Обрученные

ГЛАВА 27

Предупреждение. Предупреждение. На пульте тренажера вспыхивает свет, и по экрану бегут слова. Вы достигли максимальной скорости раньше, чем рекомендовано для данного вида тренировки.

Я ударяю кулаком по номерам и бегу еще быстрее.

Предупреждение. Предупреждение. Вы превысили оптимальную скорость биения вашего сердца.

Обычно, когда я переусердствую на тренажере, я вовремя останавливаюсь. Могу подойти к краю, но никогда не прыгаю. Но если подходить к краю много раз, есть риск, что тебя могут столкнуть или ты свалишься сам.

Может быть, пора прыгнуть? Но я не могу этого сделать, не утащив с собой всех, кого я люблю.

Предупреждение. Предупреждение.

Я бегу слишком быстро. Я слишком устала. Я знаю это. Но все-таки мое падение удивляет меня.

Ноги соскальзывают с ремня, и, прежде чем я сознаю это, я падаю на тренажер, а ремень продолжает вращаться и жжет, жжет, жжет мою кожу. Какой-то момент я лежу в шоке от боли, но потом скатываюсь с тренажера так быстро, как могу. Тренажер продолжает работать, но через секунду он заметит мое отсутствие. Он остановится, и тогда они поймут, что я не могу больше бежать. Но если я снова побегу с той же скоростью, никто не узнает, что случилось. Я смотрю на свою кожу, красную, стертую в кровь движущимся ремнем. Красную. Источник: http://darkromance.ucoz.ru/

Я вскакиваю. Напрягаю мышцы и впрыгиваю на тренажер как раз вовремя. Он движется. Удар. Удар. Удар, удар, удар.

Мои колени и локти стерты в кровь, на глазах слезы, но я еще бегу. Завтра рабочее платье скроет мои раны, и никто никогда не узнает, что я упала. Никто никогда не узнает, что случилось, пока не станет слишком поздно.

Когда я поднимаюсь из подвала после бега на тренажере, отец указывает мне на порт.

— Как раз вовремя, — говорит он. — Тебя ждут. На экране все три чиновника по сортировке.

— Ваш тест прошел отлично, — сообщает блондинка. — Поздравляем. Я уверена, скоро вы узнаете о своем назначении на работу.

Я киваю. Пот течет с меня градом, по коленям и рукам сочится кровь из царапин и ран. Она видит только пот, думаю я. Тяну рукава чуть вниз, чтобы быть уверенной, что они всё скрывают и никто не увидит мои раны и кровь.

— Спасибо. Жду с нетерпением. — Делаю шаг назад, считая, что разговор окончен, но у чиновницы есть ко мне вопрос.

— Вы уверены, что не хотите ничего изменить, прежде чем ваши выводы будут приведены в исполнение?

Последний шанс изменить свое решение. Я чуть не произнесла это вслух. Я помню его номер. Все еще можно изменить. Но я вспоминаю ее слова о продолжительности жизни, и слова, как камни, застревают у меня во рту.

— Кассия?

— Я уверена в своих выводах.

Отворачиваюсь от экрана и почти врезаюсь в отца.

— Поздравляю, — говорит он. — Извини, надеюсь, ты не сердишься, что я слушал ваш разговор. Они не предупредили, что он будет частным.

— Все в порядке, — отвечаю я и начинаю вопрос: — Ты когда-нибудь... — Замолкаю, не зная, как лучше сказать. Как спросить его, не сомневался ли он когда-нибудь в том, что мама — действительно его пара? Не хотел ли он кого-то другого?

— Что я «когда-нибудь»? — переспрашивает он.

— Нет, ничего, — отвечаю я, потому что заранее знаю ответ. Конечно, он не сомневался. Они влюбились друг в друга мгновенно и никогда не оглядывались назад.

