Общественное движение в России в 60 – 70-е годы XIX века

Реформа 19 февраля 1861 г., вызванная неотвратимым ходом экономического развития России и грозным подъемом массовой борьбы против крепостничества, значительно ускоренная поражением царизма в Крыму, по расчетам правительства, должна была смягчить остроту социально-политического кризиса в стране и отчасти выполнила эту роль, но отнюдь не сразу. На первых порах объявление реформы, ввиду ее антинародного, грабительского характера, послужило толчком к еще более высокому подъему волны революционно-демократического движения. Революционная ситуация, складывавшаяся в России накануне крестьянской реформы, после 19 февраля не только не прекратилась, но именно теперь приобрела наиболее острый и опасный для власти характер.

1. Крестьянское движение в период проведения реформы

Реформа 19 февраля 1861 г. не дала крестьянству ни необходимого земельного обеспечения, ни действительной свободы. Это понимали люди, проводившие реформу. Через полтора десятка лет после реформы один из видных и относительно либеральных ее участников, Юрий Самарин, открыто признавал: «В то время, когда разрешался крестьянский вопрос.., всем, как сторонникам, так и противникам реформы, было хорошо известно, что ожидания крестьян шли очень далеко, что новое положение ни в каком случае не могло удовлетворить их; что в минуту его обнародования наступит критический момент»[396].

Правящие круги предвидели, что реформа вызовет разочарование и, может быть, прямое возмущение среди крестьянства. Но они рассчитывали справиться с народным протестом, полагаясь в первую очередь на свои вооруженные силы. К моменту объявления «воли» на места были командированы генерал-майоры и флигель-адъютанты царской свиты с самыми широкими полномочиями в деле усмирения всяких «между крестьянами беспокойств, неповиновения или ослушания»[397].

Неповиновения и «беспокойства» как выражения резкого недовольства всей крестьянской массы не заставили себя ждать. Подводя в июне 1861 г. итог ходу реформы за первые месяцы, известный деятель революционной демократии начала 60-х годов Николай Серно-Соловьевич писал: «Всюду повторились те же явления: крестьяне отказывались выходить на барщину и платить оброк помещикам, просили перемены старост и бурмистров, поставленных помещиками, жаловались на притеснения от помещиков, обвиняли помещиков и начальства в скрытии настоящего манифеста, требовали чистой воли». Серно-Соловьевич разъяснял, что «не дух своеволия» и «не невежество» руководили крестьянами, а иное: «Воля, которую им объявили, была не та, о которой шли слухи уже десятки лет, которой ждали изо дня в день целых четыре года»[398].

Недоверие к манифесту и «Положениям» 19 февраля, сомнения в их подлинности, неразрывно связанные с возмущением крепостническим характером реформы, проявились среди крестьян повсеместно. Еще глубоко проникнутые царистскими иллюзиями, крестьяне признавали объявленную «волю» не царской, а помещичьей, «панской»[399]. Крестьяне ожидали «царского надела», определяя последний, по сообщению некоторых современников, в 8 – 12 десятин на душу. Распространился слух, что земля у помещиков будет отобрана, и они получат наделы по числу душ своих семейств, а остальное нарежется крестьянам[400].

Убеждаясь на практике в антинародном характере уже «дарованной» реформы, крестьянство постепенно стало переносить свои надежды на неизбежную, по его мнению, «новую волю». С мест писали в Петербург о сложившемся у крестьян сознательном убеждении, что «само Положение есть только как бы временная уступка выгодам помещиков», а потому «единодушно следует им всем ждать другого, лучшего»[401].

«Новей воли» ожидали в отдельных местах даже в близком будущем, но вообще среди крестьян установилось мнение, что она будет объявлена к 19 февраля 1863 г. – по истечении двух лет, данных законом на введение уставных грамот, крестьяне называли ожидаемый срок наступления «новой воли» «слушным» часом.

Слухи о «новой воле» приняли со временем столь широкие размеры, что не раз побуждали самого Александра II выступать с публичными опровержениями и увещеваниями. По повелению царя был опубликован в конце 1861 г. специальный циркуляр министра внутренних дел, в котором передавались неоднократно делавшиеся царем заявления, что «никакой другой воли не будет, кроме той, которая дана, и потому крестьяне должны исполнять то, чего требуют от них общие законы и Положения 19 февраля»[402].

В своих выступлениях Александр II настаивал на точном соблюдении установленных «Положениями» повинностей. «Трудитесь, работайте, будьте послушны властям и помещикам», – требовал царь от «освобожденных» крестьян. Не случайно, разумеется, Александр II касался этой темы: факты отказа от предписанных «Положениями» крепостнических повинностей по всей стране насчитывались тысячами. Уклонения носили разнообразный характер. В одних местах крестьяне справляли барщину нарочито нерадиво, «как можно хуже», по характеристике А.И. Кошелева, усматривавшего тут стремление крестьянства «отбить» у помещиков охоту заниматься хозяйством[403]. В других случаях крестьяне сами сокращали установленный объем повинностей, например выходили на барщину вместо трех дней в неделю один или два дня. Значительное распространение с самого начала получила и более последовательная форма борьбы – полный отказ от несения каких-либо работ и повинностей в пользу помещиков. «Ни дня, ни минуты барину не будем работать»[404] – таков был лозунг восставших крестьян Пензенской губернии.

Весь период 1861 – 1863 гг. небывало богат открытыми крестьянскими волнениями. Но на первые месяцы после провозглашения реформы их приходится особенно много. Если в 1861 г., по данным министерства внутренних дел, произошло 784 волнения (охвативших 2034 селения), то только на время до июля (включительно) волнений приходится 647[405]. III отделение, ведшее учет волнениям по числу охваченных ими имений, насчитывало за 1861 г. случаи неповиновения в 1176 имениях. В его отчетах приводится ряд данных, характеризующих степень остроты крестьянских неповиновений. В 337 имений посылались воинские команды. В 17 имениях крестьяне нападали на солдат, в 48 сопротивлялись аресту «виновных» или силой освобождали задержанных, в 126 «буйствовали при укрощении неповиновавшихся» (такова казенная оценка действий крестьян, сопротивлявшихся зверским насилиям усмирителей). За тот же год количество жертв крестьян показано III отделением в следующих цифрах, несомненно сильно преуменьшенных: убиты и умерли от ран – 140, легко ранены – 170, заключены под стражу – 868, преданы военному суду – 223, гражданскому – 257, отданы в арестантские роты и рабочие дома – 93, наказаны розгами – 1807 человек[406].

На первые месяцы после опубликования манифеста и Положений 19 февраля падают такие крупные выступления крестьянских масс, направленные против крепостнического характера реформы, как восстания в Пензенской и Казанской (частью и в соседних с ними) губерниях.

Движение, охватившее Чембарский и Керенский уезды Пензенской губернии и перекинувшееся также в смежные Моршанский и Кирсановский уезды Тамбовской губернии, известно под названием Кандеевского восстания, ибо в селе Кандеевке (Керенского уезда) находился важнейший его центр, «самый корень бунта», как отзывался тамбовский губернатор в донесениях министру[407]. Восстанием было охвачено 11 имений с населением свыше 13 тыс. душ, прежде являвшихся собственностью одного владельца – графа Разумовского.

Крестьяне Кандеевки и соседних имений подвергались перед реформой самой нещадной эксплуатации, чего не мог скрыть и пензенский жандармский штаб-офицер, один из усмирителей волнений. «…Озлобление кандеевских крестьян, – писал он, – равно как и крестьян некоторых других соседних имений против помещиков происходит от притеснительного управления ими. Они имеют основание говорить, что они на помещика уже отработали, потому что с тех пор, как существует трехдневная барщина, они не пользовались этою льготою, а ходили на работу по 6 дней в неделю»[408]. Кандеевское восстание началось с имений графа Уварова и Рахманиной, где крестьяне 5 апреля 1861 г. отказались выполнять барщину, и тотчас же перекинулось на соседние имения.

Крестьяне требовали немедленной и полной независимости от помещиков, прекращения господских работ, передачи им всей помещичьей земли, лесов, лугов, строений без вознаграждения. Главный руководитель движения Леонтий Егорцев утверждал, что Александр II направил крестьянам собственноручную бумагу, объявлявшую «совершенную» волю, но помещики эту бумагу задерживают, вследствие чего царь приказал: «Всем крестьянам выбиваться от помещиков на волю силою, и если кто из крестьян до св. пасхи не отобьется, тот будет, анафема, проклят»[409].

Егорцев, человек бывалый, несколько раз находившийся в бегах, подвергавшийся судебному преследованию, пользовался в народе большим авторитетом. Его слушали «все окрестные села, нарочно посылали за ним тройки, водили его под руки и носили за ним скамейку»[410]. Среди помощников Егорцева выделялись семидесятидвухлетний отставной солдат гренадерского полка (участник взятия Парижа в 1814 г.) Андрей Елизаров, временно отпущенный рядовой гвардейского Гатчинского полка Василий Горячев и др. «Мы все должны стоять за правое дело», – призывал престарелый Елизаров, а Горячев заявлял, что надо «стоять за мужиков»[411].

Многотысячными толпами собирались крестьяне из окрестных сел и деревень в Черногае и особенно в Кандеевке. Крестьяне требовали предоставления им полной вольности и отказа от всякого подчинения помещикам: «Земля вся наша! На оброк не хотим и работать на помещиков не станем». С возгласами «воля, воля» развозилось по селениям красное знамя, приготовленное крестьянином Максимом Потаповым.

Первая попытка войск подавить движение, предпринятая в деревне Черногае, оказалась безрезультатной. 10 апреля 1861 г. прибывшая для усмирения рота солдат встретила ожесточенное сопротивление и, отстреливаясь, отступила из деревни, оставив в руках крестьян исправника, управляющего имением, приказчика, двух солдат и юнкера, которые позднее были освобождены подоспевшей другой ротой. Из числа крестьян во время столкновения 10 апреля было убито трое и ранено четверо[412]. Генерал-адъютант Дренякин, находившийся в Пензенской губернии, стянув после событий в Черногае подкрепления, прибыл 16 апреля в главный центр волнений – Кандеевку. Он попробовал было принудить крестьян к повиновению, но безуспешно. 18 апреля Дренякин, имея в своем распоряжении девять рот, приказал открыть огонь по толпе, снова собравшейся в Кандеевке. Крестьяне проявили при этом беспримерную, по характеристике самого усмирителя, неустрашимость. После нескольких залпов толпа продолжала стоять на своем: «Все до одного умрем, но не покоримся». Не помог и арест 410 человек (среди них оказались крестьяне 14 селений, трех различных уездов). Только после наказания 29 человек шпицрутенами сопротивление было сломлено, хотя отдельные лица продолжали твердить: «Хоть убей, но на работу не пойдем и на оброк не хотим».

В Кандеевке было убито 8 и ранено 27 человек. По делу о волнениях в Кандеевке и других селениях 108 человек были наказаны шпицрутенами и сосланы в Сибирь на каторжные работы и поселение, 58 человек наказаны розгами[413]. Егорцеву удалось скрыться от расправы, но через месяц, в мае 1861 г., он умер[414].

Петр Заичневский, один из руководителей студенческого революционного кружка в Москве, в июне 1861 г. писал (из Орла) своему товарищу по кружку П.Э. Аргиропуло: «Здесь проезжал полковой командир Казанского полка, ходившего на усмирение крестьян в Пензу, и рассказывал, что там взбунтовалось тысяч до тридцати, но которые были разъединены. Над первой толпой, встретившей их и состоявшей, по крайней мере, тысяч из 12, развевалось красное знамя. В день восстания несколько мужиков ехали на телеге и везли красное знамя и говорили собравшемуся народу, чтобы он шел в заранее назначенную деревню. Три раза стреляли и ни один из них не двинулся с места. Вот оно, красное знамя начинает развеваться и у нас и осенять собой толпы собравшихся, хотя и не вооруженных, но все-таки на защиту великого дела социализма – общинного владения землей!!!»[415]

Разумеется, ни о каком социализме пензенские крестьяне не слыхивали и не помышляли – они боролись, как и крестьяне других районов, за землю, за полное освобождение от гнета помещиков. Но характерно впечатление, произведенное кандеевскими событиями на революционную молодежь и отразившееся в этом письме, содержащем, очевидно, и с чисто фактической стороны некоторые неточности или преувеличения.

Неоднократно тех же событий касался начиная с мая 1861 г. герценовский «Колокол»[416]. В одном из номеров «Колокола» Герцен писал: «Храбрый Дренякин представлял к награде „молодцов“, убивавших крестьян, наших братьев русских крестьян. Чем же их наградить? Надобно выписать австрийские или прусские кресты – не русскими же награждать за русскую кровь!» Герцен предлагал правительству выбить такую медаль: с одной стороны, венок из розог, связанных флигель-адъютантским аксельбантом, а с другой стороны надпись «Сим освобождаю»[417].

Одновременно с пензенскими событиями разыгрались бурные волнения в Казанской губернии. Главным центром этих волнений, под именем которого они и вошли в историю, было село Бездна Спасского уезда.

Первые известия о свершившейся реформе, еще до получения «Положений» 19 февраля, были восприняты в этом районе крестьянами в том смысле, что отныне всякие повинности в пользу помещиков должны быть немедленно уничтожены и что крестьяне становятся собственниками всех помещичьих земель и угодий.

«Положения» вызвали недоумение и разочарование крестьян, но они не удовлетворились дававшимися помещиками, священниками и местным начальством объяснениями и настойчиво искали преданных народу толкователей, которые сумеют по-иному, в духе крестьянских желаний, прочитать пространные и мудреные документы реформы.

Крестьянин села Бездна Антон Петров, сектант, один из местных грамотеев, неправильно толкуя помещенный в «Положениях» образец уставной грамоты, пришел к убеждению, что свобода была объявлена царем еще в 1858 г., при десятой ревизии населения, но скрыта была помещиками.

Сам Петров на следствии показал: «С тех пор (т.е. с момента „открытия“ им „воли“. – Ш.Л.) я всем приходящим ко мне стал объявлять, что крестьяне – вольные, говорил им, чтобы они не слушали помещиков и начальствующих властей, приказывал крестьянам не ходить на барщину, не платить оброков, не давать подвод, даже не препятствовать, когда крестьяне увидят, что другие будут брать из барских амбаров хлеб… Толковал, что вся земля принадлежит крестьянам, а помещику остается только одна треть»[418].

Согласно свидетельствам очевидцев толкования Петрова имели еще более радикальный характер. Например, управляющий одним из имений в районе волнений, Н.А. Крылов в письме к своей помещице передавал так слова Антона Петрова: «Помещичьи земли – горы да долы, овраги да дороги и песок да камыш, лесу им ни прута, Переступит он шаг с своей земли – гони добрым словом, не послушался – секи ему голову, получишь от царя награду». Крылов добавлял: «Народу такая воля нравилась, со всех сторон стекались толпы слушать истинную волю и приносили с собой „Положения“, в которых он отмечал, где находить истинную волю»[419].

Весть об «открытии» Антоном Петровым «истинной воли» с огромной быстротой обошла окружающие местности. В Бездне ежедневно стали собираться тысячи крестьян. Усмиритель волнений генерал Апраксин утверждал, что Петров «возмутил» до 90 деревень Спасского уезда[420]. Кроме того, волнения захватили смежные Лаишевский и Чистопольский уезды Казанской губернии и даже нашли отражение в некоторых местностях Симбирской и Самарской губерний, откуда приезжали в Бездну люди «из казенных крестьян и татар»[421].

Отказываясь повиноваться начальству и помещикам, крестьяне, по утверждению Апраксина, приступили к смене властей: «Властей никаких уже не признавали, назначив своих распорядителей по указанию Антона Петрова»[422].

Петров торопил крестьян с осуществлением их прав на свободу, говоря, что книга («Положения». – Ш.Л.) прислана от царя, чтобы крестьяне в три месяца поняли, что им дана чистая воля, если же в этот срок не поймут, дастся еще три месяца, а потом царь велит книги отобрать[423].

Казанское дворянство, чрезвычайно напуганное начавшимся в губернии движением крестьян, объявило Антона Петрова вторым Пугачевым. 12 апреля 1861 г. в Бездну прибыл генерал Апраксин с войсками. Он потребовал у собравшейся там большой толпы немедленной выдачи Петрова. Отказ со стороны толпы удовлетворить это требование повлек за собой зверский расстрел, при котором, по официальным данным, было убито и умерло от ран 91 человек и ранено 87[424]. На самом деле число жертв было еще больше (по подсчетам врача, лечившего пострадавших, более 350).

На рапорте Апраксина о расстреле Александр II написал: «Не могу не одобрить действий гр. Апраксина…»[425] Антона Петрова царь предписал «судить по полевому уголовному уложению и привести приговор в исполнение немедленно»[426], т.е. предрешил заранее присуждение Петрова к смертной казни. 17 апреля состоялся военный суд над Петровым, вынесший ему смертный приговор. 19 апреля была совершена казнь «при собрании жителей с. Бездны и селений всего Спасского уезда»[427].

В народе, по свидетельству Крылова, Антона Петрова считали святым, погибшим при расстреле мучеником. Автор статьи в «Колоколе» «Сказание о бездненском побоище в Казанской губернии» сообщал, что «на Антона Петрова крестьяне смотрели, как на лучшего человека в селении»[428].

Расстрел в Бездне произвел громадное впечатление на передовые круги русской интеллигенции. Ниже мы коснемся известной политической демонстрации казанского студенчества, связанной с этим расстрелом. «Колокол» дал первые сообщения о событиях в Бездне через месяц после расстрела. В специальной статье «12 апреля 1861 (Апраксинские убийства)» Герцен в июне 1861 г. писал: «Мозг разлагается, кровь стынет в жилах, читая наивно-простодушный рассказ такого злодейства, какого небывало с аракчеевских времен» (статья Герцена была непосредственно вызвана официальным сообщением о бездненском деле)[429]. Взрыв крестьянских волнений после 19 февраля и кровавое подавление их царскими властями сыграли важную роль в выпрямлении политической линии Герцена и «Колокола», в переходе последнего на более последовательные революционно-демократические позиции. В статье «Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ»[430] Герцен писал со всей резкостью и определенностью: «Крестьяне не поняли, что освобождение – обман, они поверили слову царскому; царь велел их убивать, как собак; дела кровавые, гнусные совершились». Мечтая о том, чтобы слова его дошли до крестьянина – труженика и страдальца земли русской, Герцен говорил народу: «Ты ненавидишь помещика, ненавидишь подьячего, боишься их – и совершенно прав; но веришь еще в царя и в архиерея… Не верь им! Царь с ними, и они его. Его ты видишь теперь – ты, отец убитого юноши в Бездне, ты, сын убитого отца в Пензе. Он облыжным освобождением сам взялся раскрыть народу глаза и для ускорения послал во все четыре стороны Руси флигель-адъютантов, пули и розги»[431]. Преступление самодержавия, совершенное в Бездне, обличал и «Современник» в одной из своих летних книжек 1861 г.[432] «Современник» подчеркивал значение крестьянских волнений и указывал на прямую обязанность интеллигенции «при проявлении народной воли стремиться достичь благотворных для народа результатов, т.е. доставить ему удовлетворение»[433].

Крупные волнения, сопровождавшиеся применением военной силы и в ряде случаев столкновениями с войсками, произошли весной 1861 г. также во многих других губерниях как великороссийских, так и украинских, белорусских и т.д.

В Смоленской губернии, в Гжатском уезде, несколько тысяч крестьян князя Голицына упорно и настойчиво отказывались повиноваться помещичьей власти и продолжать отправление работ на помещика. Крестьяне при появлении карателей оказали сопротивление аресту так называемых зачинщиков. 15 мая в селе Самуйлове двухтысячная толпа была окружена и атакована войсками. В результате столкновения (в акте о подавлении волнений утверждалось, что крестьяне «с неистовым энтузиазмом бросились на солдат, обнаружив намерение отнять у них ружья») погибло 22 крестьянина[434].

В Саратовской губернии, в Камышинском уезде, население Руднянской вотчины отказалось от исполнения барщины. Волнения начались в середине марта, сразу по объявлении крестьянам «Положений» 19 февраля. По сообщению усмирявшего волнения в Саратовской губернии флигель-адъютанта Янковского, крестьяне, «подстрекаемые своим негодованием» (Янковский признавал факт жестокого притеснения крестьян управляющими), «решились на сопротивление, дав взаимную клятву скорей умереть, чем уступить». Центр волнений был в селе Лемешкине. Вся окрестность, утверждал тот же Янковский, заражаясь примером, ждала результата волнений в непокорном селе Лемешкине, «чтобы восстать или успокоиться». «Заманчивая программа лемешкинских проповедников», по его словам, заключалась в утверждении, что «земля, усадьбы и леса составляют собственность крестьян, окупивших… эту собственность долголетним трудом и оброком». Усмиритель признает, что такая программа была очень увлекательна для народа. Выступления крестьян в Камышинском уезде были подавлены в апреле вмешательством войск, угрозами и избиениями[435].

На Украине серьезные волнения произошли в Подольской и Черниговской губерниях.

В Подольской губернии, по признанию флигель-адъютанта барона Корфа, до опубликования манифеста 19 февраля было распространено «ложное понятие» о свободе и «несбыточные надежды на немедленное, внезапное и полное прекращение обязательных отношений крестьян к помещикам». Полное несоответствие между представлениями крестьян о подлинной свободе и реальным содержанием реформы и явилось, несомненно, основным источником волнений. Они начались в губернии 11 апреля 1861 г. (в Винницком уезде) и до 20-х чисел мая прокатились по 12 уездам, охватив 159 селений и 80 тыс. крестьян. В Ямпольском уезде, в селе Тимановке, произошло столкновение между крестьянами, решительно отказывавшимися от барщины, и войсками. После подавления волнений в губернии помещики продолжали жаловаться на полную враждебность со стороны крестьян, которые «не верят в „Положение“, ни в способы применения оного, ни в местную администрацию, ни в установленные по крестьянским делам учреждения»[436].

В Черниговской губернии на протяжении марта – мая 1861 г. произошли крестьянские выступления в ряде уездов: Нежинском, Новгород-Северском, Конотопском, Кролевецком, Мглинском, Новозыбковском. Наиболее серьезный характер приобрели волнения в Нежинском уезде. Здесь «гнездо неповиновения», по оценке контрадмирала царской свиты Унковского, находилось в селении Безугловке, «от которого дух непокорности распространялся по ближайшим селениям и угрожал заразить не только весь уезд, но и другие соседние». Безугловские крестьяне твердо считали своею собственностью находившуюся в их пользовании землю. Эту мысль, по свидетельству Унковского, они готовы были отстаивать даже ценой жизни. Безугловцы категорически отказывались отбывать повинности в пользу помещиков и убеждали стать на такой же путь крестьян соседних селений, в чем, по отзыву властей, имели определенный успех: за пять дней к ним присоединилось несколько тысяч человек. Явившимся в Безугловку войскам (в начале апреля) крестьяне оказали сопротивление, которое, однако, было скоро подавлено[437].

К важнейшим очагам крестьянской борьбы против крепостнических начал реформы 19 февраля принадлежали западные и северо-западные губернии: литовско-белорусские (Ковенская, Виленская, Гродненская), латгальские уезды Латвии (Витебская губерния).

В одном лишь Белостокском уезде Гродненской губернии число крестьян, решительно отказавшихся нести повинности помещикам, превысило в марте 1861 г. десять тысяч душ мужского пола. В одном из имений (помещика Фрибеса) толпа крестьян заявила прибывшему на место волнений флигель-адъютанту Нарышкину, что они, крестьяне, считают прочитанный им манифест подложным, что в действительности они получили свободу без всяких обязательств в отношении владельцев, что они не имеют никакого доверия ни к духовенству, ни к предводителю дворянства, ни к полиции, что они не допустят к исполнению повинностей и тех крестьян, которые изъявили бы на это согласие, «побьют их каменьями, сожгут их дома и деревни, а сами разойдутся по лесам». 21 марта 1861 г. крестьяне разных имений, собравшиеся в местечке Заблудово, были окружены войсками. «Убеждения» Нарышкина подчиниться требованиям, предъявляемым реформой 19 февраля, не имели успеха: крестьяне оставались на своих позициях. Только жестокое наказание крестьян привело их к повиновению[438].

Крестьянское движение, развернувшееся после объявления реформы, довольно широко захватило и крепостных рабочих. Однако в рабочей среде борьба имела и свои специфические особенности. (Волнения рабочих рассматриваются нами ниже, в конце главы.)

Натиск крестьян весной 1861 г., наиболее сильный и чреватый опасностями для существующего строя, был отбит самодержавием. Но борьба крестьян продолжалась. Именно с середины 1861 г. все шире распространяется мысль о неотвратимости «новой воли». С ожиданиями «новой воли» тесно связан массовый бойкот уставных грамот, т.е. та форма крестьянского движения, которую можно считать особенно распространенной со второй половины, особенно с конца, 1861 и до 1863 г.

Уже в отчете за 1861 г. III отделение отмечало, что «по водворении в губерниях спокойствия, нарушенного первоначальными недоразумениями временнообязанных крестьян (на самом деле было лишь значительное уменьшение числа открытых волнений. – Ш.Л.), во второй половине года ослушание их возобновилось в разных местах по случаю введения уставных грамот». Крестьяне отказывались от соглашений с помещиками, не подписывали грамот (иногда даже и составленных на основе соглашения), не выбирали представителей для проверки представленных помещиками грамот, не принимали грамот, утвержденных начальством («в некоторых имениях бросали их к ногам мировых посредников»). «Причины такого сопротивления крестьян подписанию и принятию грамот заключались, – по свидетельству III отделения, – в опасении подвергнуться вновь крепостной зависимости, а наиболее в ожидании нового положения и дарового надела земли»[439]. В следующем своем отчете III отделение удостоверяло, что с начала 1862 г. распространилось повсеместно уклонение крестьян от соглашений с помещиками или от подписания уставных грамот («в ожидании новых льгот»), причем «меры разъяснений не действовали»[440]. Надо, конечно, принять во внимание и то, что введение уставных грамот во множестве случаев должно было сопровождаться прямым и непосредственным ухудшением положения крестьян, прежде всего урезкой земельных наделов, находившихся в пользовании крестьян.

Ввиду занятой крестьянством позиции составление и введение в действие уставных грамот долгое время протекало очень медленно, несмотря на то, что правительство, с одной стороны, широко прибегало ко всяким мерам принуждения, при первой же возможности подводя уклонение крестьян под «неповиновение», «сопротивление» и пр., а с другой – старалось свести к минимуму требовавшиеся законом для введения грамот формальные «гарантии»[441].

Насколько упорны были крестьяне в своей борьбе против уставных грамот и налагаемых последними обязательств и повинностей, видно на примере события, имевшего место в январе 1862 г. в Подольской губернии. В одном из имений Ушицкого уезда после продолжительных увещеваний были по взаимному соглашению помещика с крестьянами составлены и введены в действие уставные грамоты; но вскоре крестьяне отказались от исполнения этих грамот, говоря, что все соседние села преследуют их «упреками, бранью и даже угрозами» и что они по примеру других решились ждать нового царского указа, который, по их мнению, последует к началу 1863 г.[442]

К январю 1862 г. было введено в действие по всей стране около 3 тыс. грамот; из них до 1200 не было подписано крестьянами. К концу марта введенных в действие грамот считалось около 7,5 тыс., и из них до 3 тыс. не было крестьянами подписано. К июлю число введенных грамот составило 22 тыс., но не подписанных крестьянами было среди них около половины. К концу 1862 г. введенных в действие грамот правительство насчитывало более 73 тыс. (они охватывали около 68% крепостных душ), из них крестьянами было подписано 36,4 тыс. (число крестьян – 2834,7 тыс.), не подписано 36,7 тыс. (число душ – 3913,1 тыс.)[443].

Таким образом, незадолго до истечения двухгодичного срока, установленного «Положениями» 19 февраля 1861 г. для введения уставных грамот, половину грамот властям пришлось признать введенными без подписи крестьян; при этом на неподписанные грамоты приходилось крестьянских душ около четырех миллионов – значительно больше, чем на подписанные[444].

Как упомянуто выше, введение уставных грамот проходило почти всюду при прямом принуждении властей, силой преодолевавших проявления недоверия и недовольства со стороны крестьян. Вместе с тем крестьяне и после введения грамот во многих случаях уклонялись от исполнения повинностей в пользу помещиков, что вызывало новые вмешательства властей, новые экзекуции и т.д. Следовательно, в связи с составлением и введением в действие уставных грамот происходили многочисленные волнения и столкновения. В редком из еженедельных докладов министра внутренних дел царю не встречается указаний на беспорядки, связанные с уставными грамотами, в различных губерниях.

Но разнообразные проявления крестьянского протеста, пассивного и активного, на почве введения уставных грамот и неразрывно с этим связанной проблемы крестьянских повинностей не исчерпывали всех форм крестьянского движения в период с середины 1861 по 1863 г. Крестьяне сопротивлялись перенесению усадеб, требовали иногда переселения на казенные земли, боролись за лес и т.д. Известную роль в классовой борьбе, развернувшейся в деревне вслед за реформой 19 февраля, играли вопросы, связанные с устройством сельских и волостных органов крестьянского управления[445].

Окончание двухлетнего срока с момента объявления реформы вызвало новое обострение брожения среди крестьянства, но оно не оправдало больших ожиданий, связывавшихся с этой датой революционно-демократическими кругами.

«В некоторой части помещичьих имений, – говорилось в отчете III отделения за 1863 г., – проявлялось и в этом году стремление крестьян к получению безусловной свободы. Они с нетерпением ожидали 19 февраля, собирались к этому дню в города, наполняли церкви и ожидали объявления указа о безвозмездной отдаче им земли и прекращении обязательных повинностей». В некоторых местах после 19 февраля 1863 г. «крестьяне считали полевые наделы своею собственностью, верили слухам… и принимали разные печатные издания за объявление им полной воли»[446].

В Саратовской губернии после 19 февраля 1863 г. крестьянское движение особенно серьезные размеры приняло в Кузнецком уезде. Крестьяне массами отказывались нести барщину и оброк; в ожидании «новой воли» они не обрабатывали не только земель помещиков, но иногда даже своих наделов, «ожидая, – как свидетельствует уездный предводитель дворянства, – правительственного распоряжения о предоставлении им всей земли, принадлежащей помещикам». В ряде селений возникшее среди крестьян весною 1863 г. движение было подавлено с помощью войск[447].

