Обрученные

ГЛАВА 17

Восхождение, пожалуй, слишком легкое.

Я отбрасываю с пути ветки, перепрыгиваю через камни и продираюсь сквозь кусты. Мои ноги помнят дорогу на этот холм, и я знаю, где лучше идти, чтобы быстрее добраться до вершины. Мне хочется, чтобы склон был круче, а восхождение — труднее. Я хочу подняться на Большой холм, покрытый диким лесом без тропинок и с поваленными деревьями. Если бы они пустили меня на Большой холм прямо сейчас, я бы, наверное, смогла бы взбежать на него. А когда я достигла бы вершины, то оттуда открылся бы новый вид, и, может быть, если бы Кай пошел со мной и мы стояли на вершине вместе, я могла бы больше о нем узнать.

Мне не терпится поскорее увидеть его и услышать его историю. Расскажет ли он мне о себе больше?

Продираюсь сквозь деревья и налетаю на инструктора.

— Похоже, сегодня вы кое-кому проиграли соревнование, — говорит он и записывает в датапод время моего прибытия.

Что он имеет в виду? Ищу глазами Кая. Рядом с ним сидит девочка, золотые волосы струятся по спине. Ливи.

Она что-то говорит, и Кай смеется. И ни движения, ни жеста в мою сторону, приглашающего сесть рядом с ним. Он даже не смотрит на меня. Мое место заняла Ливи. Я делаю шаг вперед.

Она протягивает Каю ветку. Он даже не колеблется. Держит ветку поверх ее руки, и я вижу, как он помогает ей рисовать кривые линии на грязной земле.

Он что, учит ее писать?

За одним моим шагом вперед следует много шагов назад. Я поворачиваюсь и иду прочь, чтобы не видеть всего этого. Сияния солнечного света в ее волосах, их почти соприкасающихся рук, букв, написанных на земле, его глаз, которые смотрят мимо меня, солнца и ветра и тихих слов, которые должны были быть моими.

Как могу я поговорить с Каем, если она сидит не моем месте? Как могу я теперь учиться писать? Как могу я узнать больше о его истории?

Ответ простой: никак.

После спуска с холма инструктор произносит речь.

— Завтра мы пойдем по другому маршруту, говорит он. — Когда приедете в питомник, стойте на остановке поезда и ждите меня. Я поведу вас на новое место. Мы больше не будем подниматься на этот холм.

— Наконец-то, — стоя позади меня, говорит Кай, но так тихо, что слышно только мне, — а то я стал чувствовать себя, как Сизиф.

Я не знаю, кто такой Сизиф. Мне хочется повернуться и спросить Кая, но я не делаю этого. Он учил Ливи писать. Может быть, он теперь расскажет ей свою историю? Я обманывала себя, думая, что значу что-то для него? Может быть, много девочек знают историю Кая, и он готов каждую учить писать ее имя?

Даже зная, что это не так, не могу избавиться от ни да его руки, которая направляет ее руку.

Инструктор свистит в свисток, отпуская нас. Я иду прочь, стараясь держаться немного в стороне от всех. Сделав несколько шагов, слышу позади себя голос Кая.

— Ничего не хочешь мне сказать? — спрашивает мягко. Я знаю, о чем он. Хочет услышать продолжение стихотворения.

Не оборачиваясь, отрицательно качаю головой. У него не нашлось слов для меня. Почему у меня должны быть слова для него?

Мне хочется, чтобы здесь была мама. Время для ее командировки выбрано странно: лето — самый ответственный сезон в питомнике, за многими растениями надо ухаживать. Но и мне мама очень нужна. Как без нее подготовиться к моему первому официальному свиданию с Ксандером?

Я надеваю чистое будничное платье, жалея, что нельзя надеть зеленое шелковое. Тогда все напоминало бы нам обоим о Банкете, который состоялся месяц назад.

Выйдя в холл, вижу отца и брата, они ждут меня.

— Ты очень красивая, — говорит отец.

— Выглядишь неплохо, — вторит ему Брэм.