Я иду в свою комнату и открываю шкаф. Когда-то там лежал медальон, а в нем — стихотворение. Теперь там нет ничего, кроме платьев, обуви и маленького клочка моего выходного платья в рамочке. Не могу найти свою серебряную коробочку и пугаюсь. Может быть, они взяли ее по ошибке вместе с артефактами? Нет, конечно, нет. Они знают, что это за серебряные коробочки. Они никогда не спутают их с чем-то из прошлого. Эти коробочки с Банкетов обручения только для будущего.

Я роюсь в немногих, принадлежащих мне вещах, когда в комнату входит мама. Вчера ночью она вернулась из своего третьего путешествия за пределы нашей Провинции Ориа.

— Ты что-то ищешь? — спрашивает она. Я выпрямляюсь.

— Нашла, — отвечаю я и показываю клочок зеленого шелка в рамке. Не хочу признаваться, что не могу найти коробочку с Банкета обручения.

Она берет у меня стеклянный квадратик и подносит к свету. Зеленый атлас искрится на солнце.

— Ты знаешь, что раньше окна делали из цветного стекла? Люди ставили их в местах поклонения. Или в своих собственных домах.

— Витражи, — отвечаю я. — Папа говорил мне об этом. Должно быть, это было красиво: свет разных цветов. Окна как произведения искусства или как праздник.

— Ну конечно говорил. — Мама усмехается. — Я сегодня наконец представила отчет и так устала, что плохо соображаю.

— У тебя все в порядке? — спрашиваю я. Мне хотелось бы еще спросить, зачем, по ее мнению, спилили клены. И почему она считает, что это предупреждение ей, но, пожалуй, сегодня это было бы для меня слишком. После сортировки реальных людей я чувствую, что больше не выдержу никакого напряжения. Мне кажется, я и так знаю слишком много. Кроме того, мама сейчас выглядит бодрее, чем в свой прежний приезд, и я боюсь ее расстроить.

— Думаю, все будет в порядке, — отвечает она.

— Ну и хорошо, — говорю я, и обе мы умолкаем, разглядывая кусочек шелка под стеклом.

— Ты собираешься снова в командировку?

— Нет, не думаю, — отвечает она. — С этим я закончила. Я надеюсь. — Она еще выглядит измученной, но, мне кажется, теперь, когда она представила отчет, ей стало легче.

Я беру у нее сувенир, и в этот момент мне приходит в голову идея.

— А можно мне посмотреть кусочек твоего платья? — В последний раз я видела его вечером накануне Банкета обручения. Я немного нервничала, и она принесла мне этот фрагмент и рассказала историю своего Обручения со счастливым концом. Но с тех пор многое изменилось.

— Конечно, — соглашается она и ведет меня в свою спальню.

Ее сувенир в такой же рамке лежит на полке шкафа, который она делит с отцом, рядом с двумя серебряными коробочками — ее и папиной. В них когда-то хранились их микрокарты и полученные позднее обручальные кольца. Но эти кольца — чисто церемониальные; их надевают на Праздник бракосочетания, а потом возвращают чиновникам вместе с микрокартами. Так что теперь серебряные коробочки моих родителей пусты.

Я рассматриваю фрагмент маминого платья. Оно было голубым, и этот кусочек благодаря технике консервации ткани остался таким же ярким, как и был, и выглядит прелестно.

Ставлю обе рамки рядом на подоконник. Солнечный свет проходит через них, и я воображаю, что это старинный витраж, сквозь который можно видеть мир красивым и разнообразным.

Мама понимает.

— Да, — говорит она. — Думаю, примерно так те окна и выглядели.

Я хочу рассказать ей все, но не могу. Не сейчас. Я слишком измучена. Я в стеклянной западне, хочу сломать ее и вздохнуть глубоко, но боюсь слишком сильно пораниться.

Мама обнимает меня.

— Что случилось? — спрашивает она нежно. — У тебя что-нибудь не так с твоей парой?

Я убираю с окна мой сувенир, и там остается только мамин. Не могу говорить, только качаю головой. Как мне объяснить моей идеально обрученной маме все, что произошло? Все, чем я рискую? Как объяснить ей, что я опять поступила бы так же? Как сказать ей, что я ненавижу систему, которая создала ее жизнь, ее любовь, ее семью? Которая создала меня?

