Образование Литовского государства

1. Хозяйство и техника

История народного хозяйства Литвы еще не написана. Ее первые страницы погребены в земле, и прочитать их могут только археологи. Их многолетние кропотливые труды уже принесли в высшей степени важные сведения о хозяйственной жизни древней Литвы. Историка, который знакомится в Каунасском государственном музее имени М. К. Чюрлониса с экспозицией по истории Литвы, поражает высокий уровень ее материальной культуры первого тысячелетия н. э. Это беспристрастное и бесспорное свидетельство археологии и должна стать отправным пунктом анализа всех известных нам источников.

При этом надлежит учитывать, что естественные условия жизни народа, из которых выросли собственно исторические предпосылки литовского общества, были достаточно благоприятны. Предки лето-литовцев (археологически они прослеживаются примерно со II тыс. до н. э.[1179]) нашли в Литве значительные естественные богатства средствами жизни — ее почвы плодородны, многочисленные реки обильны рыбой, а обширные леса — зверем, птицей, пчелами. Это относится и к приморской низменности и к плоскогорной полосе, с ее множеством озер, разбросанных среди холмов и лесов[1180]. Не вызывают сомнений и естественные богатства Литвы средствами труда — многие ее реки судоходны, а Неман наряду с Двиной — одна из важнейших водных артерий, соединяющих страну с морем, которое омывает Литву с севера[1181]. Литва не испытывала нужды в дереве, глине, камне, болотных железных рудах и т. п.

Первое, что интересует историка, это вопрос об основе хозяйства древних литовцев накануне возникновения у них государства и в первое столетие его существования. Исследователи отвечали на него по-разному. Одни — Р. Крумбгольц, Н. А. Рожков, Ю. В. Готье — утверждали, что в древней Литве преобладали рыболовство, охота и скотоводство; другие, например К. Ломейер, М. К. Любавский, П. Климас и, особенно убедительно, Г. Ловмяньский, говорили о господстве земледелия[1182].

Археологические исследования[1183] рисуют нам литовское общество I тыс. н. э. как в основном земледельческое. Земледельческие орудия у населения Литвы известны с эпохи позднего неолита. Литовский археолог П. Куликаускас недавно писал: «Следует полагать, что земледелие достигло широкого развития уже в первых веках нашей эры. Об этом свидетельствуют находимые во время археологических исследований железные топоры, серпы, косари, мотыги, зернотерки и жернова, а также различные злаки»[1184]. Зерна пшеницы (четырех сортов), ячменя, ржи, проса, овса найдены на древнем городище (III–IV вв.) в Габриелишкяй (Жемайтия)[1185], а также и в других; на более поздних городищах, таких, как Неменчине (25 км к северо-востоку от Вильнюса), Апуоле, и других обнаружены зерна гороха, конских бобов, вики.

Состав орудий труда дал основание предполагать стойловое скотоводство, что этнографически соответствует началу использования скота как тягловой силы при обработке земли[1186]. Археологи считают, что в течение 1 тыс. н. э. система земледелия развивалась от подсечного земледелия, лесного перелога к примитивному двух- и трехполью.

С распространением подсечного земледелия в первой половине I тыс. исследователи связывают тот факт, что возраставшее численно население покидало укрепленные городища, заселяя более широкие пространства и низин и возвышенностей[1187]. О глубокой древности земледелия свидетельствует своими названиями месяцев и литовский народный календарь[1188]. Как любезно указал М. А. Ючас, проверявший по моей просьбе сведения статьи М. Гусева, литовский народный календарь (по данным прусских актов XVII–XVIII вв., на литовском языке[1189]) сохранил примечательные названия, уцелевшие и поныне. Некоторые наименования месяцев связаны с птицами: апрель — karvelinis — месяц голубя, май — geguże — месяц кукушки. Другие названия, как и в славянском календаре, характеризуют цикл земледельческих работ: июнь — birżelis; его название происходит либо от слова berzas (береза) или от birze — отрезка земли, засеваемого крестьянином; birźyti — значит отмечать соломой уже засеянное место; июль — liepinis — месяц липы, от слова Пера (липа); август — rugpintis — месяц жатвы, прежде всего, ржи (rugiai); сентябрь — mgsiejis — месяц посева озимой ржи; октябрь — spalis — месяц обработки льна; солома льна называется spaliai; ноябрь — lapkritis — месяц листопада; декабрь — gruodis — месяц, когда промерзает земля (gmodas).

На территории Литвы пока что не найдены железные сошники интересующей нас поры (хотя в соседних Латгалии и Пруссии, а также в Черной Руси, в XIII в. попавшей под власть Литвы, они обнаружены). Это, конечно, временное явление, — расширение археологических работ восполнит пробел[1190]. Некоторые ученые считают, что первоначально литовцы пользовались сошником, сделанным из рога; они ссылаются на этимологию слова сошник — noragas, состоящего из слова ragas (рог) и приставки по (от)13. Но это было давно, и предполагать, что в условиях господства железного производства сошники продолжали изготовлять из рога, конечно, не приходится, тем более, что развивалось земледелие, сама система которого не была неизменной. Уже Г. Ловмяньский полагал, что в начале II тыс. у литовцев, подобно пруссам, имелось так называемое архаическое трехполье, применяемое при чересполосице, когда на отдельном участке земли первый год сеются озимые хлеба (рожь), на второй — яровые (овес), а на третий год он остается под паром[1191].

Делаются попытки, используя новейшую методику анализа семян, предложенную А. В. Кирьяновым, выяснить и характер системы земледелия. Первые опыты дали интересные результаты: в составе семян найдены такие сорняки, как марь белая (chenopodium album) и костер ржаной (bromis secalinus) — сорняк озимой ржи, имеющий с ней одинаковый цикл развития, типичный для старопахотных почв. Озимые же в условиях старопахотных почв, как правило, высеиваются по парам[1192]. Надо надеяться, что новые исследования подтвердят предварительный вывод о том, что древние литовцы «знали паровую систему обработки земли, а также пользовались старопахотными окультуренными землями»[1193]. Постепенно значение этой системы земледелия возрастало. Согласно точке зрения Г. Ловмяньского, водочная реформа лишь усовершенствовала трехполье, устраняя чересполосицу[1194].

Актовый материал тоже свидетельствует о господстве земледелия в Литве. Любопытно, что беглые литовские нобили XIII в. не испытывали затруднений при исчислении прусскими сохами земли, пожалованной им в Пруссии и в Литве (см. часть I, § 4). Это позволяет допустить, что «соха земли» как земельная мера (восходящая к односошному участку крестьянского двора) была давно известна и в Литве, хотя отразилась в письменных источниках лишь конца XIV в., когда Ягайло в 1389 г. приказал волостным тиунам выделить каждому костелу по две сохи пашни и лугов и десятину из дворовой земли[1195]. Акт Ягайлы — не новость. В 1323 г. Гедимин приглашал крестьян переселяться из-за рубежа в Литву, обещая им землю и льготы. Понятно, что здесь могла идти речь о пожаловании только индивидуальных участков на каждую семью, дым, ибо крестьянское переселение мыслилось как индивидуальное (см. часть III, раздел 1, § 2). Существенно еще и то, что Гедимин обещает переселенцам по истечении льготных десяти лет взимать с них десятину «в зависимости от плодородия почвы, как это бывает в других государствах»[1196]. Это — не архаическое земледелие, да его и не могло быть, так как Литва, судя по источникам XIII–XIV вв., уже делилась на поселения (campus — feld — поле — laukas), имеющие устойчивые границы[1197].

Хроники также говорят о господстве земледелия: уничтожение запасов зерна и посевов было одним из радикальных средств борьбы Ордена в литовском пограничье: напав на подгородье Путеницке, рыцари уничтожили сложенный там урожай; в 1318 г. они жгут пригороды Юнигеде и Пистене, где недавно были убраны большие запасы зерна; в 1323 г. рыцари убили «во время жатвы» в поле близ Пастове двенадцать литовских крестьян-жнецов[1198] и т. д. В ятвяжской земле то же делали польские войска Казимира Справедливого (1192 г.), которые занимались «опустошением их поселков, сел и высоких божниц, жгли гумна с хлебом»[1199] и русские войска Даниила Романовича, которые в селе Корковичах, где было всего лишь два двора, нашли столько хлеба, что хватило на всех, «прок же пожгоша»[1200]. Угощение хлебом и медом было символом перемирия. Ольгерд в 1377 г. vocant рыцарей Ордена ad prandium ultra hec rex dedit preceptoriims medonem cum pane sufficienter[1201].

Животноводство являлось также весьма важной отраслью хозяйства. Остеологический анализ материала одного из типичных городищ дал 76 % костей домашних и лишь 24 % — диких животных.

Ясно, что в этом городище находились крестьяне-земледельцы, хорошо знающие скотоводство, а не охотники. Примечателен и состав поголовья: 26 % — крупный рогатый скот, 23 % — свиньи, 10 % — лошади, 10 % — овцы и козы[1202]. Следовательно, хозяйство Литвы располагало мясом, молоком, кожей, шерстью и т. п.

Лошадь служила тягловой силой. В пользу этого свидетельствуют и лингвистические данные: от корня слова arti (пахать) возникли слова arimas (запашка), artajas (пахарь), arklas (рало, соха) и arklys (лошадь), тогда как отсутствуют литовские слова, связывающие с пахотой вола (jautis)[1203]. К этому можно добавить известное по немецким хроникам наблюдение, что конная тяга широко применялась для саней и телег, которые использовались литовцами в походах[1204]. Хроники подтверждают значительное распространение скотоводства в Литве. Во время военных неудач литовцы теряли тысячи голов скота[1205] и лошадей. Литовская быстрая конница наводила страх на рыцарей и их слабовооруженную пехоту[1206].

Развитая охота имела вспомогательное значение для хозяйства. Состав фауны был весьма разнообразен. Обнаружены остатки костей тура, лося, зубра, серны[1207], благородного оленя, козули, кабана, медведя, бобра и др.[1208] Эти данные находят подкрепление и в геральдике: на древнем гербе Ковно изображен литовский зубр, на гербе Шауляй — черный жемайтский медведь; на более поздних гербах видим наряду с сохой, снопом льна, ржи, также оленей, рысей, а из рыб — лосося и карпа[1209].

Пристального внимания заслуживают и наблюдения археологов над уровнем ремесла. А. Таутавичюс начал изучение археологического материала первого тысячелетия. Им обследованы данные нескольких городищ различных районов Восточной Литвы[1210]. Состав их инвентаря дал исследователю основание говорить о широком употреблении железа. Изготовлялись такие изделия из железа, как ножи, серповидные ножи, косы, шилья, иглы, булавки и др. Это — вещи местного производства, ибо часто попадается железный шлак, а позднее — железные крицы, печи для обработки железа на городищах и т. п.

Инвентарь грунтовых и курганных погребений пополняет эту картину. Найдены узколезвийные проушные топоры (форма которых постепенно совершенствуется) и ножи — в мужских, и серповидные ножи, шилья, серпы (позднее с зубчиками) — в женских погребениях. Оружие первоначально встречается довольно часто — втульчатые наконечники копий разной формы и умбоны щитов. Важно подчеркнуть, что ранний археологический материал свидетельствует об исконности имущественного и социального равенства в Литве. Возникающее право собственности постепенно охватывает (насколько можно судить по инвентарю погребений) лишь отдельные орудия труда, предметы вооружения и украшения. Равенство имуществ заставляет предполагать господство коллективной, вероятно, общинной собственности на орудия и средства производства. Постепенно качество изделий, в частности оружия, улучшается, но оно становится достоянием лишь богатых погребений, в которых появляются также однолезвийные короткие мечи[1211]. Во второй половине I тыс. возникает и постепенно широко распространяется обряд погребений коней (см. часть I, § 2). При них находят упряжь — удила, двучленные с большими кольцами на концах и трехчленные, витые, а также стремена, бронзовые бубенчики, железные пряжки.

Большую часть инвентаря погребений составляют украшения: выявлено шесть видов шейных гривн, несколько видов фибул, височные украшения из колец бронзовой проволоки; к более позднему времени относятся железные и бронзовые овальные поясные пряжки, браслеты с утолщенными концами, массивные браслеты трехугольного профиля, спиральные перстни, бусы и пр. Началом II тыс. датируются клады с серебряными вещами. Подобная же эволюция отмечается как будто и в материальной культуре западнолитовских земель[1212].

Уровень литовского ремесла находит свое выражение и в технике вооружения. В оценке литовского оружия немецкие и русские летописцы единодушны. Уже в самом начале XIII в. оружие литовцев представляло собою ценность и рассматривалось немецкими рыцарями как хорошая добыча[1213]; несколько позднее и русский князь Василько Романович счел нужным послать своему брату «сайгат» из литовского похода, «коней в седлех, щиты сулици, шеломы»[1214]. Воюя против рыцарей, литовцы пользовались самострелами, строили осадные машины. Литовцы издавна плавали по Неману и Двине; источники называют плоскодонные суда (naves) и паромы (duos naves Lethwanas vulgariter promen)[1215], Они успешно действовали против Ордена в сражениях на Немане. Именно труд ремесленников дал возможность литовским князьям одеть и вооружить войско, которое обеспечило им столь широкие наступательные и оборонительные действия.

Кроме обработки металла, составляющей основу ремесла, можно отметить и другие его отрасли. Обработка глины — гончарное производство — представлено на городищах керамикой трех видов, а также пряслицами; налицо и гончарный круг. Была хорошо известна и обработка камня, тому свидетельство — зернотерки и жернова. Обработка дерева нашла широкое применение в строительной технике, которая, к сожалению, недостаточно изучена; между тем число укрепленных городищ в Аукштайтии достигало пятисот, а в Жемайтии превышало тысячу, поражая исследователей продуманностью сооружений[1216]. Изготовление обуви, конской упряжи и т. п. характеризует ремесленную обработку кожи. Наконец, надлежит упомянуть и ткачество: литовцы умели изготовлять шерстяные и льняные ткани, причем найдены два сорта последних[1217].

Изложенное свидетельствует о развитии отделения ремесла от сельского хозяйства, о неуклонном возрастании специализации ремесленников, занятых обработкой металлов: от грубых литейных и кузнечных заготовок — до тонких изделий из серебра, железа и бронзы.

Понятно, что сказанное выше — лишь предварительная, грубая и неполная характеристика производительных сил Литвы. Тем не менее даже в ее настоящем виде она важна. Дело в том, что производительные силы, как они вырисовываются к началу II тыс. н. э. (см. ниже), уже не идут в сравнение с тем, что дают материалы начала и середины I тыс. Произошел существенный сдвиг в состоянии производительных сил, они теперь таковы, что не могут соответствовать доклассовому, патриархально-общинному строю. Само возрастающее разделение труда как форма прогресса производства должно было вступать в противоречие с коллективной, общинной собственностью, подрывать ее, порождать частную собственность.

Не случайно начало II тыс. несет нам такие перемены в археологическом материале, которые заставляют предполагать коренные изменения в самом базисе, в общественном строе Литвы. Археологи делают важные выводы, во-первых, относительно этнической истории литовцев. Предполагается более четкая этническая консолидация Литвы: различаются две ее области: Аукштайтия с обрядом трупосожжений в курганах и Жемайтия — с грунтовыми погребениями[1218]. Последующее сближение обряда погребения в обеих частях страны расценивается как дальнейший шаг по пути упрочения этнической общности народности[1219].

Кроме того, археологи говорят о развитии славянской колонизации восточнолитовских земель; с ней связывают появление курганов с трупоположением, в которых найдены железные широколезвийные топоры, ножи, точильные бруски, кресала; в ногах погребенных — глиняные горшочки[1220]. Эти наблюдения, относящиеся к этногенезу литовского народа и к его славянским связям, находят, как увидим, достаточно обильное подкрепление не только в археологическом, но и в лингвистическом и этнографическом материале.

Эти данные, в частности, подтверждаются и в анализе археологического материала соседей литовцев кривичей, которые, по мнению исследователя их истории I — начала II тыс. В. В. Седова, расселились в VII–IX вв. в полоцкой области течения Западной Двины и верховьев Березины, занятой лето-литовцами. Антропологический материал XI–XIII вв., а также топонимические исследования (А. Кочубинского и А. Погодина) подтверждают, что прежнее население при этом не покидало своих мест[1221]. Таким образом создавалась область значительной культурной общности кривичского и литовского населения, облегчавшая экономические и иные связи литовцев и славян[1222]. Какими средствами это достигалось, мы увидим, когда перейдем к политической истории Литвы.

Как бы то ни было, многочисленные факты лингвистики также подтверждают давнее, крепнущее трудовое общение литовцев и славяно-руссов; в этом общении — основа синтеза производительных сил двух народов. Среди языковедов нет согласия о времени проникновения древнерусских и белорусских слов в литовский язык. К. Буга считал белорусскую народность исконной[1223] и датировал эти проникновения временем древней Руси; напротив, Е. Ф. Карский полагал, что «настоящие белорусские черты вряд ли можно видеть раньше XIII века»[1224]. От русского выводят такие слова, относящиеся к сельскохозяйственной культуре и быту, как cibille, cibulis — лук, karvojus — каравай, kalada — колода, karabas — короб, sapagas — сапог, pecius — печь и др.; от белорусского — podkava — подкова, rasada — рассада, bafśćiai — борщ и др. Прочность торговых связей отразилась в словах: turgus — торг, cefte, cenis, ćenus — цена, muitas — мыто, redas — ряд, garadai — города, tulkas — толк (тълк — переводчик) и др.[1225] Этнографы полагают, что жители восточной Литвы заимствовали у восточных славян тип жилого дома с холодными сенями и избы с русской печью[1226]. Литовский крестьянин возводил два типа жилых строений: дом (нумас, намае) и избу (пиркя). Дом — это первоначально строение без потолка и окон (позднее в пристройке-коморе устраивались оконца). Главный вход был в конце; сени отсутствовали, но вокруг всей постройки проходил навес, бывший продолжением четырехскатной крыши. В центре дома помещался очаг, над которым на балках устраивали из жердей или хвороста обмазанный глиной колпак для защиты соломенной крыши от искр очага. Первоначально нумас был строением с одним помещением. Кроме изб, важными постройками крестьянских дворов были клети (клетис) для хранения зерна и пр., а также закрытые гумна (клуонас) — для молотьбы; овины (яуя) — для сушки снопов перед молотьбой[1227].

Характерна и тематическая общность литовских и, славянских сказок о животных, о борьбе с хищниками, о приручении домашних животных и т. п.[1228]

Обогащение производительных сил, как видно из данных языка, было взаимным. Е. Ф. Карский выделял в юридических памятниках Белоруссии такие, идущие из литовского языка слова: груца — толченый ячмень для крупы (лит. gruca — крупа, каша), дойлид— зодчий, строитель, кузнец (лит. dajtyde), ёуня — сарай, вроде гумна (лит. kltmas), ёуня — овин (лит. jauja), брог— стог (лит. bragas), венцер сеть для ловли рыбы (прусск. wentere, лит. ventaris), клип, воклип — верхом без седла (лит. klypstu, klypti — кривить ноги при ходьбе), янтарь — лит. genlaras[1229], зубр (stumbras)[1230] и др.

Археологи делают выводы, относящиеся и к истории общественного строя Литвы. Эти выводы для нас особенно важны. Они указывают, что на рубеже I–II тыс. из курганов постен пенно исчезает оружие[1231], а одновременно на городищах, которые теперь строятся и на высоких берегах рек и в окружении болот, начинают погребать вооруженных всадников с богатым инвентарем[1232]. Давно известные погребения с конем получают в X–XI вв. широкое распространение в центральной Литве. Число коней различно — от одного до четырех; в некоторых «конских могильниках» находят до восьми коней; можно напомнить, что вместе с великим князем Ольгердом были сожжены 18 боевых коней[1233]. Иногда коня сталкивали в яму живым, порой с завязанными глазами и с подвешенной к голове торбой с зерном. Обычно — это кони с богатым снаряжением: дорогими уздами из прочных кожаных ремней, почти сплошь покрытых металлическими украшениями, особенно часто — посеребренными свинцовыми кружочками и бронзовыми бубенчиками; головы их украшались бронзовыми спиральными пластинками; разнообразны были стремена. Сам конь — часть погребального инвентаря воина. Изучавшая эти погребения Р. Куликаускене справедливо предполагает, что эти воины — нобили-феодалы[1234].

Следовательно, археология обнаруживает в Литве начала II тыс. достаточно ясно выраженную имущественную дифференциацию, которая сопровождается сосредоточением богатого инвентаря прежде всего в погребении конного воина. Это устоявшийся обычай, можно думать, освященный жречеством. Перед нами признак того, что обществом сделан первый шаг к отделению вооруженных сил от народа. Вспомним сообщение Вульфстана о высокой стоимости коней у пруссов в связи с их значением в добывании имуществ — порядки там и здесь сходные.

Можно согласиться с археологами, которые, столкнувшись с описанными выше явлениями, склонны видеть в некоторых городищах-замках (Апуоле, Гриеже, Медвегалис, Берзгайяис, Кернаве) усадьбы более богатых людей[1235], видимо, считавших нужным ограждать свои владения от покушений со стороны окрестного населения. Таким образом, археологический материал смыкается с хрониками, летописями и актами, как ниже увидим, достаточно ясно рисующими нам облик владельца городища — нобиля.

За длительный период истории Литвы, интересующий нас, в экономике страны произошла еще одна существенная перемена. Имею в виду формирование и развитие городов как центров ремесла и торговли, а также возникновение феодальных замков и пограничных крепостей.

История литовского города еще ждет своего исследователя. Для моей задачи важно наметить лишь основные вехи его развития. Из полутора тысяч литовских городищ дофеодальной поры лишь небольшое число превратилось в города.

Древнейшим типом укрепленного поселения с элементами местного ремесленного производства были общинные убежища— городища-замки. Ю. М. Юргинису удалось на материале XIII–XIV вв. определить, что к их числу относились Аукайми с (Оукаим), Путвяй (Путенице) и др.[1236] Это одно из примечательнейших явлений литовской архаики.

Другим видом укрепленного поселения, где могли сосредоточиваться ремесленные группы, были усадьбы-замки нобилей, типа «дома» ятвяжского князя Стекинта[1237], «града» князя Комата[1238]; на литовской земле это дворы (hol, habitatio) Лингевана (Lengewines hol)[1239], Сударга[1240] и др.

Литва XIII в. располагала значительным числом таких опорных пунктов, которые Галицко-волынская летопись именует «городами».

Они занимали руководящее положение относительно окрестных земель, в них жала землевладельческая знать. Поэтому, когда Войшелк по смерти Мяндовга укреплял основы монархической власти в Делтуве и Налыпенайской земле, он «нача городы имати», и продолжал это делать до тех пор, пока не достиг цели «городы же поймав, а ворогы своя избив»[1241]. Что это были за города — определить нелегко. Летопись называет некоторые из них. Вот ее сведения о городе Ворута. Миндовг, не будучи в силах противостоять войскам жемайтско-немецко-галицкой коалиции, «умыслив же собе не битися с ними полком, но вниде во град именем Ворута»[1242]. К. Буга производит летописное название от слова vara — укрепленный город (firmatus castellum)[1243]. Ясно одно, что это — сильная крепость, ибо, даже разбив высланный Миндовгом ночной дозор, противники не взяли Воруты, а лишь устроили перед ней рыцарский турнир и отошли.

В Жемайтии летопись называет Твиреметь, это — «город Викинтов», т. е. владение местного князя Выкинта. Твиреметь тоже имел сильное укрепление. Когда войска Миндовга неудачно осаждали его, в городе стояли рати жемайтские, а также половецкий и прусский отряды князя Даниила, в том числе «мнози пешци»[1244]. Едва ли это обыкновенное городище с гарнизоном в тысячу-другую воинов. Видимо, перед нами великокняжеские города-крепости. Из древних городищ возникли такие важные городские центры Литвы, как Троки, Кернов, Ковно, Виелона (Юнигеде), известные от конца XIII — начала XIV в.[1245] Труднее сказать, когда это произошло. Есть интересные сведения об этом у арабского географа Идрисж (около 1140 г.), но исследователи, относительно единодушные в том, что он упоминает литовские города, расходятся в их определении.

Одни видят в чтении Kaniyu — наименование Каунас (Ковно)[1246]; другие, например, известные знатоки Идриси Тальгрен, полагают, что Каунас упоминается в тексте третьей части седьмого климата карты: «Nimiya, город, удаленный от моря на сто миль», что город назван здесь (как это бывает в других местах) по имени реки Немана[1247].

«Список городов русских», помещенный в дополнительных статьях археографического списка Новгородской первой летописи середины XV в., датируемый его исследователем М. Н. Тихомировым концом XIV в.[1248], перечисляет некоторые собственно литовские города. В нем названы 12 городов: Вильно, Вялькомарье, Гольшаны, Кернов, Ковно, Крево, Моишиогала, Модиники, Перелай (Перлоя), Пуня, Троки Новые и Троки Старые.

Среди этих городов отмечены имеющие более сильные укрепления. Это Вильно, где «4 стены древеяы, а две каменны»; далее — «Трока Старый каменны. А Новый Троки на езере две стены камены. А вышнии древян. А в острове камен»; Медники — «камен», Крево — «камен». Составитель не делал различия между городом и крепостью и притом не исчерпал состава ни городов, ни крепостей[1249]. Большинство названных им центров хорошо известно из других источников. Например, Кернов был столицей Тройдена в 70-х годах XIII в.[1250]

К характеристике этих городов можно привлечь очень интересную жалованную грамоту 1387 г. Ягайла, выданную им Скиргайле. Грамота хранит примечательную терминологию, в известной мере отражающую источники роста городов и сомнения ее составителей в том, что считать городом. Скиргайле бы и я пожалованы обширные владения (о них еще будет идти речь ниже), среди которых, наряду с городами Троки, Ковно, Мерецким городом и другими, названы села. Часть таких сел станет позже городами.

К городу Троки тянули восемь волостей, центрами которых и были эти села. Среди них встречается и «Перелая с волостью» — будущий город Списка; названы здесь и Троки, будущие Новые Троки. Таким образом, мы вправе предполагать, что из сел, выделяющих ремесленный посад (как это было и на Руси), растут новые города. Так было не только в Троках. Герман Вартборге упоминает под 1367 г. Старое Ковно и Новое Ковно[1251].

Далее в грамоте встречаются места, также тянувшие к Трокам. Местом назван «город Родыня и вся тая волость со всякою службою, вси люди и села и всяквй доход»; по смыслу документа «место» это — город, возглавляющий волость из нескольких сел.

Наконец, есть и термин городок. Но и городки на Немане тоже, оказывается, были не просто укреплениями, а и центрами волостей. Среди городков — будущий город Списка — Пуня «и волостка», Намунек «и волостка» (быть может, тот, что известен карте Идриси), Олита «и волостка», Бирштан «и волостка». Эти города, места, городки и села имеют давнюю историю, как можно заключить, сопоставив содержание грамоты с известиями о литовских городах и замках более ранней поры.

В конце XIII — начале XIV в., когда Жемайтия была осаждена немецким Орденом и попала в поле зрения немецких хронистов, мы здесь встречаем большое число сильных укреплений, которые выдерживают натиск врага, а в случае разрушения быстро восстанавливаются. Это Бизена[1252], Колавне[1253], Виелоне (Юнигеде)[1254], Оукавм[1255], Пистен[1256], Кимель[1257], Пограуде[1258], Скронеите[1259], Бивербате[1260], Путенвцке[1261], Сиздитен[1262], Пастов[1263], Медеваген[1264], Вайкен[1265]. Сюда можно добавить замки Ампилле, Кретенен, Коршув, Пиллене, Медерабе[1266]. В хронике Вартберге названы еще литовские замки — Вилькенберг[1267], Добицен[1268], Меизегале[1269]. Некоторое время в руках Литвы находились «литовский замок»[1270] под Ригой и Динабург[1271].

Кроме этих двадцати с лишним замков, были и другие, в том числе в южной Жемайтии великокняжеские — Wythes Hoff, castrum Gedymini[1272]. Некоторые из других крепостей строились тоже по приказу великих князей и считались по традиции их городами, например, Виелоне, построенная в 1291 г.[1273] Во время процесса 1412 г. с Орденом Ягайло и Витовт настаивали, что castrum Veluna… fuit et erat patrimonium verum et legitimum ac naturale dominium dictorum principum Lithwanie[1274]. Возможно, что это один из давних, центров великокняжеского домена в Жемайтии[1275].

Подобные замки были разбросаны по всей Литве. Что Ольгерд «plurima habet fortissima castri», сообщал венгерский король Людовик в своем письме (1377 г.) Франческо Каррара[1276]. К началу XIV в., когда города-крепости общин или местных нобилей попали под власть великих князей, в Литве была введена регулярная гарнизонная служба. Ниже, говоря об общественном и политическом строе, мы еще коснемся некоторых из этих крепостей, подчас обраставших значительными пригородами.

Крупные литовские города выросли на основе старых центров ремесленного производства. До сих пор археологически достаточно не изучены такие замечательные памятники старины, как городища и замки Вильно и Трок. Между тем, судя по первым результатам, ждать от раскопок можно многого. Раскопки Е. и В. Голубовичей, начатые в 1940 г. на холмах Антарии в Вильнюсе, дали интересные сведения по истории ремесла. На городище Кривого города (Кривич града) — предполагаемой столицы кривичей, на небольшом участке раскопа горы Бекеши в одной из изб, которая сгорела, вероятно, в 1390 г., найдены железные вещи — ножи, кусок согнутого железа, керамика, изготовленная на гончарном круге, пряслица, относящиеся к XII–XIII вв. Таким образом, ремесленное поселение города уходит в глубь веков. К XIV в. относятся шесть изб (одна из которых площадью 5×5,5 м, с деревянным полом, входной дверью, печью из глины и камней), а также землянка с большим запасом зерна (ржи, пшеницы, ячменя, овса). Открыто много железных и бронзовых шлаков, а кроме того, широкий ассортимент ремесленных изделий — топоры, ножи, ножницы, наконечники арбалетных и лучных стрел, скобели, бруски, пряжки, обнаружены замки, части замков и ключи. Замки — яркий признак развития частной собственности и сопутствующих ей хищений и др. Торговлю характеризуют находки бронзовых гирь для взвешивания[1277].

Древнейшие сообщения о Вильно в письменных источниках не слишком ясны, хотя археологический материал на горе Гедимина прослеживается с V–VIII вв. Сведения московских сводов недостоверны (см. часть I, § 1). В английском эпосе упомянуты «Wiolena (Виелона) and Vilna and Wala rices»[1278]. Ясно одно, что Вильно возникло задолго до того, как оно в 1323 г. выступает в качестве столицы государства при Гедимине. В орденском документе 1409 г. утверждается, что уже Миндовг жил в Вильно[1279].

В своих (написанных при участии рижан) письмах от 21 января и 26 мая 1323 г., обращенных ко всем христианам и прежде всего к горожанам Любека, Штральзунда, Магдебурга, Бремена, Кельна, Ростока, Грейфсвальда, Штетина, Готланда, король Гедимин приглашает в Литву переселенцев из других стран. В этом ярком документе нас пока интересует сообщение короля о том, что он обеспечит свободу вероисповедания переселенцам, что по его распоряжению уже были построены два храма в Вильно (in civitate nostra regia) и в Новогородке, а в дальнейшем будут построены еще и другие[1280]. Понятно, что Вильно — уже давно город, притом, вероятно, более крупный, чем Новогородок. Образование государства содействовало экономическому и политическому развитию городов.

По преданию, приписывающему Гедимину основание Вильно, он здесь не город возвел, а укрепил замком Турову гору; большое поселение на городище в Нижнем городе было и до этого[1281]. В Нижнем городе Вильно, в районе Остробрамских ворот находилось святилище Перкунаса, которое имел в виду папа Урбан VI, когда в булле от 1387 г. упоминал священную рощу и почитание богов. Вильно был избран в качестве столицы князьями но ряду причин. Город давно существовал как ремесленно-торговый пункт, расположенный в центре коренной литовской земли, в центре народности. Он занимал и географически выгодное положение на торговых путях: через него шел кратчайший путь с Днепра на Балтику; из него протянулись нити торговых связей на Ковно (через Троки), на Варшаву (через Троки — Гродно), на Ригу (через Полоцк), на Псков (через Динабург), на Новгород (через Полоцк), на Киев (через Новогородок — Туров) и на Москву (через Минск)[1282]. К середине XIV в. сложился торговый путь на Дорогичин — Брест (Куявский) — Люблин — Краков, где литовские купцы встречались с немецкими[1283].

Наконец, Вильно как столица и важнейший опорный пункт государственной власти выгодно лежало и в стратегическом отношении и довольно долго оставалось недостижимым для войск немецкого Ордена.

Видимо, уже при Гедимине Вильно было немалым городом. Об этом свидетельствует и более поздний документ — жалоба Ягайлы на Орден 1416 г., в которой упоминаются обстоятельства разорения рыцарями Кривого города столицы в 1390 г. Из этого документа явствует, что тогда город состоял из трех замков.

Это были, как полагают исследователи, верхний феодальный замок на горе Гедимина — место пребывания князей; к нему примыкал обнесенный стеной нижний замок и, наконец, по-видимому, деревянный Кривой город (vocatur Curvum castrum) на горе Антария, состоящей из трех возвышенностей — Бекешей, Крестовой и Столовой. Во время нападения рыцарей в Кривом городе находились «многие тысячи» воинов, а также простых и знатных жителей города, искавших здесь укрытия[1284].

Государственная власть отдавала себе отчет в значении для Литвы крупных городов. В письмах Гедимина к городам читаем, что он открыл свободный доступ в свою страну (с правом покидать ее) рыцарям, воинам, купцам, ремесленникам всякого рода: кузнецам, изготовителям баллист, плотникам, каменотесам, сапожникам, кожевникам, мельникам, пекарям, лекарям, а также мелким торговцам (tabernariis)[1285]. В грамотах от 25 мая 1323 г., обращенных к миноритам и доминиканцам, в числе ремесленников также названы солевары и серебряники (argentarii), оружейники, столяры и другие. Он обещает переселенцам защиту «в городах, местах и селах» своей страны. «Скорее превратится железо в воск и вода в сталь, чем я возьму назад свое слово», — писал Гедимин[1286], самими литературными образами как бы подчеркивая внимание власти к развитию ремесла.

Гедимин не оригинален. Вспомним, что так же поступали и другие выдающиеся правители, когда хотели поднять экономику своих стран. Достаточно вспомнить аналогичную политику Даниила Романовича волынского и венгерского короля Белы IV в 40-х годах XIII в.[1287] Как бы ни расписывали средневековые хронисты могущество королей, как бы ни тщились некоторые новейшие историки отрицать роль «анонимного социально-экономического, фактора»[1288]

, фактом остается то, что, когда надо было укрепить страну, сами короли не гнушались перечислять в своих призывах тех, от кого зависело ее благосостояние.

Видимо, ко времени Гедимина восходят первые жалованные грамоты вильнюсским горожанам. Во всяком случае при Ольге где они располагали правом свободной торговли, о чем упоминает в своей грамоте (1440 г.) Казимир: подтверждая это право, он ссылается на давний порядок «от деда на того Олькирда»[1289]. Город деятельно торговал. Хронист Виганд из Марбурга отметил, что даже во время осады Вильно в 1390 г., когда немцы навели мост через реку Вилию, к ним стали прибывать «неверные» для торговли[1290]. В 1387 г. Вильно получило магдебургское право. Желая, — как он выражался, — сделать жизнь горожан более счастливой и благоустроенной (feliciorem et condicionem fieri meliorem eisdem civibus et incolis toteque communitati), Ягайло освободил их от подчинения своим воеводам и урядникам[1291]. Это лишь оформило давно сложившиеся здесь порядки, основанные на городской корпоративной собственности. В договоре 1387 г. Скиргайлы с Орденом магистр подчеркнул желательность торговли Риги с Полоцком и Вильно[1292]. Жигимонт Кейстутович, жалуя в 1432 г. местным горожанам свободу торговли, отметил, что они пользовались ею «издавна», и назвал пункты, с которыми торговало Вильно: Ковно, Новогородок, Минск, Луцк, Брест, Киев, Смоленск и др.[1293]

Следовательно, в Литве можно наблюдать общинные города-убежища как наиболее ранний вид будущего города; города-крепости разного рода нобилей и, наконец, города-крепости великих князей литовских. Среди них были и такие, как Вильно, — города в социально-экономическом смысле этого слова, возникшие из городищ с очагами ремесла и торговли.

Необходимо остановиться и на значении для литовской экономики тех городов на Руси, которые в течение ста лет до 40-х годов XIV в. попали под власть Литвы. Здесь мы коснемся количественной стороны дела. Л. В. Алексеев насчитал в Полоцко-Минской Руси уже XII в. 17 городов[1294]. Все они оказались в составе Литовского великого княжества. Если сопоставить данные XII–XIII вв.[1295] со «Списком городов русских» конца XIV в., то можно получить общее представление о числе русских и главным образом белорусских городов, бывших в подчинении Литвы изучаемого периода.

Это, во-первых, «Полоцкая земля» — Полоцк, Витебск, Минск, Изяславль, Борисов, Лукомль, Друцк, Копысь, Несвиж, Клецк, Слуцк, Логожеск, Невель, Дуб ровна, Орша; во-вторых, Черная Русь, где были «грады многы»[1296], из коих в источниках названы: Новогородок, Городно, Волковыйск, Слоним, Лида, Лошск, Здитов, Бряславль, Турийск; в-третьих, Подляшье, с его городами: Дорогичин, Берестье, Вельск, Райгород, Каменец, Кобрин, Мельник; наконец, города Полесья: Пинск, Туров, Давыдгородок, Мозырь, Степань, Городен, Небль, Высоцк, Дубровицы. Этот список, понятно, не полон[1297] и, вероятно, не все названные пункты были городами в социально-экономическом смысле слова, но из него видно, что Литва, владея белорусскими землями, могла располагать экономическим потенциалом нескольких десятков городов. Заняв Черную Русь, а затем другие юго-восточные белорусские земли, Литва получила отнюдь не захолустье[1298]. Н. Н. Воронин, анализируя материал города Гродно, выросшего из замка, пишет: «Уже это первичное поселение характеризуется достаточно высокой в условиях далекого пограничья культурой. Застройка бревенчатыми избами, часть которых имела слюдяные окна, деревянное и, может быть, частью каменное замощение свободных участков или проулков, говорят сами за себя»[1299]. Здесь же найден железный сошник, а состав сельскохозяйственных растений предполагает высокую культуру земледелия[1300]. Через город издавна проходил торговый поток из Руси в Понеманье[1301]; в археологическом материале обнаруживается сходство с литовскими изделиями[1302].

Не было диким краем и Полесье, судя по результатам раскопок Р. Якимовича в Давыдгородке, где обнаружены развитые ремесла — железоделательное, гончарное, кожевенное, строительное, ювелирное и др.; город был окружен валом, имел древний храм, улицы его, как и в Гродно, были мощеные[1303].

Издавна развитым экономически районом было и Подляшье. Дорогичин, древний центр русской торговли[1304] и колонизации ятвягов, был крупным городом. Это видно и из источников, связанных с борьбой за него между русскими и польскими князьями. По свидетельству Винцента Кадлубка, Казимир Справедливый захватил город (около 1192 г.), князь которого поддерживал ятвягов, и принудил его к «perpetuae servituti»[1305]. Был ли Дорогичин под Польшей до пожалования его добжиньскому Ордену в 1237 г., как думал С. Заянчковский, или вернулся в обладание Романа Мстиславича, чтобы вновь попасть под польскую власть в разгар феодальной войны (1209–1215), как думают другие[1306], — не знаем.

Хотим лишь обратить внимание исследователей на то, что это был город с развитым самоуправлением, судя по акту пожалования его вместе с землей между реками Бугом и Буром (от 8 марта 1237 г.) Конрадом Мазовецким добжиньсккм рыцарям. В частности, к Ордену отходили иммунитетные права, которыми город обладал: «donamus castrum Drohicin et totum territorium… cum omni destrictu et honore, castoribus, fluminibus, lacubus, saltubus (sic), theloneo in ipso Drohicin de navibus sive de curribus, et cum omni iure, quod supr ad ictum castrum nosciter hactenus habuisse iure hereditario perpetuo possidendum»[1307].

Нужно учесть и то, что по новгородско-литовскому соглашению в 1333 г. под литовским контролем оказались новгородские пригороды: Копорье (наполовину), Орешек, Ладога, охранявшие с юга торговый путь из Финского залива в Ладожское озеро, а также Корельский город (на западном берегу Ладожского озера) и Корельская земля, прикрывавшие его с севера. Кроме того, с конца XIII в. в сферу литовского влияния попадали города Усвят, Торопец и Луки. Все эти факты подлежат внимательному учету при оценке экономики Литвы.

Старая историография запутала этот вопрос потому, что была связана предвзятым мнением о бессословности русских городов. Ныне этот вопрос, после трудов Б. Д. Грекова, М. Н. Тихомирова, Б. А. Рыбакова и других, нашел ясное решение, а потому и сама политика литовского правительства в этих городах должна получить принципиально иное освещение. Здесь мы можем лишь констатировать, что с экономической точки зрения литовское правительство получило в свои руки значительное число крупных центров ремесленного производства, имеющих давние, налаженные торговые связи с другими городами на Руси и торговыми центрами Польши, Германии, Дании. Это обстоятельство сыграло немаловажную роль в быстром укреплении экономических основ литовской раннефеодальной монархии.

Литовская торговля. Из различия природных богатств и условий жизни литовцев в разных частях страны естественно вырастали особенности в производственных навыках изготовления изделий, да и в самих производимых продуктах. В местах соприкосновения общин это вызывало обмен продуктами, а следовательно, и постепенное-превращение этих продуктов в товары. На территории Литвы еще не раскрыты подобные торжища, но у древних пруссов они выявлены с полной определенностью[1308]. Данные о литовском обмене восходят к середине I тыс., которым датируются такие археологические памятники, как височные украшения., грузила и другие вещи восточнолитовских городищ, сходные со среднеднепровскими[1309]. А. Таутавичюс пишет о крепнущих торговых связях Литвы с восточными славянами, с древней Русью. Появление в Восточной Литве гончарного кругам волнистого орнамента в керамике, общность славянских и литовских форм серпов[1310] и широколезвийных топоров, при тождественности погребального обряда, — вот факты, ярко отражающие эти связи. Кроме того, из славянорусских земель в Литву попадали стеклянные браслеты, шиферные пряслица, а с другой стороны, в центральной Белоруссии были распространены шейные гривны восточнолитовского типа[1311]. От этого времени сохранились предметы, полученный посредством обмена не только от славян, но также и от купцов Римской империи; по-видимому, через территорию Литвы проходили и какие-то участки янтарного и арабского торговых путей. Здесь находят римские монеты II–III вв. н. э.[1312]; встречаются также восточные монеты — аббасидские (894–895, 921–922 гг.), сафаридские (846–847 гг.), саманидские (896–943 гг.) и др.[1313]

Позднее, с начала II тыс., судя по уровню ремесла, мы вправе предполагать обособление товаропроизводителей как собственников, а следовательно, и возникновение зачатков товарного производства и закона стоимости. Мы имеем налицо такие признаки ранних, неразвитых форм товарного производства, как клады, сокровища.

Г. Б. Федоров недавно обратил внимание на многообразие форм литовской денежной системы (слитков и монет) и ее тесную связь с системой древнерусской. В десяти кладах обнаружены литовские слитки серебра весом около 200 г, так называемые трехгранные гривны; они известны в ареале Вильно — Ковно, в Белоруссии, на Украине, в Тверской земле.

Литовские серебряные слитки весом около 100 г, так называемые рубли, представлены тремя формами: во-первых, кованые, спиральные, распространенные в Жемайтии первых веков II тысячелетия и найденные в шести кладах; во-вторых, палочкообразные из восьми восточнолитовских и белорусских кладов, которые относят к X–XIV вв.; в-третьих, трехгранные, имевшие хождение но всей территории великого княжества, представленные семнадцатью кладами.