В Суражском уезде Черниговской губернии распространились слухи, что повинности в пользу помещиков окончились 19 февраля 1863 г. Более 10 тыс. крестьян прекратили господские работы, отказ от которых скрепили общей присягой. Для усмирения крестьян были посланы войска; 40 человек было предано суду[448].

В Подольской губернии, где также очень широко было распространено убеждение среди крестьян, что по прошествии двух лет со дня «освобождения» они могут уже владеть землей без всяких повинностей помещикам, крестьяне 129 селений (в трех уездах) одновременно прекратили работы и денежные взносы. И сюда были направлены воинские команды; 133 человека наказаны, «подстрекатели» арестованы и преданы суду[449].

Подобных случаев было немало и в других местах. Исключительно острая борьба развернулась в 1863 г. в Белоруссии и Литве. Это было вызвано еще и тем обстоятельством, что здесь борьба крестьян, являясь в известной мере продолжением волнений предшествующих лет по поводу реформы, вместе с тем оказалась весьма тесно связанной с польским восстанием.

Официальные органы царского правительства дают следующие цифровые данные о крестьянских волнениях за 1862 и 1863 гг.

По отчету министра внутренних дел, в 1862 г. было 388 случаев волнений, охвативших 573 селения. В 298 случаях (449 селений) волнения были подавлены военной силой. III отделением учтены за тот же год наиболее значительные волнения в 400 имениях. Воинские команды, по данным III отделения, были посланы в 193 имения. В 93 имениях крестьяне «буйствовали», в четырех нападали на войска, в 44 сопротивлялись аресту «виновных» или насильно освобождали арестованных. Под стражу были заключены 844 человека, преданы военному суду 144, общеуголовному 366, наказаны шпицрутенами 27 человек, розгами 1546, сосланы в Сибирь 46 человек, заключены в арестантские роты и рабочие дома 51 человек и отданы под надзор полиции 66 человек[450].

В 1863 г., согласно отчету III отделения, «наиболее значительными волнениями были охвачены 386 имений. Воинские команды были введены в третью часть волновавшихся имений, нападений на солдат было 11, случаев сопротивления арестам „виновных“ учтено 39. „Исправительному наказанию“ было подвергнуто 1280 человек, суду было предано 223 человека»[451].

Сопоставление одних только цифровых данных о волнениях крестьян в 1862 – 1863 гг. и в 1861 г. показывает, что размах и напряжение крестьянских волнений после 1861 г., несомненно, падают; вместе с тем следует признать, что число волнений на протяжении 1862 и 1863 гг. еще продолжало держаться на высоком уровне.

Позже, однако, число волнений падает уже довольно стремительно. Позднейший сводный обзор деятельности III отделения отмечал: «Наконец, в 1864 г. уклонения крестьян от исполнения повинностей и законных требований большей частью прекращались одними разъяснениями недоразумений, и число случаев неповиновения понизилось до 75, причем предано суду 126 человек и подвергнуто исправительному наказанию 230»[452]. С 1864 г. до конца десятилетия число волнений ни разу уже не поднималось до сотни (официальные данные о волнениях по годам: 1865 г. – 93, 1866 г. – 70, 1868 г. – 54, 1869 г. – 53)[453]. «Гидра мятежа», которой страшилось одно время землевладельческое дворянство, была раздавлена, и крестьянству, несмотря на понесенные им кровавые жертвы, так и не удалось «взять волю». Это, конечно, ни в коем случае не означало, что крестьянская масса примирилась с совершенным над нею насилием. В конце 60-х годов Скалдин (Ф.П. Еленев) в своих очерках «В захолустьи и в столице» констатировал «всеобщее между крестьянами ожидание новой, или чистой воли». «„Царь подарит нам нашу землю“ – таков тайный лозунг, передающийся из уст в уста между крестьянами по всему пространству России»[454], – писал Скалдин.

Что обусловило сравнительно легкую победу крепостнической власти над угнетенной крестьянской массой в годы реформы? Победа эта в конечном счете определилась общим соотношением всех боровшихся на политической арене сил, о чем подробнее скажем ниже. Но уже можно сейчас подвести некоторый итог особенностям самого крестьянского движения, которые способствовали его подавлению.

На примере даже наиболее упорных и острых выступлений, как кандеевское и бездненское, можно видеть, насколько политически отсталой была масса крестьянства в то время. Подобно вождям крестьянских восстаний XVII – XVIII вв. Разину и Пугачеву руководители крестьянских волнений 1861 г. выступали против своих угнетателей-помещиков, но за «хорошего» царя; верой в царя были заражены и следовавшие за ними массы. Идейно-политическая почва всего крестьянского движения являлась вследствие этого в высшей степени зыбкой, санкцией для него служили различного рода слухи, фантастические толкования актов царской власти, которые не могли поднять крестьян на сознательную борьбу.

Крестьянскому движению не доставало не только сознательности, но и организованности. Кое-какие зачатки, зародыши организации можно, правда, найти в некоторых выступлениях, но все же это были еще слабые зачатки.

Между отдельными крестьянскими выступлениями не было связи и согласованности, крестьяне действовали разобщенно, и протесты их усмирялись раньше, чем они могли создать серьезную угрозу режиму. В результате всего этого крестьянское движение при всей значительности оказалось далеко не достаточным для уничтожения располагавшей огромными силами царской власти. «В России в 1861 году, – пишет В.И. Ленин, – народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу. Крестьянские восстания того времени остались одинокими, раздробленными, стихийными „бунтами“, и их легко подавляли»[455].

Россия в период реформы переживала революционную ситуацию. Она назрела к концу 50-х годов и обострилась особенно в 1861 г. Крестьянское движение было главным в числе факторов, из которых складывалась революционная ситуация. Но для превращения революционной ситуации в революцию требуется, как учит В.И. Ленин, наличие революционного класса, способного «на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство…»[456] Эта роль оказалась под силу впоследствии пролетариату России, выступившему в авангарде освободительного движения и поведшему за собою на борьбу массы крестьянства.

2. Олигархическая и либеральная оппозиции

«Положения» 19 февраля вырабатывались под углом зрения максимальной защиты помещичьих интересов и привилегий. Александр II заявил при обсуждении крестьянской реформы в Государственном совете: «Все, что можно было сделать для ограждения выгод помещиков – сделано»[457]. «…Дворянство видело, – писал Н.Г. Чернышевский, – что власть старалась сделать для него все, что могла»[458]. Все же после опубликования «Положений» настроения недовольства и оппозиции затронули часть дворянства.

В дворянских кругах еще не заглохли тенденции «олигархического» порядка, ярким выразителем которых в период столкновений дворянских депутатов с редакционными комиссиями (1859 г.) явился Михаил Безобразов. Сторонники этих взглядов не хотели простить бюрократии, что она не отдала в руки привилегированного дворянства всего дела реформы целиком; они продолжали негодовать на то, что крестьяне были освобождены «с землей» и получили якобы независимое от дворянства общественное устройство. Представители данного течения стремились к дворянско-аристократической «конституции». «Конституция, – писал в мае 1861 г. К.Д. Кавелин, бывший противником подобных стремлений, – вот что составляет теперь предмет тайных и явных мечтаний и горячих надежд дворян… это теперь самая ходячая и любимая мысль высшего сословия»[459].

Вожделения олигархической группировки нашли выражение во время губернских дворянских выборов в январе 1862 г. в Москве. Влиятельные дворянские деятели Николай Безобразов и В. Орлов-Давыдов в своих выступлениях отстаивали дворянство как «учреждение политическое», требовали согласования «Положений» 19 февраля с дворянской грамотой Екатерины II и «твердо стояли» за принадлежность всей земли помещикам. Характерно, что «дикое, – по отзыву помещика Томашевского, – мнение Безобразова, которого смысл почти такой, чтобы уничтожить реформу», вызвало среди собравшихся на выборы дворян «живейшую демонстрацию с восклицаниями и аплодированием»[460]. Более половины присутствовавших одобрили предложения, внесенные Н. Безобразовым, в которых содержалось ходатайство о созыве «общего» или «государственного» дворянского собрания для «исправления» «Положений» 19 февраля в духе планов этой группировки[461].

Отголоски аналогичных настроений и требований встречались среди московского дворянства и позднее: в январе 1865 г. был принят адрес Александру II, в котором оно просило царя довершить государственное здание созывом выборных от «земли русской» и допустить избрание с этой целью лучших представителей «верного дворянства»[462]. Правительство систематически отклоняло все пожелания о созыве выборных представителей дворянства для участия в управлении страной.

В среде демократии понимали подлинную природу оппозиционности Безобразовых и Орловых-Давыдовых и знали действительную цену их попыткам «ограничить, – по меткому выражению Герцена, – белой дворянской костью царский произвол»[463]. Но Герцен все же признавал положительное значение с точки зрения освободительного движения народа этих трений между правительством и определенным кругом дворян. «Все, – заявлял он, – что может подмыть, смыть казарму и канцелярию, все, что может увлечь в общий поток и в нем распустить бюрократию и сословные монополии.., – все это будет принято нами с радостью и восторгом, чьими бы руками ни было сделано. Ломайте, господа, ломайте пуще всего друг друга»[464].

Другое направление недовольного дворянства представляла либеральная группировка. По характеру своих целей и стремлений это было буржуазное направление, встречавшее сочувствие и поддержку как со стороны крепнувшей буржуазной интеллигенции города, так и со стороны части представителей торгово-промышленной среды. К либеральной группировке примыкали те элементы, которые сознавали, что к прошлому уже не может быть возврата, что дворянству необходимо скорее приспособиться к новым условиям развивающейся буржуазно-капиталистической России. Для этого ему надо было отказаться от изжившей себя сословной обособленности и вместе с другими родственными слоями населения добиваться правовых гарантий, обеспечивающих капиталистическое развитие страны. Общее состояние неустойчивости и неуверенности, враждебное отношение народа к Положениям 19 февраля, тревожное ожидание крестьянских восстаний, финансовая разруха, вопиющие недостатки в администрации и суде, господствовавшая система бюрократического произвола и опеки питали оппозиционные настроения этой группы и побуждали ее искать ответа на вопрос: «Какой исход для России из нынешнего ее положения?»[465].

В «Письмах без адреса» (начало 1862 г.) Чернышевский указывал, что помещики ропщут и предъявляют требования, о которых не отваживались говорить год тому назад, что среди дворянства возникают мысли о «реформе общего законодательства, об основании администрации и суда на новых началах, о свободе слова»[466].

Чернышевский имел в виду именно либерально-дворянскую группировку, которая пыталась активизировать свою политику, определеннее и яснее заявить свои желания правительству.

Оценивая позицию русского дворянства в 1859 – 1861 гг., В.И. Ленин считал, что «самый сплоченный, самый образованный и наиболее привыкший к политической власти класс – дворянство – обнаружил с полной определенностью стремление ограничить самодержавную власть посредством представительных учреждений»[467].

Эти конституционные устремления наиболее ярко выразились в выступлении дворянских либералов Тверской губернии. В декабре 1861 г. на губернском съезде мировых посредников в Твери было признано, что «законоположение 19 февраля не удовлетворило народных потребностей ни в материальном отношении, ни в отношении гражданской свободы, а возбудило их в самой сильной степени». Единственным выходом из положения съезд признал обязательный выкуп и установление общественного порядка на «взаимном доверии» правительства и общества. В начале февраля 1862 г. тверское губернское дворянское собрание также высказало убеждение в несостоятельности обязательных отношений с крестьянами и в необходимости их немедленного прекращения путем выкупа наделов при содействии всего государства. Одновременно собрание высказалось за преобразование финансовой системы управления в том смысле, чтобы «оно зависело от народа, а не от произвола», за учреждение независимого гласного суда, за введение полной гласности во все отрасли управления, за уничтожение сословных привилегий дворянства и слияние сословий. Считая, что само правительство не в состоянии осуществить эти реформы и что новые учреждения «могут выйти только из самого народа», собрание заявило: «Посему дворянство не обращается к правительству с просьбой о совершении этих реформ, но, признавая его несостоятельность в этом деле, ограничивается указанием того пути, на который оно должно вступить для спасения себя и общества. Этот путь есть собрание выборных от всего народа без различия сословий». В духе этих постановлений был составлен и адрес Александру II. Адрес заканчивался требованием созыва выборных от «всей земли русской», которые должны были разрешить вопросы, поставленные, но не разрешенные правительством в Положениях 19 февраля 1861 г. Вслед за тем собрались снова мировые посредники и, сославшись на резолюцию от декабря 1861 г. и на заключение губернского дворянского собрания, объявили о своей решимости руководствоваться в дальнейшей деятельности исключительно этими постановлениями. 13 человек, подписавших заявление мировых посредников (Н. и А. Бакунины, В. Кудрявцев, А. Кислинский и др.), были арестованы и отвезены в Петропавловскую крепость; после пятимесячного заключения их судили и приговорили к заключению на два с лишним года каждого (от этого наказания их потом освободили)[468].

Тверское выступление, использованное демократической печатью в агитационных целях, осталось изолированным фактом и не получило дальнейшего развития в либерально-оппозиционном движении 60-х годов. В целом помещичье-буржуазный либеральный лагерь продолжал оставаться на позициях гораздо более умеренных и правых. Такой столп либерализма, как К.Д. Кавелин, всю свою программу сводил тогда к трем пунктам: «Крепко и здорово устроенный суд», свобода печати, местное самоуправление. О введении в России конституции он говорил тогда, как о «бесплодных мечтах»[469]. Здесь сказывалось не только недоверие к специфически дворянскому конституционализму, но и убеждение автора в преждевременности вообще конституции для России. Недоверие к общественным силам, панический страх перед политическим пробуждением народа дополнялись у Кавелина лакейским превознесением Александра II и его «реформ»[470]. Кавелин и либералы больше боялись народного движения, чем правительственной реакции, и оправдывали мотивами самообороны зверские репрессии власти против революционеров и революционного движения.

В августе 1862 г., после ареста Чернышевского и других революционеров, Кавелин писал Герцену с профессорско-лакейским, по выражению Ленина, глубокомыслием: «Аресты меня не удивляют и, признаюсь тебе, не кажутся возмутительными. Это война: кто кого одолеет. Революционная партия считает все средства хорошими, чтобы сбросить правительство, а оно защищается своими средствами»[471].

Другой либерал или полулиберал (славянофильской окраски), А.И. Кошелев тоже боялся возможности «согласия между крестьянами и мещанами, к которым присоединятся молодые и немолодые люди, сочинители и приверженцы „Великорусса“, „Молодой России“ и пр.», т.е. демократическая интеллигенция. Он пытался запугать этой перспективой правительство и призывал его опереться на «умеренную, благомыслящую и самостоятельную оппозицию»[472].

Высказываясь против конституции, Кошелев предлагал созвать совещательную «земскую думу» для разрешения крестьянского, дворянского, финансового вопросов. Он полагал, что из среды депутатов думы будет составлено министерство «единомысленное, дельное, знающее нужды и желания России и внушающее ей полное доверие».

В.И. Ленин писал по поводу рассуждений Кошелева: «Разве из пышных фраз этой тирады не вытекает с очевидностью тактика: истребить „отчаянные головы“ и приверженцев „согласия между крестьянами и мещанами“, а „благомыслящую умеренную оппозицию“ удовлетворить и разъединить уступками? Только правительство оказалось умнее и ловчее, чем воображали гг. Кошелевы, и отделалось меньшими уступками, чем „совещательная“ Земская дума»[473].

Трусливая и предательская тактика либеральной оппозиции облегчила правительству разгром революционных сил, после чего оно могло уже в большей или меньшей степени игнорировать пожелания самих либералов.

3. Студенческое движение. Н.Г. Чернышевский и первые прокламации

Борьба народных масс против крепостнического характера крестьянской реформы была той осью, вокруг которой вращались интересы всех демократических элементов страны.

Антинародный характер реформы вызвал возмущение и осуждение со стороны руководителей демократического общественного мнения.

Выше отмечалось полнейшее недоверие Чернышевского к готовившейся реформе. В самый канун подписания и объявления реформы Чернышевский в статье, формально относившейся к недавней истории Австрии, а на деле имевшей в виду прежде всего Россию, дал выражение этому недоверию, как бы предупреждая общество, что реформа не затронет подлинной «сущности» прежних отношений. На австрийском примере Чернышевский разъяснял читателям, что самодержавная «государственная машина» создана и действует «сообразно с интересами» известных слоев (разумелся класс помещиков) и что само правительство во главе с царем реально имеет лишь власть делать то, чего требует существующая система. В этой статье Чернышевский обличал и высмеивал либералов как людей, «не доверяющих своим силам, не надеющихся на свое уменье, готовых полагаться во всем на правительство, искреннейшим образом преданных мысли, что надобно поддерживать его, никак не следует ослаблять его, сознающихся, что сами не знают ничего, не могут судить ни о чем, что правительство должно просвещать их, подготовлять для них решения». Борясь против недооценки сил и возможностей антиправительственного лагеря, Чернышевский подробно рассказывал, как сравнительно легко пала в 1818 г. система Меттерниха, не выдержавшая «самого слабого прикосновения»[474]. Статья, по существу, призывала прогрессивные силы общества к деятельному революционному вмешательству в совершающиеся события.

Когда 19 февраля была объявлена реформа, «Современник» демонстративно уклонился от какой-либо прямой ее оценки. «Внутреннее обозрение» мартовской книги журнала открывалось словами: «Вы, читатель, вероятно, ожидаете, что я поведу с вами речь о том, о чем трезвонят, поют, говорят теперь все журналы, журнальцы и газеты, т.е. о дарованной крестьянам свободе. Напрасно. Вы ошибетесь в ваших ожиданиях. Мне даже обидно, что вы так обо мне думаете. Я не подал вам никакого, даже малейшего повода думать, что я хочу стяжать лавры фельетониста, что я безустанно буду гоняться за всеми новостями, какие бы они ни были, которые появятся в течение месяца, ловить их и представлять вам в своем „Обозрении“»[475]. Вместе с тем для оттенения отрицательного отношения к реформе журнал Чернышевского именно в мартовском номере 1861 г. поместил статью В. Обручева «Невольничество в Северной Америке» и цикл стихотворений свободолюбивого американского поэта Лонгфелло (в переводе М. Михайлова) «Песни о неграх», проникнутых глубоким сочувствием к угнетенным рабам, ненавистью к угнетателям и предупреждавших о неизбежной гибели строя угнетения и порабощения. Последнее стихотворение цикла, «Предостережение», звучало как прямое воззвание к смелой, непреклонной борьбе за освобождение народа:

Открытая, предельно ясная, уничтожающая оценка реформы была дана Н.Г. Чернышевским в рукописи прокламации «Барским крестьянам», о которой мы будем говорить подробнее ниже. Общий вывод, сделанный Чернышевским в прокламации из анализа реформы, был сформулирован в простых и определенных словах, обращенных им к крестьянам: «Не к воле, а к тому оно идет, чтобы в вечную кабалу вас помещики взяли, да еще в такую кабалу, которая гораздо и гораздо хуже нонешней»[477]. Через год в «Письмах без адреса» (не увидевших тогда света) Чернышевский подчеркивал, что в результате реформы изменены были формы отношений между помещиками и крестьянами, с почти незаметным изменением существа прежних отношений[478]. Зарубежному «Колоколу» понадобилось очень немного времени, чтобы прийти к аналогичным выводам. Колебания в оценке реформы, нашедшие выражение в первых откликах на нее «Колокола»[479], были быстро отброшены. Уже с первой половины мая 1861 г. Огарев работал над серией статей, посвященных обличению реформы 19 февраля и опубликованных (начиная с 15 июня 1861 г.) в ряде номеров «Колокола» под достаточно выразительным заглавием: «Разбор нового крепостного права, обнародованного 19 февраля 1861 года в Положениях о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости». «Старое крепостное право, – писал Огарев, – заменено новым. Вообще крепостное право не отменено. Народ царем обманут!»[480] Об облыжном освобождении писал, как уже упоминалось, А.И. Герцен. Из герценовской типографии позднее вышла брошюра Петра Мартьянова, выходца из крестьянской среды, которого редакция «Колокола» справедливо характеризовала как человека, «испытавшего на себе всю тягость крепостного состояния». У Мартьянова сущность «Положений» 19 февраля была резюмирована в следующих словах: открыто объявлено, «что русский человек лишен всех прав на землю, что из нее не только половину отбирают для дворянства, навсегда, бесплатно, но и последнюю облитую и пóтом и слезами часть земли народ обязан у дворянства выкупить за деньги, заработанные где-нибудь с ушибами, с увечьем, с переломом ног и рук; а то по-прежнему работать барщину и слушаться властей»[481].

То обстоятельство, что крестьянство встретило реформу массовыми волнениями, ободряюще действовало на революционно-демократические круги, находившие в этом подтверждение надежд, еще перед реформой высказывавшихся в демократической печати.

Действительность не оправдала оптимистических ожиданий русских революционеров, но в первое время после реформы положение оставалось настолько напряженным, что точно предусмотреть дальнейший ход событий было для современников едва ли возможно. Именно об этом моменте Ленин писал: «…При таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание – опасностью весьма серьезной»[482].

Естественно встали или приобрели особо актуальный характер вопросы о недостаточности одной литературной проповеди среди интеллигенции, о собирании революционных сил, о переходе к более действенным методам пропаганды и агитации, о путях сближения революционной интеллигенции с народной массой. Если и в 50-х годах необходимость вовлечения масс в активную борьбу против самодержавия была в принципе вполне ясна лучшим представителям демократической интеллигенции, то теперь вопрос о непосредственном обращении к народу получил уже конкретную, практическую постановку. Довольно быстро вырастал круг сторонников революционно-демократическою движения. Николай Серно-Соловьевич после своего ареста, в начале 1864 г., писал о том, что новая обстановка должна была «выработать большое количество личностей, страшных энергиею и непримиримостью убеждений. О таких личностях мы не имели понятия лет пять назад. Но уже в последние два-три года (имеются в виду примерно 1861 – 1862 гг. – Ш.Л.) между самою юною молодежью стали проявляться характеры, пред силою которых самые крайние люди поколений, воспитанных в прошлое царствование, оказывались почти детьми»[483].

Кадры революционеров рекрутировались более всего из среды учащейся молодежи как столиц, так и провинциальных, особенно университетских, центров, а также среди литераторов, учителей и т.д. Следует отметить сравнительно большое участие в революционном движении офицерской молодежи. Герцен исключительно тепло отзывался об участниках движения из военной среды[484]. Но основные кадры участников революционного движения составляли студенты, которые являлись наиболее устойчивым элементом движения. Происходившие в то время изменения в социальном составе студенчества, его демократизация, резкое усиление роли разночинца, имели в этом отношении решающее значение.

Выделению из студенческой среды активных революционеров способствовали коллективные студенческие выступления начала 60-х годов. Их важное общественное значение оценено Энгельсом в речи 1875 г., в годовщину польского восстания. «Что же касается России, – говорил Энгельс, – то мы видим, что в 1861 г. там вспыхнуло первое серьезное движение среди студентов, которое было тем опаснее, что народ повсюду был в сильном возбуждении вследствие освобождения крепостных крестьян»[485]. «Студенческие беспорядки» включены В.И. Лениным в перечень тех факторов, из которых складывалась революционная ситуация в России в период отмены крепостного права[486].

Студенческие волнения в Петербурге и Москве в начале 1861 г. были ответом на первые серьезные рецидивы полицейской политики власти в университетах и на бесчинства царского правительства в Польше. 16 апреля 1861 г. состоялась известная панихида казанских студентов по жертвам расстрела крестьян в Бездне. Движение казанских студентов весной 1861 г. с наибольшей наглядностью указывает на прямую идейную связь, которая существовала между брожением среди интеллигентской молодежи и крестьянской борьбой против обманной «воли».

В те дни, когда казанские помещики ликовали по случаю расстрела крестьян в Бездне и славили кровавого усмирителя графа Апраксина, студенты Казанского университета и духовной академии в знак солидарности с крестьянами и протеста против расправы над ними устроили 16 апреля 1861 г. панихиду по «в смятении за свободу убиенным». На панихиде (в Куртинской кладбищенской церкви) присутствовало несколько сот человек, в подавляющем большинстве студенты, а частью «городские обыватели разных сословий». Панихиду служили студент духовной академии иеродиакон Мелетий (Якимов) и священник Яхонтов, прибывший в Казань для поступления в академию. Если верить донесениям Апраксина, студенты, прежде чем отправиться на кладбище, собирали народ «по улицам и на площадях» Казани и «превратно толковали ему происшедшее в Спасском уезде», т.е. открыто разоблачали преступные действия царских властей. После богослужения выступил с речью бакалавр духовной академии, преподаватель университета, видный историк А.П. Щапов. «Вы первые нарушили, – говорил он о бездненских жертвах, – наш сон, разрушили своей инициативой наше несправедливое сомнение, будто народ наш не способен к инициативе политических движений… Земля, которую вы возделывали, плодами которой питали нас, которую теперь желали приобресть в собственность и которая приняла вас мучениками в свои недра, – эта земля воззовет народ к восстанию и свободе». Щапов заключил свою речь возгласом в честь демократической конституции. Отдельные группы студентов возвращались с панихиды с пением революционных песен[487].

Речь Щапова и панихида в целом показали, какое громадное значение передовая, демократическая интеллигенция придавала крестьянским протестам против «воли» и как жаждала она пробуждения в народе политического сознания. Крепостники неистовствовали по поводу панихиды. Палач Апраксин рапортовал Александру II в мае 1861 г.: «В губернии уже известно, что на городском кладбище студентами беспрепятственно отслужена панихида, из чего крестьяне выводят заключение, что павшие были точно невинны… Смертная казнь Антона Петрова вселила страх в народе, но… страх тот начинает уменьшаться вестью об отправлении панихиды в Казани». Апраксин сообщал о поездке двух студентов из Казани в Бездну «для свидания с Антоном Петровым», находившимся под стражей в ожидании «суда»[488].

Щапов стал чрезвычайно популярен в прогрессивных кругах общества после своего выступления (хотя текст последнего, конечно, не мог быть опубликован). Под давлением общественного мнения правительство должно было отменить уже принятое решение о заточении Щапова в монастырь. В организации кампании против ссылки Щапова активнейшую роль сыграл Чернышевский[489].

Известно, что немедленно после обнародования реформы 19 февраля реакционная направленность правительственной политики заметно усилилась. В апреле 1861 г. жена одного из главных деятелей реформы – Милютина, сообщая в частном письме об удалении с постов Ланского (министра внутренних дел) и Милютина, не устраивавших крайних крепостников, писала, что «сделалась очевидна и неминуема эпоха реакции». Вторя ей, князь Черкасский, тоже один из участников реформы, писал Н.А. Милютину: «Я ожидал реакции… она была неизбежна…»[490] Одно из самых явных своих проявлений реакционный курс нашел в нападении (так прямо и справедливо в данном случае писал сам Милютин 2 мая 1861 г.) на университеты. Правительство боялось университетов и студенчества. Стеснение университетов, по остроумному замечанию Огарева, казалось власти каким-то самоспасением[491]. Правительство провело ряд репрессивных и ограничительных мер против студенчества, затрагивавших особенно чувствительно интересы наименее обеспеченной части молодежи. Изданные в середине 1861 г. новые правила для студентов сводили к нулю все их корпоративные права (воспрещены сходки, депутации и пр.), они почти полностью ликвидировали практику освобождения нуждающихся студентов от учебной платы с целью «ограничить наплыв в университеты бедняков»[492].

Репрессии встретили со стороны студенчества очень резкий отпор. По университетам прокатилась волна бурных «беспорядков». Студенческие волнения осени 1861 г. по своему размаху, упорству, длительности, по своей относительной организованности далеко превзошли «беспорядки», имевшие место в конце 50-х годов. Притом они не носили прежнего локального характера, и в них достаточно ясно видна была политическая подкладка событий, связь с общим положением и настроением в стране. «Не университеты, не учебные заведения суть колыбели этих волнений… Учебные заведения могут только служить правительству барометрами, указывающими большее или меньшее давление воздуха», – писал такой внимательный и чуткий наблюдатель, как Н.И. Пирогов[493].

25 сентября 1861 г. в Петербурге произошла первая уличная демонстрация – университетских студентов (шествие к дому попечителя), заставившая говорить о себе не только в России, но и в Западной Европе. 12 октября 1861 г. произошло нападение полиции и войск на собравшуюся у здания университета толпу студентов, несколько сот человек было арестовано и заключено в Петропавловскую крепость. Учащиеся других учебных заведений высказывали свою солидарность со студентами университета. Вся столица была глубоко взбудоражена. Собирались подписи под протестом против действий властей, была мысль о широкой демонстрации перед Казанским собором, оставшаяся неосуществленной. Правительство вынуждено было пойти на закрытие Петербургского университета впредь до пересмотра университетского устава. В Московском университете волнения ознаменовались шествием студентов к могиле Грановского (в годовщину его смерти, 4 октября), где были произнесены «весьма неумеренные», по отзыву властей, речи. 12 октября в Москве произошло дикое избиение молодежи, явившейся к генерал-губернаторскому дому требовать объяснений по поводу начавшихся среди студентов арестов. В Казани в результате новых волнений дело дошло до временного закрытия университета[494]. Продолжением студенческих волнений в Петербурге явились события, связанные с деятельностью недолго просуществовавшего (в начале 1862 г.) «Вольного университета».