Вместо этого я спрашиваю:

— Как ты догадалась?

Она убирает с окна и свою рамку.

— Во-первых, я вижу, что ты все сильнее и сильнее влюбляешься. Но я не беспокоилась, считая, что твоя пара для тебя идеальна. Ксандер — замечательный. И ты, вероятно, смогла бы остаться в нашей провинции, в нашем городке, так как обе наши семьи живут здесь. Как мать, я не могла представить себе лучшего сценария.

Она делает паузу, глядя на меня.

— А потом я была так занята своей работой. До сего дня я не понимала, что не права. Ты думала не о Ксандере.

«Не говори этого, — прошу я ее глазами. — Не говори, что ты знаешь о моей любви к другому. Прошу тебя».

— Кассия, — произносит она, и любовь в ее глазах истинна и чиста. Ее последующие слова проникают глубоко в мое сердце, потому что я знаю: она желает мне только добра. — Я вышла замуж за чудесного человека. У меня двое замечательных детей и работа, которую я люблю. Это хорошая жизнь. — Она берет в руки кусочек голубого сатина. — Ты знаешь, что бы случилось, если бы я сломала это стекло?

Я киваю:

— Ткань бы истлела. Она была бы уничтожена.

— Да, — говорит она, будто сама себе. — Она бы истлела. Все бы могло разрушиться.

Она кладет руку мне на плечо.

— Ты помнишь, что я сказала в тот день, когда они пилили деревья?

Конечно, я помню.

— Что это предупреждение тебе?

— Да. — Она краснеет. — Это было неверно. Я была так взволнована, что не могла мыслить рационально. Конечно, это не было предупреждением ни мне, ни кому-то другому. Просто эти деревья нужно было спилить.

Я слышу в ее голосе, что она отчаянно хочет поверить в истинность своих слов, что она почти верит в них. Желая узнать больше, но боясь слишком сильно давить на нее, я спрашиваю:

— В чем особая важность твоего отчета? Чем он отличается от других твоих отчетов?

Мама вздыхает и не отвечает прямо на мой вопрос. Вместо этого она говорит:

— Не понимаю, как медицинские работники выносят, когда им приходится работать над людьми или принимать роды. Слишком тяжело, когда чужие жизни в твоих руках.

В воздухе висит мой невысказанный вопрос: что ты имеешь в виду? Она делает паузу, решая для себя, говорить или нет, и я не нарушаю молчания. И она начинает говорить, машинально полируя стекло сувенира.

— Из Провинции Грандиа, а затем и из других провинций сообщили, что на полях появились странные культуры. В Грандиа они были обнаружены в питомнике, на экспериментальном поле, которое давно не вспахивалось. Другое поле было в сельскохозяйственных районах второй из Отдаленных провинций. Правительство поручило мне и еще двум сотрудникам съездить на поля и представить отчет по этим культурам. Они хотели знать две вещи: пригодны ли эти культуры для употребления в пищу и планируют ли их производители бунтовать.

У меня перехватило дыхание. Выращивать пищевые культуры запрещено, если нет специального распоряжения правительства. Они контролируют производство еды. Они контролируют нас. Одни люди знают, как выращивать культуру, другие — как собирать урожай, третьи — как перерабатывать его, четвертые — как готовить из него пищу. Но никто не умеет делать все от начала до конца. Мы не умеем выживать самостоятельно.

— Мы все трое пришли к выводу, что эти культуры определенно пригодны для приготовления пищи. У производителя из питомника поле засеяно «кружевом королевы Анны». — Мамино лицо вдруг посветлело. — О, Кассия, это было так красиво! Всюду росли молодые побеги. Все поле волновалось на ветру.

— Дикая морковь, — вспоминаю я.

