Обрученные

ГЛАВА 29

И снова в нашем городке раздается крик, на этот раз человеческий.

Я открываю глаза. Еще так рано, что в небе больше черноты, чем синевы, и полоса рассвета на краю горизонта — скорее обещание, чем реальность.

Дверь в мою комнату со стуком распахивается, и в прямоугольнике света я вижу маму.

— Кассия, — произносит она с облегчением и, обернувшись, говорит отцу: — Она в порядке!

— Брэм тоже, — отзывается он, и вот мы все уже в холле и бежим к входной двери, потому что кто-то на нашей улице кричит, и этот крик так необычен, что глубоко потрясает.

Не часто в Кленовом городке раздается крик боли, но инстинкт постараться помочь ближнему из нас еще не вытравлен.

Отец распахивает входную дверь, и мы смотрим на улицу.

Уличные фонари кажутся затуманенными, форма чиновников — тусклой и серой. Они идут быстро, между ними — темная фигура. Позади еще несколько фигур. Офицеры.

И еще кто-то. Кричит. Даже в мутном свете фонарей я узнаю ее. Аида Макхэм. Та, которая давно несла в себе боль и теперь испытывает ее с новой силой, следуя за темной фигурой, окруженной чиновниками и офицерами.

Кай.

— Кай!

В первый раз в моей жизни я бегу изо всех сил на людях. Нет тренажера, чтобы замедлить мой бег, нет веток, чтобы помешать мне. Мои ноги летят над травой, над цементом. Бегу напрямик по газонам и цветам моих соседей, догоняя группу, которая идет впереди к остановке аэропоезда. От группы отделяется офицер и спешит к Аиде. Она привлекает слишком много внимания — из других домов тоже выходят люди и смотрят на нее.

Я ускоряю бег. Мои ноги мнут острую холодную траву газона во дворе Эми. Еще несколько домов.

— Кассия! — окликает меня Эми со своего крыльца. — Куда ты бежишь?

Из-за криков Аиды Кай меня не слышит. Они уже почти у ступеней платформы. В свете фонаря я вижу его закованные в наручники руки.

Точно так же, как на его рисунке.

— Кай! — снова кричу я, и он вскидывает голову. Поворачивает ко мне лицо, но я слишком далеко, чтобы видеть его глаза. Я должна увидеть его глаза.

Еще один офицер отделяется от группы и направляется в мою сторону. Надо было подбежать ближе, прежде чем кричать, но я боялась не успеть. Я уже почти рядом.

Часть моего сознания старается понять, что происходит. Они везут его на место новой работы? Если так, почему так рано утром? Почему так расстроилась Аида? Разве она не должна радоваться, что у него есть шанс на что-то лучшее, чем мытье контейнеров? Почему он в наручниках? Он пытался бороться с ними? Или они видели наш поцелуй и все произошло из-за него?

Я вижу, как к остановке подходит аэропоезд. Но это не тот серебристо-белый поезд, на котором мы все обычно ездим. Это угольно-серый состав дальнего следования; такие ходят только за пределы Сити. У него и звук другой: более низкий, более громкий, чем у белого поезда.

Что-то неправильно.

И если я не была уверена в этом до сих пор, то слова Кая, обращенные ко мне в тот момент, когда они вталкивают его на ступени, все подтверждают. Потому что там, на глазах у всех, его инстинкт выживания уступает место другому инстинкту.

Он выкрикивает мое имя: «Кассия!»

И в этом единственном слове я слышу все. Что он любит меня. Что ему страшно. И еще я слышу в этом крике — прощай. Он хотел сказать это вчера на холме. Он знал. Он едет не просто на место новой работы, он уезжает туда, откуда не надеется вернуться.

Я слышу мягкие шаги по траве позади меня и твердые по металлу — впереди. Оглядываюсь и вижу офицера, который спешит ко мне, а впереди — чиновника, сбегающего с металлических ступеней. Аида больше не кричит. Теперь они хотят остановить меня, как они утихомирили ее.

Я не могу до него добраться. Не так. Я не могу оттолкнуть офицера от ступеней. У меня не хватит силы, чтобы бороться с ними, и скорости, чтобы убежать от них.

«Покорно в ночь навек не уходи».

Эти слова... Может быть, Кай произнес их сейчас, и они вошли в мое сознание, или просто они всегда со мной, или дедушка пустил эти крылатые, как ангелы, слова ниоткуда — на ветер, в эту почти ночную мглу, нам обоим.