Демократические деятели Петербурга, сплотившиеся вокруг «Современника», проявляли к студенческому движению конца 1861 – начала 1862 г. живейший интерес. Чернышевский, Антонович, Елисеев поддерживали связь с вожаками студенчества. Насколько позволяли цензурные условия, «Современник» освещал положение студенчества и его борьбу. Исключительно велик был авторитет Н.Г. Чернышевского среди студентов. Документально установлены его сношения с рядом влиятельных студенческих деятелей, его забота об организации помощи репрессированным участникам студенческих волнений и т.д. Из воспоминаний Л.Ф. Пантелеева известно, что Чернышевский был прекрасно осведомлен о жизни студенчества, которому он, по свидетельству того же автора, сочувствовал «всей душой»[495]. П.Л. Лавров вспоминал по поводу конфликта, происшедшего в начале 1862 г. у активной группы студентов с профессором Н.И. Костомаровым (при закрытии «Вольного университета»): «…Мне остались живы в памяти несколько слов, сказанных им (Чернышевским. – Ш.Л.)… и которые сделали для меня очевидным, что движение студентов против Костомарова, не хотевшего прекращать лекций из-за ареста профессора Павлова, происходило с согласия Чернышевского, под его влиянием»[496]. В «Свистке» (сатирическом прибавлении к «Современнику») Чернышевский ядовито обличал московскую профессуру, занявшую, в своем подавляющем большинстве, враждебную позицию в отношении студенческих выступлений. Большое революционизирующее впечатление произвела смелая статья Чернышевского «Научились ли?» в одной из весенних книг «Современника» за 1862 г., горячо защищавшая и оправдывавшая студентов, сурово обвинявшая правительство и реакционную журналистику, которая пыталась дискредитировать передовое студенчество в общественном мнении[497]. Политическая полиция приписывала Чернышевскому «непосредственное участие в возбуждении беспорядков» 1861 г. среди студентов Петербургского университета[498]. Это было одним из тех «оснований», которые шеф жандармов Шувалов впоследствии, в 1870 г., выдвинул для оправдания отказа выпустить Чернышевского после отбытия им каторги на поселение, что бесспорно требовалось существовавшими законами.

Крупное политическое значение студенческого движения признавал не только Чернышевский, но и Герцен, который даже готов был усмотреть в петербургских событиях, разыгравшихся в конце 1861 г., начало новой эпохи. В статье «Исполин просыпается!» он посылал молодежи свое дальнее благословение, призывал ее идти к народу и связать свое дело с делом народа. Герцен писал: «Со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра растет стон, поднимается ропот; это – начальный рев морской волны, которая закипает, чреватая бурями, после страшно утомительного штиля. В народ! к народу! – вот ваше место; изгнанники науки…»[499]

Агитация в народе, агитация в среде молодежи была поставлена в порядок дня еще до студенческих волнений, которые обострили сознание необходимости активно действовать в этом направлении.

Исключительно заметную роль в агитационной деятельности революционеров начала 60-х годов сыграли прокламации. Современники говорят даже об «эпохе прокламаций»[500]. В эту сторону было направлено внимание кружка видных революционно-демократических деятелей во главе с Н.Г. Чернышевским. Участниками этого кружка было подготовлено на протяжении первых месяцев 1861 г. несколько ярких агитационных документов, лишь частично, однако, увидевших свет.

Революционер-шестидесятник А.А. Слепцов, принадлежавший к числу руководителей тайного общества «Земля и воля», дал впоследствии исследователю М.К. Лемке сведения о той агитационной (и именно прокламационной) кампании, которая была предпринята кругом Чернышевского. Согласно извлечению из записок Слепцова, опубликованному в работах Лемке, Чернышевским и его соратниками был выработан план: «обратиться последовательно, но в сравнительно короткое время ко всем тем группам, которые должны были реагировать на обманувшую народ реформу 19 февраля. Крестьяне, солдаты, раскольники… здесь три страдающих группы. Четвертая – молодежь, их друг, помощник, вдохновитель и учитель»[501]. Слепцов приводит и распределение прокламаций по авторам. Бесспорно указание Лемке – Слепцова на то, что составление обращения к крестьянам взял на себя Чернышевский, к солдатам – Шелгунов, к молодежи – Шелгунов и Михайлов. Эти сведения Слепцова подтверждаются и другими имеющимися источниками[502]. Первостепенное значение в этом отношении принадлежит воспоминаниям Н.В. Шелгунова (первоначальному наброску воспоминаний выдающегося шестидесятника, написанному в 1883 г.). Говоря о событиях конца 1860 и начала 1861 г., Шелгунов сообщает: «В ту же зиму, т.е. в 1861 году, я написал прокламацию „К солдатам“, а Чернышевский прокламацию „К народу“… В ту же зиму я написал прокламацию „К молодому поколению“»[503].

Прокламация «К народу», упоминаемая у Шелгунова, – это, несомненно, воззвание «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Она фигурировала в процессе Чернышевского (1862 – 1864 гг.) и послужила одним из мотивов, которыми царский суд «обосновывал» осуждение Чернышевского на каторгу. Известно, правда, что никаких юридически обоснованных доказательств принадлежности Чернышевскому прокламации, которой власти располагали лишь в рукописи, написанной не его рукой[504], царские следователи и сенаторы-судьи не имели; к обвинению Чернышевского послужили только показания предателя Костомарова и подложные документы, сфабрикованные с помощью того же Костомарова. Тем не менее авторство Чернышевского в отношении прокламации «Барским крестьянам» не может вызывать никаких серьезных, сколько-нибудь основательных сомнений[505].

Воззвание было написано Чернышевским, по нашим предположениям, в феврале – марте 1861 г., около времени опубликования манифеста и «Положений 19 февраля»[506]. Воззвание «Барским крестьянам» является замечательным памятником революционно-демократической мысли в России. В самый момент объявления реформы Чернышевский глубоко и блестяще вскрыл ее крепостнический характер. С огромной силой и прозорливостью он дал разбор «Положений 19 февраля» и их гибельных последствий для крестьянства, пророчески подчеркивая, в частности, тяжелую для крестьянства роль отрезков от крестьянских наделов. Большой заслугой Чернышевского было то, что в прокламации, обращенной к крестьянству, он сумел ясно и убедительно раскрыть и разоблачить истинную роль царя (на которого еще надеялись крестьянские массы) как врага народа. «Вы у помещиков крепостные, – писал Чернышевский, – а помещики у царя слуги, он над ними помещик. Значит, что он, что они – все одно». И Чернышевский предостерегал крестьян от всяких иллюзий в отношении царя: «Не дождетесь вы от него воли, какой вам надобно».

В прокламации «Барским крестьянам» содержалось сопоставление порядков царской России с политическим устройством более передовых, капиталистических стран Запада. Это сопоставление нужно было автору для разъяснения преимуществ свободных политических форм. При этом отмечалась предпочтительность республиканской формы правления: «…Надобно так сказать, когда народный староста не по наследству бывает, а на срок выбирается, и царем не зовется, просто зовется народным старостою, а по-ихнему, по-иностранному, президентом, тогда народу лучше бывает жить, народ богаче бывает». Как минимум допускалась форма конституционной монархии, но с тем, чтобы «царь во всем народу послушанье оказывал и без народу ничего сделать не смел и чтобы народ за ним строго смотрел, и чуть что дурное от царя увидит, сменял бы народ его, царя-то, и вон из своей земли выпроваживал…»

Любая новая политическая форма должна была обеспечивать, «чтобы народ всему голова был, а всякое начальство миру покорствовало, и чтобы суд был праведный, и ровный всем был бы суд, и бесчинствовать над мужиком никто не смел, и чтобы пачпортов не было и подушного оклада не было, и чтобы рекрутчины не было».

Чернышевский уделял значительное место разъяснению средств, которые приведут русский народ к настоящей воле. «Можно это дело обработать, – писал он, – и не то чтобы очень трудно было; надо только единодушие иметь между собою мужикам, да сноровку иметь, да силой запастись». Он призывал барских, помещичьих, крестьян сговариваться с государственными и удельными крестьянами, а также с солдатами и с теми из офицеров, которые «за народ стоять будут». Чернышевский отвергал разрозненные неорганизованные выступления. «Что толку-то, ежели в одном селе булгу поднять, когда в других селах готовности еше нет? Это значит только дело портить да себя губить. А когда везде готовы будут, значит везде поддержка подготовлена, ну, тогда дело начинай». Сигнал к восстанию должен был быть дан теми «доброжелателями» крестьян, от которых исходило обращение[507].

Если в прокламации Чернышевского содержались и детальный (в рамках небольшого агитационного документа) анализ реформы, и формулировка программы, целей народного движения, и обоснование путей, ведущих к достижению программы (подготовка всеобщего крестьянского восстания), то воззвание к солдатам, о котором сообщает в своих воспоминаниях Шелгунов и автором которого он сам являлся, имело специальное назначение – убедить солдат не идти против народа и таким образом обессилить помещиков и царя, помочь народу освободиться. Прокламация имела заголовок, сходный с воззванием Чернышевского: «Русским солдатам от их доброжелателей поклон». Автор вспоминал о подавлении царской армией польского восстания (1830 – 1831 гг.) и венгерской революции (1849 г.), освещал роль войск в защите крепостного строя от народных выступлений. В заключение он кратко характеризовал крестьянскую реформу («вольную, что дали народу»). «Это не воля, – писал Н.В. Шелгунов, – а кабала. Совсем хотят разорить народ русский и ограбить его. Вот вам и царь, вот вам и клятва его перед богом царствовать на добро!»

Воззвание предсказывало, что народ не останется доволен «ни царем, ни своей волей, ни помещиками, ни начальством» и что пойдут в народе «смуты и неудовольствия», что пошлют тогда на крестьян солдат. Последних и призывала прокламация стать на сторону народа. Эту прокламацию также должны были печатать в московской типографии, с которой был связан Вс. Костомаров, но и она не была издана. Позднее, в том же 1861 г., удалось выпустить небольшой листок Шелгунова «К солдатам», призывавший не стрелять в народ, «когда тот восстанет, чтобы облегчить свою горькую долю», а, наоборот, присоединиться к нему, «чтобы ему помочь да и свое житье поправить»[508].

Большое внимание привлекло к себе воззвание «К молодому поколению». Оно было написано Н.В. Шелгуновым, вероятно, между мартом и маем 1861 г.[509]. Ближайший друг и единомышленник Шелгунова поэт и публицист М.И. Михайлов принимал самое горячее участие в судьбе воззвания: он вел переговоры с Герценом в Лондоне о его издании, привез затем (в июле) отпечатанные экземпляры в Петербург и организовал распространение их в сентябре 1861 г. Нельзя сомневаться в том, что и при составлении воззвания (или его плана) Шелгунов пользовался советами своего друга и единомышленника и что последним мысли воззвания полностью были одобрены.

Воззвание «К молодому поколению» принадлежит к важным документам революционно-демократического движения начала 60-х годов. Оно решительно и резко обличало царя, правительство, дворянство. О реформе 19 февраля Шелгунов писал: «Государь обманул ожидание народа – дал ему волю не настоящую, не ту, о которой народ мечтал и какая ему нужна». Шелгунов требовал уничтожения переходного состояния «освобожденных» крестьян, немедленного выкупа «всей личной земельной собственности». Если, говорил он, операции этой не берет на себя правительство, пусть возьмут ее все сословия страны. «Это, – указывалось в воззвании, – путь мирный, и мы хотели бы, разумеется, чтобы дело не доходило до насильственного переворота. Но если нельзя иначе, мы не только не отказываемся от него, но мы зовем охотно революцию на помощь к народу». Больше того: «Если для осуществления наших стремлений – для раздела земли между народом – пришлось бы вырезать сто тысяч помещиков, мы не испугались бы и этого». Высказывая мнение, что уступками общее недовольство «могло бы еще быть успокоено», Шелгунов в то же время сам подчеркивал бесплодность и неосновательность упований на власть: «Не питайте в себе пустой надежды, этого предательского, усыпляющего чувства; не переносите своих благородных стремлений на ватагу негодяев, называемых русскими министрами и русским правительством».

Значительная часть очень пространной прокламации[510] была посвящена подробному изложению программы.

Основными пунктами этой программы являлись: «выборная и ограниченная» власть; национализация земли и передача ее в пользование крестьянам при «сохранении общинного владения землей с переделами чрез большие сроки»; уничтожение привилегированных сословий, равенство всех перед законом; развитие «существующего уже частью в нашем народе» начала самоуправления; свобода слова; контроль народа за расходованием государственных средств; открытый и словесный суд; уничтожение явной и тайной «императорской полиции», телесного наказания; превращение армии в ополчение по губерниям, и т.д. По вопросу о форме правления в программе этой оставалась все же неясность: говоря о необходимости замены «императора, помазанного маслом в Успенском соборе», выборным старшиною, «получающим за свою службу жалованье», воззвание в дальнейшем считалось с существованием императорского двора и требовало «сокращения расходов на царскую фамилию» – допускало, следовательно, и ее сохранение (видимо, при условии очень далеко идущих уступок).

Своеобразной особенностью воззвания «К молодому поколению» было наличие в нем большого теоретического введения, в котором делалась попытка обосновать (в известной степени – с опорой на аргументацию Герцена и Огарева) возможность некапиталистического пути развития России. Шелгунов резко разграничивал и противопоставлял исторические пути России и Запада, доказывал, что Россия будто бы не знала феодализма, не имеет настоящей буржуазии (мещанство – «неудавшаяся русская буржуазия, выдуманная Екатериной II»), что ее социальный быт основан на началах, «вовсе неизвестных европейцам». «Освобождение крестьян есть первый шаг или к великому будущему России или к ее несчастию; к благосостоянию политическому и экономическому или к экономическому и политическому пролетариату». От нас самих зависит избрать путь к тому или к другому, писал Шелгунов, высказывая идеалистически-утопическую мечту, которая составила в дальнейшем один из социологических устоев народничества[511]. В этой части прокламации Шелгунова содержалось немало такого, что не могло не вызвать критики со стороны Чернышевского. И, видимо, резко «самобытнический» уклон воззвания объясняет, хотя бы отчасти, тот факт, что оно, судя по воспоминаниям Шелгунова, прошло как-то особняком, не в порядке реализации общего агитационного плана, родившегося в кругу Чернышевского[512].

Но, разумеется, своей обличительной стороной, своими демократическими требованиями, своим призывом к мобилизации революционных сил для подготовки решительного натиска против самодержавия воззвание «К молодому поколению» вполне примыкало к революционно-демократической платформе Чернышевского. Шелгунов звал молодежь к составлению кружков, к увеличению «числа прозелитов», к настойчивой пропаганде в среде крестьянства и в армии. Прокламация «К молодому поколению» заканчивалась патриотическим призывом: «…Ищите вожаков, способных и готовых на все, и да ведут их и вас на великое дело, а если нужно, то и на славную смерть за спасение отчизны, тени мучеников 14 декабря!»[513]

Среди агитационной литературы начала 60-х годов видное место принадлежит также листкам «Великорусс», выходившим через неопределенные промежутки времени в 1861 г. Первый листок «Великорусса» открыл собой серию прокламаций, распространявшихся в 1861 – 1863 гг. в России. Он, как и остальные листки «Великорусса», был отпечатан в России, не позже конца июня 1861 г.[514]. В сентябре 1861 г. вышел второй листок «Великорусса», в октябре – третий[515]. Появление «Великорусса» было встречено в широких общественных кругах с огромным интересом. Чернышевский в «Письмах без адреса» говорит, подразумевая, несомненно, «Великорусс», о появлении в 1861 г. «программы, порицамой одними, хвалимой другими, но принимаемой к сведению всеми». П. Заичневский, автор прокламации «Молодая Россия», вышедшей в 1862 г., признавал, что «успех „Великорусса“ был громадный».

«Великорусс» указывал на полную несостоятельность реформы 19 февраля, отвергаемой, по его словам, всем крестьянством. Он требовал нового удовлетворительного в глазах самих крестьян решения аграрного вопроса и коренного изменения всего государственного строя. Пересмотр реформы 19 февраля должен был, по мнению «Великорусса», свестись минимально к передаче крестьянам всех земель и угодий, находившихся в их пользовании при крепостном праве, с освобождением крестьян от всяких особенных платежей и повинностей и выкупом «на счет всей нации»[516].

«Великорусс» требовал установления конституции с ответственностью министров, вотированием бюджета, уничтожением сословных привилегий, самоуправлением по областным и общинным делам, судом присяжных, свободой печати, исповеданий. При этом он отвергал «октроирование конституции», потому что составленная правительством конституция представляла бы собой только «акт, сохраняющий при новых словах прежнее самовластие», и настаивал на «созвании депутатов для свободного ее составления», т.е. фактически на созыве учредительного собрания.

Большое внимание «Великорусс» уделял национальному вопросу. Считая вредным «насильственное удерживание других цивилизованных племен» в составе русского государства, он исходил из признания «прав национальностей», как условия упрочения свободы России. Он требовал предоставления полной независимости Польше, указывая, что от угнетения Польши страдает не только благосостояние России, но и «наша народная честь», и высказывая убеждение в неизбежности (если не последует добровольного отказа от владычества над Польшей) освобождения Польши силой ее восставшего народа. «Великорусс» считал, что и населению «южной Руси», т.е. Украины, должно быть предоставлено свободно решить вопрос о своих национальных требованиях. «Великорусс» не решал окончательно вопроса о республике или конституционной монархии, давая достаточно ясно понять, что он принадлежит к «республиканской партии», и вместе с тем заявляя, что «истинно конституционная монархия мало отличается от республики». В целях обеспечения единства всех противников существующего режима (считаясь с распространенностью либерально-конституционных иллюзий)[517] «Великорусс» выдвигал план политической антиправительственной кампании, направленной на предъявление адреса царю с требованием созыва народных представителей, для осуществления намеченной программы. Проект такого адреса был приложен к третьему номеру «Великорусса». «Быть снисходительными и терпеливыми – дело тех, которые убеждены, что довольно скоро всеми будет признана верность их взгляда», – писал «Великорусс» и выражал уверенность, что время, употребленное на этот опыт, не будет потеряно для политического воспитания масс.

«Великорусс» ставил задачу перед своими единомышленниками – «организовать и дисциплинировать движение». Он рекомендовал для этого составление конспиративных комитетов, пропагандистской и организационной деятельности которых придавал очень большое значение (он предлагал не начинать сбора подписей под адресом и назначения депутатов для его представления до тех пор, пока не развернется широко деятельность комитетов).

Призывая так называемые образованные классы к действию, «Великорусс» указывал на неизбежность народного восстания летом 1863 г. в случае, если общество до этого не вынудит власть устранить причины недовольства. «Если мы увидим, – заключал „Великорусс“, – что они не решаются действовать, – нам не останется выбора: мы должны будем действовать на простой народ и с ним будем принуждены говорить уже не таким языком, не о таких вещах»[518].

О происхождении «Великорусса» нет вполне ясных и бесспорных данных. В октябре 1861 г. за активное участие в распространении «Великорусса» был арестован и потом приговорен к каторге Владимир Обручев – родственник Н.Н. Обручева, отставной офицер, сотрудник «Современника», лично знакомый с Чернышевским и Добролюбовым. Вместе с Обручевым привлекался по делу о распространении «Великорусса» доктор П.И. Боков, также близкий к Чернышевскому. Ряд современников связывал с «Великорусом» имена братьев Лугинипых, в том числе В.Ф. Лугинина (потом, за границей, близкого к Герцену, впоследствии крупного ученого-химика)[519]. Существующие указания на Николая Обручева, как на одного из основных деятелей «Великорусса», вызывают сомнение, поскольку он в период издания и распространения «Великорусса» (и в течение ряда месяцев до того) находился за границей[520]. По такой же причине еще сомнительнее указания на офицера князя Н.П. Трубецкого как на члена «Великорусса»[521].

Много споров было в исторической литературе вокруг вопроса о причастности к «Великоруссу» Чернышевского. Подозрения относительно участия Чернышевского в «Великоруссе» существовали в правительственных кругах. Из участников революционного движения 60-х годов предположения о связи Чернышевского с «Великоруссом» высказывались С.Г. Стахевичем, ссылавшимся на впечатления, вынесенные им из общения с Чернышевским на каторге, и Пантелеевым[522]. Шестидесятник П.Д. Баллод, также общавшийся на каторге с Чернышевским, отвергал мысль об участии Чернышевского в «Великоруссе», хотя отмечал осведомленность его в делах последнего[523]. Мнения историков разделились, при этом следует заметить, что противники версии об участии Чернышевского в «Великоруссе» исходили между прочим из одного ошибочного положения о том, что «Великорусс» якобы являлся выразителем чисто либеральных тенденций. Это положение опровергается анализом содержания «Великорусса» (готовность опереться на народ и народное восстание, сочувствие республиканской форме правления, забота о преодолении монархических и либеральных иллюзий, последовательно демократическая трактовка национального вопроса, призыв к организованным нелегальным действиям и т.д.), опровергается оно и фактами, вскрывающими враждебное отношение в либеральном лагере к «Великоруссу». Оценка «Великорусса» как либерального начинания явно противоречит и мнению В.И. Ленина, который в работе «Гонители земства и Аннибалы либерализма» противопоставляет либералов «Великоруссу»[524].

Оставляя в стороне вопрос о том, участвовал ли Чернышевский непосредственно в «Великоруссе» (вопрос, трудно разрешимый при нынешнем состоянии источников), мы вправе все же заключить, что деятели «Великорусса» находились под большим влиянием Чернышевского. Отзыв, содержащийся в «Письмах без адреса», говорит о сочувственном внимании Чернышевского к «Великоруссу». Очень примечательно также, что примерно в одно время с началом издания «Великорусса», в июльской книге «Современника» за 1861 г. (цензурное разрешение: 1 июля 1861 г.), Чернышевский в очередном международном политическом обзоре признал допустимость тактических маневров радикальной фракции венгерского сейма, связанных с кампанией вокруг адреса и направленных к тому, чтобы, по словам Чернышевского, «укрепилось единодушие в венграх новою бесполезностью переговоров» (между венграми и австрийским правительством), чтобы утвердилась мысль о «невозможности примирения»[525]. А ведь «Великорусс», рассчитывая завоевать, таким же образом на сторону революционных действий колеблющиеся элементы, стремился наглядно показать бесполезность надежд на серьезные и искренние уступки власти и «невозможность примирения» с нею[526].

Отсутствие твердых и положительных данных не позволяет пока точно установить время начала и конца деятельности группы, издававшей «Великорусс». Заявление «бывших членов комитета „Великорусса“», опубликованное в 1863 г. в «Свободе» – органе тайного общества «Земля и воля» – свидетельствует о том, что бывшие участники «Великорусса» в дальнейшем соединились «во имя одной общей цели» с обществом «Земля и воля».

Нельзя пройти мимо полемики, вызванной в революционной среде появлением «Великорусса». 15 сентября 1861 г. в «Колоколе» появился «Ответ „Великоруссу“», автор которого с «горячим сочувствием» приветствовал «Великорусс»[527], но вместе с тем подверг критике содержащуюся в последнем аппеляцию к обществу. В привилегированном обществе автор «Ответа» видел «одни начала, одни стремления» с правительством и не допускал возможности между ними серьезной вражды. Он, правда, соглашался, что «шевелить одержимое спячкой общество» не вредно, но этим «дела не сделаешь». Автор верил только в незначительное меньшинство общества, враждебное обществу в целом («в массе») и принадлежащее по чувствам к народу. Несчастье этого интеллигентского меньшинства автор «Ответа» усматривал в том, что оно фактически не имеет с народом никакой связи. Надо, чтобы меньшинство соединилось с народом. «Наша опора, – указывал он, – те несчетные массы, которые, благодаря полутору века правительственного зверства, распутства, помешательства, иезуитизма, террора, представляют градации от апатии до безвыходного отчаяния, которым нечего ждать от этого порядка, нечего терять с ним, а остается только глубоко ненавидеть его. На эти массы мы и обопремся». Автор «Ответа „Великоруссу“» настойчиво призывал к тесному сплочению всех разбросанных по России революционно настроенных личностей в «один союз, идущий к одной цели, действующий как один человек». В объединении и организации самих революционеров он признавал путь к тому, чтобы сойтись с народом. Вопросам, связанным с преодолением трудностей на пути организации революционных элементов, с возможными формами деятельности тайных союзов и т.д., была посвящена значительная часть статьи. Автор поднимал и вопрос о цели, к которой необходимо стремиться в борьбе. Не без некоторой пренебрежительности отзывался он о борьбе за конституцию. «За конституцию стало бы, вероятно, почти все дворянство. Пусть конституции добиваются те, кому она может быть полезна. Нам не следует ни помогать, ни мешать им теперь… Конституция лучше самодержавия тем, что при ней будет больше простора для действия». «Наша цель, – заключал автор свою статью, – полное освобождение крестьян, право народа на землю, право его устроиться и управляться самим собою, освобождение и свободный союз областей»[528].

Надо заметить, что «Ответ „Великоруссу“» был составлен после появления первого листка «Великорусса», до наиболее важных, более или менее полно раскрывавших взгляды и предложения «Великорусса», второго и третьего листков. Многие возражения «Ответа» должны были бы отпасть с выходом этих листков[529]. Независимо от этого «Ответ „Великоруссу“» сохраняет свое большое значение как решительный, хорошо аргументированный призыв к организации революционных сил, как формулировка взглядов революционно-демократических кругов на роль народа, на взаимоотношения революционного «меньшинства» интеллигенции с народом, на обязанности этого меньшинства перед народом (по всем этим пунктам, по существу дела, едва ли составители «Великорусса» стали бы спорить с автором «Ответа»)[530].

В 1861 г. и позднее на правах воззваний распространялись, кроме указанных выше агитационных документов, напечатанные отдельными оттисками статьи Н.П. Огарева из «Колокола» (потом и из «Общего веча»). Особенно крупное значение имела статья Огарева из 102-го листа «Колокола» (от 1 июля 1861 г.) «Что нужно народу?» Ввиду той роли, какую она сыграла в истории тайного общества «Земля и воля», о ней целесообразнее будет сказать ниже, в связи с вопросом о «Земле и воле».

4. Годы перелома (1862 – 1863). Общество «Земля и воля»

1862 год был годом начала перелома в политическом движении 60-х годов. Революционная ситуация еще не была исчерпана, но кульминационный пункт ее оказался уже пройденным, хотя многие участники движения еще не сознавали этого. В 1862 г. по сравнению с 1861 г. в несколько раз сократилось число крестьянских волнений. Революционные силы в течение 1862 г. жестоко страдали от правительственных преследований.

Реакционные черты политики Александра II, отчетливо сказавшиеся даже в «медовые» месяцы его реформаторской деятельности, явно и резко стали усиливаться сразу же после издания манифеста об отмене крепостного права.

Мероприятия против университетов и студенчества, проведенные в 1861 г., и были первой крупной диверсией реакции. Приговоры к каторге поэту Михайлову за прокламацию «К молодому поколению» и В. Обручеву за распространение «Великорусса», высылка в марте 1862 г. профессора П.В. Павлова за критические замечания о существовавшем режиме и за некоторые прогрессивные пожелания, высказанные им в публичной речи по случаю «тысячелетия России», – все это было симптомами усиливающегося реакционного курса. Но крайним реакционерам этого уже казалось мало; они требовали новых, еще более «твердых» действий, требовали решительного наступления против прогрессивных сил.

В конце апреля 1862 г. в III отделении была составлена записка «О чрезвычайных мерах». Запугивая «пагубными последствиями», которые может повлечь за собой «необыкновенное брожение умов» среди интеллигенции при ее враждебных чувствах к власти и существующим учреждениям, III отделение высказалось за необходимость безотлагательного действия. Последнее должно было выразиться в одновременном строжайшем обыске у 50 «сомнительных лиц», с тем чтобы одних из них предать суду, других выслать, третьих отдать под надзор полиции. В числе намеченных жертв были Чернышевский, Шелгунов, Н. Обручев, братья Серно-Соловьевичи (Николай и Александр), Елисеев, Благосветлов, Лавров и др. Речь шла, таким образом, о том, чтобы одним ударом обезглавить демократическую интеллигенцию и левую публицистику[531]. Вскоре два обстоятельства облегчили и ускорили выполнение намеченной правительством задачи: выход прокламации «Молодая Россия» и знаменитые петербургские пожары 1862 г.

Первые экземпляры прокламации «Молодая Россия» попали в руки властей в середине мая 1862 г.[532] Ее автором был получивший в дальнейшем широкую известность как деятель революционного движения Петр Григорьевич Заичневский. Вместе с П.Э. Аргиропуло он был одним из руководителей московского студенческого кружка, выделившегося из возникшей еще в 1859 г. революционной группы Ю. Мосолова, Н. Шатилова и др. (так называемая «Библиотека казанских студентов»)[533] и занимавшегося преимущественно литографированием и распространением запрещенной литературы (сочинений Герцена, Огарева, Фейербаха, Бюхнера и т.д.)[534].

Заичневский выступил в марте 1861 г. с речью перед студентами поляками и русскими в католической церкви в Москве после мессы по убитым в Варшаве демонстрантам, выражая сочувствие освободительной борьбе поляков и призывая их к союзу с русскими революционерами. Летом того же года Заичневский сделал попытку вести пропаганду среди крестьян Орловской губернии, он рассказывал крестьянам об Антоне Петрове и говорил о необходимости вооружения для успеха народного «возмущения»[535]. В июле 1861 г. Заичневский был арестован. Находясь в Москве в заключении, он написал, видимо в апреле 1862 г., прокламацию «Молодая Россия», которую переслал на волю для напечатания. Содержавшееся в ней указание, что она исходит от «Центрального революционного комитета», представляло собой мистификацию. Составляя прокламацию, Заичневский, по его признанию, старался нагромоздить как можно больше «пороха», чтобы всем «либеральным и реакционным чертям стало тошно»[536]. Отсюда нарочито задорный и частью устрашающий тон прокламации.

Разделяя всю Россию на две «партии» – «партию императорскую» и партию народную, – Заичневский о первой партии, в которую он включал помещиков, купцов, чиновников, писал: «В настоящее время партия либеральничает, обиженная отнятием у нее права на даровую работу крестьян, ругает государя, требует конституции, но не бойтесь: она и царь неразрывно соединены между собою, и звено соединения – собственность». Выход из невыносимого гнета, который этот строй с собой несет, он видел один: «революция, революция кровавая и неумолимая, которая должна изменить радикально все, все без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка».

«Молодая Россия» критиковала «Великорусс», признавая ошибочность и отсталость его мнений; она высказывалась против «Колокола», считая, что он не может служить «даже и отголоском» мнений революционной партии вследствие своего «конституционного» характера и «отвращения» Герцена «от кровавых действий, от крайних мер».

В связи с предстоящей революционной борьбой «Молодая Россия» писала: «Мы будем последовательнее не только жалких революционеров 48 года, но и великих террористов 92 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90-х годах».

Свою положительную программу «Молодая Россия» формулировала в следующих основных пунктах: превращение России в республиканско-федеративный союз областей, состоящих в конечном счете из земледельческих общин; предоставление членам общин земли только на срок, с последующими переделами; заведение общественных фабрик и общественных лавок; правильное распределение налогов, которые должны падать всей тяжестью не на бедных, а «на людей богатых»; общественное воспитание детей; полное освобождение женщины, уничтожение брака и семьи; независимость Польши и Литвы, предоставление всем областям права решить вопрос о вхождении в состав «федеративной республики Русской».