Появление литовской монеты, известной но пяти кладам, датируется временем Кейстута; ареал распространения — Троки — Ковно[1314]. Как ни мало еще изучены богатейшие монетные коллекции Литвы, — бесспорно, что нумизматика подкрепляет развиваемую здесь мысль об уровне литовского хозяйства. Примечательно и то, что в 1410 г. литовские «гроши» были приняты к обращению в Новгороде[1315].

В XIII в. золото и серебро фигурируют и как платежное средство, и как сокровище и у пруссов, и у жемайтов, и у аукштайтов. Вот некоторые примеры. Напав на дом одного литовского нобиля в то время, когда у него в гостях находились другие знатные люди, немецкие рыцари «вывели сто коней с золотом и серебром и со всякой домашней утварью»[1316]; за литовского нобиля Лингевина было уплачено его «друзьями» 250 гривен (500 озериигов)[1317]; за семь попавших в плен ятвяжских князей был внесен огромный выкуп в 4900 гривен[1318]. Выкинт, князь жемайтский, добился помощи ятвягов, т. е., конечно, их нобилей, «серебром и дарми многими»[1319]; князь Миндовг, в свою очередь, привлек их «серебром многим»[1320].

Это золото и серебро не лежало мертвым грузом. Когда в Ятвягии был голод, оттуда пришли послы во Владимир с просьбой продать им хлеб, обещая взамен воск, меха и серебро[1321]. Великий князь Миндовг, подкупая магистра, послал ему «злата много и сребра и сосуды серебряны и златы красны»[1322]. За 300 марок великий князь Витень купил у Ордена крепость Динабург[1323]. Источник всех этих богатств — не только и не столько грабеж, сколько земельные владения нобилей, давшие в их руки средства для сосредоточения имуществ внутри страны и получения даней и торговых доходов с соседних земель.

Серебро как средство обмена должно было давно и прочно войти в обиход, коль скоро в 1387 г. «сребщизна» стала одной из форм государственного налога. Следовательно, в Литве уже давно и неумолимо действует закон стоимости как закон присвоения, закон частной собственности, и существует возможность экономического отчуждения орудий труда, земли и самой рабочей силы.

Начальные формы торговли Литвы сочетаются с разбоем, грабительскими набегами на соседние страны[1324]. Эти набеги сами но себе — яркое свидетельство крупных перемен в литовском обществе, в котором появился слой населения, заинтересованный в натуральном присвоении сперва чужих продуктов труда, а затем, с упрочением социального неравенства у себя на родине, и чужой рабочей силы.

Нельзя признать убедительным мнение, согласно которому причиной широких завоевательных походов Литвы явилась хозяйственная недостаточность этого края[1325]. Дело не в том, что до конца XII в. литовцам хватало еды, а затем они впали в нужду и встали перед дилеммой: покупать или грабить. Ведь угоняли они наряду со скотом и людей (соотношение в числах 1,5:1), увозили телеги, груженные не зерном и репой, а дорогим добром, которым голод не утолишь. Литовские нобили, руководившие грабежом соседей, рассчитывали найти сбыт этому добру в своей стране, где подобное имущество уже давно обладало какой-то стоимостью. Характер грабежа определялся способом производства. А хозяйственная недостаточность части населения, вовлекаемого в походы, — результат изменения характера распределения доходов с земли. С возникновением частной собственности это было неизбежно.

Надо принять во внимание, что сама Литва первоначально была объектом грабительских походов со стороны Руси, а также норманнов — шведских и датских викингов, которые своими набегами разоряли восточнобалтийское Поморье, особенно земли самбов, куршей, земгалов, эстонцев. Об этом имеется много свидетельств в рунических надписях, сагах и сообщениях датских и немецких хроник[1326]. Норманские набеги хотя и не доходили до коренных литовских земель[1327], но делали выход в море из Двины, Земгальской Аа и Немана небезопасным. Эти набеги, однако, не могли прервать торговли литовцев с другими народами Прибалтики.

Источники позволяют составить известное представление о внутренней и внешней торговле Литвы.

Во-первых, была внутренняя торговля между Жемайтией и Аукштайтией. Когда власти Ордена в конце XIV в. пытались прервать торговлю Жемайтии хлебом, салом, медом, скотом, лошадьми, челядью с другими частями Литвы[1328], то Витовт, протестуя, напомнил, что подобная торговля велась «издавна»[1329].

Жемайтия торговала в XIII в. с ливонцами, как видно из сообщения Рифмованной хроники о возобновлении этой торговли во время двухлетнего перемирия с Орденом в 1257–1259 гг.[1330] Эта торговля едва ли полностью замерла и в дальнейшем, судя по первому условию Кенигсбергского мирного трактата (1390 г.), подписанного представителями нобилей семи жемайтских земель: also, das die lute von Prussin mogin czin in das land czu Sameiten do selbins czu kouffilagen, des selbin glich zulle wir von Sameiten ouch wedir czin ken Jorgenburg, ken, Ragnith nnd ken der Memil in ir land[1331]. Вероятно, уже в XIII в. имелись торговые связи между жемайтами и аукштайтами.

Во-вторых, поддерживалась торговля с поморскими — прусскими, польскими и немецкими — городами. В начале XIII в. папство закрыло торговлю по Земгальской Аа; Двина была замкнута крепостью Риги; в середине XIII в. та же участь постигла Неман, причем в качестве причины основания Мемельбурга приводится тот довод, что необходимо прервать поступление по Неману язычникам соли, железа, одежды и других товаров (per quod (flnmen) Memole vulgariter appelatur, arma, vestes et sal, ас multa vita necessaria paganis illarum partium in discriminem Christi fidelium navigio ferebantur)[1332].

В-третьих, велась торговля с Русью. Торговала Литва со Псковом. Когда в 1343 г. случилось размирье, то Ольгерд поступил круто: «что бяше гость псковскый в Полотеске или в Литве, тех приимше Олгерд и сын его Андрей, товар их весь отъяли и кони, а на самых окуп поимаше, отпустили прочь»[1333]. Едва ли можно сомневаться, что это не первые псковские купцы в подвластном Литве Полоцке, да и в самой Литве.

Тесные торговые отношения Литвы со Псковом подразумеваются и в жалобе 1335 г. любекского посла Новгороду; в ней говорится, что недавно псковичи, действуя вместе с литовцами, отняли у немецких купцов значительные суммы денег[1334].

Здесь мы вновь подходим к вопросу о подвластных Литве древнерусских городах и их роли в ее экономике. Известно, что папская курия объявила в XIII в. торговую блокаду Литвы. Но, спрашивается, имела ли она успех? Литва продолжала торговать с Русью, и не только со Псковом. Не были порваны и давние связи с Галицко-Волынской Русью. Дюсбург сообщает о захвате рыцарями литовского торгового судна на Буге. Участники операции отвели судно в Торунь, где, продав товары, выручили по 20 марок на каждого[1335]. Торговые сношения поддерживались, судя и по тому, что Орден в 1325–1326 гг. захватил русских представителей Болеслава-Юрия, которые «cum rebus suis» возвращались из Литвы[1336]. Ранние литовско-новгородские договоры не сохранились в московском архиве[1337]. Подошедшему трактату 1431 г. Свидригайло с Новгородом, русским открыт путь «без пакости по всей Литовской земли»[1338]. Соглашение 30-х годов XIV в. об охране Литвой главного новгородского торгового пути на Запад позволяет предполагать соответствующую давность литовско-новгородской торговли. Самый ранний из сохранившихся договоров литовских князей с московскими — договор 1371 г. Ольгерда и Кейстута с Дмитрием Ивановичем — предусматривает, что «торговцем путь чист»[1339] с обеих сторон. Не знаем, когда началась торговля Литвы с Тверью, но в договоре 1427 г. князя Бориса Александровича с Витовтом видим литовских купцов, торгующих в Твери, Кашине, Городке, Зубцове и во всем Тверском княжестве «по данному»[1340]. Если принять во внимание идущие от XIII в. политические и матримониальные связи[1341], то можно допустить равную давность и торговых сношений. Литовско-русская торговля охватывала и Жемайтию: в 1408 г. местный фогт сообщал магистру, что в Жемайтии множество русских, и просил запретить им посещение этой страны[1342]. В начале XV в. «литовский путь» проходил по Серпуховскому княжеству[1343]. В торговый оборот мог поступать, в основном, избыток производства над потреблением, имея в виду, что обмен и распределение удовлетворяли в первую очередь интересы собственников земли. Все источники, которыми мы располагаем, ссылаются на давность торговых связей.

Но собственно литовско-русская торговля — лишь часть дела.

Под власть Литвы попали города, издавна имевшие торговые связи с крупными экономическими центрами соседних стран Восточной Европы: Шлезвига (г. Любек), Вестфалии (г. Мюнстер)[1344] и др. Вторжение крестоносцев не смогло прервать этих связей Новгорода, Полоцка, Смоленска. Полоцк заключал договоры с Ригой уже в 1210, 1212 гг., а Смоленск (совместно с Полоцком и Витебском) в 1229 г. на условиях взаимной свободной торговли[1345]. Смоленский договор стал прочной основой последующих соглашений этого рода. Русские деятельно торговали с Ригой, где они упомянуты уже в 1209 г.[1346] и где в конце XIII в. некоторые из них обзавелись бюргерскими правами. В Рижской долговой книге (1286–1352 гг.) среди 150 имен ненемцев — 80 русских[1347]. Здесь мы должны на некоторое время вступить в область истории торговой политики Литвы в условиях, созданных существованием в ней относительно единого государства. В этом нет беды: государство для этого и было создано, чтобы служить в первую очередь интересам тех, кто имел что сбывать и располагал средствами для покупки иноземных товаров.

Распространив в течение второй половины XIII — начала XIV в. свою власть на Полоцк и Витебск, литовское правительство отнюдь не стремилось заглушить их внешнюю торговлю, напротив, оно старалось поддержать и упрочить прежние торговые связи, отлично сознавая свои реальные выгоды от сохранения этого рода «старины».

Структура русского города периода феодальной раздробленности может прекрасно изучаться на материале истории Полоцка, Витебска, Смоленска, Киева и других городов в пору их подданства Литве. Эти города, в основном, сохранили свои институты, ибо литовское правительство интересовалось прежде всего их фискальным, торговым и военным значением, а потому руководствовалось формулой «… мы старины не рухаем, а новины не уводим»; нарушение же «старины», не обогащая существенно казну, порождало политический сепаратизм. «Старина» подтверждалась и охранялась уставными грамотами и господарскими листами[1348]. В этой «старине» ясно видна известная по источникам XI–XIII вв. феодальная боярско-вечевая структура власти, окрепшая под эгидой Литвы. Уже в договоре полоцко-витебского князя Ерденя (1263 г.) с Ригой и Орденом предусмотрена взаимная свобода торговли («Немечькому гостю в Полочьскую волно ехати торговати, купити и продати. Такоже Полочаном и Видиблянину волно гостити в Ригу и на Готьскы берег») и право на суд[1349].

И торговля, действительно, шла. После гибели Ерденя литовский великий князь Войшелк заключает с немцами какой-то договор. Как видно из «Слова» полоцкого князя Изяслава, подтвердившего от имени Полоцка и Витебска и право торговли («Полочаном, Видьбляиом водное торгованье в Ризе, на Готьском березе и в Любьце. А рубежа не деяти»), и право суда («А кому с кым тяжа, суд дати без перевода. А суженого не посуживати. А где кому годно, ту тяжеться»), действие договора распространялось и на подвластные Войшелку полоцко-витебские земли.

От времени князя Тройдена договор не сохранился, но он был заключен между 1273–1278 гг. с Ригой и Орденом[1350]. Этот договор нарушался, как видно из письма (датируемого исследователями 1278 г.) архиепископа рижского Иоанна I, епископов эзельского и дерптского, орденского магистра Эрнста, датского наместника в Ревеле Эйларда и города Риги ко всем купцам разных городов, торгующим в Восточной Прибалтике[1351].

Пишущие остерегают купцов от притеснений со стороны русских, которые угрожают купцам и их имуществу на Двине, захватывают их вопреки договорам (sub pallio deosculatae crucis et firmatae pacis) и передают в руки литовцев; последние благодаря этому, с достаточными средствами (infinita pecunia locupletati) могут воевать против Ливонии; в том же письме порицается и Новгород и высказывается мысль о желательности переноса места торговли (forum mercandi) куда-либо в Ливонию или Эстонию. Участие Ордена в этом документе свидетельствует об его попытках прервать традиционные торговые связи Риги с Русью. Но из этой попытки ничего не вышло[1352], так как продолжалась торговля со Смоленском, который, видимо, как-то регулировал с литовским правительством проезд своих купцов через земли Литвы[1353]; иначе был бы невозможен смоленско-рижский договор 1284 г.[1354]

Умело используя противоречия между Орденом и архиепископом (см. часть III, раздел второй, § 2), великий князь Витень заключил около 1298 г. новый договор с Ригой. Основываясь на этом договоре («ныне есмь уведал любовь ваша правая с сыномь моимь с Витенемь») и ссылаясь на прошлые полоцко-немецкие договоры, епископ полоцкий Яков (видимо, князя тогда в городе не было) настаивал перед Ригой на свободном отпуске хлеба в Полоцк[1355] и подтвердил прежнюю свободу суда; вероятно, тогда же и смоленский князь Александр Глебович смог открыть путь немецким купцам в свою землю[1356]. В каких трудных условиях происходила торговля, узнаем из жалобы рижан (около 1298 г.) витебскому князю Михаилу Константиновичу[1357], который, быть может, правил ив Полоцке. Из этого очень содержательного документа видим, как местный князь, заключая торговые договоры, стремится одновременно незаконно обогатиться за счет купцов: он повышает весчую пошлину, его дворяне и децкий ограничивают свободу торговли в Витебске и нарушают имущественные права купцов. Сам князь отобрал у купцов коня стоимостью не менее 10 изроев, его брат взял товара на 30 изроев, а отдал лишь 17. Не обеспечивал князь и свободы торговли купцов с Полоцком и Смоленском.

В грамоте дважды упомянута и Литва. Однажды, когда «рать была Литовьская под городомь», немецкий купец «хотел урать ити, девкы купити», но был схвачен витеблянами. Следовательно, литовцы извлекали доход из торговли русской челядью. Хроники много говорят об угоне литовскими дружинами пленников; получение выкупа за пленных также составляло своеобразный источник дохода, судя по духовной Климента (не позднее 1270 г.). В духовной, между прочим, сказано: «А Воинову сынови Анъдрею даю Самуиловьское село, и пьнь и ду и с борътью». Завещатель поясняет: «то же есмь не даром дал, платил за мен… анило и Воин искуп литовьскыи»[1358]. Видимо, этот «искуп» был не малый, коль скоро Климент оставил сыну Воина село. Немецкий хронист отметил тот факт, что князь Войшелк отпустил пленных христиан без выкупа[1359].

Нападали литовцы и на торговые караваны, о чем в жалобе рижан сказано: «как то было нашей братии поехать из Витобска у Смоленск, тогды Литва изъимали их на пути, у твоем городе, княжо, вязали их, и мучили, и товар отъимали в них. А у твоей волости ся то деяло. Товара взяли ту на 70 гривен серебра корного (т. е. в слитках) и на 3 серебра». Выходит, что признание тем или иным городом на Руси литовской власти в эту пору не всегда избавляло его от произвола грабительских дружин. Именно поэтому немецкие шраги запрещали купцам вести торговлю с русскими и литовцами в кредит[1360]. На деле, правда, кредит широко применялся[1361].

Непреложен тот факт, что подчинение белорусских городов и сохранение торговых связей с Русью дали возможность Литве успешно противостоять экономической блокаде[1362]. Первую брешь в этой блокаде пробили соглашения с Ригой, которая не могла существовать в отрыве от экономических связей не только с Новгородом, но и с Полоцком, Витебском, Смоленском. Орден всячески препятствовал этим связям и с Русью, и с Литвой. Характерно, что в 1313 г. инспирированные Орденом епископы Ревеля, Эзеля и наместник Ревеля, пытаясь отклонить Ригу от дружбы с Литвой, подчеркивали, что рижско-литовская торговля при этом может продолжаться. Литовцы, как и русские, жили в Риге и имели здесь бюргерские права, как, например, Яков — золотых дел мастер Гедимина (Jacobo aurxfabro regis Lettowie), упомянутый в Рижской долговой книге[1363]; кроме Риги, литовцы селились в Вейнале и Торейде[1364], а вероятно и в других центрах. В 1298 г. рижане соорудили при входе в свой город замок для литовского гарнизона[1365]. Рижские архиепископы постоянно продлевали и регулировали права купцов на торговлю но Двине[1366]. В той же долговой книге за 1286–1352 гг. упомянуто около 35 долговых обязательств, относящихся, судя по именам, к Литве[1367]; фактически их было больше, так как от имени Литвы торговали и многие русские; среди литовских купцов фигурируют и представители Керяова[1368]. Рига играла роль банкира при Гедимине: делала выплаты от его имени[1369]; финансировала его послов в Данию и в Рим[1370]; и возможно, что золотых дел мастер Яков чеканил монету для короля. Вероятно, уже в это время начал возникать немецкий двор в Троках, судя но era активности в 80-х годах XIV в.[1371]

Интересно, что Орден, препятствуя литовско-рижской торговле и всячески обличая рижан перед европейской дипломатией, сам налаживал тайную торговлю с Литвой. Ценные сведения об этом дали показания свидетелей, опрошенных в связи с орденско-рижской распрей в 1312 г. Один показывал, что «fratres… vendunt eis (paganis) ferrnm, arma et alia mercimoniorum genera»; другой сообщал: «fama publica est in Lyuonia, quod fratres predicti babent mercationes in diversis locis cum paganis exclusis aliis Christianis»[1372]. В своей жалобе папской ку рии рижане обвиняли Орден в том, что он нарушает свободу торговых путей, повышает пошлины, вступает в торговые соглашения с язычниками, которых приглашает в определенные пункты и там заключает сделки в ущерб Риге. Помимо этой большой торговли, он ведет мелкую: он продает как мелочный торговец (penesticus) фрукты, капусту, редьку, лук и т. п.[1373]

В таких условиях правительство Гедимина и предприняло св ой дипломатический демарш, приведший к заключению договора с немцами в 1323 г. (см. о нем часть I, § 4, стр. 155–156). В первом обращении от 25 января 1323 г. к городам Любеку, Штральзунду, Бремену, Магдебургу и Кельну Гедимин широко открывал двери в свою страну для купцов: «Купцам мы открываем беспрепятственный вход и выход в наши владения, без всякой пошлины (exactione) и повинности (teloneo)», причем «все переселенцы будут пользоваться рижским правом, если только по совету знающих людей они не найдут нужным для себя избрать что-либо лучшее»[1374]. Из этого текста очевидны экономические связи Литвы с Ригой. В грамоте от 26 мая 1323 г., обращенной к городам Любеку, Ростоку, Штральзунду, Грейфсвальду, Штетину и Висби, Гедимин подчеркивает старые дружественные отношения своих прародителей (progenitores) к немецким купцам, за что, однако, замечает Гедимин, никакой благодарности доныне не было видно, «никто, ни одна собака не пришла с изъявлением ее»[1375]. Король открыл им свободный путь через литовские земли к Новгороду и Пскову. Рига приветствовала договор, но Орден старался сорвать его действие. Цели Ордена раскрывает письмо рижского рата Любеку, где сказано, что Орден срывает мир с Литвой ради собственной торговли с ней из Динабурга, Митавы, Розитена и других пунктов[1376].

Экономические интересы Риги и Ордена в Литве были сходны. И нет ничего удивительного в том, что, укрепив свои позиции в Риге (по договору 1330 г.), сам Орден в 1338 г. был вынужден заключить с Литвой торговый договор (см. о нем часть I, § 4). Этот договор литовского правительства, как и предшествующие, тотчас же отозвался на подвластных Литве землях. В том же году между Полоцком (где названы епископ Григорий и князь Глеб-Наримунт) и Ригой было достигнуто соглашение о весах и продаже воска[1377]. Договором 1338 г. Орден признал Литву юридически ответственной за всю русскую торговлю по Двине, и это впервые отразилось в смоленско-немецком договоре 1340 г., который князь Иван Александрович заключил, ссылаясь на литовско-немецкий договор: «докончал есмь по деда своего докончанью и по старым грамотам докончал есмь по тому докончанью, како то брат мой старейший Кедимен докончал и его дети Глеб и Алкерд»[1378].

Литва добилась крупного внешнеполитического успеха Литовское правительство содействовало экономическому развитию страны. Экономический интерес оказался сильнее войны[1379]. Правда, агрессия Ордена не прекратилась; она наносила огромный ущерб экономике Литвы. Провозглашая величие просветительной миссии на Востоке, высоко вздымая крест во имя этого «праведного» дела, рыцари и купцы одновременно бойко торговали с врагами Христа оружием, салом, редькой и луком к вящей выгоде и наместника св, Петра, который взирал на это довольно спокойно.

Не могли оборваться старые связи литовских и подвластных Литве русских земель и с Польшей. Именно поэтому налаженные русско-мазовецкие экономические отношения были также использованы литовским правительством; не случайно в письмах городам Гедимин предлагал купцам пользоваться торговым путем в Литву, шедшим через Мазовию[1380].

Наконец, должны были установиться и торговые связи с Ордой, которая немецким купцам уже в 60 –70-х годах XIII в.[1381] открыла доступ через русские земли в «коренной юрт». Правительство Гедимина имело дипломатические связи с Ордой. Видимо, на это время падает и установление торговых контактов. Из ярлыка Тохтамыша (от 20 мая 1393 г.) Ягайле следует, что путь между Литвой и Ордой был «исстари» открыт и безопасен[1382]. Если тут и есть преувеличение, то не слишком большое.

Немалое значение для характеристики хозяйства Литвы имеет состав вывозимых и ввозимых ею товаров. По Рижской долговой книге одна четвертая часть вывозимых Литвой товаров падает на воск (cera Letowica)[1383]; затем упоминаются меха (III timmer varii' operis de Lettowia)[1384]. Примечательный конфликт произошел у Витовта с рижанами в 1400 г., когда они отказались отпустить ему в долг сукно. Он тогда прервал торговлю и, в частности, запретил немцам вести мелочную торговлю и покупать скот, зерно, мед и продукты питания (vortmer hebbed se vor boden de pluckinghe ok hebben se vor boden ghen qu ek of roggen of honnich to copen wes wy behoren to copen von vytalye dat mote wy stilleken copen)[1385]. Следовательно, состав литовской торговли может быть несколько расширен.

По источникам конца XIV — начала XV в. И. Ремейка так характеризует состав литовского экспорта: дерево, поташ (зола), мех, сырые кожи и мед; в виде подарков — соколы, ястреба, зубры, рыба. Кроме того, «языческие быки» встречаются во вроцлавском документе 1327 г.[1386]

Свидетельство о торговле челядью мы видели выше в жалобе рижан витебскому князю; и позднее, в 1387 г., правительство Ордена обвиняло Ягайло в том, что Литва продает немецких пленных на Русь в холопство: Jagal heldt uns mit unrechter gewalt unser gefangen vor, und letsie ken Rusen vorkoufen, do sie eigen mussen sień[1387].

Документы, относящиеся к белорусским городам, подвластным Литве, позволяют расширить состав экспорта. Из полоцко-немецкого соглашения 1338 г. видно, что объектами взаимного обмена являются: воск, смола, сало, хмель, соль, медь, олово[1388]. Из Смоленска (судя по его вывозу в немецкие земли) Литва могла получать и продукты питания, и изделия ремесла[1389]; из Риги (судя по ее ввозу в Смоленск) — сукна, соль, вина, миндаль, изделия ремесла[1390]. По данным конца XIV — начала XV в., состав литовского ввоза существенно не меняется и рисуется в следующем виде: соль, ткани, одежда, оружие, лошади, произведения ремесла (медные котлы, оловянные кружки и т. п.), продукты питания (зерно, мука, сахар, вина)[1391].

Источники, относящиеся к набегам Литвы на соседние земли, отмечают возрастающее внимание нападающих к захвату челяди. Это отражает увеличение стоимости рабочей силы в самой Литве. Актовый материал также фиксирует этот важный процесс: в 1325 г. архиепископ рижский обвинял ливонские власти в том, что они продавали челядь Литве и «схизматикам», т. е. русским[1392].

Таковы наши, пока еще скудные, сведения о хозяйстве древней Литвы. Из рассмотрения этих сведений можно сделать следующие выводы относительно состояния хозяйства в пору возникновения и укрепления Литовского государства.

1) В стране господствует земледелие, которое развивается от подсеки и перелога к паровой системе. Высеваются все основные виды сельскохозяйственных культур. Имеется развитое скотоводство. Охота и промыслы играют вспомогательную роль в хозяйстве.

2) Ремесло, основанное на железоделательном производстве, обеспечивает страну основными видами сельскохозяйственных орудий, предметами быта и оружием. На рубеже I–II тыс. в археологическом материале ясно обнаруживаются признаки резкой и все возрастающей имущественной дифференциации населения.

3) Свободные общинные городища-замки и укрепленные дворы нобилей превращаются в великокняжеские крепости, подчас (например, в Вильно) имеющие выраженные признаки ремесленно-торговых поселений.

4) Ранние формы обмена, сочетающиеся с грабежом, перерастают в контролируемую государством внутреннюю и внешнюю торговлю.

5) Образование государства сопровождается значительными усилиями со стороны правительства, направленными к развитию земледелия, ремесла, городов и торговли в стране, к защите ее самостоятельности.

6) Включение белорусских земель в состав Литвы ускоряет ее экономическое развитие, укрепляет в борьбе против провозглашенной папской курией торговой блокады, облегчает литовскому народу борьбу за независимость.

2. Становление феодальных общественных отношений

Мы подошли к самой трудной части последования. Предстоит определить, что за общество существовало в Литве накануне образования государства; в каких условиях жили земледельцы и ремесленники, оставившие нам разнообразные орудия своего труда; надлежит объяснить, почему первоначальное равенство имуществ сменяется быстро возрастающей имущественной дифференциацией и какой общественный строй возникает в Литве. Дело это далеко не простое, если учесть состояние наших источников. Археология и другие материалы приоткрыли завесу над экономической эволюцией Литвы. Но археология не всесильна. Нужны письменные свидетельства, чтобы постичь[1393] устройство общества.

Этнографически и исторически доказано, что классовой, государственной организации общества повсюду предшествовала эпоха доклассовая, на последних этапах которой люди жили, соединяясь в патриархальные домашние и сельские общины. Это — общинный строй.

Выше было установлено сословное тождество литовских и прусских нобилей, а также отмечено сходство общественных отношений пруссов и литовцев, которое простиралось так далеко, что в пору кратковременного завоевания Орденом Жемайтии местным нобилям было пожаловано прусское право А Изложенное дает основание привлечь прусское право, отраженное в Помезанской Правде (1340–1433 гг.) и предшествующих ей прусских источниках, к изучению общественного строя Литвы.

Говоря о последнем этапе общинного строя в Литве, я не буду пересказывать содержание ранее выполненного исследования о Помезанской Правде, а отослав к нему читателя, позволю себе привести здесь лишь главные выводы.

Основная часть прусского крестьянства находится в феодальной зависимости, успевшей отразиться в нормах собственно «крестьянского права»; Правда регулирует жизнь лично свободных пруссов — крестьян и некрестьян; крестьянство организовано в сельские общины; патриархальная домашняя община уходит в прошлое под напором новых общественных отношений, настоящее и будущее принадлежит индивидуальной семье; закабаление крестьян продолжает усиливаться и выражается в появлении таких категорий зависимых людей, как огородники, холопы, слуги; верхушку местного прусского общества составляет землевладельческая знать — нобили; немецкие феодалы, захватившие Пруссию, являются основной частью господствующего сословия[1394]. Содержание прусского права — не новость.

Сопоставление статей Правды с рассмотренным выше Кишпоркским договором 1249 г. и жалованными грамотами Ордена прусским и литовским нобилям обнаруживает, что нобили — это, в основном, мелкие вотчинники, сравнительно недавно поднявшиеся из среды общинников-землевладельцев; часть их еще сама ходит за плугом[1395], у других едва успели сойти мозоли с рук.

Приводимые ниже свидетельства об эволюции общины в коренной Литве еще более укрепляют нас в том мнении, что Помезанская Правда не зря привлекла внимание орденской администрации: она была вполне подходящим кодексом для регулирования правовых отношений в среде лично свободных жемайтов. Литовская община имеет длительную историю. Более поздние этапы развития сельской общины тщательно разработаны Д. Л. Похилевичем[1396].

Патриархально-общинные порядки тоже не прошли бесследно; их остатки могут быть выявлены и в коренной Литве и на подвластной ей белорусской земле. Уже археология отмечает первичность коллективных форм погребения: переход к индивидуальным (двойным) захоронениям говорит о постепенном возобладании индивидуальной семьи над патриархальной домашней общиной[1397].

Литовцы, как свидетельствуют немецкие хроники, знали обычай побратимства — присягой, пожатием руки, пролитием крови[1398]. Упомянутое хроникой самоубийство 50 жен погибших литовцев — тоже яркий пережиток патриархальных отношений[1399]. Широко отразил патриархально-общинную старину фольклор, согласно которому все парни одной и той же деревни — братцы (broleliai), девушки — сестрички (soseles), поэтому брак в пределах деревни не заключается; зато парень из чужой деревни — bernelis (гость, жених)[1400]. Знали литовцы и свадьбу с похищением и с куплей[1401].

В источниках сохранились свидетельства о таком ярком общинном институте, как гонение следа и коллективная ответственность[1402]; остатки этого «древнего обычая» отражены еще и в Литовском статуте 1588 г.[1403], тогда как Помезанская Правда раньше отменила этот институт на земле пруссов[1404].

Другой пережиток — это копвый суд, отмирающий, судя по статутам 1529 и 1566 гг., и возрожденный государственной властью в статуте 1588 г.[1405]

Устойчивость этих пережитков коренится в том, что патриархальная домашняя община, возникнув как часть рода, пережила свой расцвет накануне перехода к феодализму, а затем, основываясь на частной собственности, сохранилась и при нем наряду с индивидуальной семьей в составе сельских общин (это ясно видно и из Помезанской Правды).

К. Яблонские, прослеживая на обширном актовом материале более позднего времени взаимоотношение и развитие социально-экономической терминологии, сделал весьма ценные наблюдения над тем, как древние институты свободных общин модифицировались в феодальные повинности. Например, в Литве с глубокой древности существовал обычай устанавливать дружбу через пчел: если кто-либо дарил другому пчелиный рой, то получивший подарок становился не только совладельцем пчел, получая право на половину меда, но они оба делались друзьями. В актах это выражено словами baciul, bitnik и другими и, соответственно, в белорусском канцелярском языке — сябровство пчел, пчелы наполу или пчолник[1406].

Еще в XVI в. это пчельное побратимство было независима от подданства, но постепенно и оно выродилось в одну из форм зависимости от господ. То же происходило и на земле пруссов, где выражение «половина меда — но обычаю страны» было использовано Орденом при оформлении соглашений с пруссами в качестве юридического предлога для захвата земель и доходов[1407].

Подобным же образом возникала и такая феодальная повинность, как толока. Сперва это была свободная взаимопомощь в работе соседей, затем — не обязательная помощь господину, причем работников угощали на поле. Постепенно исчез и элемент добровольности и угощения, а термин остался жить, обозначая форму феодальной повинности; в источниках XVII в. это уже — гвалт (лит. tramt и pavarymas), т. е. принудительная работа[1408].

Примечательно, что этимология слова господин — viespat(i)s как бы указывает на то, что он поднялся из веси, встав над ней[1409].

Остатки патриархальных отношений существовали и на белорусских землях, подвластных Литве, притом они обнаруживают поразительное сходство с тем, что мы видим в прусской Помезанской Правде. Например, в Полесье в конце XIV в. известны категории крестьян-данников, тяглых, живших на «волынском» праве в селах (wieś, villa), состоящих из 10–12 дворищ. В дворище находился «человек со своим племенем»; по мере роста семьи ее члены продолжали «жить за одними воротами», даже когда предпочитали «есть разный хлеб» — так, не разрывая дворищной связи, семья распадалась на дымы[1410]. Это аналогично тому, что было у пруссов[1411]. Этот процесс начался еще на заре имущественного и классового расслоения и, как видим, продолжался в ряде мест уже под властью государства. Община приспособилась к государству, и местные волости «разметывали» через «старцев» медовую и грошевую дань на дворища[1412]. Не исключено, что часть «старцев» входила в состав мелкого феодального люда.

В белорусском семейном праве долго существовали следы тех отношений, которые известны нам по Кишпоркскому договору: например, выдана судом жены и сына «в виде судебного залога за долг мужа и отца»[1413]; таким образом, некогда существовало развитое право отца на заклад сыновей, а матери — дочерей: «отец — сына, мать — дочьку может запродати»[1414]; в документах, относящихся к Черной Руси, в которых идет речь о покупке земли крестьянами, отмечается, что акт покупки составлялся от имени всей семьи, но в нем не участвовал тот, кто был «в отделе от отца на своем хлебе»[1415]; аналогию этому видим в ст. 16 и 53 Помезанской Правды[1416].

В том же Полесье в Пинской земле прослеживаются остатки совладения дворищ и деления земля на жребии[1417]. Неудивительно поэтому, что, например, в Подляшье применялось и само прусское право: в описании господарских имений Гонязского, Райгородского и других упоминаются тяглые люди и сказано, что «там плат маеть быти и служба с тых люди Пруским обычаем»[1418].

Ясно, следовательно, что нет оснований отрицать существование сельской общины в Литве; неправильно писать и о «борьбе» русского «общинного порядка» с «военно-феодальным строем Литовского государства»[1419]. В свое время общинный строй был и там и здесь[1420]. К моменту включения белорусских земель в состав Литвы в них господствовал развитый феодализм, что, как видим, сочеталось с использованием общинных институтов, существующих в модифицированном виде с глубокой древности.

На материалах прусской истории (в частности, Кишпоркского договора) мы могли убедиться, что основу свободы и благосостояния пруссов уже составляла частная собственность прежде всего на недвижимость (а также и движимость) с правом наследовать, завещать, продавать, т. е., иначе говоря, основу свободы составлял аллод[1421]. Это и понятно, прусские и литовские земли дольше других в Европе сохраняли догосударственное общественное устройство, и поэтому общинная собственность успела здесь развиться в полноценный аллод[1422]. Такое развитие аллода, в свою очередь, возможно лишь при парцеллярном хозяйстве.

Спрашивается, можно ли установить, какая форма собственности предшествовала ему. Литовские данные так далеко вглубь не идут, но на прусском материале — можно. Это, как явствует из драгоценного известия Галла-Анонима, были «наследственные жребии»[1423]. Наследственные жребии — хорошо известное в общественной истории явление. Как свидетельствует история германской, византийской, русской общины, они возникают вследствие постепенного упадка коллективной общинной собственности на пахотную землю при сохранении общинных лесов, лугов, пустошей и т. п. Таким образом, мы приближаемся к источнику, породившему прусских, а также и идентичных им литовских нобилей.

Их породило то, что отдельные общинники-земледельцы по мере совершенствования орудий производства и навыков к труду (а это обстоятельство бесспорно устанавливает археология[1424]), а значит и производительности труда, и по мере разрастания бывших в частной собственности их семейств домашних имуществ (дом и двор, судя по Помезанской Правде, уже давно составляли частную собственность земледельца[1425]), в условиях парцеллярной обработки земли, частного присвоения се плодов, — обрели способность содержать дополнительную рабочую силу, а сама эта рабочая сила могла производить теперь больше, чем требовалось для простого поддержания ее.

Вот почему парцеллярное хозяйство — источник частного присвоения, создающий почву для сосредоточения движимого имущества — орудий труда, скота, денег, а иногда даже несвободных людей в руках свободного земледельца. Постепенно, по требованию все большего числа земледельцев, общинное владение пахотной землей сменялось отдельной долевой собственностью (наследственными жребиями), которая, раз полученная по жребию, постепенно попадала сперва в наследственное владение, а затем — в частную собственность отдельных семой. Это было прогрессом, ибо частная собственность в сравнении с патриархально-общинной открывала больший простор личной инициативе земледельцев.

Но при этом лишенные поддержки общины, они вследствие неравенства семей, качества земли и труда, стихийных бедствий, неурожая и т. п. причин легко подвергались опасности утратить свое первоначальное полноправное имущественное и общественное положение. В таком случае они должны были искать помощи у других более удачливых соседей. В условиях, когда земля и другое имущество свободно продается, завещается, наследуется, т. е. отчуждается (чему пример Кишпоркский договор), это неизбежно ведет к обогащению одних и обеднению других, к той самой имущественной дифференциации, которую нам рисует археология на материале первых веков II тыс. и которая непрерывно «воспроизводится» в истории общины всего средневековья (см., например, статьи Помезанской Правды о продаже наследства, о купле-продаже имуществ[1426]).

Как только один свободный земледелец экономически усиливался настолько, что присваивал себе не только орудия труда, скот, но и участок земли нескольких соседей и начинал извлекать за счет их труда прибавочный продукт, — происходила трансформация этого в прошлом трудящегося земледельца в нобиля — будущего феодала, а работающих на него соседей — в зависимых людей, будущих несвободных крестьян. Рассмотренные выше прусские акты отражают лишь один из вариантов этого процесса, который имел многообразнейшие оттенки, но по всей Литве и Пруссии он породил принципиально одно и то же: лично свободную знать и лично зависимых крестьян; крестьяне, еще сохранявшие аллод, занимали промежуточное положение с тем, чтобы их меньшинство было уже государственной властью поднято до нобилей, а подавляющее большинство постепенно попало в число лично зависимых от частного и государственного владельца крестьян. Так возникал главный признак феодальной собственности — монополия на землю формирующегося класса феодалов.

Надо учитывать, что этот экономический процесс протекал в обществе с догосударственной структурой власти, где правило вече, но имелись вожди, старейшины и жрецы, которых мы могли наблюдать по данным Вулъфстана, житий, Кишпоркского договора[1427]. Эти люди располагали, разумеется, большими возможностями к накоплению имуществ и в дальнейшем в числе первых заняли место среди нобилитета.

Наконец, еще одним источником расслоения служила добыча от походов — «бесчисленное множество» пленных, скота, коней и другой добычи, которую захватывали литовские дружины, упоминаемые Генрихом[1428]. К этому надо добавить «окупа» с иноземных городов, купцов, доходы от участия в войнах соседних стран[1429], прибыль с торговли и т. п.

Характерно, что с развитием в Литве крупной собственности на землю ограбление соседей сменяется захватом (в частности, на Руси) их территории, что осложняет историю литовского общественного строя.

Слов нет, литовские нобили и крестьяне попадают в поле нашего зрения позже, чем бы нам хотелось, но при этом они несут с собой яркие остатки своего общинного прошлого, а кроме того, мы получили представление о нем из материалов, относящихся к их прусским собратьям. Литовские источники изображают село уже соседствующим с двором окрепшего нобиля, который либо сам, либо с помощью государства небезуспешно норовит покрепче привязать к себе окрестных земледельцев.

Литовское село (villa), а также поселок (villula и «весь») неоднократно упоминаются источниками. Чтобы правильно понять сведения источников, во-первых, не нужно заранее связывать себя схемой развития от хутора к селу, ибо этнография не знает подобной эволюции[1430]; во-вторых, надо учесть, что источники рисуют село в стране, уже доброе столетие имеющей государство, а потому не может быть сел, не охваченных в какой-то мере государственной или частновладельческой юрисдикцией. Если подобные села и имелись, то в таких пущах, которые не были доступны взору информаторов хрониста.

Волынский летописец знает ятвяжские села. По его сообщению, местный нобиль Анкад обещал свою поддержку князю Даниилу Романовичу при условии «да село его не пожьжено будет»[1431]. Село, разумеется, было населено крестьянами — лишь так и понимал летописец Это слово. В летописи названа и «весь» Привище, на которую князь Даниил напал «не в велице дружине»; его стрельцы осадили один ее «конец», а ятвягов «возгнаша»; бой разгорелся «среде веси», но и тут ятвяги не устояли и бежали в «ворота»; когда сюда бросились русские, то ятвяги «побегоша и пакы не вратишася». Что же здесь означает весь? Это — укрепление, в котором укрывались «горды ятвязе» соседних волостей — злинцы, крисменцы и покенцы. Заняв укрепление, уже не стоило труда захватить жителей «ис хвороста», т. е. лесных убежищ, жечь дома и «пленять» окрестные «села», и «грады», и «дома» местных нобилей[1432].

Среди этих сел упомянуты Корковичи, где расположилось русское войско после разорения «дома», т. е. укрепления князя Стекинта. Это соло, видимо лежащее неподалеку от княжеского замка, имело некоторые особенности; в нем было только два «двора», в которых, однако, оказалось столько хлеба, что его хватило накормить все русское войско и лошадей и еще осталось; вероятно, здесь находились гумна с запасами зерна[1433].

Ятвяги — не литовцы, но они этнически и исторически тесно связаны с Литвой и позднее переселялись на ее территорию. Впрочем, в коренной Литве мы находим аналогичные поселения. Вот некоторые сообщения хронистов. Немецкие рыцари, по вторжении в Литву, «разделившись отрядами, пошли по деревням, но нашли их опустевшими: все люди с женщинами и детьми спаслись бегством»[1434]. В Жемайтии рыцари сожгли два села в Мединицкой земле и захватили mul i eres ct parvulos[1435]; на Немане по пути из Гродно они разорили villas Lethowinorum[1436]. Литовские замки лежали в окружении сел: на территории вокруг замка Оукаим упомянуты шесть сел[1437] и т. д.

Анализируя немецкие дорожники (1384–1403 гг.), Г. Ловмяньский выявил в Аукштайтии и в узкой прилегающей к Руси полосе около 85 упоминаний местностей, названных dorf, и около 15 — названных hof (в Жемайтии термин hof упомянут лишь несколько раз). Впрочем, четкого противопоставления терминов dorf и hof («дом», «habitatio») нет. Это не случайно, ибо «дворы» принадлежат великому князю, а охраной земли ведают служилые люди — бояре, чьи дворы также стоят в местных селах. В Жемайтии названы Гирставтендорф, где жил Гирставте (Girstawtendorff: do Girstawt wonet); в Козлейкендорф жил Козлейке; владел деревней и Совгутте; свой «двор» имел Гнете[1438]. В Аукштайтии упоминаются деревни Мансте, Ивана (Iwanendorf), Маненвида, Микулле, Кимунде, Сурвилле, Сангаиле и др.[1439] В этих селах или среди них, по правильному предположению 3. Ивинскиса, могли сидеть нобили, признавшие государственную власть[1440] и оставленные ею здесь в качестве вассалов. Их частная собственность стала сословной, расчлененной. Это мелкий служилый люд, скорее всего поднятый из верхушки крестьян, которые отданы ему во владение на условиях службы. Лишь у одного боярина Мингайло — два села[1441]. Это и понятно, крупная родовитая знать предпочитала более лакомые куски, чем земли на тревожном пограничье.

То, что дворы (liof, dorf, curia) бояр находятся среди сел[1442], естественно. Боярин как социальное явление немыслим в отрыве от крестьянина. Источник на миг вырвал из тьмы кусок литовской земли и оказалось, что на ней лежат крестьянские села, среди которых стоят дворы мелкого служилого люда, а также самого великого князя.

Можно составить представление и о размерах литовских сел. Источник упоминает пять сел надневяжских. В трех милях от Кремиловы над Неманом назван брод через Невяжис, а близ него три села: Баптиндорф, где шесть домов; на таком же расстоянии от него Гругельндорф, где восемь домов и, в одной четверти мили, Кебендорф с пятью домами. В каждом из сел — ограда и двое ворот[1443]. Несколько ниже расположен еще один брод и две деревни — Симмгайлендорф в шесть домов (видимо, поселение перешедших в Литву земгалов) и Мисендорф с пятью домами[1444].

Размеры сел разнообразны. В Пруссии «нормальная» сельская община составляла 12 дворов[1445]. В Литве видим села в пять — восемь домов, но были и крупные. Согласно сообщению Виганда, князь Кейстут в одном из сел взял на дорожные работы 150 крестьян[1446]. Вряд ли здесь преувеличение. Крупные села встречались у соседей Литвы, например, в Эстонии. Есть и другие известия о крупных литовских селах: согласно сведениям Дюсбурга, рыцари убили в одном селе множество людей[1447].

