну — Западная Россия, мы очевидно смотрим на нее с тех русских пунктов, совокупность которых населена более плотным и цельным русским народом, т. е. с серединной части русского населения, серединной России»; смотря на историю этих народов с «русских пунктов», историк не допускает «большой погрешности», и в то же время подобный взгляд имеет «более важное значение, чем это может казаться с первого разу», ибо «в срединной части России» без сомнения «скрываются самые твердые задатки народной и государственной русской жизни, а следовательно, и жизни западно-русской»; кроме того выступает и то удобство данной концепции, что «и в современной действительности она есть лучший залог неразрывности Западной России с Восточной Россией»[802].

После польского восстания автор считает нужным отметить, что в Западной России издавна шла борьба русско-польских интересов, что там народ был чужд верхнему, шляхетскому слою общества и что поэтому «западно-русская история есть история демократизма (т. е. народа. — В. П.), ищущего своей древней, родной аристократии, т. е., вообще говоря, русской православной аристократии»[803]. Как видим, Литва вместе с другими народами, предстает здесь не как субъект истории, а как объект борьбы М. Кояловича с польской шляхтой за права близкой его сердцу «родной», «православной аристократии».

Высказывает он некоторые соображения и об образовании государства в Литве, имея в виду, что Литва — это «сторожевой полк русский, защищавший русский народ от прусских и ливонских рыцарей», что «литовский народ и в научном отношении заслуживает особенной заботливости»[804]. Государство в Литве образовалось так. Когда в Западной России появилась государственность, то соседние литовцы отодвинулись на север; «подвигаясь от русских на север, они неизбежно знакомили с ними своих единоплеменников — верхних литвинов, которые, впрочем, и сами знакомились с русскими через Белоруссию».

После монгольского нашествия новые массы русских придвинулись к литовским пределам; это «явно вызывало Литву двинуться па юго-восток и утвердить свою власть над русскими Западной России, представлявшими теперь легкую добычу и даже расположенными признать над собой литовскую власть, чтобы иметь в ней защиту от татар. Объединение между этими новыми силами — литовскими и русскими и устройство ими новой западно-русской государственности подвигалось очень быстро и легко. Литвины Верхней Литвы, давние соседи русских, скоро забыли прежние счеты и пересоздавались в русских»[805].

Пока жители Аукштайтии «пересоздавались в русских», не теряли времени и жмудины: под натиском Ордена у них оставался в сущности один выход — «незаметное, легкое и безопасное для их государственности сближение и слитие с западно-руссами»[806], поэтому они начинают «подаваться мало-помалу назад и подвигаться на свой верхне-литовский и затем западно-русский народ». Оказывается, что в этих затейливых передвижениях — вся сила и корень дела: «этим особенно движением мы объясняем себе быстрое возникновение Литовского государства в XIII столетии и полагаем, что ему дала начало собственно жмудская отрасль литовского княжеского рода, тогда как прежде созидали литовскую государственность в Полоцке, Новгородке верхне-литовские князья»[807]. Выдвинув эту маловразумительную концепцию, М. Коялович, как и его предшественники, не позаботился о какой-либо ее аргументации.

Прямое развитие взгляда Н. Г. Устрялова на древних литовцев находим у славянофила И. Д. Беляева. По его мнению, литовская цивилизация была заимствована у полочан, которые некогда господствовали в Литве: «литовцы выступили на поприще истории более или менее русскими людьми: у них литовского оставалось за это время только язык и религия, и некоторые исконные обычаи, не шедшие вразрез с русскою цивилизацией, других особенностей (т. е. отличий. — В. П.) от полочан они не имели». И это было «главной причиной их неимоверных успехов в первые полтораста лет их исторической деятельности»[808].

Но И. Д. Беляев в отличие от Н. Г. Устрялова склонен видеть и некоторые особенности в истории Литвы, точнее, в истории ее княжеской власти. Он ставит вопрос: «Какое же значение имела в Литве княжеская власть племенных литовских князей?» и отвечает: «Княжеская власть в Литве имела почти такое же значение, как и в Полоцке. Это подтверждается тем, что русские города Полоцкого княжества охотно подчинялись литовским князьям, чего, конечно, нельзя бы было ожидать, ежели бы литовская княжеская власть не походила на княжескую власть полоцкую. Но не следует отрицать, что в литовской княжеской власти были и свои характеристические черты, вследствие которых эта власть вдруг сделалась могущественною и как бы несокрушимою».

Эти отличительные черты: а) «в Литве княжеская власть досталась литовцам же, а не пришлым князьям как в Полоцке, следовательно князья имели большую поддержку в единоплеменности подданных»; б) «литовские князья были богатые и сильные землевладельцы, еще до получения княжеской власти у них были целые полки слуг, принадлежавших им на частном праве, независимо от государственной власти; следовательно земщина не могла им грозить изгнанием, как это бывало с полоцкими князьями, которые нередко соглашались на невыгодные условия, только потому, что некуда было деваться»; в) княжеская власть в Литве была ограничена, «только это ограничение у литовских князей было не в пользу народа», как в Полоцке, а «в пользу прежних княжеских товарищей, богатых и сильных землевладельческих родов», возникших, впрочем, по новгородско-полоцкому образцу[809]. Литовскую историю, как и русскую, творят, по И. Д. Беляеву, именно князья: «Литовская земля, с падением могущества полотских русских князей, представляла рассыпанную храмину, пока не собрал ее Гедимин»[810].

Приведенные здесь соображения, можно сказать, завершаются и увенчиваются тем, что написано по этому поводу в известном издании «Белоруссия и Литва» (1890 г.), выпущенном П. Н. Батюшковым по «высочайшему повелению» под руководством министерства внутренних дел, при сотрудничестве профессоров Киевской духовной академии. Издатель счел нужным откровенно сказать о причинах, «побудивших министерство внутренних дел обратить внимание на историю западных окраин».

Суть в том, что «в конце 50-х годов ни в одном центральном учреждении империи не имелось точных сведений по статистике и этнографии западных губерний России. Русская историческая литература и периодическая печать того времени верили на слово источникам польского происхождения, иногда апокрифическим, часто измышленным и всегда тенденциозным. Извращая бытовые данные и тем отрицая самобытность древних элементов Западной Руси, польская печать, а за нею и русская, в известной ее части, не признавала неоспоримых народных прав России на западные ее окраины». Дело, оказывается, дошло до того, что «даже многие находящиеся на службе по разным ведомствам лица подчинялись бессознательно влиянию польских идей, действуя в районе возложенных на них обязанностей, во вред государственным интересам»[811]. Оставляя этот назидательный факт для зарубежных любителей потолковать о независимости науки от политики, обратимся к концепции истории древней Литвы, истинность которой была апробирована самим министерством внутренних дел.

«В общих чертах исторические отношения между Литвой и Русью, — сказано в этом «охранительном» издании, — можно представить в следующем виде. Сначала юго-западные и западные русские племена, сильные своим единением с остальными частями Руси, постепенно берут верх над литовскими племенами, проникают в их пределы, поселяются между ними и мало-помалу подчиняют их своей власти и гражданственности. Но с конца XII и особенно в XIII веке литовские племена, теснимые с севера и северо-запада пришлыми немецкими орденами Ливонским и Тевтонским, с юга поляками и с юго-востока русскими славянами, начинают сплачиваться в одно государство и подчинять своей власти соседние славяно-русские племена, ослабленные к тому времени разделением русского государства на уделы и татарским нашествием на Русь.

Таким образом, к началу XIV века в пределах нынешнего Северо-Западного края России образовалось из литовских и русских племен могущественное Литовско-Русское государство, в котором однако же русский язык и русская гражданственность получали все более и более видное значение. Но окончательному, естественному слиянию литовских и славяно-русских племен в один народ помешал противоестественный союз русевшей и склонявшейся к православию Литвы с католической Польшей, вызванный, главным образом, угрожавшей обоим государствам опасностью от немцев, и возобновлявшийся несколько раз»[812].

Относительно причин образования Литовского государства министерское издание также внесло полную ясность. Объединение бедной и дикой Литвы[813] объяснено факторами внешнеполитическими: «Во время борьбы с Русью мелкие литовские князья начали соединяться и составлять союзы для общего действия… Подобные союзы со старейшим князем во главе, естественно, вели к собиранию литовских родов и племен в одно государственное целое и пролагали путь единодержавию»[814]. Эта «естественная» формула дополнена еще одной, касающейся тех сил, опираясь на которые, Миндовг созидал государство. «Способы», которые для этого употребил Миндовг, «состояли в том, что он посредством Литвы удерживал и приобретал русские земли, а опираясь на ополчения своих русских областей, подчинял себе разрозненные мелкие литовские владения»[815].

Если отвлечься от разного рода второстепенных деталей, то общий итог достижений «охранительного» направления русской историографии можно свести к нескольким положениям.

а) Дикий и бедный литовский народ выступает не как субъект истории, а как объект воздействия русских племен.

б) История образования Литовского государства подменена образованием Литовско-Русского государства, которое рассматривается как результат внешнеполитических условий и прежде всего взаимоотношений русских племен с литовскими.

в) Непосредственная организация государства изображается как плод усилий князей Миндовга и Гедимина.

г) Литовско-Русское государство оценивается как «естественный» союз православных славяно-русских и «русевших» литовских племен, союз, который был нарушен вызванным причинами внешнеполитического характера — «противоестественным» соединением Литвы с католической Польшей.

Расставаясь с теми представителями официальной историографии, которые в сущности не вели самостоятельной разработки истории древней Литвы, обратимся к специальным научным исследованиям. Конечно, в них мы уже не встретим нелепых утверждений, будто литовцы и пруссы это — славяне, конечно, у них мы найдем значительный материал посильно проанализированных первоисточников, которые с пользой можно употреблять и поныне, но что касается концепции…

Впрочем, предоставим слово зачинателю научной разработки истории древней Литвы В. Б. Антоновичу: литовское племя «с удивительной быстротой» стремится «создать обширный политический организм», пользуясь тем, что «исторические обстоятельства… отдают в его распоряжение обширную территорию, населенную родственным ему и гораздо более развитым и цивилизованным племенем». Но затем «внутреннее бессилие поражает этот, по-видимому, могучий политический организм; едва он успел сложиться, он ищет уже посторонней точки опоры, подчиняется влиянию соседнего государства (т. е. Польши. — В. П.), гораздо более слабого материально и совершенно ему чуждого по культуре»; под его давлением Литовское княжество медленно «замирает»[816].

Где же скрыты причины этого странного явления? «Причины этого внутреннего разлада лежали в тех условиях, которые вызвали и сопровождали рост могущества великого княжества Литовского: в быстроте этого роста и в племенной разновидности двух этнографических. типов, вошедших в состав одного политического тела». Вот и получилось, что «эти национальные начала, сливаясь внешним образом, не имели времени для того, чтобы взаимно уразуметь в достаточной степени бытовые, сложившиеся у каждого из них формы, чтобы взаимно пополнить положительными качествами каждого из них слабые стороны своего развития и чтобы слиться, таким образом, в одно органическое тело». Связь между ними остается внешней, «вызванной почти исключительно политическими обстоятельствами и отношениями».

Другая причина «внутреннего разлада» в том, что «необходимость интенсивной внешней борьбы с крестоносцами отвлекает ежеминутно внимание лучших и самых даровитых правителей от занятий внутреннею плодотворною организацией государства и нередко принуждает их к поступкам и мероприятиям, не согласным с интересами их внутренней политики». Таким образом, «среди бесконечных битв, походов и политических сделок с могущественным и опытным противником внутренние дела государства предоставляются на волю судьбы и установившихся обычаев»[817].

Отсюда следует вывод, что «отношения двух начал, этнографических и бытовых, входивших в состав великого княжества Литовского, попытки к их взаимному сближению и взаимное их воздействие друг на друга, составляют главный интерес… истории великого княжества Литовского в указанный период времени»[818].

Отодвинутый по традиции на второй план вопрос об образовании Литовского государства получает у В. Б. Антоновича следующее решение. До XIV в. в Литве не было даже «первых начал государственности» в виде возникающих городов[819]. Наблюдается «полное отсутствие и монархической власти, которая бы успела подчинить своему авторитету сколько-нибудь значительные части литовского племени»; власть «известных летописцам начальников простиралась только на незначительные сельские округи, на отдельные волости; вожди эти были скорее волостные старшины, правдоподобно представители отдельных родов и кланов, чем монархические правители в государственном смысле слова»[820]. До половины XIII в. «литовское племя не составляло государства; оно представляло рассыпанную массу небольших волостей, управлявшихся независимыми вождями, без всякой политической связи друг с другом. Народы литовского племени объединялись только общностью этнографической и культурной»[821].

Как же «рассыпанная масса» превратилась в государство? На передний план вновь выступает спасительный внешний фактор, с одной стороны (немецкой) — ускоряющий, с другой (русской) — созидающий: «исторические внешние условия заставили литовцев ускорить политическую организацию всего племени и заменить мирную, опиравшуюся исключительно на нравственном влиянии власть жрецов, властью князей, вооруженных мечем, необходимым для спасения самобытности племени». Немецкие рыцари наступают, истребляя «почти безоружные, разрозненные… скопища литовской деревенщины»[822]; в течение десятилетий, когда в кровавой борьбе гибла за волостью волость «литовские племена убеждаются, что без прочной государственной связи» им несдобровать, но и создать «эту связь из собственных элементов они бессильны; потому они стараются примкнуть к государствам ближайших соседей»[823]. Помогло литовцам то, что пруссы и латыши с помощью полоцких и поморских князей вели борьбу против Ордена, и литовцы, «пользуясь своим выгодным географическим положением, успели создать более прочный государственный строй и потому встретили борьбу с более стройными силами»[824]. Где нашли литовцы эти силы? Дело в том, что «ни полоцкие, ни поморские князья» не имели «ни достаточных сил и авторитета, ни достаточного времени для того, чтобы сломить вековые привычки литовцев и из рассыпанной группы кланов создать быстро, среди борьбы, стройное и прочное государство»[825].

Поэтому «силы эти литовцы приобретают вследствие новых отношений, в какие они стали к Руси в течение XIII столетия», решающее значение имел «факт окончательного образования Литовского княжества на русской территории» после захвата Новогородка, Черной Руси[826].

Дальше все идет гладко, ибо на Руси Миндовг черпает силы для укрепления своей власти в Литве и, наоборот, в Литве — для наступления на Русь. Автор даже не чувствует, что находится в заколдованном кругу. «Расширяя границы своих владений на Руси с помощью литовского ополчения из своего Керновского удела, Миндовг приобретал в покоренных им русских землях новые силы, которые давали ему возможность и продолжать дальнейшие завоевания на Руси и поставить в зависимое от себя положение других соседних с его владениями мелких литовских родоначальников; группируя таким (каким? — В. П.) образом силы, князь Кернова и Новгородка Литовского посредством Литвы удерживал и приобретал русские земли, и, опираясь на ополчения своих русских областей, — подчинял себе разрозненные мелкие литовские владения»[827].

Отсюда вытекает и оценка роли литовских князей. Миндовг, действуя вышеуказанным нехитрым способом, «первый проложил исторический путь к образованию Литовского государства, следуя по которому, Гедимин и его наследники спасли самобытность литовского племени и доставили государственный центр для разрозненных западнорусских областей»[828]. Именно в забвении русских «начал» — причина упадка Литвы, якобы происшедшего по смерти Миндовга. Тогда «представители литовского народа пытались опереться исключительно на свои национальные начала: язычество и обособленность отдельных земель; они упорно отбивались от единения с христианской Русью и, таким образом, лишились поддержки того элемента, который мог бы им оказать единственную возможную помощь для спасения самостоятельности их собственного племени».

Эту ошибку исправил Гедимин. Витень и Гедимин «были действительными основателями могущества великого княжества Литовского»[829], с ними связано призвание «русских сил к участию в защите интересов литовско-русского государства»[830]. Род Гедимина понял, что для спасения отечества «им необходимо отказаться от исключительного преобладания национальных литовских начал и что они смогут извлечь новые силы для борьбы, только обратившись за помощью к Руси как вошедшей уже в состав великого княжества Литовского, так и сопредельной с ним»[831].

Что можно сказать о взгляде В. Б. Антоновича? Отсутствие в истории Литвы «спасительных» варягов крайне затрудняло российских исследователей. Он нашел выход из положения. Па смену беляевской «рассыпанной храмине», собранной Гедимином, пришла «рассыпанная масса» небольших волостей и кланов; на смену Полоцку выдвинут Новогородок. Князья отсталой Литвы Миндовг, Гедимин и их потомки собирают свою землю с помощью призванных русских «сил» и «начал» и создают основной центр своего государства на нелитовской территории.

Более глубокий подход к проблеме находим у Н. П. Дашкевича, современника и основного оппонента В. Б. Антоновича. Исходная позиция Н. П. Дашкевича мало отличается от только что охарактеризованной. Желая проследить «процесс возникновения и развития литовско-русского государства с древнейших времен до падения его», автор также ставит его в плоскость этническую и внешнеполитическую, ибо сосредоточивает внимание «почти исключительно «на двух» основных течениях западно-русской истории со времени татарского нашествия», во-первых, «на попытках литовских князей к собиранию русских земель, попытках, согласовавшихся с стремлениями самого русского народа» и, во-вторых, «на усилиях Польши овладеть южно-русскими землями и воспользоваться приобретениями Литвы под видом унии с нею»[832].

Н. П. Дашкевич, как и его предшественники, считает, что «завоевания литовских князей разрослись в обширное государство, которое называлось Великим княжеством Литовским, но было в сущности русское», и далее не очень логично добавляет: «соответственно чему и великий князь его именовался не только литовским, но и русским»[833]. Подобные логические промахи у сторонников этой концепции — не редкость.

Он согласен, что В. Б. Антонович, открыл в борьбе литовского и русского начал «самое больное место» Литовско-Русского государства, но предлагает уточнить этот вывод, отнеся его ко времени только после 1386 г.[834]; «до конца XIV столетии в Литве не было борьбы народностей, и в этой характеристической черте литовско-русской истории и должно искать объяснения образования Литовско-русского государства и быстрого развития его»[835]. Эту мысль он старается всесторонне обосновать, допуская явную идеализацию литовско-русских отношений.

Давнее соседство русских «не могло остаться без влияния на зарождение государственной идеи у литовцев»; правда, не все в отношениях Руси и Литвы шло гладко — «не обходилось без вражды и столкновений», однако русские князья постоянно «пытались уладить взаимные отношения». Каким образом? Очень несложным — «предпринимая походы и налагая дань»[836]. В свою очередь, русские «с видимым сочувствием принимали, литовских князей, надеясь достигнуть тем мира и безопасности»[837].

Литовскому народу «было мало дела до русских земель, и если в то время еще не было значительного сближения» двух народностей, то «не было и вражды из-за преобладания»[838], поэтому во второй половине XIII в. «не замечаем никаких восстаний русского люда в землях, принадлежавших Литве, а равно не видно стремлений русской народности опереться, в противовес утеснениям со стороны Литвы, на южную или северо-восточную Русь»[839]. Н. П. Дашкевич также считает, что «княжение Гедимина начинает собой новую эпоху литовско-русской истории»[840], что, кажется, ставится в связь с завоеванием при нем Киева.

Оценив подобным образом литовско-русские отношения, автор в свою очередь задает вопрос: «В чем тайна успеха литовско-русских князей в быстром создании ими обширного и сильного государства?»[841] И видит ее в признании Литвой политического и религиозного равноправия русского народа. По мысли П. П. Дашкевича, «в Литовской Руси не было явления, обычного в государствах, возникавших путем завоевания, не было преобладания одной национальности над другой, одного класса общества над остальными. На первых порах литовское завоевание мало изменило общественный строй русских земель». Легко заметить, что устойчивость русского общественного строя в составе Литовского великого княжества[842] — факт недостаточный для широкого вывода, сделанного автором, хотя трудно спорить с утверждением, что в условиях борьбы двух народных стихий «было бы невозможно образование этого государства»[843].

Как бы то ни было, Н. П. Дашкевич первый попытался поставить вопрос о синтезе литовских и русских общественных элементов, хотя его представление о тех и о других ныне неприемлемо. Он писал об этом так: «литовское племя придавало молодому государственному организму завоевательную энергию, выносило преимущественно на своих плечах борьбу за независимость против напора немцев и вдохновляло к ней; русская народность подкрепляла литовцев материально и принесла им культуру, отличную от той, которую пытались навязать немцы»[844].

Уточняя свою мысль о значении русских элементов, Н. П. Дашкевич утверждал, что строй Литовского государства «находился вначале под сильным влиянием и был отражением русского уклада»[845], в частности, в Литву перешел «принцип родового старшинства» князей, который «много значил в деле укрепления литовско-русского государства и централизации»[846]. Ставит он и вопрос о литовской раде, но не берется решать, возникла ли она вследствие «феодального строя» или же она — «продолжение старорусской боярской думы»[847].