Обращаясь к вопросу о силах революции, автор «Молодой России» рассчитывал на поддержку со стороны крестьянских масс, особенно старообрядцев. Он не верил в революционную инициативу народа и ждал последней от войска, а в первую голову от молодежи, которая вето глазах была главной надеждой революционеров.

«Молодая Россия» полагала, что в случае успеха движения «революционная партия» установит свою диктатуру и введет «другие основания экономического и общественного быта». Заичневский, по существу, выступал более или менее осознанно сторонником заговорщической тактики. Идея захвата власти партией, опирающейся непосредственно на узкий слой революционной интеллигенции, а не на передовой, революционный класс, и осуществления социального переворота с помощью диктатуры этой партии свидетельствует о том, что Заичневский уже тогда тяготел (сознательно или бессознательно) к «бланкистским» настроениям и взглядам, приверженность к которым в дальнейшем характеризовала всю его деятельность[537].

Прокламация «Молодая Россия» предсказывала скорое наступление революции, которая начнется нападением на Зимний дворец с целью уничтожения царской семьи, и призывала бить тогда «императорскую партию» везде: на площадях, в домах, в тесных переулках городов, на широких улицах столиц, по деревням и селам, предупреждая при этом, что все, кто не присоединится к революции, будут рассматриваться как враги и истребляться «всеми способами». «Молодая Россия» заканчивалась трижды повторявшимся лозунгом «социальной и демократической республики Русской»[538].

Каковы бы ни были особенности прокламации «Молодая Россия», в ней нельзя не видеть своеобразного отражения революционной ситуации, которая к весне 1862 г. еще не была изжита. Как об одном из симптоматичных проявлений общественной обстановки того периода упоминает о «Молодой России» В.И. Ленин в известной статье 1901 г. «Гонители земства и Аннибалы либерализма»[539]. Значительно раньше, в начале 70-х годов, о «Молодой России» упомянуто было в брошюре I Интернационала «Альянс социалистической демократии и Международное товарищество рабочих» как о манифесте, в котором на основании характеристики внутреннего положения России делался «вывод о необходимости социальной революции» и содержался призыв «сплотиться вокруг радикального знамени»[540].

«Молодая Россия» была одним из крайних отголосков настроений ожидания революционного взрыва, которые были распространены накануне и особенно в первое время после объявления реформы 19 февраля.

«Молодая Россия» встретила в некоторых кругах молодой демократической интеллигенции прямое сочувствие. В. Кельсиев, в тот момент весьма близкий к Герцену, потом порвавший с революционным движением, в своей «Исповеди» (1867 г.) писал: «Молодежь наша из себя выходила, толковала о революциях и баррикадах; „Молодую Россию“ никто не хвалил, но думавших одинаково с нею было множество; ей только в вину ставили, что она разболтала то, о чем молчать следовало»[541]. Другой участник движения 60-х годов, П. Баллод, утверждал, что «крайний радикализм» прокламации «пришелся по вкусу военным кружкам»[542].

Но вместе с тем Баллод отмечал, что большая часть его товарищей критически отзывалась о «Молодой России», находя, что она «хватила через край». Действительно, можно считать установленным, что прокламация как некоторыми чертами своего содержания, так и особенно своим тоном вызвала в части демократического лагеря неодобрительное (или не вполне одобрительное) отношение.

«Молодая Россия» была встречена довольно скептически Н.Г. Чернышевским, который, по воспоминаниям современников, возложил на А.А. Слепцова миссию уговорить Заичневского с друзьями сгладить так или иначе нежелательное впечатление от «Молодой России»[543] и будто бы намеревался написать в назидание ее сторонникам специальный листок. Листка этого Чернышевский, очевидно, не написал; попытка в той или иной мере отмежевать революционное подполье от «Молодой России», сделанная в листке «Предостережение» (взят в рукописи при обыске в Петербурге 15 июня 1862 г. у владельца тайной «карманной типографии», упомянутого П. Баллода) принадлежала не Чернышевскому, а вероятнее всего Н.И. Утину, одному из руководителей студенческих волнений 1861 г., потом члену центра «Земли и воли». В листке «Предостережение», как бы в противовес «Молодой России», говорилось, что «революционная партия никогда не бывает в силах сама по себе совершить государственный переворот», что «перевороты совершаются народами»[544].

В эмигрантской литературе с «Молодой Россией» полемизировали Герцен[545] и Бакунин. Критикуя некоторые стороны «Молодой России» и защищаясь против сделанных ею по его адресу замечаний, Герцен одновременно обрушился на либеральные общественные круги, которые испугались «Молодой России», поддались из-за нее панике. «…Остановите их (молодежь, стоящую за „Молодой Россией“. – Ш.Л.), – писал Герцен, – вступите с ними в спор, отвечайте им, но не кричите о помощи, не подталкивайте их в казематы; III отделение fara da se» (постоит за себя)[546].

Настроение автора «Молодой России» Герцен характеризовал как «святое нетерпение», как «тоску ожидания», растущую «не по дням, а по часам, с приближением чего-то великого, чем воздух полон, чем земля колеблется и чего еще нет…»[547] Не сочувствуя во многом «Молодой России», Герцен тем не менее признавал ее отзвуком настроений, порожденных предгрозовой обстановкой, ожиданием великих сдвигов.

Нельзя упускать из виду, что появление прокламации почти совпало с петербургскими пожарами.

Прокламация «Молодая Россия» появилась в середине мая 1862 г., а огромные пожары в Петербурге произошли в двадцатых числах того же месяца (самый крупный из всех пожаров – в Апраксином и Щукином дворах – начался вечером 28 мая).

М.М. Стасюлевич, либеральный профессор-историк (будущий издатель и редактор «Вестника Европы»), сообщал тогда же в письме из Петербурга, что общество видит существующую якобы связь между пожарами и программой «Молодой России»[548].

Обвинения по адресу революционеров и студентов в причастности к пожарам получили при прямом поощрении и участии правительства широкое распространение как среди темного и невежественного петербургского мещанства, так и среди буржуазно-либеральной интеллигенции, либеральных помещиков, большинство которых совершенно скатилось к оправданию реакционной политики правительства. Эту версию настойчиво поддерживали и многие газеты.

Более чем через два месяца после пожаров Кавелин в письме к Герцену продолжал безапелляционно утверждать: «Что пожары в связи с прокламациями – в этом нет теперь ни малейшего сомнения»[549]. Поддерживая своим авторитетом дикие обвинения и подозрения против революционеров и всей радикальной молодежи, либеральные вожди играли на руку правительству и прямо содействовали тому повороту от либерализма, от сочувствия всяким реформам к поддержке самой разнузданной реакции, который проделывали в этот момент значительные круги привилегированного общества. Именно с этого времени становится особенно влиятельным московский журналист М.Н. Катков, открывший в своем «Русском вестнике» грязный, клеветнический поход против Герцена и «Колокола», чем привлек к себе «милостивое» внимание самого Александра II. Реакционная роль Каткова еще более возрастает в связи с восстанием в Польше (1863 г.). О Каткове писал впоследствии В.И. Ленин: «Либеральный, сочувствующий английской буржуазии и английской конституции, помещик Катков во время первого демократического подъема в России (начало 60-х годов XIX века) повернул к национализму, шовинизму и бешеному черносотенству»[550].

Правительство торопилось в самых широких размерах использовать «благоприятный момент» для усиления борьбы с революционным движением. Министр внутренних дел Валуев писал позднее в своем «всеподданнейшем» отчете, что опустошительные пожары «послужили поводом к принятию новых мер для ограждения общественной безопасности и вместе с тем произвели сильное нравственное впечатление не только на жителей столицы, но и на всю Россию». В это время, по его словам, «совершился первый благоприятный переворот в общественном мнении»: затихли похвалы, которые упорно приносились молодежи; «в некоторых литературных органах стала заметною перемена направления…»[551]

Конечно, пожары лишь помогли правительству усилить прежде определившийся реакционный курс. В.И. Ленин, напоминая, что еще до пожаров, 12 мая 1862 г., были утверждены новые суровые правила о печати, подчеркивал: «След., „ход жизни“ резко направлялся в сторону реакции и независимо от пожаров…»[552].

Не пожарами, разумеется, был создан и реакционный поворот в определенных общественных кругах, столь радовавший правительство. Глубокие причины этого поворота коренились в классовых интересах привилегированных слоев общества, в их паническом страхе перед ростом массового движения, в их враждебности к революционерам. Пожары ускорили поворот, дали выход уже зревшим реакционным настроениям и вместе с тем увлекли на путь прямой поддержки реакции и репрессий некоторые неустойчивые элементы, которые при иных обстоятельствах могли бы еще держаться какое-то время на почве умеренной оппозиции.

Пропасть между демократами-революционерами и либералами углубилась, борьба обострилась. М.М. Стасюлевич недаром жаловался в июне 1862 г., что либералов «снизу», т.е. со стороны демократии, считают «ретроградами и почти что подлецами»[553].

18 – 25 мая 1862 г. правительством была создана особая следственная комиссия, – сначала специально для расследования о «мятежных воззваниях»; затем эта комиссия на правах самостоятельного учреждения, непосредственно подчиненного царю, в течение девяти лет вела усиленную борьбу с «крамолой»[554].

В июле 1862 г. были произведены многочисленные аресты. В числе арестованных находились Н.Г. Чернышевский, Н.А. Серно-Соловьевич, Д.И. Писарев. Было инсценировано несколько процессов – Чернышевского, Писарева, большое дело «о лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами», т.е. с «Колоколом», с Герценом и Огаревым. После длительного заключения, Чернышевского на основании подложных материалов обвинили и сослали на каторгу (1864 г.)[555]. Н. Серно-Соловьевича отправили на поселение в Сибирь, где он вскоре же и погиб (в начале 1866 г.)[556]. Писарева продержали четыре года в Петропавловской крепости.

Подверглись запрещению (сначала временному) демократические журналы «Современник» и «Русское слово». По всей России были закрыты воскресные школы. В Петербурге закрыли литературный «шахматный клуб» как «сборище неблагонамеренных литераторов». Цензура была усилена, возможность проводить в печати, даже в завуалированной форме, прогрессивные взгляды стала еще более ограниченной, чем прежде.

Шеф жандармов Долгоруков в годовом отчете, представленном в начале 1863 г. царю, сделал заключение, что на этот раз удалось «рассеять скопившуюся над русскою землею революционную тучу, которая грозила разразиться при первом удобном случае»[557].

В демократическом лагере, несмотря на тяжелые потери, понесенные летом 1862 г., и признаки отлива революционной волны, пока не отказывались от надежд на более или менее близкое революционное потрясение[558]. «Среди разгара правительственной и общественной реакции», писал потом Н.И. Утин, организовалось тайное общество, известное под названием «Земли и воли»[559].

Надо заметить, однако, что на период обострения реакции приходится окончательное оформление «Земли и воли». Ее подготовительная стадия началась значительно раньше.

Мысль об объединении разрозненных революционных кружков и создании сплоченной, охватывающей столицы и провинцию организации довольно давно зрела в сознании революционеров. В главе, посвященной общественному движению накануне крестьянской реформы, отмечены факты, относящиеся к планам создания большого тайного общества, возникавшим, очевидно, и в Петербурге, и в эмиграции. Выше уже упоминалось о статье «Ответ „Великоруссу“», в которой остро ставился вопрос о серьезной организации революционных сил. «Элементы, враждебные бездарному правительству, накопляются с каждым днем, – писал автор статьи, – но они ему не опасны, пока у них нет ни связи, ни единства, ни доверия к себе. Соединить их и возбудить к совокупному действию – вот предстоящее нам дело, без которого не возможны ни благосостояние, ни свобода, ни правда». Призывая всех, кто враждебен существующему порядку, дружно сплотиться в один союз, он подчеркивал, что для образования такого союза «нет другого пути, как составление тайных центров, обществ, братств»[560].

Редакция «Колокола», помещая «Ответ „Великоруссу“», не во всем была согласна со статьей, но вместе с тем сама идея организации революционных элементов приветствовалась «Колоколом» как «живой призыв на живое дело». В редакционном примечании к «Ответу» редакция «Колокола» заявляла: «Мы давно думали о необходимости органического сосредоточения сил, но считали, что не от нас должна выйти инициатива, не из-за границы, а из самой России». В специальной статье «Ответ на „Ответ „Великоруссу““» Н.П. Огарев затем подробно рассматривал вопрос о тайных обществах, выражая глубокое убеждение в их необходимости и важности, и в то же время настойчиво рекомендовал создавать их сначала по областям. «Каким образом сложатся общества, это невозможно предугадать, – замечал Огарев. – Есть стремление, есть воля, есть цель, робость проходит – вот достаточные данные для их существования»[561].

В то время (сентябрь – октябрь 1861 г.), когда в «Колоколе» обсуждался вопрос о тайных обществах, в России, в первую очередь в Петербурге, в окружении Н.Г. Чернышевского велась уже начальная подготовка к созданию общей организации, которая могла бы связать возникавшие независимо друг от друга кружки и группы и направить их к единой цели.

А.А. Слепцов (в тетради воспоминаний, находившейся в руках М.К. Лемке) рассказывает о своем первом знакомстве с Чернышевским, состоявшемся, по утверждению Лемке, в июле 1861 г.[562] Вопрос о тайном обществе, об организации революционеров был тогда предметом обсуждения между собеседниками. Слепцов предлагал «присмотреться к силам и потом сорганизовать их». Сообщения Слепцова не могут считаться абсолютно точными; тем не менее они позволяют судить о живейшем интересе Чернышевского к планам создания тайной революционной организации, о его руководящих указаниях деятелям, трудившимся над реализацией этих планов. Среди этих деятелей на подготовительном этапе особенно выдающуюся роль, бесспорно, играл Николай Серно-Соловьевич. М. Слепцова, в опубликованных спустя много лет после смерти ее мужа А.А. Слепцова воспоминаниях, утверждала, что именно Чернышевский летом 1861 г. предложил своим «адептам» (в том числе Н. Серно-Соловьевичу и Слепцову) организацию основной пятерки как фундамента «подземного общества», по наименованию того времени, и что первая пятерка была, действительно, создана в составе Чернышевского, Н. Серно-Соловьевича, Слепцова и др.[563]

Воспоминания Слепцовой изобилуют ошибками, анахронизмами. Об описываемых событиях она могла знать лишь со слов А.А. Слепцова, который сам ничего о создании пятерки по инициативе и при личном участии Чернышевского не говорил. Утверждение Слепцовой остается недоказанным. Однако общая вдохновляющая роль Чернышевского в организационных начинаниях 1861 – 1862 гг. независимо от этого не подлежит, конечно, сомнению.

Начало реальных действий, направленных на создание «Земли и воли», скорее всего надо отнести к последним месяцам 1861 г., когда из-за границы возвратились Н.А. Серно-Соловьевич и Н.Н. Обручев. Слепцов относит начало подготовительной работы по созданию «Земли и воли» к «концу октября старого стиля 1861 года»[564]. Он же сообщает, что к весне 1862 г. «в центре будущего, еще не оформленного» общества стояли братья Николай и Александр Серно-Соловьевичи, А.А. Слепцов, Н.Н. Обручев и В.С. Курочкин. Видимо, не только общество в целом, но и самый центр еще нельзя было считать достаточно оформленным. По крайней мере в письме из Лондона в Петербург В.И. Кельсиев летом 1862 г. писал Н. Серно-Соловьевичу: «Как центр склеится, Г[ерцен] и Ог[арев] объявят в „Колоколе“, что они пристали к нему, вы подтолкнете к нему всякие кружки…»[565]

В только что упомянутом письме Кельсиева содержался совет «поналечь» на «провинциалов». Значение провинциальной деятельности хорошо сознавалось самими землевольцами. В первой половине 1862 г. для установления связей и упрочения местной работы отправился по городам Поволжья Слепцов. Лемке, очевидно со слов Слепцова, говорит об организации Слепцовым «комитетов» в Астрахани, Саратове, Казани, Нижнем-Новгороде, Твери[566]. Слепцов говорит также об «установленных уже» к осени 1862 г. курском, пермском, вологодском (или северном), полтавском[567] «отделах». Насколько все «комитеты» или «отделы» являлись дееспособными организациями, судить трудно.

Название «Земля и воля» было присвоено обществу, как говорит Слепцов, в августе 1862 г., после большого письма Огарева, доставленного из-за границы. В ноябре 1862 г. центр общества стал именоваться «Русским центральным народным комитетом»[568]. Тогда же, в ноябре, были замещены вакантные, после летних арестов 1862 г., места двух членов центра[569]. Слепцов называет новыми членами центра Николая Утина и Григория Благосветлова (редактор и издатель «Русского слова»). Активное участие в работе центра первого из них вполне подтверждают и другие источники[570].

Общество «Земля и воля» постепенно установило связи среди студентов обеих столиц и крупных провинциальных городов, среди передового круга офицерства, преимущественно в войсках, расположенных в Польше, а также в среде демократических литераторов, учителей и т.д. В Москве в качестве отделения «Земли и воли» выступала упоминавшаяся группа Мосолова и Шатилова. Москвичи держали связь и с некоторыми другими районами, в частности с Украиной и Поволжьем. Заметную активность проявляла местная петербургская группа общества. Эта группа в связи с известной слабостью центра пыталась временами играть роль общего руководителя всей организации. Из нее вышла наиболее ранняя из известных землевольческих прокламаций – «К образованным классам» (автор – Утин), распространявшаяся с начала сентября 1862 г. Землевольческая молодежь хотела показать выпуском этого листка, что репрессии не убили организацию; вместе с тем целью ее было повлиять на «образованное общество», заставить его опомниться от обуявших его, особенно с лета 1862 г., реакционных страхов, указать ему, что, связывая себя с правительством, оно рискует разделить и ожидающую правительство участь: оно вместе с ним погибнет[571].

Из сказанного выше ясно, что землевольцы с самого начала имели своими вдохновителями Чернышевского и лондонских эмигрантов – Герцена, Огарева; дела «Земли и воли» близко к сердцу принимал также работавший, несмотря на некоторые разногласия, в близком сотрудничестве с обоими редакторами «Колокола» Бакунин. После ареста Чернышевского, а одновременно с ним и Николая Серно-Соловьевича, державшего связь петербуржцев с Лондоном, эмигрантский центр, видимо, в течение некоторого времени был более или менее оторван от Петербурга[572]. Между тем, потеряв Чернышевского, землевольцы с особенной силой должны были стремиться к утверждению и упрочению своих организационных отношений с лондонским эмигрантским центром. В январе 1863 г. «Земля и воля» направила для переговоров с редакцией «Колокола» А.А. Слепцова. Герцен позже, в конце 1865 г., в одном из фрагментов «Былого и дум»[573] кратко рассказал о приезде Слепцова и переговорах с ним, происходивших в феврале 1863 г. Из этого отрывка, как и из переписки Герцена, видно, что отношение Герцена, Огарева, Бакунина к сообщениям и предложениям Слепцова было не вполне одинаково. Все трое усомнились, хотя и в разной степени, в основательности заявления Слепцова, будто «Земля и воля» уже имеет в Петербурге «несколько сот человек» и в провинции «тысячи три»[574]. Готовности к полному слиянию «Колокола» с «Землей и волей», к чему, очевидно, склонялся Огарев, Герцен не проявил. В письме к Огареву от 15 февраля 1863 г. он писал: «Пусть же они докажут, что они – сила. Что мы с ними и со всеми, кто идет тем же путем, это они знают. Но, стоя на построенном нами фундаменте одиноко, пока не убедимся, что их (фундамент. – Ш.Л.) прочнее, мы не будем увлечены в fiasco или нелепость. Служить им я буду, но прежде, чем брать солидарную ответственность, хочу видеть их журнал, их profession de foi»[575]. Через несколько месяцев Герцен писал Огареву: «Миф „З[емли] и в[оли]“ должно продолжать потому уже, что они сами поверят в себя. Но что теперь „З[емли] и в[оли]“ нет еще, это ясно»[576]. Разумеется, Герцен не мог отрицать наличия по крайней мере известных элементов организации, он знал об определенных проявлениях ее деятельности (хотя бы литературно-издательской). Но его требования от организации шли гораздо дальше. В упомянутом отрывке «Былого и дум» Герцен писал: «Что в России клались первые ячейки организации, в этом не было сомнения: первые волокна, нити, были заметны простому глазу; из этих нитей, узлов, могла образоваться при тишине и времени обширная ткань. Все это так; но ее не было, и каждый сильный удар грозил сгубить работу на целое поколение и разорвать начальные кружева паутины»[577].

Как бы то ни было, «Колокол» вступил теперь в прямые, оформленные отношения с «Землей и волей». При «Колоколе» был учрежден Главный совет общества «Земля и воля». Редакция открыла сбор средств в пользу общества. В конце февраля – начале марта 1863 г. Герцен опубликовал сообщения об образовании «Земли и воли» во французском издании «La cloche» («Колокол»), выходившем в Брюсселе, и в самом лондонском «Колоколе».

Статья в «Колоколе» была напечатана на правах передовой, под заголовком (огромными буквами) «Земля и воля».

Огарев вслед за Герценом, в «Общем вече» от 15 марта 1863 г., посвятил «Земле и воле» статью, в которой звал присоединиться к «Земле и воле» крестьян и дворовых, старообрядцев, мещан и «людей торговых», дворян, от дворянства отрекающихся, семинаристов и «сельских причетников», солдат и офицеров, за народ стоящих, казаков. В статье, посвященной «Земле и воле», Огарев кратко и образно выразил свою мысль о восстании «строем»: «…примыкайте (имелись в виду офицеры, солдаты, казаки. – Ш.Л.), чтоб составить один строй и в путях не разбиваться, в разбивку не восставать, а идти к цели в едином союзе, потому что только строй да союз и дают силу»[580].

Придавая больший либо меньший вес «Земле и воле», ее деятельности, и Герцен и Огарев, безусловно, стремились поддержать ее[581]. Огарев, в частности, составил ряд агитационных документов, опубликованных от имени «Земли и воли».

Строго оформленной, т.е. подробно мотивированной и сформулированной, авторитетно утвержденной, признанной обязательной для всех участников, программы «Земли и воли» никогда не было опубликовано. Однако в различных документах, либо исходивших прямо или косвенно от «Земли и воли», либо имевших в глазах землевольцев особо важное значение, излагались те или иные существенные положения, которые отражали цели и задачи тайного общества.

Еще в середине 1861 г. (в «Колоколе» от 1 июля), как уже отмечалось, была напечатана статья Н.П. Огарева «Что нужно народу?»[582], составленная, несомненно, с учетом тех мнений и требований, какие Огареву приходилось слышать от близких по духу деятелей из России, посещавших редакторов «Колокола». Николай Обручев, согласно имеющимся сведениям, непосредственно помогал Огареву в составлении статьи, получившей широкое распространение в России. А.А. Слепцов, касаясь времени сложения «Земли и воли», отмечал: «Каждый из членов центра, как мы его называли, должен был широко организовать около себя всех, кто был склонен и способен искренно разделять в основе положения „Что нужно народу?“. Выражаясь современным языком, эта прокламация была нашей платформой»[583].

На поставленный в заголовке вопрос, что нужно народу, статья Огарева отвечала в первой же строке: «Очень просто, народу нужна земля да воля» (в дальнейшем формула несколько расширялась: «Земля, воля, образование»). Конкретизируя это общее положение, статья выставляла ряд требований. Крестьяне «свободны с той землей, которою теперь владеют», другими словами сохраняют всю землю, бывшую в их пользовании до реформы. При недостаточности надела крестьянам прирезается земля за счет помещиков. Крестьяне владеют землей на общинном начале. Вознаграждение помещикам принимает на себя государство, а помещичьи крестьяне платят общий налог в казну, ни в каком случае не превышающий подати государственных крестьян. Расходы на армию уменьшаются, войско сокращается наполовину. Сокращаются «собственные расходы царского правительства», царская семья лишается удельных владений. Народ должен быть избавлен от чиновников; крестьяне и в общинах, и в волостях управляются «сами, своими выборными». Устанавливаются уездное и губернское самоуправление. Вводится общегосударственное народное представительство («доверенные от народа люди»), помимо которого не могут решаться вопросы о налогах, содержании армии, о государственных расходах.

Статья Огарева разъясняла крестьянам, что им нечего ждать добра от царя, который является не другом, а первым врагом народа. Она призывала народ «пуще всего» сближаться с войском, при отдаче сыновей в рекруты брать с них клятву, что по народу стрелять они не будут. Крестьяне предупреждались от преждевременной огласки и изолированных выступлений: «Шуметь без толку и лезть под пулю вразбивку нечего, а надо молча сбираться с силами, искать людей преданных, которые помогали бы и советом, и руководством, и словом, и делом, и казной, и жизнью, чтоб можно было умно, твердо, спокойно, дружно и сильно отстоять против царя и вельмож землю мирскую, волю народную да правду человеческую».

Статья Огарева, по существу, давала сводку минимальных для данного момента программных требований революционной демократии.

Примерно через год Огарев внес существенную поправку в аграрную часть намечавшейся им программы, а заодно и в вопросе о форме правления он отчетливее выдвигал республиканский вариант. В статье «Куда и откуда» («Колокол» от 22 мая 1862 г.) Огарев писал: «Пора остановиться на том, что помещики, получая вознаграждение из податей по стольку-то на столько-то лет, должны всю землю (подчеркнуто нами. – Ш.Л.) отдать в земство… На вопрос, куда мы идем, мы скажем смело, не боясь, чтоб у нас вышло с народом разномыслие, мы скажем, что идем к тому, чтобы земля была земская и управление было от земства и, следственно, чтоб царь был земский, с земством согласный, или земством избранный»[584].

У нас нет данных, которые позволили бы судить об отношении в тот момент в кругу организаторов «Земли и воли» к частично измененным лозунгам Огарева. Когда весной 1863 г. Огаревым (в согласии, по очень правдоподобному утверждению Лемке, с находившимся за границей Слепцовым) было написано воззвание «Всему народу русскому, крестьянскому от людей ему преданных поклон и грамота»[585].

В нем была сформулирована программа из следующих основных пунктов: 1) отдача крестьянам земли без выкупа; 2) отрешение чиновников и замена их людьми, народом выбранными; 3) совершенное уничтожение розог и всякого сечения; 4) уничтожение рекрутчины и устройство народного ополчения; 5) запрет без согласия народного Земского собора налагать подати; 6) «запрет, чтобы без ведома Земского собора никуда правительство деньги не тратило»; 7) свобода веры; 8) «уничтожение всякой сословной розни, чтоб не было ни дворян, ни крестьян, ни мещан, а был бы только под одно народ русский»[586].

Месяца через два после выпуска этого огаревского воззвания Бакунин, выступая на собрании в Стокгольме и формально называя себя при этом представителем «Земли и воли», дал следующее изложение программы этого общества: 1) передать землю крестьянам без выкупа, вознаградив землевладельцев на счет всей нации; 2) принимая общину за исходный пункт, превратить чисто немецкую бюрократическую администрацию в национально-выборную систему и заменить насильственную централизацию империи федерацией независимых и свободных провинций; 3) отменить рекрутчину и вместо постоянной армии ввести милицию, которая будет в случае необходимости защищать страну непреодолимой, но для завоевательных целей неприменимой. Для осуществления этих целей «Земля и воля», по словам Бакунина, требовала созыва Земского собора (из депутатов, избранных без различия классов, состояния и общественного положения)[587].

Вопрос о Земском соборе не случайно, конечно, фигурирует в только что приведенных выдержках. Лозунг бессословного, наделенного учредительными функциями Земского собора был поставлен в центр агитации ведущих демократических кругов примерно с весны – лета 1862 г. Еще 8 (20) июня 1862 г. Огарев писал в Петербург Н. Серно-Соловьевичу: «Мне кажется, что уяснить необходимость земского собора становится делом обязательным»[588].

Народное представительное собрание, созванное на основе всеобщего избирательного права, – такова, заявил Огарев летом 1862 г. в письме к Джону Стюарту Миллю, идея, волнующая (как ему кажется) всю Россию[589]. В статье «Что надо делать народу» («Общее вече» № 2, 22 августа, 1862 г.), развивавшей уже в новых условиях мысли воззвания «Что нужно народу?», в статье, которой и Герцен придавал важное значение, Огарев подробно обосновывал задачи Земского собора «из выборных людей от всего народа, от всего земства», призванного учредить совершенно новые порядки. При этом Огарев призывал народ «подавать челобитные» с требованием созыва Земского собора[590]. В одном из конспиративных огаревских документов, недавно найденных и опубликованных, относящемся примерно к тому же периоду, читаем: «Теперь цель (т.е. цель тайного общества. – Ш.Л.): цель – привести правительство к созванию Земского собора, на основаниях трех адресов (общего – формального, адреса от меньшинства[591] и адресов от народа), то есть на основаниях, что земли – земское достояние, что управление выборное и что области распределятся по собственному желанию на самостоятельные отделы федерации. Далее цель – если правительство в Земском соборе откажет, то на тех же основаниях[592] произвести восстание со всех периферий разом[593]. Общее средство – пропаганда всех трех адресов и значения отказа правительства созвать Земский собор: царь, отказывающий в Земском соборе, не есть земский царь»[594].

С содержанием и даже с некоторыми формулировками цитированного сейчас документа довольно тесно соприкасается написанное Огаревым, очевидно, в феврале 1863 г. уже прямо от имени «Земли и воли» (по согласованию со Слепцовым) воззвание к офицерам[595]. «Только Земский Собор, – говорилось в воззвании, – может осуществить право народа на землю и волю, областное и союзное самоуправление. Романовы никогда не созовут его. Если, со страху, и попытаются состроить какую-нибудь бояро-немецкую думу, – это будет так ничтожно, так чиновно, что Россия такого законодательного собрания признать не должна и не может. Настоящий Земский Собор нам надо себе завоевать. С этой целью составляйте офицерские кружки и примыкайте к нашему Обществу, чтобы составить один строй и одну дисциплину. Приготовляйте солдат… С нами поднимется весь народ. Против нас и народа никто не устоит…»[596]

Самой «Земле и воле» в России принадлежит несколько печатных документов более или менее программного характера и значения, хотя конкретная сторона требований, лозунгов и т.д. не разработана в них с той относительной точностью и подробностью, как в приводившихся декларациях эмигрантского происхождения.