Соседние литовские села были как-то связаны между собой и тоже, как у ятвягов, имели общие убежища: Виганд пишет, что в 1364 г. рыцари нашли в лесной пуще жителей трех сел — de tribus villis, или, как сказано им в другом месте, — de tribas terris; это указывает на землю как главный признак села[1448].

Литовские села имели свою организацию. Тот же Виганд, говоря об убийстве рыцарями многих жителей одного села, добавляет: «in qua interfectus est capitaneus»[1449]. Вполне естественно в этой связи вспомнить статью 39 Помезанской Правды, знающей старосту[1450], и заключить, что литовская сельская община не представляла собой чего-то из ряда вон выходящего.

Недавно Ю. Юргинис сделал попытку проследить эволюцию термина dorf. Исследователь не сомневается в том, что и на селе (kaimas) и на поле (laukas) жили крестьяне-земледельцы. По его источникам, село — это прежде всего «усадьба боярина, в которой наряду с господским домом находились дома его челяди и крепостных (kaimynai) селян». Село — это огороженная забором или стенами вотчина. Такой вывод закономерен: перед нами часть общины, попавшая после упадка общинного замка-убежища под власть более крупного аллодиста, ставшего вотчинником-господином. Не зря хронист путает термины dorf и hof; может быть, поэтому и в литовском языке двор — kiemas, а деревня — kaimas.

Наряду с селом продолжало существовать общинное поселение лично свободных великокняжеских крестьян — поле, которое было расположено на той же территории бывшей замковой волости и могло состоять и из отдельных домов и из мелких деревень[1451]. При таком толковании становится понятно, почему полей больше в Жемайтии, где менее развито крупное феодальное землевладение. Это подтверждается и положением, вскрывшимся во время споров литовского правительства с Орденом, которому по договору 1398 г. была уступлена Жемайтия. Орден настаивал на выдаче беглых частнозависимых жемайтских крестьян, но оказалось, что большинство здесь — gemeine luthe — общинники, сидящие на gemeine land[1452]; согласно принятому в Литве официальному взгляду, Витовт считал их свободными.

Ю. Юргинис с этим же справедливо связывает перемену в судьбах старинных общинных замков. В источниках эти замки — уже не собственность крестьян; люди, стоящие во главе их, либо принадлежат к великокняжеской администрации, либо представляют местную знать. Все эти Брайко, Свиртила и им подобные[1453], конечно, нобили; мы наблюдаем трансформацию общинной военной организации в государственную; узурпируя у общин их военные функции, государство уже к началу XIV в. провело военную, гарнизонную реформу. Выше (часть III, § 1) мы видели начало этого процесса, отраженное в археологическом материале.

Постепенный упадок общинной укрепленной веси (весь, лит. viese) означал возрастание роли местного нобиля-вотчинника, что отразилось и в языке, где господин это — виешпатис, которому жители поставляют дичь, угощенье и пр. Подробнее вопрос о взаимоотношении села с замком, попавшим в руки господина, мы рассмотрим ниже.

Развитие крупной земельной собственности, первоначальным источником которой было сосредоточение имуществ в руках богатейших земледельцев, общинной знати, полнее отражено в хрониках. Литовские нобили засвидетельствованы ими в разных частях страны под разнообразными наименованиями. Это — князи, княжицы — наших летописей; seniores, duces, principes, potentes — хроники Генриха, nobiles, pociores, domini, seniores, reguli — хроники Петра Дюсбурга; kunige, eldiste, besten — Рифмованной хроники; наконец, satrapi и magna satrapi — хроники Германа Вартберге. Что не все эти термины равнозначны, едва ли может вызвать сомнение, однако есть один признак, который роднит их между cобой.

По смыслу хроники Генриха, сеньеры или нобили, как мы видели, — сравнительно еще мелкие привилегированные землевладельцы, живущие среди общин; они ведают делами деревень, а также (объединяясь в группы) земель и областей. Эти нобили еще не слились в обособленное господствующее сословие[1454]. Из жалованной грамоты Суксе[1455] и Рифмованной хроники мы имели возможность получить представление о нескольких нобилях северной Литвы: о Лингевине и враждебных ему братьях Туше, Мильгерине и Гингейке. Все они вотчинники, имеющие свои дворы и челядь[1456]. Возможно, они были более крупными вотчинниками, чем те, которых знал Генрих. Спасаясь от рук Лингевина, его противники бежали в Орден, где получили земельные пожалования. Эти документы не сохранились, зато нам известны документы, выданные многим другим литовским нобилям того же XIII в., которые, укрывшись в Ордене, хлопочут о восстановлении своих прав на земельную собственность, потерянную в Литве[1457]. Дорожники свидетельствуют, что остальные нобили густо сидят на литовской земле среди крестьянских сел, зачастую владея ими.

Итак, нобили — это растущие привилегированные землевладельцы, ставшие таковыми не вдруг, а уже успевшие прочно, обжиться в своих вотчинах к тому времени, когда на них падает свет источников.

Можно сделать некоторые дополнительные наблюдения над размерами владений нобилей. Они весьма разнообразны, что, конечно, зависит от времени и места происхождения источников, их упоминающих. Но все же можно отметить некоторые определенные градации. Это, во-первых, те сравнительно мелкие владения, состоящие из нескольких крестьянских дворов, которые встречались нам в жалованных грамотах Ордена[1458]. Они принадлежат нобилям, едва возвысившимся над общиной.

Во-вторых, это владения нобилей, так сказать, средней руки, часть которых могла обрести большую силу, подавляя, как Лингевин, с помощью короля своих противников. Подобных нобилей, владеющих двором и в лучшем случае несколькими селами, отметили дорожники. Знают их и хронисты. Герман Вартберге пишет, что, вступив в 1332 г. в Жемайтию, рыцари прошли до дворов Мазейки и Виндейки (ad curias Mazeiken Windeikenque)[1459]; под 1360 г. им сообщается о походе ad curiam cuiusdam satrape Егинте, который якобы похвалялся прогнать немцев из Ливонии и уже назначил различные замки своим родственникам и друзьям (suis consanguineis et amicis), т. e. поступал подобно орденскому магистру, который раздавал пожалования в незавоеванной Литве. Планы Егинте не сбылись: рыцарское войско захватило двор и окрестную волость этого нобиля (curiam ас regionem circumiacentem expugnavit)[1460]. Еще пример. Во время набега на землю Упите в 1368 г. рыцари захватили Гердейке, сына satrape nobilis Стирпейке, вместе с семьей и челядью (ас familia eiusdem multisque aliis)[1461].

Нет нужды умножать примеры. Сообщая о борьбе за Жемайтию, хронист постоянно упоминает то одного, то другого нобиля вплоть до 1378 г., где хроника обрывается[1462]. Не нужно обладать большой фантазией, чтобы с этими данными генетически связать жалобу жемайтских нобилей 1416 г. Хронисты XIII–XIV вв. знакомят нас с erbliche besiczungen тех самых vetern, eldernuetern vnd grosuetern, о которых писали составители жалобы[1463].

Нобили-землевладельцы — явление типичное; оно отразилось и в труде Петра Дюсбурга. Петр Дюсбург сообщает, что рыцари, с помощью некоего Пелузе, который был зол на «своего господина» (domimim suum), разорили двор этого нобиля (reguli habitacionem). Этот нобиль был крупнее других, он quasi secundus fuit post regem Letbowinorum in regno suo[1464]. Рыцари напали в тот момент, когда там пировали 70 других нобилей, его соседей (nobiles vicinos regni Lethowie; или, как передал Николай Ерошин: al des landis bestin hern) и увели их семьи и челядь (uxores regulorum cum familia et parvulis), а также 100 лошадей, груженных дорогим добром[1465]. Этот нобиль — тоже вотчинник, может быть, лишь рангом повыше. Вот еще один нобиль — славный литовский воевода Сударг[1466]. Напав на владение этого nobilis et potentis viri, рыцари habitacionem… eam cum villis circumjacentibus in cinerem redegerunt, притом uxorem ipsius et liberos et familiam cum multis aliis mulieribus et parvulis ceperunt, viris pluribus interfectis[1467]. Это двор крупного нобиля, близко стоявшего к князю.

Говоря о представителях великокняжеской власти, мы получаем возможность видеть несравненно более крупные земельные имущества. Это владения жемайтского князя Выкинта, которому принадлежала «ноль Жемоити»[1468], в том числе и ужо известный нам город Твиремет. Земля составляла «богатство» и других жемайтских князей — Товтивила и Едивида[1469].

Наконец, сам великий князь Миндовг выступает как владелец земель, городов и драгоценностей. В его руках сосредоточивалось «бещисленное имение» к тому времени, когда им «поймана бе вся земля Литовъская»[1470]. Преемники делят «землю и добыток Миндовъгов»[1471]. По словам Рифмованной хроники, склоняя к союзу ливонского магистра Андрея Стирланда, Миндовг дал ему не только много золота и драгоценностей, но также много «богатой и хорошей земли»[1472]. Наша летопись так сообщает об этом: «послал бо бе злата много и сребра и сосуды серебряны и златы красны и коне многы»[1473]. О земле здесь не говорится, но зато упомянуты лошади. Княжеские табуны коней еще будут встречаться нам в источниках; в данном случае они несомненный признак значительных земельных владений. Не случайно летописью упомянуты четыре «паробци» — «конюшни» Миндовга[1474]. Миндовг имел домениальные владения и в Жемайтии, как можно понять из слов жемайтских послов, которые, склоняя его к союзу, напоминали: «daв wirt dir gut // von irentbalben wirt behut // alles daв dir gehoric ist»[1475]. Миндовгу принадлежал город Ворута; во время одного из вторжений рыцарей он укрывался (lag) «в своем замке»[1476]. По богатству и размерам дружины с ним мог соперничать только его «сестрич» жемайтский князь Тройнат, который «был так же, как он, богат и имел столь же много друзей»[1477].

Дорожники во множестве (около двадцати пяти) фиксируют великокняжеские домениальные дворы (Konigshoffe) и села (Konigsdorfer) в южной Аукштайтии. Это подтверждают и хроники: они упоминают то три villas regis Lethowinorum близ Мемеля (1306 г.)[1479], то 800 коней из, видимо, княжеского equirricia около Нового Ковно (1367 г.)[1480]. В Жемайтии к домену великого князя, по-видимому, можно отнести и земли на ее южном, прусском пограничье — замок Гедимина (упомянут под 1306 г.), возникший, когда этот князь, вероятно, сидел здесь наместником Витеня; последнему принадлежал Wythes hoff близ Христмемеля; часть домена составляла и волость Виедонская; наконец, в Жемайтии находилась и какая-то terra regis Butegeyde[1481].

По привилеям 1440 и 1492 гг. великие князья обещали, что не будут создавать в Жемайтии новые домены сверх тех, что были в XIV — начале XV в. («Теж дворы наши новый у их поветех не мають быти через нас будованы, одно оный дворы мають быти направованы и будуть тыи, который были часу князя Витовта»[1482]). Из спора 1522 г. узнаем, что здесь в «надаваньи» — распоряжении великих князей были четыре державы — Вилькея, Белена, Скерстомоин и Шавленская, притом «здавна, за предков наших и за нас»[1483].

Огромная дистанция отделяет какого-нибудь Дампсе, владевшего одним гакеном земли, от великого князя — номинального владельца всей Литвы, но их объединяет главный признак — то, что землю свою они не пашут. Это делают другие люди, подчиненные им.

Великий князь стал номинальным собственником всей земли. Мы видели богатство и могущество великого князя Миндовга. Его преемники кажутся в этом отношении еще сильнее. Все захваченные земли поступали под юрисдикцию великого князя. Поэтому в пору совместного правления Ольгерд и Кейстут договорились, «что придобоудоуть град ли, или волость, да то делити на полы»[1484].

Взгляд на великого князя как на верховного собственника отражен и в «житии» литовских мучеников (XIV в.), источнике пристрастном, тем не менее любопытном. Когда православные жители Вильно, «елици от различных странь привед[е]ни бяхоу», захотели воздвигнуть церковь, то об участке земли они должны были просить князя. Они «прошаху от кнезя молешеся призрети кь прошению их и даровати имь место некое, на нем же воздвигнут храмь сважен, вь еже сьбиратисе имь». Великий князь — «огнеслужитель» Ольгерд отверг избранное ими место, «понеже удоль и темно есть», а «место прирек виселичное, то прилично есть, яко высоко и светло»[1485]. Если иметь в виду, что храмы и монастыри строились и при Войшелке, и при Гедимине, то в сообщении «жития» можно видеть правдоподобные детали относительно оформления подобных пожалований.

Отмеченные выше три вида феодального землевладения, известные в первые десятилетия существования литовской раннефеодальной монархии, как бы отражают путь, пройденный первыми собственниками земли от небольших вотчин до владений, охватывающих целые волости, земли и княжения (доступные нам источники изображают Литву уже имеющей территориальное деление, упоминая: territormm, terra, regio, lant, districtus, позднее известные под названием «волость»)[1486]. Процесс формирования Литовского государства протекал в условиях острых противоречий среди разного рода собственников земли. Но жизнь вынуждала этих оторвавшихся от общин и вставших над ними людей объединять усилия для укрепления своего господства над трудящимися в самой Литве; угроза со стороны Ордена, Руси и Польши еще больше заставляла спешить с этим делом.

Происходила консолидация привилегированных землевладельцев в одно феодальное сословие, в котором прежнее имущественное неравенство было зафиксировано в его сословных группах. Наиболее многочисленную группу составляло мелкое служилое боярство, как и встарь, но теперь уже лишь с санкции правительства, продолжавшее пополнять свои ряды за счет богатеющей части крестьян; далее следовали крупные служилые бояре и князья; все это увенчивалось наиболее богатой частью сословия — правящей великокняжеской династией. Все вместе с помощью разветвленного государственного аппарата они осуществляли монополию своего сословия на земельную собственность и политическую власть в стране.

Боярское землевладение непрерывно укреплялось. Интересы боярства получили отражение в акте унии 1387 г., который подтвердил их сословные права на «castra, disctrictus, villas atque domos», гарантировал боярам-католикам права неотъемлемого владения и свободного распоряжения своими имениями, включая наследование вдов, сыновей и других родственников[1487]. Это были права, которых в массе не имел прусский нобилитет и за которые боролся нобилитет жемайтский. Это еще один шаг по пути формирования сеньерии, более полного иммунитета и политической раздробленности.

По этому пути Литва шла гораздо медленнее, чем, скажем, раннефеодальная Русь. Лишь постепенно, с укреплением боярской собственности в коренной Литве и прекращением завоеваний на Руси возрастало могущество литовской знати. Оно отразилось в последующих привилеях, вплоть до специального дополнения II статута 1566 г., когда боярам было дано полное право распоряжения земельной собственностью — omnia iura, libertates et immunitates[1488].

Развитие крупной феодальной собственности и соответственно прав жемайтского боярства хорошо отражает привилей 1492 г. И. Якубовский установил, что формуляр этого привилея, в частности, его первые тринадцать статей восходят к привилею Казимира 1440 г., который, в свою очередь, повторяет права, данные Жемайтии Витовтом и Ягайлом в 1413 г., когда она освободилась от ига Ордена[1489]. Хотя местное боярство к концу XIV в. насчитывало (если исходить из цифры заложников) до пятисот более богатых семейств, которые гордились своей знатностью, как erbare, все же по первоначальному привилею лишь три местных нобиля были уравнены в правах с литовско-польским боярством.

Последующие захваты и раздачи общинных земель укрепили это сословие. Привилеи берут под охрану и те владения, которые возникли до конца XIV в. и те, которые появились позднее: «Дали есмы всим бояром и поспольству (omnibus bojaris et toti communitati)» семи поветов Жемайтии «тые вси, который [съ] стародавня (ab antiquo tempore) часу короля Владыслава, князя Витовта и отца наглого, мели и держали, яко села и иншыи речи держали (tenebant et possidebant villas et alia) при тых их вечне и неотмение заховываемо (et possidere irrevocabiliter, et perpetuo)».

Здесь идет речь именно о тех владениях, которые были в Жемайтии с глубокой старины, времен Миндовга и Гедимина, ибо о новых имениях, полученных при Витовте и позднее, есть особая статья: «Теж подаваня (donationes) который шляхтам и бояром (nobilibus et bojaris) князь Витовт, Швидригайл и Жигимонт и теж отец наш доровали (donaverunt) хочом то ховати и держати»[1490].

Наиболее обширную группу привилегированного сословия составлял мелкий служилый люд, первоначально входивший в состав дружин, а затем известный под термином приятели, amici, vrunde. В XIII в. существование значительных дружин отмечено в Литве повсеместно: у налыненайского князя Суксе[1491], ятвяжского — Скомонда[1492], князя из центральной Литвы (potentior de Lethonia) Даугеруте[1493], князя из северной Литвы Лингевина[1494] и др.

Эти freunde, известные в источниках и под названием kneclitin[1495], clientes[1496], еще встретятся нам, когда мы будем говорить о свободных крестьянах. Дело в том, что этот низший слой боярства (armigeri sive bojari) вербовался по традиции (идущей от дофеодальной старины) из более зажиточной части крестьянства[1497].

В Литве этот процесс отражен источниками лишь начала XV в. (кануна жемайтского восстания 1418 г.)[1498]. На прусских землях, в политике Ордена, эта тенденция обнаружилась раньше, перед самбийским восстанием 1295 г. По поводу такой политики Петр Дюсбург оставил даже специальное рассуждение в главе 220. Принятие христианства и верность Ордену определяют судьбу пруссов; в этом, как явствует из слов хрониста, суть социальной политики рыцарей. Орден не меняет социального положения тех нобилей (de nobili, edil), которые добровольно признали его власть, равно как и игнобилей (unvri).

Но горе тем нобилям, что оказались неверны: Unde multi sunt neophiti in terra Prussie, quorum progenitores fuerunt de nobili prosapia exorti (cp. Христбургский договор), ipsi vero propter suam maliciam, quam contra fidem et cristifideles exercuerunt, ignobilis estimati sunt. C другой стороны, — хорошо «верным» крестьянам, для лучших из них — открыт путь в нобилитет: alii vero quorum parentes erant ignobiles, donati sunt propter fidelia servicia fidei et fratribus exhibita libertati. Так нобиль по терминологии Николая Еропшна превращался в eigin knecht, а крестьянин, наоборот, получал вечную свободу и на «ewiclich si erbin habin // adii und herschaft davon»[1499].

Использование части крестьян для расширения социальной базы своего господства — политика достаточно дальновидная. Одно упустил из виду Дюсбург: легко превратить нобиля в крестьянина, но гораздо труднее крестьянина — в нобиля, ибо для этого надо подчинить ему других, ранее лично свободных крестьян. А это чревато последствиями, как могло убедиться орденское правительство на опыте крестьянского восстания в Пруссии, а литовское — на примере крестьянского восстания в Жемайтии.

Сильная великокняжеская власть — историческая особенность Литвы, общепризнанная историками. Между тем причины этого явления остаются нераскрытыми. Думаю что они коренятся в экономике, в специфических исторических условиях образования литовской монархии.

Среди советских историков нет споров о том, что экономическая основа власти всех раннефеодальных европейских монархий — обширный земельный фонд, населенный лично свободным крестьянством. То же мы видим и в Литве, но здесь эта основа власти шире и прочнее.

Судя по состоянию производительных сил, известных из археологии, и по уровню развития общины, отраженному в аналогичных прусских источниках, Литовское государство возникло на том этапе, когда община уже в значительной мере превратилась в село, состоящее из свободных земледельцев-аллодистов, давно поделивших ager publicus. Поэтому здесь не могло произойти узурпации общинной знатью и позднее государством сколько-нибудь значительных участков коллективной пашни и установления в широких размерах барщинных форм эксплуатации крестьян. Ввиду этого в Литве наблюдается длительное существование лично свободного крестьянства, подчиненного великому князю. Крупное местное боярство было относительно немногочисленно. Из рядов лично свободных правительство до поры вербовало мелкий служилый люд — рядовое боярство, опору монархии.

Другая особенность объясняется синтезом литовских и белорусских общественных отношений. Захват и включение в состав Литвы белорусских земель позволяли великому князю сохранять земельный фонд в коренной части страны[1500]. Этот фонд расходовался очень скупо. Крупным вассалам-князьям и затем боярской знати земли жаловались на Руси. Начало этому положил еще Миндовг; захватив давние владения некоторых жемайтских князей, он пожаловал им в держание земли на Руси: «што хто приемлеть — собе держить»[1501]. Так на смену аллоду развивалась более зрелая форма феодальной собственности — пожизненные бенефиции. Этого рода вассалы до поры не были опасны монархам, ибо их положение было осложнено и затруднено необходимостью считаться с общественными отношениями и политическим укладом этнически чуждых земель. Наконец, до унии этнографическая Литва не знала сколько-нибудь развитого церковного землевладения, составлявшего в других раннефеодальных странах обширные пространства культурных земель. Жрецы получали одну треть добычи[1502], вероятно, движимой; крупные князья сами первое начально были и жрецами, как Скомонд[1503]. Жрецы имели особые дома для священного огня и для жилья[1504]. В целом, землевладение жрецов не могло идти в сравнение с богатствами, полученными церковью.

История литовского крестьянства находится в прямой связи с описанным выше процессом развития крупного землевладения. Те историки, которые закрывали глаза на крупное феодальное землевладение в языческой Литве, понятно, не могли видеть в ней и частнозависимых крестьян; крестьян же, зависимых от государства, они считали вообще свободными.

Историк древней Литвы не располагает инвентарями и им подобными документами, ему приходится иметь дело с другими более сложными источниками, которые, однако, тоже доступны анализу. Вообще говоря, хроники и акты XIII–XV вв. делят население Литвы на нобилей — знать и игнобилей — простых людей. Петр Дюсбург сообщает, например, что в 1306 г. рыцарское войско нанесло поражение литовцам, среди которых упоминает семнадцать pociores и de populo communi multitudinem copiosam[1505]. Communis populis это — ignobiles. Такая формула в его хронике стереотипна[1506]. То же наблюдается и в актах[1507]. Какова социально-экономическая природа этих нобилей, мы старались показать выше. Предстоит попытаться выяснить, что из себя представлял populus communis. Нет сомнений, что в его состав входила челядь.

Уже Вульфстан (IX в.) видел в прусском обществе две группы населения, противостоящие «королям» и «богатым», — это «бедные люди» но рабы и рабы[1508]; о существовании патриархального рабства у галиидов и сасов можно заключить и из известия Галла-Анонима (XI в.)[1509].

По сведениям Петра Дюсбурга, прусское общество долилось на знатных и незнатных, причем челядь, в частности рабы, были принадлежностью прежде всего людей знатных; подчас рабов убивали и хоронили вместе с их господами, что подтверждает и Кишпоркский договор[1510]. Свободные пруссы решительно отвергали попытки Ордена лишить их права собственности на недвижимое и движимое имущество, видя в этом проявление «рабских притеснений»[1511].

Материалы, относящиеся к Литве, рисуют такое же деление общества, как и у пруссов.

Челядь обозначена в хрониках терминами familia, gesinde. Когда рыцари разорили дом знатного жемайта в 1286 г. и убили там 70 знатных (reguli), они увели в плен их жен «cum familia et parvulis»[1512]; то же произошло в доме Сударга, разоренном в 1317 г., — его жену, детей и всю familiam увели в плен, часть мужчин была перебита[1513]; в том же году жемайты выступили против рыцарей cum tota familia et canibus[1514]. В применении к пруссам эта формула чаще всего в виде — cum omni domo et familia sua — также встречается многократно[1515]. Хочу отметить, что familia — принадлежность людей знатных.

3. Ивиискис, изучая содержание этого термина, пришел к выводу, что Петр Дюсбург применяет его для обозначения семьи, жителей замка, простых дружинников, но что главное содержание этого термина — челядь, домашние слуги[1516]. К этому склоняет выражение cum domo et familia, где domus — это семья, a familia — люди, семью обслуживающие; за это понимание говорит и многочисленность людей двора нобилей. Еще более укрепляет такое толкование то, что Герман Вартберге пишет об убийстве литовцами немецких рыцарей — occisis fratrum cum familia eorum[1517]; это могло относиться только к челяди, так как семьи у рыцарей не было. Наконец, Николай Ерошин переводит familia словом gesinde[1518]. Русские летописи тоже имеют в виду дружину. Сын Товтивила бежал «с мужи своими»[1519], «со своим двором»; с Довмонтом «вбегоша въ Пльсков с 300 Литвы с женами и детми»[1520]; Ердень «со своими князи придоша в домы своя и видеша села своя попленена»; их дружина состоит из 700 воинов[1521].

Характерная особенность понятия челяди применительно к древнелитовской (как и прусской) истории в том, что оно имеет еще узкое значение, относится к людям, главным образом непосредственно зависимым от господина, несущим па пего хозяйственную и военную службу в доме и дворовой усадьбе. Это зримый след былого патриархального рабства. Не сомневаемся, что и при дворе великих князей находилась подобная челядь: не случайно волынский летописец называет конюших Миндовга «паробки». В дальнейшем часть челяди, получая свободу, войдет в состав либертинов (libertini), другая, пополняемая во время войн, будет встречаться как familia illibera.

Источники отражают многообразие терминов, обозначавших формы несвободы лиц из челяди, за которым кроется и обилие путей, ведших в холопство; это и плен, и долговая кабала, и покупка челяди у иноземцев, и пр. Встречаются термины «невольные» («obnoxii»), «холопы» («servi»), «illiberi», «drelle», «egen (т. e. eigene) thattern» и др. Позднее часть этих терминов, возникших некогда для обозначения рабов, распространится на крестьян, теряющих личную свободу (eigin knecht, knechtscbaft). С другой стороны, часть холопов, получающих свободу (libertini), сблизится, вероятно, с соответствующей группой лично свободных крестьян.

Невольные (obnoxii), судя по упоминаниям в источниках, составляли одну из разновидностей челяди. В жалобе Гедимина 1324 г. на Орден, нарушивший мир, говорится: «Item fаmulos obnoxios bene (circiter) ad CGC qui… (profugi) dominio nostro fuerunt, quos receperunt, nec vnum ex eis reddiderunt»[1523]. В русской редакции привилея Казимира выражение manicipiorum obnoxios переведено словом «невольные»[1524].

Ужо в договоре Войшелка с немцами имелась, вероятно, статья, касавшаяся запрета перехода этой категории населения. Во всяком случае, в «Слове» (около 1265 г.) полоцко-витебского князя Изяслава, подвластного Войшелку, читаем: «поручники и долъжникы, и холопы выдати»[1525]. Как видим, здесь невольные, холопы терминологически сближены с должниками, поручниками, словом, закупами. В литовско-немецком мирном договоре 1323 г. предусмотрено, что в отличие от свободных людей, имеющих право передвижения, несвободный drelle (в латинском экземпляре servus proprius) подлежит выдаче по требованию сторон[1526]. Это бесправные люди. Их «издавна» продавали наряду со скотом[1527]; позднее князья дарили их соседним правителям: великий князь отправлял gesinde великому магистру[1528]; Витовт извинялся перед комтуром Рагнита, что не тотчас прислал ему «русскую челядь», по обещал быстро отправить шесть thattern egen[1529]. Поэтому, когда Витовт призывал жемайтов (baioren und sinen luden) продать своих жен и детей (vorkopen wif und kindere)[1530], но вооружиться против рыцарей, то он мог не бояться, что останется не понятым.

Ряды холопов могли пополняться и за счет пленных, не имеющих средств на выкуп. Если даже I Литовский статут (1529 г.) среди четырех источников несвободы упоминает плен[1531], то, конечно, еще большим было его значение на более ранних этапах истории. Этот взгляд как будто подкрепляют источники. Петр Дюсбург утверждал, что пленные в Литве попадали «ad perpetuam sue gentilitatis servitutem»[1532]. По хронике Николая Ерошина, князь Витень, взяв немецких пленных, сулит им бесправие: daz ir unsir eigin // muzit wesin in arbeit[1533]. Маршал Генрих Дусмер, пугая и подбадривая рыцарей, говорил в 1338 г., что попавшие в плен к литовцам будут сожжены, а если счастье и улыбнется им и они уцелеют, то жизнь будет ужасна: so muste er doch in ewiger dinstbarkeit vnter schlegen vnd beitschen bei denen leuten, do die gelangene christen nicht viel beszer, auch wol kaum so gutt, ais die hunde gehalden wurden, sein leben in eussersten elend verschliszen[1534]. Количество пленных, угоняемых литовскими войсками в XIII–XIV вв., исчисляется сотнями и тысячами. Приводя эти цифры, 3. Ивинскис приходит, однако, к заключению, что в Литве не видно рабства, подобного античному[1535]. Более того, уже в 1370 г. в литовском войске встречаются libertini, т. е., надо думать, отпущенные на свободу холопы[1536].

Тех, кто видит вместо Литовского государства некую чудодейственную личность, все эти факты интересовать не могут. Мы же должны с полной ясностью отдать себе отчет, что в Литве правят побили, владеющие челядью, что этой челядью они дорожат, а потому великие князья, как представители «господ земли»[1537], защищая экономические интересы землевладельцев, запрещают холопам право перехода и с помощью договоров (как это делали и древнерусские князья) стараются удержать подневольное население вотчин от бегства за рубеж. Вместе с тем источники говорят, что холопы не могли быть в Литве этого времени ни единственной, ни тем более преобладающей частью непосредственных производителей. Уровень производства, а также состояние общины предполагают преобладание других форм зависимости.

Следовательно, говоря о челяди, источники XIII–XIV вв. отражают лишь один из этапов истории патриархального рабства, которое длительное время существовало и при феодализме. Более ранние источники, относящиеся к пруссам, а затем и к литовцам, тоже не знают рабства в чистом виде.

Крестьяне. Литовские источники этой поры обозначают крестьян терминами: смерды, homines (люди), cmethoxies (кметы), gebuwer (крестьяне). Вот что о них известно: в 1362 г. Ольгерд шел на помощь Ковно со своими боярами, ведя войско из крестьян — смердов (cum suis boyaribus et smyrdens)[1538]. Здесь как будто под смердами понимаются простые люди, крестьяне вообще. В последующих упоминаниях источников кмет — человек также противостоит боярину[1539]. Уже это заставляет думать, что их права не одинаковы. Примечательна и распространенность термина «смерд» в топонимике коренной Литвы (в районах Ковно — Вильно)[1540]. Заимствование русских терминов для нобилей и крестьян не должно нас удивлять; это готовая юридическая форма, в которую удобно облеклись сложившиеся в Литве общественные отношения. Каково же было положение различных групп крестьян, что населяли государственные земли, домены великих князей и, наконец, владения отдельных феодалов?

Из писем Гедимина 1323 г. можно заключить кое-что о положении крестьян, населявших государственные земли. Приглашая в страну земледельцев из-за рубежа, великий князь обещает им землю и полную свободу от десятины, но лишь сроком на десять лет (и от иных повинностей — на пять лет); затем они должны будут вносить ее от урожая с полученной земли[1541].

Трудно согласиться с теми, кто говорит о полной свободе литовского крестьянства при Гедимине. Экономически здесь видно другое — крестьяне получают государственную великокняжескую землю и по истечении срока освоения обязаны за нее вносить налог в форме десятины. Князь — верховный собственник земли; крестьянин — ее владелец. Если так обстояло дело с действительно свободными зарубежными новоприходцами, то могло ли быть иным положение аборигенов, даже предполагая, что первоначально крестьяне имели широкие возможности колонизации не освоенных государством пущ. Эта колонизация могла лишь отсрочить начало закрепощения части земледельцев.

В Жемайтии, как нам известно, были какие-то (хотя и не столь большие) домениальные владения великих князей, видимо, переданные им местным нобилитетом на условиях обороны этой страны от Ордена. Позднее Витовт утверждал, что «in terra Samaytharum non fuit aliquis princeps et dominus terre (имеется в виду таких единовластных, как в Аукштайтии), sed erat una comunitas sub certis legibus gubernacionibus et iure gencium vivens, usque ad tempora predictorum dominorum regis Polonie et ducis Lithwanie, quorum gubernacioni propter certos inimicorum insultus, non tamquam obnoxii, sed liberi, quamdin ipsis placuisset se submiserunt»[1542].

Подлежит уточнению, что скрывалось за формальной свободой жемайтов. Из хроники Петра Дюсбурга ясно, что здесь имелось давнее расслоение на нобилей, из среды которых успела выделиться высшая знать, и. на простой народ (populus communis). Поскольку эти нобили — наследственные собственники значительных земельных имуществ[1543], мы вправе и здесь предполагать существование зависимой от них челяди, холопов и т. п. Тем более, что, давая жемайтам прусское право, Орден видел здесь бояр, свободных и крестьян (gebuwer). Уже это, в сопоставлении с несвободой крестьян-gebuwer в прусском праве, заставляет признать существование зависимого крестьянства в Жемайтии.

Если бы тут все были полностью свободны, то не возник бы спор о судьбе местного крестьянства между правительством Витовта и Орденом. Этот спор произошел в связи с Салинским договором 1398 г. Учитывая относительно медленное развитие общественных отношений, мы можем с пользой применить относящиеся к нему документы для нашей темы.

Когда Витовт по Салинскому договору уступил Ордену Жемайтию до р. Невяжис, среди подписанных условий было одно, касавшееся крестьян, обязательство — выдавать беглых несвободных людей: zinshafftigen menschem, а также тех, die als eigen zinshafftig sin[1544], что в латинском противне Витовта выражено словами — censitum и mancipium an servum[1545]. После подписания договора выяснилось, что жемайты бегут в независимую Литву; однако, когда Орден потребовал выдачи лиц обеих указанных категорий, то Витовт ответил, что будет возвращать лишь лично зависимых, несвободных людей (eygene luty, eigene — servi, illiberi), а что свободные крестьяне (freie gebuwer) под действие договора не попадают. Спор тянулся долгие годы и отразился в десяти орденских и двух литовских документах[1546], среди которых наиболее важны грамоты Витовта и Ордена (1401 г.).

Спор возник потому, что у юристов Ордена и великого князя был разный взгляд на положение групп крестьянского сословия. Для Ордена все жемайтские (как и прусские) крестьяне — его чишпевики, а потому подлежали выдаче, и, кроме того, должны были выдаваться те крестьяне, которые до перехода Жемайтии к Ордену уже давали чинш своим боярам, это — давние, частновотчинные чиншевики. Правительство Витовта, очевидно основываясь на литовской практике, считало, что несвободны лишь частновотчииные крестьяне, так как они bei den baioren gesessen hetten und hetten in geczinset[1547]; другое дело — остальные крестьяне: они, будучи под властью литовского правительства, вероятно, платили ему какую-то подать, может быть ту же десятину, которую сулил Гедимин переселенцам, но считались правительством «свободными» (welch gebuwer vormols keinen baioren geczinset belle und helten keinen herrengehabt, das weren freie gebuwer gewest, und die weren ouch freien[1548]); их более зажиточный слой поднимался в ряды служилого люда; от бояр они были независимы или, как передает Орден мысль Витовта: die doch gute baioren czu frunden hetten[1549].

Все развитие спора показывает, что правительство Витовта, формально апеллируя к юридической казуистике, по существу вело очень дальновидную политику, отказываясь признать законной попытку Ордена ликвидировать значительную группу лично свободных, среди которых помимо крестьян были и выросшие из общинной среды мелкие вотчинники. Более того, как явствует из жалоб Ордена, литовское правительство сманивало жемайтов, обещая каждому переселенцу (вероятно, подобно тому, как это делал Гедимин) денежные и земельные пожалования (und luth die Samayten gemeynlich czu im, widder syne vorschribunge, wоl IIII M. und gap in grosse gobe und tet in gros gelobte, do mitte her uns eyne grosse menуg der Samayten us den landen enczoch[1550]). Освободительная борьба в Жемайтии не затихала. Те, кто искал поддержки в Литве, боролись против предателей, сторонников Ордена. Уходившие в Литву подчас избивали сторонников Ордена или насильно уводили их с собой («die selbin die also czu im czogen die andern [видимо, die] gerne bie uns gebleben weren, robitten und slugen und eczliche mit gewalt mit in weg furten»)[1551]. В другом месте Орден говорит, что Витовт давал перебежчикам grosse friheit[1552].

Все ли свободные бежали к Витовту, спеша получить надел и четыре марки, или только более зажиточные, близкие по положению к мелким вотчинникам и потому наиболее остро реагировавшие на ликвидацию свободы? По сведениям Ордена, бежало 4 тыс.[1553] — прежде всего — мелкий служилый люд. Боярство, как видно из жалобы 1416 г., оставалось на месте и, сохраняя свободу на основе прусского права, вело дипломатическую борьбу; масса крестьянства сказала свое слово, когда литовское правительство призвало его к восстанию против Ордена.

Сами рыцари тоже не сидели сложа руки. Идя навстречу местной знати, Орден решил сперва, что baiогen должны baioren bliben, die freien frei und die gebuweг gebuwer и пожаловал им прусское право[1554], известное нам по Помезанской Правде. По борьба с Литвой разгоралась, и рыцари искали средств упрочить здесь свою власть — местный фогт был строг, были взяты дети знати в заложники в числе около пятисот[1555].

Между тем жемайтские нобили, недовольные прусским правом, решили требовать кульмского (хельминского). Это признак зрелости здесь феодальных отношений. Но когда в 1406 г. их представители пришли в Мариенбург с этим требованием, их отпустили ни с чем[1556]. Наступление Ордена усилилось, готовилась перепись населения, из чего нобили правильно заключили, что Орден задумал ere wibe und ere kinder eigin machen, T. e. свести на положение лично несвободных. Все эти противоречия очень ясно отразились в известной жалобе жемайтов 1416 г.[1557]

Из нее видно, что Орден не только теснил свободных, но и отбирал у бояр лично зависимых от них крестьян: «nos gravare servis, proprietariis, rusticis et tributariis nostris omni sine i usticia nos privantes»[1558].

Данная выше трактовка документов подкрепляется более поздним договором Ордена со Свидригайлом (1402 г.): наученный горьким опытом, Орден на этот раз потребовал выдачи всех бежавших («Vortme sullen wir keinen mense hen, her sie rittermesig, knecht ader gebuwer, ader welchirley kunnes ader wesens her sie, ane orlob des hoemeisters, der tzu den tzieten sień wirt,in vnsere lande nemen ader sett zen»)[1559]; или, как еще точнее сказано в Ковенском договоре 1404 г.: «fortme zo zoile wir keinen czinsheftigen menschen des ordins und auch die ais eigene czinshóftik zcin»[1560]. Здесь отмечено то, о чем выше говорилось: категория данников-чиншевиков рассматривается в договоре согласно орденской юрисдикции как несвободная.

В конце концов литовское правительство выиграло борьбу с Орденом за жемайтский нобилитет; папская курия смогла, наконец, один раз реализовать свою демагогию об охране свобод неофитов, но и то при помощи войск литовского короля. Такова ирония истории. Освободив Жемайтию, литовское правительство помогло окрепнуть местному боярству за счет земель лично свободного крестьянства, которое вынесло на своих плечах всю тяжесть освободительной борьбы. Усилилось боярство, увеличился слой служилых людей, но это довело страну до крестьянского восстания 1418 г.

Таким образом, документы спора освещают нам общественный строй Жемайтии, где под верховной юрисдикцией сперва литовского, а затем орденского правительства правят бояре — потомки давних нобилей и их более мелкие, служилые вассалы — freunde; высшая юрисдикция принадлежит правительству; крестьянская масса состоит в основном из лично свободных[1561] государственно зависимых крестьян (zinshafflige menschen=freie gebuwer — gemeine luthe), а также крестьян лично несвободных, частновладельческих.

Из развития этого спора следует и тот вывод, что не только в Жемайтии, но и в остальной Литве в конце XIV в. сохранялись значительные массы лично свободного крестьянства. О полевой барщине речи нет. Как быстро ухудшалось положение крестьянина, можно видеть по ст. XIII луцкого и бельского привилеев, где читаем, что во времена Витовта (конец XIV— начало XV в.), «когда призывались кметы (kmethones) для поселения, каждый кмет в повете работал 14 дней в году с волоки»[1562].

Попытаемся определить основной состав ренты государственных и частновладельческих крестьян. Здесь на помощь приходят акты 80-х годов XIV в. и последующие привилеи, утверждающие или отменяющие давно возникшие институты.

Как можно судить по письмам Гедимина, на крестьянство ложилась государственная подать — десятина. Она шла, вероятно, в натуральной форме, а возникла, как видно, по пережиткам «полюдья», «поседа» в литовских землях[1563] и «окупа» в русских, из разного рода раннефеодальных форм нерегулярной эксплуатации.

Помимо десятины, на лично свободных и частновладельческих крестьян падали весьма разнообразные государственные повинности. Подробный перечень их содержится в грамоте 1387 г. о пожаловании виленским духовным феодалам полного иммунитета: их освободили от «servieiis, angariis, praeangariis, podvodis, viarum custodibus, viis expeditionalibus, stationibus, contributionibus, vulgo srzebrzyzna, castrorum et pontium aedificationibus,nostrorum officialium iudicio, castigationibus et poenis ministerialibus: velut dzyedzkye, avenae, siliginis et foeni dationibusque dakla nuncupatis et ab aliis omnibus oppressionibus et gravaminibus quibuscunque nominibus vocentur»[1564]. Таким образом, государственная власть, узурпировав у общин их военные функции и их замки-убежища, засеки, дороги и пр., возложила на крестьянство по существу барщинные работы (сервиции — трудовые услуги господскому двору), строительную (ангарии — ремонт и охрана дорог, мостов, замков) и подводную повинности, а также неограниченную военную повинность.

Правильность такого понимания документа можно проверить, используя хроники. Петр Дюсбург, говоря о введении литовским правительством регулярной гарнизонной службы, дает понять, что и она легла на крестьянство (custodia castrorum… quasi communiter observatur)[1565]. Виганд сообщает, что Кейстут в 1364 г. послал 150 жителей одного из сел на охрану и починку дорог — pro custodia viarum[1566]. Судя по привилею 1447 г., который расширяет иммунитет боярства[1567], в подводную повинность прежде входила доставка крестьянами камня и дерева для обжига извести, а также перевоз сена в пору сенокоса.

Что представляла собою в тогдашних условиях военная повинность, можно понять, подсчитав только количество походов немецких рыцарей на Литву и литовских на Орден. По данным хроник, за 135 лет (1200–1336 гг.) на Литву было совершено 35 походов, из них 32 за последние 52 года (1284–1336 гг.). Эти набеги сами по себе ударяли по крестьянскому хозяйству. Хроники и дорожники свидетельствуют о многочисленных разорениях на литовской земле. Кроме того, крестьяне должны были участвовать в вооруженном отражении этих набегов. Крестьяне же составляли основную массу литовских войск при организации крупных походов против Ордена. Из почти 30 литовских походов только против Ордена большинство — это набеги дружин, но были и выступления более крупных сил — в 1201, 1236, 1243, 1260, 1277, 1292, 1311, 1330, 1335, 1336 гг.[1568] Следовательно, военная повинность была обременительна.

Судя по тому, что Ягайло привилеями 1387 г. освободил население церковных владений от следующих государственных повинностей, на крестьян падал и натуральный оброк: avenae, siliginis et foeni dationibusque, dakla nuncupatis[1569]. Государственная власть получала с крестьян натуральное дякло овсом, рожью, сеном. Жигимонт Кейстутович, освобождая по привилею 1434 г. боярских подданных от дякла, указывал, что эти дани кметы и другие лично зависимые (cmetones et subdicti) ab ante nobis et predecessoribus nostris dare consueverunt[1570]. Привилeй Виленскому епископу 1387 г. упоминает и полюдье. Из привилея 1447 г. узнаем, что прежде крестьяне должны были обеспечивать великого князя всем необходимым при объезде им страны[1571]. Эта повинность восходит к своеобразной форме полюдья — поседу (pasedis — от глагола pasedeti — посидеть, погостить), которая бытовала и на государственных, и на частновладельческих землях[1572].

