Общественное движение в России в 60 – 70-е годы XIX века

1. Основные общественно-политические идеи народничества 70-х годов и его социальная сущность в ленинской оценке

В рамках разночинского этапа русского революционного движения, начало которого примерно совпадает с кануном отмены крепостного права, а конец приходится на первую половину 90-х годов, весьма важную роль сыграло освободительное движение 70-х годов[760]. Идеологическим знаменем движения 70-х годов являлось революционное народничество, то народничество, которое В.И. Ленин признавал «господствующим направлением, соответствующим точке зрения разночинца»[761].

Интеллигент-разночинец был основным носителем народнических идей. При этом, однако, реальное историческое содержание народнического движения сводилось, как неоднократно подчеркивал В.И. Ленин, к представительству интересов мелких производителей, главным образом крестьян.

В 1884 г. один из видных литераторов-народников, Н.Н. Златовратский, полемизируя с либералами, писал: «Разночинец, который так близко стоял к народной массе, который вместе с нею испытал все ужасы угнетения и порабощения, совершенно естественно и органически явился выразителем ее интересов и желаний… он действительно постигал эти интересы всем существом, всем „нутром“ своим, и он же любил эту массу, радовался ее радостями, умилялся перед проявлениями в ней человеческого достоинства и скорбел за ее недостатки, – он, этот разночинец, создал „народничество“…»[762]

Таким образом, разночинец-народник сознательно видел свою историческую миссию в том, чтобы служить крестьянской массе и быть выразителем ее интересов и стремлений. Но теория, им созданная, не могла научно объяснить корней и характера эксплуатации трудящейся массы в новых условиях, не способна была указать этой массе действительных путей к окончательному освобождению от нищеты и угнетения.

Народническое учение, идейные истоки которого восходят еще к предреформенному времени (важное значение имели в этом отношении некоторые коренные воззрения Герцена и Огарева) и к периоду реформ (некоторые существенные черты во взглядах демократов-шестидесятников во главе с Чернышевским), окончательно сложилось как доктрина к 70-м годам, когда в результате реформы 1861 г. капиталистическому развитию в России был дан уже серьезный толчок, но вместе с тем классовые антагонизмы буржуазного общества еще далеко не получили полного развития, когда Россия во многих отношениях находилась в полосе перехода от крепостничества к капитализму.

В 90-х годах В.И. Ленин, возражая П. Струве, пытавшемуся сравнить разногласия между марксизмом и народничеством со старыми спорами западников и славянофилов, указывал: «Народничество отразило такой факт русской жизни, который почти еще отсутствовал в ту эпоху, когда складывалось славянофильство и западничество, именно: противоположность интересов труда и капитала»[763]. Ленин тут же подчеркивал, что этот новый факт народничество отразило сквозь призму жизненных условий и интересов мелкого производителя, а потому отразило его уродливо, создав ошибочную теорию.

Развитие капиталистических отношений после так называемой крестьянской реформы приводило мелких производителей (крестьян, кустарей) к массовому разорению, оно вело к ускоренному классовому расслоению деревни. В основе процесса классовой дифференциации деревни и разорения крестьянской массы лежал рост новых производственных отношений. Громадные пережитки крепостничества с своей стороны крайне обостряли этот процесс, делали его еще более мучительным для трудящихся масс, которые терпели «жестокие невзгоды» и от крепостнических порядков и традиций, и от гнета крупного капитала[764].

Сущность народничества и заключалась в протесте одновременно и против крепостничества, и против буржуазности (т.е. капитализма) в России «с точки зрения крестьянина, мелкого производителя». Характерной для этого протеста была мечтательность, «отворачивание от фактов»[765]. Это сказалось прежде всего на теоретических позициях народничества по вопросу о судьбах капитализма в России. Народничество поставило в России вопрос о капитализме, и в этом, указывал В.И. Ленин, его «крупная историческая заслуга», в свое время обеспечившая ему передовое место среди прогрессивных течений русской общественной мысли. Но народническое решение этого вопроса было основано на отсталых теориях, на «романтической и мелкобуржуазной критике капитализма»[766].

Научный анализ капиталистического способа производства был дан марксизмом. Марксизм обосновал положение о прогрессивности капитализма по сравнению со средневековыми формами хозяйства и труда и показал, что только развитие капитализма и пролетариата создает материальные предпосылки и общественную силу для осуществления социализма. Народники знали эти положения основателей научного социализма, но в лучшем случае признавали их правильность для западноевропейских стран, отвергая их применимость к русским условиям. Например, «Земля и воля!», орган народнического тайного общества второй половины 70-х годов, признавая значение капитализма для Запада «в деле подготовления умов рабочих масс к восприятию социалистических учений» и соглашаясь, что «на Западе он (капитализм. – Ш.Л.) действительно был естественным предшественником социализма», утверждал в то же время, что в России, где большинство крестьян держится за земельную общину, капитализм должен привести лишь к «понижению уровня социальных чувств» народа[767].

Еще резче высказывался известный идеолог народничества Н.К. Михайловский, заявивший: «Если капитализм и имеет какую-нибудь общественно-историческую задачу или миссию, так разве только отрицательную»[768]. Важнейшей чертой народнического миросозерцания и главной теоретической ошибкой народников Ленин считал именно признание ими капитализма в России «упадком, регрессом»[769], неспособность их понять прогрессивный характер экономических основ нового уклада жизни сравнительно со старым, неумение понять революционную роль порождаемого капитализмом пролетариата[770].

Вопрос о характере и тенденциях экономического развития России не мог, конечно, не служить предметом обсуждения в многочисленных статьях народнических журналов, в различных экономических и статистических трудах народнических авторов. При всей своей предубежденности в отношении перспектив капитализма народники, по крайней мере часть из них, не могли не видеть тех или иных фактов, свидетельствующих о расширении капиталистической промышленности в России, о росте буржуазии, об усилении влияния кулачества[771]. Но видные народнические авторитеты обычно отмахивались от этих фактов при помощи рассуждений об «искусственном» характере русского капитализма, будто бы только насаждаемого сверху, а кулачество они изображали большей частью в качестве внешнего нароста, не имеющего органической связи с основами социально-экономической жизни русской деревни. Такие экономисты-теоретики народничества, как В.П. Воронцов, сочиняли антинаучные схемы для обоснования той мысли, что подлинное утверждение капитализма в России упирается в ряд неодолимых препятствий. Те из народников, которых эти схемы не вполне убеждали и не успокаивали, верили, однако, в «возможность миновать путь капитализма посредством немедленной социальной революции, к которой готов уже народ»[772].

Народническая экономическая теория противопоставляла в России капитализму так называемое народное производство общинного и артельного крестьянства как производственную организацию, с их точки зрения, враждебную капитализму и более высокую по сравнению с ним. Указывая, что на Западе в процессе развития капитализма произошло отделение производителей от средств производства, превращение самостоятельных мелких собственников в наемников, обрабатывающая промышленность вполне обособилась от сельского хозяйства, общинные порядки уничтожились, народники подчеркивали, что в России, напротив, еще широко распространены общинное землевладение, артель, кустарные промыслы. Переход от общины и мелкого производства к социализму представлялся им, безусловно, более простым и легким, чем от капиталистического хозяйства. Говоря словами самих народников, они верили в возможность непосредственного перехода России к высшему порядку, минуя «среднюю стадию европейского развития, стадию буржуазного государства»[773].

Имея в виду подобные утопические расчеты народников, В.И. Ленин определял вторую существенную черту народнической системы воззрений как «признание самобытности русского экономического строя вообще и крестьянина с его общиной, артелью и т.п. в частности». Общинное крестьянство рассматривалось народниками «как нечто высшее, лучшее сравнительно с капитализмом», возникала идеализация «устоев»[774].

Народнические теории не учитывали того, что общественно-экономический строй пореформенной деревни по существу представлял собой лишь сочетание в тех или иных пропорциях элементов крепостнического и буржуазного, что идеализируемая народниками как форма «народного производства» кустарная промышленность сама включала в себя, как потом подробно показал Ленин, капитализм и присущие ему классовые противоречия. Народнические теоретики и публицисты большей частью закрывали также глаза на действительное положение крестьянской общины, а если отмечали признаки ее упадка, то не умели трезво и глубоко разглядеть его подлинные причины и условия. Для народников община была не только орудием предупреждения пролетаризации крестьян, но также зародышем и базисом социализма, нуждавшимся только в устранении внешних препятствий, внешнего давления, мешающего дальнейшему ее совершенствованию. На деле же община, как показала потом жизнь, неспособна была разрешить ни одной из идеальных задач, возлагаемых на нее народниками. Община являлась унаследованной от прошлого формой коллективного землевладения, в которой и «уравнительность» владения землей по мере развития капитализма и социального неравенства все сильнее нарушалась. В общинной деревне большая часть скота, рабочего инвентаря, денежных средств сосредоточивалась в руках зажиточных крестьян, которые фактически захватывали наделы бедноты, малоимущих середняков и использовали бедных, несостоятельных сообщинников в качестве батраков. Общинное крестьянство непрерывно разлагалось на буржуазию и деревенский пролетариат и бедноту. Сохраненная господствующими верхами ввиду удобств, представляемых ею для помещиков и монархического государства, община часто служила прикрытием для хищничества кулаков, захватывавших в свои руки управление всеми общинными делами.

Вера в особый уклад русской жизни, в общинный строй русской деревни соединялась у народников с убеждением в том, что крестьянство в России может прийти к социализму без рабочего класса, без пролетарской революции. Главной революционной силой они считали крестьянство, организуемое и руководимое демократической интеллигенцией.

Для народников в России не существовало пролетариата как вполне самостоятельного класса. В начале 70-х годов народническая публицистика сочувственно подхватила утверждение, будто «у нас рабочие не составляют отдельного рабочего сословия»[775]. Такого же взгляда держались и те подпольные группы и кружки народников, которые шли к рабочим с революционной пропагандой. Достаточно сослаться как на типичный пример на постановку вопроса о рабочих в программной записке, составленной в 1873 г. П.А. Кропоткиным по поручению тогдашней наиболее влиятельной революционной группы в Петербурге и в данном пункте, бесспорно, вполне одобрявшейся этой группой. Кропоткин настаивал на «существенных отличиях» между русскими и западными рабочими, поскольку в России рядом с квалифицированными рабочими, постоянными жителями городов, существует «гораздо более обширный» слой рабочих, имеющих земельный надел на родине, возвращающихся периодически в деревню на крестьянские работы[776]. Этой части рабочих Кропоткин и его товарищи придавали наибольшее значение как возможным проводникам революционных идей в деревне, организаторам сельских революционных кружков. При таких взглядах на рабочих не могло быть и речи о признании пролетариата руководящей силой русской революции. Та революционно-освободительная миссия, которая придается научным социализмом пролетариату, возлагалась народниками в России в первую голову на крестьянство.

Представители различных течений, на которые распадалось революционное народничество 70-х годов, были более или менее единодушны в оценке крестьянства как главной революционной силы в России. Так, Бакунин, воззрения которого играли важную роль в формировании бунтарского направления в народничестве, выражал уверенность, что инициатива движения к социализму в России будет принадлежать крестьянству. Бакунин признавал русский народ (т.е. русское крестьянство) «социалистом по инстинкту и революционером по природе». Лавров, наиболее крупный представитель пропагандистского направления в движении 70-х годов, считал крестьянство с его общинным землевладением той почвой, на которой «может развиваться будущность большинства русского населения в том смысле, который указан общими задачами нашего времени» (эта несколько туманная формулировка имела в виду именно развитие в направлении к социализму). Подобно Бакунину, лидер заговорщическо-бланкистской ветви народничества 70-х годов Ткачев считал русского крестьянина «коммунистом по инстинкту, по традиции»; Ткачев высказывал мнение, что Россия в силу этого «стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Западной Европы»[777].

Приписывая такую роль русскому крестьянству, народники, как уже отмечено, придавали особое значение интеллигенции как руководительнице крестьянства. Практически народникам довольно плохо удавалось согласовать свои взгляды на роль крестьянской массы и интеллигенции. Значение последней на определенном этапе выпячивается все сильнее и больше: в народовольчестве с конца 70-х годов мысль о более или менее определяющем значении революционной деятельности интеллигенции одержала по существу верх.

Переоценка революционных возможностей интеллигенции находила отражение в некоторых общих теоретических построениях ряда видных народнических идеологов и публицистов.

Характеризуя основные черты народнического мировоззрения, В.И. Ленин наряду с признанием капитализма в России «регрессом» и признанием самобытности русского экономического строя отмечал еще одну черту: «Игнорирование связи „интеллигенции“ и юридико-политических учреждений страны с материальными интересами определенных общественных классов», т.е. «отсутствие материалистического объяснения этих социальных факторов…»[778]

В народнической литературе был распространен взгляд на интеллигенцию как на важнейшую творческую силу в истории, воплощающую в себе «критическую мысль» человечества. «Критически мыслящая» личность, писал П.Л. Лавров в своих «Исторических письмах», является единственным орудием человеческого прогресса. «Как ни мал прогресс человечества, – утверждал здесь Лавров, – но и то, что есть, лежит исключительно на критически мыслящих личностях»[779]. Конечно, оговаривал Лавров, единичная личность бессильна. Критически мыслящие личности должны «отыскивать друг друга», «им приходится соединиться»[780]. Настоящая интеллигенция и есть, как разъяснялось в литературе народников, сумма критически мыслящих личностей, двигателей истории[781]. Имея в виду русские условия, многие из народников приписывали демократической интеллигенции страны роль силы, которая при благоприятных обстоятельствах может повернуть весь ход социально-экономического развития России в направлении, отвечающем интересам народных масс. Задачу русской передовой интеллигенции они видели в том, чтобы «бороться с развитием буржуазии (т.е. с развитием капитализма. – Ш.Л.) на русской почве». Если русской интеллигенции будет дана возможность говорить и действовать в духе народных интересов, «может быть, русская буржуазия не съест русского народа», в противном случае «народ будет наверное съеден»[782], – заявлял Н.К. Михайловский.

Так складывалась глубоко ошибочная политико-социологическая концепция, которую ранние русские марксисты стали определять (используя терминологию некоторых социологических статей Михайловского) как теорию «героев» и «толпы». Имелось в виду, что согласно такой концепции приобретает особое значение в истории деятельность прогрессивной интеллигенции как авангарда всего общества, увлекающего за собой малосамостоятельную массу. Подобная концепция связана с непониманием подлинных законов общественного развития.

Утопический характер теоретических основ народничества нашел яркое выражение в отношении народников к вопросу о политической борьбе. Революционные народники 70-х годов, конечно, были решительными врагами существовавшего в России политического строя. Каждый из них, независимо от того, к какой организации он примыкал, мог бы повторить оценку царскому режиму, данную в 1874 г. Лавровым: «Вампир, обрекающий русский народ на неизбежное разорение, на неизбежное голодание, на неизбежные эпидемии, на страшную и медленную смерть, есть государственный строй Российской империи»[783]. О примиренческом отношении к этому вампиру не могло быть и речи среди революционных народников. Тем не менее для народничества 70-х годов длительное время был характерен отказ от провозглашения лозунга борьбы с самодержавием в качестве первоочередной самостоятельной общественно-революционной задачи. Для большинства народников-семидесятников (до образования партии «Народная воля») задача борьбы с самодержавием целиком сливалась с задачей полного социального и экономического освобождения масс. Такое представление вполне вытекало из веры в общину и коммунистические наклонности крестьянства. Впоследствии В.И. Ленин о революционных народниках писал: «Отрицалось господство капитализма в России; отрицалась роль фабрично-заводских рабочих, как передовых борцов всего пролетариата; отрицалось значение политической революции и буржуазной политической свободы; проповедывался сразу социалистический переворот, исходящий из крестьянской общины с ее мелким сельским хозяйством»[784].

Самостоятельная постановка чисто политических задач признавалась сначала не только излишней, но – в глазах многих народников – даже опасной для устоев народного быта. Считаясь с тем, что в западноевропейских странах падение абсолютизма и установление представительного правления сопровождались большим увеличением политического веса буржуазии, эти народники опасались, что падение русского абсолютизма, не сопровождаемое немедленным «социальным переворотом», чрезвычайно укрепит положение русской буржуазии и широко раскроет двери капитализму.

Разумеется, объективно борьба революционеров-семидесятников с самого начала имела политический смысл и значение, независимо от их теоретических убеждений. Со временем народникам пришлось заняться пересмотром и своих принципиальных взглядов на политическую борьбу; как указывали сами народники, они не могли не убедиться в том, что отказ от борьбы за политическую свободу нисколько не приближает к решению вопроса об экономическом освобождении масс, к уплате интеллигенцией лежащего на ней, по убеждению народников, долга народу, даже, напротив, отдаляет от нее эту уплату, ибо под покровительством царской власти рост и обогащение буржуазии происходят нисколько не хуже, чем под защитой буржуазных «европейских учреждений», буржуазной конституции.

Глубокое объяснение эволюции народничества, его отношения к политике было дано В.И. Лениным. В своем труде «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» Ленин писал: «Вера в коммунистические инстинкты мужика, естественно, требовала от социалистов, чтобы они отодвинули политику и „шли в народ“. За осуществление этой программы взялась масса энергичнейших и талантливых работников, которым на практике пришлось убедиться в наивности представления о коммунистических инстинктах мужика. Решено было, впрочем, что дело не в мужике, а в правительстве, – и вся работа была направлена на борьбу с правительством… Сначала эта борьба велась во имя социализма, опираясь на теорию, что народ готов для социализма и что простым захватом власти можно будет совершить не политическую только, а и социальную революцию. В последнее время эта теория, видимо, утрачивает уже всякий кредит, и борьба с правительством народовольцев становится борьбой радикалов за политическую свободу». В.И. Ленин подчеркивал неизбежность такого развития народничества, так как в основе народнической доктрины лежало чисто мифическое представление об особом общинном укладе крестьянского хозяйства. «…От прикосновения с действительностью миф рассеялся, и из крестьянского социализма получилось радикально-демократическое представительство мелкобуржуазного крестьянства»[785].

Непонимание значения политической борьбы, проявленное, в общем, народниками 70-х годов на первых этапах развития, не было чем-то совершенно исключительным в практике европейского социального движения той эпохи. В.И. Ленин позднее напоминал, что при появлении на свет марксизма господство принадлежало социализму «неполитическому» (оуэнизм, фурьеризм, немецкий «истинный социализм»), что даже в пору образования I Интернационала и выхода в свет «Капитала» Маркса «политическая борьба отнюдь не была господствующей практикой (узкий тред-юнионизм в Англии, анархизм и прудонизм в романских странах)»[786].

Анархизм и прудонизм несомненно повлияли на народническое движение[787]. Проводником этого влияния был прежде всего М.А. Бакунин, оказывавший из эмиграции немалое идеологическое воздействие на тогдашнее русское революционное движение. Бакунин видел первопричину всех пороков общества в государстве и призывал поэтому совершенно уничтожить, «в принципе и фактически, все, что называется политической властью»[788]. Он отвергал не только современные ему формы государственности, но вообще всякое государство, не исключая будущего социалистического государства. Марксистская идея диктатуры пролетариата нашла в Бакунине непримиримого врага. Борясь против марксизма, Бакунин утверждал: «Пролетариат (по мнению Маркса. – Ш.Л.) должен совершить революцию для овладения государством… По нашему мнению, раз овладев им, он должен немедленно его разрушить»[789]. Эта бакунинская теория была в корне враждебна марксизму, она на практике должна была бы привести к разоружению рабочего класса в его борьбе с буржуазией. Вот почему Маркс и Энгельс с самого же начала решительно выступили против этой, по выражению Энгельса, «анархистской бессмыслицы»[790]. Бакунин не допускал никакого участия трудящихся в текущей политической борьбе, утверждая, что всякое политическое движение есть движение буржуазное. Перечисляя различные положения бакунизма, Маркс указывал, что его главной догмой является «воздержание от участия в политическом движении»[791].

Бакунинский анархизм встретил сочувственный прием главным образом в некоторой части трудящихся Швейцарии, Италии и Испании, где, как отмечал Маркс, реальные предпосылки рабочего движения были еще тогда мало развиты. Благоприятную почву он нашел также среди русских народников, потому что и в отсталой России мелкобуржуазная стихия была сильна.

Как известно, после крестьянской реформы, несмотря на последовавший за нею значительный рост производительных сил страны, отсталость России далеко не была ликвидирована. Недостаточное развитие городов и промышленности, огромное численное преобладание мелких производителей-крестьян, исключительно низкий уровень крестьянского хозяйства, нищета основных масс народа, многочисленность и разнообразие прямых пережитков крепостничества, страшный гнет полукрепостнического государства – вот что было характерно для пореформенной России. Все это питало народничество.

На отсталость России, как на источник длительного господства народнических теорий в русском революционном движении, справедливо указывали основоположники марксизма. В 1895 г. Энгельс писал Плеханову: «В такой стране, как ваша, где современная крупная промышленность привита к первобытной крестьянской общине и где одновременно представлены все промежуточные стадии цивилизации, в стране, к тому же окруженной более или менее прочной интеллектуальной китайской стеной, возведенной деспотизмом, не приходится удивляться возникновению самых невероятных и причудливых сочетаний идей»[792]. Ленин всегда подчеркивал, что источником народничества является «преобладание класса мелких производителей в пореформенной капиталистической России», что именно «отсталость России естественно объясняет большую прочность в нашей стране различных отсталых учений социализма»[793].

Демократия и социализм в России (речь идет о мелкобуржуазном утопическом социализме) были смешаны воедино в «утопической идеологии и в интеллигентской борьбе народовольцев и революционных народников…»[794] Учения народничества содержали одновременно антикрепостнические и антикапиталистические черты. Народничество поставило вопрос о капитализме в России, но не сумело его правильно разрешить. Народническая критика капитализма исходила из позиций не пролетариата, а мелкого производителя, превращаемого капитализмом в товаропроизводителя. В «крестьянском социализме» народников, как отмечал В.И. Ленин, не было «ни грана», «ни капли» настоящего, научного, рабочего социализма. Победа революции, о которой мечтали и за которую боролись народники, не могла бы привести к устранению капитализма; она, ниспровергая монархию, передала бы землю в руки крестьян. Но это не привело бы к уничтожению в России капиталистического способа производства, а, напротив, дало бы более широкую базу для развития последнего.