— Дикая морковь, — подтверждает она, и голос ее печален. — Второй производитель выращивает культуру, которой я никогда раньше не видела. Ее белые цветы еще красивее, чем у первой. Они называют их лилии Сего. Один из моих спутников знал, как их используют. Есть можно луковицы. Оба производителя отрицали, что эти растения съедобны, и утверждали, что их интересует только цветение. Они настаивали, что это новые для них культуры и они выращивают их ради цветов.

Ее голос, мягкий и печальный, когда она описывала «кружева королевы Анны», становится строже.

— Всю обратную дорогу из второй поездки мы спорили. Один эксперт был убежден, что производители говорили правду. Второй считал, что они лгали. И оба представили доклады с противоположными выводами. Все ждали моего отчета. Чтобы быть уверенной, я запросила еще одну поездку. В конце концов, мой отчет имел решающий голос. В зависимости от наших выводов этих производителей или переселят, или поменяют им статус. И мой отчет качнет баланс в ту или иную сторону.

Она перестает полировать стекло и смотрит на кусочек голубой ткани, будто на нем что-то для нее написано. И я догадываюсь, что для нее так и есть. Этот голубой фрагмент напоминает ей тот вечер, когда она была обручена с моим отцом. На этом голубом квадратике она читает свою жизнь, которую так любит.

— Я все время знала, — шепчет она. — Уже когда увидела страх в их глазах во время нашего первого приезда. Они знали, что делали. И тот человек, который выращивал «кружево королевы Анны», сказал кое-что. Он делал вид, что до того, как начал выращивать «кружево», видел это растение только на экране порта. Но он вырос в соседнем со мной городке, и я знаю, что видела там эти дикорастущие цветы. Но я еще сомневалась. Только когда приехала домой и увидела всех вас, я поняла, что должна написать правду. Я должна была выполнить свой долг перед Обществом, чтобы обеспечить всем нам счастливую жизнь. И безопасность.

Эти ее последние слова о безопасности звучат мягко и тихо, как шуршание шелка.

— Понимаю, — откликаюсь я, и это правда. Ее влияние на меня гораздо сильнее влияния властей, потому что я люблю ее и восхищаюсь ею.

Вернувшись в свою комнату, нахожу серебряную коробочку, которая упала в мой зимний ботинок. Открываю ее и извлекаю оттуда микрокарту с полной информацией о Ксандере и руководящими указаниями. Если бы тогда не произошла ошибка, если бы только его лицо высветилось на экране, все было бы нормально, ничего бы не случилось. Я не влюбилась бы в Кая, и мне было бы легко сделать выбор при сортировке. Все могло бы быть хорошо.

Все и сейчас еще может быть хорошо. Если результат сортировки будет таким, как я предполагаю, если Кай уедет и получит хорошую работу, смогу ли я собрать из кусков свою жизнь здесь? Самый большой кусок — мое обручение с Ксандером, и будет нетрудно построить свою жизнь вокруг этого. Я могла бы любить его. Я люблю его. И поэтому должна рассказать ему о Кае. Я не против скрывать что-то от Общества. Но от Ксандера я ничего не буду больше скрывать. Даже если это ранит его, я должна сказать. Потому что жизнь, которую я хочу построить, надо строить на правде.

Думать о том, что надо все рассказать Ксандеру, почти так же тяжело, как думать о том, что я потеряю Кая. Я кладу на ладонь контейнер с таблетками. Думай о чем-нибудь другом.

Я вспоминаю, как впервые увидела Кая на вершине малого холма, с головой, закинутой назад, и лицом, обращенным к солнцу, и понимаю, что именно тогда я полюбила его. Я не солгала ему. Я взглянула на него другими глазами не потому, что его лицо появилось на экране порта утром после Банкета обручения. Я посмотрела на него по-другому, потому что увидела его на лоне природы, сбросившим на мгновение постоянное напряжение, с глазами цвета вечернего неба перед тем, как оно погружается в темноту. Увидела, что он видит меня.