Другим видом оброка, как следует из цитированной грамоты 1387 г., была сребщизна. Чинш платили и крестьяне удельных князей: в 1382 г. Кейстут, владевший Вильно, «czog her mit macht ken Rewsen uff Jagel und Garbod, die emseуne czins hatten uff gehalden»[1573].

Объем повинностей частновладельческих крестьян на их собственных феодалов нам неизвестен, но, понятно, что он не был меньше того, что первоначально шло с них государству. Жалуя или лишь оформляя иммунитет для частного владения, великий князь ведь не вообще освобождал крестьян от определенного круга повинностей, а передавал право на их взимание тому или иному феодалу. Поэтому грамота 1387 г. дает представление и о повинностях частновладельческих крестьян. Нужно только учитывать, что частновладельческое, боярское землевладение XIII — половины XIV в. еще находилось на ранней ступени своего развития, судя по тому ограниченному иммунитету, которым оно располагало[1574]. Существовала еще форма пожизненного феодального владения (бенефиция), развитый феод — наследственное владение — получил юридическое оформление в общегосударственном масштабе лишь по акту 1387 г.

Размеры и характер повинностей государственных крестьян были весьма разнобразны. Сама их «свобода» была очень хрупкой. Постоянные раздачи земель медленно, но верно ухудшали положение крестьянства, сословная неполноправность перерастала во все более суровые формы крепостничества.

На государственных землях были организованы великокняжеские домены — «дворы»; положение крестьянства, населявшего эти земли, принципиально не отличалось от положения частновладельческих людей. Основная масса крестьянства была обязана поставлять натуральное дякло (dekla — от слова deti — класть, подразумевается, зерно в бочку) в опорные пункты власти — дворы и крепости: во время процесса из-за Виелоны князь Витовт утверждал, что до падения этой крепости (т. е. до 1367 г.) окрестные жители поставляли сюда ежегодно, помимо зерна, также и другие продукты: certum tributum annis singulis tam in blado (т. е. дякло) quam in meile et aliis rebus victualibus[1575].

Видимо, дякло было господствующей формой ренты в языческой Литве. Эта форма выросла в процессе развития великокняжеского землевладения и упрочения опорных пунктов государственной власти в виде деревень, дворов, крепостей; последние сделали излишним посед — полюдье, которое, однако, сохранялось как наименование для более или менее систематических объездов великим князем и его помощниками основных центров страны. Кроме того, государству шла сребщизна, как видно из привилея церкви 1387 г.[1576]

Государственные повинности разверстывались лишь на общинную организацию. Вероятно, дякло уже в XIII–XIV вв. шло со двора, дыма как единицы хозяйства и обложения, но версталось и собиралось волостью[1577]. Некоторые исследователи, впрочем, полагают, что обложение отдельного дыма постепенно внедряется наряду с дяклом в XIV в., судя по тому, что «чоловек» выступает как единица пожалования в грамотах Витовта, раздававшего по кускам крестьянские земли мелкому служилому люду, зачастую по одному или нескольку дворов крестьян[1578] (будущих велдомых[1579]). Подобная практика подрывала общину, ухудшала положение крестьянства и привела к восстанию 1418 г., в свою очередь вызвавшему к жизни привилей о фиксированной ренте. Положение крестьян на государственных землях было, видимо, более сносным, так как сюда переселялись частновладельческие кметы. Право перехода было юридически ограничено лишь по привилею 1447 г., когда великий князь и бояре обязались взаимно не принимать беглых.

Источники позволяют отметить различия в повинностях в зависимости от местных хозяйственных условий. Там, где были леса, сидели зависимые бортники, вносившие «уставное лукно» — дань медом. Ягайло жаловал виленеким духовным феодалам в 1387 г. из своих владений unam pullam mellis — ustawne lukno[1580]. Бортники (mellis datores) — это несвободные люди домена, судя по документу Витовта (1429 г.), в котором он просит Орден вернуть бежавших данников-бортников: unser leu the die der honigb owe werten und sust ander unser egen leuthe[1581]. Их зависимость от господина была более полной; вероятно, за медовый оброк они владели землей.

Князья имели свои домениальные охотничьи угодья. Уже Миндовг ездил со своими людьми на охоту[1582]; здесь, понятно, тоже находились крестьяне, несшие на него какую-то службу. Есть упоминание и о боярских охотничьих угодьях: в 1375 г. рыцари побили людей боярина Войдилы (Woydel), когда те были заняты охотой[1583].

Там, где имелись озера и реки, крестьяне-рыбаки поставляли дань рыбой. Эти рыбаки сегодня лично свободны, а завтра — нет; они могут быть пожалованы вместе с землей и озером, которое их кормит: Ягайло в 1387 г. пожаловал духовным феодалам озеро «cum omnibus piscatoribus et hominibus ei adjacentibus»[1584]. Согласно акту пожалованья, епископу шла и десятина с рыбаков Понеманья — Jazi (т. е. язь) dictis vulgariter[1585].

В районах, допускавших скотоводство, устраивались великокняжеские конные заводы, где крестьяне-конокормцы несли соответствующие повинности, выполняемые, быть может, целыми общинами: в пожаловании 1387 г. это pabulatores equorum[1586] с их consanguineis; в Жемайтии они известны как райтинники (raitinykai). В Жемайтии, помимо сервитутов, замковой службы и повоза сена, известны и такие формы повинностей, как дань куницами, участие в княжеских ловах.

Надо учитывать еще одну особенность общественного строя Литвы времени превращения ее в Литовское великое княжество. Под властью великих князей литовских соединялись неодинаковые по уровню общественного развития (а также и занимаемой площади) земли. Аукштайтия выделялась относительно крупным княжеским и боярским землевладением, которое сложилось в процессе острой борьбы среди идущего к власти нобилитета. В Жемайтии, как можно судить, не произошло значительного насильственного перераспределения собственности в среде нобилитета, который признал новую великокняжескую власть; этот нобилитет выделил слой более крупного боярства, часть которого под угрозой со стороны Ордена теснее связала свою судьбу с великими князьями. Здесь был относительно менее развит королевский домен, а само внедрение государственных институтов, сопровождавшееся раздачей «свободных» земель служилому люду, завершилось лишь в начале XV в.; крестьянское восстание 1418 г. было, вероятно, последним в Европе из ряда движений, связанных с утверждением феодальных монархий. Наконец, еще одной составной частью владений великих князей были белорусские земли.

Старая историография, когда писала об их бессословном строе, не только ошибалась сама[1587], но и вводила в заблуждение историков Литвы относительно значения синтеза белорусско-литовских общественных элементов. Выше говорилось об экономическом значении белорусских земель для Литвы. Включение в состав Литвы до 1340 г. обширной территории Белоруссии не прошло бесследно и для истории общественного строя.

Наше положение облегчается тем, что общественный строй Белоруссии ныне изучен; выяснено, что это был строй феодальный. К началу XIII в. здесь существовало развитое боярско-вечевое управление городами и прилегающими к ним волостями[1588]. Поэтому литовское правительство и его ставленники имели здесь дело не вообще со славянами, а в первую очередь с боярами. Мы видели, что таково было положение первых князей Товтивила и Тройната в Полоцке и Довмонта во Пскове[1589]. Соглашение с литовским правительством полоцкого, а позднее волынского и смоленского боярства носило традиционную форму «ряда», гарантировавшего сохранение «старины», т. е. прежде всего привилегий феодального сословия, однако, при известном ограничении его финансовых, военных и внешнеполитических функций в пользу Литвы.

Уже М. Ф. Владимирский-Буданов отметил поразительное сходство литовских уставных грамот с договорами Новгородской республики с князьями[1590]. Образование Литовского великого княжества строилось на признании широкого иммунитета за белорусским боярством; следовательно, не происходило существенного перераспределения и ломки форм собственности, которые характеризуют, например, централизаторскую политику московского правительства. Боярство решило судьбу не только белорусских, но и украинских земель, а также смоленских городов и новгородских пригородов. Его поддержка обеспечила успех литовскому правительству.

Способ завоевания и его исход определяется способом производства — эта глубокая мысль К. Маркса[1591] многократно подтверждена историей. Если Орден грубо деформировал общественный строй пруссов и уничтожил самое народность, то раннефеодальная Литва удовлетворилась традиционной формой зависимости белорусских земель, создавая в них свои бенефиции. Поэтому естественно, что общественное развитие в этих землях продолжалось, сохраняя прямую преемственность от древней Руси. М. Ф. Владимирский-Буданов собрал сведения, относящиеся, правда, к XV в., которые характеризуют жизнь феодального сословия: пожалование земель, населенных крестьянами, — тут видим древние термины — земля, след, двор, село, селище, свобода, волость, монастырь[1592]; наблюдается передача князьям уделов — в пожалованье, боярам волостей — в держание с различной полнотой прав и повинностей[1593]. Фактически этот автор собрал материал о феодальной собственности на землю и формах иммунитета; некоторые из этих форм (скажем, опека деда) сходствуют и с прусским правом[1594].

В пределах крестьянского сословия и государственных, и частновладельческих людей) прослеживается, по данным городенских актов, развитие старых процессов расслоения общины под покровом феодализма. Крестьяне наследуют имущества, делят между сыновьями на равные доли, покупают земли от имени семьи и т. п.[1595] Понятно, что все это допускалось постольку, поскольку было выгодно феодальному сословию.

Литовское правительство не только признало власть боярства, отраженную в привилеях, но и активно укрепляло ее, когда считало нужным. Казимир, например, разъяснял полочанам, как проводить вече: «а сымались бы вси посполу на том месте, где перед тым сыймывались здавна; а без бояр мещаном и дворяном городским и черни соймов не надобе чинить: во всих бы речах рядились так, как мы им право дали»[1596]. Мысль о поддержке боярства — главная во всех привилеях, начиная с самых давних, которые, к сожалению, не дошли.

И. Якубовский отметил, что витебский привилей 1503 г. и полоцкий 1511 г. в древней части восходят к жалованным грамотам Витовта 90-х годов XIV в., которые генетически возникли из договоров полочан с князьями. Он условно выделяет, в частности, 11 древнейших статей, которые отражают если не первый ряд полочан с русскими князьями (1151 г.), то их ранние договоры с Литвой[1597].

Можно спорить, справедливо ли выделение тех или иных статей, но одно ясно, что привилеи, как и договоры Новгорода с князьями периода феодальной раздробленности, подтверждают своего рода коллективный иммунитет полоцких (и витебских) светских и духовных феодалов. Охраняются привилеем «дом» св. Софии; полоцкие земли, в том числе купленины, базадщины и отумерщины; защищаются права местного суда; подтверждается свобода от подводной повинности и т. п. Это привилей, в первую очередь, для господ, ибо в нем находим статью: «А холопу и робе веры не няти». В изучаемое время белорусское боярство и князья группируются вокруг ставленников литовского правительства как полноправная часть феодального сословия: князья и бояре новогородские санкционируют акты местного князя Корибута[1598]. И позднее за терминами, обозначающими сословные группы Луцкой земли (1392 г.), угадывается их неодинаковое общественно-правовое положение; это все те же barones, milites, boyari, nobiles, clientes и famuli.

Есть некоторые сведения и об экономическом положении духовных феодалов литовской православной митрополии. Если в опубликованном М. Д. Прйселковым отрывке[1599] видеть остатки описи имущества литовского митрополита Феофила (1317 — ок. 1330 гг.), составленной около 1330 г. в канцелярии прибывшего на Волынь митрополита Феогноста, то можно сделать некоторые выводы об имуществах и социальной природе митрополичьего хозяйства.

В описи подразумеваются, во-первых, какие-то земли, ибо числится «рожь 130 мер и других 50, который в долг были отданы крестьянам, и ржи стог, имеющий 70 небольших стогов, из тех, что по 50 снопов». Следовательно, речь идет о подвластных крестьянах, получающих от господина ссуду в 180 мер ржи и стог в 350 снопов. «Стог», как отметил проф. К. Яблонские (соответствующий лит. «стирта» — stirta), в литовских актах начала XVI в. достаточно известная мера сена и жита («жита три стоги, а в каждом стозе было по сороку коп»), в стирте — от 60 до 180 коп[1600].

В состав митрополичьего хозяйства входили 34 кобылы, которые захватил князь Любарт-Дмитрий Гедиминович. Это — целый конский завод. Велики были и денежные имущества, даже судя по отрывку о долгах: гривен золотых — 3, гривен серебряных (включая долги и не совсем ясные пожалованья от городов) — 267, византийских золотых монет — 28, византийских серебряных монет (включая и поступления от городов) — 28; кроме того, крест золотой, сосуд серебряный, дорогие собольи, куничьи, горностаевые, беличьи меха и меховые одежды.

Этот богатый духовный феодал имел возможность руководить из Новогородка православной церковью Литвы под властью великого князя-язычника. По смерти митрополита, как это бывало и на Руси, на его имущество позарился князь, в частности, Любарт. Впрочем, среди должников есть и другие князья, епископы, монахи, купец-согдаец и др. Поразительно широк круг должников митрополита, ибо охватывает лиц не только из городов, близких к Литве, вроде самого Малого Новгорода (Новогородка), Владимира-Волынского и Козельска, но также Стольска, Мурома; среди центров денежных поступлений упомянуты Друцк, Смоленск, Москва, Кострома, Переяславль, Юрьев, Владимир-на-Клязьме, Галич и, судя по упоминанию князя Федора, может быть, Киев. Допуская, что здесь идет речь о долгах митрополичьим или монастырским купцам, можно сделать вывод о довольно тесных экономических связях, существовавших тогда между подвластными и неподвластными Литве землями Руси.

Сохранение под властью Литвы прав духовных феодалов видно из западнорусской редакции церковного устава — «Свитка права великого князя Ярослава Володимировича»[1601], которым, согласно привилею монастырю Иоанна Предтечи об иммунитете епископского суда, пользовались в XIV в.[1602] Можно также отметить, что среди записей (XIV–XV вв.) о вкладах в Лаврашев монастырь (близ Новогородка), сделанных на пергаменном Евангелии начала XIV в., имеется текст о некоем Юрии Болковиче, который «повелением благоверного и христолюбивого князя велико [го] Михаила Кедеминовича» (на полях приписано: Кориата князя новгородского, року… 1329) построил церковь св. Николы, придав ей «землю пашную, и землю бортну и клетку торговую»[1603].

Но все же Белоруссия была подчиненной и эксплуатируемой литовской знатью страной. На нее падали военные поборы (в хрониках немало фактов об участии белорусских войск в литовских войнах в Пруссии[1604]), обременительные дани, не гарантировавшие эти земли и от своеволия литовских грабительских дружин (см. выше, часть III, раздел первый, § 1). Это было объединение, вызванное угрозой со стороны монгольской Орды и немецкого Ордена. Это было меньшее зло. Когда московское правительство сумело собрать достаточные силы для борьбы с этой угрозой, увеличилось тяготение к нему земель, населенных этнически близким народом. Это отразилось и на политике правящего сословия. Начались отъезды в Москву: уже в 1332 г. из Киева в Суздальскую землю ушел боярин Родион Нестерович с 1700 своих дворян[1605]. Это первая ласточка. Много прольется крови, пока осуществится воссоединение русских, украинских и белорусских земель.

А пока иноземное господство постепенно усиливалось; белорусское боярство, вынужденное уступать литовской знати все большую часть ренты, старалось компенсировать себя усилением нажима на крестьянство. В этом деле оно могло рассчитывать на поддержку Литвы: введение магдебургского права в Полоцке в 1498 г. и решение возникших в этой связи споров в 1499–1500 и 1510 гг. в сопоставлении с уставной грамотой 1511 г. обнаруживают пробоярскую политику правительства[1606]. Иноземное господство консервировало, замедляло развитие общественного строя Белоруссии.

G другой стороны, развитый сословный строй Белоруссии дал в руки литовскому правительству готовые государственно-правовые институты, которыми оно воспользовалось и на коренных землях великого княжества. Жемайтский нобилитет, мирно признавший власть великих князей, вероятно, получил привилеи, изготовленные по аналогии с белорусскими, и потому носил звание боярства. Распространенные на Руси формы эксплуатации крестьянства, такие, как медовая дань — уставное лукно, полюдье и, наконец, соха[1607], получили применение в литовской практике. Литовский язык отразил и другие термины, относящиеся к общественному строю, например, господарь — gaspadórius[1608]. Вот почему в литовских городах до введения магдебургского права действовало не только право литовское, но и польское, и русское. Поэтому в грамоте 1432 г. Жигимонта о магдебургском праве виленским мещанам православного и католического вероисповедания, он, обещая «держати их по тому ж как место краковское, тое истое право немецкое матьборское держати», одновременно подчеркивает, что будет это делать «отдаляючи от иных прав што сут польская, литовская, руская и отдаляючи вс и обычаи, которы имь бы тому праву па пакость были»[1609].

Некоторые выводы об эволюции общественных отношений в Литве изучаемого времени могут быть сформулированы следующим образом.

1) Общественная собственность на землю сменяется сперва отдельной собственностью — наследственными жребиями, а затем частной собственностью — аллодом.

2) Имущественное равенство земледельцев сменяется имущественным неравенством, постепенным сосредоточением земли, усадеб и челяди в руках нобилитета.

3) Патриархальная домашняя община уступает место индивидуальной семье.

4) Пестрые общественные группы нобилитета сливаются в одно привилегированное сословие, состоящее из князей, боярской знати и служилых людей. Аллод развивается в расчлененные формы собственности — пожизненный бенефиций и наследственный феод.

5) Многообразные общественные группы простого народа сливаются в одно неполноправное сословие, состоящее из государственных лично свободных и частновладельческих крестьян. Полностью несвободная челядь, холопы играют второстепенную роль в общественном производстве.

6) Одной из особенностей общественных отношений Литвы ко времени образования государства является полное развитие аллода и вследствие этого длительное существование значительной группы лично свободного крестьянства, относительная слабость крупного боярского землевладения и преобладание натуральной ренты (дякло).

7) Другой особенностью общественных отношений Литовского великого княжества является неоднородность уровня развития входящих в него земель — Аукштайтии, Жемайтии, Белоруссии. Включение в состав Литвы феодально развитых белорусских земель содействовало кристаллизации нового общественного строя, а также укреплению власти великого князя.

То, что мы здесь представили в относительно устоявшихся социальных категориях, в реальной жизни имело характер общественного переворота, который был облечен в форму политической борьбы за утверждение литовской монархии[1610]. Этот переворот не был единовременным актом, он продолжался более столетия (с конца XII до начала XIV в.) и сопровождался кровавыми расправами в среде нобилей; вооруженными столкновениями их дружин и полков; вмешательством соседних держав — Руси, Ордена, Польши; общей перетасовкой земельных владений прежде всего в Аукштайтии и бегством части нобилитета за рубеж, при одновременном притоке прусских, русских и других дружинных сил; широкими народно-освободительными движениями.

В этих условиях постепенно возникали сословия феодалов и крестьян. Утверждение господства первых ознаменовало закат свободы вторых; поддержание этого господства в конечном счете составляло основной смысл возникшего из огня борьбы Литовского государства.

Этот общественный переворот происходил сравнительно поздно в особых экономических условиях, созданных сильным развитием аллода, а потому полное возобладание сеньерии с присущим ей иммунитетом растянулось на ряд столетий. Оно было осложнено унией с Польшей и получило отражение в серии привилеев. Незавершенность аграрных преобразований — характерная черта литовского общества, объясняющая специфику и классовой борьбы, и политического строя.

3. Ранние формы классовой борьбы

Период становления новых общественных отношений, появления и формирования классов характеризуется зарождением и развитием классовых противоречий. Поскольку образование государства протекало в условиях наступления Ордена на земли пруссов и литовцев, постольку классовая борьба на первых порах переплеталась с освободительной борьбой против иноземных захватчиков и их приспешников из среды местного нобилитета.

Процессы эти развивались и на прусских, и на литовских землях в одно время, при тождественных общественных условиях и взаимно дополняли друг друга, поэтому целесообразно рассмотреть их в одном месте. Борьба прусского крестьянства помогает лучше понять политику не только немецкого Ордена, но и Литовского государства, тем более что они вступали друг с другом в договорные отношения, в которых крестьянскому вопросу было уделено достаточно внимания.

G первых же дней борьбы пруссов за независимость часть нобилитета, сидевшего в своих замках, окруженных селами, потянулась на сторону Ордена, предав интересы народа. Немецкая хроника Петра Дюсбурга особенно богата «назидательными» фактами о деятельности этой группы нобилитета. Это нобиль (capitaneus) крепости Рогов, которую он сдал Ордену и помог ему разорить замок Пипина[1611]; это другой capitaneus, сдавший Ордену Балгу — важный опорный пункт Вармии[1612]; это многие вармийские знатные люди (plures nobiles et potentes viri de Warmia), которые, cum omni domo et familia sua, перешли в эту крепость[1613]. Нобилитет не был един. Другая его часть боролась с врагом: такие люди, как boubtman — capitaneus Warmiensium Пиопсо[1614], как viri prepotentes Гоботины, сопровождаемые diversis armigeris[1615]. Поэтому во время первого восстания (1242–1249 гг.) пруссы в первую очередь истребляли и захватывали немецких рыцарей[1616].

После подписания прусско-немецкого мира 1249 г. развернулось наступление Ордена на Самбию и другие прусские земли. Здесь ему прислужничали многие самбийские нобили, такие, как Годуне, получивший даже охранную грамоту на свои владения (super prodia el habitaciones suas et parentum suorum), что, впрочем, не избавило их от разорения[1617]. Многие самбийские крепости достались Ордену вследствие измены нобилей[1618]. Петр Дюсбург восхваляет предателей вроде Матто, который вдохновлял (впрочем, тщетно) других нобилей на битву при Дурбе (1260 г.), напоминая им о благах, полученных от рыцарей[1619].

Во время второго восстания, начавшегося в 1260 г., пруссы расправлялись ужо не только с рыцарями, но и с нобилями[1620]. После битвы при Дурбе прусские земли поднялись на борьбу; народ избрал себе славных руководителей, таких, как натанг Геркус Мантас, варм Глаппе, барт Диване Медведь и др.[1621] Прусская знать, скомпрометировавшая себя сотрудничеством с Орденом, искала спасения в немецких крепостях, ибо народ в гневе уничтожал всех, кто поддерживал ненавистное немецкое иго[1622]. Именно тогда, как сообщает Дюсбург, нашлось немало знатных мужей, нобилей, qui relicta domo paterna venerunt successive ad castrum Kunigsbergk cum omni familia suo, et fratribus fideliter adhcserunt[1623]. Они бежали потому, что народ их не щадил. Например, в Бартии жил нобиль Гирдав, имевший здесь свой замок — castrum dictum a nomine suo Girdaw. После multa bella et impugnaciones, quas a compatriotis suis apostatis sustinuit, dum omnino deficeret victus, combusto castro и, cum omni domo et familia sua, бежал в Кенигсберг[1624].

По так повезло далеко нс всем. Когда помeзанские нобили пытались укрыться в осажденном, голодном Христбургс, то их постигла обычная участь предателей. Немецкие рыцари подтвердили неприкосновенность прав и свобод этих нобилей, однако не пустили их в крепость, предоставив самим себе[1625].

Это была народная борьба, в которой активно участвовали даже женщины. Так, одна из жительниц Бранденбурга (которую Николай Брошин бранно называет tuvils lochtir[1626]) известила отряд Глаппе, когда местные рыцари ушли в поход, и тот разорил крепость[1627]. Простые люди жертвовали жизнью ради народа. Однажды известный своими разбоями отряд рыцаря Мартина Голина захватил трех пруссов, из них двоих убил, а третьего оставил проводником (tercium, ut eos ad viam rectam duceret, conservantes); этот патриот завел врагов in terram inimicorum и был убит (cujus dolum dum viderent, occiderunt eum)[1628]. В своей освободительной борьбе пруссы неоднократно получали помощь от литовско-русских и ятвяжских войск[1629].

Не только в Самбии, но и в Погезании немногие спасшиеся нобили «relicta hereditate paterna» бежали в Эльблонг[1630]; мелкие нобили, сидевшие в своих маленьких замках, не имели шансов на спасение; если их обходили народные войска, то все равно добивали литовцы, русские и ятвяги. Так, например, большой ятвяжско-русский отряд Скомонда (cum maximo exercitu) в 1271 г. ходил на Хельминскую землю; не сумев взять Кульм, он разорил замок Гемсот и castrum alterius feodatarii militis, dicti Cippel[1631].

Подавление восстания открыло рыцарям путь в Надровию. Здесь также часть знати, ведавшая обороной земли, перешла к Ордену. Так поступил Тирско, castellanus (burcgreve[1632]) de Wilow со всеми sibi adherentibus, а также и plures de Nadrowia viri potentes et nobiles (edilman[1633]) venerunt ad fratres… cum omni familia sua[1634]. Простой народ Надровии сражался до конца, а не имея больше сил, уходил в Литву[1635].

То же произошло в Скаловии, где исход борьбы решила измена знати: когда «pociores terre» перешли на сторону врага, то «communis autem populus audiens, quod duces exercitus sui, per quos bellum regebatur, recessissent и тоже subjecit eciam se fidei cristiane»[1636]. Вспышки народных восстаний происходили в разных местах: так, вновь восстала Погезания, к которой примкнула часть Бартии, но рыцари зверски опустошили край; лишь часть уцелевшего населения сумела бежать в Черную Русь[1637].

Последней утратила независимость Судовия (Ятвягия), которую Дюсбург считал сильнейшей из прусских земель (роlencior inter omnes)[1638], хотя ее и ослабили нападения со стороны Руси и Польши. Одна за другой пали ятвяжские волости, которыми правили весьма многочисленные нобили. И отсюда потянулись предатели в Балгу cum omni domo et familia[1639].

Отношение простого народа к ним видно из следующего факта. В волостной крепости Кименау один рыцарь подбил нобиля Контегерде, у которого был в плену[1640], к переходу на сторону Ордена. Нобиль согласился и двинулся со своим гарнизоном и жителями замка в Самбию. Но произошло следующее. По пути народ восстал, перебил тех, кто его вел, и ушел в Литву (dicti castrenses de Kymcnovia interfecto ductore suo per viam aliam ad terram Lethowie sunt profecti)[1641].

Такое расслоение пруссов в период войны понятно: эти нобили искали себе сюзерена любой ценой (своего народа они, видимо, боялись больше, чем Ордена), и Орден шел им навстречу, жалуя, как мы видели, земли и доходы[1642], а также привлекая на свою сторону и часть свободных земледельцев на условиях феодальной службы[1643]. Простой народ имел возможность оценить положение и понять, что нобили такой же враг, как и рыцари.

Нужно ли удивляться тому, что с утверждением господства Ордена сопротивление пруссов переросло в классовую борьбу крестьянства против немецких и прусских феодалов. Такой характер имело крестьянское восстание в Самбии и Натангии 1295 г. Когда войска рыцарей отправились в поход в Польшу, на Визну, то in diversis locis Натангии, по сообщению Дюсбурга, проявился «дьявольский дух». Во главе восстания встал Сабине, а руководили сговором как его principales et capitanei Гоувине, Станто, Тринто, Миссино et plures alii. Станто со своим отрядом занял крепость Бартенштейн, в которой, вероятно, имел сторонников; отряд Миссино прошел в землю Склунию, где захватил кенигсбергские табуны; другие действовали в иных землях (ceteri discurrentes per terram), убивая рыцарей и священников. Напуганные этим выступлением, власти Ордена вернули из похода отряд комтура Кенигсберга, который готовился выступить в Натангию. Тогда среди восставших произошел раскол: «мужи земли Склунии» смирились и возвратили комтуру захваченных коней; таким образом Натангия вернулась под власть Ордена.

Дольше продолжалось восстание в Самбии, где главную роль играли крестьяне: Sambite et maxime rustici conspiracionem fecerunt, ut omnes nobiles suos occiderent, et postea fratres et cristifideles invaderent manu forti. Следовательно, в первую очередь восставшие стремились перебить своих нобилей. Но, как это не раз в средние века бывало, избранный крестьянами вождь Наудиоте, сын Иодуте, оказался предателем; через две недели он покинул восставших, пробрался в Кенигсберг, где omnia secreta hujus apostasie et principales auctores nominatim detexit; как видим, восстанием руководила целая группа организаторов. На место прибыл сам магистр, и началась расправа: omnes illos, quos hujus detestabilis criminis reos invenit, fecit justo dei judicio diversis suppliciis trucidari[1644]. Согласно сообщению Николая Ерошина, кары обрушились также и на крестьян Натангии[1645]. Предавший восстание Наудиоте удостоился отличий наряду со многими другими местными нобилями, пожалованными в 1296 и 1299 гг.

Подавление самбийско-натангского восстания не остановило классовой борьбы прусского крестьянства. Это ясно видно из серии статей прусского кодекса — Помезанской Правды, где мы находим разнообразные формы классовой, освободительной борьбы: а) покушение на право собственности — поджог и уничтожение установленных феодальной властью границ земельных владений; б) «преступление» в собственном смысле слова, к которому можно, видимо, отнести вооруженное сопротивление действиям властей, а также засаду и, наконец, в отравление немецких рыцарей, широко распространенное в прусских землях[1646].

Неугасимо было недовольство ограбленного и угнетенного прусского крестьянства. Поражения, нанесенные Ордену Польшей и Литвой, ускорили взрыв восстания 1525 г., в котором совместно выступали прусские и немецкие крестьяне, несвободные и лично свободные, против господ, причем главным цен тром движения, как и встарь, были Самбия и Натангия[1647].

В Литве возникающее государство олицетворяла литовская знать во главе с королем, здесь не было длительного и широкого иноземного завоевания, а потому те же, что и в Пруссии, общественные отношения породили иное развитие классовых противоречий.

Крестьянство тоже было главной силой освободительной борьбы в Жемайтии против наступления Ордена в 1252–1260 гг. Литовское правительство Миндовга (а позднее и правительство Витовта) было склонно рассматривать Жемайтию как разменную монету в дипломатической борьбе с папско-рыцарской агрессией. Парод внес в эту политику решающие поправки. Он не признал сделки правительства Миндовга с Орденом и продолжал сопротивление, которое возглавил мужественный сын литовского народа Алеманис. Когда после битвы при Дурбе вспыхнуло восстание пруссов, то и жемайты решительно поднялись на борьбу, добившись поддержки со стороны литовского короля. Освободительная борьба народа была решающей силой соединения Жемайтии с Аукштайтией в одно государство[1648].

Организатором этой борьбы в конце концов стало литовское правительство, оно сумело обеспечить на длительное время устойчивую оборону Жемайтии против Ордена, но при этом часть жемайтской земли сделалась доменом великого князя, жемайтские крепости заняли королевские гарнизоны, жемайтские нобили получили права боярства, а простой народ превратился в зависимое сословие. Такова цена прогресса при феодализме.

Литовские великие князья, хотя и поддерживали восстания пруссов и жемайтов и давали на своей земле убежище тем, кто искал спасения от Ордена, вовсе не были народными королями. Тот же Тройден, который поселял беглых пруссов в Черной Руси, имел совершенно определенный взгляд на крестьянство. Рижским послам, известившим короля о захвате его «людей», rex respondit animo indignati: Quod tales curo rusticos atque canes[1649]. Король смотрел на крестьян как на собак.

Несколько позднее, в 1343 г., во время большого освободительного восстания в Эстонии и Ливонии литовский король Ольгерд двинулся к Риге. В Зегевольде его встретил один из руководителей восстания (de senioribus), заявивший королю, что он избран в короли народом ливов (et communi populo regem constitutum) и что если Ольгерд последует его совету, то подчинит всю страну. На вопрос литовского короля о том, что предполагается сделать с ливонским магистром, лив ответил, что они прогонят его, как и других немцев. Тогда Ольгерд заявил: «Мужик, ты не будешь здесь королем!» (Rustici, tu non eris hic rex) и приказал отрубить ему голову[1650]. Литовский король был феодал, и мужик ему казался страшнее Ордена, с которым десятки лет шла жестокая борьба.

Поэтому и литовское, и орденское правительства смогли найти общий язык в борьбе с такой формой классового протеста, как побеги литовских и прусских крестьян. В литовско-немецком договоре 1323 г. признано право передвижения свободных людей, но беглые несвободные должны быть выданы по требованию сторон: «lopt en drelle (servus proprius) von eneme lande an dat andere, den seal men utantworden, wan he gevorderet werth»[1651]. Статья понятная: господствующие сословия двух государств укрепляют свою власть над подданными. Естественно также, что действие Помезанской Правды — ярко выраженного феодального кодекса права, предусматривающего суровые кары непокорному крестьянству, — было распространено Орденом и на Жемайтию.

Когда литовское правительство упрочило свое положение посредством унии с Польшей[1652] и начало наступление на права лично свободного крестьянства Жемайтии, раздавая его земли крупному и мелкому служилому боярству, то здесь произошло то же, что и в Пруссии. Разразилось крестьянское восстание 1418 г.: его движущей силой были те самые gemeine luthe und gebuwer, которые вынесли на себе основную тяжесть борьбы с Орденом. Сохранив с помощью литовского правительства национальную независимость, они, по милости этого же правительства, попали в кабалу (были czum dinste gegeben) к своим «guthen lutten» и «eldesten baioren»[1653]. Восстание охватило волости Россиенскую, Мединицкую, Кнетувскую, угрожало Клайпеде, перебросилось в Ливонию, где была разорена Либава[1654]. Это восстание — естественная реакция свободолюбивых жемайтов на утверждение феодального способа производства.

Литовское крестьянство видело в боярстве своего врага, что отразилось и в фольклоре, где существовали достаточно нелестные легенды о происхождении бояр от черта[1655].

Итак, классовая борьба и в Литве, и в Пруссии первоначально переплеталась с национально-освободительным движением; затем она выступала в форме побегов и, вероятно, других видов протеста; наконец, она прорывалась в открытых восстаниях. То затихая, то вспыхивая с новой силой, но никогда не прекращаясь, она оказывала решающее влияние на эволюцию политического строя.

4. Эволюция политического строя

Политический строй является официальным выражением строя общественного и потому полнее представлен в источниках. Литва не всегда имела государство и была политически единой. Современники, сами жившие при дворах феодальных государей, единодушно утверждают, что и древние литовцы, и пруссы обитали среди болот, не знали государства и не были опасны соседям.

Во времена Владимира Мономаха Русь могла не опасаться за свои западные рубежи, ибо тогда «Литва из болот на свет не выникиваху», — писал автор «Жития» князя Александра Невского (XIII в.)[1656], давая понять, что в его время положение в корне изменилось. То же сообщали о пруссах их западные соседи. Пруссы жили «sine rege, sine lege»[1657], — отмечал Галл-Аноним; они селились среди недоступных болот, не терпя в своей среде никаких господ, — вторил ему Адам Бременский[1658], словом, как выразился папа, gens hujusmodi olim solita lege naturae vivere[1659].

Иной предстает в источниках Литва середины XIV в. Это сильное, объединенное Литовское великое княжество со столицей в Вильно; оно успело завладеть Белоруссией, наступает на Украину, соперничает с Польшей и Русью и в то же время упорно отражает натиск Ордена. Как произошла эта перемена, какова была политическая структура древней, не знавшей государства Литвы, каким образом эта структура трансформировалась в государственную организацию, какие формы приняла последняя и почему? Вот вопросы, которые подлежат рассмотрению в данном параграфе.

Источники застают литовскую землю уже знающей территориальное деление, возникновение которого восходит к до-государственной старине. С. Заянчковский и Г. Ловмяньский много потрудились над определением элементов догосударственного территориального деления Литвы и пришли к выводу, что древнейшей территориальной организацией, сочетающей в себе черты общественные и государственные, была волость[1660].

Выводы польских исследователей нуждаются в существенном уточнении. Низшей первоначальной общественной организацией, длительное время сочетавшей в себе функции власти и управления, была сельская община, ясно отраженная в Помезанской Правде, община средним размером в двенадцать дворов, со сходкой, старостой и прочими признаками[1661]. Впрочем, и из исследований названных авторов вытекает, что волость, возникшая вследствие распада племени, а затем земли, состояла из деревень[1662].

Волость лучше, чем община, отражена в хрониках. По данным хроник Петра Дюсбурга, Германа Вартберге, Виганда Марбурга и других, это terra, territorium, regio, lant, districtus[1663]. Судя по источникам, волости уже находятся во власти разного рода нобилей, которые, как мы видели, владеют здесь укрепленными замками-усадьбами и простирают свое управление на окрестные села.

Среди волостей есть и такие, центрами которых были бывшие общинные укрепления, служившие опорными пунктами народной обороны от врагов. Это territorium castri. В них укрывались жители нескольких волостей: например, в 1336 г. в замке Пиллене нашли убежище 4 тыс. человек четырех земель[1664]. Таковы волости Бизены, Оукаимы, Сиздитена, Виелоны и другие, позднее попавшие под контроль государственных гарнизонов[1665].

Пруссия насчитывала одиннадцать земель, хорошо известных источникам, каждая из которых, как мы видели из Христбургского договора, делилась на изрядное число волостей. Число деревень в волости зависело от размеров последней. Нечто подобное обнаруживается и в Литве. По соображениям Г. Ловмяньского, Аукштайткя первоначально распадалась на четыре земли: Нальшенайскую, Делтуву, собственно Литву и Упите, а Жемайтия состояла из пяти земель: Цеклисской, Коршувской, Медииицкой, Шауляйской, Кнетувской[1666]. Следовательно, в Литве могло быть девять земель. Причем в Жемайтии имелось не менее 43 волостей, часть которых была весьма устойчива и дожила до XVI в.[1667]

Размеры волостей неодинаковы. В Пруссии они, как видно из Христбургского договора, сравнительно невелики; в Литве, по примерным подсчетам, довольно значительны: в Аукштайтии на 6 тыс. кв. км приходится 16 волостей, т. е. по 375 кв. км на волость; в Жемайтии на 9 тыс. кв. км — 32 волости, или, в среднем, около 280 кв. км на волость[1668]. Как ни шатки эти расчеты, они позволяют предполагать объединения значительных групп сельских общин, деревень, сел в пределах одной волости.

Источники знают военные выступления целых земель, например, всей Литвы[1669], всей Жемайтии[1670], всей Ятвягии[1671], прусских земель. Это заставляет предполагать существование каких-то органов управления, уходящих корнями в племенное прошлое. Подобные органы управления должны были стоять уже высоко над общиной.

Пытаясь заглянуть в догосударственную историю Литвы, мы заранее должны примириться с тем, что увидим лишь отмирающие остатки прошлого. Мы уже знаем, что в Литве развивается крупная земельная собственность, что имущественного и общественного равенства нет, значит мы не найдем ни родовой организации, ни племенного строя, ни народных собраний. В лучшем случае мы можем найти остатки этих форм народовластия, под которыми скрывается новое содержание. Обратимся к источникам.

Прусские материалы (в частности, Вульфстан и жития) рисуют нам местное общество, уже в IX в. находящимся под контролем людей власть имущих, которые правят в «городах» и крепостях, воюют и ссорятся друг с другом. В XIII в. эти нобили управляют военными делами прусских земель, вступают друг с другом в союзы, заключают договоры с противником, зачастую изменяют общему делу и предают свой народ[1672]. Их в Пруссии множество, это мелкие вотчинники, ведущие политические дела своих общин, а вместе с себе равными — дела групп общин, объединенных в волости, и, наконец, дела групп волостей-земель. Они все свободны, знатны, равноправны. Они возвышаются над простым народом, который состоит из лично свободных, вооруженных главным образом пеших воинов.

Какова политическая структура власти в Пруссии этой до-государственной поры? Это конфедерация одиннадцати этнически родственных земель бывшего племени пруссов, каждая из которых ведет дела под управлением местных нобилей так, как ей заблагорассудится.

Вопрос о конфедерации земель как одной из переходных форм от догосударственной политической организации общества к государственной изучен недостаточно, и здесь можно коснуться его лишь в той море, в какой это позволяют сделать прусские источники. Прежде всего надо подчеркнуть, что обособление аппарата управления как надстройки находилось в прямой причинной зависимости от процесса формирования классов.

Принудительная власть, как известно, возникла раньше, чем раннефеодальное государство; эта власть существует во всяком человеческом обществе и при родовом, и при патриархально-общинном строе. Отправной точкой в изучении и этого вопроса является община.

В основе политического господства повсюду лежало отправление какой-либо должностной функции. Исконными функциями собрания членов общины были охрана недвижимой и движимой собственности, самой личности общинника, определение порядка землепользования, пастьбы скота и т. п. Кое-что из этих функций отразилось и в Помезанской Правде. С самого начала существования общины охрану некоторых общих интересов земледельцев пришлось возложить на отдельных лиц или группы лиц. Облеченные общественными полномочиями, они действовали под надзором общества: собирали сходку, разрешали споры, осуществляли репрессии (в частности, поток и разграбление, известный житиям) против лиц, превысивших права или нарушавших обычаи (вспомним кару за непогребенные кости, упомянутую Вульфстаном); надзирали за безопасностью и поддержанием в исправности деревенских дорог, а также засек, общинных городищ-убежищ, сигнализации кострами и т. п.; наконец, на некоторых из них падало и исполнение языческих обрядов при погребении, гадании, принесении жертв богам и пр.

Люди, ведавшие подобными делами, были, понятно, облечены известной властью, которая и представляла собой зачаток власти государственной.

Наши источники, в частности Вульфстан, жития, Кишпоркский договор и Помезанская Правда, сохранили об этом лишь отрывочные сведения, так как в пору возникновения этих источников уровень общественной жизни пруссов был иным, более высоким, население уже объединялось в несравнимо более крупные единицы — волости и земли. Органами власти земли (к XIII в. таких земель в Пруссии известно одиннадцать), состоящей из нескольких волостей, были советы знати (старейших, лучших, нобилей и т. п.); они существовали для охраны общественных интересов и для пресечения их нарушений. Понятно, что они значительно дальше отстояли не только от отдельного общинника, но даже от той или иной общины или группы общин.

Иначе и быть не могло. С переходом от патриархально-общинного устройства к общине сельской, с превращением земледельцев в обособленных производителей еще больше увеличилась отчужденность между ними и носителями общественных функций. Развитие института наследования в обществе повело к установлению наследственности общественных должностей (его мы встречаем в прусских и литовских источниках XIII в. многократно), исполнители которых все чаще избираются из числа более состоятельных земледельцев, располагающих большими возможностями к поддержанию общественного порядка и безопасности, особенно в пору нередких конфликтов между землями и вторжений врагов извне. Эта зарождающаяся государственная власть еще незначительна, почти незаметна, так как общество еще не знает противостоящих друг другу классов.

Функции власти земли (совета знати и веча[1673]) много шире функций общинной и волостной власти. Совет знати земли разбирал споры между волостями и между более крупными общинами (например, в связи с гонением следа); решал вопросы войны и мира с другими землями[1674], ведал сбором общего веча, народного ополчения[1675], охраной главных путей и оборонительных сооружений земли; из числа знати земли выходили и более крупные жрецы, князья-волхвы, кобники[1676]. Наследственное выполнение[1677] общественных функций вело к развитию права собственности знати на движимое и недвижимое имущество в силу титула.

Нобили, ведавшие управлением земель, крупнее и богаче тех, что руководили жизнью общин и волостей, их замки мощнее, в их собственности уже не несколько дворов, а зачастую несколько сел[1678]; их дружина, состоящая из слуг, насчитывает несколько сот воинов[1679] и является ядром ополчения земли; в среднем (по данным Петра Дюсбурга) каждая из прусских земель могла выставить не менее 2 тыс. конницы и много тысяч пешего ополчения[1680], а более сильные земли — Самбия — 4 тыс. всадников и 40 тыс. пеших, Судовия — 6 тыс. всадников и «бесчисленное множество пехоты».

В Пруссии имелись «multa castra et firma»; полагают, что здесь насчитывалось свыше 200 замков и 4000 укреплений[1681]. Прусское войско было вооружено копьями, щитами, мечами, шлемами, панцирями. Оно применяло камнеметы и осадные машины[1682]; оно умело блокировать[1683] и брать крепости, как показали события освободительной борьбы. Пруссы действовали не только на суше, но и на воде[1684].