Революционные марксисты, появившиеся в России в 80-х годах, последовательно вскрывали несостоятельность социалистических утопий народничества. Ленин в труде «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» подчеркивал, что народнические «мелкобуржуазные теории являются БЕЗУСЛОВНО реакционными, ПОСКОЛЬКУ они выступают в качестве социалистических теорий»[795]. Оценивая таким образом народнический «социализм», Ленин вместе с тем решительно предостерегал против отрицания за революционным народничеством положительного исторического содержания («экономисты» и меньшевики особенно грешили этим).

«Русские социал-демократы, – указывал В.И. Ленин, – всегда признавали необходимость выделить из доктрины и направления народничества его революционную сторону и воспринять ее»[796]. Часто возвращаясь к оценке народничества (обычно в связи с освещением вопросов, связанных с крестьянством и крестьянским движением), В.И. Ленин разъяснял, в чем он видит революционную сторону народничества. «Ясно, – писал В.И. Ленин в 1912 г., – что марксисты должны заботливо выделять из шелухи народнических утопий здоровое и ценное ядро искреннего, решительного, боевого демократизма крестьянских масс»[797]. Ленин обличал ошибку некоторых марксистов, которые, критикуя «теорию народников, просматривают ее исторически-реальное и исторически-правомерное содержание в борьбе с крепостничеством», которые «забывают, что эти теории выражают передовой, революционный мелкобуржуазный демократизм, что эти теории служат знаменем самой решительной борьбы против старой, крепостнической России»[798].

Через все многочисленные высказывания Ленина о народничестве красной нитью проходит положение о том, что в крестьянском демократизме состоит «единственное реальное содержание и общественное значение народничества»[799]. Этим положением определяется ленинская оценка социальной сущности народничества. Имея в виду народничество в целом – на разных стадиях его эволюции, – Ленин оценивал народнические фразы о социализме, об уравнительности и пр. как простую словесность, облекающую «реальный факт стремления крестьян к полному равенству в политике и к полному уничтожению крепостнического землевладения»[800].

Вопрос о народничестве русский революционный марксизм теснейшим образом связывал с проблемой борьбы двух путей капиталистического развития России: «Одного пути, приспособляющего новую, капиталистическую Россию к старой, подчиняющего первую второй, замедляющего ход развития, – и другого пути, заменяющего старое новым, устраняющего полностью отжившие помехи новому, ускоряющего ход развития»[801]. В программах либералов, с одной стороны, и народников (объективно выражавших тенденцию крестьянского демократизма) – с другой, Ленин видел выражение развития обоих путей. Условно обозначая демократический путь буржуазного развития как американский – в отличие от прусского – В.И. Ленин писал: «Воюя с народничеством, как с неверной доктриной социализма, меньшевики доктринерски просмотрели, прозевали исторически реальное и прогрессивное историческое содержание народничества, как теории массовой мелкобуржуазной борьбы капитализма демократического против капитализма либерально-помещичьего, капитализма „американского“ против капитализма „прусского“»[802].

В работе «От какого наследства мы отказываемся?» В.И. Ленин отмечал, что «зародыши, зачатки народничества были, конечно, не только в 60-х годах, но и в 40-х и даже еще раньше»[803]. Впоследствии, в статье «О народничестве», Ленин указывал, что народничество «очень старо», что его «родоначальниками считают Герцена и Чернышевского»[804]. Говоря о связи с народничеством как Герцена, так и Чернышевского[805], Ленин, несомненно, имел в виду народничество в широком значении слова, совпадающем с известным ленинским понятием «старого русского крестьянского социализма», признававшего «мужика» «человеком будущего в России», вполне допускавшего возможность для России некапиталистического пути развития, верившего в особую роль русской крестьянской общины. В этом смысле бесспорно существовала самая прямая преемственность между выдающимися русскими революционными мыслителями 50 – 60-х годов и революционерами 70-х годов, лучшие представители которых вместе с тем, подобно боевым демократам-шестидесятникам, искали решения общественных задач на путях подготовки крестьянской революции. Идейная связь двух поколений демократов опиралась на общую социальную основу утопического социализма 60-х и 70-х годов как социализма крестьянского, отражавшего нужды и чаяния угнетенной, но рвавшейся к полной свободе деревенской трудящейся массы.

Одновременно В.И. Ленин отчетливо разграничивал различные стадии в общественном движении и в развитии общественной мысли разночинского периода, выделяя этап революционно-демократического просветительства (конечно, заключавшего в себе, как видно из сказанного выше, идейные моменты определенно выраженного народнического характера), этап революционного народничества 70-х годов, наконец – этап народничества, вырождающегося и выродившегося, народничества либерально-мещанского, деятельность которого по времени уже совпадает с назреванием и началом третьего, пролетарского периода русского освободительного движения[806].

Четко отделяя революционное народничество 70-х и начала 80-х годов от легального, либерального народничества конца века, отразившего процесс разложения крестьянства и объективно выражавшего преимущественно интересы зажиточной, кулацкой верхушки деревни, оценивая революционное народничество неизмеримо выше легального, В.И. Ленин настойчиво разъяснял ошибочность теоретических основ народнического учения в целом. В частности, он показал, что народничество не могло «целиком воспринять наследства просветителей»[807].

Переход от революционно-демократического просветительства к следующему этапу был в некоторых отношениях связан с временным снижением теоретического уровня освободительного движения в России. В предшествующих главах работы кратко было охарактеризовано стремление великих русских демократов 40 – 60-х годов к цельному передовому мировоззрению, были отмечены глубоко прогрессивные особенности их философских взглядов, их философский материализм, высокая оценка ими диалектики, серьезные материалистические тенденции, свойственные отчасти их историко-социологическим взглядам.

Воззрениям влиятельных народнических идеологов 70-х годов свойственен в отличие от взглядов великих демократов-просветителей эклектизм. Недаром Энгельс по поводу народничества говорил о невероятном и причудливом сочетании идей[808]. О П.Л. Лаврове Энгельс писал, что он по своей философии «является эклектиком, который старается из самых различных систем и теорий выбрать наилучшее»[809]. Маркс характеризовал «доктрину» Бакунина как мешанину из разнообразных утопических систем[810].

Идеологи народничества 70-х годов, особенно Лавров и Михайловский, явно тяготели в философии к позитивистской разновидности идеализма. Ленин подчеркивал, что в философии Михайловский сделал шаг назад от величайшего представителя утопического социализма в России Чернышевского: «Чернышевский был материалистом и смеялся до конца дней своих (т.е. до 80-х годов XIX века) над уступочками идеализму и мистике, которые делали модные „позитивисты“ (кантианцы, махисты и т.п.). А Михайловский плелся именно за такими позитивистами»[811]. Субъективный метод в социологии, защищаемый Лавровым и Михайловским, их субъективистские, идеалистические концепции в истолковании исторического процесса были шагом назад от Чернышевского в области историко-социологической. Ленин в работе «От какого наследства мы отказываемся?» говорил об отсутствии «социологического реализма» у народников, ведущем к особой манере мышления и рассуждения об общественных делах и вопросах, которую Ленин считал возможным назвать «узко интеллигентным самомнением»[812].

В своих воззрениях относительно путей социально-экономического развития России, роли русской сельской общины, главенствующей общественной роли крестьянства революционные народники 70-х годов стремились опереться на теории Герцена и особенно Чернышевского. Степняк-Кравчинский категорически утверждал в 90-х годах: «Поколение семидесятых годов всецело воспиталось на Чернышевском»[813]. Огромное влияние высказываний Чернышевского об общине на революционных народников не подлежит никакому сомнению.

Однако нельзя не принять во внимание, что революционеры-народники 70-х годов догматически оперировали взглядами Чернышевского на более позднем историческом этапе, когда отчетливее стали проявляться процессы дифференциации деревни и распадения общины, когда яснее становился факт нарождения и развития нового угнетенного класса – пролетариата[814]. Надо учитывать и то, что Чернышевскому по существу были чужды представления последовательно народнического типа об экономической самобытности России, что от большинства народников, в том числе и от ряда народнически мысливших деятелей поколения 60-х годов, его отличала более трезвая оценка существующего положения вещей, более трезвый взгляд на само «общинное» крестьянство.

Понимание великими демократами-просветителями роли государства, политической борьбы было отличным от воззрений большинства семидесятников-народников, заплативших немалую дань анархизму и лишь после более или менее длительных блужданий осознавших самостоятельное значение той важнейшей исторической задачи (борьба за свержение самодержавия), которую поставили наиболее зрелые элементы демократии 60-х годов во главе с Чернышевским. Террористические методы, практиковавшиеся на определенном этапе народниками (главным образом народовольцами), находились фактически в противоречии с духом политических взглядов и политической деятельности как Герцена, так и Чернышевского.

Невзирая на различия между видными идейными вождями движения 60-х годов и семидесятниками, В.И. Ленин отнюдь не воздвигал глухой стены между этими двумя поколениями революционных разночинцев и хорошо видел то, что их объединяет. Ленин отмечал также те нити, которые не только демократов 40 – 60-х годов, но и революционных демократов-народников 70-х годов связывали с русскими социал-демократами. Когда Ленин писал об исторической заслуге «лучших людей своего времени», которые, веря в возможность крестьянской социалистической революции, поднимались на героическую борьбу с правительством, когда он писал о глубоком уважении социал-демократов к памяти этих людей, он имел в виду и революционеров-шестидесятников, и деятелей следующего поколения революционеров[815]. В книге «Что делать?», указывая, что осуществление задачи разрушения самодержавия – самого могучего оплота европейской и азиатской реакции – сделало бы русский пролетариат авангардом международного пролетариата, В.И. Ленин писал: «И мы вправе рассчитывать, что добьемся этого почетного звания, заслуженного уже нашими предшественниками, революционерами 70-х годов, если мы сумеем воодушевить наше в тысячу раз более широкое и глубокое движение такой же беззаветной решимостью и энергией»[816]. Упоминая здесь о заслуженном семидесятниками звании революционного авангарда, В.И. Ленин, несомненно, имел в виду известные слова из предисловия Маркса и Энгельса к русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии» 1882 г.: «Россия представляет собою передовой отряд революционного движения в Европе»[817]. В той же работе «Что делать?» Ленин призывал читателя вспомнить «о таких предшественниках русской социал-демократии, как Герцен, Белинский, Чернышевский и блестящая плеяда революционеров 70-х годов»[818].

Боевой демократизм революционеров 70-х годов, их непримиримая враждебность к царской монархии, к господству помещиков, их стремление добиться свободы для народа и экспроприации помещичьих земель, их верность идее насильственного ниспровержения самодержавного, полукрепостнического строя, их обращение к народным массам, резкая оппозиционность социально-революционного народничества русскому либерализму[819] – вот черты, «заветы» старого, классического русского народничества, которые ценились русскими марксистами и позволяли им рассматривать плеяду революционных деятелей 70-х годов как своих предшественников по революционной борьбе, несмотря на различие классовых основ и глубочайшее расхождение общих теоретических концепций народничества и марксизма.

Следует также учитывать преемственность по линии использования организационных достижений и практического революционного опыта. В «Протесте российских социал-демократов» (1899 г.) В.И. Ленин ссылался на «традиции всего предшествовавшего революционного движения», когда настаивал на том, чтобы социал-демократия сосредоточила свои усилия «на организации партии, укреплении дисциплины внутри ее и развитии конспиративной техники»[820]. Известно, что Ленин в молодости, лично встречаясь с представителями народнического революционного поколения, «впитывал от них революционные навыки, с интересом выслушивал и запоминал рассказы о приемах революционной борьбы, о методах конспирации, об условиях тюремного сидения, о сношениях оттуда; слушал рассказы о процессах народников и народовольцев»[821]. В.И. Ленин весьма ценил «тип революционера старых времен, всецело преданного своему делу»[822], его высокие моральные качества, стойкость, упорство, самоотверженность[823].

Разумеется, В.И. Ленин при всем том ясно видел и подчеркивал огромное превосходство нового, пролетарского этапа революционного движения. Он писал почти на самом рубеже XX столетия: «Если деятели старой „Народной воли“ сумели сыграть громадную роль в русской истории, несмотря на узость тех общественных слоев, которые поддерживали немногих героев, несмотря на то, что знаменем движения служила вовсе не революционная теория, то социал-демократия, опираясь на классовую борьбу пролетариата, сумеет стать непобедимой»[824].

2. Западноевропейское социалистическое движение и общественное движение 70-х годов в России

[825]

В своей знаменитой книге «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» В.И. Ленин указывал, что примерно с 40-х и до 90-х годов XIX в. под гнетом невиданно дикого и реакционного царизма передовая мысль в России жадно искала правильной революционной теории. «Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, – писал В.И. Ленин, – Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы»[826].

Сформулированное впервые еще в 40-х годах, учение Маркса и Энгельса далеко не сразу сделалось господствующим и в европейском социалистическом движении. Там были распространены формы социализма, родственные в основном русскому народничеству[827]. Возрастающее влияние марксизма постепенно вытесняло отсталые, утопические учения. Марксизм становился знаменем рабочего движения сначала в более передовых, с точки зрения уровня капиталистического развития и сознательности пролетариата, странах.

Основание и деятельность Международного товарищества рабочих (I Интернационала, 1864 – 1872 гг.), появление первого тома «Капитала» Маркса (1867 г.), Парижская коммуна (1871 г.), рождение и боевой опыт ранней германской социал-демократии – все это в сильнейшей степени содействовало распространению марксизма и подготовляло его идейную победу.

В России интерес к революционному движению трудящихся Запада, связанному с марксизмом, был весьма значителен уже и в ту пору, когда среди передовой русской интеллигенции господствовали народнические взгляды.

Следует напомнить, что первое знакомство отдельных представителей прогрессивной русской общественности с произведениями Маркса и Энгельса восходит к 40-м годам. Некоторые из ранних работ Маркса и Энгельса были известны в кругу Белинского, а затем среди петрашевцев. Эмигрант Н. Сазонов, друг Герцена, поддерживавший с Марксом личные отношения, говорил в 1850 г. Марксу о своем признании основных положений «Манифеста Коммунистической партии». С начала 60-х годов знакомство с некоторыми произведениями Маркса и Энгельса становится в среде русского передового общества более широким. Показательно в этом отношении появление в 1861 г. на страницах «Современника» статьи Н.В. Шелгунова о положении пролетариата Англии и Франции, в которой был использован труд Энгельса «Положение рабочего класса в Англии». В печати тогда велось обсуждение изданной в русском переводе в 1860 г. книги немецкого буржуазного экономиста Бруно Гильдебранда «Политическая экономия настоящего и будущего», посвященной в своей значительной части борьбе против Энгельса, при этом «Современник» определенно и решительно выступил против Гильдебранда[828]. Примерно в те же годы внимание русских ученых-экономистов привлекла изданная в 1859 г. книга Маркса «К критике политической экономии»[829]. К концу 1869 г. относится появление в Женеве первого русского перевода «Манифеста Коммунистической партии»[830].

В 70-е годы резко усиливается популярность Маркса и Энгельса среди передовых представителей русской интеллигенции. Они становятся известными первым сознательным представителям русского пролетариата. Одновременно с этим вырастает также интерес к практической революционной борьбе рабочих западноевропейских стран.

Большое внимание привлекает к себе деятельность I Интернационала. Сами участники революционной борьбы 70-х годов придавали серьезное значение влиянию, которое оказывал Интернационал на русское движение. В своей речи на процессе 193-х Ипполит Мышкин рассматривал возникновение русской «социально-революционной партии» (так принято было в то время определять всю совокупность революционных кружков и групп) как результат реформы 1861 г. и влияния на русскую интеллигенцию передовой социалистической мысли Запада и «крупнейшего практического применения этой мысли – образования Международного общества рабочих»[831]. Разумеется, внутренние условия, внутренняя обстановка русской экономической и общественной жизни играли тут первую роль[832].

В революционной литературе 70-х годов можно встретить самые восторженные отзывы об Интернационале, о его значении. «Хартией свободы XIX века» называл статуты Интернационала подпольный орган «Земля и воля!», считавший, что они сделались символом веры обездоленного пролетариата. С.М. Кравчинский в своих пропагандистских «сказках», созданных для распространения в народе, признавал Интернационал «самым великим делом, какое только видела земля»[833].

Чем же привлекал Интернационал симпатии русской революционной молодежи 70-х годов?

Притягательную силу имела сама идея международного объединения. «Установить союз рабочих между всеми народами, не обращая внимания на то, кто какой веры, какого племени», – таково было, по характеристике заграничного органа «Работник», великое дело, задуманное при основании Интернационала[834].

Русская демократическая молодежь с сочувствием и вниманием отнеслась к факту организованного выступления на арене всемирной истории трудящихся масс, стремившихся взять в собственные руки дело своего освобождения. «Много рабочего народа договорилось до того, что порешили они дело свое из своих рук не выпускать и вести его самим, без сытых непрошенных благодетелей»[835], – говорилось об Интернационале в другом номере «Работника».

Наконец, идея социалистической, или, как тогда говорили, социальной, революции находила горячий отклик у русской революционной интеллигенции. Вера Фигнер в воспоминаниях о студенческих годах, проведенных ею в Швейцарии, писала о настроениях передовой русской учащейся молодежи: «Программа Международного общества рабочих и сочинения по социализму провозглашали, что социальная революция – единственное средство для ниспровержения существующего строя. Эти два слова включали в себя все и без всяких деталей казались полны содержания и убедительности»[836].

Однако среди разных примкнувших сначала к Интернационалу организаций и течений существовали непримиримые разногласия и по вопросам о предпосылках, характере и непосредственных целях социальной революции, и по вопросам о формах пролетарской организации и тактике массовой борьбы, и т.д. К. Марксу, великому вдохновителю и вождю I Интернационала, приходилось на протяжении всего существования последнего вести энергичную борьбу против отсталых сект, тянувших рабочее движение назад. Прудонизм и бакунизм являлись главными идейными врагами марксизма внутри Интернационала. Между тем прудоновские и особенно бакунинские идеи имели большое распространение среди русских мелкобуржуазных революционеров. Бакунинская секта на Западе, выросшая на почве общественных условий некоторых более отсталых европейских стран, была духовно близка русским народникам. Это не могло не оказать серьезного влияния на характер восприятия народнической интеллигенцией опыта европейского рабочего движения, в частности опыта I Интернационала. Значительная часть русских революционеров 70-х годов смотрела на Интернационал и внутреннюю борьбу в нем глазами Бакунина и бакунистов[837]. Некоторые вслед за П.Л. Лавровым пытались занять среднюю, нейтральную позицию, что, хотя и вызывало недовольство у бакунистов, на деле шло им на пользу, было объективно направлено к ограждению их от полного разгрома. Но были в русской революционной среде 70-х годов и элементы, открыто враждебные дезорганизаторской деятельности Бакунина в I Интернационале. Кроме одиночек, как Г. Лопатин[838], такую позицию заняла целая группа русских эмигрантов в Швейцарии, которая вошла в историю под названием Русской секции Интернационала.

Эта группа составилась из ряда представителей молодой эмиграции 60-х годов, среди которых видную роль играл Николай Утин, бывший член центра первой «Земли и воли». Печатным органом группы являлся журнал «Народное дело», издававшийся в Женеве. Он был основан в 1868 г. при ближайшем участии Бакунина, и его первый номер имел ярко выраженный анархистский характер. После выхода первого номера в редакции произошел раскол. Бакунин покинул «Народное дело», руководство которым осталось за Утиным и его ближайшими единомышленниками. К группе лиц, связанных с «Народным делом» и поддерживавших Утина, принадлежали Антон Трусов, Виктор и Екатерина Бартеневы, Елизавета Дмитриева (псевдоним Томановской, урожденной Кушелевой), Анна Корвин-Круковская и др.

Борьба против влияния Бакунина, против действовавшего совместно с Бакуниным Сергея Нечаева занимала большое место в работе группы издателей «Народного дела». И специфические приемы нечаевщины, и весь дух бакунинско-нечаевских воззваний к молодежи вызывали у «Народного дела» осуждение. В ноябрьском 1869 г. выпуске «Народного дела» была помещена статья «По поводу прокламаций…», содержавшая резкий протест против этих воззваний, которые расценивались как «непристойная игра с великим, святым делом революции»[839]. В том же номере, в статье «Русское социально-революционное дело в его соотношении с рабочим движением на Западе», «Народное дело» предостерегало молодежь от тех проповедников, которые считали, что «не нужны ни знания, ни свет, ни зрелая мысль о новых основах жизни, а нужно только поджигать народ к местным разбойничьим бунтам». «Народное дело» в противовес Бакунину и его последователям высказывалось против идеализации «традиций Разина и Пугачева», приписывая поражение руководимых последними народных восстаний органическому пороку: бессознательности и стихийности. Выступая против анархических лозунгов и тактики Бакунина, против мистификаторских приемов, применявшихся в России с благословения Бакунина Нечаевым, «Народное дело» не могло сочувствовать и бакунинским попыткам привить идеологию анархического бунта западноевропейскому рабочему движению. В конфликте между Марксом и Бакуниным оно решительно встало на сторону первого.

В начале 1870 г. группа «Народного дела» решила осуществить мысль (возникшую, по утверждению журнала, еще за год до того[840]) «о необходимости связать прочным образом с социально-революционным движением в Западной Европе движение, начинающееся теперь в России». Были выработаны программа и устав «Русской секции Международного товарищества рабочих», которые в марте 1870 г. были направлены на утверждение Генерального совета Интернационала. В письме к Марксу, подписанном Утиным, Бартеневым и Трусовым, целью Первой русской секции (предполагалось, что вслед за первой секцией должны возникнуть русские секции Интернационала в самой России) выставлялось: «Оказывать всемерную энергичную помощь активной пропаганде принципов Интернационала среди русских рабочих и объединять их во имя этих принципов»[841]. Тем же письмом основатели Русской секции просили Маркса принять на себя ее представительство в Генеральном сонете Интернационала. При этом авторы письма говорили о большом уважении, которым среди демократической студенческой молодежи России уже пользуется имя Маркса. «Русская демократическая молодежь, – говорилось в письме, – получила сегодня возможность устами своих изгнанных братьев (т.е. эмигрантов. – Ш.Л.) высказать Вам свою глубокую признательность за ту помощь, которую Вы оказали нашему делу Вашей теоретической и практической пропагандой». Авторы особо подчеркивали, что они не имеют «абсолютно ничего общего» с Бакуниным, и обещали публично выступить против него.