Уже лежа в кровати, с израненными и усталыми душой и телом, я осознаю, что власти правы. Как только ты захочешь чего-то, изменится все. Теперь я хочу всего. Больше, и больше, и больше. Хочу получить хорошую работу. Выйти замуж за того, кого выбрала сама. Есть на завтрак пай и бегать по улице, а не по тренажеру. Когда захочу — идти быстро, когда захочу — медленно. Решать самой, какие стихи я хочу читать и какие слова — писать. Я так многого хочу. Я — река желаний, заключенная в облике девушки по имени Кассия.

Но больше всего я хочу Кая.

— У нас осталось мало времени, — говорит Кай.

— Я знаю. — Я тоже считаю дни. Даже если Кая оставят здесь, в Сити, летний активный отдых скоро кончится. Я не смогу видеть его так часто. На несколько секунд позволяю себе погрузиться в мечты. А что, если на новой работе у него будет больше свободного времени? Тогда каждый субботний вечер он сможет проводить с нами. — Через две недели восхождения закончатся...

— Я не это имею в виду, — говорит он, придвинувшись ближе. — Ты не чувствуешь? Что-то меняется. Что-то должно произойти.

Конечно, я чувствую это. Для меня вообще все меняется.

В его глазах настороженность, как будто он знает, что за ним наблюдают.

— Что-то серьезное, Кассия, — говорит он и переходит на быстрый шепот: — Мне кажется, у Общества проблемы с войной на границах.

— Почему ты так думаешь?

— У меня такое чувство. По тому, что ты мне рассказала о своей маме. По нехватке надзирателей на субботних вечерах. Что-то меняется и на работе, как мне кажется. — Он смотрит на меня, и я опускаю голову.

— Не хочешь рассказать мне, почему ты туда приезжала? — спрашивает он мягко.

Я теряюсь от его прямого вопроса. Я ждала, когда он спросит.

— Это была сортировка реальной жизни. Я должна была разделить рабочих на две группы.

— Понимаю, — говорит он и ждет, не скажу ли я больше.

Я бы хотела, но не могу: слова застревают у меня в горле. Вместо этого я говорю:

— Ты не дал мне продолжения своей истории. Что случилось после того, как власти пришли за тобой? Когда это случилось? Я знаю, это было недавно, потому что... — Мой голос замирает.

Кай медленно и методично приклеивает красную полоску к дереву, потом поднимает глаза. Годами я привыкла видеть на его лице только поверхностные эмоции; новое, глубокое выражение его лица подчас пугает меня. Вот и сейчас его лицо выражает чувства, которых я не видела раньше.

— Что не так? — спрашиваю я.

— Я боюсь, — отвечает он просто. — Того, что ты подумаешь.

— О чем? Что случилось? — После всего, через что ему пришлось пройти, он боится того, что я могу подумать?

— Это было весной. Они пришли ко мне на работу поговорить со мной, отвели в отдельную комнату. Спросили, представлял ли я когда-нибудь, как бы сложилась моя жизнь, если бы у меня не было статуса «Отклонение от нормы». — Челюсти Кая сжимаются, и мне становится его жаль. Он поднимает глаза, видит это, и его лицо каменеет еще больше.

Он не хочет моей жалости, так что я должна отвернуться и слушать.

— Я ответил, что никогда об этом не думал. Что не беспокоюсь о том, чего не могу изменить. Тогда они сообщили, что произошла ошибка и мои данные введены в базу данных для Обручения.

— Твои данные? — переспрашиваю я изумленно. Но ведь чиновница уверяла меня, что ошибка произошла с микрокартой, просто фотография Кая там, где она не должна быть. Она сказала, что данные Кая не были введены в базу данных.

Она лгала, ошибка оказалась намного серьезнее, чем она говорила.

Кай продолжает:

— Я даже не полноправный гражданин. Они сказали, что весь этот инцидент был абсолютно незаконным. — Он пытается улыбнуться, но его рот кривит горькая гримаса, которую мне больно видеть. — А потом они показали мне на экране лицо девочки, которая стала бы моей парой, если бы я не был тем, кто я есть. — Кай делает судорожный глоток.