Примерно в одни и те же месяцы, зимой 1862/63 г., печатались первый номер землевольческого листка «Свобода» и вступительная декларативная статья «От русского народного комитета», предназначавшаяся для журнала «Земля и воля»[597].

В обращении «От русского народного комитета»[598] говорилось о различных проявлениях революционного брожения в России за истекший «тревожный год», о назревшей задаче «соединения энергически преданных народному делу людей в одну стройную, полную единодушия организацию». «Пусть, – писали авторы, – все любящие свою родину, готовые разделить с нами труды и случайности борьбы, соединяются около одного знамени „Земля и воля“: в деле народного освобождения должны сглаживаться спорные оттенки одной и той же свободолюбивой партии». В этих словах нашло выражение стремление землевольцев создать из своей организации широкое объединение антиправительственных, добивавшихся радикального внутреннего обновления страны элементов. Обращение подчеркивало, что главной силой, на которую «должно опираться всякое серьезное революционное дело», является народ. Обращение указывало на опыт общественной борьбы в западных странах, где только ценою крови народы купили себе некоторые права, «ограждавшие их от ненавистных притеснителей», но эти права «никогда не были и не будут прочны». «Земля и воля» очень скептически отзывались о характере парламентской борьбы, происходившей в Европе: «Подавленные массы остаются глухи к звонким фразам враждующих парламентских партий; массам нужны хлеб и полная свобода – и потому они тяготятся цепями своего рабства, питают в себе зародыши грозных восстаний; их натянуто-тревожное состояние предвещает близкую гибель существующим порядкам и повторение кровавой драмы, потрясшей в 48 году всю Европу, только в больших размерах и с более отрадным результатом». Считая положение Западной Европы «совершенно не удовлетворительным», «Земля и воля» вместе с тем еще гораздо более сурово оценивала состояние России в условиях господства царского деспотизма; она писала о «чувстве ужаса и отчаяния», овладевающем мыслящим человеком при сравнении обстановки русской жизни даже с существующими европейскими порядками. Обращение «От русского народного комитета» формулировало цель борьбы: поставить знамя «Земля и воля» «среди народного собрания от всей свободной русской земли».

Большой интерес представляет та часть обращения, где сообщалось об успехах революционной пропаганды в русских войсках, стоящих в Польше, об образовании в этих войсках революционной организации («Военного комитета в Варшаве»), о состоявшемся соединении русской военной организации в Польше с «Землей и волей». Подчеркивалось, что благодаря связям с польской организацией, с «ее представителем – Центральным комитетом», «Земля и воля» имеет возможность «судить о польском деле честно и беспристрастно и вследствие этих суждений относиться к польскому народу с братскою любовью, всегда приветствуя его в успехах, всегда глубоко сочувствуя его бедствиям в борьбе с ненавистным самодержавным игом»[599].

Разоблачению самодержавного деспотизма как источника бедствий, «терзающих Россию», был посвящен первый номер «Свободы», нелегально распространявшийся с первых месяцев 1863 г. «Свобода» высмеивала уродливые попытки проведения разных реформ (в том числе «мнимое разрешение крестьянского вопроса» с лишением народа земли и избиением крестьян), которые лишь нагляднее вскрывали всю несостоятельность самодержавия. «Свобода» разъясняла, что царское самодержавие «по самому принципу» не способно удовлетворить потребность в новой, свободной жизни, «никогда добровольно не может отказаться от вооруженного господства» над жизнью и свободой людей и потому должно быть разрушено. Разрушение царского самодержавия, обеспечение торжества народных интересов, и прежде всего созыва народного собрания из выборных представителей свободного народа, выставлялись как цель общества «Земля и воля». «Свобода» высказывала убеждение в том, что революция в России неизбежна, что она неминуемо разразится в восстание ограбленного и подавленного народа. Ввиду жестокости и тупости правительства революция, по мнению «Свободы», могла получить «исполинские размеры кровавой драмы», если «образованные классы» или хотя бы «способное и честное» большинство из них, став на сторону народа, не обессилят окончательно правительство, «лишив его какой бы то ни было пользы в диком упорстве». В связи с этим центр «Земли и воли» ставил перед собой задачу привлечения образованных классов на сторону интересов народа. В листке «Свобода» содержалось косвенное указание на отношения, устанавливавшиеся между «Землей и волей» и «Колоколом», говорилось об открытой кассе для сбора пожертвований, находящейся в Лондоне, при редакции «Колокола»[600].

Появившийся в июле 1863 г. второй листок «Свободы» почти целиком был посвящен вопросу, сильнейшим образом занимавшему в то время общественное мнение и России, и западноевропейских стран, – вопросу о Польше, о польском восстании и об отношении к нему различных общественных слоев России. Общество «Земля и воля», не раз уже выступавшее печатно в защиту прав польского народа[601], во втором номере «Свободы» горячо и страстно клеймило политику царизма в Польше, протестовало против кампании «всеподданнейших» адресов, при помощи которых Александр II и его правительство стремились создать впечатление поддержки их варварских жестокостей в Польше всей страной, «Большинство тех, которые подписывают адресы сознательно, – презренные льстецы, изменники родины», – писала «Свобода». Обращаясь к народу, «Свобода» указывала, что его непрошенные «благодетели», правители, – враги его, «тираны родины», ведущие ее к гибели[602].

Восстание, начавшееся в Польше в январе 1863 г., сыграло серьезную роль во внутренней жизни России. Оно способствовало дальнейшему, более резкому размежеванию общественных сил, скрепило союз верхов привилегированного общества с правительством, яснее, нагляднее выявило антинародную сущность либерализма, окончательно разоблачило славянофилов, которые после некоторых словесных уверток и колебаний открыто выступили в поддержку зверских карательных мероприятий правительства, объединившись на одной платформе с главным глашатаем воинствующего национализма и шовинизма в дворянско-буржуазной прессе тех лет М.Н. Катковым.

Русская революционная демократия блестяще выдержала испытание, перед которым она была поставлена ходом исторических событий. Известно, что вожди ее, Чернышевский и Герцен, задолго до восстания определили свою позицию в польском (как и вообще в национальном) вопросе: они безоговорочно отстаивали интересы Польши, ее право на полную свободу, независимость.

Во время польского восстания 1863 г. Чернышевский находился в заточении. Руководимый им до ареста журнал «Современник», насколько позволяли труднейшие цензурные условия, старался выразить свое сочувствие полякам в их борьбе и ненависть к их притеснителям.

Исключительно ответственная роль выпала в связи с восстанием на долю «Колокола». Поставленный вне какого-либо давления цензуры, «Колокол» мог свободно, беспрепятственно высказывать мысли и чувства, волновавшие лучшую часть русской общественности, мог открыто служить посредником между русской демократией и демократическими силами польского национально-освободительного движения. С начала своего существования «Колокол» выступал как искренний друг всех угнетенных народов. Он придавал особо важное значение вопросу о Польше, пламенно желая ей свободы одинаково с точки зрения интересов и польского народа, и народа русского. В 1861 г. на преступный расстрел демонстрантов в Варшаве «Колокол» отвечал лозунгом: «За полную, безусловную независимость Польши, за ее освобождение от России и от Германии и за братское соединение русских с поляками!»[603]

Сознавая тесную взаимозависимость судеб польского национально-освободительного движения и революционной борьбы в России, издатели «Колокола» считали своим долгом предупреждать руководителей польского движения об опасностях, связанных с преждевременным и изолированным выступлением Польши. Потом, после подавления польского восстания, Герцен писал: «Мы… трепетали за них (поляков. – Ш.Л.) и за Россию и до конца умоляли их остановиться; мы говорили им, что в России все готовится и ничего не готово, что движение, которое они видят, истинно и глубоко, но далеко от той „организации“, о которой они мечтали»[604]. «Колокол» проявлял заботу и о правильном, справедливом направлении польской революции. Он боролся против шовинистических элементов в польском движении, за безусловное право на самоопределение для литовских, белорусских, украинских земель, входивших некогда в состав польского государства, он неустанно подчеркивал громадную, определяющую роль крестьянского вопроса для польского движения. Издатели «Колокола» мечтали о том, чтобы, говоря словами Огарева, «польское восстание из характера только национального перешло в характер восстания крестьянского и таким образом послужило бы ферментом для целой России и Малороссии»[605]. Впоследствии Огарев сформулировал вывод о том, что «польское восстание подавлено отсутствием в нем крестьянского элемента»[606]. Руководители «Колокола» отдавали себе отчет в малоблагоприятном, с точки зрения революционной демократии, соотношении сил внутри влиятельных кругов польского движения. В 1865 г. Герцен писал: «Договориться до одинакового понимания было невозможно. Мы шли с разных точек и пути наши пересекались только в общей ненависти к петербургскому самовластию»[607]. Уступки, сделанные русской демократии в известном заявлении «От Центрального народного польского комитета в Варшаве гг. издателям „Колокола“»[608], очень приветствовались и сочувственно комментировались «Колоколом», но не могли устранить сомнений относительно твердости и последовательности, с какими провозглашенные принципы будут осуществляться в ходе движения большинством его лидеров (не только так называемой партией белых, но даже значительной частью так называемых красных). Однако, несмотря на это, «Колокол» без колебаний, мужественно встал на сторону польского восстания, вспыхнувшего в начале 1863 г.

Следует отметить, что «крестьянский элемент», об отсутствии (вернее было бы говорить: о недостатке) которого в польском восстании так сожалел Огарев, был гораздо ярче выражен в восстании на территории Литвы и Белоруссии, возникшем одновременно с восстанием в коренных областях Польши и при всех своих особенностях тесно связанном с польским восстанием. В Литве и Белоруссии выдающуюся роль в руководстве движением играли такие деятели, как Константин (Кастусь) Калиновский и Зыгмунт Сераковский, воспитанные на идеях великих русских революционных демократов (Сераковский лично был связан с Чернышевским и Герценом). Поднимая крестьян на борьбу против национального и социального гнета, они выступали непримиримыми врагами царизма и помещиков[609].

Позиция, занятая в 1863 г. «Колоколом», оборвала последние нити, еще в какой-то мере связывавшие с ним отдельных, относительно лучших представителей либерального лагеря. Сильно упало в России распространение «Колокола»; тут играло роль и резкое усиление преследований со стороны властей. Несмотря на дикую брань и клевету со стороны не только открытых врагов, но и части бывших друзей, «Колокол» неуклонно шел избранным им путем. В 1864 г. Герцен писал Тургеневу: «Мы испытываем отлив людей с 1863 так, как испытали его прилив от 1856 до 1862… Придет время, не „отцы“, так „дети“ оценят и тех трезвых и тех честных русских, которые одни протестовали и будут протестовать против гнусного умиротворения (подавления польского восстания. – Ш.Л.). Наше дело, может, кончено, но память того, что не вся Россия стояла в разношерстном стаде Каткова, останется… Мы спасли честь имени русского и за это пострадали от рабского большинства»[610]. Приводя эти последние слова в работе «Памяти Герцена», Ленин писал: «Когда вся орава русских либералов отхлынула от Герцена за защиту Польши, когда все „образованное общество“ отвернулось от „Колокола“, Герцен не смутился. Он продолжал отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра II. Герцен спас честь русской демократии»[611].

Изложенное выше свидетельствует о полной солидарности, существовавшей в понимании польского вопроса между Герценом и его «Колоколом» и демократическими кругами в самой России, стоявшими за «Землей и волей».

Месяца через два-три после переговоров в Лондоне между Герценом, Огаревым, Бакуниным и представителями Центрального народного польского комитета, вслед за которыми было опубликовано уже упоминавшееся обращение этого комитета к издателям «Колокола», происходили новые переговоры, в Петербурге, между уполномоченным польского Центрального комитета Падлевским (одним из видных представителей левого, демократического крыла польского движения) и центром «Земли и воли», от имени которого выступали Слепцов и Утин (о переговорах была осведомлена и петербургская группа «Земли и воли»). Поляки поставили перед «Землей и волей» вопрос о возможной помощи польскому восстанию со стороны русской революционной организации. Землевольцы ответили указанием на то, что процесс собирания и организации революционных сил в России находится еще в начальной стадии, что Россия, как сформулировано в отчете Падлевского, «еще не так подготовлена, чтобы сопровождать восстанием польскую революцию, если только она вспыхнет в скором времени»[612]. Как и редакторы «Колокола», землевольцы настойчиво предлагали отсрочить начало восстания в Польше до лета 1863 г., на что поляки не сочли возможным согласиться[613] (землевольцы еще надеялись на возможность нового мощного подъема крестьянской борьбы в России весной – летом 1863 г.). В отчете Падлевского о «конвенции», заключенной им с уполномоченными «Земли и воли» 23 ноября 1862 г., говорилось: «Но он (Центральный народный комитет. – Ш.Л.) рассчитывает на действительность диверсии со стороны его русских союзников, чтобы воспрепятствовать царскому правительству послать свежие войска в Польшу». Объяснение этого положения наталкивается на трудности, поскольку русские мемуаристы-землевольцы Слепцов и Пантелеев утверждают, что «Земля и воля», учитывая реальное положение вещей, не могла дать и не дала никаких обещаний относительно подобного рода помощи[614].

В переговорах, происходивших в Петербурге, затрагивались вопросы о правах Литвы, Белоруссии, Украины, а также о крестьянском праве на землю в самой Польше, которые волновали и редакторов «Колокола». Отчет Падлевского о «конвенции» открывается положением: «Основные начала, предложенные в письме Центрального национального комитета к гг. Герцену и Бакунину[615], – принять за основание союза двух народов – русского и польского».

В отчете о «конвенции» прямо не отражено обязательство, бесспорно принятое землевольцами и выполнявшееся ими с большим усердием и самоотверженностью, – оказывать все доступное «Земле и воле» влияние на русское общественное мнение, на русский народ в пользу Польши, польского восстания.

В отчете о «конвенции» видное место отведено вопросу об участии в предстоящем восстании «русских воинов в Польше». Центр «Земли и воли» мог до некоторой степени уверенно говорить на эту тему, поскольку он знал о проводившейся в войсках, расположенных в Польше, революционной работе и поскольку он уже раньше присоединил к «Земле и воле» офицерскую организацию, действовавшую там под руководством Андрея Потебни.

Революционная пропаганда в среде военных велась в Польше по крайней мере с осени 1861 г.; уже тогда Потебня от лица революционно настроенных офицеров писал Герцену, прося совета относительно необходимого образа действий в случае восстания в Польше[616]. В апреле 1862 г. была частично раскрыта властями революционная работа, ведшаяся поручиками Иваном (Яном) Арнгольдтом, Василием Каплинским, рядовым Львом Щуром и др. Арнгольдт, Сливицкий, Ростковский 16 июня 1862 г. были расстреляны. Щур, Каплинский (его подлинная роль не была вполне установлена следствием – он являлся одним из главных организаторов дела и был связан с польскими деятелями, с Ярославом Домбровским) были сосланы на каторгу. Расправа вызвала возмущение в передовом офицерстве; многие поплатились за демонстративную панихиду по казненным, отслуженную 24 июня 1862 г. «Смерть Арнгольдта и его товарищей произвела то, – писал Герцен, – что всегда производят мученичества, – удвоенную энергию, удвоенную ненависть; казнь не запугала никого, офицерский кружок крепче сплотился около Потебни»[617].

Круг революционеров среди молодого офицерства стоявших в Польше частей ширился. В списке офицеров[618], так или иначе связанных в 1862 – 1863 гг. с деятельностью русской военно-революционной организации в Польше, значится более 60 имен, и, конечно, этот список не исчерпывает всех связей.

Военная организация готовилась к поддержке польского восстания, к участию в вооруженном отпоре усмирителям восстания. В обращении «Офицерам русских войск от Комитета русских офицеров в Польше», опубликованном в «Колоколе» 1 декабря 1862 г., говорилось: «Мы не хотим быть палачами… Мы заявим, что русский народ воздвигает знамя освобождения, а не порабощения славянских племен. Мы не опозорим русского имени продолжением грехов петербургского императорства; лучше падем жертвою очищения, жертвою искупления»[619]. Но цели организации отнюдь не ограничивались вопросами, относящимися только к польскому движению. Она рассматривала себя как одно из орудий борьбы русского народа за землю и волю. В том же обращении она звала офицеров всех русских войск следовать ее примеру, составлять комитеты, подобные созданному в Польше. «Чтоб спасти Россию, войско должно быть другом народа и слугой его свободы», – подчеркивалось в обращении. «Когда вы составите крепкие кружки или комитеты, единодушно с солдатами, войдемте в сношение и сомкнемтесь духом и делом воедино. От Петербурга и Бессарабии, от Урала и Дона, от Черноморья и Кавказа – пойдемте спокойным строем через всю землю русскую, не допуская ненужного кровопролития, давая народу свободно учреждаться в волости и области и клича клич на Земский собор людей, выбранных ото всей земли русской для общего союза и разумного устройства»[620].

Обстоятельства не дозволили осуществиться широким планам руководителей организации. Развертыванию ее работы в намеченных направлениях между прочим мешала враждебность консервативно-националистических («белых») элементов в польском движении, а также недоброжелательство и недоверие со стороны правого крыла «красных». Но немало русских офицеров и солдат сражалось в рядах польских повстанцев или помогало им. Сам Потебня, по свидетельству Огарева, собрал русский отряд. «Несчастный случай разрушил его…»[621] Потебня был убит в сражении с усмирителями в марте 1863 г. В статье «Надгробное слово», посвященной памяти Потебни, Огарев писал: «Я не встречал юноши преданнее общему делу… такого безусловного в своей постоянной работе – основать общество русских офицеров и солдат для завоевания русскому народу земли и воли».

В связи с польским восстанием и проблемой сотрудничества между польскими патриотами и русскими революционерами заслуживает внимания так называемый Казанский заговор. События, относящиеся к нему, представляются сложными и не до конца выясненными. В литературе под Казанским заговором понимаются разные явления, не всегда и не во всем между собою связанные и совпадающие. Непосредственнее всего под это понятие подходят замыслы польских деятелей (санкционированные если не в Варшаве, то во всяком случае в определенных польских кругах в Вильне) возбудить посредством распространения подложного царского манифеста широкие волнения среди крестьян Казанской и соседних с ней губерний с целью создать дополнительные затруднения для правительства Александра II и отвлечь часть его вооруженных сил из Польши. Главный инициатор плана инженер Кеневич пробовал вступить в переговоры с центром «Земли и воли», но, не встретив сочувствия и поддержки, решил действовать на свой страх и риск, при участии некоторых близких людей. Ближайший помощник Кеневича в этом предприятии офицер Черняк не отказывался, однако, в сношениях с казанскими молодежными революционными кругами от пользования именем «Земли и воли» (выставляя себя представителем более левой части этой организации). Черняк, его единомышленник и родственник офицер Иваницкий, служивший в Казанской губернии, и некоторые другие ставили вопрос о захвате оружия в Ижевске, об овладении Казанью и т.д. Согласно воспоминаниям Слепцова, Казанский комитет «Земли и воли» отклонил предложения прибывшего в Казань Черняка. Но отдельные казанские землевольцы и известная часть студентов из окружения местной организации «Земли и воли» готовы были, насколько можно судить по имеющимся данным, содействовать их осуществлению. Впрочем, главное, что и эту часть молодежи интересовало, – это распространение революционных идей в народе и его революционная подготовка. Попытки вступить в сношения с крестьянами, распространение агитационной литературы в Казанской, Вятской, Пермской губерниях, в частности распространение прокламации местного происхождения, изданной еще в конце 1862 г. и обращенной к народу, – «Долго давили вас, братцы…»[622], – составляют другую сторону казанского дела 1863 г., хотя ее иногда совершенно сливают с планом Кеневича – Черняка – Иваницкого под общим понятием Казанского заговора. К реализации намечавшихся по проекту Кеневича и его помощников открытых действий не удалось приступить: заговор был вскоре раскрыт. Пятеро участников его (в том числе Кеневич, Черняк, Иваницкий) были казнены.

Публикуя подложный манифест[623], напечатанный по заданию Кеневича и др., «Колокол» писал: «Мы уверены, что общество „Земля и воля“… не имеет никакого участия в составлении этого манифеста». Составителей манифеста «Колокол» упрекал в том, что они поддерживают «старую несчастную мысль», будто царь «хочет дать настоящую волю, только ему все кто-то мешает…» «Если, – писал „Колокол“, – этот манифест издан особым кружком, то нельзя не посоветовать ему и всем другим присоединиться к главному обществу и действовать тогда с единством плана»[624].

Известно, что польское восстание потерпело неудачу, было подавлено и разгромлено. Оправдались предсказания руководителей демократического лагеря России, опасавшихся последствий преждевременного, не согласованного с ходом и возможностями русского движения взрыва восстания в Польше (не только для поляков, но и для России, для русской революции), видевших, кроме того, слабые стороны самого польского движения (сопротивление влиятельных дворянских элементов удовлетворению требований и нужд крестьянства, уклончивая постановка вопроса о национальных правах литовцев, белоруссов, украинцев).

Правительство Александра II, подавив польское восстание, значительно упрочило свое положение в стране; революционным силам России косвенно наносился весьма тяжелый удар.

Одновременно революционно-демократические круги постигло сильное разочарование и в другом: 1863 год не принес общего крестьянского восстания в России; крестьянское движение шло на убыль и в 1864 г. резко сократилось, дойдя до небывало низкого за много уже лет уровня.

Разгром польского восстания, несбывшиеся надежды на крестьянское восстание в России, резкое поправение общественного мнения господствующих классов – все это чрезвычайно неблагоприятно отразилось на «Земле и воле». Ее деятельность свелась постепенно на нет. Примерно к концу 1863 – началу 1864 г. «Земля и воля» фактически прекратила свое существование[625].

1863 год завершает период революционного подъема. Этот революционный подъем, достигнув высшей точки в 1861 г., характеризовался многочисленными крестьянскими волнениями, широким студенческим движением, дворянской оппозицией, деятельностью первых революционных групп, усиленным распространением нелегальной литературы («Колокол», прокламации), пропагандой «Современника», «Русского слова» и одно время, казалось, серьезно угрожал подорвать устои монархии Романовых. Революционный натиск демократических элементов страны в начале 60-х годов не дал им победы.

Крестьянские волнения не могли в то время подняться до уровня сознательного массового политического движения. Либеральные элементы дворянского и буржуазного общества быстро пошли вправо, поддерживая фактически правительство в его борьбе против угрозы революции. Революционные организации были еще слабы и не имели необходимой опоры в народе. Пролетариата, который мог бы возглавить борьбу против царизма и придать ей победоносную силу, на политической арене еще не было. Все это и послужило причиной того, что «волна общественного возбуждения и революционного натиска»[626] была отбита самодержавием.

Однако, несмотря на то, что первый демократический подъем в России не привел к победе, историческое значение его велико. Именно в условиях революционной ситуации и в значительной мере на почве ее начало осуществляться то превращение феодальной монархии в буржуазную монархию, каким в действительности были крестьянская реформа и следовавшие за нею земская, судебная и другие реформы, подготовка которых началась как раз в период подъема революционного движения.

Революционная ситуация дала России поучительные уроки классовой борьбы. Крестьянство своей борьбой за землю, за подлинную волю объективно поставило вопрос о демократических путях развития страны.

Борьба крестьянских масс во многом содействовала ускорению общественной дифференциации. В годы революционной ситуации происходит кристаллизация главных общественно-политических течений, уясняются взаимоотношения общественных сил.

П.Л. Лавров, свидетель и участник событий, позднее, в 1875 г., справедливо отмечал в своей статье о Герцене, что «в 50-х годах и в начале 60-х, параллельно с крахом николаевщины и с карикатурными реформами первых времен александровщины», имел место «ожесточенный разрыв со старым… с постановкой практических вопросов все более резкой, с озлоблением партий, которые уже не могли ни уважать, ни выносить друг друга»[627].

Огромное значение имела твердая размежовка между демократическим и либеральным лагерями, важнейшие моменты которой падают на годы революционной ситуации (окончательный откол либералов от «Современника», полный разрыв Герцена с либералами – Кавелиным и др.).

Пусть демократическая тенденция, «опирающаяся на сознательность и самодеятельность не помещичьих, не чиновничьих и не буржуазных кругов, была, – как указывает В.И. Ленин, – крайне слаба в 1861-м году»[628]. Все же именно «представители сознательно враждебной либерализму демократической тенденции в реформе 1861-го года, казавшиеся тогда… беспочвенными одиночками, оказались на деле неизмеримо более „почвенными“, чем либеральные реформисты, – с дальнейшим развитием общественных противоречий в России». «История, – писал В.И. Ленин, – навсегда сохранит память о первых, как о передовых людях эпохи, – о вторых, как о людях половинчатых, бесхарактерных, бессильных перед силами старого и отжившего»[629].

Обстановка революционной ситуации дала возможность демократическому разночинству, выражавшему крестьянские интересы, проявить себя в революционных делах.

Ко времени революционной ситуации относятся первые серьезные попытки нелегального организационного строительства («Земля и воля», послужившая во многом примером для последующих революционных начинаний), а также зарождение и заметное развитие подпольной революционной печати в России. На это же время приходятся первые значительные студенческие волнения, послужившие началом студенческого демократического движения, как известно, игравшего крупную роль в дальнейшем ходе революционного движения в России.

Революционная ситуация дала толчок к более ясной и отчетливой постановке и формулировке целей борьбы демократического лагеря. «Утренняя заря наша», как писал во второй половине 60-х годов Герцен, «высказывала наши стремления и, если не нашла путей, то указала цель и поставила вехи»[630]. Герцен как бы подводит итог всему периоду 1856 – 1862 гг.

Нельзя забывать и того, что период революционного подъема сыграл громадную роль не только в чисто политической сфере жизни русского народа, но и во всей культурной жизни России. Источники огромного подъема культурного творчества в 60-х годах, да и позже коренятся в большой мере в политическом общественном подъеме, пережитом Россией на рубеже 50-х и 60-х годов.

5. Усиление реакции. Д.И. Писарев и «Русское слово». Ишутинцы, дело Каракозова

Руководители демократического общественного мнения после 1862 – 1863 гг. ясно видели упадок освободительного движения, но не складывали рук. Они верили в новый подъем революционной борьбы и работали для его ускорения.

Реакцию тяжело переживал Герцен. Перед ним возникал вопрос, стоит ли продолжать начатое дело. «…Середь мрачной ночи… середь общего оподленья… при виде целого общества, лобызающего руки палачам» – не «приостановиться [ли] и переждать пароксизм безумной реакции?» Но Герцен не прекратил тогда своего дела; он верил в неизбежность возрождения, он считал, что «наше общее дело продолжается под землей, продолжается в воздухе, продолжается середь оргии крови и раболепия…»[631]

В самой России реакция встречала смелый и систематический отпор со стороны легальной демократической журналистики. В России нельзя было высказаться так открыто, как в зарубежной печати, и приходилось прибегать к иносказательной, эзоповской речи; но и здесь умели заклеймить врагов и подать надежду друзьям, вдохновить их к новой борьбе.

«Кислое время, кислая жизнь», – писал Салтыков-Щедрин в 1863 г. в «Современнике». «…Спрашиваешь себя: да куда же она девалась, эта жизнь? Остановилась она или просачивается где-нибудь». Нет, «жизнь не останавливается и не иссякает», – таков был ответ великого сатирика-демократа. Оптимизм его поддерживался верой в народ, в силы, которые зреют в массах, в низах. Салтыков-Щедрин указывал на ту силу, которая, «несмотря на всю забитость и безвестность», «одна только… и произвела» реформу 19 февраля, разумея под этой силой крестьянство. «Мы принимаем за жизнь то, что собственно заключает в себе лишь призрак жизни, – писал Щедрин, – и забываем, что есть жизнь иная, которая одна в силах искупить наше бессилие, которая одна может спасти нас… Итак, не станем приходить в отчаянье, а будем верить»[632].

Пламенной верой в лучшее будущее, сознанием необходимости беззаветной, самоотверженной борьбы за него был проникнут знаменитый роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», написанный в Петропавловской крепости и опубликованный в 1863 г. в «Современнике». Он оказался как бы завещанием гениального мыслителя-революционера молодому поколению 60-х годов.

Роман «Что делать?» имел подзаголовок «Из рассказов о новых людях». К «новым» людям он был и обращен в первую очередь. «Добрые и сильные, честные и умеющие, недавно вы начали возникать между нами, – говорил Чернышевский, – но вас уже не мало и быстро становится все больше»[633]. Показать этих людей, с их настоящими мыслями и чувствами, и тем наглядно опровергнуть распространяемую о них клевету – такова была одна сторона задачи, поставленной себе Чернышевским. Наряду с этим он стремился самим «новым» людям лучше разъяснить стоящие перед ними революционные задачи, показать, к чему они должны стремиться и какие качества в себе воспитывать, чтобы оказаться достойными этих задач и с ними успешно справиться. Призыв к революции, пропаганда новой морали, всестороннего освобождения женщины, прославление труда и проповедь принципа ассоциации, изображение тех или иных черт будущего социалистического строя, – всем этим роман «Что делать?» оказал громадное влияние на лучшую часть молодежи 60-х годов, продолжая воздействовать и на последующие поколения. Особенно сильное впечатление на читателей производил образ непреклонного и несгибаемого революционера Рахметова – образ, надолго ставший для революционной молодежи идеалом и в известной мере примером для подражания. П.А. Кропоткин свидетельствует: «…Для русской молодежи того времени она (автор называет „Что делать?“ повестью. – Ш.Л.) была своего рода откровением и превратилась в программу… Ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого, или какого-либо другого писателя, не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эта повесть Чернышевского»[634]. Г.В. Плеханов в свою очередь заявлял: «…Пусть укажут нам хоть одно из самых замечательных, истинно художественных произведений русской литературы, которое по своему влиянию на нравственное и умственное развитие страны могло бы поспорить с романом „Что делать?“! Никто не укажет такого произведения, потому что его не было, нет и, наверное, не будет»[635].

Известно, что роман «Что делать?» любил и превосходно знал В.И. Ленин, говоривший о нем, как вспоминает М. Эссен, что это – «настоящая литература, которая учит, ведет, вдохновляет»[636].