Но если русские институты содействовали централизации и укреплению Литовского великого княжества, то польские, напротив, вели его к упадку, ибо «наследственность владения лиц невеликокняжеского дома областями и городами в Литве утвердилась преимущественно под влиянием Польши и ее строя»[848].

При всей этой идеализированной трактовке литовско-русских отношений остается неясным, чем же вызвана литовско-польская уния. То, что говорит по этому поводу автор, не вносит ясности: «Вся беда была в том, что естественное развитие литовско-русского государства было нарушено с конца XIV века вторжением нового элемента, вошедшего клином в ствол дерева, которое начало было разрастаться, и уже с того времени Литва начала терять самостоятельность, а вместе и прежнюю силу»[849]; ибо с разрушением ее «прежних основных начал», т. е. «русских начал», наступил период агонии, продолжавшейся около двух веков[850].

Несравненно больше сделал Н. П. Дашкевич для разработки вопроса об образовании собственно Литовского государства. Он справедливо заметил, что «страницы, посвященные Литве в известном историческом труде Соловьева, не соответствуют, по своей обработке, другим отделам этого труда и устарели»[851]. Хотя Н. П. Дашкевич и оценил труд В. Б. Антоновича, как «начало истории литовско-русского государства, чуждой прикрас и искажений»[852], но тем не менее сам он высказал некоторые новые мысли и прежде всего по вопросу об общественном строе и о внутренних предпосылках государства в Литве; он верно заметил, что В. Б. Антонович «оставил в стороне это важное явление внутренней жизни слагавшегося литовско-русского государства»[853].

Высказанные по этому поводу соображения Н. П. Дашкевича заслуживают полного внимания. Он, например, сомневался в том, что «все литовские народы в период от IX до XIII стол, стояли на одной культурной ступени»[854] и думал, что земли, расположенные в Приморье и у рек, были более развитыми; упомянутые в XIII в. города возникли, по его мнению, раньше и «уже до половины XIII стол, в Литве замечаются зародыши политического сплочения отдельных поселений и округов»[855]. Исходя из данных договора 1219 г., он заключал: «Ясно, что и в первой половине XIII века не всегда имела место политическая разрозненность, а развивалось нечто вроде федерации, в которую входили Литва и Жмудь»[856], «не будь такой подготовки не была бы возможна и попытка» Миндовга[857].

Коснулся автор и литовского «феодализма». Он считал, что «коренную черту» литовского «народного характера» составляла храбрость. Исторические условия «содействовали развитию этого народного свойства и привели к выработке дружинного строя, который дал опору в борьбе с крестоносцами и, в конце концов, должен был при удобном случае положить начало государству»[858]; с обычной в то время точки зрения на феодализм, он рассматривал его как готовую форму развившегося «военного строя»[859].

Н. П. Дашкевич привел пусть немногочисленные, но важные свидетельства о развитии сословия литовской знати[860] и основательно заключил, что «ко времени образования государства в Литве успели уже образоваться зародыши довольно численного высшего класса населения, с которым не могло не считаться государство при своем возникновении»[861]. Поэтому и в политической истории Литвы после Миндовга он находил не столкновение народных стихий, а «борьбу отдельных князей за власть»[862], и полагал, что в оценке этого времени В. Б. Антонович неправ, так как «видит более мрака, чем сколько было на самом деле»[863].

По все же на вывод об имманентном образовании государства в Литве автор не решился: «для утверждения единовластия необходимо было, чтобы один из князей получил перевес над другими, а это могло случиться лишь при получении опоры вне Литвы»[864]. Как по концепции автора литовские князья получили эту опору, мы уже видели.

Если, оставив на время историков, мы обратимся к исследователям литовского права, то обнаружим значительное сходство основных взглядов. Историки права изучали более поздний период, но их труды ценны тем, что позволяют понять, если не генезис литовского права и учреждений, то генезис определенного взгляда на них. Ф. И. Леонтович — весьма плодовитый писатель. В области истории литовского права он сделал то же, что его современники-историки в области истории. Еще в своей ранней работе 1865 г. он заявил о «настоятельной необходимости включить литовское законодательство», в частности, Литовский Статут, «в круг истории русского права»[865]. Рассмотрение литовского права вследствие этого велось не в связи с анализом социально-экономического развития страны, а в связи с выявлением возможных заимствований из русского (позднее польского) права.

Немецкой концепции литовского феодализма Ф. И. Леонтович (вслед за М. Ф. Владимирским-Будановым) противопоставлял тот взгляд, что «феодальный» «оттенок сословных отношений в Литве объясняется вернее преемственным развитием тех бытовых условий, какие существовали уже раньше во всех русских землях», объясняется «параллелизмом государственного устройства Руси Западной и Восточной, в период до более тесного сближения первой из них с Польшей»; этот параллелизм был следствием общности происхождения[866].

Во взгляде на историю Литвы он следовал В. Б. Антоновичу, считая лишь, что никакого завоевания Литвой русских земель не было: «Прибегать к завоеваниям не было никакой необходимости там, где гнетущие бытовые условия старого времени, volens-nolens, должны были заставлять русские земли и русских князей вступать в союз, а затем и добровольно подчиняться власти сильных и энергичных литовских вождей»[867]. Это рассуждение алогично, ибо трудно говорить о добровольном подчинении в «гнетущих» условиях.

В соответствии со своим народническим взглядом на древнюю Русь Ф. И. Леонтович трактует и вопросы истории сословий и государственных учреждений в Литве. Автор отрицает существование в Литве сословий до унии. По его мнению, «рыцари и milites на деле представляли собой переживание от старого дружинного строя славян»[868]. В составе населения «литовско-русских» земель «старые бояре и слуги представляли бытовые элементы, из каких позже в Литве с конца XIV в., в русских землях с конца первой половины XV в., стал слагаться постепенно строго сословный замкнутый строй литовско-русского шляхетства»[869]. Он вовсе не отрицает, что «крупные землевладельцы, составлявшие высший класс в литовском населении, существовали уже в XII в.», но дело в том, что они, как и русские бояре, дети боярские и слуги, жили якобы «наравне с остальным населением на общем земском праве»[870], как это, по его мнению, «неопровержимо доказывается компетентными исследователями русской старины»[871]. Он признает, что боярство стремилось занять первенствующее положение, что это вызывало борьбу, которую он называет классовой, но борьба эта шла в обществе бессословном, т. е. бесклассовом: «Классовая борьба и антагонизм, несомненно имевшие место в старое время в политическом быту восточной и западной Руси, на наш взгляд, могут именно служить лучшим показателем того, что старый народный «обычай» не признавал за тем или другим классом каких-либо особых прерогатив и прав в сфере не только публичных, но и частноправовых отношений»[872]. Так традиционные схемы русской истории налагали свою печать на разработку истории литовской.

Автор делает следующее смелое утверждение: «В старых литовско-русских актах и других источниках не находим никаких непреложных указаний на присутствие в быту местных бояр и слуг каких-либо сословных элементов и признаков, намечавших собою особые прерогативы и права служилых классов и выделявших их из состава остального населения страны. Права литовско-русских бояр и слуг в сфере политической и частно-правовой жизни народа, до появления шляхетских привилеев, мало чем рознились от прав других свободных классов»[873]. Полемизируя с М. В. Довнар-Запольским, который думал иначе и считал, что старое литовское боярство имело права «в силу обычая», а затем превратило их в права сословные, закрепив их великокняжескими привилеями[874], автор считает это мнение «голословным сплошным недоразумением»[875].

Общий вывод Ф. И. Леонтовича о судьбах сословного строя на Руси и в Литве сформулирован так: «Неволя (сначала татарская, потом московская) Восточной Руси разрешила боярский вопрос в смысле сословной зависимости и бесправия, превратила старое свободное боярство в безвольный класс «царских холопов, людишек», неволя (польско-немецкая) Литвы-Руси разрешила тот же вопрос в противоположном направлении — превратила старое боярство в не зависевший ни от кого класс суверенного шляхетства, экспроприировавшего весь комплекс прерогатив верховной власти и в лице своих членов — крупных и мелких землевладельцев, — слагавшегося из «господарей», с безграничным «панством» (jus ducale) над плебейством, хлопством — остальным населением Речи Посполитой»[876].

В соответствии с таким взглядом на историю сословий в Литве находится и трактовка Ф. И. Леонтовичем истории тамошних государственных учреждений. В Литовском государстве, «в старое время боярская дума или рада вовсе не имела особого политического значения, не играла роли самостоятельного политического учреждения, участвовавшего наравне с князем во всех функциях государственной власти. Нарядниками и верховными судьями, по старому обычаю, являлись сами князья великие и удельные; лишь в тех случаях наряда и суда, когда дело шло о важнейших государственных интересах и о соблюдении при этом народной «старины», мало известной князьям, они призывали для совета «лучших людей» — знатоков данной старины, как из среды местных бояр, так и из других классов населения, пользовавшихся в этом отношении доверием князей». На таких основаниях функционировала дума литовских господарей до начала XV в.[877] Паны радные, думные бояре — вовсе не представители господствующего сословия, они — всего-навсего «вещатели и хранители правды»[878]. Все это писалось уже в 1907–1908 гг. За пятьдесят лет творчества Ф. И. Леонтович мало продвинулся вперед в вопросам политической экономии. Надо добавить, что консервативным концепциям соответствовал весьма низкий источниковедческий уровень его работ; он произвольно и некритически подбирал и группировал источники, относящиеся к разным периодам и разным территориям. Для доказательства литовской бессословности у него равно шли в дело и документы жмудские XV в. и превратно понятые сведения Волынской летописи о «поповом внуке» и людях «от племени смердья».

Другой исследователь литовского права, М. Ф. Владимирский-Буданов, занимался более поздним периодом литовской истории, но некоторые его соображения должны быть нами учтены. Автор полемизировал с Н. П. Дашкевичем, который видел в древней Литве «феодализм», т. е. вассалитет с обязательной службой князю, и полагал, что он был уничтожен унией, ибо в Польше подобной зависимости не было, и, уравняв литовских бояр с польскими, князья ликвидировали и «феодализм»[879]. М. Ф. Владимирский-Буданов полагает нечто противоположное — унии не уничтожили феодализм, а, напротив, привнесли его в Литву, ибо привилеи Ягайла сравняли поместные владения с вотчинными, даровав тем и другим jus ducale, хотя и неполное[880].

Справедливо отметив сходство земских грамот русских городов, находившихся под властью Литвы, с договорными грамотами Новгорода, автор не смог правильно проанализировать их смысл и понять их место в литовской политике на русских землях. Этому помешал его общий взгляд на русский город как бессословный, общинный. «Стремление выделить себя из остальной массы городского населения лишь тогда проявляется в больших городах западно-русских, — пишет М. Ф. Владимирский-Буданов, — когда через шляхетские жалованные грамоты стали проникать в Западную Русь западно-европейские понятия»[881]. Значительную научную ценность имела хорошо доказанная автором мысль о том, что ошибочна точка зрения польской националистической историографии о якобы полном запустении Украины после татаро-монгольского нашествия; собранный автором материал облегчает понимание литовской политики в этой части бывших древнерусских земель[882].

Общий взгляд исследователя на историю «литовско-русского права» сходен с концепцией Ф. И. Леонтовича. По его мнению, «древняя эпоха западно-русского права представляет темную загадку именно по отношению прав имущественных на землю»[883]. Своеобразно толкуя смысл общегосударственных привилеев, он приходит к заключению, что до первого Статута (1529 г.) «право собственности на земли не принадлежало никому»[884]. Из этого историками делался вывод, «что литовское нашествие обратило всю государственную территорию в военную добычу литовских князей; каждый частный собственник мог владеть только по воле и милости князя; собственность сделалась условной, мнимой; утвердились феодальные порядки»[885].

М. Ф. Владимирский-Буданов, хотя и ошибочно понимал феодализм, справедливо возражал: «…объяснение феодализма здесь из факта завоевания должно быть признано так же неверным, как такое же объяснение подобного явления в Западной Европе»[886]. Позднее, занявшись историей «поместного права», он собрал частные акты и доказал, что как бы ни толковать общие привилеи, в реальной жизни были налицо и поместье, и выслуга, и держанье. Под внешним покровом пожалованья он вскрыл право собственности: «…ныне право собственности характеризуется преимущественно правами распоряжения, но мы видели также, что имение, данное в поместье под условием службы, может быть и было передаваемо помимо наследства, шло в пожизненное пользование вдов, могло быть куплено и продано, променено и подарено, хотя и оставалось поместьем, держаньем, выслугой»[887]. И только непонимание сути феодальной расчлененной собственности понудило М. Ф. Владимирского-Буданова сделать излишне осторожный вывод, что «много имуществ в XIV и XV ст. имели уже (так! — В. П.) характер, приближающийся к свойствам права собственности»[888]. Для современного исследователя Литвы и этот вывод и ценнейший материал, собранный автором, имеют то значение, что в сопоставлении с данными XII–XIII вв. позволяют полнее воссоздать общую картину истории феодальной собственности.

Не менее интересные результаты дало и исследование на гродненских актах XVI в. «семейного права». Выясняя историю «обычного права в применении к семейным отношениям»[889], М. Ф. Владимирский-Буданов обнаружил интересные черты длительного существования древних следов власти отца и мужа[890], которые могут быть полезны при анализе данных XIII–XIV вв.

Наконец изучение форм крестьянского землевладения в Западной России также дало ценный материал. Исходный взгляд исследователя оставался традиционным, а именно, что до половины XVI в. «сельское население пользовалось всеми теми правами землевладения, какие были доступны и всем другим свободным классам, т. е. под условием исполнения повинностей»[891]. Автора не смущало (как и поныне не смущает это, скажем, Г. Вернадского), что у большинства владение землей связано с личной подневольной работой, с необходимостью пахать землю, строить замки и дороги, кормить и одевать всех, а «повинность» меньшинства состояла в том, чтобы принуждать их к этому; правда, на всех падала обязанность участия в войне, но здесь тоже не хотели видеть, что чем богаче был воин, тем меньше угрожал ему удар вражеского меча и копья.

Когда читаешь этот труд М. Ф. Владимирского-Буданова и многие другие, не можешь отделаться от впечатления, что неправильный угол зрения на предмет во многом зависел от неразработанности древнейшего периода истории Литвы. Дело не шло дальше робких догадок о возможности зарождения крепостничества до XVI в.[892] Можно удивляться тому, что русские акты не сопоставлялись с давно опубликованными литовскими и прусскими, что игнорировался зарубежный опыт буржуазной экономической истории, не говоря уже о марксизме, но факт непреложен: господствовала формально-юридическая концепция, согласно которой права крестьянина-тяглеца, как и права служилого человека, равно ограничены в пользу надклассового государства.

В рамках этой концепции М. Ф. Владимирский-Буданов, рассмотрев «повинностный характер» крестьянского землевладения и права крестьян «на приобретение земельных имуществ и распоряжение ими», пришел к выводу, что «крепостное состояние есть результат мер, направленных к признанию права собственности на крестьянскую землю за государством, панами и боярами»[893]; такой подход к делу помог автору собрать материал, касающийся прав наследования, разработки, купли-продажи, заставы, пожалования земель в среде крестьян, ценный и для исследователя, иначе понимающего и датирующего генезис феодальной собственности. Интересно и наблюдение о тяглой службе как признаке «мужичества»[894].

Виднейший представитель украинской буржуазной историографии М. С. Грушевский специально не исследовал вопрос об образовании Литовского государства; однако он ввел в научный оборот обширный материал по истории взаимоотношений Литвы с землями галицко-волынскими, а также по истории включения украинских земель в состав Литовского великого княжества. Далеко не со всеми его выводами можно согласиться, поскольку они обусловлены его методологическими позициями и усугублены концепцией украинского буржуазного национализма (например, вывод о бессословности Украины после татарского нашествия, оценка им исторической роли Русского централизованного государства и т. п.). Но следует признать, что в смысле полноты конкретного материала эти проблемы разработаны М. С. Грушевским весьма тщательно.

М. С. Грушевский разделял тот взгляд, что государство в Литве было «в весьма значительной мере» созданием («утвором») Миндовга, хотя и «подготовленным предшествующей политической эволюцией литовских племен»[895]. Несомненной заслугой автора была широкая характеристика политического положения юго-западных земель под боярским самовластьем XIV в. и отношений их с соседними странами. М. С. Грушевским собран обильный материал об условиях, при которых эти земли попали под власть Литвы, позволяющий лучше понять характер и формы литовского наступления на русские, украинские и белорусские земли.

Но сам М. С. Грушевский не дал правильной оценки этому явлению. Для него Литовское великое княжество было таким же политическим и культурным наследником древней Руси, как и великое княжество Московское. Захват древнерусских земель Литвой в XIV в. имел, по его мнению, характер не завоевания, а присоединения, собирания земель русского государства, подобно тому, как это происходило при князьях X–XII вв.[896] Об этом М. С. Грушевский писал в традициях тогдашней российской историографии; разница лишь в том, что русские историки говорили о русском характере Литвы, а М. С. Грушевский — об ее украинском характере, в котором и заключалась причина успехов Литвы в период до унии с Польшей[897].

Крупными досоветскими исследователями древней Литвы были А. Е. Пресняков и М. К. Любавский. Первый из них читал специальный курс по истории Западной Руси и Литовско-Русского государства, сохранившийся в записи 1908–1910 гг. Об образовании Литовского государства им было высказано несколько соображений. Он шире использовал немецкие источники, но заметил, что и в них неясно выступает «начальная стадия процесса, положившего основание более сложной политической организации» в Литве. А. Е. Пресняков был прав, когда писал, что «энергичные и бурные выступления литвинов во второй половине XII в. заставляют подозревать, что в их среде произошли крупные организационные перемены»[898], заставляют предполагать «возникновение союза мелких сил княжих под руководством временной или постоянной великокняжеской власти»[899].

Для А. Е. Преснякова государство — это великокняжеская власть; Миндовг — ее представитель строит государство. Это здание, «сооруженное силою Миндовга»[900], притом не на литовской, а на чужой земле, — «здание первой литовской государственности было построено на русской (исторически и этнографически русской) территории»[901], Кроме того, «начала организации, военного дела, культуры, нужные для разрешения политических задач, были унаследованы строителями литовской государственности у русской народности, точнее, не унаследованы, а восприняты, вместе с вовлечением русских сил, признававших литовскую власть, в общую творческую деятельность»[902].

А. Е. Пресняков, как и его предшественники, отмечает общую отсталость литовцев, быстрое объединение их в ходе борьбы на западе и на востоке, «создание» государства Миндовгом и спешит перейти к материалам XIV в. Естественно, что при таком подходе к решению вопроса быстрое укрепление Литовского великого княжества в XIII в. представлялось загадочным или, как писал А. Е. Пресняков, «тайный для нас период литовской истории (1282–1316) завершается выступлением крепко сплоченного государства под нераздельной властью Гедимина»[903].

Наиболее крупным представителем отечественной досоветской литванистики был М. К. Любавский, перу которого принадлежит серия фундаментальных трудов по истории Литвы. Его творчество сосредоточено на более поздних этапах литовской истории, но высказанные им суждения по истории отдельных сословий и их учреждений, а также общая концепция литовской истории, должны привлечь наше внимание. В своем «Очерке истории Литовско-Русского государства» М. К. Любавский, подводя итог развитию русской древней литванистики, пришел к неутешительному выводу: «…в научной литературе не имеется легко обозримого труда, который бы так или иначе сводил воедино результаты специальных исследований и давал бы известную общую концепцию литовско-русской истории»[904].

В какой мере самому М. К. Любавскому удалось восполнить этот пробел? Для ответа на этот вопрос рассмотрим основные идеи труда М. К. Любавского, Прежде всего — как образовалось Литовское государство? По этому вопросу автором высказан ряд верных суждений. Так, например, он полагал, что «история Литовско-Русского государства является в известном смысле прямым продолжением, дальнейшим развитием истории Киевской Руси»[905] и поэтому «изучение литовско-русской истории является одним из средств к углублению понимания русского исторического процесса в древнейший его период». Мысль в общем верная[906], если иметь в виду историю русских земель, подвластных Литве. Следовало бы еще добавить, что эта тема важна и для последующего времени — для изучения внешнеполитических условий образования Русского централизованного государства.

Содержательны суждения М. К. Любавского о давнем развитии в Литве имущественного и социального неравенства. Общественный строй древней Литвы — это оседлые округа — общественные союзы (будущие волости), которые, по-видимому, развились из родственных союзов[907]. Родичи «размножились, утратили чувство родственной близости, поделили землю, приняли в свою среду чужеродцев и в таком виде продолжали жить под одной властью, действовать сообща и солидарно в отношениях к соседним общинам»[908]. Особенного внимания заслуживает следующее соображение автора: в конце XII — начале XIII в. «мелкие общественные союзы литовцев были в большинстве несомненно уже чисто политическими соединениями. В литовских волостях мы замечаем разделение земель, неравенство имуществ и в связи с этим неравенство социально-политическое»[909].