Маркс с готовностью взял на себя представительство новой секции, которая была утверждена Генеральным советом 22 марта 1870 г. В конфиденциальном сообщении, направленном против Бакунина, Маркс противопоставлял последнему обосновавшуюся в Женеве колонию молодых русских студентов-эмигрантов, которые, по его словам, действительно честно относятся к своим убеждениям, и с удовлетворением отмечал, что члены этой группы «в ближайшем будущем сорвут с Бакунина маску»[842]. Самой Русской секции Маркс ответил своим столь известным письмом от 24 марта 1870 г. (на ряд современников оно произвело большое впечатление)[843], извещавшим об утверждении программы и устава секции и принятии в Интернационал новой ветви, а также о согласии Маркса быть ее представителем. В этом же письме Маркс с большим сочувствием говорил о Чернышевском и Флеровском (по поводу полученной им незадолго до этого из Петербурга книги Флеровского «Положение рабочего класса в России»), труды которых делали, как он указывал, «действительную честь России».

В последующее время Русская секция (главным образом Утин) снабжала Маркса и Генеральный совет материалами, разоблачающими неблаговидные приемы Бакунина и Нечаева. Будучи редактором швейцарского органа Интернационала «Egalité», Утин боролся против засилия бакунистов в романской федерации Интернационала в Швейцарии. Члены секции принимали участие в международном рабочем движении[844]. Из среды деятелей Русской секции вышло несколько активных участников Парижской коммуны, например, Е. Дмитриева[845] и А. Корвин-Круковская.

Что касается революционного движения в самой России, то здесь влияние «Народного дела» и Русской секции было сравнительно слабым. Говорить о сколько-нибудь широких и прочных связях секции с постепенно развертывавшимся (с самого начала 70-х годов) кружковым движением молодой русской интеллигенции нет оснований. В частности, не получилось, судя по имеющимся данным, серьезного, делового контакта и сотрудничества между Русской секцией и влиятельной революционной группой, основанной Марком Натансоном и др. на рубеже 60 – 70-х годов в Петербурге (распространившей потом свою работу и на другие города), хотя секция пыталась установить связь с этой группой. Личный состав Русской секции возможно недостаточно импонировал русским кружкам. К руководству из-за границы отношение в то время было скептическое и настороженное; в возможность реальной связи с Интернационалом при достигнутом уровне революционного движения в России там не особенно верили[846], к тому же деятельность I Интернационала стала после 1871 г. клониться к упадку. Наконец, открытая и резкая враждебность Русской секции к Бакунину не встречала сочувствия не только среди элементов, все более склонявшихся к бунтарству, но и среди промежуточных, колеблющихся элементов, ибо большинство демократической молодежи в России испытывало к Бакунину чувства симпатии и уважения. Поскольку и сама Русская секция была малочисленна и достаточными средствами для осуществления работы в России не располагала (а может быть, и должной настойчивости в этом деле не сумела проявить), она осталась сравнительно замкнутым кружком, мало связанным с массой русской революционной молодежи[847].

По своим взглядам на общественные отношения России Русская секция в сущности не отрывалась от некоторых главных основ народнического мировоззрения.

Русская секция и ее орган «Народное дело» (выходивший до осени 1870 г.) отстаивали положение об общности, о единстве задач социалистов Запада и России. Это подсказывалось, однако, не убеждением, что Россия развивается экономически в том же направлении, что и капиталистический Запад, и что в результате развития капитализма происходит формирование фабрично-заводского пролетариата, который в России, подобно Западу, должен неизбежно стать основной, определяющей и решающей силой социалистического движения. О пролетариате в России «Народное дело» говорило неоднократно, но вкладывало в понятие «пролетариат» вовсе не марксистское содержание. Для «Народного дела» оно сливалось с понятием «трудящиеся», в составе которых на первом плане выступала крестьянская масса[848]. По существу «Народное дело» – и в этом одно из важных сходств его позиции с народнической идеологией – переносило на русскую крестьянскую массу ту великую освободительную миссию, которую Интернационал, марксизм приписывали рабочему классу[849]. «Народное дело» (статья «Крестьянская реформа и общинное землевладение») верило в способность русской сельской общины предотвратить полную победу и утверждение в России капиталистического способа производства, рассматривало общину как «краеугольный камень всего нашего народного быта», как «единственное великое достояние русского народа», которое «было бы безумно и бесчестно уступать без бою и, если надо, без кровавого бою». В той же статье «Народное дело» выражало уверенность, что все попытки господствующих классов России к «окончательному обездолению земледельческого населения и к обращению его в голое батрачество» будут разбиваться, «как о скалу», об общинное землевладение. Наряду с общинным землевладением «Народное дело» горячо и страстно отстаивало круговую поруку. Цитированная только что статья содержала настоящую апологию круговой поруки как «начала экономической солидарности общины»[850]. При чтении «Народного дела» Маркс в острой форме осудил подобные реакционные теоретические суждения[851].

В общей постановке вопроса о политических требованиях рабочих, об участии социалистов в политических движениях «Народное дело» объявляло себя солидарным с марксистским крылом I Интернационала. Оно называло теорию политического воздержания «не выдерживающей критики»[852], указывало, что на пути к достижению своих окончательных целей рабочая партия «может ставить себе временные задачи, согласно с данным положением известной страны, сообразно с своими силами и с силами врагов». Рабочая партия, полагало «Народное дело», не должна упускать возможностей борьбы хотя бы за некоторое изменение «условий политической и экономической жизни», за достижение хотя бы некоторого «ограждения рабочего класса от гнета и преследований» с целью расширения и углубления социалистической пропаганды и организации[853]. В России «Народное дело», конечно, выступало как непримиримый враг царского деспотизма. Но в «Народном деле» все-таки трудно было найти достаточно ясное понимание самостоятельного значения систематической политической борьбы за уничтожение русского самодержавия; на его страницах борьба с последним как-то сливалась (более или менее по-народнически) с «организационной работой социальной Революции»[854]. «Народное дело» явно не было свободно от свойственных значительной части народников 70-х годов страхов перед политическими преобразованиями буржуазно-демократического характера в России ввиду угрозы, которую оно усматривало для судеб общины, для так называемых общинных начал в осуществлении конституции.

Заслугой «Народного дела» была настойчивая пропаганда стачечного движения, которому оно придавало огромное значение, как школе борьбы, как незаменимому средству воспитания солидарности, развития самосознания трудящихся. «Народное дело» определяло стачки как «современную партизанскую войну труда против капитала»[855]. Оно доказывало возможность широкого применения этого средства и в России, причем ссылалось на примеры из европейского социального движения, когда в «стачки» вовлекалось сельское население. Нельзя не отметить, что стачкам в «Народном деле» иногда придавалось даже преувеличенное значение; в своей оценке роли всеобщей стачки («великой, общей, повсеместной гревы») оно стихийно сбивалось на позицию, в которой можно усмотреть родство с возникшим впоследствии синдикализмом[856].

«Народное дело» публиковало данные о забастовочном движении в западноевропейских странах, о руководящем участии в нем организаций, примыкающих к Интернационалу, и вообще о деятельности Интернационала. Поскольку номера «Народного дела» проникали в Россию и делались достоянием русской революционной молодежи, это сыграло свою роль в популяризации Интернационала в России[857].

В актив «Народного дела» следует занести постоянное подчеркивание им мысли о решающем значении народных масс в освободительном движении. В ответственной, программного характера статье «Русская ветвь Международного товарищества рабочих» издатели «Народного дела» писали: «Мы довольно часто повторяли, что сила радикальной партии русской молодежи зависит единственно от ее всецелостного нелицемерного слития с народом…» Пора в России бросить мысль, подчеркивалось в той же статье, о возможности «какой-то революции, производимой одной молодежью, когда она не имеет никакой, а не то уж что прочной связи с народом…»

1870 год был последним годом издания «Народного дела». Деятельность Русской секции как организованного целого вскоре после этого прекратилась[858].

Нельзя говорить о воздействии Интернационала на русское революционное движение 70-х годов, не учитывая одновременно влияния Парижской коммуны.

Именно после Парижской коммуны особенно возрос интерес русской демократической молодежи к I Интернационалу.

Лучшая, наиболее сознательная и передовая, часть русской молодежи с волнением и сочувствием следила за развернувшейся в Париже грандиозной схваткой пролетарских масс с буржуазией. Кровавое подавление восстания глубоко потрясло ее. Многие понимали, что события в Париже имеют мировое значение. Это сознание нашло выражение, например, в нескольких подпольных листках под общим заглавием «Виселица», выпущенных в Петербурге в апреле и мае 1871 г. Н.П. Гончаровым, связанным с конца 60-х годов с революционными кружками в столице. В первом же из этих листков Гончаров писал: «Мировая революция уже началась… Поднявшись над развалинами Парижа, она облетит все столицы мира, – желанная, святая, побывает и в нашей мужичьей избе…» В последнем, четвертом листке говорилось: «Париж накануне страшного и окончательного своего падения… Но не падет, не погибнет начатое им дело…» Автор призывал: «Откликнитесь, честные люди, откликнитесь на ваших местах погибающему Парижу, чтобы умирая он знал, что дело его возобновят и так же смело и геройски поведут вперед»[859]. Таким образом, русская демократическая молодежь считала, что боевой клич, раздавшийся в Париже, призывает и ее к действию. Пример парижских пролетариев воодушевляюще подействовал на передовую русскую интеллигенцию, стимулировал ее революционную активность и содействовал более практической постановке вопроса о работе в народе. Это сказалось и в решимости некоторых кружков приступить к пропаганде среди рабочих.

Послесловие издателей заграничного органа «Работник» к «Записке» Палена (1875 г.) характеризовало «появление Парижской коммуны, этого великого мирового события», в связи с более близким знакомством с Интернационалом как «поворотный пункт», начало «новой эры в развитии революционного дела в России»[860]. Кравчинский в «Подпольной России» указывал, что с Парижской коммуной «русский социализм вступил в воинствующий фазис своего развития, перейдя из кабинетов и частных собраний в деревни и мастерские»[861].

Парижская коммуна произвела большое впечатление на тех русских рабочих, которые тогда втягивались в революционную борьбу. Один из самых видных участников рабочих кружков 70-х годов в Петербурге, Алексей Петерсон, отмечая в своей автобиографии, что он вступил на революционный путь в конце 1871 г., поясняет, что их, передовых рабочих, «тогда возбуждала французская Коммуна»[862].

В седьмую годовщину Парижской коммуны в Одессе на тайной сходке группы рабочих был принят адрес французским рабочим, в котором говорилось: «Вы правы были, когда в 1871 г. вы говорили, что сражаетесь за все человечество. Да! Интересы всех народов так тесно связаны между собою, что торжество народа в одной стране немедленно повлечет за собою торжество народа во всем мире…» Рабочие, принявшие адрес, заявили, что они на своей родине работают для той же великой цели, для достижения которой принесено было так много жертв на парижских баррикадах 1871 г.[863]

Падение Парижской коммуны, зверства версальцев вызвали взволнованные и гневные отклики со стороны таких замечательных деятелей русской демократической культуры и общественной жизни, как Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Некрасов.

На основании недавних исследований можно признать установленным, что знаменитое стихотворение Некрасова «Смолкли честные, доблестно павшие» написано как отклик на парижские события, хотя впоследствии оно было как бы «переадресовано» борцам русского революционного движения 70-х годов[864].

При всем том нельзя забывать, что в представлении большинства деятелей того времени о характере и значении Парижской коммуны, о ее уроках немало было противоречий и ошибок. Некоторые умеренные элементы среди интеллигенции, склонные к либеральным идеям мирного прогресса, усмотрели в Коммуне новое доказательство «преимущества» социальных отношений отсталой России перед капиталистическим Западом, потому что общинные «устои» русской жизни должны были, как они думали, гарантировать Россию от возможности гражданской войны. Другие готовы были видеть в Парижской коммуне новый довод в пользу воздержания от политической борьбы.

Ошибочная, извращавшая смысл событий бакунинская оценка Парижской коммуны получила признание в части нелегальной литературы 70-х годов.

Коммуна была первым серьезным ударом по капитализму, первым опытом диктатуры пролетариата. Она представляла собой попытку создания государства нового типа. Опыт Парижской коммуны являлся блестящим подтверждением того положения, что пролетариат, чтобы сломить сопротивление буржуазии, должен построить новое, революционное государство. В публичной речи, произнесенной в сентябре 1871 г., Маркс заявил: «Коммуна была – и об этом не может быть двух мнений – завоеванием политической власти рабочим классом»[865].

В.И. Ленин, изучавший внимательнейшим образом опыт Парижской коммуны, определял ее как пролетарское правительство[866].

Такое марксистское, революционное освещение характера и задач Парижской коммуны было непонятно и чуждо анархистам. Как указывал Ленин, анархисты пытались Парижскую коммуну «объявить, так сказать, „своей“, подтверждающей их учение, причем они совершенно не поняли уроков Коммуны и анализа этих уроков Марксом»[867].

Бакунин без всяких оснований пытался представить Коммуну началом практического осуществления анархического учения, видя главную ошибку ее в том, что она не оказалась в этом отношении достаточно последовательной. В статье «Парижская коммуна и понятие о государственности» Бакунин объявлял себя «сторонником Парижской коммуны» в первую очередь потому, что она якобы была «смелым, ясно выраженным, отрицанием государства». Он жалел о том, что французский пролетариат еще не освободился от «культа власти»[868]. За Бакуниным шли многие другие народники-анархисты. Они то пытались доказать, что парижские рабочие жили при Коммуне без правительства, то критиковали Коммуну за отсутствие у нее решимости уничтожить всякую власть.

Нельзя не отметить своеобразия позиции, занятой относительно Парижской коммуны П.Л. Лавровым. Лавров, за год до провозглашения Коммуны бежавший из ссылки в Париж, горячо сочувствовал Парижской коммуне и искал возможностей оказать ей практическую помощь и содействие. Это стремление привело его весной 1871 г. в Лондон – местопребывание Маркса и Генерального совета I Интернационала[869]. Первые отклики Лаврова на Коммуну сохранились в его переписке 1871 г. и в корреспонденциях, напечатанных им в марте того же года в брюссельской газете «Интернационал»[870]. В четвертую годовщину Парижской коммуны Лавров опубликовал интересную статью о ней в журнале «Вперед!» Наиболее полно и систематически он изложил свои взгляды на Коммуну в 1879 г. в работе «18 марта 1871 года»[871]. С первых дней Коммуны Лавров придавал ей огромное историческое значение, он видел в ней власть действительно народную, власть рабочих – «единственного здорового и надежного класса» современного «гнилого общества»[872]. В дальнейшем взгляды Лаврова на Коммуну уточнялись и углублялись, в чем, несомненно, сказалось и воздействие на него гениального труда Маркса «Гражданская война во Франции». «Великие дни марта 1871 г., – писал Лавров, – были первыми днями, когда пролетариат не только произвел революцию, но и стал во главе ее. Это была первая революция пролетариата»[873]. Признавая в указанном факте самую существенную черту революции 18 марта, Лавров считал все «ошибки и печальные стороны» парижских событий результатом отклонений от «этого основного принципа», от основного характера движения как социальной революции пролетариата. Рассматривая под этим углом зрения историю Парижской коммуны и, бесспорно, учитывая притом указания Маркса, Лавров в своей книге о Коммуне дал характеристику отдельных ее сильных и слабых сторон, критиковал мирные иллюзии, вскрывал ошибочность чисто оборонительной тактики, которую избрали коммунары, и т.д.

Все это еще, впрочем, не значит, что Лавров вполне понимал концепцию Маркса по вопросу о Парижской коммуне и полностью разделял воззрения на нее Маркса. Лавров много говорил о пролетарском характере Коммуны, но сам не имел ясного представления о самостоятельной исторической роли пролетариата, к которому он, подобно другим народникам, причислял всех трудящихся. Как уже отмечалось, Лавров не понимал теоретического и политического значения той идейной и организационной борьбы, которую Маркс вел с мелкобуржуазными направлениями в тогдашнем европейском рабочем движении. Естественно поэтому, что Лавров по существу не мог охватить всего исторического смысла Парижской коммуны, всех ее поучительнейших уроков.

Известно, что Лавров называл себя учеником Маркса «с тех пор, как ознакомился с его теориею»[874]. Но в действительности вопреки субъективному убеждению самого Лаврова он был очень далек от подлинного марксизма. Положения, заимствованные так или иначе у Маркса, в слишком эклектическом уме Лаврова уживались с противоположными марксизму положениями и взглядами[875]. Поэтому опыт Парижской коммуны не привел его к правильной оценке общественных отношений России. При решении этой задачи он оставался во власти утопических народнических представлений. Влияние народническо-утопических воззрений сказалось непосредственно и на некоторых чертах самого освещения Лавровым Коммуны (фактическое игнорирование экономического момента при подходе к вопросу об условиях успеха социалистической революции, неясное, а порой ошибочное, представление о соотношении социально-экономической и политической сторон движения, нечеткость в постановке вопроса о значении «государственного элемента», сильно выраженные «федералистические» симпатии и т.д.)[876].

Не один Лавров, но и другие народники 70-х годов признавали революционные и научные заслуги Маркса. Они нередко заявляли о согласии с отдельными сторонами учения Маркса, наиболее часто с экономическими взглядами Маркса, иногда с историческими и т.д. Но это «согласие» не мешало народникам отстаивать свои утопические, идеалистические взгляды. Народники проявляли полное неумение применять учение Маркса к анализу русских общественных отношений и к задачам русского революционного движения. Воззрения Маркса сплошь и рядом «соединялись», смешивались народниками со взглядами Лассаля, Прудона, Родбертуса, Дюринга, О. Конта и т.д.

Народники подчас ставили на одну доску с Марксом Прудона и Лассаля. Этим грешило в известной мере уже «Народное дело»[877]. В журнале «Вперед!», выпускавшемся (с 1873 г.) Лавровым и его сторонниками, Маркс, Прудон, Лассаль одинаково назывались передовыми деятелями рабочего движения, стоящими «во главе экономической науки»[878]. Не видя большей частью существенной разницы между Марксом, Прудоном, Лассалем, народники объединяли всех их с Бакуниным, Лавровым, Михайловским. Н. Морозов, например, писал в своих воспоминаниях, что большинство народовольцев одинаково сочувствовало Бакунину, Лаврову, Михайловскому, Лассалю, Марксу и Энгельсу[879]. Глубоко ошибочное убеждение в совместимости учения Маркса с народничеством выразил народник Я. Стефанович: «Марксист, как теоретик, а не член практически борющейся социалистической партии на Западе, не исключает народника»[880].

Подобные ложные мнения поддерживали в ряде высказываний идейные вожди народничества – не только Лавров, но также Бакунин и Ткачев.

Почитатель и продолжатель Прудона Бакунин вынужден был на словах признать превосходство материалистического метода Маркса над идеализмом и метафизикой Прудона[881]. Между тем сам Бакунин, яростный враг Маркса в международном рабочем движении, совершенно не усвоил, как правильно отмечал Плеханов, материалистического понимания истории; он был лишь «софистизирован» этим учением и на деле оставался «неисправимым идеалистом»[882]. Со всей определенностью это проявилось в постановке и решении Бакуниным вопросов революции и рабочего движения. Бакунин игнорировал экономическую сторону социальной революции. Маркс в своем конспекте книги Бакунина «Государственность и анархия» подчеркивал, что автор «абсолютно ничего не смыслит в социальной революции», для него ее экономические условия не существуют, «воля, а не экономические условия, является основой его социальной революции»[883]. Извращение Бакуниным материалистического понимания истории ярко сказалось в его вредных и безнадежных попытках при помощи ссылок на эту теорию опровергнуть позицию Маркса в вопросах о политической борьбе и диктатуре пролетариата.

Не сумел, несмотря на субъективное тяготение к материалистическому пониманию истории, правильно усвоить последнее и П.Н. Ткачев. Он еще в 1865 г. на страницах «Русского слова» сочувственно цитировал данное Марксом во введении к труду «К критике политической экономии» изложение сущности исторического материализма, заявляя при этом, что эти взгляды сделались «почти общим достоянием всех мыслящих порядочных людей». В разных своих статьях Ткачев делал многочисленные попытки связать те или иные явления социально-политической и культурной жизни с экономической эволюцией общества. Однако и своей общей теоретической аргументацией, и отдельными формулировками Ткачев обнаруживал отсутствие должного понимания исторического учения Маркса. Понятия производительных сил и производственных отношений он подменял неопределенными и туманными «экономическими принципами». Он в значительной мере выводил определяющую роль экономики из теории утилитаризма, сводя дело в конечном счете к «личному интересу», к сознательному стремлению людей «к улучшению своего положения», более или менее скатываясь в итоге на идеалистические позиции[884].

Ткачев, подобно Бакунину и Лаврову, не понимал экономических условий социальной революции. Его вера в легкую осуществимость социалистического переворота в России основывалась на отсталости экономической жизни страны. Несостоятельность этой ставки на отсталость была вскрыта Энгельсом в его известной статье (1875 г.) «Об общественных отношениях в России», направленной против взглядов Ткачева. «У нас нет городского пролетариата, это правда; но зато у нас нет буржуазии», – писал Ткачев, находя в этом преимущество России (в смысле шансов социалистической революции). Энгельс отвечал на это: человек, способный утверждать, что социалистическую революцию «легче провести в такой стране, где хотя нет пролетариата, но зато нет и буржуазии, доказывает лишь то, что ему нужно учиться еще азбуке социализма»[885].

В полном противоречии с марксизмом находились взгляды Ткачева на природу государства в России. Ткачев не разделял анархистской позиции Бакунина и его последователей и высказывался за использование государства в интересах революции[886]. В этом отношении он не повторял вредной ошибки бакунизма, отрицавшего революционную роль всякого государства. Зато именно Ткачев с наибольшей резкостью выразил другой из теоретических пороков народничества, заключавшийся в непонимании классовой природы и экономической основы русского государства, в теории о «внеклассовом» происхождении и характере этого государства.

В своем полемическом «Открытом письме» Энгельсу, которое и вызвало упомянутый выше ответ последнего, Ткачев утверждал: «У вас государство не является лишь видимой силой. Оно обеими ногами упирается в капитал; оно воплощает в себе определенные экономические интересы… У нас имеет место совсем обратное отношение, – наша общественная форма обязана своим существованием государству, государству, висящему, так сказать, в воздухе, государству, которое не имеет ничего общего с существующим социальным строем…»[887] Энгельс подверг уничтожающей критике этот взгляд Ткачева, показав те социальные силы, интересы которых представляет царизм и которые извлекают всевозможную выгоду из существующего положения. Особое внимание Энгельс уделил выяснению неразрывной, органической связи царизма с помещиками и дворянским землевладением. Параллельно с этим Энгельс осветил бедственное и невыносимое положение крестьян, новые налоги и тяготы, которые принесла реформа 1861 г., экономическую кабалу со стороны ростовщика-кулака, вскрыл весь «капиталистический паразитизм», опутавший страну и сдавивший народные массы. Охарактеризовав экономические корни и классовую природу царизма, Энгельс мог сделать вывод, что висит «в воздухе» не русское государство, а скорее «сам г. Ткачев».