— Спасибо, — говорю я, округляя глаза. Брэм произносит эти слова каждый раз, когда я куда-нибудь иду. Когда я собиралась на Банкет обручения, он сказал то же самое, правда, с большей уверенностью.

— Мама постарается позвонить нам сегодня вечером, — говорит отец. — Ей хочется знать все подробности.

— Надеюсь, ей удастся. — Мысль о разговоре с мамой после свидания радует меня.

Из кухни раздается сигнал к ужину.

— Время есть, — говорит отец, обнимая меня. Хочешь, чтобы мы подождали здесь с тобой или нам убраться с дороги?

Брэм уже на полпути к кухне. Я улыбаюсь отцу:

— Иди к Брэму, ужинай. Со мной все будет хорошо.

Отец целует меня в щеку.

— Я вернусь, как только позвонят в дверь.

Он тоже подозрительно относится к обязательному присутствию чиновника.

Представляю, как отец подойдет к двери и вежливо скажет: «Извините, сэр. Кассия не может пойти на свидание». Я представляю, что он улыбнется Ксандеру, чтобы тот знал: не из-за него мой отец волнуется. Представляю, как после этого он вежливо, но твердо закроет дверь и оставит меня дома, в безопасности. В этих стенах, где я всегда чувствовала себя в безопасности.

«Но этот дом больше не безопасен, — напоминаю я себе. — Здесь я в первый раз увидела лицо Кая на микрокарте. И здесь обыскивали моего отца».

И вообще, есть ли безопасное место где-нибудь в Городке? В Сити? В Провинции? В этом мире?

Я сопротивляюсь желанию повторять слова из истории Кая, пока жду. Я слишком много о нем думаю и не хочу, чтобы он был с нами сегодня.

Звонок в дверь. Ксандер. И чиновник.

Мне кажется, я совсем не готова к этому, не знаю почему. Вернее, знаю: если задумаюсь об этом всерьез прямо сейчас, может измениться все. Абсолютно все.

За дверью ждет Ксандер. Поразительно, но это символизирует, что во всем этом неправильно. Никто никогда ни к кому не заходит, и, когда приходит время позволить кому-то войти, мы не знаем, как это сделать.

Я делаю глубокий вдох и открываю дверь.

— Куда мы едем? — спрашиваю я уже в поезде. Мы, все трое, сидим рядом: я, Ксандер и наш чиновник-надзиратель, моложавый, в самой отглаженной униформе, какую я когда-либо видела.

Чиновник отвечает:

— Ваши порции отправили в частный пищевой вил. Мы поужинаем там, а после я провожу вас по домам.

Он изредка удостаивает нас взглядом, предпочитая смотреть мимо нас или в окна. Не знаю, что входит в его намерения: дать нам почувствовать себя свободно или, наоборот, скованно. Получается пиорее последнее.

Частный пищевой зал? Я смотрю на Ксандера, Он удивленно поднимает брови и произносит тихо:

— С какой целью?

И кивает в сторону чиновника. Стараюсь сохранять серьезность. Ксандер прав. Зачем ехать так далеко, в частный пищевой зал, если наше свидание какое угодно, только не частное?

Начинаю сочувствовать всем Обрученным, которые вынуждены проводить свои первые беседы через порты и, конечно, тоже под наблюдением чиновников. По крайней мере, у нас с Ксандером были тысячи бесед без всякого наблюдения.

Частный пищевой зал расположен в небольшом здании на расстоянии всего одной остановки аэропоезда от нашего городка. Сюда иногда приезжаю холостяки, а иногда — наши родители, если им хочется сменить обстановку.

— Здесь очень мило, — говорю я в тщетной попытке наладить общую беседу, когда мы приближаемся к пищевому залу. Маленькая зеленая лужайки окружает краснокирпичную коробку здания. На лужайке я вижу клумбу с вездесущими новыми розами и какими-то прелестными дикорастущими цветами.