Много верного и в характеристике литовских нобилей: «очень может быть, что некоторые из них были потомками родовых старейшин, происходивших из старших линий разросшегося рода — nobiles, die eldesten. Но чаще всего, по всем признакам, это были вожди, избираемые народом или навязавшиеся ему силой, крупные землевладельцы, имевшие укрепленные усадьбы со множеством челяди, скота, хозяйственных припасов и оружия»[910]. К XII в. «литовцы стали соединяться в крупные общества и привыкли ходить на войну большими партиями, разлакомились (так! — В. П.) добычей и начали уже промышлять войной»; появился и «имелся налицо класс, соответствующий германской и славянской дружине». Экономические условия возникновения этого класса М. К. Любавский не анализирует.

По вопросу о возникновении государства автор не отошел от старого взгляда, и для него непреложен примат внешнего фактора. Волостные вожди «для обороны и нападения» соединяются в союзы, кроме того, русские и польские походы на Литву в XI–XII вв. также «не остались без влияния на ее внутренний быт, вызвали в ней тенденцию к политическому объединению»[911]. Во главе объединения литовской знати встали наиболее могущественные ее представители, в том числе — Миндовг. «При сильно развитом чувстве самосохранения», его власть «приобретает общее и прочное признание», его «дело» было «прочно налажено, удовлетворяло общей потребности, находило себе общее сочувствие в Литве»[912].

Слов нет, Миндовг — прогрессивный деятель, но из изложения М. К. Любавского выходит, что в стране, где землевладельческая знать либо по традиции, либо насилием навязала свою власть народу, глава ее правит в интересах всего народа, т. е. власть Миндовга — это равное выражение интереса и князей, и бояр, и крестьян, и челяди, и холопов. М. К. Любавский не сомневался, что литовский народ был до Миндовга, но он не заинтересовался тем, как случилось, что этот народ начал пахать землю на бояр и князя, содержать их вместе с дворней, воевать в их войске, судиться в их суде. А для этого было необходимо, чтобы часть крестьян превратилась в нобилитет, экономически возвысившись над остальными земледельцами, а затем довершила подчинение последних с помощью государства, т. е. своего войска, суда, управления и пр. Весь этот процесс остался за рамками книги М. К. Любавского.

Не порвал М. К. Любавский и с традиционным взглядом на «феодализм», напротив, если некоторые историки находили его в древней Литве, то он, относя раздробление государственной власти между землевладельцами и появление системы частного подданства к XV в., лишь для этого времени решается говорить об «элементах феодализма»[913].

В его изложении история сословия земельных собственников и история государства — это разные явления. Он писал: «Значительная землевладельческая аристократия, которая впоследствии (почему только впоследствии? — В. П.) играла такую важную роль в политической жизни великого княжества Литовского, родилась одновременно с этим государством»[914]. Но, спрашивается, что есть государство? Если это великий князь, то он — из аристократии; суд и рада — тоже возглавляются не холопами; во главе войска стоят богатейшие нобили и т. д. Автор не смог понять, что государство — аппарат власти одного класса над другим, и потому не смог и объяснить его образование внутренними условиями. Дело сведено к всесилию князя. Миндовг унаследовал от отца большие владения и потому естественно «стал во главе Литовской земли», а «с захватом владений и имущества самых могущественных князей» сделался «полным господином положения в Литве»[915]. Подчеркнута и роль Черной Руси, центр которой Новогородок «сделался обычным его местопребыванием». Из этой Руси Миндовг «почерпал, по-видимому, немало сил в борьбе с своими врагами»[916]. С другой стороны, Литва подчиняет Русь, — заколдованный круг вновь замыкается. Иначе и не могло быть, ибо литовский народ как решающий фактор не принимался во внимание.

Пытался М. К. Любавский выяснить и еще один сложный вопрос: почему «собирателем Западной Руси явилась иноплеменная, а не своя национальная политическая сила»[917]. Он выдвинул мысль, что Литовско-Русское государство «строилось» «частью завоеванием», а «частью путем добровольного присоединения»[918]. Успех Литвы он объяснял так: «Мы должны прежде всего отметить национально-политическое объединение Литвы, вызванное ее напряженной борьбой с соседями в XII и XIII вв., сосредоточение ее сил, и наряду с этим политическое раздробление Западной Руси… на отдельные земли и мелкие владения, утратившей политический центр, вокруг которого могли бы группироваться ее политические силы»[919]. Факт отмечен правильно, но упущена классовая природа власти в Литве и на Руси, упущен этнический состав господствующего класса в Литовском великом княжестве и потому сделан вывод (сходный с выводом М. С. Грушевского): «…объединение западно-русских земель вокруг Литвы было в сущности восстановлением разрушенного политического единства киевской эпохи, нахождением утраченного политического средоточия. Разница была лишь в том, что это средоточие теперь, в силу исторических обстоятельств, поместилось на р. Вилии, а не на Днепре, как это было в конце IX в.»[920].

Высказался М. К. Любавский и о внутренней структуре Литовского великого княжества и его характерных особенностях, приведших его к унии с Польшей. Великое княжество Литовское — это «скороспелое объединение», представлявшее собою «конгломерат земель и владений, объединенных только подчинением верховной власти великого князя»[921]. Порывая с историографической традицией, М. К. Любавский отрицает существование здесь удельной системы, подобной русской, и, кроме того, утверждает, что «княжеская власть Гедиминовичей долгое время носила преимущественно военно-политический, а не гражданский характер»[922]. Этот вывод неизбежен при невнимании к гражданской, социально-экономической истории, при отрыве политики от экономики.

Справедлива оценка М. К. Любавским унии, она — не злой рок и не простой результат происков польских панов, но и следствие внутреннего ослабления Литовского великого княжества; прав он и в том, что не уния создала влиятельный и могущественный класс литовского панства, сеймы, раду и пр. Но уния, «оказав поддержку самому существованию великого княжества как государственного союза, закрепила вместе с тем результаты его предшествующего социально-политического развития и оформила их, наложив на них клеймо польской государственности»[923].

Итак, при всех заслугах М. К. Любавского, его труду присущи недостатки, типичные для досоветской отечественной литванистики в целом. Во-первых, труд М. К. Любавского — это не история Литвы, а новый вариант истории «Литовско-Русского» государства. Во-вторых, эта история дана в отрыве от истории хозяйства, производства страны. В-третьих, в книге М. К. Любавского отсутствует органическая связь истории образования государства с историей общества — семьи, сословий, классов. Наконец, в труде М. К. Любавского вовсе не отражена история борьбы литовского народа с немецкой и папской агрессией. К этому нужно добавить, что в сводном курсе М. К. Любавского (в силу характера самого труда) нет анализа источников и историографии вопроса.

Таковы основные исследования по литовской истории. Поразительно то, что русская историография трудилась почти в. полном отрыве от польской и немецкой и, строя свои выводы, на отечественных источниках, упускала из виду многочисленные собственно литовские, а также иностранные материалы.

Но если старая историография оказалась не в состоянии не только решить, но и сколько-нибудь удовлетворительно поставить проблему образования Литовского государства, то все же ее история вовсе не была только историей заблуждений. Ею сделано немало[924]. В перечисленных выше трудах собрав значительный материал по истории литовско-русских отношений, сделана попытка охарактеризовать их влияние на развитие самостоятельных русских княжеств периода феодальной раздробленности и начального этапа образования Русского централизованного государства.

Кроме того, в досоветской историографии специально исследовались отдельные вопросы истории древней Литвы и были получены выводы, на которые мы будем иметь возможность ссылаться ниже. Достаточно назвать работы по археологии Ф. В. Покровского и А. А. Спицына, по этнической истории — Е. Ф. Карского и А. Л. Погодина; по церковно-политической истории — В. Васильевского, А. С. Павлова, М. Сперанского, М. Д. Приселкова. Особого внимания заслуживают публикации летописных источников (включая и литовско-русские летописи) и источниковедческие исследования по литовскому летописанию И. А. Тихомирова, Ф. Сущицкого и особенно А. А. Шахматова.

Наконец, существенным подспорьем для изучающего историю Литвы служат монографии, созданные главным образом представителями украинской науки, по истории отдельных княжеств, имевших более тесные связи с Литвой — Галицкого (Н. П. Дашкевич, И. Линниченко), Волынского (А. М. Андрияшев), Турово-Пинского (А. С. Грушевский), Киевского (М. С. Грушевский, П. Г. Клепатский), Черниговского (Р. В. Зотов, Д. Багалей), Подольской земли (Н. Молчановский), Смоленского (П. В. Голубовский), Полоцкого (В. Е. Данилевич, А. Сапунов), Тверского (В. С. Борзаковский) и др.[925] В методологию изучения литовской истории эти труды, по сравнению с рассмотренными выше исследованиями, ничего нового не вносят.

Последним, кто высказался по истории древней Литвы, был

Н. А. Рожков. Почти через сто лет после Н. М. Карамзина он писал: «…духовное, психическое состояние литовского общества до того времени, как оно вступило в прочную связь с русской народностью — до 14 в., — отличалось крайней аморфностью соответственно примитивным условиям материальной культуры. Это выступает на вид с особенной ясностью, если обратить внимание на таких людей, как первый объединитель Литвы Миндовг и сын его Войшелк. Оба в сущности были полулюдьми — полузверями. Над ними всецело господствовал инстинкт» и т. д.[926] Какова бы ни была позиция Н. А. Рожкова позднее[927], в его словах звучит последний голос уходящей в прошлое великодержавной историографии Литвы. После Великой Октябрьской социалистической революции великодержавные взгляды стали достоянием зарубежных эмигрантских кругов[928].

2. Польская историография

Польская дворянско-буржуазная историография много сделала для разработки истории древней Литвы. Связанное с ростом революционного движения в Польше развитие национальной общественно-политической мысли пробудило около середины XIX в. интерес к истории польского народа, к выяснению исторической роли Польши. Вместе с тем борьба литовского народа, который пытался освободиться от гнета русских и польских крепостников, выдвинула перед польскими историками также и другую задачу — изучение литовского прошлого, которое было тесно связано с польской историей.

Несмотря на сравнительную скудость материалов и низкий уровень источниковедения, созданные в то время обобщающие труды И. Лелевеля, а также группы вильнюсских историков — М. Балиньского, И. Крашевского, И. Ярошевича и других — были шагом вперед. Это были первые самостоятельные курсы истории Литвы, которой не нашлось места в тогдашней русской историографии. Эти труды были проникнуты духом польского дворянского национализма. В настоящее время они могут представлять лишь историографический интерес.

Круг вопросов, изучавшихся в польской историографии новейшего времени, достаточно обширен, правда, в центре этого круга находились личности «создателей» Литовского великого княжества — Миндовга и Гедимина.

Польские историки широко изучали актовые, летописные я житийные источники (А. Прохаска, К. Ходыницкий, К. Малечыньский); ими введены в научный оборот археологические данные, в частности, по истории Виленщины (В. Антоневич, В. Голубович), Гродно, Дорогичина (И. Иодковский) и Жемайтии (М. Матлаковна). Особенно много для литовской археологии сделал Л. Крживицкий, немало поработал в этой области В. Шукевич. Ввиду скудости источников пристальное внимание исторйков привлекла также генеалогия литовских князей, и были получены выводы, облегчающие понимание некоторых вопросов политической истории (И. Вольфф, И. Пузына); в разработке литовской нумизматики, геральдики и сфрагистики паука многим обязана трудам В. Семковича и М. Гумовского.

Своеобразная и яркая идеология литовского язычества нашла своих исследователей в лице А. Мержиньского, а также Ф. Буяка и других.

Специальным изучением христианизации Литвы плодотворно занимался В. Абрагам.

Большое место в польской историографии уделено истории внешнеполитических условий образования Литовского государства, истории взаимоотношений древней Литвы с ее западными и восточными соседями. Начатая трудами В. Кентжиньского и Ф. Дуды разработка истории прусско-польских отношений была продолжена К. Тыменецким, К. Гурским, С. Куйотом, Г. Лабудой, Ю. Карвасиньской; специально истории пруссов посвящены работы К. Бучека и, в частности, истории ятвягов — исследование И. Гумницкого. Эта разработка не привела, однако, к созданию обобщающих исследований проблемы за длительный период, если не считать этюдов Л. Коланковского по литовско-прусским и Ф. Буяка да В. Каменецкого — по истории литовско-немецких отношений. Ранние исследования Б. Влодарского, посвященные польско-русским отношениям, ценные сами по себе, помогают лучше понять внешнеполитические условия образования Литовского государства. Много сделано польскими учеными (А. Беловским, Т. Дзялыньским, А. Прохаской, И. Фиялеком, В. Семковичем и др.) и для издания источников, в том числе по истории древней Литвы. Разнообразные виды источников и выводы исследователей были обобщены и синтезированы в трудах наиболее крупных ученых.

Автор фундаментального исследования по истории Жемайтии С. Заянчковский написал серию работ, характеризующих литовско-польские, а также польско-немецкие и польско-русские отношения; занимался он и историей ятвягов. Его перу принадлежат несколько историографических обзоров польской литванистики, полезных специалисту. Восточная политика Литвы явилась главной темой исследований Г. Пашкевича, который также ввел в науку значительный свежий материал по истории правления Миндовга (первоначально эти сюжеты разрабатывали И. Латковский и С. Смолька), его предшественников и преемников, включая Гедимина.

Проблема образования Литовского государства была поставлена в польской науке в 1915 г. В. Каменецким. Его попытка решить ее достойна упоминания. Он высказал несколько интересных соображений, и сама его неудача весьма показательна.

Вопреки принятому тогда взгляду он заявил, что успех Миндовга, которого следует признать создателем государства[929], был «подготовлен многими веками предшествующего развития» страны; усилия этого князя «совпали с назревшей потребностью народа и общества» и потому выдержали испытание времени, не превратившись в кратковременную удачу «гениальной индивидуальности»[930]. Автор высказал убеждение в однотипности общественного строя пруссов и литовцев; он подчеркнул значение соприкосновения литовцев с Русью, в которой они нашли готовые образцы государственности[931]. Он отметил также, что латыши и пруссы своим сопротивлением Ордену облегчили Литве борьбу за независимость[932].

Вместе с тем В. Каменецкий свел образование Литовского государства к воздействию внешних факторов, к насилию, сдобрив свою концепцию большой долей фантазии. Принимая на веру предание о прибытии литовцев в Повислинье из-за моря и их расселении в Понеманье и Подвинье, он считал, что эта литовская первобытная орда была руководима «скорее простым инстинктом, чем сознательной, целеустремленной волей»[933].

Жителей древней Литвы он делил на кочевников-скотоводов и пахарей; следы первых он усматривал в литовских набегах на Русь; пахари жили оседло на земле, бывшей в индивидуальном владении семей[934]. Поскольку земли и леса было много, «не было ни малейшего основания» для возникновения родовой или общинной организации, известий о которой, по его мнению, в источниках нот. Индивидуализированное оседлое земледельческое общество воспроизводило себя без всяких перемен из поколения в поколение. С мертвой точки его сдвинуло только завоевание кочевниками-скотоводами и охотниками, у которых наличествовала концентрация больших сил в руках главы рода и которые в борьбе с хищными обитателями лесов «выработали в себе рыцарскую закалку и усовершенствовали свое оружие»[935].

В результате столкновения земледельцы были подчинены кочевникам и стали платить им дань. Единственным основанием для этого смелого построения автору служит сообщение Вульфстана о том, что у пруссов богатые люди пили кобылье молоко, а бедные и рабы — мед. Автор делает теоретическое допущение, что в момент столкновения кочевников с оседлыми «возникает государство, с его необходимыми элементами: территорией, подчиненными и господствующими»[936].

В. Каменецкий утверждал, что «самым ранним путем к приобретению власти было насилие, принуждение, личная воинственность, умение организовать группу сторонников и подчинить с их помощью массу»[937]. С течением веков, видимо уже под властью кочевников, возникали богатые, «старцы», вече и пр. Экономическая сторона этого процесса выпала из поля зрения автора; источник государственности он видел в появлении у руля человека «с сильным инстинктом власти», который, будучи созидателем династии, первоначально на незначительной территории «смелой рукой разрушал старые родовые порядки, распускал или ограничивал вече «старцев» и добытое государство завещал потомкам как собственность уже не рода, а одной династической семьи»[938]. В результате столкновения кочевников с оседлыми возникли, главным образом в южной Литве, паны литовские. Другой источник формирования знати, относящийся преимущественно к Жемайтии, — вторжения норманнов, которые положили «сильную печать на дальнейшее литовское развитие»[939]. Из скудных сведений о набегах норманнов на Подвинье автор сделал вывод о возникновении в Жемайтии мелких государств норманских кунигасов. В результате их трансформации возникли кунигасы литовские[940].

Когда на севере под норманским влиянием складывались мелкие государства, с юга на Литву двинулись славяне[941]; со стороны Киева в XI в. Литве якобы грозила судьба, постигшая пруссов в XIII в.[942] Под давлением славян «мозаика мелких княжений» должна была почему-то слиться воедино в Литовское государство[943]. Так мыслил себе В. Каменецкий многовековую историческую подготовку общества к восприятию созидательной государственной деятельности Миндовга. Неуспех попытки В. Каменецкого решить сложную проблему коренится в том, что автор покинул почву исторических фактов, а главное — игнорировал социально-экономическую основу исторического процесса.

Каковы же выводы, полученные польскими историками по интересующей нас проблеме? Прежде чем говорить об этих выводах, надо учесть следующее.

Политическая борьба вторгалась в польскую историографию столь же неодолимо, как и в русскую. Какой остроты достигала борьба, можно видеть, например, из сборника «Polska i Litwa w dziejowym stosunku» (1914 г.), посвященного пятисотлетию Городельской унии. Он был направлен против идей национального освобождения и самоопределения Литвы. Часть польской буржуазной интеллигенции, страдавшей под гнетом царских русификаторов, когда были оспорены «исторические права» польских панов и буржуазии в Литве, — забила тревогу.

В предисловии к этому сборнику В. Барановский так и писал: «…общественная жизнь и жизнь духовная двух народов, живущих на одной земле — в опасности». Лжепроповедники и фанатики совращают души темных людей, чернят «минувшую совместную жизнь Польши и Литвы, представляя ее но как союз, основанный на свободе и равенстве, но как коварное посягательство на самостоятельность литовского народа. Эта гнусная ложь встречает доверие. Даже лишь вчера с трудом возникшая литовская интеллигенция принимает эту ложь за чистую монету и поддается подлому внушению, не ведая, где его источник»[944]. Сборник имел цель «просветить» темных людей, привести факты из истории, ибо, как известно, historia est magistra vitae.

Период империализма характеризуется постоянным интересом польской исторической науки к прошлому Литвы; этот интерес усилился после краха царского самодержавия, победы Великой Октябрьской социалистической революции и образования буржуазно-помещичьей Польши; особенно же возрос он с захватом войсками маршала Пилсудского литовской столицы Вильнюса (1920 г.). Значение литовской тематики было подчеркнуто пятым съездом польских историков (1930 г.).

Польской историографии, возникшей в условиях господства русского самодержавного строя, дворянский, а затем буржуазный национализм мешал объективно освещать прошлое Литвы, пожалуй, не меньше, чем русским дореволюционным историкам шовинизм великодержавный. Агрессивная политика польских панов и буржуазии в отношении Литвы и Советского Союза также наложила свою печать на концепции литовской истории, созданные польской буржуазной наукой. Сильное влияние католической церкви на польскую историографию тормозило научную разработку церковно-политической истории Литвы (выяснение классовой природы католической идеологии, агрессивной политики папской курии и т. п.).

Польской буржуазной наукой была унаследована от дворянской историографии концепция, согласно которой древняя Литва изображалась как отсталая страна, где отсутствовали основные атрибуты государственности и первые литовские князья действовали в роли демиургов, чьи способности определяли ход исторического процесса. Подобно тому, как русские историки начинали подлинную историю Литвы с образования Литовско-Русского государства, так и многие польские историки видели ее истинное начало в литовско-польской унии (см., например, сводные работы А. Прохаски, С. Кутшебы, И. Якубовского, Л. Коланковского).

Понятно, что подобная точка зрения лишала польских историков возможности правильно охарактеризовать и литовско-немецкие отношения, твердо противостоять немецкой националистической концепции, провозглашавшей прогрессивность крестоносного наступления рыцарей на Литву. Не случайно буржуазная польская историография, так же как и русская, не оставила нам цельных монографий ни по истории древней Литвы, ни по истории древних пруссов, ни по истории литовско-немецких отношений, — это справедливо отметили в своих историографических обзорах и С. Заянчковский[945], и Г. Ловмяньский[946].

Сказанное выше помогает более правильно оценить взгляд тогдашней польской науки на проблему образования государства в Литве.

Зачинатель научного изучения истории древней Жемайтии С. Заянчковский определил границы этой территории, осветил значение Жемайтии для древней истории Литвы; он пересмотрел и отверг традиционное мнение немецкой историографии (на котором настаивал Р. Крумбгольц) об идеальных побуждениях политики Ордена в Литве[947]. Это исследование во многом облегчает понимание исторических условий объединения литовских земель под властью Миндовга.