В тесной связи с отмеченными взглядами Ткачева стояло его, также глубоко ошибочное, отношение к лозунгу: «освобождение народа посредством народа», его горячее сочувствие бланкизму, который он старался приспособить к русским условиям. Считая царизм мнимой силой, не имеющей корней в экономике и социальном строе России, не понимая объективных предпосылок социалистической революции, Ткачев мечтал о коренном социально-политическом перевороте, осуществляемом в результате захвата власти узким кругом интеллигентных заговорщиков[888].

Выдающимся моментом в истории проникновения в Россию марксистской литературы явился выход первого русского перевода «Капитала» Маркса.

Знакомство с величайшим произведением марксизма началось в России задолго до появления русского издания. Уже осенью 1867 г., т.е. непосредственно после выхода немецкого издания «Капитала», К.А. Тимирязев увидел книгу в подлиннике у профессора химии Петровской академии П.А. Ильенкова и выслушал от него «чуть не целую лекцию» по поводу «Капитала»[889]. С конца 60 – начала 70-х годов ссылки на «Капитал» в немецком издании неоднократно встречаются в журнальной литературе («Отечественные записки», «Дело», «Неделя» и т.д.)[890]. В 1870 г. «Отечественные записки» напечатали статью В.И. Покровского (известного потом статистика) «Что такое рабочий день», составленную по «Капиталу». В 1871 г. сначала в «Киевских университетских известиях», а затем и отдельно появилась диссертация ученого-экономиста Н.И. Зибера «Теория ценности и капитала Д. Рикардо с некоторыми из позднейших дополнений и разъяснений» (в последующей переработке: «Д. Рикардо и К. Маркс в их общественно-экономических исследованиях»), которой Маркс дал положительную оценку. В дальнейшем Зибер продолжал популяризацию учения Маркса в ряде других работ. Н.И. Зибер не был революционером; он не сумел усвоить марксистскую диалектику. Понимание им самой экономической теории Маркса и ее места в развитии политической экономии страдало ограниченностью. Тем не менее его литературно-ученая деятельность принесла серьезную пользу прогрессивным читательским кругам России[891].

Еще до издания русского перевода «Капитал» стал проникать и в подпольные революционные кружки. Известно, например, что летом 1871 г. в наиболее влиятельном и крупном петербургском революционном кружке той поры (основанном Натансоном и др.) по немецкому оригиналу был прореферирован «Капитал».

Вопрос о переводе «Капитала» на русский язык возник не позднее 1868 г. Еще летом 1868 г. находившийся в эмиграции А. Серно-Соловьевич в переписке с друзьями в России настойчиво предлагал им принять на себя перевод «Капитала»[892]. Сентябрем 1868 г. датировано письмо Н.Ф. Даниельсона (под псевдонимом Николай – он, получил известность как один из главных экономистов народничества) к Марксу, извещавшее автора «Капитала» о намерении петербургского издателя Н.П. Полякова предпринять издание его труда на русском языке[893]. По-видимому, за издателем Поляковым, вообще связанным с передовой литературно-общественной и даже подпольной средой, в данном случае стоял кружок, к которому были причастны М. Негрескул, Н. Даниельсон, Н. Любавин и др. Работа над переводом начата была в 1869 г. Привлеченный к ней Бакунин вскоре же забросил ее; переводом занялся Лопатин, который отнесся к делу весьма серьезно и готовил перевод за границей при непосредственном сотрудничестве с самим Марксом. Когда Лопатин отправился в Россию для организации побега Чернышевского, переводом Капитала занялся Даниельсон, выполнивший наибольшую часть работы и доведший ее до конца в 1871 г. Появившийся в свет в марте 1872 г. русский перевод «Капитала» явился первым по времени иностранным переводом гениального труда Маркса[894].

23 мая 1872 г. Даниельсон сообщал Марксу: «Разрешая эту книгу, цензурный комитет рассчитывал… на то, что ее никто не станет читать. Вот данные по этому поводу: книга вышла в свет 27 марта, а до 15 мая продано 900 экземпляров (отпечатано всего 3000 экземпляров)»[895]. В послесловии ко второму немецкому изданию «Капитала» Маркс, хваля вышедший в Петербурге в 1872 г. перевод, отмечал, что «издание в 3000 экземпляров в настоящее время уже почти разошлось».

Появление перевода «Капитала» вызвало живой интерес в русском обществе. Ранние отклики на «Капитал» даже в части умеренной русской буржуазной печати были сравнительно благожелательными. Объясняется это главным образом тем, что господствующее общественное мнение того времени отнюдь не отдавало еще себе отчета в революционной роли «рабочего вопроса» в самой России[896]. Но в 1877 – 1878 гг. со страниц некоторых буржуазных изданий («Вестника Европы», «Сборника государственных знаний») раздались резкие выпады против автора «Капитала» (в статьях Ю.Г. Жуковского, в свое время радикального публициста, входившего даже в редакцию «Современника» последних лет, и Б.Н. Чичерина, которым в свою очередь отвечали Н.К. Михайловский и Н.И. Зибер). Нас здесь интересует позиция Михайловского, довольно типичная для народнического восприятия «Капитала».

Злобное выступление Жуковского против «Капитала» вызвало со стороны Михайловского полемическую статью в «Отечественных записках» («Карл Маркс перед судом г-на Ю. Жуковского»), в которой показывался легкомысленный и недобросовестный характер критики этого буржуазного апологета[897].

Однако и сам Михайловский частично выступал в роли критика «Капитала». Критические замечания Михайловского, помимо вопросов диалектического метода, затрагивали проблему применимости к России «философско-исторического взгляда» Маркса[898].

Михайловский подходил к оценке «Капитала» с народнической меркой. Уже в своей статье, опубликованной в «Отечественных записках» в 1872 г., немедленно после выхода в свет русского перевода «Капитала», Михайловский с достаточной отчетливостью показал, по каким соображениям он приветствовал прежде всего это издание. В «Капитале» он пытался найти новое идейное оружие для подкрепления своих поисков «особливого» пути развития для России. Книга Маркса, писал он, «является во-время по тем же причинам, по каким мы считаем своевременною нашу деятельность…»[899] России угрожает капитализм, но буржуазные идеи и интересы пока слабо развиты, есть еще в ней «за что ухватиться для предотвращения неправильностей европейской цивилизации». «Капитал» Маркса, с его классическим анализом сущности, происхождения и развития капиталистического способа производства на Западе, должен послужить уроком и предостережением русскому обществу – таков был смысл высказываний Михайловского. По существу уже к выступлениям Михайловского 70-х годов в значительной мере приложимо указание В.И. Ленина относительно теорий, которые в России «софистицировали, фальсифицировали (зачастую бессознательно) марксизм», которые «как бы становились сами на почву марксизма и „по Марксу“ пытались опровергнуть приложение к России теории Маркса!»[900]

Не может вызвать удивления, что Михайловский старался оспорить те стороны труда Маркса, которые, как он опасался, могут повредить самобытническим стремлениям народников. В своей статье 1877 г. он подверг критике главу «Капитала» о первоначальном накоплении, усмотрев в ней универсальную философско-историческую концепцию, будто бы предуказывающую единый и общеобязательный для всех стран и народов путь экономического и общественного развития. Утверждать, что тот капиталистический процесс, история которого изложена Марксом, «на святой Руси» еще «очень мало» подвинулся вперед, Михайловский писал: «Следовательно, нам предстоит еще пройти вслед за Европой весь тот процесс, который описал и возвел в степень философско-исторической теории Маркс. Разница, однако, в том, что нам придется повторить процесс, т.е. совершить его сознательно». Михайловский призывал «семь раз подумать прежде, чем один раз отрезать себе все пути, кроме указанного немецким экономистом»[901].

Статья Михайловского против Жуковского обратила на себя внимание Маркса. В бумагах Маркса сохранился черновик его письма, адресованного редакции «Отечественных записок»[902].

В своем письме Маркс указывал, что глава «Капитала» о первоначальном накоплении «претендует лишь на то, чтобы обрисовать тот путь, которым в Западной Европе капиталистический экономический строй вышел из недр феодального экономического строя». Маркс отводил попытку Михайловского превратить его исторический очерк возникновения капитализма в Западной Европе в «историко-философскую теорию о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические обстоятельства, в которых они оказываются». Маркс требовал конкретного изучения исторической обстановки, не допуская возможности правильно понять общественно-экономическую эволюцию той или иной страны при посредстве «универсальной отмычки» какой-нибудь общей, надысторичной историко-философской теории.

Обращаясь к вопросу о том, что можно извлечь из его исторического очерка в применении к России, Маркс указывал: «Если Россия имеет тенденцию стать капиталистической нацией по образцу наций Западной Европы, – а за последние годы[903] она немало потрудилась в этом направлении, – она не достигнет этого, не превратив предварительно значительной части своих крестьян в пролетариев; а после этого, уже очутившись в лоне капиталистического строя, она будет подчинена его неумолимым законам, как и прочие нечестивые народы». В другом месте своего письма Маркс заявлял: «Если Россия будет продолжать[904] идти по тому пути, по которому она следовала с 1861 г., то она упустит наилучший случай, который история когда-либо предоставляла какому-либо народу, и испытает все роковые злоключения капиталистического строя»[905].

Таким образом, хотя Маркс здесь и уклонялся «от ответа по существу, от разбора русских данных»[906], он попутно отмечал успехи капитализма в России (Россия уже «немало потрудилась» на пути превращения в капиталистическую нацию) и определенно подчеркивал, что дальнейшее развитие страны в том направлении, которое наметилось с 1861 г., окончательно должно утвердить в ней капиталистический способ производства.

Документы Маркса, относящиеся ко времени до и после составления им черновика письма в «Отечественные записки», показывают, что он самым внимательным образом следил за процессом разложения старого хозяйственного и общественного уклада в России, за ростом капиталистических отношений не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве, за разложением общины. Об этом говорят и заметки Маркса к высказываниям «Народного дела» (1870 г.) и его замечания по поводу таких изданий, как книга А. Кошелева «Об общинном землевладении в России» (1875 г.) или «Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины» (1880 г.)[907]. Те же явления изучались и Энгельсом, отмечавшим, например, в 1875 г. в работе «Об общественных отношениях в России», что «общинная собственность в России давно уже пережила время своего расцвета и по всей видимости идет к своему разложению»[908].

Тем не менее в обстановке нарастания революционного движения в России, вызывавшего у них, несмотря на критическое отношение к ряду общих теоретических принципов народничества, самое глубокое и искреннее сочувствие и рассматривавшегося ими как огромной важности фактор русской и международной жизни, Маркс и Энгельс считали необходимым соблюдать особую осторожность в своих публичных высказываниях по вопросам социально-экономических перспектив России (к этому же, конечно, склоняло отчасти тогдашнее состояние изучения русской экономической действительности).

Комментируя впоследствии (в послесловии к статье «Об общественных отношениях в России») данную Марксом в неопубликованном письме 1877 г. постановку вопроса, Энгельс указывал, что тогда свержение царизма казалось близким, а революция в России должна была дать новый могучий толчок также и политическому движению Запада. «Неудивительно, – писал Энгельс, – что Маркс в своем письме советует русским не особенно торопиться броситься в водоворот капитализма». В 1894 г., когда Энгельс писал послесловие, он мог исторически оценить прогнозы конца 70-х годов, основывавшиеся в известной мере и на переоценке силы и размаха тогдашнего русского революционного движения. Поэтому он добавил к цитированным выше словам: «Революции в России не произошло. Царизм восторжествовал над терроризмом», а за истекшие годы «и капитализм и разложение крестьянской общины достигли в России громадных успехов»; превращение России «в капиталистически-промышленную страну» шло во все более и более ускоряющемся темпе[909].

О том, что Маркс и Энгельс рассматривали проблему путей социально-экономического развития России в неразрывной связи с вопросом о судьбах русской революции, которые в свою очередь тесно связывались в их представлениях с перспективами борьбы за пролетарскую революцию в Западной Европе, ясно свидетельствует и знаменитое предисловие основоположников научного коммунизма к русскому изданию «Манифеста Коммунистической партии» от 1882 г. Повторяя вопрос, столь волновавший русских революционеров, «может ли русская община… непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму землевладения?», и при этом сразу делая многозначительную оговорку, что эта община является уже «сильно разрушенной» формой «первобытного коллективного владения землею», Маркс и Энгельс заявляли: «Единственный возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они пополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития»[910]. Из ответа Маркса и Энгельса вытекало, что без свержения царизма в России и победы пролетарской социалистической революции на Западе русская община не имеет перспектив, обречена на падение[911].

В тексте письма 1877 г. в редакцию «Отечественных записок», предназначавшегося для опубликования в этом легальном журнале, Маркс не мог ясно и прямо сказать об этих условиях – о победоносных революциях и русской и западноевропейской. Быть может, вынужденная недосказанность письма послужила мотивом (или одним из мотивов) отказа Маркса от его посылки. Напомним, впрочем, и об указании Энгельса, что Маркс боялся скомпрометировать (конечно, в глазах правительства) журнал, в котором будет напечатан его ответ[912].

Вопрос о позиции Михайловского в 70-е годы в отношении «Капитала» и об ответе (черновом) Маркса на его статью 1877 г. освещен в труде В.И. Ленина «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» В нем, как известно, Ленин подверг острой, уничтожающей критике выступления легальных народников 90-х годов и в первую очередь Михайловского против марксизма и русских марксистов. Ленин обращал внимание на различия в тоне и содержании статей Михайловского 70-х и 90-х годов, объясняя это различие полным разложением к 90-м годам «русского», крестьянского социализма 70-х годов. Отмечая, что в 70-е годы Михайловский пытался «защитить „сангвиника“ (т.е. социалиста-революционера) Маркса от либеральных критиков» и «умел правильнее оценить» «Капитал», Ленин одновременно показал несовместимость метода Маркса с методом Михайловского уже в 70-е годы[913].

Выше шла речь о некоторых из литературно-публицистических откликов на появление русского издания «Капитала». Но ими отнюдь не исчерпываются отклики на «Капитал» в тогдашней России. Русский перевод этого труда быстро сделался достоянием революционного подполья. На протяжении последующих лет среди активных революционеров можно было насчитать уже немало людей, с большим рвением изучавших «Капитал» и считавшихся в большей или меньшей мере его знатоками. В 1880 г. в письме к Марксу Исполнительный комитет «Народной воли» писал:

Однако действительно постигнуть все глубочайшее теоретическое содержание «настольной книги» и тем более те выводы, которые для России вытекали как из «Капитала», так и из всего богатейшего научного арсенала марксизма в целом, революционные народники и народовольцы были не в состоянии.

Истолкование подпольными народниками-практиками идей Маркса, нашедших выражение и обоснование в «Капитале», носило отпечаток свойственного народничеству непонимания объективных закономерностей развития общества и влекло к попыткам «приспособить» Маркса к таким же отсталым народническим теоретическим воззрениям, как и у народников-литераторов. Признание этого мы находим иногда в воспоминаниях самих народников. С. Ковалик, авторитетный представитель революционной интеллигенции периода «хождения в народ», писал, что появившийся в русском переводе первый том «Капитала» произвел на интеллигентную молодежь такое сильное впечатление, какое можно сравнить разве только с впечатлением, произведенным Дарвином. Но среди молодежи, по словам Ковалика, распространились лишь «чисто экономическое учение Маркса о трудовой ценности и взгляды его на отношения между трудом и капиталом», не мешавшие ей оставаться и после прочтения «Капитала» верной идеям утопического социализма[915].

Позже, в пору кризиса и разложения народнического миросозерцания, знакомство с «Капиталом» оказалось для ряда представителей революционного поколения 70-х и начала 80-х годов (Г.В. Плеханов и др.) стимулом к дальнейшему, более углубленному, действительно проникавшему в существо теории изучению Маркса и тем самым помогло их переходу на марксистские позиции. Однако только часть народнической революционной интеллигенции нашла впоследствии путь к марксизму, и для этого, само собой разумеется, ей пришлось рассчитаться с ошибочными идеями народнического социализма, понять коренное противоречие между марксизмом и теоретическими основами народничества.

3. Революционное движение до середины 70-х годов

Упадок общественно-политической активности демократической интеллигенции, которым отмечена была середина 60-х годов, уже в 1868 – 1869 гг. стал сменяться некоторым оживлением. Распоясавшаяся реакция встретила уже в 1869 г. открытый отпор со стороны студенческой молодежи столиц, в первую очередь Петербурга. Студенческие волнения были подавлены, но оживление не прекратилось.

Зимой 1870/71 г. в Петербурге состоялся нелегальный съезд делегатов от студентов различных университетов. По воспоминаниям Е.Н. Ковальской, работавшей тогда в Харькове, целью съезда было объединить студенчество, организовать повсеместно кружки самообразования, кассы, распространение литературы радикального направления[916]. Характеризуя настроение харьковского студенчества к началу 1871 г., другой местный деятель, В. Малютин, сообщал в частном письме: «В последнее время Харьков решительно ожил… Молодежь задвигалась, начинает группироваться в кружки, устраивает кассы, организует распространение дешевых книг и, наконец, кладет начало своей библиотеке». Такая же примерно картина наблюдалась и в других культурно-общественных центрах. Сдвиги чувствовались даже в таких сравнительно глухих местах, как Вятка, где рассказы приезжающих из Петербурга поддерживали веру в постепенно нарастающее оживление: «Все рассказы подтверждали, что брожение в студенческих кругах не прекращалось, основные вопросы о народе и лучших формах служения ему не сходили с очереди…»[917]

Говоря об общественном движении конца 60 – начала 70-х годов, нельзя пройти мимо ряда литературно-публицистических выступлений 1868 – 1870 гг., послуживших идейными толчками к более усиленному обсуждению этих основных вопросов и способствовавших направлению обсуждений в определенную сторону.

С начала 1868 г. бывшие руководители «Современника» Н.А. Некрасов, М.Е. Салтыков-Щедрин, Г.З. Елисеев возглавили журнал «Отечественные записки», которые с этого времени стали наиболее авторитетным и популярным легальным органом демократической мысли. Салтыков-Щедрин и Некрасов, выдающиеся представители передового литературно-общественного движения 50 – 60-х годов, оставались и на следующем этапе непосредственными продолжателями революционного демократизма Чернышевского. Видными сотрудниками «Отечественных записок» (с конца 60-х годов до закрытия журнала правительством в 1884 г.) были многие литераторы народнической ориентации в более узком и специфическом значении этого понятия.

Уже в 1869 г. «Отечественные записки» опубликовали работу Н.К. Михайловского[918] «Что такое прогресс?», одно из видных теоретических произведений народничества. Михайловский не давал ответа на вопрос, как в действительности происходило историческое движение общества. Формула прогресса, предложенная им, говорила, как потом указывал Плеханов, «не о том, как шла история, а о том, как она должна была бы идти»[919]. Михайловский, так сказать, отвергал действительный ход истории, протестовал против него. Корень зла он усматривал в растущем общественном разделении труда, в усиливающейся дифференциации общества. Свое понимание прогресса Михайловский сформулировал в заключительных словах статьи «Что такое прогресс?»: «Прогресс есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми»[920]. Бесплодные в научно-познавательном отношении по своему абстрактному догматизму[921] идеи первого крупного сочинения Михайловского имели определенный социально-политический смысл. Это была попытка наукообразного обоснования «неприятия» капитализма и косвенно апология русской сельской общины, не знающей общественного разделения труда и потому по типу своей организации, с точки зрения Михайловского и его единомышленников, стоящей к осуществлению идеального общественного устройства гораздо ближе, нежели капиталистическое общество. Статья Михайловского «Что такое прогресс?» произвела значительное впечатление на часть русской интеллигенции 70-х годов[922].

Более сильное влияние на молодежь оказало другое произведение, появившееся почти одновременно с первым, – «Исторические письма» Лаврова, уже упоминавшиеся выше. Они были опубликованы за подписью «П. Миртов» в «Неделе» за 1868 – 1869 гг. и отдельной книгой в 1870 г.[923]

Подобно Михайловскому, Лавров выступал со своей формулой прогресса («развитие личности в физическом, умственном и нравственном отношении» и «воплощение в общественных формах истины и справедливости»). Творцами, двигателями прогресса в книге Лаврова признавались «критически мыслящие личности» – передовая интеллигенция[924]. Лавров настаивал, что всякий критически мыслящий интеллигент не только может, но нравственно обязан бороться за осуществление такого прогресса. Прогресс, являющийся пока достоянием небольшого меньшинства, куплен очень дорогой ценой, порабощением огромного большинства человечества. Сознательные представители цивилизованного меньшинства могут снять с себя ответственность «за кровавую цену своего развития», если употребят это развитие «на то, чтобы уменьшить зло в настоящем и в будущем»[925].

Так формулировал Лавров в «Исторических письмах» идею долга интеллигенции перед народом, идею, которая независимо от того или иного отношения читателей к общей социолого-философской схеме автора с удовлетворением была воспринята широкими кругами демократической интеллигенции 70-х годов, стремившимися к борьбе с существующим строем, за интересы крестьянства. Объективную подкладку этой идеи долга вскрывает В.И. Ленин в своей известной статье «О „Вехах“»: «Демократ размышлял о расширении прав и свободы народа, облекая эту мысль в слова о „долге“ высших классов перед народом»[926].

Особое место в ряду произведений, идейно подготовивших движение 70-х годов, принадлежит труду Н. Флеровского (псевдоним писателя и общественного деятеля В.В. Берви) «Положение рабочего класса в России», вышедшему в свет отдельной книгой в издании Н.П. Полякова осенью 1869 г.[927] И Маркс и Энгельс придавали книге Флеровского большое значение, как правдивому и резкому обличению действительного положения трудящихся масс России (Флеровский под рабочим классом разумел именно всю массу трудящихся: крестьян, кустарей, промышленных рабочих и т.д.) В письме к Энгельсу от 10 февраля 1870 г. Маркс писал: «Это – первое произведение, в котором сообщается правда об экономическом положении России»[928]. В обращении Генерального совета I Интернационала к членам комитета Русской секции в Женеве (от 24 марта 1870 г.) Маркс дал очень лестный отзыв о книге Флеровского: «Это – труд серьезного наблюдателя, бесстрашного труженика, беспристрастного критика, мощного художника и, прежде всего, человека, возмущенного против гнета во всех его видах, не терпящего всевозможных национальных гимнов и страстно делящего все страдания и все стремления производительного класса»[929].