Прием, оказанный роману передовым читателем 60-х гг., служил убедительным доказательством, что реакция бессильна искоренить революционно-демократические и социалистические идеи, под знаменем которых боролись демократические элементы страны, что разночинная демократия стала слишком серьезным фактором общественной жизни России, чтобы можно было какими бы то ни было репрессиями «укротить» ее, отбросить на дореформенные позиции.

Что революционно-демократическое движение вопреки всем усилиям реакции живет и будет жить, это показала вскоре и гражданская казнь Чернышевского. Варварский обряд был назначен на Мытнинской площади в Петербурге на 19 мая 1864 г. Литераторы, студенты, офицеры, представители других групп интеллигенции пришли с раннего утра на площадь, чтобы выразить сочувствие любимому писателю и вождю, проститься с ним. Как гласило жандармское донесение, «публики было 2 – 3 тысячи, из них простого народа… не более 1/3, остальные все чиновного сословия» (т.е. интеллигенты). Во время чтения приговора Чернышевскому был брошен букет цветов[637].

Приговор над Чернышевским вызвал появление в «Колоколе» протестующей статьи Герцена, в которой он с возмущением писал о правительстве: «Да падет проклятьем это безмерное злодейство на правительство, на общество, на подлую, подкупную журналистику… А тут жалкие люди, люди-трава, люди-слизняки говорят, что не следует бранить эту шайку разбойников и негодяев, которая управляет нами!»[638] Герценовский «Колокол» ознакомил мир с зверской расправой самодержавия над Чернышевским, показал, что этот процесс организовало царское правительство при помощи провокации.

Чернышевский служит примером не только могучего мыслителя, но и закаленного, несгибаемого революционера. Как Петропавловская крепость, так и последующие десятки лет каторги и ссылки не сломили революционной стойкости этого великого деятеля русского освобождения[639].

Нельзя, конечно, думать, что крушение больших надежд, порожденных подъемом массового и общественного движения в годы реформы, осталось вовсе без последствий во внутренней, идейной жизни демократических кругов. Напротив, в ней сказывались некоторые сдвиги, стали пробиваться новые взгляды, заметнее стала идейная дифференциация внутри самой разночинной интеллигенции.

Главное и наиболее характерное для наступившей полосы заключалось в упадке среди известной части демократической интеллигенции веры в массовое движение, в народную революцию, с чем связано было временное распространение ошибочных, утопических теорий и планов достижения лучшего будущего без революции или без решающего участия в революции народа.

В середине 60-х годов, несмотря на трудную идейно-политическую обстановку, сложившуюся после ликвидации первой революционной ситуации, особенно ярко расцвело творчество такого замечательного представителя русской передовой демократии, как Писарев.

Дмитрий Иванович Писарев (род. 2 октября 1840 г.) начал литературную работу в конце 50-х годов еще будучи студентом Петербургского университета. В конце 1860 г. он стал сотрудничать в редактируемом Г.Е. Благосветловым журнале «Русское слово» и уже в следующем году обратил на себя общее внимание своими блестящими статьями «Схоластика XIX века». Усвоив в это время радикально-демократические взгляды, Писарев в 1862 г. написал памфлет-прокламацию по поводу писаний наемного «литератора» самодержавия Шедо-Ферроти (барона Фиркса), направленных против Герцена. В этом памфлете он разоблачал царское правительство и призывал к его ниспровержению: «Чтобы при теперешнем положении дел не желать революции, – писал Писарев, – надо быть или совершенно ограниченным, или совершенно подкупленным в пользу царствующего зла… Династия Романовых и петербургская бюрократия должны погибнуть… Нам остается только дать им последний толчок и забросать грязью их смердящие трупы»[640]. Памфлет Писарева предполагался к изданию в тайной «карманной типографии», заведенной его товарищем П. Баллодом, но еще в рукописи был захвачен властями. Писарев был арестован 2 июля 1862 г. и просидел в Петропавловской крепости до ноября 1866 г. В течение почти всех этих четырех лет он продолжал работать для «Русского слова», поместив в нем ряд своих лучших статей на литературные, публицистические, исторические, естественно-научные темы. После освобождения, совсем незадолго до своей смерти[641], Писарев стал сотрудничать в перешедшем тогда в руки Некрасова и Щедрина журнале «Отечественные записки».

Писарев приобрел в части современной ему и последующей литературы славу неистового отрицателя, главного вожака «нигилистического» направления.

Слово «нигилизм», вошедшее в широкий обиход после появления романа Тургенева «Отцы и дети» (1862 г.), в устах противников демократического движения имело значение течения, проповедующего будто бы беспринципную «критику для критики», «разрушение ради разрушения». Утверждения относительно существования и распространения в среде левой интеллигенции подобного направления представляли собой выдумку реакционеров, предназначенную для запугивания обывателя. Мы не хотим этим сказать, что «нигилисты» не поднимали иногда руку против таких общественно-культурных ценностей, которые следовало, напротив, поддержать, которые можно и должно было не уступать реакции, а как можно лучше использовать в интересах самой демократии. Достаточно сослаться на так называемое разрушение эстетики, на отрицание Писаревым для данной стадии развития общества значения и пользы несловесных искусств, на его нашумевшую попытку развенчать Пушкина и т.д. Но все это было выражением не страсти к разрушению во что бы то ни стало, а слишком подчас узкого, одностороннего понимания полезного в искусстве и вместе с тем следствием того, что либеральные и реакционные критики прикрывались «эстетическим» знаменем в борьбе против демократии. Не игнорируя всех этих ошибочных взглядов Писарева, следует подчеркнуть, что его критика преимущественно направлялась против таких сторон и явлений жизни, которые вполне заслуживали обличения и разрушения.

Враждебность к самодержавию и крепостничеству, ко всем крепостническим пережиткам в общественных отношениях, быту, культуре, беспощадная, пламенная борьба против всякой патриархальщины, против всего сковывающего личность, защита ее свободы, творчества, самостоятельной мысли характеризовали деятельность Писарева как публициста, критика, ученого и обеспечивали ей высокую общественную значимость.

Во враждебности Писарева к крепостничеству и всем его порождениям и заключалась одна из важнейших черт мировоззрения и деятельности его как просветителя русского общества. Эта черта дополнялась другим свойством, характерным, как указывает В.И. Ленин, для всякого просветителя, – горячей защитой просвещения, самоуправления, свободы, европейских форм жизни[642].

Писарев не говорил об особых путях развития России и едва ли связывал какие-либо надежды с так называемыми устоями русского крестьянского быта[643].

Писарев придавал громадное значение росту технического прогресса в России и пропагандировал необходимость широкого развития в ней промышленности, основанной на самой усовершенствованной технике, находя, что страны, в которых промышленность достигла высокого уровня развития, являются счастливыми по сравнению с теми, «в которых свирепствует исключительно земледелие»[644].

Счастье страны Писарев понимал как счастье, благополучие и благосостояние ее народа. В деятельности Писарева ярко выразилась третья характерная черта просветителя, подчеркиваемая Лениным, – «отстаивание интересов народных масс», глубокий интерес и сочувствие к положению трудящихся. «Конечная цель всего нашего мышления и всей деятельности каждого честного человека, – писал Писарев, – все-таки состоит в том, чтобы разрешить навсегда неизбежный вопрос о голодных и раздетых людях; вне этого вопроса нет решительно ничего, о чем бы стоило заботиться, размышлять и хлопотать»[645].

В поисках решения этого «неизбежного вопроса» Писарев, несомненно, склонялся к социализму, хотя его социалистические убеждения не имели столь последовательного характера, как у Чернышевского и Добролюбова. В статье «Очерки из истории труда» Писарев смеялся над «очень близорукими» мыслителями, воображающими, будто бы «так будет всегда», будто капитализм вечен; он разъяснял им: «Средневековая теократия упала, феодализм упал, абсолютизм упал; упадет когда-нибудь и тираническое господство капитала»[646]. Такие заявления Писарева выражали определяющую, ведущую линию его взглядов и настроений. Но случалось Писареву и отклоняться от этой позиции, и тогда он готов был считать, что возмущаться преобладанием «образованных и достаточных классов» над трудящейся массой – значит «стучаться головой в несокрушимую и непоколебимую стену естественного закона». Тогда он пытался найти выход на путях известного примирения интересов трудящихся и предпринимателей. Дайте капиталисту «полное, прочное, чисто человеческое образование», – писал Писарев в статье «Реалисты» (1864 г.), – и он сделается «мыслящим и расчетливым руководителем народного труда»[647].

Не был Писарев совершенно свободен от колебаний и в своем отношении к революции и революционным методам борьбы. В прокламации, написанной в 1862 г., он прямо призывал к революционному ниспровержению монархии. Идея насильственного, революционного разрешения общественных противоречий неоднократно пропагандировалась им и впоследствии. В известной статье «Генрих Гейне», выражавшей взгляды Писарева последних лет его жизни, он заявил со всей решительностью: «Тот народ, который готов переносить всевозможные унижения и терять все свои человеческие права, лишь бы только не браться за оружие и не рисковать жизнью, – находится при последнем издыхании»[648]. В одной из предсмертных своих работ, в статье об Эркмане и Шатриане, он с огромным сочувствием говорит о революционном вмешательстве масс в ход исторических событий, о благодетельных результатах, какие имеет это вмешательство. «Как и почему разоренный и забитый народ мог в решительную минуту развернуть и несокрушимую энергию, и глубокое понимание своих потребностей и стремлений, и такую силу политического воодушевления, перед которой оказались ничтожными все происки и попытки внешних и внутренних, явных и тайных врагов… – это, конечно, одна из интереснейших и важнейших задач новой истории», – так писал Писарев по поводу первой французской революции, причем недвусмысленно указывал, что иностранцу, а следовательно, и русскому читателю, романы о революции Эркмана и Шатриана «показывают наглядно, в живых образах то, чего он должен желать и добиваться для своего народа»[649].

Но не всегда революция представлялась Писареву единственно и наиболее желательным средством исцеления общественных зол; кроме того, он склонен был одно время рассматривать ее как чисто стихийный акт выведенных из терпения масс, к подготовке которого интеллигенция, собственно, не имеет отношения, наступления которого она не в состоянии приблизить. В первые годы надвинувшейся реакции. Писарев довольно скептически расценивая ближайшие революционные возможности в России, был особенно расположен искать своего рода обходных путей для разрешения вопроса об освобождении горячо им любимой родины от сковывавших ее развитие крепостнических остатков. Тогда он построил свою собственную утопическую схему преодоления нищеты и бедствий народа путем распространения в среде «образованных классов» естественных наук, которые будто бы могли «независимо от исторических событий», т.е. помимо революции, привести к коренному улучшению всей общественной жизни[650]. Если естествознание оказывалось призванным спасти народ, то расширение круга «мыслящих людей», овладевших естествознанием и готовых применить его выводы в практической жизни (Писарев называл таких людей реалистами), стало тогда, на его взгляд, важнейшей общественной задачей, «альфой и омегой» общественного прогресса[651].

Общественно-политическая теория «реализма», разработанная Писаревым, не могла, конечно, дать разрешения стоявших перед демократией России больших и трудных социально-политических задач. Другое дело – вопрос о роли страстной писаревской пропаганды естествознания в истории русской науки и просвещения. Энтузиазм Писарева в борьбе за передовую культуру, в пропаганде знаний, науки действовал заражающе, и многие (не только в тот период, но и гораздо позднее) под влиянием Писарева посвящали себя изучению естественных наук. В этом смысле ему обязаны в той или иной мере такие прославленные деятели русской науки, как К.А. Тимирязев, И.П. Павлов, А.Н. Бах и др.

Необходимо подчеркнуть к тому же, что сам Писарев не очень долго придерживался, во всяком случае в ее крайних выражениях, теории реализма, которая могла угрожать уводом от активной революционной борьбы. Уже примерно к концу 1865 г. у Писарева намечается новый поворот – в сторону более широкого понимания исторической роли масс и революционных методов борьбы за лучшее будущее. В частности, именно к 1866 – 1868 гг. относятся те безоговорочно положительные высказывания Писарева о роли народных масс, о значении революции, которые цитированы выше.

Ненавидя самодержавие, Писарев отрицательно относился и к политической идеологии и к тактике либерализма. В одной из статей 1865 г. – «Подрастающая гуманность», посвященной разбору романа писателя-демократа В.А. Слепцова «Трудное время», Писарев, давая презрительную и уничтожающую характеристику европейскому и русскому либерализму, писал: «Все усилия либерала должны постоянно направляться к тому, чтобы все его поступки противоречили всем его словам и чтобы это противоречие оставалось постоянно совершенно незаметным для той бесхитростной сермяжной публики, которую следует ублажать и растрогивать либеральными представлениями… Либерал должен постоянно стремиться и порываться вперед, не двигаясь с места и тщательно удерживая других людей от всего того, что становится похожим на действительное движение»[652].

Как в начале расцвета своей деятельности, так и потом, в условиях обострения реакции, в середине 60-х годов, Писарев был одним из самых ярких, смелых и беспощадных борцов против реакционной идеологии, за передовые взгляды в науке, философии, литературе.

Освещение философской и литературно-критической деятельности Д.И. Писарева не входит в задачи настоящей работы. Однако и здесь нельзя не отметить выдающейся роли Писарева в умственном движении русского общества 60-х годов как философа-материалиста и как блестящего поборника принципов высокой идейности, непреклонного служения народу, человечеству в литературе.

Несмотря на то что Писарев в теоретическом отношении был менее последователен, чем Чернышевский и Добролюбов, его роль воинствующего пропагандиста материалистических идей и борца против идеалистических построений, против религии и мистики, роль поборника передовых естественно-научных взглядов, одного из первых дарвинистов трудно переоценить. То же следует сказать и о заслугах Писарева как крупного деятеля русской литературы, унаследовавшего от Чернышевского и Добролюбова положение «первого критика» России.

Писарев был самым крупным, самым влиятельным в читательской массе представителем целой группы литераторов, имевшей свой орган – журнал «Русское слово». К ней принадлежали Г.Е. Благосветлов, В.А. Зайцев, Н.В. Соколов и др. Видным сотрудником «Русского слова» был Н.В. Шелгунов, ранее, при Чернышевском, участвовавший в «Современнике».

Журнал «Русское слово», основанный в 1859 г., с 1860 – 1861 гг. стал одним из основных органов демократического крыла русской журналистики и играл значительную роль в идейной жизни передовых кругов русского общества вплоть до закрытия его правительством в 1866 г. Деятельность «Русского слова» была направлена против социально-политических и духовных основ существовавшего в России строя, против помещичьего господства и царско-бюрократического режима, против поповщины и идеализма. «Русское слово» в начале 60-х годов активно поддерживало «Современник» в его борьбе против враждебной демократии прессы. Обличение антидемократических и реакционных элементов в литературе и печати оставалось до конца существования журнала одной из главных задач его ведущих сотрудников. Вместе с тем «Русское слово» далеко не полностью сходилось во взглядах с «Современником»; его направление отличалось рядом особенностей, с наибольшей определенностью выразившихся в период 1863 – 1865 гг.

Слабые стороны взглядов Писарева (временные колебания по вопросу о самостоятельной роли народных масс в деле общественного переустройства, преувеличение значения интеллигенции, «реалистов», «мыслящего пролетариата», переоценка роли естествознания в деле борьбы против общественных зол) у некоторых товарищей Писарева по журналу приняли формы еще более крайние и резкие. Перенося центр тяжести своей пропаганды на вопросы распространения науки и знания, переоценивая роль личности, «Русское слово» выдвигало вместе с тем на особо видное место темы быта и личной морали или, по писаревской терминологии, темы «частной нравственности и житейских отношений». Это в еще большей степени надо сказать и о части читательской среды, шедшей за «Русским словом».

Значительные круги молодежи жадно воспринимали проповедь «Русского слова» и самого Писарева, чей сверкающий, обаятельный талант захватывал читательскую массу. Н.В. Шелгунов впоследствии писал, что «Писарев… деспотически овладел умами молодежи, частью разрушая старое и ниспровергая авторитеты и заблуждения, а частью указывая на спасительный выход в реализме и естествознании»[653]. Н.К. Михайловский со своей стороны подтверждал: «Последователей – страстных, слепых – у Писарева было много, и не скоро остыла эта наивная вера в единоспасающую мощь естествознания»[654].

Современная Писареву печать сохранила примеры этого преклонения значительной части молодежи перед ним и его журналом. Во время полемики «Русского слова» с «Современником» неизвестный корреспондент прислал письмо в «Современник», в котором требовал, чтобы ошибки «Русского слова» критиковались «снисходительно, осторожно и со всей деликатностью», а о Писареве заявил, что он «может увлекаться, может ошибаться, делать промахи, – но все-таки это лучший цветок из нашего сада, – грубо сорвавши его цвет и неделикатно отнесясь к нему, вы (т.е. „Современник“. – Ш.Л.) восстановите окончательно против себя всю молодежь»[655]. Автор другого письма в редакцию «Современника» категорически утверждал, что «в настоящее время» (1865 г.) «Русское слово» «стоит во главе нашей мыслящей молодежи»[656].

Полемика, разгоревшаяся между «Современником» и «Русским словом», показывает, что люди, считавшие себя призванными блюсти во всей чистоте идейное наследие Чернышевского и Добролюбова, не хотели мириться с теми уклонениями от него, которые они видели (справедливо, а иногда и не совсем обоснованно) в пропаганде «Русского слова», и начали против них борьбу. Редакцию «Современника», возобновленного в начале 1863 г., после вынужденного восьмимесячного перерыва, составляли Н.А. Некрасов, М.Е. Салтыков-Щедрин, М.А. Антонович, Г.З. Елисеев, А.Н. Пыпин[657].

Полемика с «Русским словом» начата была Щедриным, но в дальнейшем велась главным образом Антоновичем. «Современник», вступая в полемику, субъективно стремился, как указано, защитить целиком идеи Чернышевского – Добролюбова. Задача эта оказалась ему не вполне по плечу не только вследствие тяжелых цензурных обстоятельств, мешавших достаточно ясно развернуть важнейшие в политическом отношении объекты спора, но частью и ввиду не вполне четкой идейной позиции ряда новых членов редакции «Современника».

Спор с «Русским словом» шел у «Современника» по поводу некоторых вульгаризаторских взглядов Зайцева в области философии и «нигилистических» излишеств Писарева в области эстетики, по вопросам, поставленным драматургией Островского и ее истолкованием в критике Добролюбова, по поводу романа Тургенева «Отцы и дети» и т.д. Эти вопросы имели, конечно, важное значение. Защита Антоновичем философских традиций Чернышевского, хотя и не всегда полноценная, составляет его заслугу, как и его возражения против отдельных сторон эстетической концепции Писарева. Но вопросы, которые имели особенно животрепещущее значение, – вопросы о народе, его революционных возможностях, о революционном или мирном пути – нашли по необходимости слишком бледное отражение в полемических выступлениях «Современника». Относительно широко и последовательно (в меру цензурных возможностей) эту тему выдвинул Щедрин; у М. Антоновича, основного участника полемики со стороны «Современника», она звучала обычно более приглушенно. Не забудем и того, что в самом «Современнике» тогда Г.З. Елисеев, развивая в большем или меньшем противоречии со взглядами Чернышевского сугубо самобытнические воззрения на ход русского общественного развития, высказывался иногда далеко не в революционном духе и прокладывал в известной мере путь к полулегалистской форме народничества. Ю.Г. Жуковский использовал «Современник» как трибуну для широкой пропаганды прудонизма, а другой влиятельный сотрудник журнала, Э.К. Ватсон, на его страницах стремился «дополнить» материализм кантовским позитивизмом. Словом, наследие Чернышевского отчасти подвергалось вольно или невольно, сознательно или бессознательно оппортунистическому пересмотру в ряде материалов самого «Современника» 1863 – 1866 гг., хотя журнал при всем том оставался и тогда во главе русской демократической публицистики и литературы.

Спорные вопросы обсуждались не только в журналах, они занимали видное место в жизни кружков интеллигенции столиц и провинции. Среди молодежи наряду с писаревскими настроениями, широко распространенными одно время, как отмечено выше, и подчас упрощавшими и извращавшими самого Писарева, были также сильные антиписаревские настроения.

К представителям последних относятся члены важнейшей подпольной революционной группы середины 60-х годов – ишутинцы (или каракозовцы). Об этом ясно говорили во время следствия по делу ишутинцев некоторые из привлеченных. Мотков, видный участник группы, заявил: «Относительно нигилистических убеждений я должен сказать, что все знакомые мои, с которыми я только говорил об этом предмете, всегда смеялись над ними; „нигилист“ и особенно „мыслящий реалист“ – эти слова были постоянно насмешливой кличкой». Подсудимый Борисов, одно время считавший себя сторонником идей писаревского реализма, потом отказался от них[658]. Много лет спустя ишутинец П.Ф. Николаев, отвечая на запрос историка В. Чешихина-Ветринского, писал: «Мы не только не были поклонниками Писарева, но даже его ярыми врагами, так как в его деятельности видели значительное отклонение от основных идей Чернышевского о службе народу и главным образом крестьянству»[659].

Самих себя ишутинцы считали верными последователями Чернышевского. На вопрос, «находились ли так называемые каракозовцы в связи, конечно идейной, с Н.Г. (Чернышевским. – Ш.Л.)», П.Ф. Николаев отвечал: «Да, в самой близкой. Собственно говоря, они могут считаться непосредственными его учениками и последователями…»[660] Ознакомление с материалами следствия и суда по каракозовскому делу убеждает в том, что ишутинцы действительно воспитывались на произведениях Чернышевского, что на них исключительно большое впечатление произвел роман «Что делать?». Они признавали Чернышевского авторитетнейшим руководителем революционного лагеря, считая, что только он один может правильно разъяснить вопрос о сущности социализма. Мечтая видеть Чернышевского во главе заграничного органа русских революционеров, они одной из ближайших своих практических задач считали организацию побега Чернышевского с каторги[661].

При всем том вполне отождествлять взгляды ишутинцев со взглядами Чернышевского было бы неверно: ишутинцы оказались не в состоянии достаточно правильно воспринять и практически проводить линию столь высоко ими чтимого ученого и революционера.

Кружок ишутинцев возник в 1863 г. и прекратил существование в 1866 г. Его принято называть ишутинским вследствие центральной роли, которую в нем играл Николай Андреевич Ишутин (1840 – 1879), разночинец из Пензенской губернии, прибывший в 1863 г. в Москву для продолжения образования и отдавшийся здесь целиком революционной работе. К кружку Ишутина принадлежали П. Ермолов, Д. Юрасов, М. Загибалов, Н. Странден, Д. Каракозов, В. Шаганов, П. Николаев, О. Мотков и др. – большей частью настоящие и бывшие студенты или лица, недавно окончившие университет. Московский ишутинский кружок имел связь с петербургским кружком, группировавшимся около молодого талантливого литератора-фольклориста И.А. Худякова.

Ишутин хорошо охарактеризовал настроения своих товарищей, когда писал в одном из своих показаний: «Что же делать, ежели скорбь народа дошла до молодежи и больно отозвалась в их сердце и они хотят помочь ему? Что же делать, ежели в благосостоянии народа они видят благосостояние родины? Ведь это народолюбцы!»[662]

Ишутинцы признавали необходимым «действовать пропагандой на народ», они мечтали об «организации, опирающейся на народ»[663]. Целью своей они ставили «экономический переворот», устройство общества на «социальных началах»[664], не имея ясного научного представления о сущности этого «экономического переворота», как, впрочем, и о средствах, которые могли бы действительно вести к осуществлению поставленной ими цели.

Большое место в планах ишутинцев отводилось начинаниям артельного характера, ассоциациям. Здесь сказалось, между прочим, влияние на них некоторых планов и проектов, выдвигавшихся в целях социалистической пропаганды в отдельных произведениях Чернышевского. Ишутинцы организовали переплетную и швейную мастерские и принимали меры к устройству более крупных артельных предприятий – хлопчатобумажной фабрики в Можайском уезде, а также чугунолитейного завода в Жиздринском уезде Калужской губернии для рабочих завода Мальцова, среди которых у ишутинцев через близких им людей А.А. Бибикова, А.К. Маликова и др. имелись определенные связи. Целью их было, как рассказывал Ишутин на суде, «устройство образцовых ферм, производительных ассоциаций, [чтобы] показать народу новую форму жизни, показать, что общий труд не в пример прибыльнее единичного, и жизнь общая не в пример прибыльнее, чем жизнь единичная…»[665] Кроме ассоциаций, ишутинцы интересовались устройством библиотек и небольших школ, которым придавали главным образом значение опорных пунктов для пропаганды и организации (в известной мере такую роль призваны были играть и «ассоциации»).

Первый период работы ишутинского кружка прошел в таких попытках и планах, имевших еще полулегальный, а иногда совершенно легальный характер. Но уже примерно к началу 1865 г., по свидетельству члена кружка Загибалова, «Ишутин начал говорить, что мы занимаемся пустяками и что для достижения нашей цели нужно употреблять самые энергичные меры»[666].

Употребление «энергичных мер» предполагало необходимость более строгой и оформленной организации своих сил. Она и происходит в течение 1865 г., когда прежний, очень немногочисленный и сравнительно аморфный кружок, расширяясь в своем составе, принимает вид более или менее оформленной организации, так просто и названной: «Организация».

«Организация» строилась в расчете на подготовку «социальной революции». «Революцию должно было производить, действуя на страсти народа»[667], – показывал на следствии Ермолов. «Предполагалось, – говорил сам Ишутин, – когда будет достаточно приготовлен народ, предложить правительству устроить государство на социалистических началах, и если [оно] не согласилось бы, то произвести революцию, чтобы достичь непременно своей цели и основать новое правительство на началах социальных»[668]

Нельзя предположить, чтобы Ишутин допускал на деле возможность обойтись без устранения наличного правительства, без революционного переворота. Одним из важнейших средств для уничтожения существующего общественного строя и для возбуждения народных масс к борьбе Ишутин ошибочно признавал террор. «Посредством систематических цареубийств достигнуть социальной революции» – так формулировал стремления по крайней мере одной части организации, возглавляемой Ишутиным, один из подсудимых[669]. Взгляд на террор как на средство осуществить «социальную революцию» находит подтверждение в рукописной прокламации, распространявшейся членом организации ишутинцев Каракозовым, совершившим покушение на Александра II. В этой прокламации говорилось: «Удастся мне мой замысел, я умру с мыслью, что смертью своею принес пользу дорогому моему другу, русскому мужичку. А не удастся, так все же я верю, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути… Пусть узнает русский народ своего главного могучего врага, будь он Александр второй или Александр третий и так далее – это все равно. Справится народ с своим главным врагом, остальные, мелкие его враги – помещики, вельможи, чиновники и другие богатеи – струсят, потому что число их вовсе незначительно. Тогда-то и будет настоящая воля. Земля будет принадлежать не тунеядцам, ничего не делающим, а артелям, обществам самих рабочих. И капиталы… будут принадлежать тем артелям рабочих. Артели будут производить выгодные обороты этими капиталами и доход делить между всеми работниками артели поровну»[670]. Последние строки показывают также, что среди ишутинцев были распространены мелкобуржуазные уравнительные представления о социализме.

Ишутинцы в отличие от выступавших в конце 70-х годов террористов-народовольцев не считали цареубийство средством борьбы за политическую свободу. Этой последней задачи (как самостоятельной) ишутинцы перед собой по существу не ставили.

По поводу конституционных планов либералов Ишутин во время следствия указывал, что в случае их победы «народу будет в сто раз хуже, чем теперь, ибо выдумают какую-либо конституцию на первый раз и вставят жизнь русскую в рамку западной жизни; эта конституция найдет сочувствие как в среднем, так и в высшем сословии, ибо она гарантирует личную свободу, даст дух и жизнь промышленности и коммерции, но не гарантирует от развития пауперизма и пролетариата, а скорее способствует»[671].

Здесь мы встречаемся с характерными для многих народников начала и середины 70-х годов страхами перед политическим преобразованием России по образцу капиталистических конституционных государств. Ишутинцы в данном вопросе сделали шаг назад в сравнении с основными демократическими программами начала шестидесятых годов.

В этом отношении более зрелым был петербургский кружок, связанный с ишутинцами. Его руководитель И.А. Худяков придавал завоеванию демократических политических форм громадное значение и признавал необходимость демократической конституции и земского собора на основе «поголовной» подачи голосов[672].

В тесной связи с террористическими замыслами стоял план создания внутри «Организации» более узкого, особо законспирированного кружка, которому, судя по материалам следствия, предполагалось дать название «Ад». Этот маленький заговорщический центр должен был бы, помимо организации покушений на царя, взять на себя тайный надзор за действиями и настроениями всех революционных кружков, предупреждать злоупотребления с их стороны, понуждать пассивных «к непременной деятельности»[673].

Любопытно, что отправной точкой для организации «Ада»[674] явились слухи об образовании «Европейского революционного комитета». Слухи эти были привезены И.А. Худяковым, ездившим в 1865 г. по поручению Ишутина за границу. Худяков сообщил, как показывал потом на суде Ишутин, что «существует Европейский комитет, что он помогает революционным движениям во всех государствах, что к числу членов комитета могут принадлежать и русские, и французы, и англичане, потому-то называется он Европейским комитетом»[675]. Возможно, что в сообщении Худякова нашел отражение факт организации (в конце 1864 г.) Международного товарищества рабочих – I Интернационала. Однако те подробности, которые передавал Ишутин своим товарищам по кружку о «Европейском комитете», ничего общего не имели с характером и целями Интернационала. Вообще склонный прибегать к мистификациям, Ишутин представил им «Европейский революционный комитет» в качестве интернационального заговорщического центра, снабжающего революционеров отдельных стран средствами для террористической деятельности[676]. Разговоры о «Европейском революционном комитете» придавали более реальный характер планам цареубийства. Правда, проекты, связанные с организацией «Ада», и самый план цареубийства вызвали в группе ишутинцев разногласия. В группе было течение, руководимое Мотковым, которое стремилось держаться только пропаганды, насаждения ассоциаций и т.д. и противилось «энергичным мерам» Ишутина[677]. Но и среди ближайших единомышленников Ишутина (Ермолов, Юрасов, Загибалов и др.) немедленный переход к террору вызывал возражения. Однако один из участников организации, двоюродный брат Ишутина Д.В. Каракозов, весной 1866 г. решился во что бы то ни стало привести в исполнение план цареубийства. Не считаясь с мнением ряда остальных ее членов[678], Каракозов отправился в Петербург для совершения террористического акта и 4 апреля 1866 г. стрелял в царя. Покушение не удалось; Каракозов был арестован, и вслед за этим была разгромлена вся ишутинская организация.