И тут память высвечивает воспоминание, такое особенное и яркое, что трудно поверить, что оно приходит ко мне впервые. Вспоминаю вечер: я намного младше, чем сейчас. Родители возвратились после вечера, проведенного вне дома. Мы с Брэмом оставались под присмотром дедушки. Я слышали его разговор с родителями, перед тем как отец пошел в комнату Брэма, а мама — в мою. Нежные розовые и желтые цветы выпали из ее волос, когда они наклонилась, чтобы поправить мое одеяло. Она быстро воткнула их обратно в волосы за ухом, а я была слишком сонной, чтобы спросить, откуда у нее цветы. Как они у нее оказались, если рвать цветы запрещено? Проснувшись на другое утро, я забыла свой вопрос и никогда потом его не задавала.

Теперь я знаю ответ: мой отец порой нарушает правила для тех, кого любит. Для мамы. Для дедушки. Мой отец немножко похож на Ксандера, каким он был в тот вечер, когда нарушил правила ради Эми.

Ксандер берет мою руку и возвращает меня в настоящее. Невольно бросаю взгляд на чиновника. Тот молчит.

Интерьер частного обеденного зала выглядит приятнее, чем обычного пищевого зала.

— Посмотри, — говорит мне Ксандер. Трепещущая лампа в центре каждого столика имитирует старинный романтичный способ освещения — свечи.

Когда мы проходим между столиками, на нас обращают внимание. Мы здесь явно самые молодые. Большинство посетителей в возрасте наших родителей или молодожены несколькими годами старше нас. Некоторые посетители похожи на холостых, но их немного. Наши городки населены в основном людьми семейными и молодежью моложе двадцати одного года.

Ксандер ловит чужие взгляды и отвечает на них, при этом не выпуская моей руки. Он тихонько шепчет мне:

— Хорошо, что хоть в школе привыкли к тому, что мы с тобой пара. Ненавижу, когда меня разглядывают.

— Я тоже.

Спасибо, что чиновник наконец-то не пялится на нас. Он прокладывает путь между столиками, пока не находит один, помеченный нашими именами. Сразу после того, как мы усаживаемся, появляется официант с нашей едой.

Свет от искусственных свечей мерцает над круглым столиком из черного металла. Скатертей нет; еда обыкновенная — здесь мы едим то же самое, что ели бы дома. Поэтому и надо заказывать столик заранее: персонал по питанию отправит вашу порцию в нужное место. И хотя ужин здесь не идет ни в какое сравнение с ужином на Банкетах обручения в Сити-Холле, этот зал — на втором месте по привлекательности из тех, что я видела за всю мою жизнь.

— Еда вкусная и горячая, — отмечает Ксандер, понюхав пар, который идет из его контейнера. Он снимает крышку и заглядывает внутрь. — Посмотри на мою порцию. Они наверно хотят, чтобы я потолстел, кладут мне все больше и больше.

Я смотрю на его порцию пасты под соусом. Порция огромная.

— И ты сможешь все это съесть?

— Ты шутишь? Конечно, смогу. — Ксандер изображает обиду.

Я ставлю перед собой контейнер и заглядываю внутрь. По сравнению с порцией Ксандера моя кажется очень маленькой. Может быть, мне это кажется, но в последнее время мои порции постоянно уменьшаются. Не понимаю почему. От восхождений и бега на тренажере я стала стройнее. По идее, мне бы нужно больше еды, а не меньше.

Может, мне это только кажется.

Наш чиновник выглядит еще безразличнее, чем прежде. Он наматывает на вилку пасту из своего контейнера и смотрит на других чиновников-надзирателей. Его еда совершенно такая же, как наша. Похоже, слух о том, что чиновники из специальных департаментов питаются лучше других, — это миф. Во всяком случае, в публичных местах они едят то же, что и все.

— Как дела с восхождениями? — спрашивает меня Ксандер, отправляя в рот порцию пасты.

— Мне они нравятся, — отвечаю я честно. Кроме сегодняшнего.

— Даже больше, чем плавание? — поддразнивает меня Ксандер. — Правда, ты не слишком много плавала. Сидя на бортике.