При всем том автор не только не решает, но и не ставит проблемы образования государства в Литве. Он устанавливает, что в Жемайтии, как и в остальной Литве, возникли «мелкие государствица (drobne państewką) во главе с князьями»; эти «государствица», соединяясь, «образовали большие политические организмы»[948], но автор не вдастся в изучение причин их происхождения, оставляя это «до особого исследования»[949].

Рассмотрев источники, характеризующие нобилей, С. Заянчковский сделал вывод, что последние «выполняли функции, присущие власти руководителя организации государственного характера, находящейся, естественно, в начале своего развития»[950]. Но вопрос о генезисе сословия жемайтских нобилей не привлек к себе внимания автора. Позднее, когда в ХV в. Жемайтия попала под власть Витовта и его преемников, нобили превратились в высший слой общества — боярство. Едва ли, однако, можно отрицать, что и прежде, еще не будучи особым сословием и частью господствующего класса, нобили составляли часть общества, его высший слой.

Наиболее значительным трудом в польской, да, пожалуй, и в мировой буржуазной историографии древней Литвы является двухтомное исследование Г. Ловмяньского. Автор впервые поставил проблему генезиса литовской монархии и собрал материал, без которого не обойдется ни один исследователь этого вопроса. Г. Ловмяньский широко привлек не только собственно литовские источники, но также и сравнительно-исторические данные, касающиеся эстонцев, латышей и пруссов.

В труде Г. Ловмяньского тщательно освещена политическая география Литвы, сделан опыт определения ее территориальной структуры (деления на бывшие племенные территории, земли, волости и села). Изучив состояние хозяйства, автор установил, что его основу составляло пашенное земледелие, что древняя Литва вовсе не так бедна и убога, как ее изображали некоторые источники и многие историографы. Автор прекрасно охарактеризовал состояние литовских вооруженных сил. Он кропотливо собрал свидетельства источников об экономическом и политическом положении литовского, прусского, прибалтийского нобилитета. В его труде приведены и сопоставлены факты, относящиеся к истории литовско-норманских, литовско-русских и литовско-немецких отношений до 60-х годов XIII в. Как видим, труд Г. Ловмяньского — серьезный вклад в науку.

Однако тогдашняя методология автора воспрепятствовала правильному решению проблемы генезиса феодализма и образования государства. Генезиса феодализма автор не касается вообще, а вопрос об образовании государства он заменил другим вопросом — об образовании монархии. Задавшись целью проследить смену форм «племенного быта» формами государственными, в частности, выявить генезис литовской монархии[951], автор, следуя главным образом немецкой историографии, не смог определить специфики так называемого «племенного» догосударственного строя, его эволюции и пр.

Вот как характеризовал Г. Ловмяньский племенной строй: «Общественное неравенство, — писал Г. Ловмяньский, — господствует уже среди древнейших исторических народов в пору их появления на политической арене на заре истории. Если даже юридически члены политического союза равноправны, то над уровнем масс возвышаются единицы благодаря особым качествам, либо семьи и целые роды, превышающие других числом, имуществом. Вследствие естественной и всеобщей тенденции к сохранению за потомством раз занятого привилегированного положения образуется высший класс. Одновременно протекает другой процесс: падение единиц вниз, на положение служебное и зависимое, что приводит к образованию также наследственного класса несвободных. Промежуточное положение занимает класс свободных, простых людей».

«С юридической точки зрения» общество с племенным строем делится «на два сословия: свободных и несвободных», время от времени выступает «третье сословие» — крепостные, зависимые, не имеющие личной свободы, однако имеющие возможность приобретения собственности, заключения договоров. «С хозяйственной точки зрения» население делится на три слоя — «слой господ», «слой крестьян» и «слой рабочих»[952]. Подобная структура догосударственного общественного строя, на наш взгляд, не может быть доказана.

Касаясь коренного вопроса о зарождении крупной земельной собственности в Литве[953], автор считает, что нельзя «генезис крупной собственности переносить в племенную эпоху»[954]. Автор ставит вопрос о собственности, как и вопрос о свободе, метафизически: либо крупная земельная собственность и массы зависимых крестьян — чего он в источниках не находит[955], либо отсутствие крупной собственности и неограниченная свобода населения, что он пытается в источниках найти[956]. Установив, — и это очень ценное наблюдение, — что типичным для прусского, эстонского, латышского и литовского нобиля было небольшое земельное владение, Г. Ловмяньский сделал неосновательный вывод, будто оно было максимально возможным: «владение, состоящее из двора и, в лучшем случае, из одного села, мы должны будем признать за максимально возможную собственность нобилей перед возникновением монархии»[957]. Допуская, как мы выше видели, давнее развитие имущественного и общественного неравенства среди народа вообще, автор отрицает возможность подобного процесса в среде господствующего слоя общества — нобилитета. Поэтому автор и нашел возможным утверждать, что в Литве, где именно нобили явились организаторами нового государства, они в течение двух столетий продолжали оставаться на уровне нобилей прусских и литовских эмигрантов, бывших под ярмом немецкого Ордена: «крупная боярская собственность в Литве в конце XIV в. имела, по-видимому, те же размеры, что и собственность прусских нобилей под господством Ордена»[958].

Вообще в исследовании Г. Ловмяньского история сословий плохо увязана с историей монархии. Казалось бы, Миндовг, Гедимин и другие представители государственной власти, вышедшие из рядов нобилитета, должны были проводить политику в его интересах, но этого почему-то не произошло, и «нобили — класс, который был по обычаю отгорожен в эпоху племенного строя от низших сословий, не сумел получить при монархии литовской права определенной самостоятельности, вместо чего вошел в состав нового, возникшего уже, вероятно, в XIII–XIV вв., но оформившегося лишь в XVI в. класса боярства или шляхты, которая, кроме нобилей, включила и элементы поспольства»[959].

Притом трудно понять, что же за государство возникло в Литве, чьи интересы оно выражало. Здесь в труде Г. Ловмяньского нет последовательности, ибо, лишив нобилей права на значительные имущества, автор оказался вынужденным признать великокняжескую власть за творца этих имуществ: «родовые (фамильные. — В. П.) владения на Литве возникли в своей массе из великокняжеских бенефициев, что видно из развитых и длительных ограничений прав их собственности»[960]. При таком подходе к проблеме неясно, во-первых, откуда взялись сами князья с их земельными владениями (каким образом они трансформировались в таковых из вождей бродячих дружин) и, во-вторых, как увязать экономическую зависимость боярства, нобилитета от великокняжеской власти с боярской политикой этой же власти. Не будем касаться здесь вопроса о родовой организации нобилитета[961] — наиболее слабой части работы Г. Ловмяньского, не имеющей корней в источниках.

Отвергая мысль о возможности постепенного нарастания предпосылок монархической власти в рамках догосударственного «племенного строя», в рамках федерации бывших племенных территорий, автор и этот вопрос формулирует слишком прямолинейно: либо монархия, либо племенной строй. Не найдя в древней Литве сформированных монархий, автор вел изучение вопроса о возникновении монархической власти вне связи с развитием крупной собственности среди части нобилитета и вследствие этого закрыл себе путь из волости в государство. Источники последнего он ищет не в развитии собственности, имущественного и общественного неравенства внутри волости, а в воздействии внешних факторов.

Г. Ловмяньскому представляется весьма сомнительной «возможность консолидации политических организмов в племенную эпоху, когда войны не достигали такого напряжения, как во времена крестоносцев. Могли в то время возникать союзы для осуществления временных целей (дружины) или поддерживаться естественные связи (род) и традиционные (племя). Строительство же волости снизу, с помощью соединения еще более мелких образований, могло произойти лишь путем принуждения. Однако внутри общества, по своей структуре «демократического», состоящего в львиной доле из свободных людей не видно фактора, способного выполнить подобную роль»[962].

Автор поэтому выходит за пределы страны и делает следующее наблюдение. Жители восточной Прибалтики вплоть до XII в. почти не обнаруживали признаков своего существования, зато в конце этого столетия в их судьбах произошли коренные перемены. Чем же объяснить это различие в темпах их развития в течение двух периодов? Действительно, упадок латышей и пруссов был вызван внешними причинами, начало литовской экспансии падает на время ослабления русского государства, а окончательное образование литовской монархии Миндовга точно увязывается с активизацией политики крестоносцев.

Сопоставляя все эти факты и полагая, что примитивное общество, изолированное от более высоких культур, не развивается или не обнаруживает быстрых сдвигов в своей эволюции, автор и пришел к выводу, что причину, которая вызвала резкие перемены в племенном строе, надлежит искать во внешних условиях и отношениях[963].

Поэтому автор, как бы забыв о том сложном хозяйственном, общественном и политическом устройстве, которое он сам, тщательно исследуя источники, установил, не попытался найти от него пути к возникновению государства в Литве, а обратился к изучению внешнеполитических условий ее развития. Автор, сумевший столь трезво оценить политику и папской курии, и немецкого Ордена в Восточной Европе, все же думал, что «литовское государство родилось не в борьбе против Ордена, а в экспансии на Русь»[964], что среди звона оружия, потоков крови и пожаров, криков и зверств «как светлое пятно» выступает программа мирной христианизации Литвы при Миндовге в 50-х годах XIII в., программа, выдвинутая не курией, а Орденом, отличавшимся в Прибалтике наибольшей беспощадностью. Кратковременное соглашение Ордена с Миндовгом автор счел решающим фактором образования Литовского государства[965], получившего военную поддержку, заимствовавшего финансовую организацию и пр. Правда, уже тогда автор, видимо, чувствовал, что его взгляд встретит возражения, и заметил, что роль Ордена, строящего государство, с которым будет позже вести смертельную борьбу, «может показаться парадоксальной, но лишь ex post»[966].

Такова концепция Г. Ловмяньского. Мы так подробно остановились на исследовании Г. Ловмяньского, хотя оно теперь для него — пройденный этап (см. часть II, § 5), потому, что в его талантливом изложении очень четко развита концепция, поныне широко представленная в буржуазной науке.

Совсем недавно ее вновь поддержал М. Гельманн[967] в полемике со мной. А кроме того, знакомство с ошибочными концепциями, созданными крупными учеными, помогает понять образ мыслей сторонников противоположной нам системы взглядов и лучше мобилизовать материал собственных аргументов, т. е. делает полемику более плодотворной. В дальнейшем (еще в годы панской Польши) Г. Ловмяньский развил и модифицировал свою точку зрения.

Поставив под сомнение принятое в польской историографии мнение, согласно которому только уния «позволила обществу Литвы играть активную роль в политической жизни»[968], автор отверг также утверждение о литовском абсолютизме и высказал мысль, что три общественных элемента — великий князь, княжеская династия и боярство, объединенные единством целей, руководили страной. «Сохранялась иерархическая структура, но они были солидарны, ибо их цели и интересы были одинаковы: эксплуатация соседних народов и земель, покоренных вооруженной рукой»[969]. О том, что они эксплуатировали свой собственный народ, автор не говорит. Подобный вывод лишь подчеркивает, что Г. Ловмяньский напрасно оставил в своем основном труде без внимания вопрос о том, чьи интересы выражала нарождающаяся в Литве государственная власть.

Автор выдвинул очень интересную мысль, что главной причиной унии явились хозяйственные и общественные затруднения Литвы после прекращения к 60-м годам XIV в. завоеваний на Востоке и в связи с этим резкое сокращение добычи и доходов боярства[970]; он полагал, что уния была проведена с согласия и в интересах литовского боярства. Притом, однако, Г. Ловмяньский не отказался от мысли о рождении иммунитетов из пожалованья и остался убежденным, что с унией в Литве занялась заря «сословного государства»[971], пришедшего на смену «военной монархии».

Весьма своеобразный аспект анализа истории Литвы избрал другой исследователь, Г. Пашкевич. Его труд — своего рода реакция на русские великодержавные схемы. На первый план автор выдвинул не литовский народ, а династию Ягеллонов: «Содержание работы составляет великий исторический конфликт, разыгравшийся на протяжении веков на безграничном пространстве Восточной Европы между смело соперничающими державами». Имеются в виду Русь, которую автор почему-то идентифицирует с Москвой, и Литва, которую он отождествляет с Ягеллонами: «Противника Москвы обозначаем именем Ягеллонов: династия эта была замечательным выразителем и защитником интересов обоих народов», т. е. литовского и польского. Автор старается доказать, что «территориальная экспансия Литвы на Руси начинается не от Ягайлы», как, впрочем, и экспансия Польши— «стремления народа к восточным рубежам железной рукой направляют уже последние из королевских Пястов»[972]. В сущности Г. Пашкевич выступает в этой книге как — апологет восточной экспансии литовских и польских правителей.

В отличие от Г. Ловмяньского он отказывается видеть в литовских князьях начала XIII в. вождей бродячих дружин, считает их представителями государственной власти, вышедшими из рядов наследственных земельных собственников[973]. Но эта ценная мысль не получает в труде Г. Пашкевича дальнейшего развития. Вопрос о степени политической консолидации Литвы он изучает в генеалогическом плане: «речь идет о выяснении, был ли Миндовг первым великим князем Литвы, т. е. первым основателем государства, или великокняжеская власть существовала до него»[974].

Автор тщательно изучает политическую деятельность не только Миндовга, но и его преемников вплоть до Гедимина, которого он характеризует следующими словами: «Процесс территориальной экспансии на Руси, обозначающийся ясно уже во времена Миндовга, достиг значительных размеров в правление Гедимина. Русская политика этого князя, смелая, последовательная, предусмотрительная, по моему мнению, является одной из главных черт, выдвигающих Гедимина в ряд наиболее выдающихся правителей Литвы»[975].

На работе Г. Пашкевича не имело бы смысла дольше останавливаться, если бы, проникнутая подобными идеями, она представляла собой лишь династическую историю литовских князей, но, как это часто бывает, автор, создавая историю династии, поднял новые пласты источников по истории Литвы, значительная научная ценность которых бесспорна; автор пересмотрел взгляд о политическом упадке Литвы конца XIII — начала XIV в. Что касается русских разделов работы Г. Пашкевича, то они мало оригинальны и также имеют в виду главным образом династическую историю[976].

Как видим, работа Г. Пашкевича не продвинула решения вопроса о причинах образования государства в Литве.

Следовательно, польская буржуазная историография, как и русская, оказалась бессильна раскрыть причины образования государства в Литве и определить его характер. Выше мы отмечали, что исследователи этого вопроса не касались проблемы генезиса феодализма в Литве. Лишь однажды по этому вопросу произошла дискуссия, на которой также полезно остановиться.

В польской науке не раз возникало мнение, что в Литве и до унии был общественный строй, не отделенный от строя Польши китайской стеной. На эту тему возникла полемика между польскими историками В. Семковичем и О. Галецким. Первый отрицал существование в Литве боярского сословия, как сословия замкнутого, имеющего определенные привилеем права и свои гербы[977], второй, напротив, настаивал на его существовании[978]. В. Семкович был более далек от истины, возражал не убедительно, а кое в чем следовал взглядам Ф. И. Леонтовича, видя глубоко укоренившееся «родовое устройство» в Литве накануне унии, что якобы отличало Литву от стран западной цивилизации, где наличествовало римское влияние, влияние феодализма[979]. Впрочем, и О. Галецкий несколько отступил от своих первоначальных мыслей, относя создание шляхетского сословия в Литве к унии 1387 г.[980].

Вновь вопрос уже специально о «феодализме» в Литве явился предметом обсуждения на шестом съезде польских историков в 1935 г. Здесь с основными сообщениями выступили Г. Ловмяньский и И. Яворский. Уже некоторые старые историки, понимая под феодализмом ленную систему, возникшую либо под западными влияниями или вследствие завоеваний на Руси, были склонны видеть ее в Литве.

Г. Ловмяньский, который пытался установить, было ли в Литве сходство с феодальными институтами Западной Европы, исходя из принятых в буржуазной науке признаков феодализма (раздел государственной власти, раздел собственности, институт вассалитета, лен и сеньерия), сделал вывод, что в Литве можно обнаружить явления «аналогичные западному феодализму», но что здесь они «не выступают или не получают такого значения»; что хотя феодальные институты и были, но за исключением иммунитета они не проникали глубоко в общественную и государственную структуру; и потому внутренняя сплоченность государства не сменилась «хаосом, создающим основу, на которой вырастает феодализм»[981]. Не приемля отмеченное понимание феодализма, мы должны сказать, что автор справедливо обратил внимание на специфику феодальной раздробленности в Литве и старался поставить ее в связь с особенностями структуры собственности.

Напротив, И. Яворский считал, что в Литве феодализм в его западноевропейском виде не возник, что здесь имел место «непосредственный переход от патримониального устройства к устройству сословному»[982]. Уния также не принесла феодализма, ибо в самой Польше феодализма «lak dobrze jak nie było», в Германии он-де в конце XIV в. был якобы уже на закате, а Орден строился «на других, нефеодальных основах»[983]. Потому такой властитель, как Витовт, и мог преодолевать феодализм, что он застал его лишь в зачатках[984].

Я привел эти соображения для того, чтобы яснее очертить перед читателем ту точку зрения, которую надлежит пересмотреть и, кроме того, чтобы отметить, что и по вопросу о феодализме в Литве ни польская, ни русская историография не пришли к единому, сколько-нибудь аргументированному решению.

Крах панского буржуазного строя, победа народной демократии в Польше привели к перестройке и подъему исторической науки. Старые концепции, однако, еще не умерли, они нашли место в сочинениях тех историков, которые отказались идти вместе со своим народом по пути строительства социализма. Достойно сожаления, что некоторые ученые, чьи исследования некогда составили вклад в литванистику, покинув родину, под влиянием превратно понятых событий наших дней, обратились к губительной для их творчества крайности — опрокидыванию американских политических концепций современности в средневековое прошлое. Это знаменует отказ от объективности, которой дорожили буржуазные ученые прошлых поколений.

Для примера обратимся к работам О. Галецкого, живущего в Соединенных Штатах, и Г. Пашкевича, издавшего свою книгу в Англии. О. Галецкий посвятил свою работу истории стран Восточной и Центральной Европы, которые он именует «пограничными странами западной цивилизации». Он взял на себя труд выяснить, «сколь далеко на Восток простирается западная цивилизация»[985].

Автор сам творит «историческую традицию» связей Восточной Европы с той западной цивилизацией, в понятие которой он включает и… Соединенные Штаты[986], чья цивилизация появилась на исторической арене много позднее, чем, скажем, восточноевропейская. Таким образом, под его пером не исторические источники служат для выяснения традиций, а сами исторические традиции создаются и служат в качестве дополнительного источника для целей пропаганды американской экспансии. Автор откровенно пишет, что Соединенные Штаты как мировая держава «имеют интересы во всем мире», и это «справедливо для всех континентов и народов всех рас, даже если их культура совершенно чужда американцам». В этой связи он мечтает о том времени, когда народы стран социалистического лагеря, включая и ряд союзных республик нашей страны, якобы «объединенные с американцами сокровенными узами религии, расы, культуры», создадут под американской эгидой «цитадель мира на самой границе западной цивилизации»[987]. Характер книги О. Галецкого ясен. Это — пособие для идеологической подготовки американской молодежи к войне против лагеря социализма.

Понятно, что свою книгу автор не отяжелил анализом взаимосвязи политики с экономикой, культурой и пр. Если классическая буржуазная наука много сделала для изучения экономической истории, для раскрытия ее связей с политикой и пр., то в новейшей американской историографии вошло в моду писать очерки политической истории, не затрудняя ни себя, ни читателя размышлениями над коренными проблемами и закономерностями истории. Таков символ веры прагматической философии: закономерно то, что служит интересу «мировой державы». Так поступил и О. Галецкий, который утверждает, что «знание основных политических событий», как они изложены в его труде, «является необходимой, обязательной основой последующих штудий в культурной, социальной и экономической областях»[988].

Вульгарная социология превращается таким образом в основу профессиональной исторической подготовки.

В число «пограничных государств» западной цивилизации О. Галецкий включил и Литву. Каким же образом представлена здесь ее история? Она рассматривается под углом зрения «подъема и падения католических королевств Галича и Литвы»[989], хотя ниже автор сам признает, что «оба католические королевства к востоку от Польши не представляют собой ничего, кроме недолговечного эпизода»[990]. Спрашивается, к чему же этим эпизодом подменять богатую и яркую историю Галицко-Волынской Руси и Литвы?

Последующая история Литвы сведена автором к экспансии на Востоке и обороне на Западе[991], притом автор позволил себе утверждать, что в отношении этой экспансии русский народ «оставался практически пассивным»[992]. Автор пишет так, как будто он не знает о восстаниях в Полоцке и Смоленске, не знает, что русский народ под руководством московского правительства положил предел экспансии и литовских, и польских феодалов на Восток.

Таков вклад О. Галецкого в американскую агрессивную пропаганду.