При всей ошибочности многих тактических и организационных взглядов ишутинцев, при утопичности их «социалистических» планов ишутинско-каракозовское дело в целом было показателем безуспешности всех усилий правительства уничтожить дух борьбы и протеста в среде демократической интеллигенции.

Герцен, осудивший в «Колоколе» покушение Каракозова, вместе с тем писал (в сентябре 1866 г.): «Все люди, слабые верой, думали, что страшные удары, которыми правительство било по молодому поколению за все – за пожары, в которых оно не участвовало, за польское восстание, за воскресные школы, за возбужденную мысль, за чтение книг, которые читает вся Европа, за мнения, сделавшиеся ходячей монетой, за общечеловеческие стремления, даже за желание работать – приостановили движение, начавшееся после Крымской войны. Нисколько. Оно только въелось глубже и дальше пустило корни». В существовании среди молодой московской интеллигенции в течение нескольких лет организации, стремившейся, по определению Герцена, «распространять социалистические учения и приготовлять переворот», он увидел утешительный и успокоительный симптом: «Отцы, думавшие идти за гробом детей, могут отереть слезы – дети живы. Правительство второй раз замучит, убьет их.., а они останутся живы!»[679]

Герцен неоднократно откликался на покушение Каракозова и на все ишутинское дело в целом. Эти отклики носят противоречивый характер. Наряду с правильными соображениями (критика тактики индивидуального террора – впрочем, не совсем с правильных позиций, – справедливая в основном оценка объективного смысла событий, в отрывках нами цитированная, понимание действительного характера многих стремлений ишутинцев) Герцен допустил и некоторые ошибочные положения, свидетельствовавшие об известных рецидивах либеральных колебаний. Террористический акт 4 апреля Герцен счел подходящим поводом для нового обращения к Александру II – одного из тех «слащавых» писем к царю, которые впоследствии сурово осуждал В.И. Ленин[680]. Снова Герцен писал об отсутствии будто бы корней у русского «императорства» и «барства» и о том, что «такого рода правительства (как царское. – Ш.Л.) не вырубаются топором»[681] и т.д. Выступления Герцена, связанные с ишутинско-каракозовским делом, вызвали поэтому отрицательное отношение у большинства «молодой эмиграции», один из представителей которой, Александр Серно-Соловьевич, опубликовал в 1867 г. брошюру «Наши домашние дела» как ответ на герценовские статьи[682]. Однако, законно критикуя отступления Герцена к либерализму и защищая последовательно-демократическую линию Чернышевского и Добролюбова, А.А. Серно-Соловьевич допустил, с своей стороны, непростительную недооценку исторического значения деятельности Герцена и без должных оснований фактически противопоставил роль и место в идейно-общественном и политическом движении Чернышевского и Герцена[683].

Более поздние работы Герцена, особенно его предсмертные письма «К старому товарищу», говорят о том, что мысль Герцена не стояла на месте, что Герцен, преодолевая в большей или меньшей степени свои слабости и ошибки, во многом неуклонно шел вперед, что он прежде всего гораздо правильнее стал оценивать перспективы развития западноевропейского рабочего движения.

Возвращаясь к событиям 1866 г., нужно отметить, что само царское правительство, разумеется вопреки логике и урокам действительности, признало продолжающееся революционное движение следствием «недостаточной» последовательности и жестокости преследований и стало на путь дальнейшего резкого усиления репрессий.

Во главе следственной комиссии, расследовавшей дело о покушении Каракозова, был поставлен Муравьев-вешатель, который ставил себе целью вскрыть все материальные и духовные нити «крамолы» и изыскать наиболее сильные средства для ее искоренения.

Каракозов был повешен. Другие участники дела пошли на каторгу и в ссылку, Ишутину о замене смертной казни каторгой было объявлено уже на эшафоте, после того как его несколько минут продержали в саване и с веревкой на шее[684].

Аресты и высылки подозрительных, на взгляд правительства, людей приняли массовый характер. Муравьев всячески стремился напугать царя размерами заговора. В докладах Александру II он доказывал, что «вредные элементы», проникнутые «самым крайним социализмом», образуют «обширную сеть, обнимающую не только обе столицы, но и губернии». Источник волнений он видел в слабости власти. Из этого вытекали требования усмирения всех недовольных, подавления критики в печати, свобода которой «несовместима с нашим образом правления», всемерного усиления полиции, изменения в самом реакционном духе «направления министерства народного просвещения». «Лучше на некоторое время приостановиться на пути просвещения», – писал Муравьев и для восстановления «извращенного народного образования» настаивал на полном содействии ведомству просвещения со стороны губернаторов и политической полиции. Особое место в программе Муравьева, выступавшего в качестве выразителя стремлений всего лагеря крайней реакции, занимал вопрос о «восстановлении землевладельческого класса и дворянства» как «лучшего орудия для противопоставления демократии». Он намечал целую систему мер по поддержанию и укреплению дворянства и крупного землевладения[685].

Александр II легко принял программу, предложенную ему Муравьевым, и в рескрипте на имя председателя комитета министров князя Гагарина (13 мая 1866 г.) санкционировал ее.

Для разработки мероприятий, вытекавших из рескрипта, была образована комиссия, в которую вошли виднейшие реакционные сановники – такие, как Муравьев, граф Д.А. Толстой, только что назначенный министром просвещения (на место либеральничавшего Головнина) , Шувалов, Панин и др. По представлению комиссии были окончательно закрыты журналы «Современник» и «Русское слово». Комиссия решила воспретить все студенческие кружки и другие «вредные ассоциации», создаваемые с целью вспомоществования нуждающимся, а заодно закрыла вспомогательные кассы типографщиков, приказчиков и др. Свою борьбу против «социализма и нигилизма» комиссия простерла до того, что воспретила «нигилистам» носить: длинные волосы и синие очки – мужчинам, короткие волосы – женщинам. За повторное нарушение этого запрещения угрожала высылка.

Запретительные меры коснулись школ, библиотек и т.д.

Правительство открыто вступило на путь «белого террора» против демократии, против всего прогрессивного в русском обществе. «Темные силы, – писал Герцен, – еще выше подняли голову, и испуганный кормчий (Александр II. – Ш.Л.) ведет на всех парусах чинить Россию в такую черную гавань, что при одной мысли об ней цепенеет кровь…»[686]

6. Революционное подполье конца 60-х годов. Оживление движения демократической интеллигенции. С.Г. Нечаев, М.А. Бакунин

Революционное движение в пореформенной России имело слишком глубокие корни, чтобы возможно было мерами подавления парализовать его развитие. Правительству ненадолго удалось внести некоторое замешательство в среду демократической интеллигенции, временно расстроить ее ряды, терроризировать наименее устойчивые ее элементы. Но недовольство под влиянием самих этих репрессий, а прежде всего под влиянием прогрессирующего разорения и обнищания народа, постепенно расширялось и усиливалось. Оно должно было с течением времени найти новые формы выражения, новые проявления.

В феврале 1868 г. в Москве и Петербурге был ликвидирован кружок, организованный в предыдущем году Феликсом Волховским и Германом Лопатиным. Члены этого кружка (так называемого «Рублевого общества»[687]) намеревались сблизиться в качестве странствующих учителей с крестьянством, проводить среди крестьян беседы на исторические и общественные темы и одновременно изучать экономическое положение и настроение крестьянства для выяснения вопроса о доступности его революционной пропаганде. Намечалось издание легальных книжек для народа. «Рублевое общество», однако, успело издать из них только «Древнюю Русь» И.А. Худякова[688].

Одновременно с «Рублевым обществом» и приблизительно в течение года после его разгрома существовал в Петербурге другой, более многочисленный кружок, прозванный «Сморгонской академией». В некоторой степени он может считаться соединительным звеном между ишутинцами, с которыми были связаны его члены Д. Воскресенский, В. Черкезов и др., и нечаевцами. Литератор-народник и главный представитель русского бланкизма П.Н. Ткачев, братья Аметистовы, С.Г. Нечаев имели, очевидно, отношение к «Сморгонской академии». В этом кружке дебатировался вопрос о цареубийстве: его участники замышляли, подобно ишутинцам, освобождение Чернышевского. Сморгонцы также интересовались вопросом о «Европейском революционном комитете»; ездивший за границу их представитель, И.И. Бочкарев, должен был установить связь с этим «комитетом»[689]. В общем начинания кружка не вышли из стадии планов и обсуждений. Но кружок отразил непрекращающееся брожение демократической молодежи.

С осени 1868 г. признаки нового серьезного оживления стали заметны среди широкого круга учащихся Петербурга. В частных квартирах проводились многолюдные сходки, где ставился вопрос о протесте против стеснительной полицейской опеки, которой подвергалось студенчество, о заявлении требований относительно допущения открытых студенческих касс, сходок и т.д. Вера Засулич в своих воспоминаниях так определяла настроение радикальной молодежи: «Конечно, это (т.е. студенческие волнения. – Ш.Л.) не „дело“, не работа для „блага народа“, не „революция“, но хоть „что-нибудь“, какая-нибудь „жизнь“… Кассам-то, собственно, несмотря на крайнюю бедность, придавалось лишь второстепенное значение: добьемся их – хорошо, но если не добьемся – тоже хорошо; сходки привлекательны сами по себе»[690].

Студенческие собрания устраивались группой или группами инициаторов, среди которых находился Нечаев; часть инициаторов считала, что сходки и связанная с ними агитация вовлекут в движение массы молодежи и послужат исходным моментом для создания организации, призванной объединить «народное восстание, момент которого приближается»[691]. В этом направлении толкал молодежь и полученный в Петербурге в сентябре 1868 г. первый номер женевского бакунинского журнала «Народное дело»[692]. В нем Бакунин сформулировал окончательно к этому времени сложившуюся у него анархистскую платформу. Но не ей обязано было тогда «Народное дело» своей популярностью, а призывам к слиянию передовой интеллигенции с народом. Обращаясь к разночинной молодежи, Бакунин доказывал, что не через науку и культурно-просветительную работу сможет она помочь народу: «Путь освобождения народа посредством науки для нас загражден; нам остается поэтому только один путь – путь революции»[693].

Ревностным сторонником лозунгов «Народного дела» выказал себя тогда Сергей Нечаев[694], попытавшийся вмешаться в назревавшее студенческое движение с целью направить его в русло, отвечавшее планам самого Нечаева и его единомышленников.

В своих воспоминаниях о нечаевском деле В.И. Засулич отмечала, что Нечаев не был продуктом русской интеллигентской среды. «Не взгляды, вынесенные им из соприкосновения с этой средой, были подкладкой его революционной энергии, а жгучая ненависть, и не против правительства только… а против всего общества, всех образованных слоев, всех этих баричей, богатых и бедных, консервативных, либеральных и радикальных. Даже к завлеченной им молодежи он если и не чувствовал ненависти, то, во всяком случае, не питал к ней ни малейшей симпатии, ни тени жалости и много презрения»[695].

Нечаев и его сторонники стремились к созданию своей всероссийской организации и в студенческих волнениях видели обстоятельство, благоприятствующее скорейшему разрешению этой задачи. Зимой 1868/69 г. была выработана «Программа революционных действий», главными авторами которой были либо сам Нечаев, либо – что некоторым исследователям кажется более вероятным – Ткачев. «Программа» исходила из необходимости полной перестройки существующих «нелепых и несправедливых общественных отношений». Усматривая препятствие к такой перестройке в «настоящем политическом строе общества», «Программа» высказывалась за «политическую революцию». «Социальная революция – как конечная цель наша и политическая – как единственное средство для достижения этой цели» – в этих словах определяла свою позицию «Программа революционных действий». Это положение «Программы» показывает, что Нечаев (поскольку он был ее автором или одним из авторов) тогда еще не вполне усвоил бакунинское отрицание государственности, его анархизм. Необходимо, впрочем, учесть неустойчивость теоретических взглядов Нечаева и его теоретическую беспринципность, в силу чего он иногда в одно и то же время высказывался и как анархист, и как бланкист, и как непримиримый враг общества, и как сторонник объединенных действий с либералами.

Авторы «Программы революционных действий» ставили своей практической задачей «создать возможно большее количество революционных типов», т.е. возможно более расширить круг участников революционной борьбы. Для достижения этого намечалось распространять листки, устраивать сходки и «частные протесты», кружки и кассы. До мая 1869 г. предполагалось сосредоточить деятельность в Петербурге, Москве и частью в провинциальных университетских городах. В это время должен был быть проведен студенческий протест за «право официальных сходок», должно было быть положено начало пропаганде среди столичной «голытьбы». С мая намечалось перенести деятельность в губернские и уездные города – в среду «разночинцев, семинаристов и провинциальной голытьбы». Осенью предстояло, согласно «Программе», начать работу в «самой массе народа». «Самое удобное время восстания – весна 1870 года»[696] – утверждали авторы «Программы». На случай неудачи восстания авторы «Программы» считали, что «летнее время будет благоприятствовать сепаративной войне по Волге и Днепру и укрывательству народа целыми массами в лесах»[697].

Студенческие «беспорядки» действительно вспыхнули в Петербурге в марте 1869 г. Они явились выражением обостряющегося недовольства среди демократической молодежи и вновь нарастающей ее готовности к открытой борьбе против существующих порядков. Волнения начались 6 марта в медико-хирургической академии по случайному поводу. В течение недели происходили шумные сходки, затем академия была закрыта, и группа студентов-медиков арестована. Вслед за медиками выступили технологи и студенты университета. С трудом удалось властям предотвратить открытые «беспорядки» в земледельческом институте. Студенты требовали признания права сходок, касс, участия выборных в распределении стипендий. Учебное начальство действовало в тесном контакте с полицией. Волнения были подавлены, студентов массами исключали и арестовывали. Все исключенные были высланы на родину.

Возобновление открытых студенческих волнений произвело большое впечатление. Герцен писал в апреле 1869 г.: «Студентская история очень важна; Земледельч. академия, Медиц. академ., Технологический институт и Петерб. университет участвуют в ней. Студенты требуют тех прав, которые им были уступлены после смерти Николая… Правительство стало закрывать (учебные заведения. – Ш.Л.), студенты разослали очень умеренную прокламацию по городу, – говорят, лучше пойдут в Сибирь и крепость, чем уступить»[698]. Касаясь репрессий против студентов, Герцен говорил о неизбежности жертв: «…но борьба, всякая историческая борьба и вырабатывание идет этим путем»[699].

Следует подчеркнуть, что Нечаеву и его сторонникам далеко не удалось овладеть студенческим движением. Противники Нечаева признавали его оценку положения в народе и ближайших перспектив неправильной, а попытки немедленного осуществления его планов гибельными для роста революционного движения среди молодой демократической интеллигенции. К разногласиям программного и тактического характера присоединились глубокие расхождения в вопросе о способах действия, ибо очень скоро обнаружились специфические приемы Нечаева, наложившие самый тяжелый отпечаток на весь связываемый с его именем эпизод революционного движения.

Не чувствуя себя кровно связанным с той средой, в которой он работал, относясь к ней с недоверием и презрением и встречаясь с упорным сопротивлением со стороны людей, не разделявших его взглядов, Нечаев едва ли не с первых шагов стал применять в своей деятельности ложь, мистификацию, шантаж. Все это, конечно, не сразу раскрылось. Тем не менее уже в начале 1869 г. сильная оппозиция против Нечаева в Петербурге была налицо. Во время мартовских студенческих волнений 1869 г. большинство связанных с Нечаевым людей было арестовано, и начавшаяся в Петербурге организационная работа нечаевцев оборвалась. Новую попытку создать свою организацию Нечаев сделал осенью 1869 г. в Москве. Ей предшествовала на этот раз литературная подготовка из-за границы, куда бежал Нечаев.

Главную роль в этой подготовке играл не сам Нечаев, а Бакунин, с которым у Нечаева вначале установилось тесное сотрудничество. После поражения польского восстания Бакунин уехал на несколько лет в Италию, где он подверг пересмотру свои взгляды. Пересмотр этот шел в направлении анархизма, элементы которого были у Бакунина и раньше, но который принял у него вид законченной теории только во второй половине 60-х годов. Сильное влияние при этом пересмотре оказали на Бакунина взгляды Прудона. Плеханов в «Наших разногласиях» назвал Бакунина «реформатором прудонизма», а все его мировоззрение определил как «смешение социалистических теорий „латинских стран“ с русскими крестьянскими „идеалами“, народного банка Прудона – с сельской общиной, Фурье – со Стенькой Разиным»[700].

Взгляды Бакунина по-своему отражали стихийное недовольство и протест мелкобуржуазных масс крестьян и ремесленников; успехом они пользовались, естественно, в тех странах (Россия, Италия, Испания и т.д.), где капиталистические отношения были еще слабо развиты, кадры промышленного пролетариата еще не столь многочисленны, где капиталистическая эксплуатация осложнялась обильными пережитками докапиталистических форм[701]. Бакунин, создав тайные сектантские организации – «Интернациональное братство» и «Альянс социалистической демократии» – на основе своей анархистской программы, «диаметрально противоположной»[702], как он сам заявлял, программе Маркса и возглавляемого Марксом I Интернационала, попытался вмешаться в дела Интернационала и захватить руководство им. Это привело к острейшей борьбе между бакунистами и руководимым Марксом Генеральным советом I Интернационала, в которой и нечаевский эпизод сыграл свою роль.

Бакунин увидел возможность тесно связаться с русским движением через Нечаева, при его помощи надеялся перенести в Россию свой «Альянс», сделать проектируемую русскую ветвь «Альянса» руководителем революционной борьбы в России[703]. Поэтому Бакунин горячо поддержал приехавшего за границу Нечаева и держался союза с ним (разрыв Бакунина с Нечаевым произошел летом 1870 г., когда методы Нечаева обернулись и против него).

Начиная с весны 1869 г. Нечаевым и Бакуниным были выпущены за границей ряд листовок и воззваний, журнальчик «Народная расправа», зашифрованный «Катехизис революционера». Перу Нечаева принадлежала только некоторая часть этих документов; автором большинства из них, в том числе и пресловутого «Катехизиса», был Бакунин[704].

Вся эта литература была рассчитана на интеллигентную молодежь, задачи которой излагались в последовательном анархистском духе. В ней выражалась уверенность в близости народного восстания: «Всенародное восстание замученного русского люда неминуемо и близко» («Народная расправа»). На молодую интеллигенцию возлагалась задача объединения «разрозненных мужицких взрывов в народную революцию, осмысленную и беспощадную», на нее возлагалась роль «коллективного Стеньки Разина». «Ступайте в народ!» – призывал Бакунин. – «Там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука». Молодежи предлагалось обратить особое внимание на «разбойничий мир». Разбойники, по мнению Бакунина, составляли «мир русской революции», с которым должны быть связаны революционеры-интеллигенты («Постановка революционного вопроса»). Так лозунг «в народ» дополнялся в бакунинско-нечаевской агитации другим – к «разбойникам», за слияние крестьянского бунта с «разбойничьим бунтом». О значении союза с разбойниками говорилось и в «Катехизисе революционера». «Соединимся с лихим разбойничьим миром, с этим истинным и единственным революционером в России». По этому поводу в знаменитой антибакунистской брошюре I Интернационала «Альянс социалистической демократии и Международное товарищество рабочих» отмечалось, что Бакунин «смешивает в одну кучу вождей народных восстаний XVII и XVIII веков с современными русскими разбойниками и грабителями»[705].

«Катехизис» представлял собой характерный для нечаевщины документ. Задачей революционеров «Катехизис» признавал полнейшее и скорейшее разрушение «государственного, сословного и так называемого образованного мира». Не может быть настоящим революционером тот, кому «чего-нибудь жаль в этом мире», кто «может остановиться перед истреблением положения, отношения или какого-либо человека, принадлежащего к этому миру, в котором все и все должны быть ему равно ненавистны». Все «поганое общество» «Катехизис» разделил на несколько категорий. Одни «неотлагаемо» осуждались на смерть, другим «даровалась» временно жизнь, чтобы они «рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта», третьих рекомендовалось «эксплуатировать всевозможными манерами и путями, опутать их, сбить их с толку и, овладев по возможности их грязными тайнами, сделать их своими рабами». Отдельный параграф был направлен против «доктринеров, конспираторов и революционеров в праздноглаголющих кружках и на бумаге», т.е. на деле против тех представителей самой демократической среды, которые останутся вне прямого руководства бакунинско-нечаевской организации. «Их надо, – говорилось в „Катехизисе“, – беспрестанно толкать и тянуть вперед, в практичные головоломные заявления, результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящая революционная выработка немногих»[706]. В целом «Катехизис» ориентировал активную молодежь на применение мистификаторских, двурушнических, авантюристических приемов.

При возвращении Нечаева в Россию Бакунин снабдил его мандатом за своей подписью, в котором Нечаев величался одним из «доверенных представителей» русского отдела «Всемирного революционного союза». Мандат этот и объяснения Нечаева, выдававшего мифическую организацию, от имени которой он выступал, за часть I Интернационала, притом якобы наиболее революционную и влиятельную[707], облегчили вербовку людей в тайное общество «Народная расправа», которое Нечаев начал создавать в Москве. Общество основывалось на слепом доверии и беспрекословном повиновении участников руководителю – Нечаеву, скрывавшему от своих новых товарищей правду о действительном положении затеянного им предприятия. Когда один из членов новой организации, студент Иванов, стал обнаруживать известную самостоятельность, недоверие к сообщениям руководителя, Нечаев при участии других членов комитета общества (П. Успенского, А. Кузнецова, литератора И. Прыжова, Н. Николаева) убил Иванова (ноябрь 1869 г.). Нечаев, правда, обвинил Иванова в предательстве, но это обвинение, как потом стало ясно участникам убийства, не имело под собой почвы. Нечаевская организация тогда же, зимой 1869/70 г., была разгромлена.

Лично Нечаеву удалось во время разгрома организации скрыться за границу. Продолжая мистифицировать и русскую эмиграцию, и отдельных представителей европейского революционного движения, он осуществил несколько новых издательских предприятий, из которых самым крупным была попытка возобновить «Колокол» при содействии Огарева и Наталии Герцен, одной из дочерей А.И. Герцена (было выпущено весной 1870 г. шесть номеров). Нечаев выпустил также (в течение 1870 г.) ряд листовок, написанных частью им самим, частью Огаревым и др.[708] Таковы воззвания: «К русскому мещанству» («Братья мещане, мужички городские!..») от имени несуществовавшей «Думы всех вольных мещан», «К русскому купечеству» от имени столь же мифической «Конторы компании вольных русских купцов», «Сельскому духовенству» с подписью «От истинных пастырей»[709], «Благородное российское дворянство», подписанное «Потомки Рюрика и Партия российского независимого дворянства».

В прокламации к дворянству Нечаев призывал его «с львиным мужеством воспрянуть от унижения и встать под гордо развевающееся знамя потомков древнего рюрикова дома» для борьбы с «современной императорской властью». В числе «доблестей» дворянства фигурировали «рыцарское служение Николаю I», спасение Российского государства от «наплыва социальных утопий» во время «бурных ураганов народного безумия в Европе» в 1848 г. и пр. Прокламация сочувственно упоминала о «сиявшем доблестями» М.Н. Муравьеве и гонимом М.Н. Каткове, который-де «вынужден был заявить о несолидарности с дворянством, хотя он наш и телом и душой»[710]. Этот перл хорошо иллюстрирует политический авантюризм, безграничную неразборчивость в средствах Сергея Нечаева.

Против нечаевщины решительно выступили Маркс и Энгельс. Разоблачению вредных сторон деятельности Нечаева много содействовал Герман Лопатин. В 1870 г., бежав из ссылки за границу, Лопатин сблизился с Марксом и информировал его о действиях Нечаева, вредивших престижу I Интернационала, поскольку Нечаева выставляли в некоторых кругах в качестве агента I Интернационала. К тому же Маркс и Энгельс справедливо увидели в нечаевщине крайнее выражение анархических тенденций, которые пытался привить рабочему движению на Западе Бакунин. Объявив войну нечаевщине, они широко использовали помощь, которую оказали им, кроме Лопатина, представители молодой русской эмиграции, группировавшиеся вокруг Николая Утина и создавшие к началу 1870 г. Русскую секцию I Интернационала. Позже им помогли в этом корреспонденты из самой России (Н.Ф. Даниельсон и др.). На Лондонской конференции Интернационала в сентябре 1871 г. Утин выступил с докладом о нечаевском деле. Конференция уполномочила Генеральный совет сделать публичное заявление по этому делу. Оно было написано в октябре 1871 г. Марксом и опубликовано в печати. Маркс категорически заявлял, что Нечаев никогда не был ни членом, ни представителем Интернационала, что он узурпировал имя Международного товарищества рабочих, использовав его в своих целях[711]. В уже упоминавшейся брошюре против бакунинского «Альянса», изданной в 1873 г. по поручению Гаагского конгресса Интернационала, видное место уделялось разоблачению нечаевщины в целом и роли в ней Бакунина[712] на основании данных судебного процесса нечаевцев и разбора изданий Бакунина и Нечаева.

В 1872 г. Нечаев был выдан швейцарскими властями царскому правительству и, приговоренный к каторге, подвергнут долголетнему заключению в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Ему удалось вскоре распропагандировать крепостную стражу и подготовить себе побег, который, однако, вследствие предательства провалился. Нечаев умер в Петропавловской крепости в 1882 г. Характеризуя Нечаева, В. Засулич писала: «Он до конца сохранил свою почти невероятную энергию. Ничего не забыл он за долгие годы одиночного заключения, ничего не забыл и ничему не научился. До самого конца он сохранил глубокое убеждение, что мистификация есть лучшее, едва ли не единственное средство заставить людей сделать революцию»[713].

Еще до задержания и выдачи Нечаева, в 1871 г., перед царским судом предстали арестованные в 1869 г. члены нечаевских организаций (московской и петербургской) и многие так или иначе соприкасавшиеся с нею лица, не исключая революционеров, составлявших оппозицию Нечаеву. Процесс раскрыл перед обществом (он шел при открытых дверях) неблаговидные приемы Нечаева. Но одновременно он явился показателем уже довольно быстро и широко нараставших с конца 60-х годов среди активной интеллигентной молодежи (независимо от нечаевщины и вопреки ее отрицательному опыту) революционных настроений. Процесс и сам в известной мере послужил толчком к их дальнейшему росту и усилению.

События 1868 – 1869 гг., с которыми связана и деятельность Нечаева, относятся уже по сути дела к той полосе в истории разночинно-демократического движения в России, когда непосредственно подготовлялся новый период этого движения, период собственно народнического революционного движения 70-х годов. Процесс же так называемых нечаевцев происходил в начале этого нового периода.

Именно деятели революционного движения 70-х годов оставили нам свои воспоминания об этом процессе. Публикуя в 1875 г. в Женеве так называемую «Записку Палена», издатели революционного органа «Работник» в своем послесловии к записке отмечали, что «лучшая, самая живая часть» русского общества «вынесла из процесса убеждение в честности обвиняемых и в правоте их главных стремлений» (т.е. стремлений демократической молодежи защитить интересы крестьян и бороться против помещиков и царизма) и что, таким образом, процесс сам послужил средством пропаганды, под его влиянием «выработалось немало новых революционных деятелей». С другой стороны, процесс показал русским революционерам их ошибки и заблуждения и «заставил искать других, лучших путей для деятельности»[714]. Последнее утверждение следует, в частности, отнести к вопросу о характере нечаевской организации, о приемах ее построения и работы: новое поколение революционеров-семидесятников решительно осудило этот характер и эти приемы. Революционная русская молодежь начала 70-х годов, как свидетельствует О. Аптекман, отнеслась «резко отрицательно к нечаевщине как к форме революционной борьбы»[715].

7. Первые шаги рабочего движения в пореформенной России

Реформа 1861 г. при всей своей половинчатости дала сильнейший толчок процессу формирования русского пролетариата и создала предпосылки для развития в России рабочего движения. Однако в 60-х годах рабочее движение делало только первые шаги. Не особенно значительное по своему размаху, оно по внутреннему содержанию отличалось отчасти переходным характером. Часть волнений была связана непосредственно с условиями ликвидации крепостных отношений. Вчерашний крепостной рабочий часто выступал в них не только как пролетарий, продающий свою рабочую силу фабриканту, но и как крестьянин-земледелец, имеющий свои счеты с помещиком, в роли которого выступал тот же фабрикант. Интересы крестьянские, связанные с размером и качеством надела, с объемом повинностей за землю, не раз выдвигались на видное место.

Такой именно характер имели во многом волнения горнозаводского населения Урала в начале 60-х годов, составившие значительную часть рабочих волнений 60-х годов вообще. Волнения уральских рабочих в этот период были связаны с условиями ликвидации крепостного права на Урале. Исключительно крестьянские требования были выдвинуты в выступлениях так называемых сельских работников, сохранивших тесную связь с земледелием и выполнявших на заводах подсобные, вспомогательные работы. Для них дело сводилось к тому, чтобы получить обеспечивающий пропитание надел и избавиться от работы на заводе. Сложнее обстояло дело с мастеровыми – основным костяком горнозаводских рабочих, для которых заработная плата была главным источником существования и вопрос о ее уровне представлял для них наиболее животрепещущий интерес. Но и они не были безразличны к вопросу о земле, поскольку реформа вызвала к жизни новые повинности в отношении и помещика-заводчика и государства, а положение на заводах стало более шатким и число занятых рабочих в ряде случаев сокращалось. Одним из источников волнений служил произвольный перевод рабочих из мастеровых в «сельские работники», ставивший их иногда в совершенно безвыходное положение[716].

Таким образом, на горных заводах наряду с требованиями крестьянского характера тесно переплетались, а иногда выступали и на передний план требования чисто рабочие, относившиеся к заработной плате.

Восстановить вполне точную картину рабочего движения 60-х годов пока трудно ввиду недостаточной разработанности источников.

Опубликованный недавно сборник документальных данных о рабочем движении 60-х годов[717] содержит сведения примерно о полусотне различных рабочих выступлений и протестов за 1861 – 1869 гг. Случаев прекращения работ с предъявлением определенных требований среди них весьма немного (до десятка). В большинстве речь идет о брожении и волнениях, не вылившихся в форму стачек. Наряду с проявлениями более или менее активной борьбы было немало фактов пассивного протеста, бегства с непосильных и слишком изнурительных работ, подачи прошений и жалоб административным властям и пр.