Наши источники, характеризуя деятельность прусского и литовского нобилитета, гораздо лучше отразили этот этап истории политической власти, хотя они относятся уже к той стадии ее развития, когда в Пруссии возникает конфедерация земель.

Конфедерация земель Пруссии не была прочным политическим союзом, какой возник позднее в Литве. Едва ли пруссы всех земель выступали когда-либо едино. Этому препятствовали распри в среде нобилитета. Но источники свидетельствуют, что в ряде случаев некоторые прусские земли действовали заодно против Ордена. Нобили трех земель — Помезании, Натангии и Вармии — совместно вели и войну с Орденом и дипломатические переговоры с ним, подписав Кишпоркский договор; подобные действия наблюдались и в других частях Пруссии, а также в Жемайтии. Возможно, что возникала и жреческая организация, признанная всеми землями Пруссии. Прусская конфедерация не успела оформиться в относительно прочный союз под властью более состоятельных в экономическом и военном отношении князей — нобилей одной из земель.

В то же время часть знати различных земель действовала вопреки интересам своей страны, вступала в сношения с неприятелем, шла к нему на службу. В этом отношении надо отдать должное эмиссарам курии: они выбрали весьма подходящий момент для вторжения рыцарей. Существовавшая структура власти оказалась наименее пригодной для борьбы против вторжений врага. Нобили, как правило, находились в сложных родственных отношениях между собой. Иногда они выступали совместно, образуя союзы, но гораздо чаще распри из-за территорий, где они собирали дань, или из-за самих даней раздирали прусскую землю. Набеги пруссов на соседей, начавшись в XII в., были относительно успешны, пока они, составляя обширные пешие рати и сильные конные дружины, сообща искали добычи в феодально раздробленных землях Руси и Польши. Вторжение Ордена и его умелая политика изоляции и разгрома земель поодиночке привели к краху обширной прусской конфедерации[1685]. Это произошло в течение каких-нибудь пятидесяти лет на глазах у Литвы.

Что же за политический строй был в это время в самой Литве? Отличался ли он от прусского и чем именно? До XIII в. мы не располагаем сведениями по этому вопросу. Зато Галицко-волынская летопись сохранила нам ценнейшее сообщение о русско-литовском договоре 1219 г., заключенном Волынскими князьями с союзом литовских князей. Оно гласит:

«Божиим повелениемь прислаша князи Литовьскии к великой княгини Романовой и Данилови и Василкови мир дающи.

Бяху же имена Литовьских князей,

се старшии: Живинъбоуд, Давъят, Довъспрунк, брат его Мидог, брат Довъялов Виликаил;

а Жемоитскыи князи: Ерьдивил, Выкынт;

а Роушьковичев: Киитибоуть, Вонибоут, Боутовить, Вижеик и сын его Вишлий, Китеыий, Пликосова;

а се Боулевичи: Вишимоут, его же уби Миндогот и я жену его поял и братью его побил Едивила, Спроудейка;

а се князи из Дяволтвы: Юдьки, Поукеик, Бикши, Ликйик.

Си же вси мир даша князю Данилови и Василку и бе земля покойна. Ляхом же не престающим пакостящим и приведе на ня Литву. И воеваша Ляхыи много убиства створиша в них»[1686].

Видимо, составитель холмского летописного свода имел полный текст договора, но счел нужным оставить лишь имена литовских князей, снабдив их кое-где своими комментариями, да в приписке показав, что договор имел характер военного союза.

Для историка, изучающего проблему образования Литовского государства, этот документ имеет неоценимое значение.

Во-первых, мы видим, что из числа князей-правителей отдельных литовских земель — выделилась группа «старших» князей — это, прежде всего, Живинъбуд и, вероятно, его сыновья, владевшие землями в Аукштайтии. Если это князья «старшин», то, по принятой русской юридической практике, остальные князья — «младшие», т. е. в какой-то мере вассальные.

Во-вторых, договор подписали князья и другой крупной земли — Жемайтии, а также Делтувы. В договоре участвовали еще две группы литовских князей (Рушьковичи, Булевичи) без указания тех земель, где они правили, и определить их владения пока невозможно.

Едва ли вызовет возражение утверждение, что отраженная в договоре великокняжеская власть («старынии»), опирающаяся на зависимых или союзных князей, свидетельствует о наличии в Литве относительно единого государства. Объединение литовских земель еще свежо, степень связи между князьями и зависимость одних от других не слишком велика, и для лучшей гарантии договора его подписали (как это делали в свое время и русские князья, а позднее — прусские и жемайтские нобили) все князья, в известной мере зависящие от «старших» из Аукштайтии[1687].

Из договора можно заключить, что прежде и в Литве, в ее землях Аукштайтии, Жемайтии, Делтуве и, очевидно, других, правили так же, как и в Пруссии, независимые друг от друга князья — нобили. Это тоже была конфедерация земель как переходная форма от патриархально-общинного строя к государственному. Существенная разница состоит лишь в том, что Литва опередила в своем общественном развитии Пруссию; здесь из среды нобилей уже успели выделиться сильнейшие, и конфедерация литовских земель сменилась их союзом, действующим под руководством нобилитета во главе с более сильными князьями.

Что это предположение основательно, показывают также наблюдения С. Заянчковского над жемайтским нобилитетом, который дольше сохранял свои старые порядки[1688], получив известную автономию в рамках государства. Это «Imnige von Sameiten»[1689] или «mobiles per quos Samethia tung regebatur»[1690]. В массе — они владельцы имений и укрепленных пунктов с относительно небольшим объемом территориальной власти; в их среде сложился слой высшей знати. Нобили управляли волостями, землями, всей Жемайтией. Они ведали делами войны и мира: например, войны против Ордена в 1256 и 1259 гг.[1691], предводительствуя в ней[1692]; их князья — участники мира с Русью 1219 г.; перед ними держат отчет жемайтские послы, прибывшие из Риги в 1259 г.[1693]; с ними позднее заигрывает правительство Ордена, стремясь усилить жемайтский сепаратизм[1694].

Жемайтские князья появились, вероятно, одновременно с аукштайтскими, но лишились своих владений и власти в их пользу, и потому позднее здесь не видно местной вассальной иерархии; это — следствие незавершенности феодализма в Жемайтии. Под властью великого князя нобили несут службу, возглавляют вооруженные силы, ведают обороной крепостей. Последний раз жемайтские нобили упоминаются в отчете легатских посланцев 1324 г.[1695]; на рубеже XIV–XV вв. они выступают уже в качестве боярства, отстаивающего свои сословные права во время борьбы Литвы с Орденом.

Характер государственной организации, отраженной в договоре 1219 г., соответствует представлению советских историков о государстве раннефеодального периода, которое представляло собой еще не иерархию феодальных сеньерий, а комплекс различных территорий, находившихся на разных ступенях общественно-экономического развития, причем их связь с главой государства кое-где основана на вассалитете без ленов или на ленах, составляющихся из даней.

Неизвестно, было ли отмеченное в договоре 1219 г. объединение литовских князей первым союзом такого рода, но источники говорят нам, что это объединение и его структура не были окончательными. Развитие государства продолжалось в направлении укрепления великокняжеской власти. Источники не сообщают, когда сошел с политической арены великий князь Живинъбуд, они лишь отмечают, что следующим по времени великим князем (hóeste konie) сделался Миндовг[1696]; впрочем, они знают, что его отец располагал большой властью[1697] (din vater was ein konie gróz). Следовательно, власть в среде крупной знати, как и собственность, передается по наследству. Выдвижение Миндовга — не случайность: выше мы видели, что он выступает в источниках как владелец земель, городов, движимого имущества; отсюда можно заключить, что он располагал крупной вооруженной силой, состоящей как из дружины, так и из пеших полков крестьянства подвластных земель.

Источники позволяют в некоторой мере осветить методы, применявшиеся Миндовгом для объединения литовских земель; эти методы характерны для правителей раннефеодальных государств. Если проследить судьбу некоторых князей, подписавших договор 1219 г., то можно отметить, что Миндовг истребил всех Булевичей. Упомянув в договоре старшего из Булевичей, князя Вишимута, холмский летописец, как мы видели, заметил: «его же уби Миндогот, и жену его поял, и братью его побил — Едивила, Спрудейка». Как-то подчинил Миндовг и князей Рушьковичей, ибо позднее мы видим князя Сирвида Рушьковича нападающим на Русь совместно с воеводой Миндовга Хвалом и его «людьми»[1698]. Великий князь заставил на время смириться и жемайтских князей, воспользовавшись их внутренними усобицами: князья Выкинт и Едивид после недолгого сопротивления были разбиты, а сын Выкинта Тройнат признал власть великого князя[1699].

Что касается князя Налыпенайской земли Довмонта, то он, по словам нашей летописи, «мысляше бо абы како убити Миндовга, но не можаше, зане бысть сила его мала, а сего велика»[1700]. В Черной Руси, которой Миндовг овладел в 40-х годах XIII в., воспользовавшись тяжелыми для Русской земли последствиями монгольского нашествия, княжил его сын Войшелк, но он стоял в зависимости, был вассалом великого князя: Миндовг сам держал Новогородок, а сыну передал только Слоним и Волковыйск[1701].

Несколько иначе сложились отношения великого князя с ятвяжскими нобилями, которые поддерживали жемайтского князя Выкинта[1702], а с Миндовгом имели «многи брани». Великий князь был вынужден прибегнуть к иному сродству — он подкупил ятвяжских князей: «убеди я серебром многим»[1703]. Добился оп преобладания и в Земгалии. Русский летописец так охарактеризовал объединительную политику Миндовга: «Нача [Миндовг] избивати братью свою и сыновце свои, а другая выгна из земле, и нача княжит и один во всей земле Литовьской»[1704].

За этой лапидарной формулой скрывается итог длительной социально-экономической эволюции и политической борьбы — возобладания крупной собственности на землю и превращения одной из привилегированных групп нобилей в «старейших» князей сперва Аукштайтии, а затем и всей Литвы. Возникшее государство (как и все государства подобного типа) не было достаточно единым, монолитным ни в смысле этническом, ни в смысле уровня развития своих частей (Аукштайтия, Жемайтия, Черная Русь, позднее — вся Белоруссия). Историю формирования литовской монархии мы рассмотрим ниже[1705], здесь же соберем сведения о складывании отдельных государственных институтов — органов власти и управления.

Князь. Великокняжеская власть в древней Литве была настолько сильна, что некоторые историки сочли возможным писать об абсолютизме[1706]. Это — глубокое заблуждение. Абсолютизм — категория совершенно иного этапа истории феодального общества. Перед нами раннефеодальное государство, источник силы которого коренится в особенностях породившего его общественного строя. Это несомненно сильная власть, которая переживает период своего наибольшего подъема в пору быстрого расширения государственной территории.

Упрочение власти нашло отражение прежде всего в титулатуре. Потерпев неудачу в попытке завоевать Литву, ее соседи должны были признать силу Литовского государства и его правителей, которая явно отличалась от менее устойчивой княжеской власти в феодально раздробленных странах. Волынский летописец именовал Миндовга «самодержцем»[1707], новгородский — «великим князем»[1708]. Через столетие Гедимип титуловался уже иначе, это «rex sive dux Litwanorum», затем — «rex Letwinorum et Ruthenorum» и, наконец, «Letphinorum Ruthenorumque rex, princeps et dux Semigallie»[1709].

Сами великие князья, разумеется, были склонны считать себя неограниченными властителями, при удобном случае подчеркивать это и сурово расправляться с соперниками. Тройден называл «мужиками и псами» своих «королевских людей», захваченных с товарами Ригой, но в качество ответной меры все же задержал ливонского посла[1710]; Гедимин утверждал, что волен распоряжаться жизнью ж смертью своих подданных[1711]; Кейстут велел повесить боярина Войдилу — придворного Ягайлы[1712]; Ягайло погубил видных нобилей, среди которых был дядька матери Витовта[1713], и велел казнить двух бояр, противников унии[1714]; Ягайло и Витовт писали тиунам-наместникам, что медлящим с христианизацией грозит «шея», т. е. высшая кара.

Власть литовских князей с начала XIII в. была наследственной, что свидетельствует об ее устойчивости[1715] и одновременно бесспорно подтверждает господство принципа наследственной собственности в общественном строе. Великий князь мог лишить стола любого из вассальных князей (не говоря уже о держаниях бояр): по смерти полоцкого князя Воина здешний стол получил не его сын Лобок, а Наримунт, сын великого князя.

Его отношения с крупными князьями династии регулировались договорами, с подвластными землями «рядом», переросшим в привил ей. Великий князь жаловал земли магистру, прусским переселенцам (в Черной Руси[1716]), при его дворе находили прибежище и русские, например, рязанские бояре[1717], ж т. д. Умирая, великий князь «городы и княженья раздаял есть»[1718].

Из привилеев 1387, 1413, 1434, 1447 и 1492 гг., расширявших иммунитетные права боярства (юридическая сторона этого процесса хорошо раскрыта М. Красаускайте), узнаем, что великий князь мог нарушать наследственные права бояр на землю (привилей 1387 г.), привлекать их к ответственности по явному и тайному доносу (привилей 1434 г.), карая не только виновного, но и его родственников (привилей 1447 г.); великий князь бесконтрольно распоряжался раздачей должностей; юридически не были ограничены его прерогативы в отношении финансов, а также в области внешней политики (привилей 1492 г.).

Наконец, создается впечатление, что в Литве великие князья первоначально исполняли и функции верховных жрецов. Так было в Ятвягии, где князь Скомонд был «волъхв и кобник нарочит»[1719], так было и в Литве, где Миндовг сам «жряше» языческим богам[1720], что требовало соответствующих знаний, судя по выражению хрониста о действиях жемайтского жреца-волхва (blutekirl): «nach ir alden site; ais er wol wiste»[1721].

Но видя лишь эту сторону великокняжеской власти, мы не поймем ее дальнейшей эволюции. Власть Миндовга была, конечно, велика и олицетворяла прогрессивное развитие объединенной страны; однако ведь Миндовг пал под ударами местных династов, готовых поделить его «землю и добыток»[1722].

Единая общелитовская государственная власть стала условием дальнейшего существования Литвы; это было ясно видно из опыта прусской истории и из опыта правления Миндовга, поэтому, когда с продолжением объединительной политики выступил Войшелк, сын Миндовга, нашлись достаточно прочные общественные силы, которые его поддержали: убили Тройната «конюси» — паробки Миндовга по тайному сговору («поча думати») между собой. Войшелк, вероятно, знал об этом, ибо он тотчас возвратился в страну, причем не один, а собрав полки и двор своего покойного отца («съвкупи около себе вой отца своего и приятели»), а также русские новогородские и пинские рати[1723].

Гедимин был сильнее Миндовга, но когда он в соответствии с древним литовским правом передал столицу Вильно в наследство младшему сыну Явнуту, то более сильные наследники — князь Трок Кейстут и князь Крево и Витебска Ольгерд — аннулировали этот акт. При этом, как отмечено в мемориале Витовта, князья, в частности Кейстут, получили поддержку: di landleutе all hildten sich an jn, vnd alle ander hnzer gaben sich jm[1724]. Следовательно, за распрями князей постоянно видны те общественные силы, волею которых они действуют.

Если с этой точки зрения проанализировать государственные акты великих князей, то станет ясно, что последние далеко не так полновластны, что они осуществляют политику угодную нобилитету, из среды которого вышли. Даже 3. Ивинскис в ту пору, когда он был относительно объективным исследователем, должен был признать, что политика, например, Витовта, была дворянской политикой (он выражается более осторожно — adelsfreundlich)[1725]. Спрашивается, а какова была политика его предшественников? Тройден заключал договор с немцами «pro se et omnibus sibi subiectis»[1726]. Едва ли он сделал это единовластно. Во всяком случае Гедимин заключал договор 1323 г. consilio et consensu (mit rade unde mit vulvorde) discretorum virorum nostrorum[1727]. Тогда дипломаты поговаривали, что попытка князя Гедимина ввести в стране христианство по католическому образцу сорвалась вследствие сопротивления русских бояр и жемайтских нобилей[1728]. Договор 1338 г., отражая интересы «господ земли», был подписан Гедимином от имени своих сыновей, литовских бояр, епископа полоцкого, князей полоцкого и витебского и самих этих городов[1729]. Подделывая в середине XIV в. жалованные грамоты Миндовга, Орден счел нужным указать, что они выданы литовским князем при участии Лингевипа (sororius noster), в них отмечены «nostri barones et consanguinei» и пр.[1730]

Совет. Если договор подписан mit rade или с согласия стольких лиц, то, очевидно, мы вправе предполагать существование или феодальных съездов или совета. Введение conventiones и pari amenta, как постоянных сословных институтов литовских феодалов, предусмотрено привилеем 1414 г. Но значит ли это, что прежде не было подобного органа при великом князе?[1731] Формуляры договоров, да и другие источники, говорят об обратном.

Уже при князьях середины XIII в. были боярские советы. Полоцкий боярин Прокопий выдал намерение князя Товтивила убить Тройната и стать великим князем. Прокопий «пронесе думу» своего князя, т. е. выдал то, по-видимому, что было решено на «думе»; сам он, вероятно, был «думец» княжеский.

Петр Дюсбург сообщает, что литовский король «имел около себя всех, как бы лучших людей королевства (или: он, подобно королю, имел около себя лучших людей королевства), собранных в некоем совете» (in quodam tractatu, seu parlamento)[1732]. Допустим, что это было какое-то единовременное совещание[1733]. Но для подписания международных договоров этот совет также собирался. Более того, переговоры правительства Гедимина с послами папских легатов в 1324 г. тоже велись с участием совета, где заседала знать, советники — consiliarii, числом около двадцати; среди них advocatus (тиун), а также иностранные духовные советники[1734]. В совет входили представители высшей знати (principes et barones). В совете и Ольгерда и Ягайлы сидел, например, Кейстут (он приезжал «ко старым доумамь»)[1735]. Еще до унии грамота Витовта слуге (1383 г.) была составлена «с паны радами нашими»[1736]. Понятно поэтому, что на съезд в Люблин в 1386 г. должны были прибыть, кроме Ягайлы с братьями, также земяне всех званий (et terrigenis suis, cuiuscumque existant conditionis[1737]). Таким образом, есть достаточно оснований признать совет в качестве органа власти литовского правящего сословия. Он возник как совещательный орган князей и верхушки дружины; по мере укрепления крупной собственности на землю его функции усложнялись, а значение повышалось[1738].

Постепенно складывались и другие государственные органы высшего (дворцово-вотчинного) и местного управления.

Двор великого князя, его устройство и аппарат управления раннефеодальной поры нам почти неизвестны. Мы знаем лишь, что этот двор был и служил в качестве хозяйственного и политического центра. Миндовг отправлял грамоты из такого двора (curia). Двор предполагал совокупность хозяйственных построек; здесь, судя по упоминанию паробков — конюших при дворе Миндовга[1739], находились государевы конюшни; была здесь и баня (по пути до «мовници»[1740] был убит Тройнат). В состав дворцового аппарата, помимо государственного совета, должен был входить печатник-канцлер, так как уже Гедимин скреплял договоры своей печатью; неизбежно присутствие здесь штата дворни — коморников[1741] и таких лиц, как дядька (упомянут при Витовте), ключники и пр.

В составе великокняжеской дворни были и иностранцы. Виганд упоминает немца, девять лет жившего при дворе Гедимина. Это был «отрок» — дружинник — socius (libjunge) великого князя. Когда два прусских викинга бежали к Гедимину и сообщили ему удобное время похода для захвата Байербурга, то этот libjunge выдал Ордену планы великого князя[1742].

Государственная канцелярия и архив возникли вместе с государством. Нам известно достаточно большое число внешнеполитических соглашений и договоров, заключенных литовским правительством, но они сохранились в архивах других стран. В государственный архив, окончательно оформленный в виде Литовской метрики (Acta magni ducatus Lithvaniae) середины XV в.[1743], эти документы не попали: древнейшим актом Метрики считается договор Ольгерда с Орденом (1367 г.). Вероятно, древний литовский архив погиб во время пожаров.

Опорными пунктами государственной власти в стране были крепости, где стояли гарнизоны; эти крепости служили одновременно центрами местного управления — административного[1744], судебного, финансового. Формально вся земля — собственность великого князя, но фактически дело обстояло иначе, ибо земли находились в управлении, «держании» его вассалов. Эти вассалы были, в основном, двух видов: более крупные и знатные — князья; те, что поменьше — бояре. Сила и значение князей и бояр определялись размерами их собственности.

Формы государства развились из форм хозяйствования того времени, которое строилось на передаче земли в ленное владение за определенную личную службу и часть ренты с населяющих эту землю крестьян. Это практиковал уже Миндовг. Отбирая у местных династов их фамильную собственность, он компенсировал их держаниями на Руси[1745]. Слияние нобилитета в одно господствующее сословие представляло собой сложный процесс: это был сгон с земли непокорного нобилитета великокняжеской властью и поддерживающими ее силами как Аукштайтии, так и других частей страны; одновременно отнятые и другие земли раздавались княжеским дружинникам и части лично свободных. В Аукштайтии этот процесс проходил интенсивнее, сопровождаясь перераспределением собственности (см. ниже, часть III, раздел второй, § 1); в Жемайтии он коснулся главным образом лишь правящего княжья; в захваченных землях Белоруссии отношения собственности регулировались «рядом», по которому вассалы литовского великого князя и их дворы-дружины получали доходы.

Понятно, что политическая структура возникшего таким образом Литовского великого княжества характеризовалась значительным разнообразием.

Яркое представление о структуре государства и взаимоотношении великого князя с другими князьями дает договорная грамота Ягайлы со Скиргайлом (от 28 апреля 1387 г.). Отраженное в ней положение сложилось, конечно, задолго до этой даты, а потому документ пригоден и для нашей темы. Ягайло заключает перемирие с братом, подтверждает его владения и делает ему новые пожалования. Король обещает «держати» его «вышей всей нашей братьи» и «слушати» его «боле всех своих приятелей и братьи». Он подтверждает владения Скиргайлы на землях Белоруссии и в коренной Литве.

В грамоте перечислены белорусские земли, с которых идут доходы в пользу Скиргайлы. Здесь назван Минск «и со всеми людьми, ис землею исо всякою пошлиною и с доходом и князи служебные» (последние — это вассалы Скиргайлы). Видимо, на тех же условиях получил Скиргайло и Полоцк («што еще отец ему уделил, також и мы ему даем»). Перемирная грамота упоминает далее Бобруйск и волость Свислочь «с данью и с землею и с людьми и со всеми доходы», а также Речицу, Любечыо, Любошаны, Игумен, Логожск, Пропошеск, причем с последнего шла «дань серебреная». Относительно «Логоской дани, людей и всего дохода», что «Воишвилт держал» (до 1387 г.), сказано, что она была пожалована церкви монастыря св. Иоанна, а потому уточнен состав доходов: «что ни есть дохода, дань серебреная, бобры, белки и лукна вся и люди вси». В числе пожалований Скиргайле есть несколько сел, в частности, село Лебедево и «што к Лебедеву тягло и тягнет» и др.

Как видим, литовское правительство управляло Белоруссией через своих князей-вассалов, под которыми сидели служебные князья. Налицо феодальная иерархия. Акт 1387 г. рисует нам феодальную эксплуатацию белорусских земель, крестьянство которых «тягло и тягнет» к городам и крупным селам; крестьяне жалуются вместе с землей, доход состоит из даней (в том числе денежных, меховых, медовых) и т. п.

Помимо обширных владений в Белоруссии, Скиргайло получил богатые пожалования в юго-западной Литве.

Привилей характеризует государственное управление и коренной Литвой. Скиргайле даны Троки с некоторыми из прилегающих земель «по старый рубеж». Это выражение свидетельствует о том, что здесь издавна земли находились в государственном управлении, и границы всех владений были четко определены. Как видно из документа, города являются центрами волостей. Упомянут, например, «рубеж от Мерецкого города поколя Нередкая волость»; сами Троки лежат в окружении сел, бывших волостными центрами: «А около Троков села: Лепуны и с волостью, другое Перелая и с волостью, на Виникая тая [должно быть: Вилкиницкая] волость, Сомилишки и Стрявиники волость, Троки, Попорти и Новое Село».

Ниже названы «около Троков тая места», из которых жалуется «город Радыня и вся тая волость со всякою службою, вси люди и села и всякий доход»; также и город Солчники. Упомянуты и другие «городки», также возглавлявшие управление волостями: «Новый город па Вельи против Шатеев поставили есьмы князю Скиргайлу, а стерсчи и помагати нам всем с единого»; на Немане Скиргайле переданы «городки» Немунек, Олита, Пуня, Бирштан с «волостками», а также другие земли и села.

Все эти земли, все эти села были и прежде в держании феодалов:, «село Иваново, что Андрей держал Борисовичь, а ныне князю Скиргайлу; також и Ментвино село, что Яц держал…; також, то на Ваце село, што Борис держал… и с тым, шток тому тягло и тягнет» и пр. Едва ли нужно доказывать, что по своему положению Войшвилт, Андрей Борисович, Яц и им подобные принадлежат к тому же сословию, что Козлейке, Войдило и другие, известные нам из «дорожников», хроник и грамот. Это сословие феодалов, живущее эксплуатацией тяглых крестьян окрестных сел, волостей и волосток. Прав был Я. Якубовский, когда приводил эту грамоту в качестве свидетельства в споре с теми, кто пытался изобразить языческую Литву запустелой и дикой[1746].

Вместе с тем уже известные нам привилеи виленским церковникам, упоминающие старинные славянские формы повинностей (полюдье, уставное лукно, конокормцы, язь и т. п.), и содержание жалованной грамоты Скиргайле достаточно характеризуют тесную взаимосвязь литовских и русских (точнее, белорусских) общественных и правовых отношений.

Знатные вассалы использовались великим князем в качестве воевод целых областей: достаточно вспомнить Сударга и Сурмине в Жемайтии или Давыда городенского; Давыд владел землей на правах лена как кастелян (castellan — burcgreve)[1747]. Крупные вассалы чувствовали себя уверенно в своих владениях, где каждый из них, подобно упомянутому Дюсбургом нобилю, был «как бы вторым после короля литовцев»[1748]. В крупных городах, таких, как Вильно, Троки, Ковно и другие, сидели великокняжеские тиуны-наместники, источники отмечают их и в XIV и (для подвластной Литве Земгалии) в XIII в.[1749]

Великий князь имел в качестве вассалов прежде всего своих сыновей: при Миндовге в Черной Руси правил Войшелк, при Гедимине в Кернове — Монвид, в Троках и Жемайтии — Кейстут, и т. д. Высшую знать использовали и в качестве руководителей посольств в Новгород[1750], в Ригу[1751] и т. д.

Более крупные вассалы и города (например, Ковно[1752]) имели свои гербы и печати. Известна, например, печать боярина Войдилы (1380 г.) на русском языке[1753]. Но это было не везде: жемайтские бояре еще своих печатей не имели[1754]. Вассалы обладали тем большими правами, чем крупнее были их владения. Некоторые из них располагали и внешнеполитическими функциями. Это видно из грамоты 1387 г. Любарта Гедиминовича, по вопросу о подчинении Волыни киевскому митрополиту, посланной им византийскому императору, минуя великого князя Ольгерда[1755]; о том же свидетельствует трактат о взаимопомощи Любарта с Казимиром[1756] («а князю Дмитрию помагати королеви на всякого неприятеля, опроче своее братье»; «а коли братья княжя пойдут на короля, князю Дмитрию братьи не помагати») и др. Но это были пока исключения.

Как правило, на вассалов падала обязанность участия в военных предприятиях великого князя (в привилее 1387 г. это уже старый обычай)[1757], причем каждый снаряжался за свой счет.

Рассматривая в общей форме политический строй Литовского великого княжества, надо иметь в виду, что в XIV в. он был не тот, что в XIII в., когда господство великих князей в Жемайтии и Белоруссии лишь утверждалось. Ознакомление с привилеями, данными белорусским землям, показало, что здесь литовское правительство не меняло прежней структуры власти. М. В. Довнар-Запольский хотя и не видел классовой природы отечественного «земства» и феодального, завоевательного характера литовской власти, но, изучив права украинских и русских земель по уставным грамотам XVI в., хранящим глубокие следы старины, обнаружил широкое развитие иммунитета, включая экономические (владение, завещание, наследование, торговля) и судебные права. Он пришел к выводу, что Литовское великое княжество — «федеративное государство», которое сохранило «все главнейшие черты удельно-земского строя древнерусской истории»[1758].

Это правильно, если под земским строем понимать боярско-вечевой строй феодальной раздробленности, а в федерации видеть результат сговора литовского и белорусского боярства за счет местного крестьянства. Земли Белоруссии оставались в составе Литовского великого княжества раздробленными, что ясно видно из договора Новгорода с Казимиром: «или учинится пеня в Новегороде полочанину, или витблянину или литъвину или русину с нашего великого княженья»[1759].

В Белоруссии литовские князья-вассалы сидели в окружении своей дружины, местного боярства (оно, а не литовское боярство, выступает во всех договорных документах этой поры рядом с литовскими князьями белорусских земель), церковной знати и мужей градских. Старая структура власти (земли, княжества, волости и пр.), как это подтверждают гродненские материалы XV в., осталась неизменной[1760]. Территория захваченной Белоруссии была в несколько раз больше литовской. Местная знать была привлечена к решению важных вопросов внешней политики (переговоры с папством в 1324 г.[1761]) и торговли (договор 1338 г.[1762]), она влияла на решения великого князя и по другим политическим вопросам; русская знать несла и дипломатическую службу; посол Лессе в 1326 г. вспоминал о русских, бывших вместе с ним в посольстве (socios… videlicet Ruthenos una mecum missos[1763]); она, в свою очередь, служила великому князю и с литовских земель (как свидетельствуют русские имена держателей). Вместе с ней в литовское делопроизводство входило русское право, русский язык[1764], он проникал и в геральдику. Но все это служило интересам власти, в первую очередь, литовского правящего сословия. Следовательно, перед нами — неравноправная федерация.

Синтез русских и литовских политических порядков — тема широкая, и мы здесь отмечаем только начальные ее фазы. Мы ничего не поймем в этом синтезе, если будем вместе с М. К. Любавским считать, что в пору захвата Белоруссии в Литве были лишь «зародыши государственной власти», что «социальное разделение» было только «простым фактом», что все было «шатко и изменчиво» и т. д.[1765] Ничего не даст и предложенное Н. Максимейко простое сопоставление сходных статей Русской Правды и Статутов, особенно если следовать его мысли, что в Литве XIV–XV вв. «действовало русское, а не иное какое-либо право»[1766]. Эта мысль неверна, она опровергается фактами. В 1387 г., как отмечалось, в Вильно действовало и литовское, и русское, и польское право.

Весьма любопытные выводы дает сопоставление литовских уставных грамот белорусским, украинским и русским землям не только с новгородскими договорами периода феодальной раздробленности, но и с привилеями Жемайтии. Древняя Жемайтия, как и Пруссия, представляла собой конфедерацию общинных земель и владений нобилей. Признав власть литовского великого князя, большинство из них осталось при своих владениях, облекшись в формы иммунитета, сходные с теми, какие мы видим в Белоруссии.

Наступательная политика литовских феодалов на Руси, которую они продолжали, не считаясь с тем, что там складывалось и крепло Московское великое княжество, привело к ослаблению позиций Литвы в борьбе против Ордена, к временной утрате Жемайтии[1767]. Конечно, грамота 1492 г., к которой мы сейчас обращаемся, источник поздний[1768], но, во-первых, она, как установил И. Якубовский, частью восходит к началу XV в. и отражает права, полученные местным нобилитетом от литовского правительства, вместо прусского права, данного ему Орденом; кроме того, в грамоте есть прямые указания на давность тех или иных установлений.

Привилей подтверждает («подтверждаем и умоцняем») старые привилеи, данные Ягайле, Витовтом и Казимиром. Формально он обращен ко всем жемайтам, но в первую очередь к нобилитету — боярству: «всим особом шляхте, бодром и кметем, мужом старым и молодым и всему поспольству» (quomodo omnibus et singulis nobilibus et bojar is, cmetonibus, viris, senibus et juvenibus ac toti communitati).

Жемайтия, провозглашается в привилее, добровольно вошла в состав государства: жемайты не насильем, «але з доброю волею пристали». Если так пишется в конце XV в., то еще больше приходилось считаться с жемайтским боярством в начале ХV в., когда оно имело возможность вести торг с врагом Литвы — Орденом.

Далее следует своего рода подтверждение коллективного иммунитета и вассалитета жемайтских нобилей. Привилей подтверждает наследственные права на земельные владения. Средний размер штрафа, охраняющего жизнь нобиля, установлен по нормам кульмского (хельминского) права в 60 руб.: «И теж, если бы никоторому шляхтичу або боярину пригодило бо ся ишь бы забил другого шляхтича, або собе равного брата (vel similem sibi fratrum, cp. ст. 14 Помезанской Правды), тогда тот мает дати и заплатити за мужобойство 60 рублев (scudos)». Таким образом, жемайтские побили получили от Вильно то, чего им пе дал Мариенбург.

Привилей подтверждает права тех, кто был признан шляхтой при Витовте и позднее (qui nobiles fuerunt); нобилям жалуется свобода от государственного тягла — замковых работ и гарнизонной службы, кроме поено литого рушения. Подтверждается их судебный иммунитет: «Теж децких (ministeriales) только по реку Несвежу маем слати». (Впрочем, эта статья, быть может, появилась после привилея 1447 г.). Никто не мог быть судим вне пределов Жемайтии; и не мог быть осужден на основании жалобы или доноса без предварительного разбирательства на основе литовского права: «Теж, если бы были некоторый жалобы попротивку им, и естли бы теж был хто обнажен альбо обвинен, тогды не мает быти нарок, только наперед правом Литовским (juditio legitime) мает быти сужон».

Наконец, речь шла и об органах управления. Жемайты (нобили, понятно) имели право выбирать старосту (capitaneum), утверждавшегося затем в качестве королевского наместника; они могли ставить воевод (wojewodos) и тиунов (civonos): «Теж жадных наших воевод и тивунов пе мамы им давать, одно тых, которых бы они собе обрали, альбо хотели обрати (съ) своих поветов (districtibus), або которых бы у нас просили».

Как видим, литовское правительство достаточно гибко управляло отдельными частями великого княжества. Воссоединив в начале XV в. Жемайтию после ее временного пребывания под властью Ордена, оно предоставило местному боярству широкий иммунитет. Для нас этот факт важен тем, что он подкрепляет достоверность содержания грамоты 1416 г. о давнем и широком развитии в Жемайтии крупного боярского землевладения.

Неоднородность составных частей, бывшая следствием исторических условий образования Литовского великого княжества, неизбежно породила пестроту ив ее правовом устройстве. В Белоруссии применялась Русская Правда, в Жемайтии — Помезанская Правда, в Аукштайтии — и литовско-прусское, и русское, и польское право[1769]. В соответствии с этим действовал и суд. В Белоруссии он был давно и прочно организован; в коренной Литве он был укреплен в связи с унией, когда было решено ввести в каждой волости судей и судебных исполнителей[1770]. Это не значит, что в языческой Литве отсутствовал суд, он был и не только в Аукштайтии, но даже и в Жемайтии (например, в Ейраголе), где имелись и тюрьмы[1771].

Государственные доходы, как следует из всего, что нам до сих пор известно, слагались первоначально из даней и добычи, а затем, с утверждением государственной власти в основных центрах страны, — из натурального оброка — дякла с домена и частновладельческих земель (до привилея 1434 г.), а также «сребщизны» (до привилея 1447 г). Впрочем, такие пережитки раннефеодальных форм сбора доходов, как «посед», сохранялись в Жемайтии еще и в XVI в. Посед — это остановка княжеских людей во время объезда подвластных земель; он бывал обычно три раза в год: осенью, зимой (коледы) и весной. Во время остановок в той или иной волости окрестные крестьяне должны были кормить и угощать их в течение определенного времени («делать» поседи) и давать в размере, определенном обычаем, дары и оброк хлебом, овсом, медом, хмелем, сеном, дровами и др. Если объезда не было, то население свозило эти кормы (будущие стации) в указанные места или вносило деньги[1772].

К числу доходов надо добавить разного рода пошлины, в том числе торговые. Впрочем, длительное время важное финансовое значение сохраняли и окупы с русских городов — с Порхова, Опок, был, например, взят окуп в 1346 г.[1773], со Смоленска — в 1387 г.[1774] Еще и в 1428 г. с Новгорода и Порхова был взят окуп в 11 тыс. руб., т. е. более 2,2 тонн серебра, что равнялось половине государственного дохода Литовского великого княжества по водочной реформе[1775].

Войско. Военная организация более подробно отражена в источниках, и это важно, ибо «ничто так не зависит от экономических условий, как именно армия и флот. Вооружение, состав, организация, тактика и стратегия зависят прежде всего от достигнутой в данный момент ступени производства и от средств сообщения»[1776]. Мы уже говорили, что литовское оружие с самого начала XIII в. рассматривалось и русскими, и немцами как ценная добыча. Вооружение состояло из мечей, шеломов, панцирей у дружины[1777]; простые воины были вооружены копьями, боевыми топорами, щитами; у ятвягов были дротики — сулицы[1778]. Во время нападения рыцарей в 1336 г. на Пиллене сюда собралось около 4 тыс. крестьян окрестных деревень, die Wallen und Schwert i'ureten[1779]. Жители Колтынянской волости напали в 1375 г. на рыцарей в лесу, где in eos in[j]ciunt lanceas, petras, kambucas, letaliter vulnerando, non obstantibus galeis aut loricis[1780]. Луков литовцы первоначально не применяли; с подчинением белорусских земель в состав их войска вошли русские лучники, они были, например, в войске Тройдена (Ruвеn schutzen waren ko men)[1781]; видимо их подразумевает Петр Дюсбург, которым упоминаются при осаде Виловы «sagittarii cum telis»[1782].

Земгалы — соратники литовцев умели пользоваться самострелами (armbruste)[1783]; литовцы должны были их тоже применять, коль скоро они научились строить даже осадные машины: их употреблял Миндовг при осаде Амботе[1784]; позднее они применялись все более успешно при осаде Гейлигенберга[1785], Динабурга и других крепостей. В 1338 г. немецкие рыцари ввели в действие огнестрельное оружие — telo igneo[1786]; вскоре оно оказалось и у литовцев: в 1382 г. Кейстут штурмовал Юрборк cum bombardis[1787].

В состав вооруженных сил входили конные дружины и пешие ополчения; имелся также и флот. Дружины использовались прежде всего при кратковременных набегах на земли противника; именно литовская дружина совершила набег на Пересопницу, так как об ее поражении сказано: «бежащим же им, падаху с коней»[1788]; при походе к Луцку войско было и конное, и пешее, причем численность пехоты во много раз превышала количество дружинников[1789], насколько можно судить из слов летописца о действиях литовцев, которых разбили и оттеснили в озеро: «имется десят(ь) муж одиного коня, мняше яко конь вынесетны, — и тако погрязаху». Большая роль пехоты понятна: великие князья могли бросать в походы десятки тысяч крестьян-ополченцев. Особенно велика роль пехоты была в Ятвягии: местный князь Скомонд «пешь бо ходя, повоева землю Пиньскую и ины страны»[1790]; великий князь Тройден, «послав пешьце, татем воевашеть» волынские земли[1791].

Пехота и конница взаимодействовали при обороне; в описании нападения рыцарей на Оукаим (1292 г.) читаем об этом: quia equites huius territorii pridie iverunt ad clamorem, quem fratres circa castrum Junigedam excitaverant, solum pedites sequebantur eos[1792]; когда рыцари напали на Гродно (1305 г.), то столкнулись неподалеку от крепости с литовской конницей[1793]. Большие ополчения призывались во время походов на Орден с целью занять повоеванную землю: Миндовг двинул в землю куршей 30-тысячное войско; большую роль играли ополчения в отпоре нашествий Ордена на литовские земли; местные ополчения, наряду с гарнизонами, вынесли на себе основную тяжесть обороны жемайтского пограничья. В этом отношении чрезвычайно интересно заявление орденского маршала Генриха Дусмера, который, готовя в 1338 г. свое войско к столкновению с литовцами, уверял, что разбить их ничего не стоит, так как лучшие силы литовцев погибли под Байербургом (в 1337 г.), и сейчас придется иметь дело с людьми, не отличающимися от крестьян, лишенными представления о полевой войне. Маршал сказал: «die рosten, v ornem est en vnd werhafftesten weren dort erschlagen vnd gefangen worden; dise weren lauter fluchthensen, die ins gemein yhrer nachpare, bauren vnd baurengenossen heUen aufgedrieben, welche so hurtige kriegsleute weren, das der mehrern teil nie keine rechtschaffene kriegsleute im felde bei einander gesehen»[1794]). Впрочем, маршал предусмотрительно добавил, что если литовцы выдержат натиск рыцарей, то последние должны сражаться стойко, ибо в противном случае они попадут в плен, где их либо сожгут, либо обратят в холопов.

Литовцы умело действовали и на воде. Петр Дюсбург оставил некоторые сведения о крупном литовском воеводе Сурмине (он именуется то capitaneus, то castellanus; у Ерошина — haubtman): когда в 1290 г. рыцари пришли на кораблях в составе 2-тысячного войска под Колаине, его войско нанесло им тяжелое поражение и они бежали[1795]; возможно, что в битве участвовали и литовские суда. Во всяком случае, когда в 1313 г. рыцари на судне приплыли из Рагинта, под Юнигеде, тот же Сурмине с сотней судов напал на них и сжег их корабль[1796]. Цифрам Дюсбурга верить нельзя; он, конечно, преуменьшал силы рыцарей: нападать с одним кораблем на Юнигеде рыцари никогда бы не решились. Видимо, произошла крупная битва на реке; в ней погиб и Сколдоне, брат Сурмине. Кстати, это подтверждает, что местные нобили наследственно занимали высокие посты в войске.

Позднее в вооруженные силы вошли и так называемые latrunculi («разбойники»). Это были небольшие отряды добровольцев, которые осуществляли смелые набеги на земли врага. С литовской стороны их действия можно приравнять к партизанским. Они играли немалую роль и даже стали позднее объектом договоров Ордена с Литвой в 1367 и 1390 гг. (pax latrunculorum)[1797]. Официально правительство могло их и не поддерживать, но оно и не мешало им, хотя иногда latrunculi действовали, кажется, и вопреки его расчетам: Рига, например, жаловалась на них Гедимину[1798].

Организация вооруженных сил. Первоначально в Литве была довольно пестрая военная организация. В Аукштайтии действовали дружины великого князя, а в Жемайтии еще собирались смешанные ополчения во главе с советом из группы нобилей разных земель, но постепенно дело шло к объединению вооруженных сил и упорядочению их организации[1799].

На всех вассалов великого князя падала обязанность участия в его военных предприятиях; и государственные и частновладельческие крестьяне несли повинность строительства крепостей, мостов, дорог, засек и поддержания их в должном виде. Опорными пунктами вооруженной организации были крепости — замки. Особенно много было их в Понеманье на границе с Орденом. Орден принес в Прибалтику с Ближнего Востока тактику войны с помощью крепостей, которые возводились на каждом вновь занимаемом участке земли. Опыт войны в Пруссии раскрыл сильные и слабые стороны этого способа ведения войны.

Литовское правительство, в свою очередь, применило его против Ордена. Оно взяло под контроль все старые общинные городища, усилило их укрепления и осуществляло руководство их обороной и всей пограничной стражей. В этом и была сила Литвы в сравнении с Пруссией, где каждая земля оборонялась на свой лад, зачастую враждуя с соседями. Именно на эту особенность литовской военной организации и обратил внимание Петр Дюсбург, когда писал: «Было у литовцев в обычае, что король их назначает для несения охраны в пограничных укреплениях известное количество воинов, которые, пробыв на страже в укреплении месяц или более, сменяются другими»[1800].

Вместе с белорусскими землями Литва приобрела важные крепости. Черная Русь меньше других юго-западных земель зависела от татарских ханов, и здесь возникли более мощные сооружения — каменные башни (например, в Гродно), способные выдержать штурм с применением баллист. Волынское оборонительное зодчество сыграло важную роль в защите Литовского великого княжества от наступления Ордена и оказало заметное влияние па развитие литовской архитектуры[1801].