Г. Пашкевич, в отличие от О. Галецкого, не порвал еще с научной формой изложения истории, сопроводив свою новую книгу «Происхождение России» солидным научным аппаратом и обширной библиографией. Основная часть его книги посвящена истории древней Руси, и мы не будем ее сейчас касаться, ибо это отвлечет нас в сторону от предмета, а сосредоточим свое внимание на том разделе монографии, который касается истории Литвы[993]. Литовская тема в сущности занимает в этой книге подчиненное место — в качестве политического аргумента в пользу пропаганды норманской теории.

Казалось бы, именно образование Литовского государства, не знающее призвания иноземных династий, давало повод для размышлений об отсутствии универсальности у принятой норманистами теории. Но нет, автор нашел свой очень своеобразный угол зрения на литовскую историю. Г. Пашкевич — норманист, он полагает, что Русь, русские — это первоначально православные норманны, по крещении передавшие свое наименование восточным славянам. Русские, следовательно, не этническое, а религиозное понятие. Автор так и пишет, что православные греки, норманны, финны, литовцы — все это русские[994]. Отсюда делается соответствующий вывод — русского народа (nation) не было.

Какую же пользу для норманизма видит автор в литовской теме? А вот какую: он считает одним из основных и требующих более подробного рассмотрения вопрос о том, «действительно ли могли норманны, имея в виду их ограниченные силы, господствовать на бескрайних пространствах европейского Востока?» Попытка ответить на этот вопрос и сделана в третьей части книги, «посвященной литовской экспансии на Восток, и сравнению ее с более ранними действиями варягов»[995].

Итак, перед намине история литовского народа, а история литовской экспансии на Восток главным образом в XIII–XIV вв.[996] Не удивительно поэтому, что в книге Г. Пашкевича не содержится ничего принципиально нового по истории Литвы в сравнении с тем, что было в его более ранних работах. И в этой книге автор обошел коренную проблему образования государства в Литве. Он исходит из того, что Литве в XIII в. требовалось от ее соседей больше, чем она могла им дать. Это породило грабительские войны. Что возникновение подобных войн свидетельствует о крупных сдвигах внутри самого литовского общества, — это автор оставил без внимания. Его интересует главным образом образование великокняжеской династии, которая происходит из среды князей — организаторов грабительских походов[997]. «Поворотный момент» истории составляет правление Миндовга, который объединил страну силой, оружием, деньгами, брачными связями[998].

Происхождение династии интересует автора потому, что ей он приписывает поистине чудодейственную силу. Перед нами монархическая история Литвы, построенная на принципах вульгарного биологизма: «Литовская экспансия в славянские земли началась в первую очередь из потребностей правящей династии, которая была вынуждена обеспечить землями своих членов. Рост великокняжеской семьи вел к расширению литовских границ. Страна могла лишь выиграть от такого развития, как это и было на деле до тех пор, пока сохранялись дружеские отношения среди различных отпрысков династии»[999].

Порывая с теми достижениями науки, которые ярко выражены в работах М. К. Любавского, Г. Ловмяньского и других, автор идет вспять к Ф. И. Леонтовичу, полагая, что в Литве господствовал некий семейный принцип правления и что от плодовитости ее великих князей зависела активность внешней политики страниц

Автор весьма подробно изучил наступление литовских князей и бояр на Восток, умелое использование ими политической раздробленности на Руси. Этот материал может быть применен при характеристике тех трудных исторических условий, в которых началось объединение русских земель вокруг Москвы.

Г. Пашкевич не отрицает большую роль, которую сыграли славяне в истории Литвы, — «литовцы не разделили судьбу пруссов и латышей лишь потому, что они мобилизовали под своей властью славян для обороны»[1000]. Он находит причинную связь «между завоеванием славянских территорий и укреплением в Литве централизованной политической власти. Это развитие было соотносительным». Автор ставит этот вопрос абстрактно, а между тем его утверждение справедливо лишь для времени становления литовского раннефеодального государства, до времени, пока в разоренной монгольскими захватчиками Руси не возник новый национальный центр — Московское великое княжество.

Оценив подобным образом значение для истории Литвы ее наступления на русские земли, автор делает следующий вывод о состоянии Руси, о русском народе. Он отвергает мысль о том, что издавна существует русский народ (nation), который включал в себя все восточнославянские племена[1001], и приводит в качестве довода такое соображение: «Если бы русский народ (nation оf Rus) существовал в то время, если бы он сознавал свое этническое и политическое единство, литовский территориальный рост никогда бы не достиг тех размеров, которых достиг на деле. Литовское государство встретилось бы с твердым сопротивлением части русского народа; кроме того, внутренние кризисы и перевороты, которые случались в Литовском великом княжестве, давали людям Руси много возможностей для свержения иноземного господства. В действительности же мы наблюдаем противоположный процесс. Восточные славяне содействуют образованию Литовского государства; они чувствуют с ним заодно и в критические времена оказывают ему поддержку. Это склоняет к выводу, что славяне не имели представления о национальном единстве, выходящем за пределы отдельных княжеств и древних племенных обычаев»[1002].

Это смелое утверждение Г. Пашкевича стоит того, чтобы его обсудить.

Во-первых, что такое русский народ? Советские историки вовсе не утверждают, что в нашей стране издревле существует прочно консолидировавшаяся нация. Исходя прежде всего из условий экономических, мы признаем, что элементы общности территориальной, культурной, языковой, психического склада народа в древности были иные, чем, скажем, в XV или в XVII в. Наши историки говорят поэтому о наличии древнерусской народности.

Народность — категория историческая; она развивается вместе с развитием экономики страны; упрочение политического единства содействует ее консолидации. И, напротив, ослабление экономики страны, подрыв ее политического единства могут вызвать ослабление, дробление народности, ибо она не обладает прочностью, скажем, нации. Это свойства не только древнерусской народности, но и всякой другой, эпохи раннего средневековья. В период феодальной раздробленности, — это ясно видно из истории любой страны, и Руси, и Польши, и Германии, — политическое дробление превалирует над интересами этнической общности.

Но и феодальная раздробленность — понятие сложное. Это — не односторонний процесс распада, ибо на основе продолжающегося экономического подъема, роста городов, торговли вызревают все более прочные политические образования, вроде Владимиро-Суздальской, Галицко-Волынской, Полоцко-Минской земель, которые создают условия для возникновения на общей основе древнерусской народности новых более прочных братских народностей — великорусской, украинской и белорусской.

Притом нельзя утверждать, что в период феодальной раздробленности русские люди того или иного княжества считали себя чуждыми жителям других княжеств, говорившим па том же языке, имевшим то же культурное наследие, те же нравы и обычаи, и якобы не сознавали своего этнического отличия от других православных — греков, половцев, финнов, литовцев и др. Подобное утверждение Г. Пашкевич может, конечно, выдвигать, по доказать его невозможно.

Далее. Автор отбросил очень существенный фактор, который на время в огромной степени усилил возобладание политического дробления — монголо-татарское разорение. Он недооценивает значение этого фактора, утверждая, что область литовской экспансии на Руси не была затронута вторжениями войск Батыя[1003]. А разве, кроме войск Батыя, никто не опустошал Русь? Достаточно вспомнить татаро-монгольские походы на Галицко-Волынскую землю, разорительные нашествия через западнорусские земли на Литву; разве разрыв традиционных связей Полоцка, Витебска, Минска, Смоленска и других центров с остальной Русью не нанес им ущерба; разве не ослабила западнорусских земель утрата возможности получить военную помощь в Киеве, Чернигове или Владимире в случае угрозы со стороны Ордена или Литвы?

Далее. Отрицая существование русского народа, автор пользуется термином «восточные славяне», видя в них некую вне-историческую категорию, пребывающую неизменной в течение IX–XIV вв. Какие имеются у него для этого основания? Ведь нелепо отрицать, что и в Суздали, и в Галиче, и в Полоцке и других центрах власть находилась в руках не у «восточных славян» вообще, а у князей, бояр, дворян, что они, составляя господствующее сословие, решали судьбы своих земель и ради своих корыстных целей были готовы вступать в соглашения с другими государствами для борьбы друг против друга. Разве не то же видим мы в польском Поморье, Мазовии, Куявии, но ведь никому не придет в голову отсутствие политического единства страны отождествлять с отсутствием самого народа, населяющего страну, а антинациональную политику тех или иных правителей выдавать за политику народа.

Наконец, утверждение Г. Пашкевича не выдерживает критики не только при его сравнительно-историческом освещении; оно теряет доказательную силу и при перспективном анализе. Вот какими видит автор «восточных славян»: «политическая раздробленность восточных славян, вражда, которая преобладала среди них, их безынициативность в отношении формирования более обширного политического целого, все эти факторы, которые выступают с равной силой в XIII и XIV вв., как они выступали в IX и X вв., облегчали присвоение руководства иностранными элементами»[1004].

При таком подходе к делу автор, однако, не может объяснить[1005], почему же «иностранные элементы» потерпели полную неудачу на Руси в годы «гармонического правления»[1006] Кейстута и Ольгерда. Г. Пашкевич не может дать ответ, почему походы Ольгерда на Русь не позволили ему завладеть Новгородом, Псковом, самой Москвой; почему походы на Русь из источника силы Литвы превратились в источник ее слабости. Все это потому, что Г. Пашкевич обошел национальный вопроси вопрос о прогрессивном историческом значении Русского централизованного государства.

Автор пришел к выводу, что, не меняя политики, Литва не имела шансов справиться и с Орденом: «…развитие борьбы против Ордена делало год от году яснее, что участия славянских подданных Литвы в этом кровавом конфликте было уже недостаточно»[1007]. Более того, «славяне» угрожали самому существованию Литовского великого княжества, как это следует из не очень вразумительного объяснения, данного автором. Оказывается, что «с течением времени» «сила славянского населения в количественном и качественном отношениях стала чувствоваться и начала сказываться на своем иностранном господствующем классе. Влияние славянской культуры и особенно славянского языка, который использовался в письменности как норманнов, так и литовцев, и на котором они несомненно говорили, внутренние браки, которые сглаживали существующие различия и противоречия и, наконец, last but not least, общность религии, — все это должно было создать условия неблагоприятные равно для варягов и для литовцев»[1008]. Всемогущей и плодоносной литовской правящей династии пришлось искать спасения, чтобы подобно варягам, не исчезнуть с широкой исторической арены. По мнению автора, спасительный пример был перед глазами. Когда славяне готовились полностью поглотить Рюриковичей, то одной их группе все же удалось спастись; это была линия Юрия Долгорукого, который, «осознав славянскую угрозу, отделился от Киева в XII в. и старался ослабить и разорить этот город»; он-то и сумел дать начало «суздальско-владимирскому государству Рюриковичей» на «отдаленных финских поволжских землях». Это новое политическое образование, «наследником которого стала в конце концов Москва, было направлено против Киева и верховенства славян»[1009]. Все это рассуждение стоит за гранью не то что науки, но и здравого смысла. Оно понадобилось автору для сопоставления судеб уцелевших Рюриковичей и литовских великих князей: «В XIV в. Литва другим путем — ее унией с тоню славянской, но католической Польшей, культурно соединившись с Западной Европой, — пыталась избежать поглощения восточными славянами»[1010].

Хорошо известно, что уния вызвала широкое национально-освободительное движение в русских и белорусских землях, подвластных Литве. Это движение наглядно опровергает утверждение автора о безынициативности «восточных славян» и т. п. Поэтому понятно, что автор призывает не преувеличивать протест Полоцка и Смоленска, ибо де правители этих городов были давно связаны с Москвой[1011], а восставшие хотели лишь «удовлетворить свои собственные интересы»[1012]. Спрашивается, а что это меняет в существе освободительной борьбы? В новых условиях в русском и белорусском народах благодаря их труду и героизму возобновился процесс экономической, политической, культурной и, следовательно, этнической консолидации. В условиях появления нового национального центра на Руси и вступления правителей Литвы в соглашение с Польшей за счет русских национальных интересов, русское население Литовского великого княжества искало удовлетворения своих нужд на путях сближения с московским правительством.

В книге Г. Пашкевича история России превращена, как видим, в историю ее завоевания, внутренней вражды и сотрудничества с завоевателями. История литовского народа, который упорным трудом отвоевал свою землю у природы и отстоял ее от покушений враждебных соседей, превращена автором в историю грабежей и захватов во имя всемогущей великокняжеской династии. В этом автор не оригинален. Книга носит на себе печать реакционной эмигрантской исторической пропаганды. Единственно, до чего автор дошел своим умом и на что, кажется, еще никто из называющих себя учеными не решался, это — до отрицания существования русского народа.

3. Литовская историография

Литовская историография развивалась в сложных и неблагоприятных условиях отсутствия национальной самостоятельности страны, под иноземным гнетом русского царизма, русских и польских крепостников; литовские историки были вынуждены публиковать свои труды не на литовском, а на русском, польском или немецком языках. Но освободительное движение в Литве содействовало развитию национальной историографии, которая стремилась посильно противостоять натиску русификаторов и полонизаторов, обосновать самостоятельное национальное прошлое своего народа.

Научный уровень этих трудов был еще невысок[1013], но, поскольку они были проникнуты идеями литовской национальной самостоятельности, в жестоких условиях тогдашней политической действительности уже одно их появление играло прогрессивную роль. Говоря о литовской национальной историографии, надо прежде всего назвать имя выдающегося историка-просветителя С. Даукантаса. Его «Деяния древних литовцев и жемайтов» вышли в свет в 1822 г. на литовском языке. С. Даукантас хотел доказать врагам литовского языка, что «можно писать по-литовски». Свой труд он создал «не для ученых людей, а для матерей, которые смогут рассказывать своим детям о героическом прошлом Литвы»[1014].

Стремясь противостоять взглядам официальной русской, польской и немецкой историографии, он в духе просветительства идеализировал патриархальную литовскую старину, когда «земля принадлежала всему обществу»[1015], господствовало всеобщее равенство, а простые люди в течение столетий жили счастливо и свободно[1016]. Духовная власть принадлежала Криво, военная — выборным вождям, несвободные были военнопленные — рабы, должники и т. п. Даже когда богатые люди выдвинули к власти великого князя и его земля стала называться государством, и тогда не было существенной разницы между богатыми и бедными, ибо даже Ягайло ходил в овечьей шкуре[1017].

Иноземная власть, уния и введение христианства испортили нравы людей, когда свободных земледельцев стали низводить на положение зависимых. С. Даукантас также резко осудил захватническую политику немецких рыцарей и их союзников: «…перо сгибается от жалости и не может описывать дела тогдашних разбойников»[1018].

Работы других ранних литовских историков — Т. Нарбута и иных — выдержаны в духе монархических генеалогических теорий литовского великокняжеского летописания XVI в., подкрепленных авторитетом Михалона Литвина (De moribus, 1550 г.). Низкий уровень летописного источниковедения делал так называемые литовско-русские летописи отличным источником, питавшим литовский дворянский национализм. Как бы то ни было, эти авторы призывали хранить язык, обычаи, древности своего народа. Т. Нарбут выступал против засилья польской шляхты и потому довел свой многотомный труд до смерти последнего литовского короля Сигизмунда-Августа, закончив его словами: «Я ломаю мое перо над его могилой»[1019].

Царизм тормозил развитие литовской исторической науки. Достаточно нескольких примеров. После подавления восстания 1831 г. был закрыт университет в Вильно, а книги его библиотеки было предложено разослать по другим хранилищам. После подавления восстания 1863 г. генерал М. Н. Муравьев-вешатель запретил литовский язык; была распущена Археологическая комиссия (созданная в 1856 г. трудами Е. Тышкевича, А. Киркора и др.); была предпринята «чистка» музея. К счастью, созданная русская Археографическая комиссия за годы своего существования (1864–1914), несмотря на высочайшие предначертания, проделала большую полезную работу по выявлению источников, относящихся к истории Литвы.

Царизм закрывал школы и музеи, а русский, польский и литовский народы своей борьбой заставляли их открывать. Лишь подъем революционной борьбы сделал возможным оживление науки в Литве, чему свидетельство — IX Археологический съезд в Вильно (1893 г.). Только революция 1905 г. восстановила в правах литовский язык, национальное преподавание и т. п.

В этих условиях вели работу Акилевич (Витаутас), М. Волончаускас, К. Скирмунт, И. Тоторайтис; исследователь древнейших судеб литовского племени и крупный организатор науки в Литве И. Басанавичюс, а также выдающийся энтузиаст-историк, археолог и этнограф Э. А. Вольтерис, труды которого давно следовало бы собрать и переиздать. Большую помощь развитию литванистики принес своим изданием крупный библиограф С. Балтрамайтис.

Наибольшее распространение получила книга И. Тоторайтиса. Работа И. Тоторайтиса — это история короля Миндовга, «создавшего» государство, содержащая много ценных конкретных наблюдений и мыслей. О роли Миндовга автор пишет: «Его главная заслуга состоит в том, что он соединил в государство литовские народности (Volkerschaften), которые до него образовывали лишь маленькие незначительные племена (Stamme), и с помощью завоевания присоединил к объединенной Литве Белую и Черную Русь. Так он усилил мощь Литвы, с которой должны были считаться все соседи». Миндовг упрочил мощь Литвы «не только благодаря выдающемуся военному дарованию, мы видим в этом прежде всего плод хитроумной, целенаправленной, но, впрочем, и беспощадно осуществляемой политики»[1020].

Автор явно переоценивал и роль немецкого Ордена в истории Литвы: он признает, что литовцы упорно воевали с Орденом, но вывод делает довольно неожиданный: «…как в культурном, так и в военном смысле этот контакт имел для литовцев… большое значение. У немцев научились литовцы бороться за независимость своей родины, познакомились с западными обычаями и культурой, были подготовлены к восприятию христианства»[1021].

Несомненно, что при всех ее недостатках старая литовская историография содействовала развитию национального самосознания своего народа.

Победа Великой Октябрьской социалистической революции принесла национальное освобождение литовскому народу, который оказался, однако, под властью буржуазии и помещиков. На это время приходится заметный сдвиг в развитии исторической науки: появляется серия специальных исследований и обобщающих курсов истории Литвы на родном языке.

Вышло также новое издание литовской исторической библиографии (В. Биржишки) и были опубликованы некоторые собрания источников, относящихся к истории древней Литвы, из которых особенного внимания заслуживает труд видного литовского археографа К. Иблонскиса. Интересное историографическое исследование (о котором говорилось выше) было написано автором археологических работ[1022] И. Пузинасом. Однако, несмотря на количественный рост трудов и разработку нового фактического материала, общий идейный кризис буржуазной историографии довлел и над молодой литовской исторической наукой. Это ясно видно на примере разработки проблемы образования государства.

За короткий срок был издан и ряд сводных курсов и обобщающих статей, принадлежащих перу видных буржуазных литовских историков — А. Янулайтиса, С. Матулайтиса, А. Алекны, А. Римки, А. Шапоки, И. Ионинаса и др. Общими для всех этих работ, проникнутых духом буржуазного национализма, если брать интересующую нас проблему, являются следующие черты.

Авторы лишь кратко констатируют, что племенной или общинный строй сменяется властью кунигасов, из среды которых выдвигается Миндовг. Дальнейшее изложение ведется по княжениям. Так построены популярные курсы А. Янулайтиса и А. Алекны.

Образование государства рассматривается вне связи с историей способа производства, с историей классов. Правда, С. Матулайтис пытался найти внутренние причины образования государства, не прибегая к переоценке роли князей-созидателей: «не смелость Миндовга и не мудрость Гедимина объединили Литву под властью одного князя, этого требовала сама жизнь»[1023]. Первоначальное общинное и родовое устройство Литвы было основано на подсечном земледелии. Неравенство возникло вследствие войн, породивших рабство. Посаженные на землю рабы содержали своих господ, которые, воюя, богатели и превращались в бояр. Новые условия, созданные развитием земледелия, требовали обороны страны от врагов извне и пресечения войн внутри страны. Князь использовал эти условия и объединил страну. Затем, главным образом в XIV в., он раздавал феоды боярам, которые собирали для пего с крестьян мезлеву, оставляя часть дохода себе[1024].

Другие авторы, например А. Шапока, вообще не находили сословного строя в тогдашней Литве. Первоначально литовский народ объединяли «поддержание безопасности страны и моральные связи»[1025]. Затем все большее значение приобретала семья[1026]. Более хозяйственные семьи богатели, и их представители делались вождями, сперва на время, потом постоянными. Из их среды выросли кунигасы, ниже которых стояли бояре и еще ниже — свободные крестьяне[1027].

Возвышение одного сословия автор не связывает с порабощением другого. Он считает, что в обществе не было четких рубежей и «каждый крестьянин, разбогатев, мог стать боярином», что путь к богатству был открыт для всех, ибо земли и других благ природы было сколько угодно[1028]. Были, впрочем, и бедные люди, должники. Бессословный строй Литвы автор без достаточных оснований хронологически продлил на время правления первых князей. Подобный взгляд на свободное крестьянское предпринимательство, может быть, и соответствовал политическому идеалу литовской мелкой буржуазии, главным образом кулачества, но он не имеет опоры в фактах. Что касается внешнеполитического фактора, то А. Шапока учитывал роль Руси и Ордена, но отказывался признать значение монгольской угрозы для Литвы, ибо нашествие не изменило ее границ[1029].