Я поворачиваю к торцу платформы, бегу по цементу. Кай видит, что я делаю, и всем телом кидается ко мне, завоевав только одну секунду свободы, прежде чем его схватили.

Но этого достаточно.

В тот момент, когда он перегибается через край освещенной платформы, я вижу то, что стремилась увидеть, — его глаза, полные жизни и огня. И я знаю, что он не оставит борьбу. Даже если это будет только тихое внутреннее сопротивление, которое не всегда заметно. И я тоже не оставлю борьбу.

Окрики чиновников и гул приближающегося поезда заглушат мои слова. Кай не услышит ни слова. И тогда, среди всего этого шума, я указываю рукой на небо. Я надеюсь, он понимает, что я имею в виду, потому что я имею в виду очень многое: мое сердце всегда будет лететь за ним, я «не уйду покорно», я найду способ и полечу, как ангелы из сказок, и отыщу его.

И я знаю: он понимает, когда смотрит прямо на меня, в мои глаза. Его губы беззвучно шевелятся, но я знаю, что он говорит: слова стихотворения, которое во всем мире знают только двое. В глазах слезы, но я их смахиваю. Потому что, если есть момент в моей жизни, когда взгляд должен быть ясным, то этот момент настал.

Офицер подбегает ко мне первым, хватает за руку и тянет назад.

— Оставьте ее, — говорит мой отец. Даже не представляла, что он может так быстро прибежать. — Она ничего не сделала.

Мама и Брэм спешат по траве в нашу сторону. За ними — Ксандер и его семья.

— Она вызвала беспорядок, — хмуро произносит офицер.

— Конечно, вызвала, — отвечает отец. — Они хватают и увозят друга ее детства почти ночью. Его мать кричит. Что происходит?

Я слышу, как громко говорит отец, задавая свои вопросы, и бросаю взгляд на маму, чтобы понять, что она чувствует. И вижу, что она гордится им.

К моему удивлению, отец Ксандера тоже вступает в разговор:

— Куда они увозят мальчика?

Чиновник в белой форме объясняет, кратко и формально. Голос звучит громко, так что слышно всем собравшимся:

— Приношу извинения за прерванный сон. Этот молодой человек переведен на другое место работы. Мы пришли, чтобы его транспортировать. Поскольку его место работы за пределами Провинции Ориа, его мать взволнована и расстроена.

Но почему столько офицеров? Почему столько официальных лиц? И зачем наручники? В объяснении чиновника нет смысла, но после короткой паузы все кивают, принимая его. Кроме Ксандера. Он открывает рот, намереваясь что-то сказать, но, взглянув на меня, закрывает его.

Весь адреналин, погнавший меня за Каем, улетучивается, и ужасная реальность глубоко ранит меня. Куда бы Кая ни отправили, это случилось из-за меня. Из-за моей сортировки или из-за моего поцелуя. В любом случае — это моя вина.

— Ложь, — вдруг произносит Патрик Макхэм. Все поворачиваются и смотрят на него. Даже сейчас, кода он стоит здесь в ночной пижаме, его тонкое, худое лицо со следами пережитых страданий выражает чувство собственного достоинства, которого ничто не может коснуться. Такое выражение я знаю еще только у одного человека. И хотя Патрик и Кай — не родственники по крови, они оба обладают этой внутренней силой и благородством.

— Чиновники сказали Каю и другим рабочим, — говорит Патрик, глядя на меня, — что им предложат другую работу. Лучшую. На самом деле они посылают их в Отдаленные провинции воевать.

Я откидываюсь назад, как от удара. Мама протягивает руку, чтобы поддержать меня.

Патрик продолжает говорить:

— Война с врагом развивается не в нашу пользу. Им нужно больше солдат. Все местные крестьяне мертвы. Все до одного. — Он делает паузу и продолжает говорить как бы сам с собой: — Мне следовало знать, что они берут людей со статусом «Отклонение» в первую очередь. Мне следовало знать, что Кай будет в списках... Я думал, что раз уж мы прошли через такое... — Его голос прерывается.