Разумеется, Маркс видел и слабые, ошибочные стороны работы Флеровского, являвшегося одним из представителей русского утопического социализма. В самом обращении к Русской секции Маркс указывал, что сочинение Флеровского «в некоторых местах не вполне удовлетворяет критике с точки зрения чисто теоретической». Принадлежавший Марксу экземпляр книги Флеровского содержит немало пометок Маркса, в которых он подвергает критике мелкобуржуазные, часто в прудоновском духе, рассуждения автора, его иллюзии относительно возможности товарищества между рабочими и капиталистами, его мысль о «воспрещении найма» при сохранении капиталистов и т.д.[930]

На русского читателя, прежде всего на демократическую молодежь, книга Флеровского произвела огромное впечатление. Об этом свидетельствуют многие семидесятники. О.В. Аптекман отмечает, что молодежь «ухватилась» за эту книгу, читала, изучала ее: «Это была настольная книга у каждого вдумчивого студента». Читателю стали видны действительные последствия «крестьянской реформы», перед ним встала «потрясающая картина народного разорения, обнищания, пауперизма»[931].

Книга Флеровского действовала на молодежь не только фактами, рисующими тяжелое положение народных масс, но и своей теоретической стороной, которой в основном было посвящено пространное «Заключение». Притом для радикальной, проникнутой в большей или меньшей степени революционными стремлениями молодежи имели значение не призывы автора к господствующим классам, не его мечтания о том, чтобы «и высшие и низшие слои общества направились к одной цели»[932], а превознесение Флеровским мелкого производства, особенно общины, его преклонение перед крестьянином, развившим «среди себя учреждение столь совершенное, что наши образованные классы даже и понять его были не в состоянии»[933]. Рецензент первого печатного издания воспоминаний Аптекмана, скрывшийся за подписью «Т-ин» (несомненно, сам бывший участник движения), сообщал в 1907 г. в журнале «Былое»: «Молодежь зачитывалась книгой Флеровского „Положение рабочего класса в России“. Под этим влиянием развилось и стремление молодежи к подвижничеству, аскетизму или правильнее сказать… к сокращению своих потребностей. В книге Флеровского… была основа народничества, с его стремлением к опрощению, с верой в будущность земельной общины, со стремлением в народ»[934].

Флеровский влиял на революционную молодежь начала 70-х годов не только своими произведениями[935], известную роль играли и его личные сношения с революционными кругами, в первую очередь с той группой, которая фактически стояла в центре революционной работы в Петербурге (до некоторой степени и в ряде других городов) примерно до 1874 г.[936] Группа эта начала складываться в столице в 1869 г.; среди первых ее организаторов главная роль принадлежала Марку Натансону.

Вокруг Натансона и его ближайших товарищей стали сплачиваться элементы, несогласные с Нечаевым и нечаевцами, стремившиеся придать развивающемуся движению студенческой молодежи иное направление, чем то, которое отстаивали нечаевцы. Отвергая лозунг немедленной подготовки восстания и отрицая методы нечаевщины, новая группа, сложившаяся на началах полного товарищеского доверия и равенства, начала свою деятельность с организации тайных кружков саморазвития и с распространения среди интеллигенции как в Петербурге, так и во всей России произведений научной, публицистической, художественной литературы, отвечавших ее пропагандистским целям. От распространения литературы группа потом перешла и к ее изданию (используя, в частности, фирму Полякова). Петербургская группа, вначале очень малочисленная, в 1871 – 1872 гг. заметно расширилась. Она закрепила свои связи с другими городами, создала наиболее оформленные отделения в Москве, Киеве и Одессе. Группа еще тогда стала именоваться «кружком чайковцев»[937]. Название это было случайное, ибо Чайковский не занимал в ней какого-либо исключительного положения, хотя и являлся одним из активных членов группы. Видными деятелями группы были: Натансон (в конце 1871 г. был арестован), его жена Ольга Шлейснер, Анатолий Сердюков, Николай Чарушин, Сергей Синегуб, Петр Кропоткин, Софья Перовская, Сергей Кравчинский (Степняк), Дмитрий Клеменц, Леонид Шишко, Михаил Купреянов и др. Такие известные семидесятники, как Андрей Желябов, Феликс Волховский, Николай Морозов, Михаил Фроленко, Павел Аксельрод и многие другие, входили в состав иногородних кружков той же организации. Связи устанавливались и расширялись, особенно на первых порах, на почве развития именно отмеченной деятельности по изданию и распространению литературы.

В числе распространявшихся книг русских авторов были произведения Чернышевского, Добролюбова, Писарева, Некрасова, Флеровского, Лаврова («Исторические письма»), А.К. Шеллера-Михайлова («Пролетариат во Франции», «Ассоциации»), И.М. Сеченова («Рефлексы головного мозга»), историков А.П. Щапова, Н.И. Костомарова и др.; из иностранных авторов – Лассаля, Милля, Бокля, Дарвина, Луи Блана и др. Группа распространяла русское издание «Капитала» Маркса. В 1871 г. она основала свою типографию в Швейцарии. Здесь был напечатан перевод работы Маркса «Гражданская война во Франции». В основном швейцарская типография была занята (начиная с 1873 г.) печатанием революционных брошюр, составлявшихся членами группы и предназначавшихся для распространения в народе.

Группа эта при самом своем возникновении считалась с необходимостью в будущем, после соответствующей подготовки, приступить к деятельности непосредственно «в народе». Имеются сведения (не поддающиеся пока проверке) о кое-каких связях группы с рабочими Петербурга уже в 1870 г. и о материальной помощи, которую она оказывала рабочим во время стачки того же года на Невской бумагопрядильне. С конца 1871 г. и особенно с 1872 г. все большее число членов группы постепенно втягивалось в пропаганду среди рабочих. Среди участников этой деятельности были Сердюков, Синегуб, Чарушин, Кропоткин, Кравчинский, Клеменц, Купреянов, Чайковский, Шишко, Корнилова, Перовская[938].

Деятельность пропагандистов была направлена к пробуждению среди рабочих сознательного, революционного недовольства существующим строем. Они говорили рабочим о причинах бедственного положения крестьян, об эксплуатации рабочих, призывали к солидарности, к борьбе, указывая на пример европейских трудящихся, рассказывая (например, Кропоткин) об Интернационале. Значительное место занимали рассказы о больших крестьянских движениях в России в XVII – XVIII вв., о Разине, Пугачеве. Некоторые из пропагандистов приступали к разъяснению рабочим экономического учения Маркса по «Капиталу» (в той мере, в какой они сами усвоили это учение).

Представления членов группы о роли рабочих в общественной жизни России принципиально не отличались от тех, которые были свойственны народничеству в целом. И для них в деревне находился «центр народной жизни», а деятельность среди городских рабочих имела преимущественно (хотя и не исключительно) значение подготовительной ступени к работе среди крестьян. И они в общем отдавали предпочтение строителям или рабочим текстильных фабрик (фабричным), теснее связанным с деревней, перед заводскими – рабочими металлообрабатывающих предприятий. Если среди полукрестьян из текстильщиков или рабочих-строителей их планы и призывы действительно не встречали пока никакой критики (по крайней мере, факты такого рода нам неизвестны), то среди части рабочих металлических заводов им довольно скоро пришлось столкнуться с признаками недовольства, которое приходится объяснять главным образом стремлением интеллигентов-пропагандистов рассматривать «рабочее дело» в свете задач и перспектив крестьянской борьбы, «крестьянского социализма»[939].

Кружки заводских рабочих существовали уже в 1872 – 1874 гг. в таких промышленных районах Петербурга, как Невская застава и Выборгская сторона, а также на Васильевском острове (Патронный завод); связи были установлены также с рабочими мастерских Варшавской железной дороги и Ижорского завода в Колпине. При кружках устраивались небольшие тайные библиотеки; производились отчисления из заработка рабочих на приобретение книг. Зимой 1873/74 г. на нескольких объединенных (т.е. межрайонных) сходках была сделана попытка упорядочить кружковую организацию рабочих и учреждена наряду с уже имевшейся библиотечной кассой другая касса – «самопомощи», или «противодействия». Кружки заводских рабочих, созданные при участии членов интеллигентской революционной группы, получавшие от них литературу и имевшие с ними дело как с пропагандистами-лекторами, в то же время занимали более или менее независимое положение по отношению к этой группе. Самыми заметными фигурами среди заводских рабочих Петербурга, втянутых в начале 70-х годов в революционное движение, являлись Виктор Обнорский, Алексей Петерсон, Марк Малиновский, Игнатий Бачин, Семен Волков, Дмитрий Смирнов, Сергей Виноградов и др. Среди фабричных рабочих выделялись Григорий Крылов, Степан Зарубаев, Андрей Коробов, Вильгельм Прейсман[940], Яков Иванов[941], знаменитый в дальнейшем Петр Алексеев и др.[942]

Революционная пропаганда среди рабочих Петербурга[943] и деятельность первых рабочих кружков шли относительно благополучно до конца 1873 г., когда произошел крупный провал. За этим последовали новые аресты, завершившиеся в марте 1874 г. общим разгромом и петербургской революционной группы интеллигенции, и связанных с ней первых революционеров из фабричных рабочих, и участников кружков заводских рабочих[944].

Эти неудачи совпали с переходом всего движения в целом в новый фазис, известный под названием «хождения в народ».

Этот переход явился результатом постепенного расширения кадров революционно настроенной интеллигенции как в Петербурге и Москве, так и в крупнейших центрах Украины (Киев, Одесса, Харьков), в главных городах Поволжья и т.д., результатом накопления искавшей себе выхода революционной энергии и усиливавшегося среди молодежи стремления возможно скорее обратиться к практической деятельности на пользу народа, крестьянства, обострение бедствий которого становилось все более очевидным. В вышедшем за границей осенью 1873 г. первом томе «непериодического обозрения» «Вперед!» говорилось: «Прошло 12 лет после положения (19 февраля. – Ш.Л.), и заметны физические симптомы вымирания и вырождения народа, явные экономические признаки его разорения, невозможность надежды на его материальный успех или умственное развитие при настоящем порядке дел. Народ наш гибнет и физически и экономически…»[945] Получившие в ближайшие затем месяцы широкую огласку данные о голоде в Самарской губернии убедительно доказали справедливость оценки, дававшейся положению в деревне демократической литературой и печатью, укрепляли революционную решимость молодой демократической интеллигенции.

«Хождение в народ» не было бы возможно без большой подготовительной работы пропагандистского (отчасти и организационного) характера, проводившейся на протяжении нескольких предшествующих лет различными группами и кружками, в первую очередь той влиятельной группой, о которой шла речь выше. Деятельность их среди рабочих сыграла также свою роль[946].

В качестве последних толчков к переходу нараставшего в течение нескольких лет брожения в стадию более или менее широкого движения под лозунгом «в народ!» послужило появление органа «Вперед!» (под редакцией П.Л. Лаврова) и книги М.А. Бакунина «Государственность и анархия».

С появлением этих изданий связано и полное оформление двух основных течений внутри революционного народничества 70-х годов.

«Вперед!» в духе общих принципиальных установок народничества разрешал вопросы о целях и движущих силах русской революции, о роли общины и крестьянства и т.д. Довольно явственно в нем проводилась и анархистская линия, и лишь постепенно сам редактор издания, расходясь в этом с большинством своих последователей, начинал осторожно отходить от анархизма, выставляя, по его собственным словам, теорию «необходимого», но все «уменьшающегося минимума» государственной власти в разные эпохи[947]. Лавров недаром впоследствии отмечал: «Что касается принципиальных статей, в них близость точек зрения обеих социалистических фракций (т.е. лавристской и бакунинской. – Ш.Л.) была такова, что многие из этих статей могли бы быть одинаково удобно приписаны как той, так и другой»[948]. Специфическую особенность «впередовского», или лавристского, течения составляли его воззрения на пути, способы революционной деятельности, а также некоторые из требований, предъявляемых его сторонниками самим революционерам. Лавров твердо держался мнения, что «ни народ не готов к социальному перевороту, ни интеллигенция не усвоила себе в достаточной мере то социологическое понимание и то нравственное убеждение, которые одни могут выработать в последних (в интеллигентах. – Ш.Л.) искренних социалистов»[949]. Лавров и его орган отстаивали «необходимость подготовления революции нераздельным оружием пропаганды, агитации и организации»[950]. Именно пропаганде своих идей и стремлений лавристы на деле придавали особое значение и отдавали почти все силы. От революционеров-интеллигентов они требовали основательной и разносторонней научной подготовки.

По-иному ставили вопрос русские бакунисты. Еще в 1869 г. Бакунин обещал бороться против пропаганды, «не задавшейся определенно временем и местом для осуществления целей революции». Тогда же он писал: «Учить народ? Это было бы глупо. Народ сам и лучше нас знает, что ему надо»[951]. В «Государственности и анархии» Бакунин воевал с «подготовителями» типа Лаврова. Он издевался над «миртовскою или кедровскою» (т.е. лавровской) «ученой болтовней» и утверждал, что на наших бедных мужиков можно действовать только путем практики [952]. Из того действительно бесспорного факта, что народ находился в отчаянно бедственном положении, Бакунин делал неосновательный, приводивший подчас его последователей к авантюристическим планам вывод, что народ всегда готов восстать, что «ничего не стоит поднять любую деревню». На интеллигенцию он возлагал обязанность «установления всеми возможными средствами и во что бы то ни стало живой бунтовской связи между разъединенными общинами»[953]. Лавров правильно определял позицию бакунистов, когда писал в 1876 г., что они считают русский народ вполне готовым к социальной революции и лишь ожидающим решительного призыва к ней[954].

В вопросе о готовности народа к социальной революции и о ненужности пропаганды в народе, не связанной непосредственно с организацией такой революции, с Бакуниным был солидарен П.Н. Ткачев, взгляды которого вместе с тем отличались особенностями, охарактеризованными выше. Ткачев был лидером третьего – наряду с бакунистским и лавристским – течения в народничестве (заговорщическо-бланкистского), определившегося позднее указанных двух направлений, примерно в 1874 – 1875 гг., и имевшего своим органом основанный за границей в 1875 г. «Набат»[955] (отсюда название сторонников Ткачева «набатовцы»). По степени влияния набатовцы стояли позади не только несравненно более многочисленных бакунистов, но и лавристов.

Как подмечено было еще современниками, между «крайними пунктами» немедленных призывов к бунту, с одной стороны, и признания более или менее продолжительного подготовления и пропаганды – с другой, встречалось немало переходных, промежуточных оттенков. В частности, ведущая революционная группа начала 70-х годов (группа, основание которой было положено М.А. Натансоном и др.) не примкнула целиком ни к лавристам, ни к бакунистам, в особенности к крайним бакунистам. В лавризме ее отталкивало требование очень сложной и разносторонней подготовки самих революционеров, что, по мнению группы, угрожало подорвать начавшее развиваться активное революционное настроение среди молодежи, а также чисто пропагандистский уклон всей деятельности. Бакунин встретил сочувствие и у некоторых членов группы в Петербурге (Кропоткин и др.), и у значительной части членов ее отделений в других городах. Но в группе, как в центре, так и в отделениях, были явные противники бакунизма, кроме того, в ней вовсе не было крайних бакунистов, так называемых «вспышкопускателей», совершенно отвергавших значение пропаганды, стоявших на позиции, которую один из семидесятников охарактеризовал словами: «бунтуй от нуля до бесконечности»[956].

Разгром весной 1874 г. застал петербургскую группу уже на некотором перепутье. Многих ее членов не «удовлетворяла» больше деятельность только в городской рабочей среде, они мечтали о немедленном переходе к работе в деревне, а некоторые уже начинали к ней переходить (Кравчинский, Клеменц, близкий к группе Дм. Рогачев и др.).

Надо отметить решение, принятое, по словам М.Ф. Фроленко, зимой 1873/74 г. в Москве после недолгого опыта работы среди крестьян Тверской губернии петербуржцев Кравчинского и Рогачева. «Опыт показал, – пишет Фроленко, – что пропаганду можно вести помимо всяких посредников (имеются в виду посредники из городских рабочих между интеллигенцией и крестьянством. – Ш.Л.), непосредственно всем и каждому». При участии приехавшего из Петербурга Кропоткина москвичами было единогласно решено, как указывает Фроленко, что занятия с рабочими «необходимо пока прекратить, а вместо этого надо начать готовиться к весне, чтобы идти по деревням»[957].

Во всем этом сказывалось влияние общего возбуждения, охватившего к концу 1873 и к началу 1874 г. широкие круги демократической молодежи. Но и поддаваясь новым веяниям, группа, к которой принадлежали Кропоткин, Кравчинский, Клеменц, в значительно меньшей мере разделяла тот необычайный оптимизм, ту уверенность в быстрой и легкой победе, которыми достаточно сильно было окрашено движение «в народ».

Более характерно ожидание скорого восстания и легкой победы выразилось в появившихся накануне «хождения в народ» чисто бакунистских кружках (Сергея Ковалика, Феофана Лермонтова, ранее входившего в натансоновскую группу, и др. в Петербурге; в так называемой «киевской коммуне» Владимира Дебагория-Мокриевича и его товарищей), а отчасти и в известном кружке «долгушинцев», кратковременная деятельность которого явилась своеобразным предвестником назревавшего движения.

Долгушинцы (А.В. Долгушин, Л.А. Дмоховский, Н.А. Плотников, И.И. Панин, рабочий Ананий Васильев и др.) работали в Петербурге (1872 – 1873 гг.), затем в Москве (1873 г.). Ими были нелегально изданы листовка Флеровского «О мученике Николае и как должен жить человек по закону природы и правды», прокламации, составленные самим Долгушиным: воззвание «Русскому народу» и листок, обращенный к «интеллигентным людям».

Вышедшие из кружка агитационные документы проводят уравнительно-демократическую точку зрения. Прокламация «Русскому народу» выдвигала конкретную программу требований, включавшую следующие пункты: уничтожение оброков за землю, всеобщий передел земли крестьянской, помещичьей и казенной и распределение ее «между всеми по справедливости, чтобы всякому досталось, сколько надобно», замена рекрутчины всеобщим обучением военному делу, заведение «хороших школ», уничтожение паспортов и свобода передвижения, наконец, «последнее и самое важное» требование – уничтожение управления дворян и чиновников, установление правительства «из людей, избранных самим народом», подотчетного народу и сменяемого им[958]. Эти требования представляли собой по существу программу буржуазно-демократического переворота. Но долгушинцы, судя по их воззваниям, видели в ее осуществлении достаточное условие для уничтожения всякого неравенства и эксплуатации.

В тактическом отношении долгушинцы явились ранними провозвестниками бунтарства. Считая, что народ готов, долгушинцы выступили с платформой немедленного призыва масс к восстанию[959].

Последний этап деятельности долгушинцев, заключавшийся в распространении среди крестьян воззваний, призывавших к восстанию, продолжался всего несколько недель; очень скоро кружок был разгромлен властями (осенью 1873 г.)[960]. Устремления, выразившиеся в деятельности долгушинцев, были характерны для многих участников так называемого «хождения в народ».

Это большое движение, впрочем, не представляло единства и однородности с точки зрения целей его участников. «В народ» весной и летом 1874 г. пошли и бакунисты, и сторонники Лаврова, и много людей, еще не определивших своего отношения к различным течениям народничества или занимавших промежуточные позиции. Одни шли в народ в надежде быстро сойтись с ним на почве «бунтовской», другие мечтали развернуть пропаганду, третьи искали сближения с массами пока только для изучения народа, для «рекогносцировки», как тогда говорили (нередко случалось, конечно, что различные задачи преследовались одновременно одними и теми же кружками).

Среди наиболее активных и так или иначе самоопределившихся участников движения преобладали, очевидно, сторонники бунтарства в различных его оттенках. Сам глава пропагандистского течения П.Л. Лавров признавал потом, что бакунисты «встречали в русской молодежи 1873 – 1875 гг. больше сочувствия и имели в России большее распространение во время того громадного движения „в народ“, которое началось в 1874 году»[961]. Кравчинский писал Лаврову в начале 1876 г., что его (Лаврова) сторонники «представляли повсюду самые малочисленные сравнительно с общей массой кружки» и, «главное, они были всегда самой крайней (умеренной, разумеется) фракцией»[962].

Неопытная, не знавшая крестьянства молодежь, пошедшая «в народ», была в значительной своей части проникнута невероятно оптимистическими ожиданиями. Она верила, что осуществление идеалов ее утопического социализма вполне возможно в результате успешного восстания русского (украинского, белорусского) крестьянства и что оно не потребует сколько-нибудь продолжительного срока (многие считали, что для этого достаточно несколько лет)[963]. В этом отношении настроение большой части молодежи, ходившей «в народ», отличалось, как уже отмечено, от настроения ведущей революционной группы начала 70-х годов, выросшей из кружка Натансона. С этим был связан переход от признания предпочтительности «оседлой» деятельности в народе, чего держались в названной группе, к признанию «летучей», или «бродячей», формы революционной работы, преобладавшей в «хождении в народ». В программной записке, составленной в 1873 г., П.А. Кропоткин писал: «Ходить по деревням, сеять на ходу мысль о необходимости восстания, производить мимолетное впечатление… мы считаем бесполезным… Мы считали бы более полезным оседлое влияние»[964]. Но не таков был взгляд многих участников «хождения в народ», уверовавших в готовность крестьянской массы по первому сигналу восстать против существующего строя и не видевших необходимости в длительном и прочном воздействии на народ[965].

С наибольшим единодушием решался вопрос о том, в каком виде целесообразнее всего действовать в народе. Подавляющее большинство в то время было убеждено, что успешно вести революционную работу среди крестьян можно, лишь самому выдавая себя за крестьянина или мастерового. Только таким образом считали возможным обойти недоверие народной массы к выходцам из привилегированных слоев общества.