От общинной организации обороны государство унаследовало сотни укрепленных городищ, оборона которых была тесно связана с особенностью естественных условий — лесами, болотами, реками, — которые дополнялись завалами и засеками из деревьев и земляными валами; такие укрепления имелись и между землями и волостями; они не были уничтожены и при государстве[1802]. Пограничные засеки не могли остановить врага, они лишь задерживали его, давая возможность страже с помощью сигналов кострами[1803] известить ближайшие районы об опасности, а гарнизонам и ополчениям изготовиться к отпору в укрепленных замках, обеспечить их довольствием; население и имущество из окрестных сел укрыть в лесах. Оборона замков оставалась обязательной повинностью населения волости, это — custodia castrum, как общая обязанность отмечена Петром Дюсбургом[1804]. Когда рыцари в 1320 г. напали на Меденики, то «gentes huius territorii, jam parate in armis… hostiliter invaserunt in bella»[1805]; в другой раз, при нападении на крепость Юнигеды, «omnes vicine gentes viso fumo ignis predicti convenerant»[1806] и ударили на рыцарей.

Дороги в глубь страны шли по трясинам и были фактически заросшими и невидимыми бродами; мосты, т. е. каменные вымощенные броды, также находились под водой. Дороги имели змееобразную, извилистую форму. Строились они следующим образом: дно трясины покрывали несколькими слоями камней, на них насыпали песок, затем вдоль краев укладывали сосновые бревна, а на них, поперек, другие бревна. Известна дорога Сетува; она имеет ширину лишь в 2 м 74 см. Вероятно, в мирное время дороги были отмечены вехами, но едва на приграничных пилькальнисах загорались костры, как дороги исчезали и оставались только болота. Это и есть знаменитые литовские кольгринды[1807], столько хлопот доставлявшие русским, польским и немецким войскам.

Л. Крживицкий обследовал около двухсот жемайтских городищ, укреплений-пилькальнисов (от глагола pilti — сыпать и kalnas — гора)[1808]. Размер крепостей не был велик: восемь наиболее крупных из обследованных жемайтских укреплений имели площадь 1½ тыс. кв. метров каждая; крепость Медвягола — 2½ тыс. кв. метров. Следовательно, ее гарнизон мог состоять из тысячи воинов. Здесь свою роль в обороне должны были играть пригороды, упоминаемые при замках Юнигеде, Пистеп, Оукаим, Путеницке, Бизене, Гедимина и др.

Крупные опорные пункты состояли из двух частей: замка (castrum, burg) и пригорода (suburbium=preurbium = vorburg — hackelwerc)[1809]. У крепости Виелоне было два пригорода, unum in monte, aliud in valle[1810]; у Бизены — тоже два[1811]. И в крепости, и в пригородах имелись помещения для воинов[1812]. Пригород был окружен забором, имевшим ворота; его разоряли в первую очередь, как сообщает Дюсбург относительно Юнигеде, Пистен, Путеницке, Бизены и др.[1813] Но он быстро и восстанавливался. Часто крепость окружалась рвом, который был глубок, и потому через него сооружали мост с воротами; подобное наблюдалось в земгальских крепостях Ракете[1814], Сидрабе[1815], Тервете[1816], охрану которых совместно несли литовские и земгальские войска. Использовался для укрепления и вал и в Жемайтии, и в Земгалии[1817]. Применяя большие силы, рыцари зачастую не могли взять крепость, а если с трудом и брали ее, то литовцы либо выбивали их, либо строили рядом новую.

Тактика войск зависела от целей похода. Обычные стычки с Орденом и набеги на Русь, которые преследовали захват добычи и пленных, характеризуются внезапностью. Напав, дружина делилась на отряды; они быстро грабили окрестные населенные пункты, а затем собирались в одном месте, если дело было зимой — грузили добро на сани, строили пленных, помещая их в середину своего войска, и быстро уходили. Так выглядит литовский набег на Торейду[1818]; вероятно, то же произошло, когда дружина Александра Невского разбила одну задругой несколько литовских ратей, не дав им соединиться[1819]. Сани использовались и в битвах, как заграждение, например, в ледовой битве при Карузене, где рыцари были наголову разбиты литовцами[1820]; рыцари mit irre banier sturtzeten dó // in die slitten; des wurden vró//die heiden und stoch en ir orse tót // die brudere ein teil in der not // lagen da geslagen nider. На санях жемайты увозили тела убитых[1821]. Ятвяги тоже имели «колымаги своя, рекше станы»[1822].

И литовцы, и ятвяги умели заманивать противника в теснины и затем наносить ему поражение при отходе: так было разбито русское войско в 1132 г.[1823] Князь Даниил Романович, большой знаток военного дела, учил своих воинов: «о мужи воистии, не весте ли, яко христианом пространство есть крепость, поганым же есть [крепость] теснота»[1824].

В открытых битвах литовцы имели свой строй в три ряда: «седоша в три ряды защиты по своему норову»[1825]; их быстрая конница наводила ужас на немецкое ополчение[1826]. Литовский строй встречается и позднее: в 1436 г. пришел служить русскому правительству один из друцких князей, Иван Баба, «и той изряди свой полк с копьи по литовьскы»[1827]. Войско имело и такие атрибуты, как хоругви: в Chrońicon Dubicense под 1351 г. видим insignia Lithwanorum[1828].

Литовский народ многие десятки лет вел борьбу с агрессией Ордена; он нанес ему тяжелые удары в целом ряде битв: при Шауляй, при Дурбе, при Карузене и др. (см. ниже). Зачастую вместе с литовскими действовали белорусские, украинские и русские войска; например, в битве при Стреве (1348 г.) участвовали отряды из Полоцка, Витебска, Пинска, Берестья и других городов[1829]; многократно отмечены совместные действия литовско-русских войск против прусского и ливонского Орденов.

Современники признавали достоинства и прусских, и литовских вооруженных сил. О пруссах Дюсбург писал, что у них были «мужи испытанные и тонкие в военном дело» (viri experti et subtiles in bello)[1830]; автор Рифмованной хроники постоянно упоминает сильное войско литовцев[1831]. «Воинственных литвинов» знает эстонский народный эпос[1832]. Наконец, и русским былинам хорошо известна «хоробра Литва»[1833].

Войско — важнейший элемент политического строя, государственного аппарата. Оно находилось в распоряжении великого князя, им управляли представители нобилитета, оно служило политическим целям феодального сословия.

Религиозные воззрения. Для более полной характеристики политического строя и лучшего понимания литовско-русских отношений уместно коснуться здесь вопроса о роли языческой идеологии в Литве и причинах ее столь длительного существования. Я не буду входить в детали вопроса о верованиях и обычаях, в чем после работ А. Ф. Мержинского, М. Альсейкайте-Гимбутиене, И. Балыса и других едва ли есть нужда[1834]. Выше уже отмечалось, что литовские (как и прусские) верования и обычаи во всем существенном сходны с древнеславянскими.

Общность литовских и славянских (позднее древнерусских) обычаев восходит к глубокой старине, когда оба народа были языческими и культ природы и предков составлял основу их воззрений.

Древняя Русь опередила Литву, и язычество в ней уходило в прошлое. Как говорил Кирилл Туровский: «уже бо не нарекутся богом стихии, ни солнце, ни огнь, ни источницы, ни древа». Но древние обычаи были живучи, и русский-христианин легко подмечал в Литве XIII в. то, во что верили его собственные деды и прадеды. В Литве существовали зримые остатки тотемизма. Волынский летописец писал, что Миндовг «в лес рощениа въхожаше, в ноу и не смеяше ни розгы оуломити»[1835]. Но остатки подобных воззрений долго жили и в Белоруссии[1836]. Вера в души предков — норма жизни в Литве[1837], но ведь «навье» еще в 1092 г. тревожили покой и полочан. Вера в оборотней в Литве восходит еще к тому далекому времени, когда жители литовской земли назывались (по Геродоту) неврами и были известны греческому историку своей способностью превращаться в волков[1838], но, как писал автор «Слова о полку Игореве». подобным свойством обладал и один из полоцких князей, а волынский летописец привел под 1201 г. предание о том, что и половецкий хан по смерти обратился в рыбу: «рыбою оживило» в Дону.

Литовцы, как и славяне, верили в потусторонний мир. Хронист Генрих сообщает, что повесились жены литовцев, погибших от рук рыцарей, и добавляет: «Это потому, конечно, что они надеялись вскоре же встретиться с ними в другой жизни»[1839]. Подобные факты были хорошо известны и славяно-руссам. Выше мы говорили о развитии литовской языческой идеологии: формировании пантеона богов, о соединении в руках князей функций государственной и жреческой власти.

Литовское язычество, оставаясь идеологией сильного государства, под власть которого входила Белоруссия, где господствовало христианство, вероятно, вело борьбу за сохранение своих позиций. Следы воинствующей языческой идеологии находим в замечательной глоссе к южнорусскому переводу XIII в. хроники Иоанна Малалы по поводу ереси Совия. Вера в Совия — проводника душ в иной мир сочетается здесь с утверждением о превосходстве обряда сожжения умерших над другими обрядами. Позволю себе привести отрывок из этого памятника[1840].

К умершему Совию явился один из его сыновей, поужинал с ним и занялся устройством отцу ложа: «Сътвори ему ложе и погребе и в земли. На оутрие въпроси его въставшима: добро ли покоище имел еси? Оному же възопившю: ох, червьми изеден бых и гады!

Пакы ж на оутрии сътвори ему веч(е)рю и вложил его в о скриню древяну и полояшл и [спать]. На оутрие въпроси и, онъ ж реч(е): яко бчелами и комары миогыми снедей бых; оухъ ми, яко тяжко спах!

Пакы ж на оутрие сътворив краду огньиж велику и връже и на огнь. На оутрие ж въпроси его: добре ли почил еси? Оному же рекшю: яко детищь в колыбели сладко спах».

Можно строить догадки об эволюции литовского язычества в течение XIII–XIV вв., но бесспорно, что вплоть до унии (а в Жемайтии и несколько позднее) оно сохраняло свои позиции[1841]. Теоретически это закономерно, ибо надстройка отстает в своем развитии от базиса. Верования — одна из наиболее консервативных идеологических форм. К тому же в Литве хотя и была политическая потребность в христианской идеологии, но длительное время отсутствовали подходящие исторические условия для ее внедрения. Введение христианства в стране, находившейся в окружении государств, сделавших это самое христианство лозунгом борьбы с ней, — дело не простое. Это, очевидно, понимали и сами литовские князья.

Христианство можно было заимствовать либо из Руси, либо из Польши, либо от немцев (Рига, Орден), или, наконец, непосредственно от курии. Если на Руси князь Владимир, понимая политическое значение подобного акта, решился на него после долгих размышлений, то подобным образом действовали и литовские князья. Политика наступления на Русь не позволяла официально принять православие как принимали его те литовские князья, которые правили в русских землях; политика борьбы с Орденом (его преобладание в Прибалтике отодвигало на второй план и Ригу и самое курию, как стало ясно после попыток христианизации при Миндовге[1842], Витене и Гедимине) не позволяла принять католичество, особенно в силу сопротивления этому и языческой Жемайтии, и православной Белоруссии.

Главным препятствием к принятию католичества Литвой был Орден, который не только сделал религию символом кровавого разбоя[1843], но, как это ни парадоксально, деятельно подбивал близких ему жемайтских нобилей к отказу от принятия христианства[1844]. Такая политика Ордена понятна: он ослаблял единство Литвы и укреплял свое право на существование как воинствующей церковной корпорации.

Литовское правительство избрало единственно возможный при его политическом курсе путь: провозгласило, как это ясно из речи Гедимина к послам папских легатов, полную веротерпимость в великом княжестве. В дальнейшем, когда укрепление Русского централизованного государства сделало проведение принятой внешней политики более трудным, литовское правительство, пойдя на сближение и унию с Польшей, связало с этим актом и принятие христианства[1845].

Собранные факты позволяют прийти к таким выводам относительно эволюции политического строя.

1. Политический строй Литвы прошел следующие этапы развития: конфедерация земель, затем их союз, возглавленный князьями Аукштайтии, и, наконец, относительно единая раннефеодальная монархия.

2. Власть монарха (великого князя) выражала интересы феодального сословия, представители которого составляли совет при великом князе. При совете имелось делопроизводство и архив, где хранились печать, договоры, грамоты и т. п.

3. Органы дворцово-вотчинного и местного управления (возглавляемые печатниками, тиунами, конюшими, воеводами, кастелянами и т. п.) также находились в руках нобилей-вассалов великого князя. Вассальная иерархия состояла из князей, служебных князей и бояр. Они ведали не только внутренним управлением, но и внешнеполитическими делами (они входили в посольства для переговоров, заключения соглашений и т. п. с другими странами).

4. Опорными пунктами управления были города-крепости и крупные села; их административная, судебная, финансовая и военная власть распространялась на тяглое и лично свободное население окрестных волостей. С укреплением власти великого князя была введена регулярная гарнизонная служба в крепостях страны.)

5. Особенностью политического строя Литовского великого княжества была неоднородность его состава. Оно делилось на три части — Аукштайтию, Жемайтию и Белоруссию. Такая неоднородность есть результат исторических условий его образования. Превращение Литовского государства в Литовское великое княжество было ускорено потребностью обороны от наступления немецких рыцарей, а также некоторых русских и польских князей; оно произошло поэтому в форме соглашения аукштайтского правительства с жемайтским нобилитетом и белорусским боярством и сопровождалось признанием за ними широкой феодальной автономии и иммунитетных прав.

1. Укрепление Литовского государства и превращение его в Литовское великое княжество

Образование Литовского государства протекало в относительно благоприятных условиях потому, что Литва была удалена от более сильных соседей.

С севера она граничила с землями латышей и эстонцев. Отсюда Литве не угрожала опасность. Напротив, к территориям, которые служили литовской знати источником дани и добычи, следует отнести земли (в том числе и находившиеся в зависимости от Руси) ливов, латгалов и эстов. Немецкий хронист Генрих писал, касаясь положения в Нижнем Подвинье: «Власть литовская до такой степени тяготела над всеми жившими в тех землях племенами, что лишь немногие решались жить в своих деревушках», а больше других страдали латгалы[1846].

Отдельные литовские князья-нобили в поисках дани и добычи совершали регулярные набеги на Латгалию, доходя до Валка и даже до Саккалы в земле эстов; ливы и латгалы, по выражению хрониста, были «кормом и пищей литовцев»[1847].

К востоку от границ Литвы лежали русские земли.

С раздроблением Древнерусского государства даннические отношения литовских земель к русским князьям уходили в прошлое. Только былины хранили память о давних временах, когда сам Илья Муромец жил

Во второй половине XII в. политическая сила Древнерусского государства перешла прежде всего к Владимиро-Суздальской Руси и связанной с нею Новгородско-Псковской земле, а также к землям Галицко-Волынской и Полоцко-Минской. Каждая на этих земель решала задачи большой политической важности; взаимоотношения с Литвой входили в них составной частью.

С 80-х годов XII в. летописи отмечают во все возрастающей силе и на все более широком пространстве набеги литовских дружин на псковские и новгородские земли[1849]. Со стороны владимиро-суздальских князей и новгородско-псковских бояр не видно, однако, ответных походов в глубь Литвы; сказывалась политическая раздробленность Руси; в лучшем случае русские войска перехватывали литовские дружины, отбирая у них добычу.

То же наблюдается и в полоцко-минских землях. Если во. второй половине XII в. еще встречались факты использования литовских войск полоцкими и минскими князьями в феодальных войнах иа Руси (1162, 1180, 1198 гг.[1850]), то ближе к XIII в. такие факты исчезают. «Слово о полку Игореве» отметила утрату русскими, прежде всего полоцкими, князьями былых позиций не только в Литве, но и на Подвинье:

На юге Черная Русь отделяла Литву от основных галицко-волынских центров. Когда по смерти Романа Мстиславича эту часть Руси охватили боярские распри, осложненные вторжениями венгерских и польских феодалов[1852], литовское наступление стало настоящей «бедой». Литовские и ятвяжские дружины постоянно опустошали не только Волынь, но также Черниговщину и Смоленщину[1853]. Следовательно, политическая разробленность на Руси была фактором, содействовавшим консолидации Литвы; ее нобилитет находил здесь богатые источники дополнительных доходов.

Наконец, западные границы Литвы, сопредельные прусским землям Судовии (Ятвягии), Бартии, Надровии и Скаловии, были достаточно удалены от крупных польских княжеств.

Утверждение нового общественного строя в Литве происходило в форме борьбы за установление феодальной монархии. Литва принадлежит к числу тех восточноевропейских стран, в которых этот процесс нашел более подробное отражение в источниках лишь на той стадии, когда развитие литовской монархии стало вопросом международной политики. Нам предстоит рассмотреть главные события политической борьбы, начиная с XIII в. и вплоть до конца княжения Гедимина (1341 г.). Эта борьба, начавшись на коренной литовской земле, распространилась также на территорию Латвии, Пруссии и Белоруссии; захват Белоруссии литовскими феодалами положил начало превращению небольшого Литовского государства в Литовское великое княжество.

Выше отмечалось, что монархии в Литве предшествовала сперва конфедерация земель, затем — их союз, отраженный в договоре 1219 г. В середине XIII в. ведется борьба за единовластие, которую возглавляет сильнейший из аукштайтских нобилей — князь Миндовг; в это время Литовское государство было достаточно сильным; служа растущему классу феодалов, оно в то же время объективно выражало прогрессивную тенденцию развития литовского общества.

Говоря об объединении литовских земель, надо, помимо внутренних, основных предпосылок этого процесса[1854], иметь в виду также и внешнеполитические условия, которые в начале XIII в. резко изменились и продолжали меняться с поразительной быстротой.

В 1201 г. немецкие крестоносцы, обосновавшись на Двине, приступили к созданию здесь своих феодальных колоний. Разорение немецкими захватчиками Восточной Прибалтики[1855] и их вторжения в собственно литовские земли не только лишали значительную часть литовских нобилей выгодных источников дохода, но и создали угрозу их дальнейшему самостоятельному существованию. Литовские князья предпринимали настойчивые попытки уничтожить немецких рыцарей. Хроники полны сообщениями о набегах литовских войск на немецкие опорные пункты, включая и Ригу.

Уже епископ Мейнгард с первых же шагов столкнулся с литовцами: «в ближайшую зиму литовцы, разорив Ливонию, весьма многих увели в рабство»[1856]. В дальнейшем литовцы, которые распоряжались в Подвинье[1857], совершали походы в союзе с ливами на Ригу (1204 г.)[1858], перехватывали на Двине немецких рыбаков (1201 г.)[1859], послов епископа в Полоцк (1206 г.)[1860]; вредили рыцарям в Турейде (1206, 1207 гг.)[1861]. Литовские отряды нападали на занятую рыцарями крепость Кокнесе (1210 г.)[1862], на Трикатую и Леневарден (1213 г.)[1863], угрожали Толове (1214 г.)[1864]. Во главе этих действий литовцев стояли князья-нобили: это — «богатый и могущественный» Свельгате[1865]; это — dux et princeps Стексе[1866] и «множество других князей и старейшин (princeps ас seniores) литовцев»[1867].

Не имея необходимых сил и стараясь посеять вражду между народами, Орден до поры терпел походы литовских войск за традиционной данью в земли латышей и эстонцев. Иногда таким походам предшествовали литовско-немецкие перемирия. Так было в 1201 г., когда литовцы, установив с рижанами «дружеский союз», сами по Двине направились в Земгалию[1868]; поход их сорвался лишь потому, что полоцкий князь, защищая здесь свои права, двинулся с войском в Литву; в 1205 г. литовский отряд прошел за данью в землю эстов; рижанам ничего не оставалось делать, как приветствовать его; хронист замечает, что у рижан дрожали руки от страха, когда они угощали этих литовцев питьем; в 1212 г. литовцы пришли в Кокнесе «и просили мира и пропуска к эстам»; Орден пропустил их в еще непокоренную Саккалу[1869].

Уже в это время Орден не упускал случая нанести урон Литве, столкнуть с ней земгалови латгалов. Видимо, его демагогия о защите их от литовской угрозы, а главное — сговор с местной знатью, первоначально имели успех, хотя сами нападения на Литву приносили Ордену мало пользы: большой поход немецко-земгальских войск (вооруженных баллистами) в 1208 г. закончился разгромом нападавших[1870]; не изменил положения и поход латгалов, предпринятый в следующем году[1871].

Наступление рыцарей на восточную Земгалию привело к сближению земгалов с Литвой. В 1219 г., когда часть земгальских нобилей передала рыцарям замок Межотне за помощь «против литовцев», то «старейшина (senior) других земгалов» в союзе с литовцами изгнал немцев оттуда, а замок был сильно укреплен. Однако в 1220 г. с помощью разнообразной осадной техники (осадная башня, большие и малые стенобитные машины, баллисты, ежи для подкопа вала и т. п.) рыцари овладели Межотне[1872]. И все же первоначально немецкое наступление простиралось главным образом на земли, лежавшие к северу от Двины. Южнее, кроме Межотне, был ранее захвачен Селпилс (1208 г.)[1873]. Сопротивление, оказанное крестоносцам со стороны эстонцев и латышей, долгое время лишало Орден возможности организовать вторжение в Литву, что имело для нее немаловажное значение.

Получая возрастающую поддержку Германии, Дании, Швеции и особенно папской курии[1874], крестоносцы овладели Юрьевом (1224 г.) и захватили острова Сааремаа и Муху (1227 г.). Утвердившись в Эстонии, Орден стал предпринимать попытки двинуться в Русь и в Литву. Здесь его ожидали крупные неудачи. Встреча с русскими закончилась полным поражением от войск князя Ярослава Всеволодовича на р. Эмайые (1234 г.)[1875].

Отношения с Литвой особенно обострились, когда Орден начал развивать наступление на земли земгалов и куршей. Уже в 1228 г. источники отметили разорение Ливонии объединенными войсками земгалов и куршей[1876]. На это магистр ответил походом 1229 г. на землю Нальзен, в которой нет оснований видеть землю Налыпенайскую (для подобного похода Орден не имел сил), а правильнее, вместе с С. Заянчковским, считать ее землей Малейсине, лежащей между Земгалией и Литвой[1877]; рыцари имели столкновение с литовцами на р. Иммере[1878]. По данным Рифмованной хроники, было убито 2 тыс. литовцев и захвачено 2500 лошадей.

Орден сумел закрепиться в земле куршей, которые подписали мир с рыцарями в 1230 г.[1879], понуждаемые неурожаем и голодом; восточная и западная Земгалия также признали власть Ордена: папский легат Вильгельм из Модены разделил вновь завоеванные земли, включая и земгальские, между Орденом и епископами[1880]. Рижский епископ Николай уже грезил о завоевании Жемайтии[1881].

При деятельном участии папского легата Вильгельма было собрано большое войско, состоявшее из немецких рыцарей, подвластных эстов и отряда «союзных» псковичей[1882]. Этот поход был направлен уже на Жемайтию и привел к битве при Шауляй. С. Заянчковский путем кропотливого анализа топониммических данных пришел к выводу, что Sonie Рифмованной хроники или terra Sauleorum хроники Вартберге это — земля Саулия, одна из жемайтских волостей у истоков Дубиссы в северной части края, неподалеку от границ Земгалии[1883], ее центр — Шауляй.

Битва при Шауляй (1236 г.) закончилась блестящей победой литовцев. Хронист говорит mich jamert manches heldes lip[1884]. По его данным, погибло одних рыцарей 48 во главе с магистром, не считая большого числа пехоты. Папа в булле называл цифру в 50 рыцарей[1885]. В науке высказано и поддержано очень вероятное предположение, что во главе литовских войск в этой битве стоял жемайтский князь Выкинт[1886]. Именно поэтому позднее, в 1248 г., рижский епископ писал князю Даниилу Рог мановичу, что крайне неохотно пошел на мир с Выкинтом («Немцем же отвещавшим Данилу: яко тебе деля мир створим со Выкынтом, зане братью нашу многу погуби»)[1887].

Земгалы преследовали и добивали отступавших рыцарей. В результате поражения немецкие захватчики были отброшены за Двину; сбросили иго Ордена земли куршей[1888] (где были перебиты рыцари и священники) и земгалов[1889]. Битва под Шауляй — крупная веха в борьбе литовского народа за независимость.

Поражение вызвало панику в Ливонии — die cristen wurden alle // da zu Nieflande unvro[1890]; икак сообщает Герман Вартберге, «уцелевшие братья» вместе с епископами рижским, дерптским и эзельским per flebiles literas к папе Григорию IX просили удовлетворить их просьбу о слиянии Ливонского ордена с орденом Тевтонским[1891], который в это время разорял прусские, помезанско-погезанские земли Привислинья.

Поражения немецких крестоносцев на Эмайые (1234), при Шауляй (1236) и в Дорогичиие (1237)[1892], а также новые задачи, которые они себе ставили, готовясь продолжать захватнические войны и намереваясь завоевать Русь и Литву, вызвали объединение сил агрессоров.

В результате длительных переговоров при деятельном участии папской курии в 1237 г. было достигнуто объединение Ордена меченосцев с прусским Орденом. Магистр меченосцев стал ландмейстером тевтонского Ордена. Подготовка широкого наступления привела также к объединению сил немецких и датских феодалов-крестоносцев. При содействии папской курии в 1238 г. в Стенби было заключено соглашение, определившее немецкие и датские владения, захваченные в Эстонии.

На первый план среди врагов Литвы выдвинулся, таким образом, более сильный Тевтонский орден. Заливая кровью прусские земли, он продвигался к литовским границам. Борьба литовского народа с наступлением тевтонов будет рассмотрена ниже, а сейчас обратимся к истории литовско-русских отношений.

Орден делал все возможное, чтобы воспрепятствовать литовско-русскому сближению, используя разобщенность русских князей и их страх перед растущей силой Литвы. Кое в чем ему это удалось: в 1207 г. полоцкий вассал князь Вячко уступил епископу рижскому половину своей земли и замка Кокнесе за помощь «против нападений литовцев»[1893]. В 1212 г. князь полоцкий Владимир, заключая мир с Ригой, также имел в виду литовскую угрозу[1894]. Тогдашних русских князей привлекала возможность использовать Орден против Литвы.

Литовская угроза была вполне реальной; набеги на русские земли происходили все чаще (1224, 1225, 1226, 1229, 1234 гг.), охватывая все более обширные районы Новгородской, Полоцкой и Смоленской земель[1895]. Особенно грозным был поход 1226 г.: «бе бо рать велика зело, яко же не была от начала миру», под удар попали Торжок, Торопец, Полоцк, Смоленск.

Понятно, что правительства отдельных княжеств искали средств предотвратить опасность, тем более что постоянные бойцы в Подвинье нарушили и традиционные связи русских городов с остальной Европой. Первоначально выход видели в соглашении с Ригой и Ливонским орденом. Так родился русско-немецкий договор 1229 г., имевший силу для Смоленска, Полоцка и Витебска; так возник и псковско-немецкий договор 1228 г.[1896] приведший к участию псковского отряда в битве при Шауляй на стороне немецких рыцарей.

Политические отношения усложнились, и развитие событий одновременно понуждало ту же, литовскую и русскую знать искать соглашения для отпора Ордену. Русское и литовское население Подвинья совместно выступало против рыцарей. В 1203 г. русское войско из Ерсике вместе с литовцами нападало на Ригу[1897], и позднее «козни русских и литовцев»[1898] не зря тревожили Ригу. Уже в это время стали складываться соглашения тех или иных русских центров с Литвой. Например, в подвластном Полоцку городе-крепости Ерсике правил князь Всеволод, ярый враг Ордена. «Он был женат на дочери одного из наиболее могущественных литовцев [Даугеруте] и, будучи, как зять его, для них почти своим, связанный с ними сверх того и дружбой, часто предводительствовал их войсками, облегчал им переправу через Двину и снабжал их съестными припасами, шли ли они на Руссию, Ливонию или Эстонию»[1899]. Здесь мы имеем драгоценное указание на то, каким образом ближайшие к Литве русские феодальные княжества втягивались в зависимость от литовских правителей.

Общий интерес диктовал укрепление литовско-русских связей. В 1213 г. тот же Даугеруте «с большими дарами отправился к великому королю новгородскому и заключил с ним мирный союз»[1900]. Можно думать, что уже в 1212 г. поход войск Мстислава Удалого был согласован с действиями литовцев в Подвинье[1901]. Этот первый известный нам литовско-новгородский договор таил в себе угрозу Ордену; поэтому рыцари перехватили Даугеруте на обратном пути, и он кончил свои дни в венденской тюрьме. Но все же в русском походе 1221 г. из Новгорода на Венден под руководством князя Юрия Всеволодовича[1902] участвовал и литовский отряд, «и где русские нанесли меньший вред, там приложили руку литовцы». Позднее этот отряд численностью в 600 человек целый месяц оставался во Пскове, опасаясь возвращаться через владения Ордена[1903].

Наметилось сближение и Полоцка с Литвой. Всеволод, князь Ерсике, хотя и признал власть Ордена, но был обвинен рыцарями в том, что «постоянно помогает литовцам и советом, и делом»[1904]; когда рыцари выступили против этого города, Всеволод получил помощь от литовцев, которые в конце концов разбили немцев[1905].

В свете приведенных фактов делается понятно, что и договор литовских князей с Галицко-Волынской Русью, заключенный в 1219 г., — не случайность, а закономерный акт определенной политики. Видя возрастающую угрозу со стороны Ордена, наиболее влиятельная часть литовского нобилитета решила действовать объединенно, чтобы, обеспечив себе безопасность с юга, успешнее воевать против рыцарей на севере. Волынским князьям этот договор облегчил борьбу за освобождение и воссоединение Волыни и Галичины.

Особенно заметно это на русско-польских отношениях: именно литовские походы побудили Мазовию пойти на мир с Волынью[1906]. Предполагалось участие Литвы и в русском походе на Калиш[1907]. Когда после передачи Конрадом Мазовецким Дорогичинской волости добжиньским рыцарям в 1237 г.[1908] угроза немецкой агрессии распространилась и на Волынь, литовско-русский союз вновь оказался полезен. Около 1237 г., освободив Дорогичин от отряда магистра Бруно, князь Даниил Романович парализовал противодействие князя Конрада тем, что «возведе» на него «Литву Манъдога [и] Изяслава Новогородьского»[1909]. Отсюда можно заключить, что к этому времени среди участников договора 1219 г. именно князь Аукштайтии Миндовг приобрел наибольшее влияние и силу, причем достойно внимания, что в польском походе литовские войска участвовали вместе с чернорусскими.

Волынско-литовский союз был, видимо, использован и против черниговских князей, которые претендовали на галицкий стол. Уже в 1220 г. литовские войска сильно опустошили Черниговщину[1910]; враждебными оставались черниговско-литовские отношения и позднее, судя по тому, что уже накануне татарского нашествия черниговский князь Ростислав Михайлович, заняв Галич, предпринял большой поход против Литвы[1911]; именно тогда войска князя Даниила Романовича освободили Галич, а черниговский князь, узнав о падении столицы, бежал в Венгрию.

Резкое ухудшение международного положения Руси после татаро-монгольского нашествия, распространение немецкой агрессии на собственно русские земли, а также изменение форм литовской политики на Руси, вызвали существенные перемены в русско-немецко-литовских отношениях.

Нет надобности здесь описывать историю нашествия татаро-монгольских полчищ на Восточную Европу и борьбу народов за независимость. Это сделано нами в другой работе[1912]. Здесь важно отметить значение этого события для Литвы и его влияние на политику литовского правительства.

Героическая борьба русского и других народов нашей страны имела огромное значение для Литвы: литовцы не знали ужасов этого монгольского нашествия и не попали под иго татаро-монгольских ханов. Попытки некоторых исследователей, в частности И. Пузыны, на основании поздних литовско-русских летописей сделать предположения о литовско-татарской войне, не могут быть приняты ввиду общей недостоверности привлеченного им источника[1913]; его археологические догадки также оказались неосновательными[1914]. Источники не знают о вторжении татарских войск ни в Литву, ни в земли, захваченные немецкими рыцарями.

Уцелели от монгольского разорения также Полоцко-Минские и другие земли Белоруссии. Черная Русь (Новогородок, Слоним, Волковыйск), Городенские, Турово-Пинские и Берестейско-Дорогичинские земли не были завоеваны татаро-монгольскими феодалами[1915]. Разоренной и ослабленной Руси грозило татаро-монгольское иго, с севера и запада готовили наступление Швеция, Орден и Дания. В этих условиях литовские князья стали проводить более активную политику в отношении Полоцка, Новгорода и Смоленска.

Меняются и формы этой политики. Намечается переход от набегов на русские города и земли к их занятию дружинами литовских князей. Последнее происходило (как свидетельствует история Полоцка, а позднее Волыни и Смоленска) в результате сговора с местным боярством, напуганным татарской или немецкой угрозой[1916]. Смоленщина была затронута монгольским нашествием и, видимо, тогда же сюда был приглашен один из литовских князей; очевидно, и полоцко-минские земли установили какой-то modus vivendi с Литвой. Это было неизбежно, так как Полоцко-Минская земля, потеряв большую часть своих позиций в литовских и латвийских землях, сама попадала теперь под удар немецкого Ордена и Литвы. Правда, литовское наступление проходило не в виде единовременного похода и захвата. Это было постепенное проникновение, которое не раз сопровождалось отступлениями.

Главным препятствием для Литвы стало то, что Владимиро-Суздальская и Галицко-Волынская земли, несмотря на татарское разорение, сумели восстановить свое хозяйство, упрочить единство и оказать поддержку западнорусским землям в защите их независимости. Уже в 1239 г. владимиро-суздальский князь Ярослав Всеволодович изгнал из Смоленска литовского князя; смоленский стол занял суздальский ставленник[1917]. Тогда же по распоряжению князя Александра новгородцы соорудили укрепления на реке Шелони[1918], вдоль которой не раз случались литовские набеги.

Наконец, были упрочены политические связи Владимиро-Суздальской земли с Полоцком. Выражением их явился брак князя Александра Ярославича с дочерью полоцкого князя; политическое значение этого брака было подчеркнуто тем, что его отпраздновали в Торопце — опорном пункте обороны от литовских набегов[1919]; в Витебске также сидели союзники суздальских князей[1920].

Решающие удары, нанесенные русскими войсками шведским захватчикам на Неве (1240) и немецко-датским на Чудском озере (1242 г.), имели выдающееся значение и для Литвы, так как впервые был остановлен немецкий натиск на Восток, открылись возможности к совместным литовско-русским действиям против крестоносцев на северо-западе.

Успешное окончание феодальной войны в Галицко-Волынской земле ознаменовалось победой войск князей Даниила и Василько Романовичей в битве под Ярославом (1245 г.). В это время волынско-литовские отношения оставались союзными: по просьбе волынских князей Миндовг прислал им на помощь свою рать («посласта в Литву помощи просяща и послана бысть от Миндога помощь»); правда, она, как и польская помощь, не поспела к битве[1921]. Установление власти монгольских ханов над Галицко-Волынской Русью первоначально не закрывало пути к совместным русско-литовским действиям против Орды.

В это время, однако, в самой Литве назревали события, весьма осложнившие литовско-русские отношения. Эти события не раз изучались историками, что понятно, ибо они на короткий срок обнаруживают, в каких трудных внешнеполитических условиях происходило укрепление литовской монархии. Литва поздно вышла на международную арену: ее все теснее окружали феодально развитые страны, правительства которых опасались усиления нового, к тому же языческого, государства.

Стараясь упрочить единую государственную власть, правительство Миндовга отнимало собственность у многих местных династов, раздавая ее мелкому служилому люду; старые князья получали взамен держания в других землях. Все шло относительно гладко, пока Миндовг действовал в пределах Аукштайтии. Но его наступление на права жемайтских князей вызвало феодальную войну. Волынская летопись, враждебная Миндовгу, сообщает, что когда Миндовгом «поймана бе вся земля Литовьская», тогда и «бещисленое имение» жемайтских князей Товтивила, Едивида и, видимо, их дяди Выкинта — тоже было «притрано» великим князем. Чтобы отделаться от жемайтских князей-изгоев, Миндовг отправил («пославнно») их «на Русь воевать, ко Смоленьску», пожаловав в держании то, что они там завоюют («и рече: што кто приемлеть — собе держить»). Насколько можно судить по данным Суздальской и Новгородской летописей (датировка не точна: 1248 и 1245 гг.), поход жемайтских князей затронул полоцко-витебские земли и северную часть Смоленщины. Натолкнувшись на объединенные действия суздальских, московских, тверских и других: войск, литовские князья были разбиты у Зубцова. Папский посол Иоанн Плано-Карпини, проехавший осенью 1245 через; Русь, подчеркивал, что тогда литовцы «часто и тайно насколько могли, делали набеги на земли Русские»7 6. Фактически Миндовг «изгна» жемайтских князей, «върожбью бо за ворожьство с ними» и собирался покончить с ними («наела на не вой свое, хотя убити и»). Князья узнали об угрожающей им опасности и бежали ко двору князя Даниила Романовича. Миндовг через послов просил волынского князя: «не чини има милости»[1922].

Но волынский князь, бывший в родстве с князьями Жемайтии, рассудил иначе. Он предвидел, к чему может привести распространение литовской власти на Полоцк, Смоленск, Пинск и другие центры, и счел удобным момент для организации широкого наступления на Литву, вроде тех походов, что предпринимались им совместно с польскими князьями на пруссов (см. часть III, раздел второй, § 2). Князь Даниил отправил послов к польским князьям, «река: яко время есть христьяномь на поганее, яко сами имеють рать межи собою». Однако польские князья, на словах согласившись участвовать в походе, на деле решили не вмешиваться в опасную для Польши борьбу. Это был первый успех правительства Миндовга.

Жемайтский князь Выкинт был направлен князем Даниилом в качестве дипломата в Ятвягию, Жемайтию и Ригу. Его миссия удалась: «серебром и дарми многими» он привлек ятвяжскую знать; склонилась на его сторону и «пол Жемойти»,т. е., вероятно, западная Жемайтия, тогда как в восточной уже распоряжался Миндовг, войска которого захватили и Черную Русь. Заключили с Выкинтом мир и рижане, рассчитывая таким образом ослабить, а если удастся, то и захватить часть Литвы.

Мне представляется, что главный просчет допустило правительство Миндовга, развернув наступление в сторону Смоленска, а не в защиту прусских и жемайтских земель от немецкой угрозы. Этот просчет и породил противоестественный и вредный для прогресса Восточной Европы волынско-жемайтско-немецкий союз. Разгорелась война. Волынские войска действовали в районе городов Новогородок, Волковыйск, Слоним, Здитов, а войско Товтивила, состоявшее из его дружины, а также русской, ятвяжской и половецкой ратей, двинулось в глубь Литвы, где «многое воевание бысть». Видимо, жемайтские князья отстояли свои права, хотя, может быть, и не во всей Жемайтии. Затем Товтивил вместе с «полоном Даниловым» прибыл в Ригу, где был принят «с великою честью» и крещен; здесь ему обещали помогать «божии дворяне, и пискун и вся воя рижская». Вероятно, в это время власть Товтивила[1923] распространилась и на Полоцк. Угроза независимости Литовского государства возрастала.

Но правительство Миндовга было достаточно осведомлено о политическом положении в Прибалтике и, в частности, об острых противоречиях, существовавших между Орденом и рижанами. Литовский князь связался с магистром Андреем Стирландом, предлагая ему не поддерживать жемайтских князей; Миндовг подкупил магистра: «убеди и дарми многими»[1924]. Чтобы сделка выглядела официально, магистр настоял на отправке литовских послов к папе Иннокентию IV. Вскоре магистр при содействии хельминского епископа короновал Миндовга изготовленной в Риге короной. Это соглашение свидетельствует, что феодальная война в Литве стала событием международного значения. Ценой крещения один противник, т. е. Рига, был выведен из игры. Этого политического курса в отношении Риги и Ордена позднее с успехом будут держаться, как увидим, правительства и Витеня, и Гедимина. Ниже мы еще коснемся этой стороны дела в связи с историей борьбы литовского народа за независимость[1925], пока же вернемся к литовско-русским отношениям.

Волынский летописец не сомневается, что Миндовг крестился по дипломатическим соображениям («крещение же его льстиво бысть») и что эта политика не была популярна в стране («и крещение неволею приняли быша»). Как бы то ни было, Рига должна была выйти из войны против Литвы; крайне неохотно архиепископ Николай порвал отношения с жемайтским князем. Товтивил бежал из Риги в Жемайтию ко двору Выкинта, где стояли его военные силы, и вновь выступил против Миндовга («иде на Миидога»), который получил от Ордена небольшой отряд рыцарей. Война шла с переменным успехом. Миндовг решил избежать открытого боя («не битися с ними полком») и укрылся в крепости Ворута, где с ним стоял и немецкий отряд. Под этим городом произошла не битва, а рыцарский турнир («и гонишася на поли подобно игре»), после чего войско Товтивила возвратилось в Жемайтию.

Затем Миндовг, «собрав силу велику», в свою очередь осаждал жемайтских князей в городе Выкинта — Твиреметс. Здесь его встретило русско-половецкое (ятвяги уже не участвовали) и жемайтское войско (в том числе большое народное ополчение — «мнози пешци»). Твиремета Миндовг не взял, сам был ранен и вернулся «в землю свою»[1926]. Междоусобная борьба, однако, продолжалась («многым же ратьным бывшим межи ими»).

В этих войнах участвовали и волынские князья, которые водили в поход половецкую рать, а также дружины пинских князей; последние, почувствовав силу Литвы, пытались выйти из-под власти Галича (они «имеяху лесть» и шли в поход «неволею»). Следовательно, литовское правительство сумело и здесь использовать в своих интересах отсутствие политического единства на Руси. Поход волынских войск первоначально охватил Черную Русь: войска «плениша» землю Новогородскую, один из отрядов занял Гродно, затем князья послали «многи своя пешьце и коньникы на грады их и плениша всю страну их (вар.: всю вотчину их страны их)»[1927]. В ответ литовская рать сына Миндовга, вероятно, Войшелка, повоевала окрестности Турийска. Одновременно Миндовг принудил Товтивила к бегству «из Жемоити и ятвязей», подкупив последних «серебром многим»[1928]. Завоевать Литву никому не удалось.

Дело пошло к миру, который от имени Литвы заключил (около 1253 г.) Войшелк; договор был скреплен браком Шварна Даниловича с дочерью Миндовга[1929]. По условиям мира Черная Русь осталась за Литвой; в ней правил Войшелк. Но затем князь Войшелк решил оставить «княжение свое», постригся в монахи и передал Черную Русь князю Роману Даниловичу: он дал ему «Новгородок от Миндовга», а Слоним, Волковыйск «и все городы» от своего имени — «от себе»[1930]. Так один из галицко-волынских князей стал вассалом литовского великого князя[1931].

Итак, попытка соседних держав использовать феодальную войну в Литве для уничтожения ее независимости закончилась провалом. Правительство Миндовга имело достаточно материальных возможностей, чтобы собрать «силу велику» и отразить прямые удары неприятелей. В конечном итоге именно действия этой силы — народных ополчений — решили судьбу Литвы. Правительство Миндовга не только удержало под своей властью Аукштайтию и часть Жемайтии, но распространило свое влияние на Черную Русь, а также, как увидим, на Полоцкую и Пинскую земли. В независимой части Жемайтии разгоралась народная война против объединенных сил ливонских и прусских рыцарей, которые, пользуясь «союзом» с Литвой, подвластной Миндовгу, пытались захватить эту землю[1932].

Отношения Литвы с Галицко-Волынской Русью после заключения мира недолго оставались союзными. Причиной нового конфликта послужил совместный русско-литовский поход против татаро-монгольских ханов через Возвягль на Киeв[1933]. Волынские войска разорили Возвягль до прихода литовско-русской рати Романа Даниловича. В подошедшем войске произошел разлад: князь Роман увел свою дружину («мало людей») к отцу, а литовская рать «люди Миндовгови» во главе с воеводами Хвалом и Сирвидом Рюшьковичами, недовольные делом, пограбили на обратном пути окрестности Луцка. Тогда волынские войска нанесли им тяжелое поражение[1934]. Но и после этого Роман Данилович сохранил какие-то владения в Черной Руси[1935].