Литовские исследователи начали и специальную разработку целого ряда вопросов древней истории своей родины, хотя они и не создали специального труда по интересующей нас проблеме.

Ценное исследование, специально посвященное истории древней Литвы, написал П. Климас. Он обстоятельно аргументировал разделы книги, говорящие о ранних источниках литовской старины, об экономике и верованиях древних литовцев; он наметил преемственную связь нобилитета с главами богатых больших семей (которые он, правда, относит к «патриархату»)[1030]. Но проблемы образования государства П. Климас не поставил, и содержание последнего параграфа своей книги, характеризующего возникновение «политических отношений»[1031], он ограничил явлениями внешней политики.

Литовские ученые опубликовали работы и по истории крестьянства (3. Ивинскис), дворянства (М. Красаускайте, К. Авижонис), по истории торговли (А. Римка, И. Ремейка, 3. Ивинскис); интересны источниковедческие штудии по внешнеполитическим документам Гедимина (Ю. Якштас). Взаимоотношениям Литвы с западноевропейскими странами и прежде всего с папской курией, а также с Орденом, посвящены монографии Ю. Стакаускаса и А. Степонайтиса; вопросы военно-политической истории Литвы освещены в работах В. Биржишки, С. Сужеделиса, 3. Ивипскиса. Много внимания литовские, как и польские, историки уделили запутанному в источниках вопросу о происхождении династии Гедимина (работы А. Кучинскаса, Э. Вольтериса, П. Шляжаса, Ю. Якштаса и др.). Существенно обогатили историческое языкознание работы Г. Геруллиса, К. Буги и А. Салыса.

Каковы же концепции основных из перечисленных работ, если иметь в виду проблему образования Литовского государства?

К числу трудов наиболее фундаментальных и важных для нашей проблемы принадлежат исследования 3. Ивинскиса, М. Красаускайте и К. Авижониса.

В работе 3. Ивинскиса, посвященной истории крестьянства Аукштайтии и Жемайтии за 1300–1492 гг., собран значительный материал, особенно ценный потому, что историческая наука в сущности обратила главное внимание на историю крестьян XVI–XVII вв. и почти ничего не сделала для изучения истории крестьянства более ранней поры. Автор привел обильные факты, характеризующие положение различных групп несвободного, полусвободного и свободного крестьянства, справедливо отнеся возникновение категории несвободных крестьян к XIII в.[1032] Умело комбинируя источники, этот исследователь сделал попытку определить состав крестьянских повинностей. Его данные позволяют глубже понять социальные противоречия в Литве и, в частности, причины крестьянского восстания в Жемайтии. Его работа дает возможность сделать вывод о большом значении крестьянского вопроса для внешней политики Литвы, в частности, для истории литовско-немецких отношений. Все это делает работу 3. Ивинскиса важным пособием для историка древней Литвы.

Вместе с тем 3. Ивинскис обошел некоторые очень существенные вопросы истории крестьянства. Он, например, не делает различия между крестьянством как классом феодального периода и свободными земледельцами дофеодальной поры. Автор, как и его предшественники, обходит главный для нас вопрос о возникновении имущественной и социальной дифференциации населения. Он полагает, что «весь народ был изначально разделен на два больших класса»[1033] — нобилитет и крестьян. Поэтому в его труде мы не найдем истории генезиса класса феодально зависимых крестьян, лишенных в той или иной степени собственности и свободы. Не найдем и оценки значения крестьянского вопроса для процесса становления Литовского государства как органа власти нобилитета, жившего за счет эксплуатации крестьянства, хотя понятно, что именно образование государства закрепило сословную неполноправность крестьян.

Далее. Автор не проводит разницы между свободными земледельцами и лично свободными крестьянами, подданными растущей государственной власти, которая предъявила права на всю землю страны. Это упущение привело к превратному и противоречивому истолкованию процесса эволюции крестьянского сословия. С одной стороны, автор полагает, что «XIII и XIV вв. были временем по большей части свободного крестьянства, когда многочисленные несвободные и рабы в большинстве были иноземцами»[1034], с другой стороны, поскольку «ничего не известно» о «черном» крестьянстве, автор допускает, что «в литовских землях крестьянское владение (Gut) появляется сравнительно поздно и большею частью в соединении с поместьем (Grundtierrschaft)», и потому Литва «перепрыгнула» время свободного крестьянства, и крестьянское право здесь было «сравнительно тяжелым»[1035].

Таким образом, утверждение о преобладании в языческой Литве XIII–XIV вв. свободного крестьянства на поверку оказалось недоказанным, да его и нельзя доказать, особенно если принять во внимание силу Литовского государства, экономическую мощь его господствующего класса: едва ли даже на Жемайтии были значительные группы крестьян, свободных от того или иного вида дани, а следовательно, той или иной зависимости от великого князя, удельных князей, бояр и т. п.

Конечно, уровень эксплуатации крестьян в XIII в. не тот, что в XV в., но и проводить между этими периодами качественную грань нет оснований, а автор именно так и поступает: «с христианизацией и унией развитие постепенно переходит на другой путь. Одновременно образуется дворянство»[1036]. Последнее замечание показывает, что, по мнению автора, в Литве на протяжении почти двух столетий существовало государство, но при этом отсутствовали сложившиеся классы — крестьянство и дворянство.

Наконец, наименее убедителен автор в вопросе о формах хозяйства в Литве, в частности, он не смог доказать, что земледелие не составляло основу тамошнего хозяйства[1037]. Да это утверждение противоречит и тому, что сам автор говорит о структуре общества. Страной правят земельные собственники[1038], которым крестьяне сдают в виде оброка прежде всего продукты сельскохозяйственного производства (земледелия, некочевого скотоводства и т. п.)[1039].

Работа М. Красаускайте посвящена истории литовских дворянских привилегий до конца XV в.; в ней бесспорно устанавливается, что литовское дворянство не было впервые вызвано к жизни унией, которая лишь ускорила его развитие. Исследовательница применила плодотворный подход к источникам и дополнила ценное, но лишь формально-юридическое исследование И. Якубовского, изучением привилеев в связи с политической борьбой современности. В сущности автор, анализируя привилеи 1387, 1413, 1434, 1447 и 1492 годов, устанавливает, что в языческой Литве существовало крупное землевладельческое дворянство, права и интересы которого лишь подтверждены унией и облечены в польские юридические нормы. Это один из элементов синтеза литовского общественного строя с более развитым польским. Синтез произошел в форме укрепления прежде всего крупной феодальной наследственной собственности. Но в силу исторически сложившихся особенностей Литвы этот процесс развития иммунитетных прав господствующего сословия оказался довольно длительным. Изученные автором привилеи за сотню с лишним лет хранят богатейшие сведения и для истории борьбы феодалов за ренту, и для анализа объема экономических и политических прав великокняжеской власти в Литве до унии, и для изучения состава повинностей частновладельческих крестьян.

Но и работа М. Красаускайте не содержит ответа на вопрос о происхождении господствующего сословия в Литве и связи его с генезисом государственного строя. И для этой исследовательницы Миидовг и Гедимин — создатели государства[1040]. Корни литовского дворянства автор видит в местных династах и нобилитете, подчиненных Миндовгом, и в среде профессионального военного слоя и великокняжеских слуг, возникших в процессе наступления па Русь. Но это еще не господствующее сословие. Все «это были элементы, из которых в XV в. образовалось дворянство (der Adel) в западноевропейском смысле», а в XIV в. «отграничение от других слоев еще недостаточно велико, чтобы ставить боярство в один ряд с западноевропейским дворянством»[1041].

Не ясен избранный автором критерий, а именно, степень такого «отграничения». Если брать в качестве критерия главный показатель — размер собственности и наличие эксплуатации труда зависимых крестьян, тогда мы принципиальной разницы между литовским и западноевропейским дворянством не найдем. Нельзя признать плодотворным рассуждение, построенное по типу: если нет юридических форм сословия в «западноевропейском смысле», то нет и сословия. Почему бы не допустить его существования, оформленного в «восточноевропейском смысле»? Ведь исторические-то условия образования и оформления сословий в Литве и, скажем, во Франции совершенно различны. Если принять трактовку, данную автором, то перед взором возникнет знакомая из других исследований картина: великие князья творят бессословное государство, правят в нем в течение двух столетий, дожидаясь унии для оформления прав господствующего сословия и «отграничения» его от других слоев населения в должном «западноевропейском смысле».

Недостаток работы М. Красаускайте попытался восполнить К. Авижонис, избравший темой для исследования возникновение и развитие литовского дворянства в XIII–XIV вв. до литовско-польской унии[1042]. Автор собрал ценные сведения, характеризующие экономическое, общественное и политическое положение нобилитета. Он справедливо выступил против переоценки значения и русского, и польского влияния на общественный строй Литвы. Следуя М. Красаускайте, он отбрасывает мысль, будто бы уния создала литовское дворянство, она лишь «юридически утвердила то, что уже существовало»[1043]. Он отвергает механическое отождествление порядков, бывших в русских владениях Литвы, с порядками собственно литовскими, чем грешила старая русская историография. Но при этом автор, обращаясь к другой крайности, утверждает, будто в коренной Литве «существовали совершенно особые типы развития дворянства»[1044].

Оспаривает автор, и в этом его заслуга, мнение, согласно которому внешняя угроза со стороны Ордена, Руси и Польши привела к единству Литвы[1045]. Автор пытался перенести центр тяжести анализа на рассмотрение внутренних причин и условий образования и развития дворянства и государства.

Как же решает автор вопрос о возникновении и развитии дворянства и в связи с этим об образовании государства (последний вопрос автор зачастую отождествляет с объединением литовских земель)?

Автор признает, что в Литве накануне возникновения государства господствует уже территориальное деление; во главе территорий стояли знатные и богатые люди[1046]. Связь между территориями почти отсутствовала, была ничтожна и «единство было лишь этнографическим и культурным»[1047]. Население распадалось на небольшие общины[1048]; нет оснований соглашаться со взглядом (которого придерживались В. Б. Антонович, С. Кутшеба, В. Каменецкий и др.) о господстве родовых союзов, ибо к началу XIII в. уже преобладали имущественные и социальные различия[1049].

В принципе К. Авижонис исходит из обычного для буржуазной историографии представления, что социальные и имущественные различия мы находим у литовцев «изначально»[1050]. Там, где население занимается земледелием, — пишет автор, — «возникает необходимость распада общества на кормильцев и защитников; первые из них — оседлые земледельцы, которые со временем развиваются в крестьянское сословие; другие — подвижные воины, из которых возникает позднейшее дворянство»[1051].

Нобили появляются «различным образом» и на почве хозяйствования из крупных землевладельцев, и на поле военной деятельности, где большое значение для выдвижения первоначально имела личная сила, а потом — лучшее материальное положение[1052]. Происхождение крупных землевладельцев автор не объясняет. Остается один путь — обогащение грабежом соседей. Но при этом непонятно одно, почему общественное неравенство возникает на основе грабежа соседей, а не соотечественников. Словом, возникновение и развитие нобилей объясняется внеэкономически.

Каким же образом складывается государство и какова его роль в судьбах дворянского сословия? Автор ставит вопрос более рационально, чем Г. Ловмяньский, допуская постепенное объединение волостей в более крупные территориальные организации. Силу, осуществляющую это объединение, он видит в князе, в Миндовге, который объединяет страну[1053]. Источник же материального превосходства великого князя автор не ищет, ограничиваясь, как и в вопросе о происхождении дворянства, общим рассуждением в том смысле, что для объединения страны надо было иметь власть, а потому «возникла необходимость» для князя завладеть наибольшим числом земель, поэтому Миндовг стал изгонять их прежних владельцев, а собрав земли, он собрал и власть[1054]. Следовательно, экономические причины образования крупной земельной собственности, обусловившей силу и власть ее владельцев, остались не раскрыты.

Правда, автор сделал много верных наблюдений над последующей эволюцией дворянства. Он высказал утверждение, что Миндовг боролся прежде всего за объединение страны и против непокорных его власти крупных землевладельцев[1055] и что причина гибели этого князя кроется не в языческой реакции (как полагал И. Латковский), а в реакции против централизаторских устремлений[1056]. К. Авижонис не сомневается в существовании крупного землевладения — княжеского, боярского и т. п.[1057] Власть была в руках профессионального военного слоя, а потому крестьяне «должны были ему повиноваться»[1058], как и вообще подвластные свободные[1059] и несвободные элементы[1060]. Заметив, что размеры тогдаших земельных владений трудно определить, автор высказывает рискованную догадку, что в то время вообще не было твердых границ ни государственных, ни частных[1061].

Автор не решается порвать с недооценкой уровня развития классов в Литве: по его мнению, нобилитет, выделившись из среды свободных, еще не составил особого сословия и лишь позднее превратился в дворянство[1062]. Он пишет, что в XIII в. еще рано говорить о сословии аристократии[1063]. Только в конце XIV в. аристократия (дворянство — Adel), «которая прежде составляла лишь профессионально военный слой, впервые начала подниматься как значительная политическая сила»[1064]. Эта мысль кажется особенно неубедительной, если принять во внимание вывод автора о том, что в XIV в. наблюдается тенденция к сокращению владений знати[1065]. Политическое возвышение плохо вяжется с экономическим принижением.

Особенное сомнение вызывает мысль, что в течение двух столетий в Литве существовало сильное государство во главе с великим князем, которому якобы принадлежала «абсолютная власть»[1066], с наследственной землевладельческой знатью разных рангов, подданными лично свободными и несвободными людьми, но притом будто бы это государство обходилось без твердых законов, определенных границ собственности и т. п.; словом, — сильное государство, жизнь которого регулировалась лишь обычаями.

Однако, если принять во внимание господство литовской знати в русских землях, которые размерами в несколько раз превышали территорию коренной Литвы, если учесть наличие значительного влияния норм русского права в Литве, включая и Жемайтию XV–XVI вв., то придется допустить, что еще до унии эти нормы (в частности, Русская Правда) нашли применение в стране в такой мере, что не смогли быть полностью вытеснены или поглощены польскими институтами. Остается признать, что на раннем этапе истории литовского феодального общества русские социально-правовые нормы были одной из составных частей синтеза нового общественного строя, как позднее такую же роль сыграли и польские социально-правовые элементы. При всем том в основе становления нового общественного строя в коренной Литве лежали, разумеется, местные обычно-правовые институты, модифицированные применительно к нуждам народившегося классового строя.

Серьезные возражения вызывает и трактовка некоторых вопросов внешнеполитической истории Литвы раннефеодального периода, данная в трудах литовских исследователей. Это прежде всего относится к оценке политики папской курии в Литве.

Обширной работой на эту тему является книга Ю. Стакаускаса, посвященная временам правления Миндовга. Автор оперирует значительным фондом источников. Весьма ценны соображения автора о документах — жалованных грамотах Миндовга, которые (кроме пожалования епископу Христиану) автор считает фальшивкой, изготовленной Орденом после смерти Миндовга из опасения перед притязаниями чешского короля Пшемысла II на Прибалтику[1067]. Любопытны предположения Ю. Стакаускаса о том, что Миндовг не порывал своих отношений с курией[1068]. Хотя поставленный им вопрос, как он и сам признал, «вполне решить трудно»[1069], но привлеченные в этой связи данные интересны для истории внешней политики Литвы.

Однако в целом книга Ю. Стакаускаса внутренне противоречива. Справедливо выступая против идеализации отношений Руси и Польши с Литвой, допущенной в историографии[1070], сам автор встал на путь идеализации политики курии. Он задался целью представить эту политику как миссийную, просветительскую, которая подлежит оправданию, если исходить из воззрений той эпохи[1071]. Вину за методы, чуждые миссии, применяемые в Литве, автор возлагает на Орден, который в отличие от курии руководствовался «политическим эгоизмом»[1072]; им руководствовалась и Рига, а о королевстве Миндовга пекся лишь папа[1073].

Автор явно преувеличивает значение церковно-политических вопросов вообще и их роль в истории Литвы в частности. Говоря о большом значении опеки св. Петра для каждого государства[1074], утверждая, что папство оберегало государственный и церковный суверенитет Литвы[1075], и потому оценивая соглашение Миндовга с курией как его «самую крупную победу»[1076], автор закрывает глаза на то, что курия охотно поступалась суверенитетом любой страны ради своих фискальных и политических интересов: разве не поступилась она суверенитетом Польши в пользу Ордена, разве не вопреки воле курии пришлось венгерскому правительству вооруженной рукой изгонять тевтонских рыцарей из Семиградья? Подобных примеров множество.

Данная автором характеристика курии плохо вяжется и с тем, что сам он говорит о курии как помощнике Ордена и организаторе похода на литовские земли перед битвой при Дурбе[1077]. Не меняет дела тот факт, что наступление шло на языческую Жемайтию, ибо в случае ее подчинения Ордену положение Литвы неизмеримо ухудшалось, и уж, конечно, не папские буллы помогли бы сохранению ее независимости. Гипертрофировав церковно-политический вопрос, автор свел к нему всю политическую историю Литвы: Миндовг — носитель прогресса, ибо он выступал за соглашение с курией, а Тройнат — «вождь консервативной партии»[1078], который использовал партикуляризм литовских племен против монархии, против Миндовга, провозгласившего идею сближения с Западом.

Девизом своей книги Ю. Стакаускас избрал слова Ранке: «Для суждения о какой-либо эпохе должны применяться обычные (может быть — моральные — sittliche. — В. П.) критерии, взятые у самой этой эпохи». Это, конечно, справедливо, но лишь в том случае, если автор имеет правильное представление о сущности самих критериев и способен познать их достоверность. Для книги Ю. Стакаускаса в качестве эпиграфа более подходят слова К. Маркса и Ф. Энгельса, посвященные тем авторам, которые видят в истории «только громкие и пышные деяния и религиозную, вообще теоретическую борьбу» и потому оказываются вынужденными при изображении данной исторической эпохи «разделять иллюзии этой эпохи»[1079].

Еще более рьяным апологетом курии оказался А. Степонайтис, который даже Ю. Стакаускаса осуждал за непоследовательность, за его утверждения, что курия содействовала и Ордену, врагу Литвы[1080]. Сам автор непоколебимо уверен, что «папа, беря Миндовга и его государство под свою опеку, не собирался порабощать Литву, не собирался владеть ею на правах лена или использовать как-либо иначе; он желал лишь, чтобы она была крещена и жила свободно. Опека св. Петра должна была дать отпор посягательству других, особенно Ордена, а королевская корона — должна была возвысить (Литву. — В. П.) среди соседей»[1081]. По его мнению, папу в лучшем случае интересовала фискальная сторона дела и перспектива связаться через Литву с Русью и иметь сильного союзника против татар[1082]. Это провинциальный взгляд на курию, который легко опровергается при рассмотрении восточноевропейской политики курии в целом. Более здраво о политике курии судил П. Шлежас, когда писал, что курия преследовала и религиозные, и политические интересы в Литве: ей хотелось иметь сильное католическое государство, чтобы задержать распространение православия на Запад и поддерживать политическое равновесие, не давая усиливаться ни архиепископу рижскому, ни Ордену[1083].

При оценке литовской буржуазной историографии в целом бросается в глаза, что часть крупных исследований была написана литовскими историками в качестве диссертаций в различных университетах Германии и опубликована на немецком языке в Лейпциге, Берлине и других городах. Эта, казалось бы внешняя, связь литовской буржуазной науки с немецкой, наложила свою печать и на концепции ряда трудов. Другая примечательная черта литовской буржуазной историографии — значительное влияние, оказываемое на нее представителями католической церкви, некоторые из которых являются авторами весьма солидных трудов (3. Ивинскис, Ю. Стакаускас, А. Степонайтис и др.).

Наконец, было бы несправедливо забыть еще одну черту этой историографии — ее тесную связь с политикой. Воспевая деятельность литовских королей и папской курии, историки знали, что делали. Ю. Стакаускас посвятил свою книгу Patri Lithuaniae patriae президенту А. Сметоне, а П. Шляжас свою работу «Миндовг — король Литвы» — четвертому полку имени Миндовга в честь пятнадцатилетия «освобождения» им Паневежиса «от большевиков». Фигура Миндовга не случайно привлекала к себе внимание литовских историков, ибо в 1918 г. литовская буржуазия собиралась посадить на литовский престол герцога Вильгельма фон Урах принца Вюртембергского в качестве католического короля Миндовга II. Но революционная борьба трудящихся Германии сорвала эти планы[1084]. Извращая древнюю историю своей страны, и, в частности, время Миндовга, литовская буржуазная наука служила политическим целям сметоновского режима.

С освобождением Литвы от буржуазно-помещичьего гнета и ее вступлением в Советский Союз часть буржуазной интеллигенции изменила своему народу, эмигрировала и встала на путь борьбы против интересов родины. Ныне некоторые историки-эмигранты (3. Ивинскис — в ФРГ, К. Юргела — в США, Ф. Неверавичюс — в Англии и др.) следуют худшим традициям литовского буржуазного национализма. Так, Ф. Неверавичюс и другие, сотрудничая в сборнике Alma Mater Vilensis, составляемом при участии литовских и польских эмигрантов, печатают полупублицистические статьи, в которых повторяют старые выводы из своих и чужих работ. Это не мешает им толковать об упадке литовской советской науки и считать себя истинными носителями «народного духа»[1085].