— Я плавала, — отвечаю я. — Иногда. Да и вообще. Восхождения нравятся мне больше, чем бассейн.

— Это невозможно, — опять дразнится Ксандер. — Лучше плавания ничего нет. Я слышал, все, чем вы занимаетесь, — это влезаете день за днем на один и тот же маленький холм.

— А все, чем вы занимаетесь, — это плаваете Дань за днем в одном и том же маленьком бассейне.

— Это другое. Вода всегда движется. Она всегда разная.

Возражения Ксандера напоминают мне рассуждения Кая в мюзик-холле о песнях.

— Ну, наверное, ты прав. Но и холм всегда в движении. Ветер колышет ветки деревьев. Растения растут, изменяются. — Я замолкаю. Наш аккуратно выглаженный чиновник наклоняет голову, прислушиваясь к нашей беседе. Правильно, а для чего мы тут сидим?

Я вожу по кругу вилкой с макарониной, и это движение напоминает мне о том, как Кай учил меня писать. Одна из макаронин изгибается по форме буквы «С». Не надо. Я должна прекратить думать о Кае.

Некоторые макароны на моей тарелке упрямо не желают наматываться, на вилку. Кружу вилкой по тарелке снова и снова, пока не надоедает, и запихиваю макароны в рот целиком. Их концы торчат изо рта в разные стороны. Приходится втягивать их в себя.

Ужасно неловко. Почему-то глаза наполняются слезами. Роняю вилку, и Ксандер наклоняется, чтобы поднять ее. Выпрямившись, он смотрит мне прямо в глаза. В его глазах вопрос, который я читаю так ясно, как будто он был задан вслух. Что с тобой?

Слегка качаю головой и улыбаюсь ему. Ничего.

Бросаю взгляд на чиновника, который моментально притворяется поглощенным своим наушником. Конечно. Он ведь на службе.

— Ксандер, почему ты не поцеловал меня прошлым вечером? — вдруг спрашиваю я, раз уж чиновник в этот момент нас не слушает. Казалось бы, я должна смутиться, но нет. Я хочу знать.

— Там было слишком много людей, которые могли это увидеть. — Голос Ксандера звучит удивленно. — Я знаю, чиновники не запрещают этого, раз мы обручены. Но ты же понимаешь, — он слегка кивает в сторону чиновника рядом с нами, — это совсем не то, когда за тобой наблюдают.

— Как ты узнал?

— Разве ты не замечала, что в последнее время по нашей улице постоянно ходят чиновники?

— Наблюдают за нашим домом?

Ксандер поднимает брови:

— Почему именно за вашим?

«Потому что я читаю то, чего читать не следует, учусь тому, чему нельзя учиться, и, кажется, влюбляюсь в другого».

Но я говорю не это:

— Мой отец... — и замолкаю.

Ксандер краснеет:

— Конечно, как я мог забыть? Но это не так. Я не думаю. Это чиновники основного уровня — офицеры полиции. Они патрулируют с недавних пор многие объекты, и не только в нашем городке. Во всех бородках.

Значит, наша улица в тот вечер была полна полицейскими, а я даже и не знала. Но Кай, наверное, знал. Поэтому и не поднялся на ступеньки нашего крыльца. Может быть, поэтому он никогда не дотрагивается до меня. Боится, что его поймают.

А может быть, все гораздо проще? Может быть, никогда и не хотел дотрагиваться до меня? Вероятно, я для него только друг, который хочет узнать его историю. И ничего больше.

Поначалу ведь так и было. Я хотела узнать больше о мальчике, который живет среди нас, но никогда о себе не рассказывает. О том, что с ним случилось раньше. Мне хотелось узнать больше о человеке, который по ошибке чуть не стал моей парой. А теперь чувствую, что, узнавая его, я тем самым узнаю и себя. Но я не думала, что полюблю его слова. И не думала, что найду в них себя.

Разве влюбиться в историю жизни человека — о то же, что влюбиться в него самого?