Отношения Литвы с Владимиро-Суздальской и Новгородско-Псковской землями также не были дружественными, так как правительство Миндовга вновь выступило с претензиями на Смоленск. С этой целью был, вероятно, использован князь Товтивил, который по возвращении из чешского похода с Волынскими князьями, вновь стал вассалом Миндовга[1936] и занял стол Полоцка (где видим его в 1262 г.)[1937]. Полагаем, что поход 1258 г. «Литвы с полочаны» на Смоленск, разорение Войщины и Торжка[1938] — дело его рук. Тем более, что позднее, видимо, его — сын, полоцкий князь Константин, также будет вассалом литовского великого князя. Витебск еще раньше вышел из-под суздальского влияния[1939].

В это время Литва впервые сталкивается с Ордой. Попытка русско-литовского наступления на Киев и действия литовцев в Смоленщине привлекли внимание татаро-монгольских ханов. В 1258–1259 гг. они послали многочисленную рать Бурундая, которая нанесла тяжелый удар по литовским землям с юга. В татарском походе было приказано участвовать и галицко-волынским войскам (Бурундай заявил князю Даниилу: «иду на Литву, оже еси мирен — поиди со мною»). Войска монгольских ханов «воеваша землю Литовьскую (т. е. Аукштайтию) и Нальшаньскую», а потом были и «на Ятвязех». В Новгородской летописи об этом нашествии сказано: «взяша татарове всю землю Литовьскую, а самех избиша»[1940].

Уже во время нашествия литовское правительство (при участии Войшелка и Товтивила) покончило со своим галицким вассалом в Черной Руси, с князем Романом Даниловичем[1941]. Правда, князь Даниил занял Волковыйск, но остальные чернорусские города и Гродно затем остались за Литвой. Из не слишком ясных сведений Волынской летописи можно заключить, что Войшелк вновь стал княжить в Новогородке в качестве вассала Миндовга, хотя тот якобы порицал его за принятие православия[1942]. В дальнейшем, пользуясь ослаблением юго-западной Руси, войска Миндовга совершали набеги на Камень[1943], Мельник, Небль[1944], союзный Волыни Брянск[1945] и дружественную ей Польшу[1946].

Победа литовского народа в битве при Дурбе (1260 г.)[1947] и освобождение Жемайтии повлекли за собой перемены в отношениях с Владимиро-Суздальской Русью. Великий князь Миндовг разорвал договор с курией и Орденом и отправил послов к Александру Невскому. Послы вернулись и сообщили, что русские рады перемене чувств Миндовга (daв die Ruвen weren vro // daв sin genmte stunt also). Был заключен в 1262 г. мирный и союзный договор, направленный против Ордена[1948]. Князья Александр и Миндовг наметили провести в 1262 г. совместный большой поход против Ливонского ордена, которому грозил полный разгром. Но, видимо, по вине жемайтского князя Тройната, опасавшегося чрезмерного усиления Миндовга, литовские войска выступили преждевременно, и русские полки, хотя и очень спешили (ilten sere), пришли под Юрьев уже после отхода литовских войск из-под Вендена. Поэтому оба похода не дали желаемых результатов[1949]. В связи с литовско-русским союзным договором надлежит отметить, что в Полоцке оставался княжить Товтивил: Новгородская летопись говорит об участии этого «добра князя» с полочанами и литовской дружиной в походе русских войск на Юрьев[1950]; в этом походе участвовали и витебские войска, предводительствуемые, вероятно, князем Константином[1951].

Еще один этап в истории литовской монархии и ее отношений с Русью наши летописи и Рифмованная хроника отразили в связи с interregno после гибели Миндовга. Мы уже говорили, что крупные династы оказывали упорное сопротивление объединительной политике правительства Миндовга, ища поддержки в Ордене и на Руси. В 1263 г. эта борьба привела к тому, что старый враг единства — нальшенайский князь Довмонт — в тайном сговоре с Тройнатом, который «бяшеть тогда в Жемоити», убил Миндовга и двух его сыновей (1263 г.)[1952]. Далее разыгрались события, которые вновь подтвердили внутреннюю прочность Литовского государства, где королевская власть имела опору в мелком боярстве (сходном с русским дворянством) и городах, а по необходимости широко использовала и помощь союзных и зависимых русских дружин. Власть в стране захватил Тройнат и «нача княжити во всей земле Литовьской и в Жемоити», т. е., как и Миндовг, он правил в Аукштайтии и Жемайтии. Но сам он тотчас вступил в противоречие с сильным вассалом, полоцким князем Товтивилом, который, вероятно, претендовал на старые свои владения в Жемайтии.

Когда по приглашению Тройната полоцкий князь приехал делить «землю и добыток Миндовъгов», то оба князя искали случая покончить друг с другом. Один из полоцких бояр, Прокопий, участник думы при Товтивиле, выдал его замыслы, и Тройнат, «попередив» соперника, убил его и «нача княжити один». Вокняжение Тройната тотчас же отразилось на судьбах Полоцкой земли. Новгородская летопись сообщает, что «убойци» Миндовга, его «родици», покончив с Товтивилом, «исковаша» и полоцких бояр, которых «изъимали» в Литве вместе с князем. Характерно, что Тройнат действовал в Полоцке осторожно: его представители «просиша» у полочан (летописец здесь же отождествляет их с боярами) выдать сына князя Товтивила, чтобы убить его, но тот бежал в Новгород «с мужи своими». Тогда литовское правительство Тройната посадило «свой князь» в Полоцке, по-видимому, Ерденя; но сделано это было по «ряду», так как полочане с Литвой «мир взяша». Одним из условий мира явилось освобождение захваченных бояр.

Правление жемайтского князя не могло удовлетворить аукштайтское боярство и дворянство, чьим приобретениям мог угрожать новый правитель. Местные придворные — конюшие Миндовга — в свою очередь убили Тройната. Этот акт был предпринят, конечно, в сговоре с Войшелком, который все это время укрывался в Пинске.

Аукштайтские феодалы поддержали Войшелка: «Литва же вся прияша и с радостью, своего господичича»[1953]; Новгородская летопись уточняет, что опорой князя были «вой отца», т. е. пешие полки народных ополчений, и «приятели», т. е. боярские дружины[1954]. Однако в других частях страны, а также в зависимых землях дело обстояло иначе: в Нальшенайской земле сидел Довмонт, в Делтуве — тоже непокорные князья; положение в Жемайтии было неясным; в Полоцке княжеский стол занимал ставленник Тройната.

Войшелк (1264–1267 гг.) выступил как продолжатель политики единства, он «нача княжити во всей земли Литовьской и поча вороги свое избивати». В этом он использовал помощь нового галицкого князя, своего зятя Шварны Даниловича, а также волынского князя Василько Романовича, по-видимому, возвратив Черную Русь под галицко-волынскую власть[1955]. Соединив литовские и русские полки, Войшелк «поиде в силе тяжьце и нача городы имати» в Делтувской и Нальшенайской землях; победив соперников, он «стоя на земли их все лето»[1956], вероятно, чиня суд и уставляя земли. Среди его врагов были и местные князья и крупные бояре, в том числе и русские, вроде рязанского Остафия Константиновича[1957].

В Аукштайтии и прилегающих землях коренного ядра Литовского государства великокняжеская власть основывала свое господство на решительном перераспределении земельной собственности, населенной крестьянством, в пользу служилого люда. Непокорные нобили бежали не только в Орден, но и на Русь, благодаря чему мы можем использовать сведения летописей, которые, как и немецкие акты, не оставляют сомнений в феодальной природе этих беглецов.

Именно в разгар объединительных действий правительства Войшелка под 1265–1266 гг. Новгородская летопись сообщает, что прибежали во Псков человек «с 300 Литвы с женами и детьми» и были крещены; среди них находился и князь нальшенайский Довмонт[1958]. Согласно Повести о Довмонте, отраженной в так называемой средней редакции его жития, Довмонт бежал во Псков «со дружиною своею и со всем домом своим» (ср. cum omni domo et familia sua); и здесь крестился «со всеми бояры своими»[1959]. Псковичи посадили его у себя княжить, основательно рассчитывая, что этот князь, хорошо знающий Литву и враждебный правящей там династии, будет полезен республике. Довмонту удалось вытеснить из Пскова князя Святослава — наместника Ярослава Ярославича тверского; последний должен был признать нового князя[1960].

При поддержке псковского и новгородского боярства, а затем и суздальских князей, князь Довмонт делал попытки изгнать ставшего вассалом Войшелка князя Ерденя из Полоцкой земли и Подвинья, где тот распоряжался в Латгалии; с этой целью Довмонт организовал ряд походов на коренные владения Ерденя, которые, как можно полагать, были расположены в Нальшенайской земле[1961]. Суздальских князей и русское боярство пугало укрепление единовластия Войшелка в Литве; особенно же встревожило их упрочение влияния галицких князей на Литве, когда Войшелк стал княжить совместно с галицким князем Шварном Даниловичем[1962], а затем (в 1267 г.) и вовсе передал ему литовское княжение («по сем же Войшелк да княжение свое зятю своему Шварнови»)[1963], которым тот и управлял «немного лет»[1964].

Литовское правительство, стараясь удержать под своей властью Полоцкую землю, вступало в соглашения с Ригой и Орденом. Это практиковал еще Товтивил. Из буллы папы Урбана IV в 1264 г. узнаем, что какой-то русский князь Константин подарил немецкому Ордену в своем княжестве некоторые владения[1965]. Уже Э. Боннелль высказал предположение, что Константин — сын Товтивила[1966]. Он мог править при отце в Витебске, когда князь Александр взял оттуда своего сына[1967].

Такое допущение тем более правдоподобно, что в 1262 г. Константин, как и Товтивил, участвовал в походе на Юрьев; в летописи он представлен как «зять Александров»[1968]. Очень вероятно, что Александр Ярославич был вынужден передать Витебск сыну Товтивила и имел с ним матримониальный союз. Спасаясь от рук Тройната, Константин бежал в Новгород, где и фигурировал в качестве одного из служебных князей республики в походе на Раквере[1969], а затем, наряду с Довмонтом, — в числе зависимых от «короля Новгорода» князей[1970].

Литовский великий князь Войшелк поддерживал с Орденом мирные отношения[1971]; понятно, что ту же политику проводил его полоцкий вассал Ердень. В 1264 г. Ердень в договоре с немцами, в обмен на их обязательство не нападать на Полоцкую землю и не нарушать свободу торговли, не только подтвердил пожалованье, сделанное Константином («не въступатися на тую землю, што князь Костянтин дал местерю с своею братью»), но и уступил от имени «полочан» и «видъблян» Ордену права на Латгалию («и што словеть Лотыгольская земля, от того ся отступили с всею правдою»)[1972].

Примечательно, что уже в это время складываются первые союзы Литвы с князьями северо-восточной Руси. Известия достаточно выразительны. Из тверского свода сохранилась запись под 1266 г.: «у князя Литовского у Витовта оженися князь Василий менший Ярославич… и бысть радость велика в Костроме»[1973]. Где правил Витовт — не знаем, но это сближение понятно: оно направлено против суздальских князей и союзного им Довмонта. Известно нам и другое, что сын Ерденя, захваченный в плен псковичами, позднее станет епископом тверским под именем Андрея[1974] и будет играть заметную роль в борьбе тверских князей с московскими[1975].

Столкновения с Русью, если судить по новгородско-псковским летописям, были неудачны для Литвы. Во время похода 1266 г. на «поганую Литву» псковско-литовские рати Довмонта, «повоеваша много» и захватили в плен жену Ерденя и двух его сыновей[1976]. Это был поход не на Полоцк, а на владения Ерденя в коренной Литве.

В «житии» Довмонта сохранены сведения о размерах и характере владений Ерденя: во время псковского набега Ерденя не было дома; когда же Ердень «со своими князи (т. е. у него были в подчинении более мелкие вассалы. — В. П.) придоша в домы своя и видеша села своя попленена», то «ополчившеся Гердень и Гоиторн и Любим и Люгайло с седмисот мужи». В битве на Двине они потерпели поражение: здесь пал князь Гойторт (Гоиторн?)[1977], а «убежа один князь Гердень в мале дружине»[1978]; в том же 1266 г. псковичи вновь, а в 1267 г. — еще раз вместе с новгородцами повоевали Литву[1979].

Как бы то ни было, Полоцкая земля осталась в зависимости от Литвы. По смерти Ерденя здесь, в Полоцке и Витебске, сидят два князя Изяслава, подвластные Войшелку[1980]. Неслучайно в 1268 г. суздальский князь колебался, куда идти в поход; на Литву, на Полоцк или на Орден[1981]. Более того, в 1270 г. тверской великий князь Ярослав Ярославич дал и Пскову какого-то князя Аигуста, вероятно, одного из литовских соперников Довмонта[1982].

Таким образом, есть основания признать, что литовское правительство в течение длительного времени последовательно проводило политику наступления на Русь.

До сих пор мы располагали отрывочными источниками, которые при разного рода сопоставлениях все же поддавались анализу, позволяя косвенным образом судить о внутренней политической истории Литвы. Дальнейший анализ затрудняется еще большей скудостью источников. Ни летописи, ни хроники не дают сведений о внутриполитической истории Литвы, Поэтому мы вынуждены ограничиться рассмотрением данных по истории литовско-русских связей, которые ценны в двух отношениях: во-первых, они свидетельствуют, что Литовское государство отнюдь не захирело по смерти Миндовга, и, во-вторых, раскрывают исторические условия, при которых земли Белоруссии были включены в состав Литвы.

Кратковременное сближение Галицко-Волынской Руси и Литвы под властью Шварна Даниловича сменилось обострением отношений между ними в правление великого князя Тройдена (около 1270–1282 гг.). Можно полагать, что он выступил во главе феодалов Аукштайтии, считавших нужным продолжать политику Миндовга, и пришел к власти после упорной борьбы, которая сопровождалась гибелью (до 1270 г.) трех его братьев в войнах с волынским князем Василько Романовичем[1983]. Выступал он и против сторонников Ордена, чему свидетельство изгнание нобиля Суксе из Нальшенайской земли[1984] и нападение на Орден во время битвы при Раквере[1985].

Последующая политика правительства Тройдена в юго-западной Руси направлена па захват и удержание Черной Руси, с для чего оно умело играло на противоречиях между Волынскими и галицкими князьями[1986], поддерживая последних в их борьбе и с князьями Малой Польши[1987].

Политическое дробление Галицко-Волынской Руси и укрепление Литовского государства в годы княжения Тройдена не замедлило отразиться на положении белорусских земель. Власть Тройдена распространилась на Гродно[1988] и почти всю Черную Русь, которую он старался освоить, поселяя здесь (в районе Гродно и Слонима)[1989] пруссов из Поморья, искавших на Руси спасения от наступления немецкого Ордена[1990]; захватил он и Дорогичин, принадлежавший галицкому князю Льву Даниловичу[1991]. Волынские князья сумели освободить Слоним[1992] и Турийск[1993], под их властью оставался и важный торговый центр Берестье[1994].

Князья туровские и пинские были политически обособлены от Галицко-Волынской Руси; к этому времени они находились (так же, как и брянские, и смоленские) «в воле татарской», т. е. в зависимости от Орды[1995]. Но, вероятно, часть Полесья оказалась в сфере влияния Литвы, судя по тому, что Мстислав Данилович князь луцкий «пошел бяшеть от Копыля, воюя по Полесью»[1996]. Используя силу золотоордынского хана Менгу-Тимура и зависимых от него князей, Лев Данилович вернул в 1275 г. Дорогичин[1997], но Черная Русь осталась за Литвой. Его попытки использовать Орду Ногая, чтобы вернуть и Черную Русь, не имели успеха[1998]. Затем правительство Тройдена установило мир и с Галичиной и с Волынью[1999], с чем связана и продажа волынским князем хлеба зависимым от Тройдена ятвягам[2000].

Вообще в ту пору не наблюдается широких завоевательных действий Литвы, направленных в сторону Галича, Чернигова, Киева, что, конечно, объясняется ожесточенной борьбой, в которую вступила Литва с Орденом на Немане[2001]. Затем, когда Орден начал вторжения в Жемайтию, то преемники Тройдена — князья Пукувер-Будивид (около 1289–1294 гг.) и брат его Будикид должны были возвратить волынскому князю Волковыйск, «абы [он] с ними мир держал»[2002].

Условия, созданные успешной борьбой литовского народа против агрессии Ордена, были использованы литовскими князьями и боярами не для наступления в Пруссии, а для расширения захватов на Руси. Новые татаро-монгольские вторжения и политическое ослабление Галицко-Волынской Руси[2003] облегчали литовскому правительству наступление на нее. Правительства Витеня (около 1295–1315 гг.) и особенно Гедимина (1315–1341 гг.), удерживая Черную Русь[2004] и сохраняя влияние на Мазовию, первоначально использовали свой союз с галицкими князьями (1302 г.) для продолжения борьбы с Малой Польшей[2005].

Особенно активизировалась волынская политика Литвы после смерти князей Андрея и Юрия Львовичей (1323 г.). По сговору (1325 г.) литовского и польского правительства[2006] с галицко-волынским боярством, здешний стол занял мазовецкий князь Болеслав-Юрий II Тройденович. Поддержанный частью боярства, он пытался противодействовать Литве, сохраняя дружественные отношения с Орденом (как свидетельствуют его грамоты 1325, 1327, 1334 и 1335 гг.)[2007] и, может быть, дипломатические связи с Московским княжеством (епископ луцкий присутствовал в 1326 г. при погребении митрополита Петра)[2008].

Об активности литовского правительства свидетельствует и стремление создать собственную православную митрополию со столицей в Новогородке. Церковно-политическая борьба, начатая Литвой, доставляла много хлопот московскому правительству. Она началась еще в пору великого княжения тверского Михаила Ярославича при митрополите Петре. Тогда против союзного Москве митрополита выступил тверской епископ Андрей, сын Ерденя. Он был взят в плен Довмонтом, а в епископы поставлен в 1290 г. из игуменов монастыря богородицы. При поддержке тверского князя Андрей обвинял митрополита в симонии, что по его доносу в Константинополь явилось предметом бурного собора 1310/11 г. в Переяславле[2009], закончившегося, однако, оправданием митрополита.

Литовские дипломаты быстро раскрыли смысл церковной Политики Византии и, то пугая ее католической угрозой, то привлекая обещанием крестить всю Литву в православие[2010], а главное, владея частью белорусских земель и вовремя давая взятки патриарху, добились организации в 1317 г. собственной митрополии[2011]. Литовский митрополит Филофей фигурировал в Константинополе в 1327 и 1329 гг.[2012] Вероятно, он распоряжался полоцкой и туровской епископиями. Этот митрополит умер около 1330 г. Правивший тогда в Черной Руси князь Любарт-Дмитрий Гедиминович захватил часть его имущества, как видно из описи, составленной по приезде сюда (в 1330–1332 гг.) союзника московского правительства — митрополита Феогноста[2013].

Новый митрополит добился упразднения литовской митрополии, о чем в приписке к Андрониковой росписи кафедр сказано: «Эта митрополия, раз учрежденная при императоре Андронике Старшем, охотно возводившем епископии на степень митрополий, потом совершенно упразднилась, частью потому, что в Литве христиан слишком мало (имеется в виду коренная Литва. — В. П.), частью потому, что этот народ, по соседству с Русью, удобно может быть управляем русским митрополитом»[2014], т. е. Феогностом. Итак, первая попытка создать собственную митрополию в Литве (как и союзной ей Галичине) не удалась, натолкнувшись на сопротивление московского правительства Ивана Калиты.

Но события развивались в этой части Руси не в пользу московского правительства. Гибель Болеслава-Юрия II в 1340 г. открыла новый этап в истории Галицко-Волынской Руси, связанный с наступлением на нее Литвы и Польши. Это наступление готовилось давно, еще cо времен литовско-польского договора 1325 г. Золотоордынские ханы пытались в свою очередь противодействовать захвату части их «русского улуса». Еще в 1337 г. состоялся татаро-русский поход на Люблин[2015]. Но по смерти Болеслава II польское правительство Казимира напало на Галичину; в свою очередь литовские князья Любарт Гедиминович и Кейстут заняли соответственно Волынь с городом Луцком и Подляшье[2016]; может быть, несколько раньше Наримунт-Глеб Гедиминович утвердился в Пинске — центре Полесья[2017].

Тогда правивший в Галичине боярский ставленник (provisor seu capitaneus terre Russie) Дмитр Дедко обратился за помощью к золотоордынскому хану Узбеку (1312–1341)[2018], который и собрал 40-тысячное войско против Польши[2019], чем вызвал тревогу у папской курии: папа Бенедикт XII писал к нему, призывая к миру[2020], хотя сам по просьбе короля Казимира III обязал епископов Польши, Богемии и Венгрии проповедовать крестовый поход на татар[2021]. Казимир искал поддержки соседей — князей Мазовии, Карла-Роберта венгерского и императора Людовика германского[2022]. Помощь была невелика, но польским войскам Казимира удалось отстоять Люблин и разбить татарские рати на Висле[2023]. Смерть Узбека сопровождалась распрями в Орде и ее длительным упадком[2024]. Дальнейшая история литовской политики в этой части Руси выходит за рамки настоящей работы.

Несколько больше известий сохранилось о литовской политике в северо-западной Руси, где исход ее оказался менее благоприятным для Литвы. Ведя напряженную борьбу с Орденом, литовское правительство продолжало контролировать Среднее и Верхнее Подвинье: в грамоте 1278 г. ганзейским купцам архиепископ рижский сетовал, что русские на Двине нападают на немецких купцов и передают награбленное Литве[2025]. Дальнейшая судьба Полоцка и Витебска известна, нам очень плохо. В 70–80-х годах XIII в. в Полоцке сидел какой-то князь Константин[2026] (быть может, сын Товтивила, вновь занявший здесь стол после Ерденя), который, не имея детей, будто бы принял католичество и завещал свой стол рижской церкви[2027]. Однако немецкие рыцари так притесняли местное население, что оно выступило против них и призвало на помощь литовцев. Войска литовского князя (вероятно, Витеня) изгнали рыцарей и заняли Полоцк[2028]. В конце XIII в. здесь правил епископ Яков, зависимый от великого князя Витеня[2029]. Ситуация вполне возможная[2030], и наряженное курией следствие этого не опровергло[2031]. Видимо, это и дало основание М. Стрыйковскому утверждать, что в 1307 г. литовские войска заняли Полоцк, который, таким образом, вошел в Литовское великое княжество[2032].

Из истории Витебска известно, что в конце XIII в. он некоторое время находился в зависимости от Смоленска[2033]; потом здесь были русские князья, но по витебским землям проходили литовские дружины[2034]. Литовское правительство Гедимина, по-прежнему опираясь на Аукштайтию (в глазах Ордена Гедимин прежде всего rex de Owsteiten[2035]), властвуя в Жемайтии и части Земгалии, прочно удерживает Полоцк (где правит Воин, а затем Наримунт-Глеб Гедиминович[2036]), Витебск (как видно из договора с немцами 1338 г.[2037]), а также и Минск, князь которого Василий фигурирует в составе литовского посольства 1326 г. в Новгород[2038]. Кроме того, поскольку в числе литовских послов назван Федор Святославич, князь Дорогобужа и Вязьмы[2039], можно говорить о влиянии Литвы и на эти города, т. е. на земли, пограничные восточной Смоленщине. Это делает понятным превращение смоленского князя в «молодшего брата» Гедимина[2040].

Таким образом, в правление Гедимина большая часть земель Белоруссии оказалась под властью Литвы. Произошло это, как мы видели, далеко не сразу. Вначале здесь появлялись литовские князья — вассалы Руси — со своими дружинами, защищавшие эти земли от немецкого Ордена. Затем, с дальнейшим ослаблением Руси, они оказывались уже вассалами Литвы, содействуя включению в ее состав белорусских земель.

Политическое преобладание в Полоцко-Минской Руси по-прежнему открывало Литве путь для набегов на земли псковские, новгородские, смоленские[2041]. В западной Руси литовское правительство также умело пользовалось обстановкой, созданной политической раздробленностью. Впервые эта политика встретила противодействие московского правительства Ивана Калиты (1325–1340 гг.), которое энергично выступило в защиту новгородско-псковских и смоленских земель[2042].

Отношения складывались достаточно сложные. В 1322 г. псковские бояре, ввиду угрозы немецкого завоевания, призвали на помощь дружину литовского вассала, известного воеводу Давыда городенского, который вместе с псковичами нанес в 1323 г. тяжелые удары и немецким и датским рыцарям[2043]. Новгородское боярское правительство расценило проникновение Литвы во Псков как угрозу своей независимости и поспешило заключить союзный договор с Орденом, направленный против литовского князя во Пскове. Договор предусматривал не только совместную борьбу против возможного нападения «псковского князя», но и вытеснение его из Пскова: «А если псковичи не захотят отступиться от литовцев, — гласит немецкий противень договора, — то мы должны при этом помогать новгородцами воевать вместе с новгородцами, а они вместе с нами против псковичей, пока они не подчинятся новгородцам»[2044]. На этот договор Литва ответила набегами на Ловать и Луки[2045]. В конце концов дело кончилось литовско-новгородским миром 1326 г.[2046]

Московское правительство Калиты стремилось восстановить свое влияние на Псков, но этому препятствовал литовско-тверской союз. Правительство Гедимина[2047] продолжало сохранять союзные отношения с Тверью, скрепленные еще в 1320 г. браком Марии Гедиминовны с Дмитрием Михайловичем[2048]. Когда в Орде покончили с этим князем (1325 г.), а Ивану Калите удалось временно расправиться с Тверью (1327 г.), новый местный князь Александр Михайлович бежал во Псков и также нашел поддержку в Литве. Политический сепаратизм псковского боярства, напуганного Орденом, зашел так далеко, что в 1331 г. местное правительство направило своих послов к митрополиту, пытаясь получить независимого от Новгорода епископа. Эта миссия не имела успеха, так как Феогност держался антилитовской ориентации и еще в 1329 г. отлучил Псков от церкви, в связи с чем тверской князь даже покидал Псков[2049]; но затем псковичи вновь «посадиле собе князя Александра» уже «из литовъскыя рукы»[2050]. Псков оставался под влиянием Литвы.

Опасаясь за земли своей республики, которым угрожало нападение Швеции, и новгородские бояре вступили в соглашение с правительством Гедимина в 1331 г., посулив ему важные пригороды за охрану от шведско-датской угрозы[2051]. Новгородское правительство собиралось реализовать это соглашение, думая использовать его и как средство противодействия притязаниям московского князя, который в 1332 г. потребовал закамского серебра, заняв Торжок и Бежецкий верх. В 1333 г. литовский князь Наримунт-Глеб Гедиминович получил в держание важные в военном и экономическом отношении новгородские пригороды (Ладогу, Ореховый, Корельский, половину Копорья и Корельскую землю)[2052]. Это был крупный успех правительства Гедимина. Искал Новгород и сближения со Псковом, куда после долгого перерыва в 1333 г. поехал архиепископ новгородский[2053].

Все это должно было не на шутку встревожить московское правительство, которое само вступило в контакт с Литвой (как об этом можно судить по браку в 1333 г. Семена Ивановича с литовской княжной Аигустой[2054]). Затем правительство Калиты стало искать соглашения с Новгородской республикой за счет Пскова. Калита принял в 1334 г. новгородское посольство[2055] и сам посетил Новгород[2056]. Гедимин ответил набегом, «на миру» в 1335 г. на Торжок[2057]. Войска Калиты совершили нападения на занятые Литвой городки Осечен и Рясну[2058]. Этому факту литовское правительство не придало тогда большого значения, а между тем он знаменовал вступление крепнущего великого княжества Московского в борьбу за освобождение Руси от литовской власти.

Когда Калита в 1337 г. пытался занять земли Подвинья и Волок, то встретил отпор[2059]. Однако Новгород не рвал с ним отношений, так как шведская угроза возрастала, а в нужный момент литовское правительство не оказало Новгороду помощи («князь же Наримант бяше в Литве и много посылаша по него и не поеха, нъ и сына своего выведе из Орехового, именем Александра, токмо наместьник свои остави»[2060]), видимо, будучи занято делами волынскими (татарский поход на Польшу в 1337 г.) и немецкими (см. часть III, раздел второй, § 2). Иван Калита сумел и на этот раз использовать Орду, потребовав с Новгорода в 1339 г., помимо «выхода», который Новгород должен был платить[2061], еще и внеочередной царев «запрос».

Продолжала противодействовать Москве и Тверь. Александр Михайлович искал сближения и с Узбеком, посылая к нему сына[2062], и с Феогностом[2063], и со своим братом Константином, оставшимся в Твери[2064]. Но активность этого, враждебного московскому правительству[2065] князя была пресечена Калитой: «его же думою» хан Узбек пригласил Александра с сыном в Орду, где они и были убиты[2066]. Так тверских князей окончательно погубили их связи с Литвой[2067].

Следовательно, Орда внимательно следила за политикой Литвы не только в юго-западной Руси, но и вообще в Восточной Европе. Так возникли татарские (при участии русских вассалов) походы на Литву в 1259, 1275, 1287, 1315 гг.[2068] Правительство Гедимина имело основания опасаться Орды хана Узбека. Принимая в 1324 г. татарских послов[2069], оно не избавилось от татарского похода 1325 г.[2070]. Границы политического влияния Литвы и Орды на Руси не были четкими, как свидетельствует пример Киева, где под властью татарского баскака сидел в 1332 г. князь Федор, как-то связанный с литовским правительством[2071]. Сложным было и положение Брянска, который поддерживал связи и с Тверью[2072], союзной Литве, и с Москвой[2073].

Не приходится удивляться тому, что наступление правительства Калиты на Новгород и Тверь совпало с новым татарским походом и на Литву («татарове воеваше Литву»)[2074]. Это должно было вызвать дипломатическую активность литовского правительства не только на Западе (договор с Орденом 1338 г.), но и на Востоке, судя по слухам, которые в 1340 г. распространяли прусские епископы о соглашении Литвы с Ордой[2075]. Но едва ли эта активность принесла успех, так как в 1339 г. явно с санкции Орды состоялся поход русских (в том числе и московских) войск на союзный Литве Смоленск[2076]; в 1341 г. ближайший сосед Московского княжества князь Ольгерд витебский по приказу Гедимина ходил на Можайск[2077]; в то же время, как говорилось, обострились литовско-ордынские отношения в юго-западной Руси.

К 1341 г. один за другим сошли с политической арены галицко-волынский князь Болеслав-Юрий II, золотоордынский хан Узбек, московский великий князь Иван Калита и «король Литвы, Руси и Земгалии» Гедимин. Политическое наследство, оставленное ими, было далеко не равноценным. Галицко-Волынская Русь, пережив новое боярское самовластье, попала под господство феодалов Литвы, Польши и Венгрии; Золотая Орда, перетерпев очередные династические смуты, достаточно окрепла, чтобы пережить роковой день Куликовской битвы. В расцвете могущества оставил свою державу Гедимин, но это могущество не было прочным. Небольшое Московское княжество стало ядром России, которая упорно шла к единству и в дальнейшем, освобождая себя от иноземного ярма, смогла оказать содействие освобождению братских народов Белоруссии и Украины.

Рассмотренные в этом параграфе факты позволяют сделать некоторые заключения о политической истории Литвы.

1. В течение 1200–1340 гг. внешнеполитические условия развития Литвы существенно изменились. Вторжение немецкого Ордена и захват им земель эстонцев, латышей и пруссов поставили Литву под угрозу с севера и запада; нашествие войск татаро-монгольских ханов, разорение и подчинение ими земель Владимиро-Суздальской, Галицко-Волынской Руси, установление их верховной власти над Новгородом и Псковом, Смоленском и Брянском и их угроза Полоцко-Минской Руси подвергли Литву опасности с востока и юга. Русско-польские и немецкие походы привели к уничтожению ятвягов и сделали Польшу соседом Литвы. Все эти перемены оказали влияние на политическую историю Литвы. Политическое единство Литвы стало условием дальнейшего существования литовского народа.

2. Ядро государства «Литва Миндовга» — стало центром объединения земель Аукштайтии, Жемайтии, части Ятвягии и Земгалии. Это объединение происходило в форме борьбы за литовскую монархию, которая рождалась в условиях неоднократных феодальных войн, осложненных вмешательством правительств Руси, Ордена, Польши, папской курии. Исход борьбы решил литовский народ, его пешие ополчения, действовавшие под руководством князя и дружины.

3. В состав Литовского государства постепенно включались полоцкие, витебские, минские, чернорусские, полесские и подляшские земли Белоруссии, боярство и князья которых искали в сотрудничестве с Литвой избавления от угрозы со стороны Орды и Ордена. Включение земель Белоруссии в состав Литвы облегчило, как увидим, борьбу литовского народа за независимость; вместе с тем оно положило начало превращению небольшого Литовского государства в Литовское великое княжество.

4. Укрепление Московского великого княжества при Иване Калите открывает собой начало коренных изменений в политическом положении Восточной Европы. В этих новых условиях насильственное распространение власти литовских феодалов на белорусские, украинские и русские земли постепенно превращалось из источника силы Литвы в источник ее слабости — по мере того, как народы, придавленные Литвой, находили все более надежную опору в братском русском народе, в крепнувшем Русском централизованном государстве[2078]. Заря национального государства в России возвестила начало заката экономически и политически, культурно и этнически разнородного Литовского великого княжества.

2. Борьба литовского народа за независимость

История борьбы литовского народа за независимость в 1200–1340 гг. явственно делится на три этапа. Первый этап, когда Литва, состоявшая из союза земель, имела столкновения главным образом с Ливонским орденом, заканчивается на событиях 1236–1242 гг. В битвах при Шауляй, под Дорогичином и особенно на Чудском озере были нанесены тяжелые удары немецким захватчикам; тогда же полчища монгольских ханов разорили и подчинили большую часть Руси. Эти события существенно изменили международное положение Литвы. На следующем этапе литовский народ ведет борьбу при наличии ядра объединения страны — «Литвы Миндовга»; конечным рубежом этого этапа является 1283 год[2079], когда тевтонские рыцари, захватив земли Пруссии, вышли к литовской границе на Немане. Третий этап охватывает время до 40-х годов XIV в., когда борьбу ведет относительно единое Литовское великое княжество одновременно против прусских и (с падением независимости куршей и земгалов) ливонских рыцарей.

Вторжение тевтонов в Пруссию — не случайность. Они выступили здесь как прямые преемники давней агрессии, направленной сюда с разных сторон. Это было, с одной стороны, вековое наступление немецких феодалов на славянские земли, которое началось еще при Карле Великом, а к XIII в. угрожала землям Польского Поморья. Не случайно Орден найдет в Германской империи верного союзника. Это была датская (начатая еще в IX в. при короле Регнаре Лодброке) агрессия против пруссов (самбов), а также латышей и эстонцев. Не случайно Орден найдет в Дании союзника по борьбе. Земли пруссов и литовцев давно привлекали взоры папской курии. Здесь сложили головы такие видные ее эмиссары, как епископы Войцех-Адальберт (997 г.) и Брунон (1009 г.). Папская курия, несмотря на временные размолвки с рыцарями, будет самым верным организатором помощи Ордену в его кровавом деле.

Польша начала наступление на земли пруссов во времена Болеслава Храброго (992–1025), и позднее войска ее князей предпринимали походы 1108, 1110, 1115, 1166, 1192 гг. против ятвягов, сасов, галиндов. К началу XIII в. она, однако, сама попала под удар пруссов и Литвы. Русь повела наступление против пруссов в правление Владимира Святославича, и позднее войска киевских, волынских и смоленских князей вторгались на земли ятвягов и галиндов в 1038, 1058, 1112, 1113, 1147 гг.[2080] К XIII в. здесь положение изменилось: Русь сама стала ареной разорительных набегов литовско-ятвяжских дружин. Договор 1219 г. стабилизировал часть границы с Литвой, но набеги пруссов и походы в их земли (1228, 1238 гг.) продолжались.

Разумеется, исторические связи славян с пруссами не исчерпывались походами феодальных дружин. Памятники археологии убедительно говорят о давнем культурном общении[2081]; еще более поразительны свидетельства языка, обнаруживающие удивительное сходство множества прусских, древнерусских и польских слов[2082].

Не раз соседние феодальные правительства организовывали совместные крестовые походы, вторгаясь в прусскую землю с разных сторон. Так было в 1147 г., когда пруссы отразили совместный натиск Германии, Польши и Руси[2083]; то же произошло в начале XIII в., когда польские князья пытались (в 1222 и 1223 гг.) подавить наступление пруссов, а русские (вероятно, смоленские) князья водили свои полки в Пруссию, к Рагниту. Осада бывшей здесь прусской крепости не принесла им успеха, о чем в городе сохранилось предание, записанное Дюсбургом[2084].

Вторжение Тевтонского ордена в Пруссию при поддержке Германии, папской курии и правительств нескольких стран повело к страшному разорению и постепенному завоеванию этого края. Это вторжение было использовано и Русью, и Польшей (прежде всего Мазовией), которые пытались завладеть прусской землей Ятвягией, Так возникли русско-польские походы на нее в 1248, 1253 и 1258 гг. Ятвягия была сильно разорена и частью подчинена галицко-волынским и мазовецким князьям. В конце концов плоды этих походов достались Ордену. Сперва, по договору 1254 г., Ятвягия была поделена: князья Даниил Романович и Земовит Мазовецкий получили одну треть этой земли, признав Орден своим союзником по наступлению на Пруссию[2085]. Последующее ослабление и Руси и Польши дало возможность Ордену завладеть почти всей Ятвягией[2086].

Надо иметь в виду, что реальные взаимоотношения между союзниками были сложнее: галицко-волынские князья старались использовать Литву для ослабления Польши, а польские князья, стремясь упрочить свое влияние и в Ятвягии, и на Волыни, прибегли к помощи Ордена. В 1237 г. они передали немецкому Добжиньскому ордену (который возник из пожалования князя Конрада около 1228 г.[2087]) русский город Дорогичин с волостью[2088]. Эта попытка не имела, впрочем, успеха, так как волынские войска князя Даниила наголову разбили добжиньцев, их магистр попал в русский плен, а Орден распался[2089].

Тевтонский орден проник в земли Нижнего Привислинья тогда, когда орден Ливонский, уже упрочив свою власть в землях эстонцев и отчасти латышей, начал вторжения в Литву. Тевтонский орден порожден агрессией европейских правительств против арабских народов. Он был основан немцами-крестоносцами в 1198 г. в Палестине. Он имел «заслуги» в борьбе против свободы арабов. Предвидя, однако, неудачный исход этой ближневосточной политики, «доблестные» рыцари с магистром Германом фон Зальца во главе постепенно перенесли центр своей деятельности на европейский континент. Тевтоны обзавелись землями в Германии, Италии и других странах Европы, а затем по приглашению венгерского короля Андрея II и при энергичном содействии папы Гонория III обосновались в Семиградье, посулив королю нести охрану восточных границ его страны от половцев[2090]. Но вскоре, нарушая установленные для них ограничения, немецкие рыцари стали опасны самой Венгрии, которая их интересовала гораздо больше, чем войны с кочевниками. Король, несмотря на протесты папы, отказался от услуг сомнительных наемников и в 20-х годах вооруженной рукой изгнал их из Венгрии.

Вскоре после этого Конрад, князь Мазовии, обратился к магистру Герману, предлагая Ордену поселиться на Висле и воевать против пруссов и литовцев. Герман Зальца ловко воспользовался удобным случаем: он немедленно добился утверждения папой и императором «пожалования» польского князя и стал действовать в Хельминской земле и в земле пруссов самостоятельно, на правах имперского князя. Так появились на польской земле злейшие враги польского народа — немецкие крестоносцы. В 1230 г. Зальца послал в Хельминскую область отряд рыцарей Ордена во главе с ландмейстером Германом Вальке, и началось кровавое завоевание ими земли пруссов, длившееся более полустолетия.

Чтобы яснее представить международное значение борьбы литовского народа за независимость, надо принять во внимание следующее.

Вторжение в Прибалтику, а затем на Русь и в Литву, немецкие крестоносцы осуществили тогда, когда борьба их бывших союзников крестоносцев-франков в Передней Азии была еще в самом разгаре. У славянских и балтийских народов и народов арабских объективно был общий враг. Достаточно нескольких примеров, чтобы в этом убедиться.

Действия крестоносцев и на средиземноморском побережье, и в Балтийском Приморье направляла папская курия — могущественная реакционная сила средневековой Европы. Подсчитано, что в среднем в XIII в. курия собирала с народов европейских стран на крестовые походы до 1 млн. ф. ст. в год[2091]. Они расходовались курией одновременно на поддержку борьбы и против арабов, и против народов Прибалтики, а также на осуществление ее политических целей в Германии[2092].

Курия отлично сознавала взаимосвязь двух направлений крестоносной агрессии: уже второй крестовый поход 1147 г. был предпринят в обе стороны. Его неуспех в Прибалтике отнюдь не заставил курию отступить от заманчивой цели. Когда назревающий крах антиарабских походов побудил немецких феодалов, купеческую знать городов Бремена, Любека и других искать более выгодные и менее отдаленные сферы извлечения доходов и повлек за собой постепенное перебазирование основанного ими в 1190 г. Тевтонского ордена из-под Акры в Прибалтику, то курия оказала этому делу свою поддержку.

Крестоносцы, вторгшиеся в Прибалтику, сумели обеспечить себе достаточно широкий приток людских подкреплений и средств из других стран в немалой степени потому, что крестовый поход в Прибалтику, на Литву и Русь был сразу же приравнен курией к походу на арабов[2093].

Золотой иерусалимский крест в черном кресте магистра тевтонов[2094] — это не только признание их «заслуг» в борьбе с арабами, но и символ крестоносного разбоя, перенесенного в новые условия. Рыцари применяли в Прибалтике тактику борьбы, выработанную в Передней Азии; они строили здесь замки, украшенные низкими порталами («тоска по Востоку») и восточным орнаментом[2095], и давали им названия рыцарских крепостей на арабской земле — Штаркенберг (Montfort) и др. Немецкие хронисты, прославляя местных рыцарей, широко использовали в качестве образца хроники франков, описывающие действия крестоносцев против арабов[2096]. Политический строй рыцарского государства франков служил примером при создании государства Ордена и в модифицированной форме отразился в его статутах[2097].

Почти в одно время курия издавала буллы, запрещающие продажу итальянскими городами оружия арабам и немецкими— народам Прибалтики; не раз одни и те же папские легаты (например, Вильгельм Моденский), едва управившись с делами во Франции, спешили в Прибалтику готовить поход на Литву и Русь[2098]. Поддержка купечеством немецких городов действий крестоносцев весьма схожа с аналогичной политикой городов итальянских; и там и здесь велась борьба за морские пути. Правители Ордена многократно пользовались помощью, например, любекцев и признавали, что именно благодаря их усилиям «дело веры в Ливонии не раз одерживало успехи»[2099].

Несмотря на существенные различия между двумя направлениями крестовых походов, в политике франков и тевтонов много сходного: распри раздирают их ряды, и не раз они вступают в союзы с мусульманами или язычниками[2100]; под стягом борьбы с «неверными» франки разоряли и захватывали христианские земли Венгрии и Византии[2101], а тевтоны — Польши и Руси; не раз угнетенные франками сирийцы восставали в поддержку войск Египта, а латыши и эстонцы — войск Литвы и Руси и т. п.