Движение «в народ», развернувшееся в 1874 г., не имело общей организации, центра, руководства. В мае 1874 г. помощник главного начальника III отделения Левашов в конфиденциальном письме к министру внутренних дел Тимашеву отмечал в качестве особенности происходящего революционного движения отсутствие определенной и замкнутой организации. «Правительство, – писал он, – имеет дело не с отдельным числом лиц, соединенных каким-либо уставом, а с идеями; лица же, порознь или случайными группами, служат только проводниками и орудиями распространения этих идей, как осязательной внешней связи между собою»[966]. Впоследствии, подготовляя процесс участников движения в народ (дело 193-х), правительство приняло официально иную позицию. Оно пыталось доказать наличие обширного заговора, организаторами которого были названы четыре революционера: Сергей Ковалик, Порфирий Войнаральский, Ипполит Мышкин и Дмитрий Рогачев. Это было вымыслом, сочиненным с той лишь целью, чтобы запугать общество и облегчить расправу с обвиняемыми.

Тем не менее указанные деятели, несомненно, занимали очень видное место в движении 1874 г. Двое из них, Ковалик и Войнаральский, установили относительно широкие связи в революционной среде. С.Ф. Коваликом (1846 – 1926 гг.) были организованы кружки в Петербурге и Харькове. Он наезжал также в Киев, Москву, приволжские города, повсюду устанавливая связи с демократическими кругами молодежи и побуждая их к скорейшему переходу на путь революционной деятельности в народе. В разгар «хождения в народ» (летом 1874 г.) Ковалик сосредоточил свою работу в Поволжье. В июле 1874 г. он был арестован[967]. П.И. Войнаральский (1844 – 1898 гг.), принимавший участие в освободительном движении еще с начала 60-х годов, вел в период «хождения в народ» революционную работу главным образом в Москве, Саратове, Самаре, а также на своей родине, в Пензенской губернии. Обладая значительным капиталом, который целиком отдал на революционное дело, Войнаральский, чтобы обслужить начавшееся «хождение в народ», стремился организовать возможно больше явочных пунктов и учебных мастерских[968], печатание и распространение нелегальной литературы. Он был арестован почти одновременно с Коваликом.

С Войнаральским довольно тесно были связаны по революционной деятельности Рогачев и Мышкин. Д.М. Рогачев (1851 – 1884 гг.) начал свою работу в ближайшем окружении петербургской группы Кравчинского, Кропоткина, Перовской и др. (т.е. чайковцев, по обычному наименованию). В 1873 г. он поступил рабочим на Путиловский завод; в том же году помогал Синегубу вести пропаганду среди текстильщиков Невской заставы; с С.М. Кравчинским он работал среди крестьян Тверской губернии. После ареста и бегства Рогачев действовал в Пензе, потом в Саратове и в других местах. Во время разгрома движения 1874 г. Рогачев уцелел. «Я положил себе, – говорит он в „Исповеди к друзьям“ (ноябрь 1877 г.), – уйти в народ и не являться до тех пор на свет, пока не изучу все народные элементы. Под элементами же народными я понимал: сельский, городской, староверов и т.д.» Он стал, по собственным словам, «народным реальным протестантом». В 1876 г. он вернулся в Петербург с «готовою программою» революционной деятельности[969], но вскоре был арестован и заключен в Петропавловскую крепость.

Яркую индивидуальность представляет собой и И.Н. Мышкин (1848 – 1885 гг.), которого В.И. Ленин в своей работе «Что делать?» назвал в числе выдающихся революционеров наряду с Алексеевым, Халтуриным и Желябовым[970]. «Сын крепостной крестьянки и солдата», как он сам о себе сказал на процессе 193-х, Мышкин учился в школе кантонистов, затем в военном училище, служил несколько лет в качестве стенографа. В 1873 г. Мышкин открыл в Москве легальную типографию. В 1874 г. решив полностью отдаться революционной работе, он при содействии Войнаральского организовал печатание подпольной литературы. В июне 1874 г. типография Мышкина провалилась, но ему самому удалось перейти на нелегальное положение. Некоторое время он прожил за границей, откуда вернулся в 1875 г. со смелым проектом освобождения Чернышевского. Обстоятельства этого дела широко известны. Мышкин прибыл в Вилюйск под видом жандармского офицера с подложным предписанием обыскать Чернышевского и увезти его. План не удался. Мышкин пытался бежать, но после вооруженного сопротивления был арестован. Его речь на суде по делу 193-х произвела сильное впечатление. На каторге, к которой он был присужден по этому делу вместе с Коваликом, Войнаральским, Рогачевым, Чарушиным, Синегубом и др., Мышкин с упорством и мужеством вел борьбу против произвола царских властей. В 1885 г. он был расстрелян в Шлиссельбургской крепости.

Мы не останавливаемся здесь подробно на отдельных участниках или эпизодах движения 1874 г., охватившего, как отмечалось в «Записке Палена», 37 губерний[971]. Отметим лишь, что к числу наиболее крупных событий этого движения в Великороссии можно отнести широко развернувшуюся одно время деятельность А.И. Иванчина-Писарева (при участии земского врача И.И. Добровольского, Н.А. Морозова, Д.А. Клеменца и др.) среди крестьян Даниловского уезда Ярославской губернии[972]. На Украине активнее всего проявили себя участники так называемой «киевской коммуны» и связавшиеся с ними отдельные представители других групп (В. Дебагорий-Мокриевич, Я. Стефанович и др.)[973], а также члены кружка братьев Жебуневых и одесского кружка Феликса Волховского, в период «хождения в народ» действовавшие отчасти совместно. Здесь, как и в великорусских губерниях, движение было очень скоро разгромлено. В течение 1874 г. около 1 тыс. человек было вырвано из рядов активной демократической интеллигенции в связи с попытками перенести революционную работу в среду крестьянства. К моменту составления «Записки Палена» привлеченных к дознанию оставалось еще 770 человек, из них 158 женщин[974]. П.А. Кропоткин считал, что в движении (имелись в виду события примерно 1873 – 1875 гг.) принимало участие «от двух до трех тысяч лиц» и «вдвое или втрое большее число сочувствующих оказывали разного рода помощь этому активному авангарду»[975].

Каковы же оказались итоги этого движения?

Сами уцелевшие участники их оценивали скептически. Прежде всего не удалось ничего осуществить в области «бунтовских» проектов, а между тем, как утверждал, например, Кравчинский в своей переписке с Лавровым, большинство «и в начале движения в народ… хотело непосредственного, решительного действия». Вместо того все свелось к пропаганде (сплошь и рядом мимолетной и потому более или менее поверхностной). Подчеркивая это обстоятельство, тот же Кравчинский писал: «Каждый действовал совершенно в одиночку. Ну, а в одиночку возможно либо ничего не делать, либо вести только пропаганду. Поэтому даже самые ярые последователи Ковалика, так называемые „вспышечники“, в сущности вовсе не бунтовали, а вели пропаганду»[976].

Дала ли сколько-нибудь крупные результаты пропаганда? И в этом отношении по крайней мере большинство участников «хождения в народ» было разочаровано. Восстанавливая со временем в воспоминаниях (в первой редакции написаны в 80-х годах) свои думы и переживания после первых опытов пропаганды, О.В. Аптекман указывал: «Если не считать единичных успешных случаев пропаганды, то в общем результат ее, пропаганды, в народе почти неуловим»[977]. Кравчинский писал в письме к Вере Засулич: «Конечно, работа стольких людей, работа такая пламенная и страстная, не могла не дать плодов. Но ведь это крупицы». Кравчинский полагал, что в среднем 10 – 20 человек из интеллигенции приобрели в народе одного «социального революционера»[978] (при этом он считал вместе «крестьян и рабочих», но на деле, как известно, завербованные сторонники относились тогда почти исключительно к рабочим).

Такие непосредственные результаты, особенно по сравнению с восторженными надеждами, лелеявшимися многими в начале движения «в народ», были в глазах массы участников слишком незначительны[979]. Некоторые, правда, видели известный полезный итог движения в том, что оно принесло определенный опыт, дало знакомство с народом. Об этом писал, например, Александр Квятковский, участник «хождения в народ», затем видный землеволец и народоволец. Признавая «весь неуспех» пропаганды, он останавливался на «важности отрицательного значения этого движения», которое, по его словам, дало богатый материал опытов и наблюдений взамен «довольно смутного» прежде представления о народе, о мужике[980]. Действительно, понятия о народе после «хождения в народ» несколько прояснились, но все же корень вещей продолжал оставаться скрытым от народников, по крайней мере в их основной массе.

В.И. Ленин в работе «Что такое „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов?» показал, что неудача попытки молодежи 70-х годов поднять крестьян на социальную революцию явилась результатом ошибочных представлений о крестьянстве как «представителе трудящегося и эксплуатируемого населения», представлений, не учитывавших складывания внутри крестьянства классов буржуазии и пролетариата; она зависела от наивного представления о коммунистических инстинктах мужика, от мифического представления об общинном укладе крестьянского хозяйства[981]. Но ошибочное представление о крестьянстве как основном представителе эксплуатируемого населения и носителе глубоких социалистических инстинктов не было изжито под влиянием неудачи «хождения в народ», оно только получило измененную форму. Даже почувствовав, что крестьянин в массе остается совершенно глухим к анархо-«социалистской» проповеди переодетых интеллигентов, революционеры обычно не искали объяснения этого в мелкособственнической природе крестьянина, в его мелкобуржуазном индивидуализме; они искали объяснения этого прежде всего в забитости крестьян, в придавленности сельской общины, опутанной податями, зависимой от помещиков и многочисленного начальства; они считали, что освобождение общины от этих пут и переход в ее руки всех земель откроют прямую дорогу к постепенному осуществлению социалистических идеалов. Кроме того, исключительно большая роль в неудачах была приписана различным недочетам революционной деятельности в практически-организационном отношении, а также и правительственным преследованиям. Так в конечном счете безуспешный опыт «хождения в народ» привел только к частичному пересмотру платформы, не затрагивавшему общих принципиальных основ народнической теории, к пересмотру, в результате которого появилось новое тайное общество «Земля и воля».

Но, прежде чем говорить о программе и деятельности «Земли и воли», необходимо коснуться так называемой Всероссийской социально-революционной организации, более известной под названием кружка «москвичей» или группы «процесса пятидесяти».

Группа революционеров, образовавших эту организацию, выступила как бы на смену деятелям похода «в народ» в 1874 г. Она составилась из кружка русских студенток, учившихся в начале 70-х годов в Цюрихе, из членов революционного кружка студентов-грузин, обучавшихся в Петербурге и за границей (договорившихся на совещании в Женеве с бывшими цюрихскими студентками о совместной деятельности), из ряда русских студентов и рабочих. Главными работниками организации «москвичей» были Иван Джабадари, Георгий Зданович, Софья Бардина, Бети Каминская, сестры Ольга и Вера Любатович, Лидия Фигнер, рабочие Николай Васильев, Филат Егоров, Семен Агапов и др.[982]

Крупную роль в деятельности организации играл рабочий-ткач Петр Алексеев (1849 – 1891 гг.). Уроженец Сычевского уезда Смоленской губернии, Алексеев в детстве был отдан на фабрику. Лишь в 1873 г. Алексеев, работавший в то время на петербургской фабрике Торнтона, попал в круг распропагандированных рабочих и интеллигентов-революционеров. Вначале это были рабочие, группировавшиеся около Синегуба, а затем он близко сошелся с «коммуной» студентов-революционеров Василия Ивановского, Ветютнева и др. Осенью 1874 г., когда инициаторы новой революционной организации подбирали в Петербурге интеллигентские и рабочие связи, оставшиеся после разгрома прежних групп, они встретили Алексеева и охотно привлекли к своему делу выдававшегося необычайной силой характера и преданностью народным интересам борца. Тесно связанный с крестьянством, Алексеев тяготел к среде рабочих-текстильщиков, возлагая на них большие надежды в деле развертывания революционного движения в деревне. Это вполне отвечало планам создателей новой организации.

«Москвичи» выбрали сферой своей деятельности не крестьянство, а городскую рабочую среду. Но это означало только, что новая группа отступает на время под впечатлением свершившегося разгрома перед трудностями непосредственной деятельности в деревне и снова стремится найти «посредников» между интеллигенцией и крестьянством. Именно потому члены организации пришли к мысли о необходимости сосредоточить свои усилия главным образом на деятельности среди фабричных, а не заводских рабочих и признали Московский промышленный район наиболее подходящим для своей работы.

Деятельность «москвичей» свелась к распространению «социально-революционных» идей среди рабочих устным словом и посредством революционной литературы; для усиления последней они взяли на себя поддержку и распространение новой газеты «Работник», выпускавшейся с января 1875 г. группой эмигрантов в Женеве. Пропаганда «москвичей» значительно отличалась от той сравнительно систематической и длительной пропаганды, которую вела, особенно вначале, петербургская группа Кропоткина, Кравчинского, Перовской.

Она была направлена скорее вширь, чем вглубь, и имела некоторое сходство с работой «летучих» пропагандистов во время похода в народ летом 1874 г. В теории «москвичи» признавали не только словесную пропаганду, но и бунтарскую деятельность. В уставе организации целый подраздел посвящен «чистой агитации», которая имела в виду «поднимать дух народа», «наводить страх на правительство и на привилегированные классы» и «отводить взоры правительства от революционных деятелей»[983]. Пункт о наведении «страха» на правительство дал повод одной из участниц организации «москвичей», впоследствии принимавшей участие в деятельности «Народной воли», О.С. Любатович, говорить о том, что эта организация «в зародыше предначертала в своей программе дальнейший ход революционного движения от мирной пропаганды до дезорганизации правительства террором»[984]. В действительности никакой «дезорганизацией» правительства «москвичи» не занимались.

«Москвичи» сделали попытку построить более или менее крепкую дисциплинированную организацию, действующую на основании определенного устава и имеющую свой практический центр, хотя и не наделенный широкими полномочиями. Ольга Любатович, ссылаясь на заявления Александра Михайлова и других революционеров, отмечала, что московская группа послужила дальнейшим организациям (например «Земле и воле») примером тесного сплочения революционных сил.

Организация «москвичей», кроме самой Москвы, где были сосредоточены ее главные силы, вела работу в Иваново-Вознесенске и Туле и налаживала также работу в Киеве и Одессе. Пропаганда велась как привлеченными в организацию рабочими, из которых с особым успехом действовал Алексеев, так и интеллигентами, многие из которых сами пошли на фабрики в качестве рабочих (Бардина, Каминская, Л. Фигнер, сестры Любатович и др.). Работа «москвичей» продолжалась недолго. Их первые шаги относятся к поздней осени 1874 г., оформление организации произошло в самом начале 1875 г., а уже в апреле провалилась московская группа[985], в августе иваново-вознесенская, в сентябре тульская. К началу осени 1875 г. вся организация была разбита. По процессу 50-ти[986], слушавшемуся в особом присутствии сената в феврале – марте 1877 г., ряд деятелей московской организации был осужден на каторгу: Алексеев, Зданович, Джабадари и др. Женщины-участницы процесса (Бардина, Л. Фигнер и др.) были сосланы на поселение.

В.И. Ленин высоко ценил выдающегося русского рабочего-революционера Петра Алексеева, видного участника действовавшей в Москве в 1875 г. организации, позднее особенно прославившегося своей замечательной речью на суде[987].

4. Революционное движение после разгрома «хождения в народ». Образование «Земли и воли» 70-х годов

Неудача предпринятого в 1874 г. похода «в народ», усугубленная разгромом в течение 1875 г. организации «москвичей», вызвала упадок настроения в части демократической молодежи. Разнообразные попытки в духе движения 1874 г. не прекращались и позднее, но все-таки это становилось для движения в целом пройденной ступенью[988]. По отчетам современников, налицо было известное нравственное потрясение. «У большинства до известной степени опустились руки», – писал об этом времени через несколько лет, в 1879 г., П.Л. Лавров[989]. Как отмечала позднее, в начале 80-х годов, Вера Фигнер, надежды рухнули, казавшаяся легко осуществимой программа не привела к ожидаемым результатам: «Критика, скептицизм и недоверие характеристичны для этого времени»[990]. Речь идет примерно о конце 1875 и 1876 г., когда в разных кружках усиленно обсуждались итоги движения предшествующего времени и подготовлялся частичный пересмотр прежних платформ. У «бунтарей» он завершился принятием «землевольческой» программы. Признаки переоценки старых взглядов заметны также и в кругу лавристов; эта переоценка не привела лавристов второй половины 70-х годов, как ниже увидим, к выработке нового цельного и последовательного мировоззрения.

Наиболее компактная лавристская группа существовала в Петербурге (Л. Гинзбург, А. Таксис, В. Варзар, Д. Рихтер и др.). Члены группы вели пропаганду в рабочих кружках столицы. Эта же группа поддерживала средствами, доставляла в Россию и распространяла лавристский орган «Вперед!». В течение 1875 – 1876 гг. «Вперед!» выходил в виде уже не толстого сборника, а двухнедельного журнала-газеты[991]. В конце 1876 г. в Париже состоялся съезд лавристов, оказавшийся роковым для их существования как организованной фракции. П.Л. Лавров вследствие вскрывшихся разногласий отказался от руководства органом, который снова был превращен в непериодический сборник, а после выпуска в 1877 г. под новой редакцией одного тома (пятого от начала издания в 1873 г.) прекратил свое существование.

Лавристы в России не желали, как сообщает Лавров, допускать в программе и организации фракции «усиления ее боевого характера», что редактор «считал своевременным по общему настроению русской молодежи». Другой причиной своего откола Лавров признает недовольство многих впередовцев, «оставшихся в теории при принципах анархизма», теми отступлениями от анархистской доктрины, которые он сделал в своей работе «Государственный элемент в будущем обществе» (1876 г.), прямо высказавшись за «необходимый в каждую данную минуту общественной жизни минимум государственной власти»[992].

Если Лавров явно искал путей к сближению с большинством революционной молодежи (впоследствии такое стремление привело его к активной поддержке «Народной воли»), то основное ядро его бывших последователей в России во второй половине 70-х годов, напротив, с особенным упорством настаивало на исключительно пропагандистском, сугубо подготовительном характере своей деятельности. Г.В. Плеханов, часто сталкивавшийся с лавристами как представитель землевольчества, характеризовал их впоследствии как «довольно высокомерную общину сектантов, упорно и монотонно осуждавших все то, что заставляло сильнее биться сердце тогдашнего „радикала“»: студенческие волнения, стачки, демонстрации сочувствия политическим заключенным, массовые протесты против произвола администрации и т.д.[993] Враждебное отношение этих лавристов ко всяким почти формам деятельности, кроме осторожной пропаганды, в сочетании с их анархическими взглядами на «политику», побуждавшими их отстаивать невмешательство социалистов в ход буржуазной революции[994], порождали у них своеобразную философию бездействия.

Для противоречивости и эклектичности идеологических построений той эпохи характерно, что подобную тактику поздние лавристы пытались подкрепить аргументами, заимствованными, как им казалось, из арсенала марксизма.

Источники не сохранили достаточно отчетливых и бесспорных данных об этой стороне воззрений поздних лавристов. Из ближайших по времени источников наиболее подробно характеризовал попытки новой ориентации лавристов обзор о «Развитии социально-революционного движения в России», написанный П. Аксельродом и опубликованный в 1881 г. в Швейцарии в немецком «Ежегоднике социальной науки и социальной политики». Обзор излагает некоторые выводы, к которым в конце 70-х годов пришли бывшие сторонники Лаврова. Крестьянская община «не может служить исходным пунктом социального движения в России», ибо она представляет собой институт, находящийся уже в состоянии распада и обреченный на гибель, и к тому же это «реакционный институт»; революционерам следует перенести центр своей деятельности в круги промышленных рабочих, предоставив крестьянство естественному ходу истории[995]. Через 20 лет после появления этой статьи Аксельрод (в частной переписке с Плехановым) внес поправки к своим прежним утверждениям. Он заявлял теперь, что «вполне определенное осуждение народнических взглядов на капитализм и общину» он услышал впервые из уст экономиста Н.И. Зибера; в своей немецкой статье он будто бы имел в виду тенденции, выраженные Зибером, «плюс сочувствие, проявленное более молодыми отпрысками лавристов к пропаганде среди рабочих»[996]. Однако из некоторых других источников известно, что нечто похожее на взгляды, изложенные в старой немецкой статье, по-видимому, высказывали те или иные участники петербурского лавристского кружка конца 70-х годов. Аптекман утверждал, например, что они на деревню махнули рукой, находя, что Россия вступила и дальше пойдет по общему с Западом пути экономического развития: «разовьется капитализм, а с ним и пролетариат»[997]. Осторожнее выражается Русанов, отмечающий, что поздние лавристы «подчеркивали необходимость для России хотя некоторых первичных фаз капиталистической эволюции» и, проявляя так или иначе скептическое отношение к общине, призывали начинать пропаганду социализма с рабочих[998].

Представляет интерес перехваченное полицией письмо (от октября 1879 г.), исходящее из среды поздних лавристов. Автор сочувственно писал о работе одного своего приятеля над «вопросом о капитализме в России», о его «очень оригинальной мысли» относительно кулацкого капитала как «личиночной формы капитала буржуазного». В том же письме выдвигался проект обращения в редакцию «Черного передела» (это было вскоре после раскола «Земли и воли» на «Народную волю» и «Черный передел») с выражением симпатии ей, в противовес «Народной воле», от имени «русских социал-демократов». Любопытно, что автор письма своих единомышленников называет, в отличие от двух фракций «современных деятельных протестантов» (т.е. народовольцев и чернопередельцев), недеятельными[999]. Это понятно, ибо так называемые лавристы к тому времени фактически сошли с общественной арены в качестве сколько-нибудь активного фактора революционного движения. Власть анархических предрассудков, а с другой стороны, тенденция ко всяческому ограничению размаха существующего революционного движения, отказ в настоящем от широких революционных задач в значительной мере обеспложивали теоретические искания поздних лавристов. Самые эти искания еще не выражали факта нарождения нового, действительно вполне плодотворного революционного направления. Они в сущности интересны прежде всего как один из ранних симптомов назревающего разложения традиционного миросозерцания.

Практически влияние позднего лавризма на широкий круг демократической интеллигенции конца 70-х годов было чрезвычайно слабым. Постепенно и сама группировка распалась и исчезла: участники ее в большинстве превратились в мирных культурных работников[1000].