Аида в бешенстве, вне себя, поворачивается к нему:

— Мы иногда забывали. Но не он! Он не забывал никогда. Он знал, что к этому идет. Вы видели, как он боролся? Видели вы его глаза, когда его уводили? — Она обнимает Патрика за шею, и он прижимает Аиду к себе. Звуки ее рыданий разносятся в холодном утре. — Он уехал умирать! Это был смертный приговор! — Она отпрянула от Патрика и кричит чиновникам: — Он уехал умирать!

К ним подбегают два чиновника, связывают им обоим за спиной руки и отгоняют прочь. Голова Патрика откидывается назад, когда один из чиновников затыкает ему рот кляпом, чтобы заставить замолчать. То же самое делают с Аидой, чтобы заставить ее не кричать. Я никогда не видела и не слышала, чтобы чиновники применяли силу. Неужели они не понимают, что их действия подтверждают правдивость слов Патрика и Аиды?

Рядом с нами садится аэромобиль и изрыгает из себя еще группу чиновников. Офицеры толкают Макхэмов к машине, Аида тянется рукой к руке мужа. Ей не хватает нескольких сантиметров до прикосновения — единственного утешения, которое могло бы ее сейчас успокоить.

Я закрываю глаза. Если бы я могла не слышать ее криков, которые эхом отдаются в моих ушах, и слов, которые я никогда не забуду. «Он едет умирать». Я хочу, чтобы мама увела меня домой и уложила в постель, как она делала, когда я была маленькая. Без тени беспокойства смотрела я тогда в окно на осенний вечер и не знала, что это такое, когда хочешь вырваться на свободу.

— Извините.

Я узнаю этот голос. Это «моя» чиновница, та самая, с зеленой лужайки. Рядом с ней стоит чиновник со знаком отличия самого высокого ранга в правительстве: три золотые звезды, сверкающие в свете уличного фонаря. Вокруг все стихает.

— Пожалуйста, пусть каждый достанет контейнер с таблетками, — говорит он вежливо. — Возьмите красную таблетку.

Мы все повинуемся. Моя рука нащупывает в кармане маленький контейнер с таблетками. Синяя, красная, зеленая. Жизнь, смерть, забвение всегда на кончиках моих пальцев.

— Теперь оставьте у себя красную таблетку и передайте ваши контейнеры гражданке Стандлер. — Он указывает на «мою» чиновницу, у которой в руках пластмассовый ящичек. — Вскоре после того, как мы закончим, вы получите новые контейнеры с новым набором таблеток.

Мы снова повинуемся. Я вместе с другими опускаю в ящик маленький металлический цилиндр, но не встречаюсь взглядом с чиновницей.

— Нам нужно, чтобы вы приняли ваши красные таблетки. Гражданка Стандлер и я убедимся, что вы все это сделаете. Здесь не о чем беспокоиться.

Похоже, что офицеров становится больше. Они идут вдоль улицы и приказывают всем, кто находится в своих домах, оставаться на местах. Нас, примерно человек двенадцать, стоящих рядом с остановкой аэропоезда, они изолируют. Мы — это та горстка людей, которые знают, что произошло сегодня в Кленовом городке и происходит по всей стране. Могу допустить, что подобные сцены в других местах проходили более гладко, чем у нас. Вряд ли у кого-нибудь из мальчиков со статусом «Отклонение» есть родители или родственники, стоящие достаточно высоко на служебной лестнице, чтобы знать, что происходит на самом деле. Но даже Патрик Макхэм не смог спасти своего сына.

Во всем виновата я. Я не пыталась играть роль бога или ангела, я играла роль чиновника. Позволила себе думать, что знаю, что лучше и что хуже, и соответственно изменила чужую жизнь. Не имеет значения, что решение было подсказано мне объективными данными. Решение принимала я. А поцелуй...

Не могу позволить себе думать о поцелуе.

Смотрю на красную таблетку, такую маленькую на моей ладони. Даже если она означает смерть, мне кажется, сейчас я ее приветствую.

Но подожди. Я обещала Каю. Я показала на небо и обещала ему. А теперь, минутой позже, готова сдаться?

Стараясь быть осторожной, я бросаю таблетку на землю. Еще секунду я вижу ее в траве, маленькую красную точку, и вспоминаю слова Кая о том, что красный цвет — цвет рождения и обновления. «К новым начинаниям», — говорю я себе, чуть-чуть передвигаю ногу и давлю таблетку. Теперь она лежит капелькой крови рядом с моей ногой. Это напоминает мне вечер, когда я увидела лицо Кая в переполненном зале игрового центра и в тот же момент раздавила потерянный кем-то контейнер с таблетками.