— Кто это был? — спрашиваю я. Мой голос звучит резко, почти грубо.

Не говори, что это была я. Только не говори, что это была я. Потому что тогда я пойму: ты увидел меня, потому что они велели тебе смотреть.

— Ты, — отвечает он.

Теперь я все понимаю. Любовь Кая ко мне, которая, как я думала, была чистой и не запятнанной властями или системой подбора пар, таковой не оказалась. Они осквернили даже ее. Я чувствую, будто что-то умерло, разрушено безвозвратно. «Если они подстроили всю историю нашей любви — единственное событие в моей жизни, которое, как я думала, произошло вопреки им...» — у меня нет сил закончить мысль.

Лес вокруг меня расплывается в зеленый туман, и без красных полосок, которые маркируют путь, я не найду дорогу вниз. И поэтому я набрасываюсь на них со злостью, срывая с веток.

— Кассия, — говорит он, идя следом. — Кассия, в чем дело?

Я трясу головой.

— Кассия, — зовет он снова. — Ты ведь тоже что-то от меня скрываешь.

Ясно и четко снизу раздается свисток. Мы поднялись очень высоко, но так и не дойдем до вершины.

— Я думал, у вас будет ланч в питомнике, — говорит Ксандер. Мы сидим вдвоем в пищевом зале средней школы.

— Я передумала, — отвечаю я ему. — Захотелось сегодня поесть здесь.

Подавальщицы смотрят на меня неодобрительно, когда я прошу у них одну из добавочных порций, которые у них всегда в запасе, но, сверившись с моими данными, ставят ее передо мной без комментариев. По моему поведению они понимают, что я это делаю крайне редко. Или, может быть, по каким-то моим данным? Не могу сейчас думать об этом после признания Кая.

Теперь, когда передо мной стандартная порция, а не приготовленная специально для меня, я вдруг понимаю, как много еды в контейнере. Мои порции действительно заметно уменьшались. Интересно, почему? Я слишком толстая? Гляжу на свои руки и ноги, сильные после восхождений. Не думаю, что у меня лишний вес. Осознаю, как же родители в последнее время были расстроены: в нормальной ситуации они бы заметили мои уменьшенные порции и много чего нашли бы сказать персоналу по питанию.

Все идет не так, как надо.

Отодвигаю стул.

— Выйдем на минутку?

Ксандер смотрит на часы:

— Куда? Скоро начнется урок.

— Я знаю. Недалеко. Прошу тебя.

— Хорошо, — соглашается Ксандер и смотрит на меня озадаченно.

Я веду его мимо классных комнат и открываю дверь в конце коридора. Здесь, в небольшом внутреннем дворике, находится маленький пруд для ботанических экспериментов. Здесь мы одни.

Я должна сказать ему. Это Ксандер. Он достоин того, чтобы узнать о Кае именно от меня, а не от чиновника на зеленой лужайке сегодня или когда-нибудь еще.

Глубоко вздохнув, я смотрю на прудик. Он не голубой, как тот бассейн, в котором мы плаваем. Эта вода под серебристой поверхностью коричневато-зеленая от множества обитающих в ней растений.

— Ксандер, — говорю я тихо, будто мы прячемся среди деревьев на холме. — Я кое-что хочу сказать тебе.

— Я слушаю, — говорит он и ждет, глядя на меня. Всегда надежный. Всегда Ксандер.

Лучше сказать быстро, а то я не смогу.

— Мне кажется, я влюбилась в другого человека. — Я говорю так тихо, что почти не слышу своего голоса. Но Ксандер понимает.

Я еще не закончила говорить, а он уже отрицательно трясет головой и говорит: «Нет», выставив вперед руку, будто хочет остановить меня. Но никакой жест и никакое слово уже не могут остановить меня. В его глазах боль и вопрос: «Почему?»

— Нет, — повторяет Ксандер, отворачиваясь от меня.