Лично Лавров после 1876 – 1877 гг. не был фактически связан со своими бывшими последователями и учениками[1001]. Как видно из обзора «Социалистического движения в России», написанного П.Л. Лавровым летом 1879 г., он считал, что своим самоустранением с арены активной революционной борьбы и призывами исключительно к будничной, незаметной работе группа лавристов лишила себя всякого серьезного значения[1002]. Не существует прямых указаний на то, как Лавров оценивал ту сторону взглядов поздних лавристов, которая была связана с начинавшимся разочарованием в общине. Ясно во всяком случае, что для отождествления воззрений на этот счет самого Лаврова и поздних лавристов в России нет оснований. Если Лаврову и приходилось указывать, что он не отчаивается окончательно при мысли о возможном утверждении в России капиталистических форм[1003], то, с другой стороны, он никогда, вплоть до конца своей жизни, не отказывался от надежд на общину и общинное крестьянство, а к марксистской оценке ведущей исторической роли русского пролетариата он относился отрицательно, близоруко называя даже в конце 80-х годов фантастичной мысль группы «Освобождение труда» о широкой агитации среди городских рабочих[1004].

Бунтарские элементы, преобладавшие среди активных революционеров-семидесятников, с своей стороны были разочарованы результатами движения «в народ». Но они отнюдь не потеряли веры в возможность и целесообразность дальнейшей деятельности среди крестьян, хотя пришли к сознанию о необходимости изменить формы и постановку ближайших задач этой деятельности. «Тяжелый опыт нескольких лет не мог не убедить всякого трезвого человека в том, что… социализм западный совершенно отскакивает от русской массы, как горох от стены»[1005], – писал примкнувший к бунтарству С.М. Кравчинский. Но в крестьянстве, продолжали верить бунтари, существуют свои самобытные взгляды и стремления революционного характера. «Несмотря на хождение в народ многих сотен людей… влияние на народ было поверхностно и неглубоко», – заявлял в своих автобиографических показаниях Александр Михайлов. А между тем, утверждал он, революционные стремления народа проявляются в самых различных формах – «везде достаточно горючего материала»[1006]. Самостоятельные революционные стремления, находимые интеллигенцией бунтарского склада в крестьянской массе, считались ею вполне пригодным базисом для дальнейшего развертывания работы. Правда, крестьянство оказывалось пока неподатливым на непосредственную пропаганду социализма. Но в своем глубоком существе стремления крестьянства все-таки считались не только не противоречащими идеалам социализма, но даже, напротив, совпадающими с последними. Революционеры-бунтари хотели верить, что самопроизвольное развитие народного крестьянского быта, освобожденного от давления враждебных сил (эксплуататоров, государства), в конечном результате приведет неизбежно к торжеству полного, «чистого» социализма[1007].

Революционеры-бунтари теперь признали целесообразным и эффективным воздействие на народ исключительно на почве уже «сознанных» народом интересов и стремлений. Они считали, что надо говорить с крестьянством его языком о предметах, волнующих народную жизнь изо дня в день, надо поставить на своем знамени, говоря словами Александра Михайлова, «народное движение во имя народных требований»[1008].

В программе организации «Земля и воля», родившейся из обсуждений и самокритики середины 70-х годов и возглавившей движение на новом после «хождения в народ» этапе, эти основные положения были выражены следующим образом: «Конечный политический и экономический наш идеал – анархия и коллективизм. Но, признавая, с одной стороны, что партия может быть влиятельною и сильною только тогда, когда она опирается на народные требования и не насилует выработанного историею экономического и политического народного идеала, а с другой – что коренные черты характера русского народа настолько социалистичны, что если бы желания и стремления народа были в данное время осуществлены, то это легло бы крепким фундаментом дальнейшего успешного хода социального дела в России, – мы суживаем наши требования до реально-осуществимых в ближайшем будущем, т.е. до народных требований, каковы они есть в данную минуту»[1009]. Это означало выдвижение следующих требований: 1) переход всей земли в руки «сельского рабочего сословия» и «равномерное ее распределение» (землевольцы при этом выражали в программе уверенность, что две трети России будет владеть землей «на общинном начале»); 2) полное мирское самоуправление, с предоставлением каждому союзу общин права определять, «какую долю общественных функций он отдаст тому правительству, которое каждая (видимо, ошибка: „каждый“. – Ш.Л.) из них образует для себя». Землевольцы, как следует из вышеизложенного, не отказывались от убеждения, свойственного народнической теории в целом, в социалистических наклонностях крестьянства в России и в возможности достигнуть в конце концов победы социализма на базе крестьянской общины. Землевольцы, другими словами, оставались верны общим основам народнического мировоззрения.

В программе трактовался также национальный вопрос. «Земля и воля» считала обязанностью революционеров содействовать разделению существующей Российской империи на части соответственно местным желаниям[1010].

Землевольцы мечтали о насильственном народно-революционном перевороте, для подготовки и осуществления которого программа «Земли и воли» важнейшим средством считала агитацию как словом (устным и печатным), так и главным образом «путем дела», непосредственного действия. При этом имелись в виду бунты, стачки, демонстрации и т.д.

Платформа «Земли и воли» целиком отвергала деятельность в народе «с налету». Была осуждена распространенная прежде практика, когда, по словам А. Михайлова, революционеры «только проходили через народ»[1011]. Вместо этого была принята в качестве руководящей мысль о необходимости длительных и прочных «поселений» в народе. Устраивались группами в роли фельдшеров, учителей, писарей и пр. и по преимуществу в тех местностях, где недовольство населения существующими порядками предполагалось наиболее сильным и острым. Революционеры должны были заботиться о завоевании авторитета среди местного населения, о заведении возможно более широких связей с подходящими местными людьми[1012]. Достигнутое положение и установленные связи должны были быть использованы в целях агитации и организации всевозможных протестов, начиная с чисто легальной по форме борьбы против злоупотреблений местных властей и «кончая, – как гласила землевольческая программа, – вооруженным восстанием, т.е. бунтом»[1013]. Наряду с работой в деревне намечалось также землевольцами развертывание деятельности и в городе, среди рабочих промышленных местностей и интеллигенции университетских центров.

Землевольцами была признана необходимость серьезной, тесно сплоченной организации самих революционеров[1014]. Впоследствии, в 1901 г., на страницах ленинской «Искры» Плеханов, в прошлом один из главных деятелей «Земли и воли», авторитетно свидетельствовал о наличии тайной, строго конспиративной и централизованной организации «Земля и воля» 70-х годов[1015]. В.И. Ленин в «Что делать?» подчеркивал, что идея боевой централизованной революционной организации родилась не в «Народной воле» (как часто думали), что «превосходная организация, которая была у революционеров 70-х годов», создана была «не народовольцами, а землевольцами, расколовшимися на чернопередельцев и народовольцев»[1016].

Следует заметить, что в программе «Земли и воли» наряду с задачами агитации, организации, пропаганды, направленными к подготовке насильственного переворота, ставилась и задача дезорганизации сил врага. Если в первоначальном кратком варианте программы глухо говорилось о «дезорганизации государства», дающей революционерам «надежду на победу при той силе организации, которую создаст агитация в ближайшем будущем», то последующая, развернутая редакция программы уже содержала целый раздел («Часть дезорганизаторская»), предусматривавший заведение связей в войсках, главным образом среди офицеров, привлечение на свою сторону служащих правительственных учреждений и «систематическое истребление» людей, «которыми держится тот или другой ненавистный нам (т.е. революционерам. – Ш.Л.) порядок», в том числе «наиболее вредных или выдающихся» правительственных деятелей[1017].

Землевольцы и другие сторонники обновленной программы, изложенной выше, называли эту программу народнической, а себя народниками[1018].

Выработка народнической программы происходила на протяжении 1876 г. Та ее формулировка, более подробная и уточненная, из которой выше цитировались главным образом отдельные положения, была дана Г.В. Плехановым весной 1878 г. Землевольческая организация, построенная согласно принципам народнической программы, была в основном сформирована осенью (или к концу) 1876 г.; в дальнейшем она пополнялась и расширялась[1019]. В подготовке организации и в ее деятельности до середины 1877 г. очень крупную роль играл возвратившийся из ссылки Марк Натансон[1020]. К главным деятелям организации, кроме Натансона и не раз упоминавшихся Александра Михайлова и Плеханова, принадлежали с 1876 и частью с 1877 г. Ольга Натансон, Оболешев (Сабуров), Михаил Попов, Квятковский, Осинский, Лизогуб, Баранников, Харизоменов, Преображенский, Аптекман, Емельянов (Боголюбов), Адриан Михайлов и др. В течение 1878 г. к организации присоединились Кравчинский, Клеменц, Морозов, Фроленко, Перовская, Вера Фигнер, Тихомиров, в 1879 г. Желябов, Стефанович, Засулич, Дейч и др.

Название «Земля и воля», видимо, было присвоено организации не при самом ее возникновении, а позднее, когда она стала выпускать под этим своим девизом подпольный печатный орган (1878 г.)[1021].

Программа «Земли и воли» отводила центральное место в деятельности общества задачам агитации и организации революционных сил в деревне. Но неудачи преследовали общество с первых шагов именно на этом, важнейшем еще тогда в глазах всех ее членов поприще.

Планы, разработанные землевольцами, оказывались для них невыполнимыми, несмотря на существенно улучшенную организационную постановку дела и на настойчивые попытки сделать постановку практических задач, лозунгов и требований более реалистическими, в чем творцы народнической программы видели залог успеха. Хотя землевольцы написали на своем знамени такие лозунги, как захват и справедливое распределение земли и самоуправление крестьянского мира, они все же за несколько лет своей деятельности не могли отметить фактов действительной поддержки их работы со стороны крестьянства. Во всяком случае предстояла бы, как это делалось ясным землевольцам при поселении в той или иной местности, очень большая, трудная, длительная подготовка, прежде чем они могли бы рассчитывать перейти к каким-либо попыткам создания в народе боевых революционных организаций и к «бунтовской» деятельности. Чтобы действовать в этом направлении с сознанием какой-нибудь серьезной надежды на успех, необходимо было чувствовать за собой обширные резервы в среде интеллигенции и городских рабочих. Но интеллигенция в массе своей становилась все менее восприимчивой к этим призывам, не говоря уже о рабочих, из которых тогда только единицы практически осуществляли народнические призывы о работе в деревне. Ей гораздо более начинала импонировать крепнувшая идея прямой, непосредственной борьбы в городах с царским самодержавием для достижения политической свободы.

Работавшие в деревне землевольцы чувствовали себя небольшим авангардом, на деле не имеющим за собой никакой армии[1022]. Правительственные репрессии, ряд провалов, причиной которых подчас были не местные обстоятельства, а обыски и аресты, происходившие в столице и вообще в центрах, еще более ослабляли крайне незначительные (по отношению к поставленным целям) силы так называемых «деревенщиков». Приходилось не раз бросать занятые с трудом места, одно за другим рушились «поселения», и нигде в районах деятельности местных деревенских групп «Земли и воли» работа не достигала того фазиса, когда мог бы, в их собственных глазах, серьезно возникнуть вопрос о переходе от первичной, самой предварительной подготовки к открытым революционным действиям, как их понимало общество «Земля и воля».

Только в одной группе народников, действовавшей на Украине, было практически приступлено к созданию крестьянской организации для повстанческих целей, но именно эта попытка вскрыла не только утопичность всеобъемлющих народнических планов, но и готовность части народников к использованию опасных и принципиально недопустимых приемов. Речь идет об известном Чигиринском заговоре 1877 г.

В течение 70-х годов в Чигиринском уезде Киевской губернии происходили длительные и упорные волнения среди бывших государственных крестьян (см. в следующем параграфе, посвященном крестьянскому движению). Воспользоваться этими волнениями предполагала еще группа «южных бунтарей» 1875 – 1876 гг. (преемственно связана с «киевской коммуной» 1873 – 1874 гг.), в рядах которой работали В.К. Дебагорий-Мокриевич, М.Ф. Фроленко, Я.В. Стефанович, С.Ф. Чубаров, Л.Г. Дейч, И.В. Бохановский, В.И. Засулич и др. Уже тогда намечалось прибегнуть к подложному царскому манифесту для возбуждения крестьян к восстанию. Однако «южные бунтари» в своем полном составе не довели плана до конца (в связи с ликвидацией этой группы). Его попробовал провести в жизнь Яков Стефанович с несколькими товарищами (Дейч, Бохановский, Чубаров). Стефанович позднее писал: «На значительно уже подготовленной (волнениями. – Ш.Л.) почве я задумал попытаться создать революционную организацию, на знамени которой были бы начертаны желания народа – „Земля и воля“ … Конечною целью тайного крестьянского общества должно было быть восстание. Надеяться хоть на некоторое осуществление этой задачи, по моему мнению, возможно было, только руководясь следующим началом: приноравливаться в своем образе действий к характеру крестьянского миросозерцания»[1023]. Крестьяне Чигиринщины сильно надеялись на благоприятное для них вмешательство царя, и Стефанович решился построить свое предприятие на этой наивной вере крестьян. Связавшись с чигиринцами и выдавая себя за крестьянина, направляемого односельчанами в качестве ходока к царю, Стефанович взялся хлопотать перед царем и об их, чигиринцев, деле. Он потом сообщил им «ответ» Александра II, который якобы бессилен сам помочь и приказывал им составить «Тайную дружину» для завоевания с оружием в руках своих прав. Стефанович предъявил крестьянам (отпечатанные в подпольной типографии) подложные «Высочайшую тайную грамоту» и устав «Тайной дружины»[1024]. Выступая теперь уже в роли комиссара этой дружины, Стефанович с помощью активистов-крестьян постепенно собрал в дружину значительное число членов. Заговор был раскрыт властями в августе – сентябре 1877 г.

Стефанович и его товарищи в период организации Чигиринского заговора не были еще членами «Земли и воли», но свое предприятие они стремились обосновать доводами, взятыми так или иначе из идейного арсенала народников-землевольцев. Оценка Чигиринского заговора со стороны значительной части деятелей «Земли и воли» оказалась прямо сочувственной. Плеханов впоследствии, в 1903 г. в «Искре», рассказал о том, как весной 1878 г. в среде землевольцев, находившихся в Петербурге и принадлежавших к основному кружку общества, при обсуждении вопросов тактики «подавляющее большинство»[1025] не только отнеслось с полным сочувствием к приему, употребленному в Чигиринском деле, но и настаивало на том, что землевольцы должны применить этот прием в своей агитации на Волге[1026]. Решительные возражения Плеханова и Аптекмана воспрепятствовали принятию решения в подобном духе. Аптекман даже утверждал, что предложение, одобрявшее начинание Стефановича, было после живого обмена мыслей окончательно отвергнуто и таким образом «авторитетный принцип», положенный Стефановичем в основу Чигиринского дела, был раз навсегда изгнан из землевольческой программы. Но все-таки еще в программной передовице первого номера «Земли и воли» (от 25 октября 1878 г., автором был Кравчинский) вопрос об отношении к Чигиринскому делу освещался двойственно, противоречиво. Указывая, что было бы неправильно «рекомендовать способ действия Стефановича для всех местностей и народностей русской земли», отмечая также, что «можно не соглашаться с теми принципами и приемами, к которым, под давлением местных условий и крестьянского миросозерцания, прибегли в Чигиринском деле социалисты», статья «Земли и воли» одновременно высоко оценивала значение этого дела, называя его фактом первостепенной важности, одним из поворотных пунктов в истории русской революции, и т.д.[1027]

Опыт, проделанный Стефановичем, больше не повторялся. Однако вызванное им у части народников сочувствие характерно. Источник этого сочувствия был тот же, что и самого плана Стефановича: противоречие между убеждением народников, что именно крестьянство является самой основной и решающей революционной силой, призванной до основания обновить всю социальную и политическую жизнь России, и действительным состоянием деревенской массы, до крайности угнетенной и резко недовольной своим положением, глухо, а иногда и открыто волновавшейся, однако в то же время отсталой, забитой, не только чуждой социалистических стремлений, но и вообще не способной подняться на действительно сознательную, организованную революционную борьбу без пролетариата, без его инициативы, помощи и руководства. Это противоречие создавало некоторую идейную неустойчивость и могло толкать тех или других представителей народничества в сторону таких недопустимых начинаний и предприятий, как Чигиринский заговор.

5. Крестьянское движение 70-х годов

Грабительский характер крестьянской реформы 1861 г. во многом определил особенности последующего социально-экономического развития России. Как известно, он проявился прежде всего в двух ее основных чертах: в крайней недостаточности и недоброкачественности крестьянских наделов и в неимоверно вздутых платежах за них. Катастрофические последствия такого характера реформы сказывались с течением времени все более явственно и остро. Вопрос об упадке крестьянского хозяйства, о разорении деревни становится с конца 60-х годов и особенно на протяжении 70-х годов одной из важнейших и наиболее постоянных тем русской публицистической и экономической литературы. Выше уже была отмечена книга Флеровского «Положение рабочего класса в России». В течение 1867 – 1869 гг. в «Отечественных записках» печатались статьи Скалдина (Ф.П. Еленева) «В захолустьи и в столице», изданные отдельной книгой в 1870 г. Очерки Скалдина немедленно обратили на себя внимание Н.П. Огарева[1028], а потом служили предметом тщательного изучения Маркса[1029], Энгельса, впоследствии были подвергнуты анализу В.И. Лениным (в работе «От какого наследства мы отказываемся?»). Очень далекий от демократии, автор не мог, однако, не показать тяжелых результатов ограбления крестьян, совершившегося в 1861 г. «Большинство крестьян, – писал Скалдин, – оказалось по освобождении в весьма стесненном положении относительно угодий и находится в безвыходной зависимости от помещиков». Далее Скалдин свидетельствовал: «В надел вошли и кустарники, и топкие места… Крестьянские луга во многих имениях отошли к помещикам… Выгонов у крестьян большею частью вовсе не существует, так что они принуждены просить у помещиков дозволения выгонять скотину на помещичью землю, за разные послуги в пользу помещиков… Крестьянин самый деятельный и трезвый, имеющий в семействе, кроме себя самого, двух или трех работников, не в состоянии есть круглый год чистого хлеба, а принужден, в течение нескольких месяцев, мешать его с мякиной»[1030].

По самым скромным подсчетам, среди бывших помещичьих крестьян 18 губерний примерно от двух пятых до половины получили явно недостаточные наделы, а в 12 губерниях процент крестьянских хозяйств с недостаточными наделами колебался от 53 до 69[1031]. Если размер и качество наделов уже при совершении реформы не обеспечивали в огромной части случаев даже полунищенского существования крестьян (особенно бывших помещичьих), то в дальнейшем положение продолжало изменяться к худшему. К началу 60-х годов средний надел на ревизскую душу составлял в Европейской России у помещичьих крестьян 3,2 десятины, а для всех разрядов, т.е. с учетом государственных и удельных крестьян, он равнялся 4,8 десятины. К концу 70-х годов средний размер надела для всех разрядов крестьян понизился до 3,5 десятины. При этом в таком районе, как Средне-Приволжский, эта цифра теперь была равна 3,1 десятины, а в Центрально-черноземном районе она снизилась до 2,2 десятины[1032].

Следует в то же время учесть все более прогрессировавший в пореформенный период процесс расслоения крестьянства, внутри которого выделялась, с одной стороны, зажиточная верхушка, а с другой – масса обездоленных, нищающих, разоренных крестьян. Наделом даже в две десятины были обеспечены отнюдь не все крестьяне. В литературе конца 70-х годов отмечались такие явления, как наличие, например, в Воронежской и Пензенской губерниях одной пятой крестьян с наделом менее одной десятины на душу[1033]. Существовала и далеко не малочисленная группа совершенно безземельных крестьян. Сама реформа 1861 г. сделала сразу известную часть крестьян (дворовых и пр.) безземельными. В дальнейшем число безземельных возрастало. Исследователи расходились в точном определении численности безземельных крестьян; но цифра эта, бесспорно, была уже к середине и концу 70-х годов достаточно велика. Так, обозреватель «Отечественных записок» известный публицист Г.З. Елисеев в 1875 г. принимал цифру в 6 млн. безземельных крестьян; либеральный «Вестник Европы» в 1881 г. определял «размеры безземельного сельского пролетариата» примерно в 3 – 5 млн. человек[1034].

Тяжелое состояние крестьянского хозяйства, обусловленное в первую очередь крайним малоземельем, переходившим в подлинный земельный голод, зависело наряду с этим от лежавших на крестьянах непомерных платежей. Бывшие помещичьи крестьяне выплачивали огромные выкупные платежи (а еще не перешедшие на выкуп, остававшиеся на положении временнообязанных, – оброки), бывшие государственные платили высокую оброчную подать. Помимо этого, крестьяне платили подушную подать, государственный земский сбор, губернские и уездные земские сборы (в местностях, где были введены земские учреждения), общественные и мирские сборы, страховые платежи и т.д.[1035] Еще Скалдин в своей книге подчеркивал, что сумма уплачиваемых крестьянами сборов превосходит доход с наделов крестьян[1036]. Вопрос о полной непосильности для крестьян лежащих на них платежей, о вопиющей несоразмерности платежей с крестьянскими доходами был широко освещен в ходе работ созданной правительством в первой половине 70-х годов «Комиссии для исследования нынешнего положения сельского хозяйства и сельской производительности в России» (так называемая Валуевская комиссия).

Комиссия вынуждена была признать, что из общей суммы сборов, падающих на все сельское население (в то время около 208 млн. руб.), лишь 13 млн. приходилось на поземельное дворянство (в среднем менее 14,5 коп. на десятину) и 195 млн. – на крестьян (не менее 2 руб. на десятину). Заключение, к которому пришла комиссия в своем докладе, сводилось к тому, что сумма сборов и платежей, падающих на крестьян, лишь в немногих местностях может покрываться доходами с земельного надела, что в некоторых местностях даже черноземной полосы платежи превышают доходность земли в 5 раз[1037]. Большое впечатление на общественное мнение произвел вышедший в 1877 г. труд профессора Петербургского университета Ю. Янсона «Опыт статистического исследования о крестьянских наделах и платежах», наглядно показавший невыносимость того бремени платежей и налогов, которое давило крестьянство.

При безусловной непосильности для трудовой крестьянской массы лежавших на ней платежей неизбежным было накопление больших недоимок. Применявшиеся администрацией способы взыскания, выколачивания недоимок служили дополнительной причиной крестьянского разорения. Еще Валуевская комиссия отмечала «применяемую без всякого разбора» продажу за недоимки крестьянского скота и инвентаря, не возмущаясь, впрочем, этой широчайше распространенной мерой по существу, а беспокоясь главным образом по поводу того, что она лишает казну, ради исправного поступления единовременного платежа, плательщика в будущем. В конце 70-х годов само министерство внутренних дел в конфиденциальном циркуляре указывало на практику «продажи, даже неоднократной, крестьянского имущества за недоимки по таким селениям, где крестьяне крайне бедны, наделены недоброкачественной землей и не имеют достаточных заработков», что, не предотвращая дальнейшего накопления недоимок, приводит к окончательному разорению крестьян[1038]. Взыскание недоимок сопровождалось бесчисленными насилиями и беззакониями. Продавались предметы, жизненно необходимые в крестьянском обиходе, притом обычно за бесценок; неоднократно случалось, что в продажу назначалось крестьянское имущество в селениях, на которых фактически даже и не было недоимок.