Но сегодня я напрасно ищу лицо Кая, мне его не найти.

Еще никто не выполнил приказа. Хотя чиновник — самого высшего ранга, который мы когда-либо видели, и он приказал нам сделать это, нас останавливают многочисленные слухи о красных таблетках, которые ходят годами.

— Хочет ли кто-нибудь быть первым?

— Я хочу, — говорит моя мама, выступая вперед.

— Нет! — кричу я, но отец взглядом останавливает меня. Я знаю, что он хочет сказать мне. «Она делает это для нас, для тебя». И, по-видимому, он знает, что это не опасно.

— Я тоже готов, — заявляет он и встает рядом с мамой. Вместе, на наших глазах они глотают свои таблетки. Чиновник обследует рты моих родителей и коротко кивает.

— Они растворяются за секунды, — объясняет он всем. — Слишком быстро, чтобы выплюнуть их, но это и не нужно. Они не причинят вам вреда. Все, что они сделают, — просветлят ваше сознание.

«Все, что они сделают, — просветлят ваше сознание». Ну, конечно. Теперь я понимаю, для чего они заставляют нас принимать таблетки. Чтобы мы забыли, что случилось с Каем. Забыли, что враг выигрывает войну в Отдаленных провинциях и что есть деревни, где никого не осталось в живых. И я понимаю, почему нас не заставляли принимать красные таблетки, когда случилось несчастье с родным сыном Макхэмов. Потому что мы не должны забывать, как опасны могут быть «Аномалии». И как беззащитны были бы мы, если бы Общество не изолировало их вовремя.

Интересно, они тогда нарочно выпустили человека со статусом «Аномалия»? Чтобы напомнить нам о своей власти?

Что они скажут после о том, что случилось с Каем? Какую сказку преподнесут нам вместо правды? И что будет дальше? Заставят принимать зеленые таблетки, чтобы успокоиться после полного забвения?

Я больше не хочу быть спокойной. И не хочу забывать.

Чем сильнее моя боль, тем лучше должна я помнить всю его историю, потому что это история его боли.

Мама оборачивается взглянуть на меня, и я боюсь, что увижу ее пустые глаза, отсутствие в них всякого выражения. Но она выглядит нормально, так же, как и отец.

Вскоре все выстраиваются в один ряд с красными таблетками на ладонях, готовые принять их и возвратиться к обычной жизни. Что мне делать, когда они обнаружат, что я избавилась от своей таблетки? Я смотрю вниз, на траву под моими ногами, думая увидеть хоть крошечный красный кусочек. Вместо этого я не вижу вообще ничего. Ни одного красного пятнышка на траве. Наверное, я уничтожила ее полностью.

У Брэма вид испуганный, но и взволнованный. Ему по возрасту еще не полагается носить при себе красные таблетки, поэтому отец дает ему запасную из своего контейнера.

Чиновница начинает проверять людей. Она двигается все ближе и ближе ко мне, но я не могу оторвать взгляд от Брэма и потом от Эми, когда она принимает таблетку. На секунду я вспоминаю свой сон, и меня охватывает ужас при виде ее. Но ничего не происходит. Ничего, что я смогла бы разглядеть.

Потом наступает очередь Ксандера. Он оглядывается, видит, что я за ним наблюдаю, и его лицо искажает гримаса боли. Я хочу отвернуться, но не могу. Смотрю, как Ксандер кивает мне и поднимает красную таблетку по направлению ко мне, будто тост.

Прежде чем я вижу, как он ее принимает, кто-то встает передо мной, отделяя меня от всех и всех от меня. Это чиновница.

— Покажите, пожалуйста, вашу таблетку, — говорит она.

— Она здесь, — я вытягиваю руку, не раскрывая ладонь.

Кажется, я почти вижу ее улыбку. И хотя я знаю, что у нее есть запасные таблетки — я их вижу, — она мне вторую не предлагает.

Ее взгляд устремляется вниз, к траве у моих ног, и затем обратно, к моему лицу. Я поднимаю руку, делаю вид, что кладу что-то в рот, с трудом глотаю. Она переходит к следующему человеку.

И хотя все получилось, как я хочу, я ненавижу ее. Она хочет, чтобы я помнила, что здесь произошло. Что я сделала.