Нет сомнения, что некоторое число рабочих выступлений не учтено официальными источниками или отражено источниками, пока не выявленными. В ряде случаев официальные данные могут быть пополнены сообщениями печати, в результате чего установленное количество протестов, волнений и стачек увеличится[718]. Но общая картина рабочего движения 60-х годов, соотношение в нем различных форм недовольства и протеста существенно не изменятся, т.е. останется факт большого удельного веса пассивных форм, с одной стороны, и преобладания «волнений» над настоящими стачками – с другой.

Значительная часть волнений и протестов рабочих приходится на 1861 – 1864 гг. (около 70% волнений, учтенных за 1861 – 1869 гг. сборником А.М. Панкратовой). Широкие волнения имели место в начале 1861 г. на Ревдинских чугуноплавильных и железоделательных заводах П. Демидова (в Пермской губернии), известных бурными выступлениями рабочих еще в крепостную эпоху, и происходили они из-за низкой оплаты труда. По той же причине происходили волнения и уход с рудников рабочих медеплавильных заводов (Воскресенского, Преображенского, Верхотурского, Архангельского) в Оренбургской губернии.

На почве требований рабочих о повышении заработной платы, вызванных крайне тяжелым материальным положением, огромным вздорожанием жизненных припасов, возникла стачка на Лысвенском чугуноплавильном заводе Бутеро-Родали в Пермской губернии. Стачка, продолжавшаяся несколько дней, с 18 по 23 мая 1861 г., была прекращена угрозой применения военной силы (на завод были присланы казаки). В ходе стачки из рабочих выделилась группа вожаков, из которых четверо самых активных (Мартемьян Баландин, Иван Шатов, Филипп Сушин, Иван Мозготин) в октябре 1861 г. были приговорены к наказанию плетьми и ссылке в каторжные работы[719].

Характерно, что уральские рабочие, несмотря на то что в их волнениях в силу особенностей их экономического положения крестьянские мотивы звучали особенно заметно, проявляли иногда заботу о поддержании заводского производства, поскольку видели в нем источник своего существования и не собирались порывать с ним. Во время упомянутой стачки рабочих Лысвенского завода для поддержания работы домен были оставлены 52 человека.

Чрезмерно низкие заработки, а также попытки хозяев еще больше сократить существующую нищенскую плату являлись одной из причин волнений рабочих разных профессий. Так, в 1864 г. в Нижнем Новгороде путем угрозы прекратить работы на ярмарке строителям удалось сорвать попытку подрядчиков воспользоваться большим наплывом рабочих для снижения им заработной платы[720].

Одним из обычных источников конфликтов служили систематические задержки в выплате заработной платы. Например, на Холуницких заводах Пономарева (близ Вятки) в апреле 1865 г. более 3 тыс. рабочих и государственных крестьян, не получавших несколько месяцев заработной платы, не допустили отправки с завода проданного железа. Они отказались повиноваться мировому посреднику и присланным для усмирения чиновникам, а после ареста нескольких «подстрекателей» напали на волостное правление и освободили последних[721].

Поводом к волнениям служили также изнурительность работ и эпидемии (движение рабочих, занятых на рытье Ново-Ладожского канала), различные незаконные поборы – на больницу (Иваново-Вознесенск, 1861 г.), на постройку церкви (Дугненский чугуноплавильный завод Калужской губернии, 1861 г.), произвол при браковке изделий, работа в воскресные и праздничные дни, отсутствие медицинской помощи (те же волнения на Дугненском заводе) и т.д.[722]

Любопытный штрих вносят в общую картину рабочих волнений 60-х годов события на Людиновском заводе Мальцова[723] в Калужской губернии в апреле 1861 г., где рабочие протестовали против наказания молодого рабочего Кучерова, которого по просьбе отца горнозаводский исправник хотел подвергнуть порке. Рабочие не позволили исправнику высечь товарища. Как уверял в донесении по начальству исправник, до 100 мастеровых бросились к нему и с «азартностью» кричали, что «его, Кучерова, никто не смеет наказывать, и мы его не дадим»[724].

Когда один из наиболее авторитетных среди своих товарищей – рабочий Исай Равский, ведший от имени толпы переговоры с исправником, был арестован, рабочие настояли на его освобождении.

Вслед за этим по распоряжению Мальцова восемь рабочих – Равский, Вьюшкин (или Вьюшин) и др. – как зачинщики были закованы в кандалы и отправлены для заключения в острог в г. Мещовск. Мальцов требовал от генерала царской свиты Казнакова, командированного для проведения крестьянской реформы в Калужскую губернию, сдачи строптивых рабочих в солдаты на Кавказ или отправки их на поселение, а также предварительного их «примерного наказания» в присутствии мастеровых его заводов, которых он брался доставить в Мещовск[725].

Объясняя мотивы жестокости и злобы, проявленных к ним Мальцовым, рабочие Равский и Вьюшкин сообщили характерные факты: они не ходили к Мальцову после объявления манифеста 19 февраля 1861 г. с хлебом-солью, не подписали одобрительного адреса помещику-заводчику, составленного в конторе, не подписались также на сооружение ему памятника в Людинове, но зато подписали «одобрение» популярному среди рабочих и нелюбимому помещиком священнику Григорию, удаленному Мальцовым из села. Из показаний Василия Вьюшкина видно также, что он вместе с другими мастеровыми добивался «прибавки жалованья»[726].

Как само по себе выступление рабочих, так и дикое самоуправство Мальцова, демонстративно игнорировавшего права «освобожденных» рабочих, вызвали беспокойство среди губернских властей. Губернатор В. Арцимович (из либеральных бюрократов) сообщил министру финансов Княжевичу об определении губернского по крестьянским делам присутствия, нашедшего, что Мальцов «столь явным нарушением высочайше дарованных прав и жестоким образом действий может довести заводское население до крайности и до более серьезных проявлений, а волнение этого многочисленного населения весьма опасно для общественного спокойствия»[727].

Если часть представителей администрации порицала Мальцова за его действия, угрожающие «общественному спокойствию», то другие оказывали поддержку Мальцову и признавали рабочих, отстаивавших личное достоинство, свое или товарищей, мятежниками. Так, горный инженер генерал Бутенев, занимавшийся расследованием людиновского дела, утверждал, будто поводом к волнениям послужило убеждение рабочих, что после реформы «не правительством поставленные власти, а мир или общество будет управлять ими и только тот преступник будет подвергаться наказанию, которого приговорит мир». Бутенев называл это «коммунистской» идеей; «она держится, – писал он, – во многих умах и теперь, и от решения настоящего случая зависеть будет искоренить ее как гибельную или допустить укорениться и предать Россию демократии»[728].

В волнениях людиновских рабочих участвовали рабочие соседнего (тоже мальцовского) Сукременского завода. Среди восьми арестованных «зачинщиков» были рабочие и с этого завода.

Волнения на Людиновском и Сукременском заводах повторялись в 1865 – 1866 гг., когда рабочие уклонились от уплаты недоимок и упорно отказывались от избрания старшин на место удаленных администрацией «за подстрекательство их к ослушанию»[729]. В числе смещаемых оказался волостной старшина Василий Вьюшкин, один из главных участников волнений 1861 г.[730] Расследование показало, что с мальцовскими рабочими тогда имели связь и оказывали на них революционизирующее влияние «ишутинцы» или по крайней мере связанные с ишутинцами круги местной интеллигенции[731].

В недавнее время были обнаружены материалы о серьезных волнениях, сопровождавшихся стачкой части рабочих (около 300 человек из 1700 рабочих), на Морозовской мануфактуре в Орехово-Зуеве в 1863 г.[732] Дикий произвол фабричной администрации, громадные штрафы и вычеты, систематическая задержка заработанных рабочими денег были причинами недовольства рабочих, приведшего к стачке в августе 1863 г. Стачка началась после того, как директор отказался удовлетворить требование о повышении расценок, предъявленное от имени рабочих группой ткачей из 34 человек. Стачечники проявили в борьбе немало упорства, защищали своих представителей; многие продолжали бастовать, невзирая на репрессии. В показаниях, данных некоторыми рабочими на следствии, звучали ноты протеста, как и сознание того, что административные власти вполне поддерживают фабриканта, говорят «слова не свои, а хозяйские»[733].

Несмотря на приведенные факты, следует признать, что в общем рабочее движение 60-х годов находилось еще на довольно низкой ступени развития. Забастовок насчитывалось очень мало. Волнения носили стихийный характер. Ими были охвачены в первую очередь рабочие, занятые на постройке железных дорог, речном транспорте, горные и приисковые рабочие и т.д. Меньшим (количественно) было участие в движении текстильщиков, хотя именно их выступления дали повод наблюдателям из лагеря буржуазной публицистики говорить о стачках русских рабочих «на манер английских работников»[734].

Совсем слабым было тогда участие в стачечном движении наиболее развитого отряда пролетариата – металлистов, которые лишь позднее стали играть роль авангарда рабочего движения.

Все же рабочие волнения 60-х годов оказали влияние на последующее движение, явившись некоторой подготовкой к гораздо более значительному по масштабам, более высокому по уровню организованности и сознательности рабочему движению 70-х годов.

На 60-е годы приходятся также ранние и еще не слишком заметные попытки отдельных представителей или кружков революционной интеллигенции к установлению связей с рабочими и к той или иной форме пропаганды между ними, продиктованные еще не пониманием особого положения и исторической роли пролетариата, а стремлением к сближению вообще с народом, желанием привлечь людей из народа к участию в общедемократической революционной борьбе.

В самом начале 60-х годов такие попытки были связаны с деятельностью представителей революционно-демократической интеллигенции в воскресных школах. С планами использования воскресных школ для пропаганды демократических идей в «массе простого народа» носились участники студенческой революционной группы, развернувшей свою работу на рубеже 50-х и 60-х годов в Киеве и Харькове[735]. Трудно сомневаться в том, что такие планы существовали и в кругу революционных участников движения воскресных школ в Москве, где с этим движением были тесно связаны члены кружка Аргиропуло и Заичневского[736]. Вполне конкретные и сравнительно подробные сведения об использовании воскресных школ в целях пропаганды среди рабочих (также и среди солдат) имеются относительно Петербурга, где движение воскресных школ приняло наиболее значительные размеры. Распространение революционной пропаганды получило особенно широкий размах среди молодых рабочих-учеников Сампсониевской и Введенской воскресных школ в Петербурге. Здесь рабочих знакомили с такими документами революционно-демократической мысли, как «Что нужно народу?», «Молодая Россия» и т.д. С делом о пропаганде в Сампсониевской и Введенской школах связаны имена студентов-революционеров В. Хохрякова, П. Беневоленского, К. Крапивина, офицера Я. Ушакова[737].

Имеются более или менее глухие сведения о сношениях с рабочими на почве попыток к пропаганде в середине 60-х годов кружка офицеров-артиллеристов (чернышевцев, т.е. последователей Н.Г. Чернышевского) в Петербурге[738], а также И.А. Худякова и группировавшегося вокруг него в Петербурге кружка. Герман Лопатин в своих воспоминаниях о Худякове сообщает: «Компания, которой он был душою, постоянно обучала грамоте разных отставных солдат, мастеровых и т.п. людей. Понятно, что эти занятия грамотою, происходившие на частных квартирах, не ограничивались этою скромною целью, но переходили в беседы гораздо более поучительного свойства»[739]. Не только петербургские товарищи ишутинской группы, во главе которых стоял Худяков, но и сама ишутинская группа, как уже упоминалось, имела связи с рабочими.

Не задаваясь целью исчерпать все данные, касающиеся первых попыток пропаганды в рабочей среде, отметим лишь деятельность в Саратове в первой половине 60-х годов бывшего студента Казанского университета, уволенного и высланного за участие в студенческом движении 1861 г., А.X. Христофорова[740]. Увлеченный популярной в 60-х годах идеей ассоциации, Христофоров при содействии ряда лиц из среды местной интеллигенции (педагоги, чиновники и т.д.) приступил к устройству артелей (товариществ) рабочих-ремесленников (столяров, сапожников, портных). Работа по созданию артелей была связана с определенной пропагандистской деятельностью. Что последняя не осталась без плодотворных результатов, видно из сообщения Г.В. Плеханова. В своих воспоминаниях «Русский рабочий в революционном движении» Плеханов сообщает о Христофорове: «Он сблизился с многими местными рабочими. Они долго помнили его. В 1877 г. они рассказывали нам, землевольцам, что со времени его пребывания в Саратове в местной рабочей среде никогда не потухала зароненная им искорка революционной мысли. Люди, никогда не знавшие его лично, вели от него свою умственную родословную»[741].

Правительство проявляло уже в 60-х годах, особенно к концу их, известное беспокойство по поводу настроений в среде рабочих, «заботилось» о недопущении какого-либо общения и сближения между демократической интеллигенцией и рабочими. В отчете III отделения за 1869 г. признавалось, что «места фабричные и промышленные» представляют «наиболее удобную почву для агитации»[742].

8. Русское революционно-демократическое движение 60-х годов и оживление освободительного движения на Западе

Русское освободительное движение конца 50-х и 60-х годов занимает важное место во всем мировом революционном движении этой эпохи.

Известно, что реакция, наступившая в Европе после революций 1848 – 1849 гг., стала изживаться с конца 50-х годов. В.И. Ленин, характеризуя политические условия и конкретные признаки русского общественного подъема периода крестьянской реформы, вместе с чисто внутренними обстоятельствами отмечает такие факторы, как «оживление демократического движения в Европе», а также «польское брожение» и «недовольство в Финляндии»[743].

Борьба, направленная против господствовавших в Европе сил реакции, протекала в разных формах и имела своими носителями различные общественные, классовые силы.

Большую роль в развитии демократического движения на Западе играл национальный вопрос. Это было время нового подъема борьбы за освобождение и воссоединение Италии, время оживления борьбы за национальное освобождение угнетенных народов в Австро-Венгрии и Турции. Вопрос об объединении встал снова на очередь дня в Германии.

Начинался новый подъем рабочего движения, которому в значительной степени способствовал кризис второй половины 50-х годов в Америке и Европе. Проявляясь по-своему в Англии, Германии, Франции, растущее рабочее движение подготовило почву для возникновения I Интернационала.

К числу крупнейших событий той же эпохи относится, разумеется, гражданская война в Северной Америке, в свою очередь оказавшая прямое влияние на рост рабочего движения в Европе.

Правительственные органы в России не без тревоги следили за ходом дел на Западе и стремились предотвратить использование русскими демократическими деятелями материала, доставляемого событиями в Европе и Америке, в интересах революционной борьбы в России. Главное управление цензуры в начале 1861 г. в специальном циркуляре указывало, что «при настоящем взволнованном положении умов в европейских государствах» должно признать «вредным распространение сочинений, в которых выставляются яркие описания революций, необходимых будто бы для оживления организма государства». Руководители цензурного ведомства очень опасались, что в России «читатель легко может применять к положению своей страны те действительные или мнимые недостатки управления, которые вызвали в других странах события, описанные с желанием сделать из них факты всеобщего значения»[744].

Но тщетны были усилия царизма отгородить Россию от политического и умственного движения в других странах, когда в самой России обострялась борьба против самодержавия и крепостничества, когда русская литература и наука выдвигали своих великих революционных мыслителей и писателей.

В одной из землевольческих прокламаций (1863 г.) подчеркивалось, что от революционных идей «не загородиться ничем, они господствуют в настоящее время во всей Европе, народы которой находятся теперь в таком напряженном состоянии и до того сильно почувствовали гнет деспотизма, что малейший толчок произведет между ними общее революционное движение, которое разрушит все основания, поддерживающие деспотизм»[745].

Естественно, что русская передовая печать использовала все возможности для пропаганды революционного опыта других народов, для мобилизации русского общественного мнения на поддержку их освободительных стремлений, для поднятия духа демократического лагеря в самой России, которому известия об успехах борьбы прогрессивных сил за рубежом давали дополнительную уверенность в грядущей победе родного народа, в освобождении своего отечества от гнета враждебных сил.

В Чернышевском, Добролюбове, Герцене и во многих других деятелях русского революционного движения и русской демократической литературы демократы и социалисты Европы и Америки имели самых надежных и искренних друзей и союзников.

Достаточно напомнить о замечательных ежемесячных политических обозрениях Чернышевского по международным вопросам, публиковавшихся с 1859 г. в «Современнике». По свидетельству читателей того времени, эти обозрения вызывали в русском обществе исключительный интерес и, конечно, оказывали на передовую общественную мысль сильное влияние.

Чернышевский давал в этих обзорах анализ общественной борьбы в других государствах, исходя в своих наблюдениях и оценках из последовательных революционно-демократических позиций. Он надеялся на дальнейшее углубление и расширение общественных столкновений в западных странах, что, несомненно, способствовало бы усилению освободительной борьбы в России.

«Зловещие птицы начинают каркать похоронную песню над существующим порядком Западной Европы… Мы не скажем, что ошибаются зловещие птицы. Обоняние у них тонкое»[746], – писал Чернышевский в одном из своих политических обозрений. На рубеже 50-х и 60-х годов Чернышевский неоднократно высказывал ту же самую мысль, причем особые надежды возлагал тогда на французский народ, считая, что именно Франция все еще остается вулканом, «взрывы которого потрясают Европу»[747].

Величайшее сочувствие самых широких кругов общества вызвала борьба итальянского народа. Из двух сталкивавшихся тенденций в итальянском национально-освободительном движении, из которых одну, либерально-соглашательскую, представлял Кавур, а другую, народную, демократическую, выражал Гарибальди, прогрессивная русская общественность полностью выступила на поддержку второй. Солидарность русских революционеров с демократической линией в итальянском движении нашла яркое выражение в блестящих статьях Добролюбова, в которых жесткой критике были подвергнуты оппортунистические, либеральные итальянские политики во главе с Кавуром.

Имя Гарибальди в России было окружено ореолом неувядаемой славы. Н. Серно-Соловьевич расценивал известную сицилийскую экспедицию Гарибальди 1860 г. как «геройское действие, напоминающее древние времена». Он видел в Гарибальди и его соратниках людей «того берега», самое существование которых «служит светлым залогом нового мира»[748]. Русское общество не ограничивалось одними выражениями сочувствия и восхищения Гарибальди: ряд русских людей принял непосредственное участие в действиях его армии.

Национально-буржуазные и буржуазно-демократические движения Запада конца 50-х – начала 60-х годов еще занимали в глазах русского общества видное место при оценке им современного политического положения за пределами России. Вместе с тем нарастал и интерес к разгоравшейся все ярче борьбе западноевропейского пролетариата.

Уже в первой половине 60-х годов передовые круги России обратили внимание на деятельность Ф. Лассаля. Отрицательные стороны политической карьеры энергичного и талантливого, но во многом толкавшего рабочее движение на оппортунистический путь немецкого агитатора еще не были видны радикальным кругам русского общества. К тому же некоторые мелкобуржуазные планы Лассаля, относящиеся к проблеме организации государственной помощи производительным ассоциациям, находили сочувствие среди представителей утопического мелкобуржуазного социализма 60-х и 70-х годов в России. Главное же все-таки было в том, что возрождение и рост в Германии самостоятельного рабочего движения в годы деятельности Лассаля, связанные в определенной степени с его именем, не могли пройти незамеченными в России, не могли не шевелить общественного сознания передовых кругов.

Центральным событием в рабочем движении 60-х годов, знаменовавшим целую эпоху в мировом рабочем движении, бесспорно явилось образование в 1864 г. в Лондоне Международного товарищества рабочих, вошедшего в историю под именем I Интернационала. Интернационал с самых первых шагов своей деятельности находился под непосредственным руководством Маркса и Энгельса. «Когда рабочий класс Европы опять достаточно окреп для нового наступления на господствующие классы, возникло Международное товарищество рабочих», – писал позднее Энгельс, указавший, что это товарищество образовалось «с определенной целью – сплотить в одну организацию все боеспособные силы пролетариата Европы и Америки…»[749]. В руководстве Интернационалом Маркс и Энгельс исходили из великих принципов, что освобождение рабочего класса должно быть завоевано самим рабочим классом, что оно возможно лишь путем революционного ниспровержения господства буржуазии, путем победы пролетарской революции и диктатуры пролетариата.

I Интернационал распался после восьмилетнего существования (1864 – 1872 гг.). Попытка Маркса создать международное объединение борющегося пролетариата, указывал В.И. Ленин, «не могла иметь успеха, пока не сплотились и не окрепли национальные социалистические партии». Но Ленин тут же подчеркивал, что «деятельность первого Интернационала оказала великие услуги рабочему движению всех стран и оставила прочные следы»[750].

Русское общество знало о деятельности Интернационала из сообщений прессы, как иностранной, так и русской. Часть легальной печати, консервативная, да, как правило, и либеральная, представляли, правда, эту деятельность в извращенном виде. Отголоски влияния Интернационала можно найти в работе революционных групп уже второй половины 60-х годов, хотя и здесь деятельность Интернационала отражалась подчас в кривом зеркале, например в истории ишутинского кружка. Как бы то ни было, авторитет I Интернационала в среде демократической молодежи стоял к концу 60-х годов достаточно высоко, о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что Нечаев, чтобы привлечь к себе молодежь в Москве, стремился опереться именно на ее чувство большого уважения к Международному товариществу рабочих. Яснее и правильнее, чем в кружках самой России, принципы деятельности Интернационала представляли себе в 60-х годах некоторые русские эмигранты. К 1870 г. среди одной группы эмигрантов оформляется так называемая Русская секция I Интернационала.

Знаменательно, что Герцен в конце жизни тоже испытал на себе воздействие I Интернационала, к деятельности которого проявлял все более возрастающий интерес и сочувствие, хотя еще и не был в состоянии полностью уяснить себе подлинный характер задач, теоретических основ и тактики этой пролетарской организации[751]. Во втором из писем «К старому товарищу» (1869 г.), направленных в большой мере против бунтарско-анархических взглядов Бакунина, Герцен писал об Интернационале: «Работники, соединяясь между собой, выделяясь в особое „государство в государстве“, достигающее своего устройства и своих прав помимо капиталистов и собственников, помимо политических границ и границ церковных, составляют первую сеть и первый всход будущего экономического устройства. Международный союз может вырасти в Авентинскую гору á l’intérieur – отступая на нее, мир рабочих, сплоченный между собой, покинет мир, пользующийся без работы, на свою доходную непроизводительность… и он, отлученный, nolens-volens пойдет на сделки. А не пойдет – тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона…»[752] Ленин придавал большое значение тому, что Герцен в своих предсмертных статьях обратил взоры к Интернационалу, «к тому Интернационалу, которым руководил Маркс, – к тому Интернационалу, который начал „собирать полки“ пролетариата, объединять „мир рабочий“, „покидающий мир пользующихся без работы“!»[753]

Таким образом, развитие европейского рабочего движения в 60-х годах оказывало влияние на русское революционное движение. Мы не касаемся здесь вопроса о проникновении в Россию произведений Маркса и Энгельса, вопроса о знакомстве отдельных передовых представителей русского общества с тем учением, которое теоретически обосновывало деятельность Интернационала, так как эту тему целесообразнее осветить в связи с историей русского революционного движения 70-х годов.

Изложенное выше свидетельствует о том, что освободительное движение в России в конце 50-х и в 60-е годы отнюдь не было оторвано от демократической и революционной борьбы, происходившей вне России. Вместе с тем следует подчеркнуть, что если, с одной стороны, развивающееся в России революционное движение находило поддержку в росте освободительного движения за рубежом, то, с другой стороны, обострение классовой борьбы в России, рост в ней революционно-демократических сил, большой идейный подъем в передовом русском обществе оказывали воздействие на общий ход и судьбы мирового демократического движения.

В этом отношении важно не одно только влияние русской передовой общественной мысли на общественное мнение других стран, в частности славянских, где хорошо знали и высоко ценили идейных вождей русского революционного движения 50 – 60-х годов и многому у них научились. Еще важнее огромное прогрессивное значение для Европы и всего мира происходивших вообще в конце 50-х и в 60-х годах сдвигов в общественно-политической жизни России, подъема и обострения классовой борьбы русского крестьянства, выступления на политическую арену русской разночинно-демократической интеллигенции. Русское революционное движение, подрывавшее устои царской монархии, становилось крупнейшим политическим фактором не только внутреннего, но и международного значения.

Подводя итоги революционной борьбе в России за 1861 – 1869 годы, необходимо отметить, что движение первых годов этого десятилетия являлось самым прямым и непосредственным продолжением и развитием того процесса, который определился в конце 50-х годов. Начавшаяся тогда, в канун крестьянской реформы, революционная ситуация приобрела наибольшее напряжение в ближайшие месяцы после 19 февраля. Острая социально-политическая борьба продолжалась еще в течение 1862 – 1863 гг. при большой активности демократических элементов, стремившихся повернуть ход событий в пользу трудовой крестьянской массы, к полному раскрепощению родины.

Несмотря на то что крестьянское движение было подавлено, несмотря на поражение революционной разночинной интеллигенции, передового сознательного отряда русской демократии, революционная ситуация конца 50-х и начала 60-х годов имела, как выше отмечено, огромное историческое значение. Она показала различные классы и слои в серьезных социальных и политических столкновениях, значительно обнажила их позиции, помогла более глубокой общественной дифференциации, и в первую очередь провела водораздел между лагерем демократии и враждебным ему либерализмом. Демократия впервые приобрела важный практический опыт политических революционных действий. Были с достаточной ясностью сформулированы основы социально-политической платформы революционной демократии.

В период упадка открытого революционного движения, после 1863 г., демократия, несмотря на очень осложнившиеся условия, не складывала оружия, широко используя средства литературно-публицистической борьбы и настойчиво трудясь над распространением революционных и прогрессивных идей. Подпольное революционное движение не умирало, но масштабы его временно значительно сократились.

Резкое усиление реакции в 1866 г., после выстрела Каракозова, привело к дальнейшему ослаблению революционно-демократического лагеря. Однако уже примерно через два – два с половиной года наметились первые признаки нового оживления революционно-демократического движения. Оно сказалось в полной мере только в следующем десятилетии, когда снова, все более обостряясь и усиливаясь, освободительная борьба трудящихся слоев народа, преданной народу революционной интеллигенции привела (в самом конце 70-х годов) к большому демократическому подъему – ко второй революционной ситуации.

Уместно в заключение отметить некоторые общие черты русского революционного демократизма эпохи разложения крепостничества, падения крепостного права.

Глубочайшая преданность интересам народа, пламенная защита его прав, постоянная мысль о благе родины, о ее раскрепощении, о ее движении вперед – вот что воодушевляло Герцена и Огарева, Чернышевского и Добролюбова, их последователей во всей их деятельности, борьбе.

Оценивая деятельность В.Г. Белинского, Н.Г. Чернышевский писал: «Много было достоинств у критики гоголевского периода; но все они приобретали жизнь, смысл и силу от одной одушевлявшей их страсти – от пламенного патриотизма»[754]. То же самое смело можно повторить о самом Чернышевском, о Герцене и о Добролюбове, об их ближайших соратниках.

Революционные демократы были патриотами народной России. Они исходили из сознания, что существуют две России: Россия правящих сфер и Россия народа, трудящихся масс, Россия передовых борцов за свободу. «В России сверх царя есть народ… Кроме России Зимнего дворца, есть Русь крепостная, Русь рудников»[755], – говорил Герцен. От имени этой второй России и выступали они как подлинные представители «народной совести»[756].

Патриотизм революционных демократов сочетался с интернационализмом, с сочувствием к передовым общественным и культурным силам других стран и народов, с готовностью помогать им и сотрудничать с ними. Революционные демократы были враждебны националистическим идеям, космополитизму, расизму. «Ничто, – писал Герцен, – не отклоняет революции в такой степени от ее большой дороги, как мания классификаций и зоологических предпочтений рас»[757].

Революционные демократы были горячими сторонниками самодеятельности масс, их активного вмешательства в общественную жизнь. Они считали необходимым и неизбежным революционный путь преобразования существующего общественного и политического строя. Они стремились поднять в России крестьянство на широкую революционную борьбу, подготовить условия для победоносной крестьянской революции.

Революционные демократы героически боролись за свержение самодержавия, за уничтожение помещичьего землевладения. Они видели в либерализме силу, препятствующую развертыванию революционной борьбы, враждебную массовому движению и интересам крестьянства. Беспощадно разоблачая существовавшие в царской России порядки, они в то же время выступали с острой критикой капиталистического строя, вскрывали классовую сущность буржуазной демократии. Великие революционные демократы придавали огромное значение выработке целостной революционной теории, охватывающей вопросы и философии, и науки, и политики. Они были гениальными мыслителями-материалистами, борцами против идеализма и агностицизма, против религии и мистики.

Вожди русской демократии неутомимо боролись за передовую культуру русского народа, создали материалистическое и демократическое эстетическое учение, оказали неоценимое влияние на становление, упрочение и развитие критического реализма в русской литературе и искусстве. Для революционных демократов характерна теснейшая, неразрывная связь между их философией, эстетическими и литературными взглядами и их общественно-политическими устремлениями. Философия, литература, искусство ставились на службу революции, народу, использовались для обоснования и пропаганды революционной борьбы за освобождение родины.

Русские революционные демократы не были представителями научного социализма, хотя их поиски правильной революционной теории шли в направлении научного социализма. В частности, Чернышевский – величайший, по словам Ленина, представитель утопического социализма в России[758] – ближе других утопических социалистов подошел к научному социализму. Революционные демократы, несмотря на гениальные догадки в духе материалистического понимания истории, еще не знали подлинных законов развития общества. В силу отсталости русской жизни они не могли подняться до диалектического материализма Маркса и Энгельса. Они не понимали, что только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма, и мечтали, как отмечает В.И. Ленин в отношении Чернышевского (это верно и в отношении Добролюбова и особенно в отношении Герцена), о переходе через старую, полуфеодальную, крестьянскую общину к социализму[759].

Несмотря на все эти черты исторической ограниченности, революционные демократы объективно подготовляли почву для распространения марксизма в России. В.И. Ленин считал вождей революционной демократии 40 – 60-х годов, как и героических борцов революционного поколения 70-х годов, предшественниками русской социал-демократии.