4. Немецкая историография

Немецкая историография, посвященная собственно истории Литвы, относительно невелика и касается лишь некоторых вопросов. Это, во-первых, вопросы литовско-прусской исторической географии (работы А. Бецценбергера, представляющие серьезный вклад в исследование предмета, чего нельзя сказать о тенденциозных штудиях Г. Мартенсена и Г. Гейнриха). Истории взаимоотношений Литвы с Орденом посвящена другая группа работ. Это прежде всего книга Р. Крумбгольца, касающаяся Жемайтии, а также исследования К. Форштрейтера. Наконец, изучением литовской языческой идеологии плодотворно занимались В. Маннгарт, А. Брюкнер, Г. Бертулейт и М. Фасмер. Этим, если не считать старинного курса истории Литвы А. Л. Шлецера, и исчерпывается перечень немецких работ, непосредственно относящихся к нашей теме.

Но немецкая историография, всесторонне разрабатывая историю немецкого Ордена и его деятельности в Восточной Прибалтике, привлекла и обширный материал, характеризующий экономическое, политическое и культурное развитие коренного населения части Поморья — пруссов, а также политику некоторых европейских держав и папской курии в отношении агрессии немецких рыцарей на Восток. Понятно, что мы не можем пройти мимо этих работ потому, что нам далеко не безразлична судьба пруссов, этнически близких литовцам, и, кроме того, нас интересует все, что может помочь пониманию международных, внешнеполитических условий образования государства в Литве.

Немецкая историография Пруссии поистине необъятна (лучшая ее библиография принадлежит Э. Вермке), но проникнута она одним стремлением — показать немецкий Орден как носителя высшей культуры, превознести его и прославить. Эта историографическая тенденция вполне соответствовала агрессивным политическим целям прусского юнкерства и немецкой буржуазии.

Но, даже трудясь над решением этой задачи, многие исследователи привлекли разнообразные новые источники и создали работы более широкого значения. Прежде всего это относится к многочисленным и очень ценным источниковедческим трудам М. Перльбаха, к исследованиям Г. Ратлефа, Р. Линдера, П. Экке и др. (о ливонской Рифмованной хронике), А. Серафима (о Франциске де Молиано), В. Циземера (о хронике Николая из Ерошина), Г. Бауера (о хронике Петра Дюсбурга), А. Томаса и Г. Мюллера (о дорожниках), а также к работам по истории прибалтийского права (Ф. Г. Бунге, Б. Фрост, Г. Киш и др.).

Фундаментальные труды посвящены социально-экономической истории Пруссии. Изучая прежде всего историю немецкой экономической колонизаторской политики, авторы этих трудов вместе с тем не только охарактеризовали структуру и функции орденского аппарата экономического управления, основные тенденции экономической политики Ордена, но и пролили свет на социально-экономическое положение коренного населения под властью Ордена и даже на его жизнь и быт времени существования федерации независимых прусских земель. Здесь надлежит упомянуть исследования Г. Аубина, В. Брюннека, Г. Цлена, Р. Плюмицке, Е. Вильке и Е. Эльснитц.

Политическая история Восточной Прибалтики представлена серией работ, начиная от сводного труда А. Л. Шлецера и кончая монографиями Э. Боннеля, Ф. Шварца, Л. Арбузова и др. Эти работы богаты фактами, но пронизаны идеей апологии Ордена. Политическая история Пруссии под пером немецких дворянско-буржуазных ученых также превратилась в эпопею завоевания прусских земель немецкими рыцарями. Но и такие работы приносят пользу историку Литвы, помогая правильнее оценить те силы, против которых пришлось бороться народам Прибалтики и Литвы. Из работ по этой теме следует назвать многотомные труды И. Фойгта и А. Эвальда, а также монографии К. Ломейера. Кроме того, несколько крупных исследований специально посвящены истории Ордена в Пруссии — работы О. Циппеля, К. Касиске, X. Крольмана, Э. Машке и др.

Много внимания было уделено немецкой буржуазной наукой (в чем ей содействовала и скандинавская наука, представленная публикациями на немецком языке) жизнеописаниям наиболее крупных деятелей той поры: руководителей Ордена, вроде Германа фон Зальца (Э. Каспар); проводников политики курии, вроде кардинала Вильгельма из Сабины (Г. А. Доннер); наиболее крупных папских агентов — миссионеров, вроде Бруно из Кверфурта и Адальберта из Праги (А. Кольберг, Г. Фойгт), епископа Христиана (Ф. Бланке) и др. Немало сделано и по истории политических и экономических взаимоотношений Ордена с другими странами — с рыцарскими колониями «святой земли» (Г. Прутц), с папской курией (В. Фридрих), с Русью (Г. Шрёдер, Л. К. Гётц).

Имеются немецкие работы, специально посвященные отдельным вопросам истории самих древних пруссов, — таковы исследования М. Тёппена, который внес много нового в изучение их истории вообще; работы О. Гейна и Б. Мартини — по истории хозяйства пруссов; серия работ В. Герте, В. Лабома, а также шведа Г. Аберга — по материальной культуре; внешние связи пруссов отражены в группе работ, касающихся прусско-скандинавских (И. Гарттунг, О. Монтелиус, М. Эберт, Б. Перман и др.), а также прусско-английских (К. Газенкамп, А. Гори и др.) взаимоотношений.

Наконец, надо принять во внимание и огромную публикаторскую работу, выполненную немецкими историками-археографами (Ф. Г. Бунге, Т. Гирш, М. Тёппен, Э. Штрельке и др.), издавшими корпусы актовых документов по истории ливонского и прусского Орденов, по истории епископств Помезании, Вармии и Самбии, а также собрание немецких средневековых хроник.

Много сделано немецкими учеными для изучения прошлого Пруссии, но, как уже отмечено в науке[1086], истории прусского народа они так и не создали. Развитие концепции немецкой дворянско-буржуазной историографии Прибалтики зависело от ее взгляда на значение Ордена — главного и наиболее опасного врага независимости народов Восточной Прибалтики. Апология Ордена закрыла немецким историкам путь к объективному анализу истории не только Литвы, но и Восточной Прибалтики.

Обратимся к рассмотрению взглядов некоторых наиболее видных и типичных для данного направления науки представителей этой историографии. Историографическая традиция этого рода, делившая народы на «доисторические» и «исторические», очень стара, она восходит еще к немецким средневековым хроникам[1087]. Она ярко выражена в труде современника Н. М. Карамзина, известного историка А. Л. Шлецера, который писал: «.. до появления у литовцев государства они жили, разумеется, как дикари: ибо где во всей 6000-летней мировой истории есть хоть один пример, чтобы люди без государства жили по-людски? Дикари, однако, но имеют истории, но лишь, как звери, подлежат природоведению»[1088].

Относительно создания государства в Литве А. Л. Шлецер откровенно изложил взгляд, который впоследствии не раз встречается, менее ясно сформулированный, во многих трудах.

Дело, по его мнению, в том, что окрепли Русь и Польша — соседи Литвы — и начали воевать, а «завоеватели, как и тигры и потоки, уже не раз имели в этом мире ту заслугу, что они понуждали людей, прежде разбросанных, объединяться из страха перед ними в государства и становиться людьми (menschlich zu werden). Так возникли Новгород и Киев из страха перед норманнами и хазарами; так, кажется, «Польша возникла из страха перед франками; так и Литва — из опасения перед Польшей и русскими»[1089]. Новое государство создали князья посредством грабежа[1090].

Восхвалением мнимых исторических заслуг Ордена пронизаны многие труды. В книге Р. Крумбгольца исследуется вопрос о взаимоотношении Жемайтии с немецким Орденом. Автор сделал опыт характеристики политических границ Жемайтии (уточненных позднее С. Заянчковским), привел интересные сведения относительно экономики этой страны, ее политического строя, который он, вслед за М. Тёппеном[1091], расценивает как «аристократическую территориальную структуру»[1092]. Вопроса о происхождении этой «структуры» автор не касается.

Однако центр тяжести и смысл книги в другом: не захват богатств Жемайтии, а «здоровая» орденская политика — вот что требовало устранения жемайтского клина между владениями прусского и ливонского Орденов; т. е. само географическое положение страны требовало наступления рыцарей[1093].

«Как эта борьба началась, как Орден, не раз бывший у цели своих стремлений, в конце концов, все же потерпев крушение своих планов, должен был признать, что кровь столь многих его сынов пролита напрасно — вот что составляет задачу настоящей работы»[1094], т. е. это не история Жемайтии, а история агрессивной борьбы и неуспеха Ордена в ней.

Весьма подробно, используя свежие источники, изобразил автор борьбу Ордена против Жемайтии, дав ей в основном правильную периодизацию (1236–1283, 1283–1341 гг.); потому всякий, кто будет изучать историю освободительной борьбы жемайтов как один из важных факторов образования и развития Литовского государства, воспользуется этой книгой. Автор признает, что в течение ста лет жемайты мужественно и стойко сражались за свободу и что к 1341 г., хотя они и потеряли некоторые крепости, а на границе появилось несколько немецких замков, независимость ими была сохранена, и лишь будущее могло показать, на чьей стороне окажется победа[1095].

Аналогичный угол зрения избрали и немецкие историки Пруссии. Почти вся их энергия ушла на описание немецкого наступления на Прибалтику. Одной из наиболее фундаментальных работ на эту тему является четырехтомное исследование А. Л. Эвальда «Завоевание Пруссии немцами». Освободительная борьба пруссов, как и эстонцев и латышей, яркая и поучительная сама по себе, была важным фактором, влиявшим на процесс становления и развития Литовского государства.

В книге А. Л. Эвальда собраны и систематизированы факты, среди которых историк пруссов, исследователь их борьбы за независимость может найти немало нужного. Но факты эти довольно однообразны, ибо автор подобен хронисту Петру Дюсбургу, перенесенному в XIX в. По хронике Дюсбурга рисует он историю крестоносного разбоя, дополняя ее данными о международных отношениях, которыми не располагал старый хронист, т. е. сведениями о папской курии, империи, а также Польше, Чехии и других странах, заинтересованных в прибалтийском вопросе; включил автор в свою книгу и биографические данные о магистрах, ландмейстерах, епископах и т. п. деятелях.

Книга внутренне противоречива, ибо автор рисует картину жестокого истребления пруссов, а толкует о приобщении Орденом народа к христианской культуре[1096]. Если бы даже истребленных пруссов хоронили по христианскому обряду, то и тогда подобное массовое приобщение к этой культуре едва ли заслуживало апологии.

Автор сам чувствует это противоречие и потому кое-где снабжает текст просвещенными сожалениями о вызванной временем жестокой и предательской политике Ордена: «И то и другое, предательство и жестокость, тянутся через всю последующую войну; именно это, невзирая на обычно отважные прекрасные действия рыцарей, часто отталкивает нас от них и часто влечет на сторону побежденных пруссов»[1097]. Но автор стойко преодолел это влечение и в своей книге не сделал различия между освободительной борьбой пруссов и завоевательным разбоем Ордена.

Говоря об обвинениях, выдвинутых против Ордена его противниками в 50-х годах XIII в., в варварском угнетении покоренных, автор замечает, что в них было «зернышко правды»[1098], но что «в целом» в орденских владениях Пруссии господствовали «хорошая дисциплина и порядок»[1099]. Ниже, однако, он сам пишет, что «население попало в крайнюю нужду, бедность, нищету»[1100], что оно было чуждо и враждебно Ордену[1101].

Лейтмотив книги остается неизменно один: «Мы, немцы, должны радоваться, что Орден создал новую пограничную область, в которой рядом с христианством также и немецкая жизнь пустила сильные корни, и где позднее вырос один из крепких стволов (resp. родов) нашей Германии, — это было благословенное деяние»[1102]. Дюсбург, сообщая тенденциозные легенды и предания о доблести рыцарей и жестокости язычников, содействовал воспитанию членов Ордена в духе ненависти и жестокости к покоренным; унаследовав его факты и идеи, А. Л. Эвальд своим трудом служил делу юнкерско-буржуазного «германизма» 70–80-х годов XIX в.

Изложение событий дано по «завоеваниям»: «Завоевание Помезании», «Завоевание Погезании» и т. д., впрочем, с одним любопытным исключением. Том первый, заканчивающийся на 1242 г. — кануне восстания пруссов, доведен лишь до захвата ливонскими рыцарями Изборска и Пскова и сопровожден выводом: «Таким образом этот первый поход Ордена, который он предпринял для обеспечения безопасности немецких владений на Двине и Эмбахе (Эмайые. — В. П.), сопровождался хорошими результатами»[1103]. Для соблюдения объективности автору следовало вспомнить и о битве на Чудском озере, тогда 1242 год как грань событий приобрел бы должное обоснование; правда, результаты похода выглядели бы не столь хорошими.

Ошибочно трактует автор и вопрос о значении монгольского нашествия для Прибалтики. Он устанавливает, что прямого отношения к Пруссии это нашествие не имело, следов похода сюда нет[1104], но утверждает, что оно оказало положительное влияние на язычников, содействуя подъему их борьбы[1105]. Едва ли. У пруссов были и без того достаточно веские основания для борьбы, нашествие же, ослабив Русь и Польшу, было в середине XIII в. объективно на руку Ордену.

Наконец, автор разделяет еще одну мысль, которой особенно посчастливилось в последующей немецкой историографии. Он считает, что причина борьбы между Орденом и епископами (в частности, Христианом) коренилась в разности их целой: один стремился покорить, другой — просветить[1106]. Эта мысль стала предметом дискуссии среди немецких ученых новейшего времени, которые как будто совсем забыли, что и для Ордена, и для епископа главной целью оставался захват прибалтийских земель.

Э. Каспар посвятил свой труд Герману Зальца, который был «реальным политиком» и умел использовать в своих целях и папскую курию и враждебных ей германских императоров: он не отличался принципиальностью[1107]. Автор привел интересные данные о ранних этапах деятельности Тевтонского Ордена в Венгрии, о борьбе за земли между Орденом и епископами, он справедливо оценил воззвания курии и империи к народам Прибалтики как продукт имперской пропаганды[1108], но общий вывод о значении этих сил для Ордена сделал неправильный: «не благосклонность императора и еще менее милость папы, а меч рыцарей и политическое искусство великих магистров создали Орденское государство»[1109]. Орден не решил бы своей задачи без притока рыцарей из Тюрингии, Саксонии, без идеологической и организационной помощи курии, сумевшей привлечь к содействию Ордену даже Чехию, Польшу и другие страны. Нет нужды говорить, что и для этого автора Орден — форпост христианской германской культуры[1110].

Другой автор, Ф. Бланке, посвятивший свои работы епископу Христиану, напротив, идеализирует политику курии и ее ставленника. Автор будто забывает о делах курии в Венгрии, на Руси, в Финляндии, — словом, в Восточной Европе. По мнению Ф. Бланке, на место бескорыстного просветителя пришел алчный завоеватель, подчинивший святое дело духу насилия, политике[1111].

Специальную работу о немецком Ордене в Пруссии написал Э. Машке, сопроводив ее подзаголовком «Завоевание и обращение в прусско-балтийской миссии XIII в.». Здесь анализ окончательно сдвинут в ошибочную плоскость: миссийный характер Ордена подразумевается сам собой, и в центр изучения поставлены противоречия между Орденом и курией, как противоречия между двумя формами миссии. Но всякому непредубежденному исследователю ясно, что церковь не чужда политике, она — лишь орудие последней, и коллизия, которую так красочно живописал Э. Машке, надуманная; от мирского тогда отмежевывались либо правоверные простаки, либо лукавые папские демагоги. Собрать их заявления — дело нетрудное, но свести к ним Drang nach Osten значит дать хоралам заглушить звон динариев св. Петра. Мысль автора состоит в том, что меч пресек первоначальную папскую идею миссии, а на ее место поставили другую, орденскую. Он полемизирует с Ф. Бланке, который критически оценивал Орден: «в конце концов не только германизация, но и христианизация Пруссии покоится на Ордене и его действиях, а не на методах Христиана»[1112]. Конечно, Орден не безупречен. Он «не всегда обладал дисциплиной крестоносцев, и происходило кое-что, чего он не хотел и не одобрял», но «война имела свои собственные законы»[1113], а папство — свои планы. Курия «рассматривала силы, участвующие в политике миссий, — были ли это отдельные священники, корпорации или светские князья, — лишь как факторы целого, которое она одна направляла и оберегала», и «сбалансирование соперничавших сил могло лишь обеспечить ее авторитет»[1114].

Неосновательно считая первых миссионеров чуждыми делу Ордена, автор пишет, что «папство допустило падение истинного миссионера в пользу государственных деятелей и солдат креста; политическое развитие папства требовало и от миссии большего политического размаха»[1115]. Влияние освободительной борьбы пруссов на смену форм «миссии» автор не изучает.

Автор начал интересную работу по комплексному изучению договоров между завоевателями и аборигенами Прибалтики, но он искал в них не отражение борьбы народов за свободу, а прежде всего борьбу рыцаря с монахом[1116]. И общий вывод Э. Машке в том и состоит, что «рыцарь победил монаха»[1117]. Эта работа — ловкая попытка идеологической реабилитации и рыцаря, и монаха. Над пей витает тень А. Л. Эвальда. Как мы видели, подобные идеи немецких историков вводили людей в заблуждение, они получили отклик в польской и литовской историографии. Как бы то ни было, документы, привлеченные немецкими историками, помимо их воли, обнажают корыстные распри в среде захватчиков и помогают правильнее оценить политику всех участников агрессии.

К серии перечисленных исследований примыкает опубликованная в Хельсинки книга Г. А. Доннера, содержащая характеристику деятельности одного из виднейших проводников политики курии в северо-восточной Европе, кардинала Вильгельма. Автор менее связан традициями германской «миссии» и полагает, что и мирная, и вооруженная миссии были равно богоугодны[1118]. Автор здраво характеризует Вильгельма как крупного политика, бывшего под стать Герману Зальца;он тоже умел прекрасно балансировать между империей и папством[1119]; он ни в коей мере не собирался менять нормы и формы эксплуатации, введенные Орденом в Прибалтике[1120]; он — видный организатор наступления рыцарей на Русь[1121].

Занимаясь биографией Вильгельма, автор освещает колонизацию уцелевшего от христианства куска Европы силами Германии, Дании и Швеции[1122]; в его книге можно найти немало нового о противоречиях между курией, Орденом и Данией[1123]. Кардинал представлен активным деятелем фискальной политики курии: он сумел выжать «большую сумму» из датского короля[1124], сорвал 4 тыс. марок с Англии[1125], получил 30 тыс. марок с Норвегии[1126] и т. д. Обычно, когда заходит речь о папской «миссии» на Восток, буржуазные исследователи забывают, что направляли ее крупнейшие финансисты, ибо папы ворочали колоссальными капиталами, поклоняясь золотому тельцу с не меньшим рвением, чем пруссы своим языческим богам.

После второй мировой войны и образования Федеративной Республики Германии здесь, а также отчасти и в Австрии, старые идеи немецкой империалистической историографии нашли новое выражение в публикациях М. Тумлера, В. Губача и других по истории Ордена, в новой книге А. М. Амманна по церковно-политической истории. Вышли и некоторые работы В. Юнгфера, М. Гельманна, Г. Шплита и других, относящиеся к истории Литвы.

Книга А. М. Амманна, изданная на немецком языке в Вене, не является специальным научным исследованием. Это — учебное пособие — «Очерк восточнославянской церковной истории». Историю церкви этот автор рассматривает главным образом в плоскости внешних сношений и влияний, почти не связывая ее с внутренними экономическими и политическими условиями общества.

В свое время мы возражали против данной автором трактовки политики курии в Восточной Европе[1127]. Ныне автор стал более скуп на похвалы курии за распространение «западного культурного влияния», но зато он замалчивает и активную поддержку курией агрессии на Востоке, маскирует ее экономические и политические цели. Он повторяет уже известную нам мысль о том, что мирские дела Ордена нарушили чистоту миссии: «Папы Клемент III, Целестин III и Иннокентий III рассматривали миссию, как чисто папское предприятие. Но и они были детьми своего времени. И они были того мнения, что каждый, кто после крещения оставит веру, делается виновным в тяжелом проступке не только перед богом, но и перед людьми и должен силой быть приучен сохранять верность и силой же защищен от всех, кто ему в этом захочет воспрепятствовать. Таким образом, психологически оказалось необходимо иметь вооруженное войско, которое могло бы взять на себя эту задачу»[1128].

Выходит, что не экономические, а психологические мотивы побуждали курию поддерживать наступление на народы Восточной Европы.