Я не в состоянии это вынести, обхожу его, стараясь заглянуть в глаза. В течение бесконечной минуты он не смотрит на меня. Не знаю, что сказать. Не смею прикоснуться к нему. Все, что я могу сделать, это стоять и ждать, чтобы он обернулся.

Когда он оборачивается, на его лице боль.

Но что-то еще. Это не удивление. Это похоже на понимание. Будто какая-то часть его предвидела то, что случится. Не поэтому ли он вызывал Кая на игру?

— Прости меня, — говорю я торопливо. — Ты мой друг. Я люблю тебя тоже. — В первый раз я сказала ему эти слова, но как плохо все вышло! Произнесенные поспешно и напряженно, они прозвучали совсем нескладно и неуклюже.

— Ты любишь меня тоже? — спрашивает Ксандер холодно. — В какую игру ты играешь?

— Я не играю, — шепчу я. — Я, правда, люблю тебя. Но по-другому.

Ксандер молчит. Меня вдруг начинает одолевать истерический смех. Он ведет себя в точности как однажды, когда мы поссорились и он отказывался разговаривать со мной. Это было годы назад, когда я решила, что мне больше не нравится играть в игры, как раньше. Ксандер был вне себя.

— Но ведь никто не умеет играть так, как ты, — говорил он. И потом, когда я не уступила, он перестал разговаривать со мной. Я до сих пор не играю.

Мир был восстановлен только через две недели после моего прыжка с вышки вслед за дедушкой. Я вынырнула, испуганная, но довольная, и Ксандер подплыл и поздравил меня. В суете той минуты все было забыто.

Что подумал бы тогда дедушка о моем сегодняшнем прыжке? Был бы он тем, кто посоветует мне подождать на краю, чтобы собраться с силами? Или цепляться за край до тех пор, пока не оцарапаю и не обдеру в кровь пальцы? Или все правильно и надо прыгать?

— Ксандер. Власти сыграли игру со мной. Наутро после Банкета обручения я вставила микрокарту в порт. Твое лицо появилось на экране и исчезло. — Я глотнула. — А потом там появилось другое лицо. Лицо Кая.

— Кая Макхэма? — переспрашивает Ксандер, не в силах поверить.

— Да.

— Но Кай — не твоя пара, — произносит Ксандер. — И не может ею быть, потому что...

— Почему? — спрашиваю я. Знает ли Ксандер о статусе Кая? Откуда?

— Потому что я — твоя пара.

Мы долго молчим. Ксандер не отводит взгляд, и я с трудом это выдерживаю. Если бы мне кто-нибудь дал сейчас зеленую таблетку, я бы ее раскусила, почувствовала горечь, но потом — успокоение. Я вспоминаю тот день в пищевом зале школы, когда Ксандер сказал мне, что Каю можно верить. Ксандер верил в это. И верил, что может верить мне.

Что теперь он думает о нас обоих?

Ксандер наклоняется ближе. Голубые глаза впиваются в мои, рука ищет мою руку. Я закрываю глаза, чтобы не видеть боль в его взгляде, чтобы не повернуть к его руке ладонь, не сплести свои пальцы с его пальцами, не наклониться, не встретить его губы... Открываю глаза и снова смотрю на Ксандера.

— Мое лицо тоже было на экране, Кассия, — говорит он тихо. — Но ты предпочла увидеть его. — Он быстро, как игрок, сделавший последний ход, поворачивается и исчезает за дверью. Он оставляет меня позади.

«Я не сразу выбрала его! — хочу я сказать ему. — Я и теперь вижу тебя!»

Один за другим уходят те, с кем я могу быть откровенной. Дедушка. Мама. И теперь Ксандер.

«Тебе хватит силы, чтобы обойтись без этого», — сказал дедушка о зеленой таблетке.

Но, дедушка, хватит ли мне силы, чтобы обойтись без тебя? Без Ксандера?

Солнце светит на меня, туда, где я решила стоять. Нет деревьев, нет тени, нет высоты, с которой я могла бы взглянуть на то, что я сделала. Но даже если бы и была, я не могу видеть из-за слез.