Судьбы средиземноморской и прибалтийской кампаний были тесно связаны друг с другом. Египетский султан Сулейман Салах-ад-Дин, соединив силы Египта, Сирии и части Месопотамии, разгромил в 1187 г. рыцарей близ Гаттина и изгнал их из Бейрута, Иерусалима и других городов. Организация после этого другого направления крестовых походов и отпор им со стороны народов Прибалтики, Литвы и Руси должны были отвлекать значительную часть сил курии от Передней Азии. В свою очередь сопротивление арабских народов захватчикам сдерживало их натиск в Прибалтике. Это стало видно, когда окончательный разгром и изгнание с арабской земли франков египетско-сирийскими войсками в конце XIII в. повлекли за собой новое сосредоточение крестоносных сил в Прибалтике куда отныне потянулось и французское и английское рыцарство. Походы против Литвы, постоянно пропагандируемые курией, стали неотъемлемым признаком политики крупных западных держав. Даже принятие христианства не сразу избавило от них Литву. Когда граф Дерби, будущий английский король Генрих IV, в 1390 г. вернулся из крестового похода на «диких язычников», лондонцы, встречавшие его, даже не подозревали, что Литва уже три года как крещена.

За событиями в арабских землях внимательно следили и в Ордене, и в Риге. Когда в 1305 г. архиепископ рижский жаловался папе Бонифацию VIII на «ужасные действия» Ордена, то он высказал опасение, что без быстрой помощи апостольского престола «христианство и в Ливонии, подобно тому как в Акконе и в Триполи, полностью погибнет»[2102]. В свою очередь Орден, рассматривая свою деятельность в Прибалтике как продолжение дела, начатого на арабской земле, обвинял Ригу (около 1306 г.) в том, что она выступает против рыцарей «cum Lituinis Sarracenis»[2103].

Пятидесятилетняя борьба пруссов за независимость — большая самостоятельная тема. Выше мы отметили основные этапы и некоторые особенности этой борьбы, бесспорно облегчившей Литве подготовку к отпору тевтонам.

Здесь мы постараемся осветить борьбу литовского народа за независимость. До 1283 г. эта борьба велась и против Ливонского и против Тевтонского орденов, причем объектами борьбы была еще не столько Литва, сколько, с одной стороны, земли куршей и земгалов, искавших помощи у Литвы, а с другой — земли пруссов. Мы остановились в изучении этого вопроса на событиях, последовавших за битвой при Шауляй.

Победа русских войск на Чудском озере получила широкий отклик среди народов Прибалтики. Произошло восстание в завоеванных тевтонами землях пруссов и куршей. В поддержку Ордена энергично выступала курия. Это и понятно, ибо еще Григорий IX взял под «опеку» земли пруссов, завоеванные Орденом, притом на условиях ежегодного чинша in recognitionem domini[2104]; преемник Германа Зальца магистр Гергард получил в 1243 г. от Иннокентия IV инвеституру перстнем[2105]. Папский легат Вильгельм Моденский подтвердил в 1245 г., что и земля куршей есть «часть Пруссии и должна управляться по ее законам», т. е. две трети завоеванного должны идти рыцарям, а одна треть — епископу[2106].

По просьбе великого магистра Генриха фон Гогенлоэ и император Фридрих II утвердил за Орденом «права» на обладание землями куршей, земгалов и литовцев («qnod terrae ipsae sub monarchia imperii sint contentae»)[2107]. Орден поспешил заключить новый договор (1241 г.) с сааремасцами, прямо указывая в нем на чрезвычайные условия, создавшиеся, видимо, ввиду борьбы с Русью[2108]. Восстание пруссов, поддержанное поморским князем Святополком, а также и Литвой, которая нанесла удар по Хельминской земле[2109], продолжалось несколько лет и завершилось Кишпоркским договором[2110].

Что касается куршей, то они обратились за помощью к Литве. Правительство Миндовга было встревожено тем, что по договору, заключенному около 1242 г.[2111], курши оказались вынужденными признать власть Ордена, своими новыми замками Гольдинген (Кулдига), Амботен (Эмбуте) создавшего угрозу Жемайтии. Миндовг, который, по словам Рифмованной хроники «очень ненавидел крестоносцев», пришел в землю куршей с 30-тысячным войском, напал на Амботен, однако не смог взять эту крепость[2112]. Ливонские рыцари, подавив сопротивление куршей, в свою очередь провели поход на земли Нальшенайтии и Аукштайтии: Миндовг вынужден был укрыться в своем замке, а рыцари verwusten ouch mit brande alleв daв was um si gelegen[2113].

Когда в Литве вспыхнула феодальная война, среди немецких противников правительства Миндовга не было единства. С одной стороны, действовала Рига и ее епископ Николай, с другой — магистр ливонский Андрей Стирланд, между которыми не затихало соперничество из-за земель и доходов. Кроме того, папа Иннокентий IV стремился контролировать и Орден, и Ригу, а потому неоднократно присылал сюда своих легатов. На этот раз легатом был Альберт Суербер, зарекомендовавший себя как проводник политики курии в Ирландии и во Франции. Новый легат не получил диоцезы и потому имел виды на рижскую епископию[2114]; стремился он проникнуть и в Ятвягию, пользуясь дипломатическими связями с волынскими князьями. Отношения легата с Орденом обострились[2115].

В этих условиях дипломатическая акция Миндовга, обращенная к Ордену, и литовского посла Парнуса — к курии, встретила, естественно, сочувственный прием. Орден надеялся, в пику Риге, сам выступить в роли «просветителя», и подкупленный Миндовгом магистр Андрей взялся быть посредником между ним и курией. Магистр носился с широкими планами: он завязал сношения и с Александром Невским (о чем сохранились следы в «Житии»[2116]), помышляя об учреждении латинской епископии во Пскове; его агенты — доминиканцы направились и в Подляшье, в Райгород[2117]. Позднее Орден предпринимал шаги, направленные к ухудшению литовско-польских отношений[2118].

Папская курия вопреки недовольству Риги и легата Альберта горячо ухватилась за идею христианизации Литвы («diв ist mir ein vil lieber tac», — заявил папа), и Иннокентий IV направил Миндовгу целый ворох булл, поручив организацию литовской церкви орденскому прусскому епископу. Папство не только надеялось открыть дорогу в Литву немецким рыцарям, но недвусмысленно рассчитывало использовать нового литовского короля для борьбы с Русью[2119].

Правительство Миндовга вышло из феодальной войны 50-х годов тяжелой ценой. Миндовг принял корону от папы для себя, своей жены и детей[2120]; он и его знать должны были креститься[2121] в веру, ставшую символом злодеяний рыцарей. Король сделал Ордену земельные дары[2122], а также пожаловал владения новому епископу[2123], он должен был отказаться от поддержки Жэмайтии[2124]. Против договора был народ Аукштайтии, не признала его Жэмайтия. Этот договор не мог быть прочен. Главной причиной его непрочности стала освободительная борьба литовского народа в Жемайтии.

Пользуясь договором с Миндовгом, немецкие рыцари не только развернули широкое наступление против пруссов, но стали воевать и Жемайтию. При поддержке чешского короля Пшемысла II, которому курия сулила митрополию в Оломуце, а Орден — выход к морю, немецкие рыцари подчинили Самбию, основав крепость Кенигсберг (1253 г.)[2125]. Наступая вдоль побережья, рыцари в 1253 г. заложили Мемельбург, захватив часть приморской Жемайтии. Его стратегическое значение было велико: запирая устье Немана, эта крепость угрожала Жемайтии и должна была служить местом стыка владений ливонских и прусских крестоносцев. Рыцари нападали на землю жемайтов[2126].

Жемайтия поднялась на борьбу против Ордена. Ее возглавил ein vil vromer (tapfer) helt Алеман[2127]; избранный в руководители борьбы, он считал нужным открыть военные действия в землях куршей и земгалов, чтобы, вызвав там антинемецкое движение, повлиять таким образом и на Аукштайтию, заставить Миндовга порвать союз с Орденом[2128]. Этот союз он осуждал с гневом и ненавистью (true in sinem hertzen // bitterlichen smertzen // und darzu gróвen haв… // daв der kunie Myndowe // und manicli Letowe // cristen waren worden).

Жемайтские походы в землю куршей были достаточно организованными — действовало большое ополчение — here maвen groв[2129]. Но и Жемайтия страдала от набегов рыцарей: магистр Анно фон Зангерсгаузен с помощью беглых литовских нобилей однажды в течение девяти дней тремя отрядами разорял этот край[2130]. Рыцари, однако, еще не располагали силами для захвата Жемайтии. Совместно с самбами жемайты в 1256 г. нападали на Мемельбург, прозванный ими «вороньим гнездом»[2131]; вместе с куршами они разбили отряд нового ландмейстера Бургарда фон Горнгузен[2132], лишь недавно подтвердившего немецко-литовский «союз»[2133]. В конце концов Орден должен был заключить с Жемайтией в 1257 г. двухлетнее перемирие[2134].

Не оставляли жемайтские нобили и попыток договориться с Миндовгом. Они, вероятно, учитывали и то, что мир Миндовга с курией не мешал ему воевать против Польши (см. ниже). Миндовг же, жертвуя Жемайтией, может быть, надеялся сделать местный нобилитет более сговорчивым. Это ему удалось, но ценой тяжелых потерь, понесенных народом.

Когда рыцари соорудили на Немане Георгенбург[2135], то восстание Жемайтии в 1259 г. вспыхнуло с новой силой; состоялся еще один поход рыцарей в землю куршей, но им было нанесено поражение у Шотена[2136]. Это оживило освободительное движение в Земгалии, где поднялся народ и, под руководством своего вождя Шабиса, изгнал орденскую администрацию[2137]. В военных действиях жемайтов хронист еще не отметил участия литовцев, но примечательно, что в дальнейшем он именует жемайтов литовцами[2138].

Магистр Ордена поспешил в Кенигсберг, где было согласовано совместное выступление ливонских и прусских рыцарей против Жемайтии. В Мемельбург стянулись силы ливонских рыцарей (во главе с магистром Бургардом фон Горнгузен), прусских крестоносцев (их привел орденский маршал Генрих Ботель), ревельский датский отряд (под предводительством герцога Карла), отряды местных комтуров, вспомогательные отряды, выставленные нобилями ливов, эстов и куршей.

Войско двинулось к Георгенбургу (Коршувская область), но затем, узнав о вторжении литовцев в землю куршей, изменило направление, пошло к северу и 13 июля 1260 г. у оз. Дурбе столкнулось с литовской ратью; часть куршей перешла на сторону литовцев и ударила в тыл рыцарям[2139].

Немецкое войско было совершенно разгромлено. Были убиты все его начальники, 150 рыцарей и множество простых воинов. Следствием этой крупной победы литовского народа было новое восстание населения, попавшего под иго Ордена. Литовско-куршские войска заняли замки Синтелен, Вардах, Гробин, Грезен, Лазен, Меркес, Кретенен, Ампиллен, Амботен и др. в земле куршей, замок Добен (Добе) — в Земгалии, Георгенбург — в Жемайтии[2140]. От Ордена отпала вся Земгалия, южная часть земли куршей (на севере рыцари удержали Виндаву, Ангермюнде, Донданген, Гольдинген), остров Сааремаа; восстали против его власти пять прусских земель (Самбия, Вармия, Натангия, Бартия и Погезания). Повсюду народ истреблял рыцарей и их приспешников из местных нобилей.

«Едва сдерживая слезы и с трудом поверив, что такое большое число рыцарей Ордена нашло смерть от рук неверных», папа срочно призывал графа Бранденбургского и других немецких князей обратить свое оружие против пруссов[2141]; он поручил архиепископам Майнца, Бремена, Кельна, Трира, Магдебурга, Зальцбурга и других городов проповедовать крестовый поход[2142].

Жемайтский нобилитет, напуганный размахом освободительного движения, обратился через посредство князя Тройната с настоятельной просьбой о помощи к Миндовгу, соглашаясь признать его власть и пугая возможными последствиями событий (Тройнат советовал послам: wir gan hin an Myndowen // und vlehen unde drowen)[2143]. Решив, что настало время действовать, литовский король порвал союз с Орденом и папством, возглавил борьбу восставшей Жемайтии, направив туда Тройната, а также перебил или захватил в плен всех католических агентов, бывших при литовском дворе[2144]. Тогда же был заключен уже известный нам литовско-русский договор[2145].

Следовательно, основную тяжесть борьбы за воссоединение Жемайтии вынес на себе литовский народ; он не склонил голову перед врагом и своими победами понудил правительство отказаться от политики сотрудничества с Орденом[2146].

Литовскому правительству не удалось удержать земли куршей и земгалов, хотя оно вело здесь энергичную вооруженную борьбу. После похода к Вендену[2147] литовское войско Тройната нападало на Вик, разбив на обратном пути ливонцев 9 февраля 1263 г. у Дюнамюнде[2148]. Но, подтянув дополнительные силы, рыцари подчинили Сааремаа[2149], в который раз залив кровью многострадальный остров, а затем они вытеснили литовские гарнизоны из замков Лазен, Меркес, Ампилле (покинув эту крепость, курши ушли в Литву) и Кретенен, упрочив тем самым свои позиции в Мемельбурге и в Гольдингене[2150]. К 1267 г. курши окончательно утратили свободу по рижскому договору[2151]. Этому, конечно, в немалой степени содействовали события в Литве по смерти Миндовга[2152].

В дальнейшем немецкая политика преемников Миндовга осталась прежней. Войшелк, использовав русские войска, сумел предотвратить новое вмешательство Ордена в литовские дела[2153]. Литовское правительство прилагало немалые усилия, чтобы не допустить нового захвата Земгалии рыцарями. Литовские войска нанесли ливонцам немало тяжелых поражений. Едва успел магистр Отто подписать после битвы при Раквере мир 1268 г. с Русью[2154], как на следующий год большое литовское войско вторглось в Ливонию, прошло в землю Вик, а затем по льду на остров Сааремаа. Магистр пытался задержать его на льду у Карузена (между о. Муху и городом Ведером), но потерпел поражение. Были убиты магистр и 52 рыцаря[2155]. В том же году погиб в походе на Литву исполнявший должность магистра Андрей Вестфальский; с ним пали 20 рыцарей[2156].

Немецким крестоносцам пришлось вновь завоевывать этот край, начиная чуть ли не с границ 1209 г. Магистр Конрад Манденский заложил Митаву, но вскоре он был «засечен» в лесу, потеряв 10 рыцарей[2157]. Лишь к 1272 г. сумели рыцари вновь — занять Межотне[2158]; правда, им удалось продвинуться вверх по Двине и захватить в восточной Латгалии город Динабург (Даугавпилс)[2159]. Литовский князь Тройден заявил: diв łms ist gebuwet // mitten uf das hertze min и с большим литовско-русским войском не раз штурмовал его, но безрезультатно[2160]. Тогда он избрал другой путь: заняв около 1281 г. Ерсике[2161], отрезал Динабург от Ливонии и в конце концов принудил ливонцев вернуть крепость в обмен на Ерсике и некоторую приплату[2162], На время Тройдена падают новые попытки завязать сношения с Ригой[2163] и торговые связи с Орденом[2164], но пока что они не дали прочных результатов.

Война с Орденом была трудна и изнурительна. Зимой 1278 г. магистр Эрнст Рассбург предпринял поход в глубь Литвы вплоть до Кернова, при этом wart kuniges Thoreiden lant // beroubet vil und verbrant. Но литовские войска сумели перехватить эту рать у Ашерадена и уничтожили ее. Погибли, кроме магистра, начальник ревельского датского отряда Эйлард Хобетц, 70 рыцарей и множество других воинов; было захвачено и красное с белыми полосами знамя венденских рыцарей[2165]. Поражений было так много, что рыцари и даже избранные магистры неохотно ехали в Ливонию[2166].

Вслед за победой при Ашерадене последовала новая вспышка — освободительной борьбы в Земгалии; на этот раз ее возглавил ir aller haubtman Намейсис, которого ослепленный ненавистью хронист называет ungetrbwe hunt[2167]. Его войско штурмом взяло Тервете; 15 пленных рыцарей он отправил в Кернов к Тройдену[2168], рассчитывая получить литовскую помощь, в чем и не ошибся. Рыцари, бросив в бой до 14 тыс. человек, все же не смогли занять ни Тервете, ни Добен. В 1279 г. отряд Намейсиса совершил ночной набег на Ригу, где захватил в плен вице-магистра Гергарда Каценеленбогена (который погиб в литовском плену[2169]). Война в Земгалии тянулась свыше десяти лет. Лишь в 1286 г. рыцари, соорудив Гейлигенберг (Светайскаляс), заставили земгалов и литовцев оставить Тервете и перейти в литовский замок Ракен[2170]. В том же году отмечены литовско-земгальские набеги на Ригу и Икскюль[2171].

Магистр Фольмар Бернгузен, имея 40 рыцарей, 60 бюргеров и большое вспомогательное войско, пытался напасть на литовцев, но 26 марта 1289 г. был разбит и погиб в бою, разделив участь своих предшественников Волквина, Бургарда, Отто, Эрнста и др. Ливы и латгалы, бывшие с ним, перешли на сторону литовцев[2172].

Постоянные поражения привели к тому, что вновь избранный ландмейстер Куно Гаццигенштейн, набрав с большим трудом 40 рыцарей, не захотел ехать в Ливонию, а великому магистру Бургарду, который сулил ему zu lone des gehórsames crone, отвечал, что если великий магистр так сочувствует горю ливонских рыцарей, отчего бы ему самому не поехать в Ливонию (die von Nieflant sint unvro // ir wisen brudere sind geslagen: // suln sie die mit uns verclagen, // so suit ir brudere senden dar // und varet selben an der schar)[2173].

Получив новые подкрепления (в том числе из Швабии и из Франции)[2174], новый ландмейстер хотя и не смог взять земгальско-литовские крепости Добен, Ракете, Сидрабе и другие, но непрерывными «рейзами» довел край до голода. В 1289–1290 гг. земгалы, срыв все укрепления, ушли в Литву. Рыцари также срыли свой замок Гейлигенберг. Так закончилась борьба в Земгалии. Десятки тысяч земгалов переселились в Литву[2175]. Позднее Гедимин, приглашая проповедников из-за рубежа отмечал, что они должны знать один из трех языков — литовский, польский или земгальский[2176]. С падением независимости земель куршей и земгалов, северная и западная границы Жемайтии оказывались под прямой угрозой со стороны Ливонского ордена.

Изменилось не в пользу Литвы и положение в прусских землях. Первоначально восстание 1260 г. охватило всю Пруссию, кроме Хельминской и Помезанской земель. Прусское войска Геркуса Мантаса нанесло поражение рыцарям в битве при Покарвене[2177], были захвачены замки Гейльсберг[2178], Браунсберг[2179], разорен Христбург[2180]; были осаждены Балга[2181], Кенигсберг, Эльбинг[2182], Бартенштейн[2183]. В борьбу на стороне пруссов вмешался и поморский князь Мествин II, сын Святополка[2184]. Немецкие рыцари несли большие потери. Если, по подсчетам папы Александра IV, к 1257 г. погибло 500 рыцарей[2185], то в 1261 г. папа Урбан IV называл уже цифру в 1000 убитых рыцарей[2186].

Прусское войско Диване Клекине (Медведя) захватила в Бартии крепость Визенбург, пал Крейцбург[2187]; отряд варма Глаппе разорил Бранденбург[2188]. Славный полководец Геркус Мантас cum valido exercitu нанес поражение рыцарям при Любау (Lubovie)[2189]; его войско разгромило в Помезании опорные пункты рыцарей — Мариенвердер, Штаркенберг, Рейден и др.[2190] Папская курия принимала чрезвычайные меры для отправки свежих подкреплений в Прибалтику, в частности, ив Тюрингии и Брауншвейга. Вновь был направлен сюда и Пшемысл II в 1267–1268 гг. Он заставил поморского князя выйти из войны, но с пруссами боев не вел. Любопытно, что папа Клемент IV разрешил чешскому королю после завоевания Литвы занять литовский престол кем-либо, верным римской церкви, но не нарушая прав Ордена[2191]. Сами рыцари широко раздавали жалованные грамоты прусским нобилям, вербуя их в свое войско.

Литовское правительство также не было безучастным зрителем этой борьбы. Источники отмечают серию походов литовско-русско-ятвяжских войск против немецких замков в Пруссии. Тройиат, посланный Миндовгом, вторгся в 1263 г. с 30-тысячным войском в Мазовию, Хельминскую землю и Помезанию, опустошив и польские земли и прусские владения рыцарей[2192]; на следующий год литовцы вместе с ятвягами и, вероятно, русскими (ибо упомянуты sagittari cum telis) помогали пруссам Самбии при осаде Вяловы[2193]; в походе на Хельминскую землю четырехтысячного отряда ятвяжского князя Скомонда в 1277 г. участвовало и virtute exercitus из Литвы[2194]. Ятвяжские войска не раз вторгались в западнопрусские и хельминские земли, осаждая Вартенберг[2195], Любау[2196], Торн и Биргелов[2197], Кульм[2198], Эльбинг, Вентлитц[2199] и Бартенштейн[2200]. В 1280 г. литовцы поддерживали ятвягов в походе на Самбию[2201]; Намейсис, в качестве вассала Тройдена, совершил поход на Помезанию[2202]; в 1283 г. литовцы еще раз вторгались в Самбию[2203]. Терпевшие поражения от Ордена пруссы — жители Надровии[2204], Погезании[2205], Судовии[2206], Бартии[2207] искали спасения в Литве; правительство Тройдена использовало их для освоения Черной Руси[2208].

Прусские земли вели борьбу разрозненными силами, им не удалось захватить крупнейшие замки Кенигсберг, Балгу, Эльбинг и Мемельбург. События в Литве после смерти Миндовга временно ослабили участие литовских сил в их освободительной борьбе. В начале 70-х годов победа начала клониться на сторону Ордена. Один за другим гибнут вожди восстания. После сражений в Натангии был захвачен Геркус Мантас; он мужественно защищался и был пронзен мечом. Рыцари повесили тело мертвого героя на дереве[2209]; предатели выдали рыцарям Глаппе; он был повешен в Кенигсберге на холме Глаппенберг (Рольберг)[2210]; при штурме замка Шенезее был сражен выстрелом баллисты Диване Медведь[2211].

Расправившись с землями, уже однажды завоеванными, немецкие рыцари продолжали наступление на Скаловию, Надровию и Судовию (Ятвягию), которые лежали непосредственно у неманского пограничья Литвы. Выше говорилось о неблагоприятных для прусского народа условиях борьбы[2212]. Сопротивление пруссов продолжалось до 1283 г., когда последний независимый ятвяжский нобиль Скурдо, покинув родину, ушел со своим отрядом за Неман в Литву[2213].

Неман стал западной границей Литвы, границей войны с немецкими крестоносцами, которые завладели землями между Вислой и Неманом, между Наровой и Двиной, подчинили куршей, земгалов и пруссов и таким образом с трех сторон окружили Жемайтию.

Международные условия также изменились. Значительно возросла поддержка Ордена со стороны Германии, где кончилось междуцарствие и престол занял Рудольф Габсбург. Подходили к бесславному концу крестовые походы против арабских народов. Папство и его союзники делали все возможное, чтобы сокрушить не только языческую Литву, «схизматические» Русь и Византию, но и «неверных» сарацинов — Багдадский халифат и Египетский султанат. При этом они, как свидетельствуют Плано-Карпини и другие послы, не гнушались и сотрудничеством с монгольскими ханами[2214]. Именно наступление последних привело к падению Багдада (1258 г.); но египетско-сирийские войска отразили натиск полчищ и монгольских ханов и европейских королей. 18 мая 1291 г. под ударами египетских войск Малек эль Ашрафа пала Акра, что ознаменовало крах крестовых походов против арабов. Прибалтика осталась единственной крупной базой крестоносцев. Сюда было перенесено главное внимание их вдохновителей. В 1309 г. столицей Ордена стал Мариенбург. Начался новый этап борьбы литовского народа за независимость.

На этом этапе постепенно возникает новый важный фактор в политической истории Прибалтики — литовско-польское сближение в борьбе против немецкой агрессии. Это сближение рождалось в муках, ибо ему мешали корыстные интересы отдельных князей. Первоначально Литва видела в Польше вообще и особенно в Малой Польше союзника Ордена и папства. Поэтому она, сохраняя союз с Галицко-Волынской Русью, выступала против князей мазовецких (1220, 1238 гг.)[2215], либо поддерживала их соперничество с князьями краковскими, малопольскими (1229, 1246 гг.)[2216]. Тем не менее призыв галицко-волынского князя Даниила организовать совместный крестовый поход против Литвы не встретил в Польше поддержки[2217]. Только гнезненское епископство попыталось проникнуть в церковную организацию Литвы, но, впрочем, без успеха[2218].

Принятие Миндовгом христианства отнюдь не улучшило литовско-польских отношений. В 1255 г. в Польше и Чехии проповедовался крестовый поход против литовцев, разорявших польские земли[2219]; он состоялся при участии князя Казимира куявского, имевшего виды на ятвяжские земли[2220]. Попытки куявского князя сблизиться с Литвой были сорваны Орденом[2221].

Последний, порвав старый русско-польский договор 1254 г. с Орденом о разделе Ятвягии, передал Земовиту мазовецкому в 1260 г. одну шестую часть Ятвягии[2222]. В ответ Миндовг организовал в 1262 г. большой поход (датировка и источники, сообщающие о нем, весьма сложны) на Мазовию, Хельминскую землю и Помезанию: «Идоша Литва на Ляхи воевати от Миндовга»; в составе литовского войска были и русские, например, Остафий Константинович[2223]. Литовское войско разорило Плоцк, Въездов (близ Варшавы) и Лович; был убит князь Земовит мазовецкий, а его сын Конрад захвачен в плен[2224]. И позднее литовские походы были обращены на земли Плоцкую (1266), Люблинскую (1273), Ленчицькую (1277, 1278)[2225].

Разоряя восточную Польшу и более всего Мазовию, Литва понудила, наконец, местных князей начать переориентацию своей политики. В 1279 г. был заключен мир между плоцким князем Болеславом и Тройденом, скрепленный браком их детей[2226], и с этой поры литовские походы, минуя Мазовию, обращаются на Малую Польшу[2227]; договорные отношения с ней — дело недалекого будущего. Из сказанного можно пока сделать тот вывод, что, начиная битву за Жемайтию, Литва имела относительно спокойный тыл со стороны Мазовии.

Обратимся к рассмотрению военно-политических событий на Немане в 1283–1340 гг. Хроники позволяют заключить, что литовские вооруженные силы при участии белорусских войск были заняты отражением натиска рыцарей в двух направлениях — на Жемайтию и на Черную Русь.

Этот натиск, oднако, приобрел иные формы, чем он имел в земле пруссов. Быстрое продвижение и разгром противников поодиночке сменились упорными боями за каждую пядь земли. Именно здесь Орден в полной мере применил опыт крестоносцев, почерпнутый ими в борьбе с арабами, — продвижение с помощью крепостей, когда на каждом завоеванном участке территории возводился замок, который в свою очередь делался исходным пунктом дальнейшего наступления. Эти действия сочетались с систематическими набегами организованных войск и мелких грабительских банд. Главный удар был обращен против литовских крепостей на северном берегу Немана.

Чувство глубокого уважения вызывает более чем столетняя борьба за независимость, которую вели на Немане плечом к плечу литовцы и белорусы[2228]. Набеги рыцарей происходили по нескольку раз в год; они штурмовали крепости Бизене (1283, 1313, 1316)[2229], Колаине (1290, 1291)[2230], Юнигеде (Виелоне) (1292, 1292–1293, 1293, 1298, 1313, 1315, 1317, 1318, 1337, 1339)[2231], Пистен (1293, 1294, 1298, 1318, 1322)[2232].

Их более крупные силы многократно вторгались в земли: Мединицкую, действуя против замков Сиздитен, Медвягола и других (1314, 1316, 1320, 1329)[2233]; Оукаимскую, нападая на ее центр Оукаим (1292, 1300, 1302, 1305, 1328)[2234]; Россиенскую— в конце XIII в., в 1323 г.[2235]; на Пограуденскую — замок Гедимина, двор Сударга (1305, 1311—дважды, 1317, 1324, 1330)[2236]; на Вайкенскую волость (1322, 1330)[2237]; на Ейрагольскую землю — волости Гесовиенскую и Пастовскую (1292, 1294, 1316, 1322, 1323)[2238]; на Коршувскую землю (1303, 1307)[2239] и особенно на землю Путеницке — замки Скронейте и Бивербате (1307–1315, 1328)[2240]. Позднее, когда вторжения были поддержаны и из Ливонии (1331, 1332)[2241], рыцари доходили до Вилькомира (1333)[2242], Пиллены (1336)[2243] и, однажды, до земли Виленской (1334 г.)[2244].

Многократным нападениям подвергалась Гродненская земля и ее замок (1284, 1295, 1296, 1305, 1306 — дважды, 1311 — трижды, 1314, 1324, 1328)[2245]; не случайно археология отмечает здесь для этой поры упадок материальной культуры[2246].

Рыцари неоднократно разрушали подгородья, укрепления или сами замки, но литовцы и белорусы неизменно восстанавливали их или строили рядом новые[2247]. Тогда рыцари стали возводить на Немане свои замки — Рагнит (1289), Шалауенбург (1293), Христмемель (1313). Они укрепляли Вармию и Натангию (1326), вновь возвели Георгенбург (1336), Мариенбург (1336), Байербург (1337). Но эти замки в большинстве стоят на южном берегу Немана, а те из них, которые рыцарям удалось соорудить на северном (Христмемель, Георгенбург, Мариенбург), прижаты к воде (см. карты).

Таким образом, за 60 лот напряженных усилий, имея помощь курии и многих стран, рыцари не смогли перешагнуть Неман. Берега этой реки обильно орошены кровью защитников литовской независимости. Для каждого литовца Неман — это то же, что для украинца Днепр, а для русского — Волга.

При обороне родины прославились многие мужественные воины и воеводы. Например, житель Скаловии Гирделе, выбранный рыцарями в проводники, завел их в литовскую засаду[2248]; храбрый воевода Сурмине геройски защищал в 1290 г. замок Колаине с гарнизоном в 120 человек против двухтысячного отряда рыцарей, прибывших на судах[2249]; после падения Колаппо он действовал в Юнигеде, отбив со своим флотом нападение на нее рыцарей в 1313 г.[2250] Хронист называет Сурмине «мужем знатным и воинственным»; прославился и воевода Сударг, руководивший вместе с Мансто походом в Самбию в 1308 г.[2251], а затем вместе с Мансто и Мазио защищавший Пограуде в 1311 г.[2252]

Пример высокого героизма показали защитники Пиллены в 1336 г. во главе с воеводой Маргером (ранее, кажется, оборонявшим Медвяголу в 1329 г. — в источнике он назван Марголис). Здесь с семьями и добром укрылись около 4 тыс. вооруженных жителей четырех окрестных земель. Они отбивались от войска великого магистра Дитриха фон Альтенбург в составе 200 рыцарей из Германии, Австрии и Франции и 6 тыс. воинов. Когда крепость была почти разрушена рыцарями, ее уцелевшие защитники сожгли все имущество и перебили друг друга, чтобы не попасть в руки врага[2253]. По всей Литве, на Руси и в Польше прославился доблестный воевода городенский Давыд — мужественный защитник Гродно и Пскова, гроза датских, ливонских и прусских крестоносцев.

Литовские великие князья Тройден, Витень, Гедимин были не только крупными государственными деятелями, но и выдающимися полководцами — организаторами вооруженных сил Литвы.

Даже крупные военные предприятия, организованные против Литвы, неизменно кончались неудачей, например, походы в Жемайтию 1305, 1317 (при участии рыцарей из Германии, Чехии и Польши), 1329 (с привлечением рыцарей Германии, Чехии и даже Англии) и поход 1314 г. в «землю кривичей»[2254] (ad terram Criwicie) к Новогородку, когда Давыд городенский отобрал у рыцарей 500 коней и весь провиант и они, умирая с голоду и питаясь кореньями, едва выбрались через шесть недель восвояси.

Картина борьбы не будет полной, если не сказать об ответных действиях литовцев. Они были направлены и на приграничные немецкие замки на Шалауенбург (1293, 1315)[2255], Христмемоль (1302, 1315, 1324)[2256], Мемельбург (1307, 1323)[2257], Рагнит (1315)[2258], Байербург (1337)[2259]; они охватывали немецкие владения в Пруссии — Натангию (1299, 1311)[2260], Вармию (1300, 1311, 1318–1320)[2261], Самбию (1308, 1311, 1323)[2262] а также Хельминскую и Добжиньскую (1296, 1300)[2263] и другие земли.

Положение Литвы затруднялось тем, что ей приходилось обороняться не только с юга, но также с севера и запада, хотя Ливонский орден не мог в то время идти в сравнение с Прусским. Здесь большую роль сыграла умелая дипломатия литовского правительства, использовавшая экономическую заинтересованность Риги в торговле с белорусскими и литовскими землями, ее тяготение к сильной королевской власти. В сущности до 1330 г. ливонские рыцари не могли предпринимать активных действий против литовцев «вследствие соглашения между бюргерами и литовцами и зависти первых»[2264].

Эту политику союза с Ригой начал успешно проводить еще Витень, воспользовавшись конфликтом Риги с Орденом. В 1298 г. рижские бюргеры, использовав помощь литовцев и русских, разрушили рыцарский двор в Риге, а также замок Каркгауз, убив и взяв в плен нескольких рыцарей[2265]. На следующий год литовцы и рижане нанесли рыцарям поражение на р. Трейдере[2266]; после этого рижане приняли к себе литовский гарнизон, построив для него «литовский замок». Впрочем, в том же году союзники потерпели поражение от Ордена[2267]. Вообще Ливонский орден уцелел лишь потому, что тевтонские рыцаря нападали на Литву с запада.

Соглашение Литвы с Ригой оставалось в силе и в 1299, ж в 1306, и в 1313 гг.[2268] В этот период Литва не раз нападает на ливонцев (1305, 1307, 1309, 1310, 1322 гг.)[2269].

Ливонские рыцари с трудом завладели Динабургом (1313)[2270], укрепили Межотне (1321)[2271]; они искали помощи датчан (1318 г.)[2272]. Для крупных походов на Литву у них не было сил, да к тому же в тылу оставалась Рига. Упрочение связей Литвы с Псковской землей в 1323 г. и успешные походы литовско-псковских войск Давыда городенского против них и датских рыцарей еще более затруднили положение Ордена[2273].

Отношения Литвы с Ригой стали еще теснее при Гедимина. Выше мы уже говорили об экономической их основе. Эти связи были использованы правительством Гедимина с целью прорвать экономическую блокаду, установленную Орденом. Он использовал стремление курии навязать Литве католичество и тяготение немецких поморских городов к торговым контактам с Литвой. Теперь, после серии работ, посвященных этому вопросу нет нужды рассматривать его подробно[2274], достаточно отметить главное.

Папа Иоанн XXII был заинтересован в крещении Литвы[2275]. Это соответствовало духу его политики в Восточной Европе. Он домогался распространения своей власти на Галицко-Волынскую Русь[2276] и на Киев. Это — традиционная политика курии. Рижский архиепископ Фридрих (1304–1341) много лет вел тяжбы с Орденом, стараясь уготовить ему судьбу французских тамплиеров. Любопытно, что, обвиняя Орден в грозящем упадке христианства в Прибалтике, рижане сопоставляют его действия с политикой крестоносцев на арабском побережье[2277].

По этому вопросу правительство Гедимина действовало заодно с архиепископом[2278]. Оно, исходя из реального политического интереса, придерживалось веротерпимости: в Новогородке появился православный митрополит, там же строились католические храмы; вассалы, в том числе и сыновья великого князя, правившие в русских землях, принимали православие, державшие владения в коренной Литве оставались язычниками. Считая, что Орден является главным препятствием крещению Литвы[2279], правительство Гедимина в общем сдержанно относилось к идее христианизации страны, понимая опасность жемайтского и белорусского сепаратизма[2280]. Ясно одно, что, поставив условием принятия христианства официальное признание Литвы и прекращение всякой агрессии со стороны Ордена, литовское правительство вело правильную дипломатию, успехи которой сказались в конце XIV — начале XV в.

Дипломатическая акция — обращение Гедимина к папе (в конце 1322 г.[2281]) и к немецким городам[2282] и монахам — доминиканцам и францисканцам[2283] (в январе и мае 1323 г.) с призывом о переселении в Литву крестьян, ремесленников, купцов, служилых людей и духовенства, с предоставлением им льгот и выгод — имела широкий международный резонанс и, что главное, при деятельном участии Риги и некоторых других городов завершилась литовско-немецким Виленским договором 2 октября 1323 г.[2284]

Это был крупный дипломатический успех Литвы. Фактически она, оставаясь языческой, получила международное признание, ибо в июле 1324 г. папа подтвердил этот договор[2285]. Даже после того, как папские легаты прибыли в октябре 1324 г. в Ригу (где подтвердили договор[2286]), а их послы, побывав в Вильно, убедились, что Гедимин не намерен принимать католичества[2287], договор просуществовал около четырех лет. Тому были свои причины и, в частности, заинтересованность немецких городов и Ордена в торговле с Литвой и Русью.

Но Орден не был последователен: мирные отношения с Литвой таили в себе угрозу принятия ею католичества, что сделало бы само существование Ордена как завоевательной организации бесцельным. Поэтому можно видеть, что Орден заключил еще в январе 1323 г. договор с Новгородом, направленный против Литвы и Пскова[2288]; он старался и Ригу отвлечь от союза c Литвой[2289] и вообще допускал враждебные действия в отношении Литвы[2290]. Литовское правительство умело использовало мирный договор для сближения с Польшей и удара в тыл Ордену на Бранденбург[2291]. Нашло оно средства и для установления мира с Новгородом[2292].

Позднее литовско-немецкие военные действия возобновились, причем ухудшилось положение Литвы на севере. В 1328 г. литовское правительство помогало рижским бюргерам воевать против Ордена — войско литовского короля прошло с опустошениями по его владениям[2293], но все же Орден сумел подчинить Ригу и навязал ей договор 30 марта 1330 г.[2294] После этого начинаются походы ливонских рыцарей на Жемайтию (1330, 1332)[2295], они укрепляют замки Добен и Терветен[2296] и начинают участвовать в совместных с тевтонскими рыцарями вторжениях в Жемайтию, Аукштайтию и в Полоцкую землю (1333, 1334 гг.)[2297].

Не только папство, но и германские императоры продолжали оказывать помощь Ордену. В 1337 г. Людовик Баварский «пожаловал» Ордену Жемайтию, Коршувскую землю и Русь (Samaiten, Karsow vel Rusye)[2298], а вслед за тем и всю Литву[2299]. Впрочем, Орден понимал, что дело не в пожалованьи, и вскоре великий магистр отправил послов в Германию, зовя оттуда «soldatos, princeps etc. contra Lithwanos et Ruthenos in eorum devastacionem, ne de cetera Prutenos in tantum turbarent»[2300]. В 1338 г. Орден подписал с Литвой торговый договор и мир на десять лет; правда, уже в 1339 г. ливонские рыцари нападали на Жемайтию[2301], но от прежних планов быстрого завоевания Литвы и Руси не осталось и следа[2302]. Однако положение Литвы осложняется, и дальнейшая борьба за независимость будет еще более тяжело отражаться на всей ее экономической, политической и культурной жизни.

В заключение рассмотрим, как развивались взаимоотношения между Литвой и Польшей. Время 1283–1340 гг. характеризуется многократными литовскими походами на земли мазовецко-куявские — Плоцк и Сохачев (1286), Брест (1291, 1324, 1336); на малопольские — Люблин (1282, 1302), Сандомир (1283, 1296); на великопольские — Добжинь (1284, 1323), Калиш (1306, 1307), Ленчицу (1294). Насколько можно судить по данным источников, приведенным С. Заянчковским, более тесные отношения сохраняла Литва с князьями плоцкими и мазовецкими[2303].

C течением времени назревало, однако, сближение Литвы и Польши. Мы видели, что Литва, ведя тяжелую борьбу с Орденом, сумела прорвать дипломатическую блокаду, — это делало формально возможным сближение с Польшей.

Для него были должные политические предпосылки: в 1309 г. Орден при помощи маркграфа Бранденбурга захватил Польское Поморье; тяжба с Орденом из-за этой земли в 1320–1321 гг. не принесла Польше успеха. Таким образом, у Литвы и Польши был общий противник — Орден. С другой стороны, в 1323 г. умерли последние галицко-волынские князья Романовичи. Исследователи полагают, что Болеслав-Юрий II мазовецкий занял галицкий стол в результате дипломатического сговора Польши и Литвы. Это сближение должно было стать еще более прочным ввиду опасности, которая грозила их дальнейшим намерениям по захвату Галицко-Волынской Руси со стороны Золотой Орды. Полагают даже, что уже в 1323 г. Литва захватила Подляшье[2304].

Международная обстановка в Европе также делала возможным польско-литовское сближение. Папская курия соперничала с Людовиком Баварским, используя против него чешского короля Яна Люксембургского; последний был враждебен Польше и был не прочь вовлечь ее в конфликт и с Орденом, и с союзником Людовика маркграфом бранденбургским Вальдемаром.

В этих условиях и был заключен литовско-польский союзный трактат 1325 г.; он сопровождался браком сына Владислава Локетка Казимира с дочерью Гедимина Альдоной. На основе этого договора Польша организовала поход на Бранденбург (1326 г.). Литовское правительство выделило в распоряжение Локетка 1200 всадников во главе с Давыдом городетским. Поход был опустошительным, причем союзники дошли до Франкфурта-на-Одере[2305]. Этим воспользовался чешский король Ян и в 1327 г. напал на Польшу; тогда в борьбу вмешалась союзная Польше Венгрия, где правил Карл-Роберт Анжуйский, также враждебный Людовику Баварскому.

Для нас все эти факты имеют то значение, что позволяют понять, при каких условиях возник большой крестовый поход на Жемайтию 1329 г. Дело в том, что чешский король двинулся не на Польшу, а на ее союзника — Литву. В 1328 г. он вышел из Праги с 300 рыцарей чешских, немецких и английских[2306], его сопровождал секретарь, известный французский поэт Гильом де Маню, описавший этот поход в стихах[2307]. К войскам Яна присоединились 200 немецких рыцарей и 18 тыс. другого войска Ордена[2308]. Они ворвались в Жемайтию, где захватили пять городов: город Гедимьна (близ Граумены — притока Юры), Сиздитен (Машо называет его Xedeyctain), Такайниц, Гиегуже и Медвяголу; жители последней, чтобы сохранить город, согласились принять крещение: vnd die boiaren von Mednuki haben im (т. e. магистру Вернеру) gehuldiget[2309], но по уходе врагов отвергли соглашение. Локеток поддержал Литву вторжением в Кульмскую землю, и в общем поход не дал рыцарям территориальных приобретений.

Литовско-польский союз не был, однако, долговечен. На 1330 г. было намечено совместное польско-литовско-венгерское выступление против Ордена. Но хотя войска и собрались[2310], поход не был общим, так как по инициативе венгерского короля, опасавшегося усиления Польши, литовские «язычники» были отстранены от участия в деле и Гедимин увел свое войско[2311]. В дальнейшем Польша, продолжая, борьбу, не добилась успеха: она не только не вернула Поморья, но потеряла Куявию (Брест, Иновроцлав)[2312].

Так закончилась эта первая попытка литовско-польского сближения. Она показала, что объединенные силы Литвы и Польши могут постоять за себя. Но пройдет много времени, прежде чем правительства этих двух стран найдут возможным вступить в политический контакт, который приведет их к унии, а польский и литовский народы — к славной победе над немецкими захватчиками под Грюнвальдом. Но это — особая тема, имеющая свои источники и недавно монографически изученная в нашей историографии[2313].

Изложенное выше дает возможность подвести следующие итоги.

1. Мужественное сопротивление литовского народа иноземной (прежде всего немецкой) агрессии в XIII–XIV вв. — яркая страница национально-освободительной борьбы народов эпохи средневековья. В этой борьбе литовский и белорусский народы выступали в боевом единстве.

2. Наступление на Литву было организовано под стягом крестовых походов наиболее реакционной силой тогдашней Европы — папской курией — и получало поддержку правительств Германии, Дании, Польши, Чехии, а в дальнейшем также Англии[2314] и Франции.

3. Борясь за независимость, Литва оказала поддержку другим народам — пруссам и латышам (куршам, земгалам) в их противодействии агрессии.

4. В изучаемое время постепенно складывались предпосылки политического сближения правительств Литвы и Польши, которое имело важное значение для успешного исхода борьбы литовского и польского народов с немецкой агрессией.