Автор хочет сказать, что силы, собранные курией, вышли из ее повиновения и потому грубые действия Ордена вызвали вражду к «Западу». Он так и пишет: «Накопленная в них (речь идет о Риге и Ордене. — В. П.) религиозная и мировоззренческая сила (weltanschauliche Kraft) со всеми ее людскими мнениями, по самой своей природе не могла оставаться бездеятельной». Уже скоро, в 1207 г., епископ оставил «линию пап» и принес ленную присягу немецкому императору[1129]. Затем начались войны, с победами и поражениями, что и «укрепило окончательно вражду к Западу. Именно латиняне во имя креста (только ли креста? — В. П.) воевали против них, именно они завоевали Константинополь»[1130]. Верно, что Орден был наиболее циничным выразителем той политики курии, которую А. М. Амманн пытается обелить. Но и курия посылала в Восточную Европу, в Ригу и в Орден не философов и богословов, а отряды рыцарей, включая и тех, которые у себя на родине подлежали карам за разбои.

Сочинения историков-реваншистов встречают решительный отпор в марксистской науке Германской Демократической Республики[1131].

Не все, однако, смотрели, на историю Литвы глазами И. Г. Устрялова и А. Л. Эвальда. Внимание многих передовых мыслителей Германии, России, Польши привлекала история литовского народа, в частности, его освободительная борьба с рыцарями Ордена, его культура.

Эти люди не оставили специальных исследований по истории Литвы, но оценивали ее прошлое как гуманисты. Немецкий философ И. Г. Гердер писал: «Человечество ужасает кровь которая здесь проливалась в долгих диких войнах до тех пор, пока древние пруссы не были окончательно истреблены, а курши и летты обращены в рабство, под игом которого они томятся еще и ныне»[1132]. Он мечтал о времени, когда эти народы вновь обретут землю и свободу, гнусно украденную у них рыцарями.

Немецкие поэты восторгались литовским эпосом. «Сегодня я встретил редкость, которая меня бесконечно позабавила, — писал Г. Е. Лессинг. — Некоторые литовские Dainas или песенки, как их поют литовские девушки. — Какое наивное остроумие! — Какая пленительная простота! — Отсюда можно заключить, что под каждой полоской неба рождаются поэты и что пылкие чувства не являются привилегией цивилизованных народов»[1133]. Ему вторил В. Гёте, приветствовавший немецкое издание дайн[1134]: «Эти песни надо рассматривать как вышедшие непосредственно из народа, который стоит много ближе к природе, а следовательно, и к поэзии, чем просвещенный мир»[1135]. Литовские предания вдохновляли А. Шамиссо[1136] и П. Мерные[1137].

Свободолюбивую Литву, ее природу воспел великий польский поэт Адам Мицкевич, который считал, что история Литвы представляет «благородный материал для поэзии». Достаточно назвать его поэмы «Гражина», «Конрад Валленрод» и др. Немецкий рыцарь — это «пес, разжиревший на литовской крови. Литовцам «легче лечь костьми в борьбе кровавой, чем увидать врага в своем дому». Поэт не забывал Литву даже в крымских сонетах[1138].

А. С. Пушкин писал, о пребывании своего польского друга в Крыму:

В варшавском общество друзей науки К. Богуш прочитал в 1806 г. доклад «О начале литовского народа и языка». В противоположность полонизаторам от науки он требовал внимания к народу, который, кроме языка, «никаких других памятников не имеет»[1140], и спорил с теми, кто называл этот язык хлопским и убогим.

В России великодержавные схемы официальных историков встречали решительное осуждение передовых умов. О трудах того же Н. Г. Устрялова революционный демократ А. И. Герцен отзывался, что они написаны «по трафаретам министра Уварова и по мотивам Николая Павловича»[1141].

Лучшие прогрессивные традиции передовой мысли прошлого были унаследованы советской литванистикой.

5. Проблема образования Литовского государства в советской и народно-демократической историографии

Изучение досоветской литовской историографии вопроса показало, что в теоретическом отношении ей свойственны такие черты, как отрицание исторической закономерности, а потому— «осторожность», прикрывающая агностицизм; отрицание первенствующего значения экономики в истории и отрыв политики от экономики; отрицание классовой природы государственной организации общества, а потому стирание граней между классовым и доклассовым строем и смешение таких категорий, как род, семья, племя, община; отрицание творческой роли народных масс в истории, а потому переоценка роли личностей — князей, полководцев. Следовательно, ей присущи те же черты, что и русской (да и не только русской) социологии, осложненные [зачастую изрядной долей великодержавного и местного национализма.

Теория марксизма по вопросу о происхождении государства, наиболее полно изложенная Ф. Энгельсом в труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства», была в целом враждебно встречена дворянско-буржуазной историографией[1142].

В защиту марксизма и против идеалистических концепций социологов-метафизиков — теоретических столпов старой отечественной историографии — неоднократно выступал Г. В. Плеханов[1143]. В. И. Ленин с первых же шагов своей революционной и научной деятельности отстаивал и развивал теорию марксизма по вопросу становления классов и образования государства[1144]. Эта теория восторжествовала в нашей историографии после победы Великой Октябрьской социалистической революции.

Новая историография сравнительно молода: советская русская, украинская и белорусская насчитывает сорок лет своего существования, литовская немногим более пятнадцати, а народно-демократическая, польская и немецкая, — десяти лет. В советской историографии проблема образования государства по праву заняла одно из центральных мест. Произошло это далеко не сразу. Только когда было покончено со «школой» М. Н. Покровского, этот вопрос получил в историографии правильную научную постановку: проблема образования государства была поставлена в связь с генезисом феодального способа производства.

Советские историки решают проблему образования государства, исходя из исследований, произведенных в свое время К. Марксом и Ф. Энгельсом, и тех теоретических выводов, которые были получены ими, но, как мы видели, отвергнуты современной им и позднейшей буржуазной историографией. Труды Б. Д. Грекова, М. Н. Тихомирова, Л. В. Черепнина — в плане историческом, историко-юридические исследования С. В. Юшкова, А. А. Зимина, историко-археологические работы П. Н. Третьякова, Б. А. Рыбакова и других — на русском материале, штудии выдающихся историков Г. Ловмяньского, К. Тыменецкого, а также и других ученых — на польском, Э. Мольнара — на венгерском, во многом прояснили эту проблему, хотя некоторые ее существенные стороны и поныне остаются в тени. Уяснению этой сложной проблемы немало содействовали труды по медиевистике, среди которых особенного внимания заслуживает последняя монография А. И. Неусыхина. На основе широких научных изысканий созданы обобщающие коллективные труды по истории Украины, Белоруссии, Латвии, Эстонии, Литвы, «Очерки» по истории народов СССР; вышли в свет фундаментальные работы по истории Польши — непосредственного соседа Литвы.

Эти исследовательские и обобщающие издания имеют для историка древней Литвы неоспоримое значение в двух отношениях. Во-первых, они представляют собой драгоценный опыт анализа проблемы образования феодального государства как имманентного процесса истории общества; позволяют выявить сильные стороны этого опыта и использовать их, а также обнажают и некоторые слабые его стороны. Во-вторых, эти труды, поскольку в них пересматриваются прежние представления об уровне развития и характере строя общества на Руси, в Польше и других соседних Литве странах, открывают возможность по-иному взглянуть и на внешнеполитические условия образования государства в Литве.

Специальных исторических исследований, посвященных проблеме генезиса феодализма и образования государства в Литве, как имманентного обществу процесса, пока что нет; в сводных трудах имеются по этому вопросу лишь краткие общие соображения.

В курсе русской истории М. Н. Покровского сведения о Литве носят случайный характер[1145]. Н. А. Рожков в новом издании «Русской истории» несколько иначе, чем прежде, оценил древнюю Литву, но и с этой оценкой трудно согласиться, «до половины XIII века состояние Литвы было обычным и типичным состоянием варварства»; люди жили «по преимуществу охотой и скотоводством», а «землевладение было вольным или захватным на основе кровных союзов»; власть основывалась «исключительно на кровном начале, на родовом старейшинстве»[1146]. Об образовании государства сказано буквально следующее: «…развитие земледелия повело к образованию единого Литовского государства из Литвы и Жмуди при Миндовге».

Ю. В. Готье тоже низко оценивал литовское хозяйство, считая земледелие «чем-то вроде подсобного занятия»[1148].

Общественный строй Литвы накануне договора 1219 г. рисуется Ю. В. Готье в следующем виде: «Над обыкновенными родовладыками возвышались главы особенно многочисленных и сильных родов и такие вожди, которые захватывали власть над несколькими родами, над отдельными ветвями племени или над местностью, объединяемой географическими условиями. Их власть могла быть временной; в иных случаях она переходила в наследственную, чем намечался процесс феодализации»[1149].

Государство, по мнению Ю. В. Готье, возникло ввиду угрозы извне, она привела «внутренние литовские области к государственному объединению вокруг наиболее крупных феодальных вождей»[1150].

Гораздо правильнее были поставлены все эти вопросы украинским историком К. Гуслистым. Хотя и кратко, но вполне четко им разграничены внутренние предпосылки и внешнеполитические условия возникновения государства[1151]; правильно оценено вхождение белорусских и других земель в состав Литвы как меньшее для них зло; справедливо подчеркнуто и значение образования Русского централизованного государства для судеб Литвы[1152].

В. В. Мавродин, изучая судьбы украинских северских земель в XIV в., также пришел к выводу, что «княжие усобицы и татарское иго» заставили, в частности, «горожан-брянцев, организованных в сильное вече, тяготеть к «не рушившей старины» и «не вводящей новины» Литве[1153].

Столь же ясный взгляд на этот предмет высказал и историк права С. В. Юшков. В XII в. «у литовцев стал развиваться процесс разложения родо-племенных отношений», причем «общий ход общественно-экономического развития» вел к феодализму, а не к рабовладельческому обществу. «Потомки литовских старшин — рикасы и кунигасы постепенно становятся крупными феодальными землевладельцами, превращавшими основную массу свободных общинников в рабочую силу своих владений»; к середине XIII в. «в результате дальнейшего развития производительных сил» определились предпосылки для объединения Литвы «в одно крупное, относительно централизованное феодальное государство»; это объединение и было произведено «одним из крупнейших кунигасов Миндовгом»[1154].

Присоединение к Литве русских княжеств «было вызвано не военной их слабостью» или храбростью литовского войска и полководческими качествами литовских князей, а тем, что они «смотрели на власть литовских князей как на наименьшее зло, по сравнению с властью золотоордынских ханов и немецкого ордена»[1155].

Однако единства среди наших исследователей во взгляде на уровень развития древней Литвы нет. В истории народного хозяйства П. И. Лященко читаем, что до половины XIII в. Литва была «слабо заселена. Население занималось преимущественно охотой и скотоводством, отчасти примитивным земледелием». Были распространены ремесла — гончарное, ткацкое, кожевенное, смолокуренное»[1156]; на следующей странице сказано иное, а именно, что в XIII в. литовцы «занимались как основной отраслью народного хозяйства земледелием, частью скотоводством и охотой»[1157].

Литва, согласно мнению этого ученого, делилась «на ряд племен», управлявшихся «племенными князьками. Родовые отношения распадались, зарождалось частное землевладение»; в XIII–XIV вв. «впервые под влиянием агрессии со стороны тевтонских рыцарей отдельные литовские феодальные княжества и племенные области» объединились в Литовское государство, «присоединив к нему Жмудь и часть полоцких и туровских княжеств»[1158]. Но и этот автор не сомневается, что в XIV в. «Литовское княжество представляло собой типичное феодальное государство с крупным княжеским и боярским хозяйством, основанным на труде зависимого крестьянства и отчасти на рабском труде»[1159].

Сельскому населению Литвы XIV–XVI вв. отведено должное место в истории русского крестьянства Б. Д. Грекова. Автор подчеркивает преемственность развития белорусского крестьянства как сословия феодального общества от древнерусского и определяет его место в связи с общей эволюцией крепостнических отношений[1160]. Б. Д. Греков полагает, что в XIII–XV вв. и частновладельческие и господарские крестьяне великого княжества, как правило, «сидели» на оброке, причем в состав тяглых обоброченных крестьян входили как лишенные права перехода, так и обладавшие им[1161].

Это было время, когда, как полагал Б. Д. Греков, «вся масса крестьян (независимо от того, на каких землях они яда ли), сохранявшая элементы общинного строя, платила государству со своих дымов-дворищ полюдье-подымное (позднее — посошное). Вместе с тем те из крестьян, которые находились под властью частных владельцев-феодалов, кроме государственного тягла, обязаны были выплачивать своим хозяевам ренту, известную в северно-западной Руси под несколькими видами: «дякло» (annona ducalis) — ежегодный сбор сельскохозяйственных продуктов для содержания феодала, «баран», «половщину», «стадии» и т. д. Крестьяне были обязаны также давать подводы по требованию феодала или великого князя; обязаны они были «повозом» и т. д. Перечислить все разновидности этого рода новине остей довольно трудно»[1162].

Немало ценных мыслей по истории ранней Литвы высказал и В. И. Пичета, хотя специальных исследований по этой теме он не оставил. Глубоко исследуя историю Литовского великого княжества XV–XVI вв., В. И. Пичета делал содержательные экскурсы и в более ранние периоды[1163], а также написал работы по историографии Литвы[1164].

Особенно интересны соображения, высказанные В. И. Пичета в последние годы его жизни и не получившие отражения в написанной им главе по литовской истории вузовского учебника (в ней В. И. Пичета пишет о племенах и объединениях вождей и племен в Литве XIII в.[1165]). Это мысли о взаимоотношениях между литовской и белорусской народностями (возникновение последней автор справедливо относит к периоду феодальной раздробленности[1166]).

Вот главные соображения В. И. Пичета по этому вопросу: «немецкая агрессия на Литву и Подвинье и угроза со стороны монголо-татар толкали Литву на союз с русскими областями. Агрессия с Запада и угроза с Востока, в свою очередь, заставляли феодальные русские княжества искать опоры в молодом Литовском государстве. Распространение власти литовских князей на всю территорию Западной Руси — факт большого политического значения. Политическое единство, конечно, должно было содействовать взаимному обогащению и скрещению ранних славяно-русских этнических элементов, на базе которого и образовался белорусский народ»[1167].

Помимо этнических взаимоотношений, В. И. Пичета касается и общественных: «белорусские земли составляли основу экономической мощности великого княжества Литовского, это только усиливало значение Руси в его составе. Северо-западные русские земли вошли в состав великого княжества Литовского с развитыми уже феодальными отношениями, тогда как в Литве только начинался процесс их становления»[1168]. По существу здесь сформулирована уже идея синтеза.

О классовой природе литовского властвования В. И. Пичета писал следующее: «Литовская знать наступала на русскую народность вообще, ибо на данном этапе общественно-политического развития русские феодалы выступали как представители интересов русской народности. Однако юридическое уравнение в гражданско-правовом отношении литовских и русских феодалов явилось началом сближения их между собой на основе общности классовых интересов. Поэтому на крестьянские и городские массы ложилась вся тяжесть борьбы за сохранение своей народности против шляхетско-католической агрессии»[1169].

В целом авторы перечисленных трудов, не производя, как видим, специальных изысканий по интересующей нас теме, основательно продумали ее теоретически и высказали ряд общих соображений, которые интересны и подлежат проверке на основе изучения фактов.

Зато много сделано для исследования этой проблемы в плане историко-археологическом прежде всего в самой Литве, в Прибалтике. Генезис феодализма получил отражение в трудах Р. Куликаускене, П. 3. Куликаускаса, А. 3. Таутавичуса, П. Ф. Тарасенко, П. В. Дундулене и обобщающих статьях известного эстонского археолога X. А. Моора.

Исследование образования государства в Литве облегчено трудами К. Яблонскиса, Д. Л. Похилевича, Ю. М. Юргиниса, М. А. Ючаса, Б. И. Дундулиса и др. по ее социально-экономической и политической эволюции в XIV–XVI вв.

Если брать внешнеполитические условия образования государства в Литве, то для их изучения сделано несравнимо больше. Для историка древней Литвы весьма существенное значение имеет новый взгляд на историческую роль Ордена вообще, который находим в работах Н. П. Грацианского, М. Н. Тихомирова и др. Весьма важен пересмотр прежних оценок роли Ордена в прусских землях, содержащийся в работах В. Н. Перцева, Ф. Д. Гуревич, А. Каминьского и др.

В марксистской историографии дана новая трактовка политики папской курии в Восточной Европе, бывшей немаловажным фактором истории внешней политики Литвы. Здесь достаточно назвать исследования И. П. Шаскольского, М. А. Заборова, Э. Ледерер, Т. Мантейффеля и др.

Перу видного советского литовского историка и археографа П. И. Пакарклиса принадлежит серия исследований по истории прусских земель. Здесь мы найдем написанные им еще в буржуазное время работы, разоблачающие фальсификации истории восточнопрусских земель, допущенные немецкой историографией[1170] (взглядам которой отдали дань К. Буга, А. Салыс и др.)[1171]. П. И. Пакарклис сформулировал и осветил на обширном материале папских булл вопрос о папстве как реакционной силе в истории Литвы[1172]; он поставил папство в один ряд с Орденом[1173], вскрыв антинациональную, грабительскую сущность последнего[1174]. Это были новые для литовской историографии темы.

Новыми и весьма важными были и выдвинутые Ю. И. Жюгждой проблемы: пересмотр литовских буржуазно-националистических концепций[1175], изучение исторических — экономических, политических и культурных связей литовского и русского народов[1176], выявление вклада литовского и прусского народов в общую освободительную борьбу народов против немецкой агрессии на Восток[1177].

Одновременно с пересмотром и восстановлением в правах забытых исторических тем и фактов совершалась переоценка самой немецкой историография вопроса (работы Я. Я. Зутиса, Г. Ловмяньского, А. Гойштора, Ф. Гентцена и др.); постепенно выявлялись в историографии взгляды ее прогрессивных представителей — просветителей (как С. Даукантас) и революционных демократов (П. Сцегенного и др.).

Иную трактовку получило и татаро-монгольское нашествие и роль Золотой Орды в истории народов Восточной Европы; этим наука обязана трудам А. Н. Насонова, Б. Д. Грекова, А. Ю. Якубовского, продолженным в новейшей монографии C. Краковского.

Получила принципиально новое освещение и история Польского Поморья — в работах Г. Ловмяньского, Г. Лабуды, К. Тыменецкого и др.

Немало нового внесено в традиционную трактовку литовско-украинских отношений трудами Ф. Петруня и особенно К. Гуслистого и В. В. Мавродина. Появилась серия исторических и археологических исследований и по ранней истории белорусских земель; имеем в виду работы Н. Н. Воронина, В. В. Седова, Л. В. Алексеева, А. В. Успенской, В. Голубовича и др.

Расширилось изучение литовско-прусских связей с Русью. На смену работам по традиционной теме военных контактов на передний план выдвинулось изучение экономических, культурных и этнографических общений, которым посвящены публикации М. Вимерите, Г. Б. Федорова, Н. Н. Чебоксарова, Я. Эндзелина, Е. Антоневича и др. Историю прусской политики Польши плодотворно разрабатывает Б. Влодарский.

Опубликованы новые издания источников — грамоты Новгорода и Пскова (С. Н. Валк), своды летописей — киевских, новгородских, псковских, владимиро-суздальских, московских (Е. Ф. Карский, Д. С. Лихачев, А. Н. Насонов, М. Д. Приселков, М. Н. Тихомиров), повести, поэмы и жития (В. П. Адрианова-Перетц, В. И. Малышев и др.), иностранные источники — повествования (В. Кордт), хроники (C. А. Аннинский).

Само источниковедение сделало огромный шаг вперед по сравнению с выдающимися для своего времени трудами А. А. Шахматова; тому свидетельство — поздние работы М. Д. Приселкова и новейшие труды о летописях, актах и хрониках.

Не останавливаемся более подробно на отдельных исследованиях, так как будем иметь возможность неоднократно ссылаться на них в дальнейшем изложении.

Интернациональный характер новой историографии, основанной на общей теоретической базе и проникнутой идеями уважения к историческому прошлому всех народов, позволяет ее представителям взаимно обогащать труды друг друга и быстрее изживать недостатки, унаследованные от дворянско-буржуазной науки, в частности, и остатки разного рода националистических теорий и взглядов.

Нам уже давно казалось, что весь материал, накопленный наукой, и все сделанное до сих пор по его осмыслению дают основание для новой постановки и разработки проблемы образования государства в Литве. Свою точку зрения на вопрос[1178] мы имели возможность изложить в работах, касавшихся (и в плане общеисторическом, и источниковедческом) как проблемы образования государства в Литве в целом, так и оценки ряда важных для этой темы внешнеполитических факторов — Руси, Ордена, папской курии, Орды и пруссов. Сама жизнь выдвигает проблему образования государства в Литве, и потому мы в данной монографии ставим своей целью обобщить показания источников и наблюдения и выводы историков.

Некоторые основные положения ранее опубликованных нами работ не встретили возражений наших авторитетных коллег; те же положения, которые встречают возражения, мы постараемся здесь еще раз проанализировать с тем, чтобы либо пересмотреть их, либо заново аргументировать.