Недостаточность наделов по размерам, неудовлетворительность их по составу угодий, отсутствие выгонов, лугов, леса, самое расположение крестьянских участков по отношению к помещичьим владениям[1039], крайняя нужда крестьян в деньгах для уплаты выкупных платежей, налогов и сборов, для покупки самых необходимых товаров – все это ставило крестьян в зависимость от помещиков, понуждало их вступать в кабальные сделки с помещичьими экономиями. «Мужик, – писал В.И. Ленин, – стал обрабатывать землю своего прежнего барина, „арендуя“ у него свои же отрезные земли, подряжаясь зимой – за ссуду хлеба голодающей семье – на летнюю работу. Отработки и кабала – вот чем оказался на деле тот „свободный труд“, призвать на который „божие благословение“ приглашал крестьянина манифест, составленный попом-иезуитом»[1040].

Аренда принимала либо натуральную (отработочную и испольную), либо денежную форму. В обеих своих формах она была исключительно обременительной и невыгодной для крестьянина, но последний не имел иного выхода при сохранении существующего порядка, ибо не мог поддержать хотя бы нищенского уровня существования, без того чтобы не принанять клочка помещичьей земли. Пользуясь безысходной нуждой крестьян, используя связанную с этой нуждой конкуренцию между арендаторами-крестьянами, помещики бессовестнейшим образом взвинчивали арендную плату[1041]. Арендные цены со времени крестьянской реформы до конца 70 – начала 80-х годов возросли втрое и вчетверо. Уже в середине 70-х годов в некоторых местах черноземной полосы арендная плата за десятину пахотной земли доходила до 20 – 25 руб.[1042] При отработочной аренде наемная цена земли оказывалась еще гораздо более высокой.

Вместе с арендной платой быстро росли и цены на землю. Данные различных источников и исследований расходятся в определении точных размеров этого роста, но сам факт значительнейшего возрастания цен стоит вне всякого сомнения[1043]. При этом особенно дорого ценилась земля при продаже ее мелкими участками. Например, в 1863 – 1872 гг. стоимость десятины при мелких земельных сделках втрое превышала среднюю (по всем сделкам), в 1873 – 1882 гг. превышение было еще больше – в 3,5 раза[1044]. В результате для широких масс крестьянства путь к расширению своего надела посредством покупок оказывался фактически закрытым, и если за 20-летие (1863 – 1882 гг.) было все-таки приобретено 5 – 6 млн. десятин земли, то покупателями являлись в наибольшей мере зажиточные и очень зажиточные и «даже прямо крупные собственники», по словам одного из исследователей[1045].

Неурожаи и голодовки находились в самой тесной связи с растущим разорением деревни. Сильный неурожай был в некоторых губерниях, преимущественно северных, в 1867 – 1868 гг. Неурожайным был и 1871 год. Большое общественное возбуждение возникло в 1873 – 1874 гг. в связи с голодом в Самарской губернии. Неурожай охватил тогда и ряд других местностей (Оренбургскую, Уфимскую губернии, Область Войска Донского, некоторые районы Украины и т.д.). Неурожаи повторялись и потом. 1880 год принес, как определял Маркс, «сильнейший неурожай – голод»[1046]. Знаток аграрных отношений В. Чаславский в 1878 г. отмечал на страницах «Отечественных записок», что «с переходом в 70-е годы раздаются из разных концов России жалобы на недороды, нужду, недостаток запасов, на обеднение крестьян, накопление недоимок и невозможность выносить тяготу повинностей и платежей». «Недороды и нужда, – писал далее он, – обошли в это десятилетие почти все углы России; во многих местах они сделались хроническими и истощили средства населения»[1047].

Картина крестьянского бедствия была бы неполной без напоминания о юридической приниженности крестьян, об их полном бесправии, о диком произволе, чинимом в отношении крестьян поставленным над ними многочисленным начальством[1048].

На почве до крайности тяжелых экономических условий, нарушения самых элементарных прав и интересов, обмана и издевательств со стороны помещиков и их агентов, со стороны всевозможных властей и т.д. в крестьянской массе копились недовольство и возмущение, которые неоднократно проявлялись в разнообразных формах протеста, в вынужденных сопротивлениях, в актах открытой борьбы.

Выше уже отмечен был факт прогрессирующего расслоения, разложения крестьянства на протяжении 70-х годов. Не только научно-публицистическая, но и художественная литература 70-х годов (Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский и др.) полна ярких обличений «чумазого» – Колупаевых, Разуваевых и Деруновых. В деревне, в общине уже шли столкновения между беднейшей частью крестьянства и богатеями, кулаками. Печать говорила о «вражде сословий» и их борьбе (т.е. о классовой вражде и борьбе) в самом крестьянстве. Но эта внутрикрестьянская борьба отступала еще в общем на второй план перед борьбой крестьянства в целом против помещиков, против сильнейших пережитков крепостничества. Нельзя пройти мимо интересных наблюдений Н.Н. Златовратского, изложенных на страницах «Отечественных записок». «…Счеты народа со старым, – писал Златовратский, – еще прежде всего надо принимать во внимание: в них главный центр тяжести современного народного настроения; счеты со злом, вновь нарождающимся, еще для народа не наступили». Народ, отмечал он, еще не может «видеть в Колупаеве своего ближайшего будущего врага» и «так же сознательно выступить против него, как выступил он против „старого“»[1049]. Говоря о крестьянском движении 70-х годов, приходится прежде всего иметь в виду борьбу крестьянства против помещиков и против представителей помещичьего, полукрепостнического государства.

В правящих сферах не без тревоги ожидали 1870 г., когда должен был наступить так называемый второй период крестьянского дела. «Положениями» 19 февраля 1861 г. предусматривалось, что по истечении девятилетнего срока, т.е. с 19 февраля 1870 г., крестьяне приобретут право оставлять отведенные им в надел земли (с чем было связано и прекращение повинностей за наделы) и переселяться на другие места. Правда, отказ от наделов и следующих за них повинностей закон обставлял почти невыполнимыми для крестьян условиями. Но власти знали, по поступавшим из разных мест сведениям[1050], о распространенных в крестьянстве надеждах (приурочиваемых теперь именно к февралю 1870 г.) на «вторую, настоящую волю». Раскрывая это понятие, министр внутренних дел Тимашев писал, что крестьяне «смутно рассчитывают на прекращение платежей за наделы или на раздачу земель». Опасения правительства усиливались в связи с обозначившимся еще раньше, особенно с 1868 г., стремлением крестьян многих местностей к массовым переселениям.

Приближение 19 февраля 1870 г. вызывало повышенный интерес к крестьянскому делу в различных общественных кругах. Известны, в частности, те мечты о чуть ли не всеобщем крестьянском восстании в 1870 г., которые лелеялись в нечаевском кружке[1051].

Правительство задолго до 19 февраля начало готовиться к этой дате, осуществляя всякие административные мероприятия с целью «устранить все поводы к недоразумениям и обеспечить порядок», т.е. предупредить возникновение широкого крестьянского движения в форме самовольных переселений, «незаконных» отказов от наделов, неисполнения повинностей и т.д. Правительственные меры проводились более или менее конфиденциально. Признавалось необходимым, как писал потом Тимашев в упомянутом докладе, «избегать обнародования какого-либо общего законодательного или правительственного акта о наступающем периоде, ибо при смутных понятиях народа такое обнародование могло бы легко подать повод к превратным толкованиям».

Чрезмерные страхи властей, как и преувеличенные надежды отдельных демократических элементов, не оправдались. Движения в крестьянстве, которое могло бы идти в какое-нибудь сравнение, например, с событиями 1861 – 1863 гг., 70-й год не вызвал. Тем не менее ряд волнений, так или иначе связанных с истечением девятилетнего срока со времени издания «Положений» 19 февраля, имел место. По подсчету министра внутренних дел, всех вообще случаев «беспорядков» с 19 февраля 1870 г. до января 1871 г. было 29 (по 21 губернии), из них 13 прекращены увещаниями, а в 16 случаях призывались военные команды. Отказы крестьян от наделов с целью переселения на казенные земли или в связи с переходом в городское сословие обнаруживались, по тем же данным, в 12 губерниях (Уфимской, Рязанской, Курской, Оренбургской, Херсонской, Симбирской, Пензенской, Нижегородской, Вятской, Таврической, Саратовской, Новгородской). Из отдельных волнений 1870 г. обращает на себя внимание выступление временнообязанных крестьян деревни Ильятино Валдайского уезда Новгородской губернии, которые довольно упорно отказывались платить оброк и пахать землю. Жалуясь на непригодность надела, крестьяне в то же время заявляли: «Мы полагали, что по окончании 9 лет нам будет какая-нибудь перемена, а ничего не вышло; платить мы не в состоянии…»[1052] Крестьяне настаивали на передаче им части помещичьей земли. Увещаний начальства они не слушали, описи имущества пытались сопротивляться. Прибытие военной команды сломило упорство ильятинских крестьян.

Отказ от наделов, от уплаты оброков или от несения барщины был одной из распространенных форм крестьянского движения среди временнообязанных крестьян на всем протяжении 70-х годов. С отказом от наделов и выкупных платежей власти сталкивались и в среде «крестьян-собственников».

В апреле 1871 г. около 1700 временнообязанных крестьян нескольких сел и деревень Севского уезда Орловской губернии помещика Челищева отказались от исполнения «издельной повинности» (барщины). Крестьяне твердо отстаивали свое решение, указывая, что они совершенно разорены, что у некоторых из них вовсе нет лошадей, у других лошади негодны для полевых работ, что вообще они, крестьяне, доведены до такого состояния, при котором им остается одно – отказаться от надела. На место событий была выслана властями воинская команда (в числе более 300 солдат); крестьяне «покорились» только после того, как некоторые из них были подвергнуты наказанию розгами, а несколько человек арестовано и отослано в уездный город. Надо отметить, что в этом имении происходили волнения и в 1861 г.[1053] В Орловской же губернии в 1870 – 1871 гг. имел место отказ от барщины временнообязанных крестьян князя Голицына (в Ливенском уезде), требовавших ускорения утверждения выкупной сделки. Назначенные торги на крестьянское имущество не могли состояться вследствие противодействия крестьян. В мае 1871 г. волнение крестьян было прекращено присылкой батальона Звенигородского пехотного полка и применением розог[1054]. В 1873 – 1874 гг. в связи с отказом от несения барщины происходили волнения в деревне Куликовке Ставропольского уезда Самарской губернии. В прошении на имя Александра II временнообязанные куликовские крестьяне жаловались, что их заставляют работать за «воображаемый надел», заключающийся в 448 десятинах болота, что за 12 лет «чрез оплачивание такого надела» они дошли до полной нищеты (130 домохозяев кормились сбором милостыни). Несмотря на то что крайняя бедность населения Куликовки удостоверена была самими властями, против крестьян были приняты репрессивные меры: арестованы крестьяне, пользовавшиеся, по-видимому, влиянием на других, введена рота Гурийского пехотного полка, пущены в ход розги. Таким способом крестьяне деревни Куликовки были приведены к «повиновению и исполнению своих обязанностей»[1055]. Освобождения от непригодного для земледелия надела или замены его другим требовали в 1874 г. временнообязанные крестьяне деревни Соломоновки Жиздринского уезда Калужской губернии, принявшие решение об отказе от отбывания издельной повинности[1056]. В Пензенской губернии в 1878 г. 18 домохозяев деревни Екатериновки Саранского уезда, состоявшие в обязательных отношениях к помещице Кузьминой, прекратили выполнять барщину, заявляя об отказе от надела, состоявшего «из суглинка и сплошного камня». Пензенским окружным судом они за это были приговорены к двухмесячному тюремному заключению. Однако после освобождения крестьяне снова отказались исполнять барщину, что повлекло вторичное их предание суду[1057].

В той же Пензенской губернии, в Инсарском уезде, отмечен был факт длительного (еще со времени выхода на обязательный выкуп в 1865 г.) неплатежа выкупных «крестьянами-собственниками» села Любятина. Администрация винила в этом крестьянина Алексея Екатеринина, который, по утверждению пензенского губернатора Татищева, объяснял обществу, «что манифест 19 февраля о свободе подписан государем, а положение о сем графом Блудовым, а посему положение это и не должно исполняться, т.е. выкупных платежей не должно платить». А. Екатеринин умер в тюрьме, но агитацию в том же духе продолжал его сын, Иван Екатеринин. «При понуждении ко взносу выкупных платежей» И. Екатеринин ударил станового пристава, за что отбыл годичное заключение в тюрьме, но «свою мысль не оставил». В 1872 г. И. Екатеринин нанес «личную обиду» волостному старшине опять-таки за «понуждение к платежу выкупной недоимки»; в 1873 г. он избил за требование недоимки сельского старосту. Власти не могли добиться от сельского общества приговора об удалении Екатеринина. «Некоторые, – писал губернатор, – уважают его и верят, что выкупных платежей платить не следует…» В конце 1873 г. вопрос об административной высылке И. Екатеринина был решен по ходатайству местных властей министром внутренних дел и шефом жандармов[1058].

Продолжительный конфликт между группой «крестьян-собственников» и властями происходил в Оренбургской губернии (деревня Сукулак Оренбургского уезда) тоже на почве уклонения от выкупных платежей. Дело тянулось со второй половины 60-х годов, когда несколько десятков семей, чтобы «отбиться от надела» и не платить выкупных, выселились на хутор вблизи деревни Сукулак, к башкирам (аренда башкирских земель обходилась дешевле). Окончательно платежи были прекращены в 1873 г. В апреле 1878 г. попытка властей произвести опись имущества жителей Сукулакского хутора, а потом, после оказанного сопротивления, арестовать упорствующих крестьян привела к столкновению. Согласно официальным данным, крестьяне вооружились против пристава и понятых ружьями, пиками, вилами и даже стреляли в понятых. Шесть главных «виновников» были преданы суду, приговорены к арестантским ротам, после чего были сосланы с семьями в Сибирь. В Сибирь были сосланы также 19 крестьян и 32 крестьянки, не предававшиеся суду[1059].

Факты коллективных отказов «крестьян-собственников» от взноса выкупных платежей[1060] установлены в разных губерниях Великороссии, Украины, Белоруссии. Власти жестоко расправлялись «за неповиновение вносить выкупные платежи», прибегая, в частности, к высылкам в отдаленные губернии.

В ряде случаев волнения бывших помещичьих крестьян возникали из-за неправильного размежевания крестьянских и помещичьих земель. Много таких волнений произошло в украинских и белорусско-литовских губерниях. Волнения (в них, как правило, очень активно участвовали женщины-крестьянки) сопровождались более или менее значительными столкновениями с властями. К крупным волнениям на почве размежевания с помещиками относится нашедшее отражение и в современной печати волнение в селе Топильном Звенигородского уезда Киевской губернии (имение действительного тайного советника Фундуклея) в конце мая и июне 1873 г. Крестьяне не хотели допустить вторичного (по требованию помещика) «отвода» надела и протестовали против захвата помещиком 317 десятин инвентарной земли, бывшей прежде в их пользовании. Власти четыре раза пытались приступить к отводу, но неизменно встречали сопротивление со стороны крестьян (при этом в течение первых недель в волнении открыто участвовали одни женщины). Серьезные беспорядки произошли 25 июня, когда при аресте так называемых зачинщиков толпа крестьян бросилась на солдат (в Топильное было прислано два эскадрона драгун). Согласно рапорту прокурора, только тогда, когда «части драгун удалось спешиться и их пустили в правильную атаку на толпу, она рассеялась, и арестованные лица были посажены на телеги и увезены в Звенигородку»[1061]. 12 человек было отдано под суд по делу о «беспорядках» в Топильном.

Известны случаи волнений из-за неправильного размежевания в Сумском уезде Харьковской губернии (1871 г.), в Ольгопольском уезде Подольской губернии (1876 г.), в Брацлавском уезде той же губернии (1877 г., здесь было арестовано 32 человека мужчин и женщин, признанных главными виновниками «беспорядков») и т.д. Одним из очагов крестьянского сопротивления на почве размежевания была Черниговская губерния, где в конце 70-х годов имел место ряд волнений – в Городницком и Черниговском уездах[1062].

В Минской, Гродненской, Виленской губерниях на протяжении 70-х годов в связи с отграничением крестьянских угодий и конфликтами между крестьянами и помещиками из-за леса, лугов, пастбищ возникали неоднократно волнения и столкновения, причем против крестьян было возбуждено несколько судебных процессов. По поводу уничтожения в 1875 г. межевых знаков в трех деревнях Новогрудского уезда Минской губернии прокуратура доказывала виновность «всего женского населения тех деревень»[1063]. В некоторых деревнях Ошмянского уезда Виленской губернии в 1876 г. отмежевание выгонов производилось «при содействии» двух сотен 4-го Донского казачьего полка[1064]. Спорное дело крестьян деревни Королевцы Свенцянского уезда Виленской губернии с помещиком Любанским о лугах в начале 1878 г. привело в связи с сопротивлением крестьян исполнению решения мирового судьи к столкновению между крестьянами и военной командой (три роты пехотного полка). Как показывает жалоба поверенного крестьян (из которых 41 человек был арестован), полиция и солдаты нагло бесчинствовали в деревне, убивали скот и т.д.[1065]

С особым упорством сопротивлялись крестьяне и крестьянки описям и продажам имущества за различные виды недоимок и штрафов: по выкупным платежам, оброкам, по приговорам судов за потравы помещичьих участков и пр. Демократический ежемесячник «Слово» писал в начале 1881 г.: «Положение деревни поистине ужасно и безысходно: и казне-то подай, и земство удовлетвори, и в банк внеси, и кулаку заплати. И каждая из этих сторон опирается на закон, на полицейскую силу, на розги и военную команду. Стороны эти шутить не любят; они понимают, что раз надо взыскивать с крестьянина, так надо взыскивать непременно с револьвером или пучком розог в руках, ибо неестественно человеку не защищать свое право на жизнь и спокойно, без сопротивления отдавать последнюю рубаху тому, кому вовсе не холодно»[1066].

Архивы, газеты и журналы тех лет содержат данные о множестве случаев сопротивления описям имущества, особенно скота, и торгам. На деле их, конечно, было еще больше, чем учтено в источниках. Недаром на донесении из Ярославской губернии жандармского генерала Зарина в декабре 1878 г. о сопротивлении крестьян Тимашкинского общества Мологского уезда продаже имущества (за недоимки по выкупным платежам) шеф жандармов Дрентельн написал: «Обыкновенная история, весьма печальная»[1067]. Во многих случаях упорство крестьян усиливалось от сознания крайней беззаконности и произвольности предъявляемых к ним требований. То взыскивали за недоимки по платежам, фактически внесенным, но растраченным сельскими властями, то требовали уплаты штрафа за потраву участка, принадлежность которого помещикам крестьяне решительно оспаривали, и т.п.[1068] Вопиющими были обстоятельства, приведшие к сопротивлению крестьян в таких особенно нашумевших делах, как люторичское или великолукское.

Крестьяне села Люторичи Епифанского уезда, Тульской губернии, имея ничтожнейший надел[1069], находились в самом бедственном положении. «Кипим как в смоле, работаем не разгибая спины весь год, а глянешь – поесть нечего и одеться, обуться не во что», – говорил в 1880 г. один из привлеченных по люторичскому делу крестьян представителю печати[1070]. Крестьяне вынуждены были арендовать землю на каких угодно условиях, а так как село со всех сторон было окружено владениями их бывшего помещика графа Алексея Бобринского (крупнейшего магната, земли которого занимали треть уезда, московского губернского предводителя дворянства), то арендовать землю они могли только у него, чем и пользовалась администрация помещичьей экономии, заключая с крестьянами договоры на грабительских, заведомо невыполнимых условиях, ставивших крестьян и все их хозяйство в полную зависимость от произвола управляющего. Деньги в случаях крайней нужды крестьянам приходилось занимать также в экономии Бобринского. Об условиях займов дает представление такой пример, приводившийся на суде по люторичскому делу: берет крестьянин взаймы 59 руб., и в договоре назначается неустойка в 30 руб. за 7 дней, а сверх 7 дней – жилая изба, корова, лошади и вообще все, что найдется у крестьянина[1071]. В 1877 г. за люторичским сельским обществом накопилось недоимок 5198 руб., на которые общество выдало заемные обязательства. Так как крестьяне выплатить долг оказались не в состоянии, то в следующем году управляющий Фишер заключил с ними новый договор, по которому они обязались отработать долг (уже в сумме 5500 руб., считая проценты) в течение шести лет, обрабатывая ежегодно по 137,5 десятины в каждом поле (это по местным ценам составляло более 6800 руб.); при этом прежние заемные обязательства крестьян Фишер оставил у себя, а в 1879 г., когда крестьяне даже по признанию самого Фишера уже отработали часть суммы, он предъявил обязательства к взысканию[1072]. Тульский окружной суд решил дело (в отсутствие представителей крестьян) в пользу экономии. В апреле 1879 г., когда судебный пристав явился в Люторичи для описи имущества (на сумму 6500 руб.), крестьяне категорически отвергли долг, и опись не состоялась. 3 мая крестьяне оказали сопротивление явившемуся вновь для описи имущества судебному приставу и избили волостного старшину. Прибывшим затем губернатору и прокурору не удалось «убедить» крестьян, заявлявших, что «им все равно: погибать или быть разоренными». 5 мая в Люторичи был введен батальон 6-го гренадерского Таврического полка. Попытки крестьян снова помешать описи были быстро подавлены. Около 200 крестьян было задержано. 34 человека было предано суду. В конце 1880 г. дело о «сопротивлении властям» слушалось в Московской судебной палате. Под давлением прогрессивной печати и общественного мнения, ввиду разоблаченной защитой (знаменитым адвокатом Плевако) разбойничьей «системы» Бобринского – Фишера пришлось большинство обвиняемых оправдать. Деяния Фишера остались, конечно, безнаказанными. Пресса подчеркивала типичность явлений, вскрывшихся на процессе. «Фишеров в России бесчисленное множество», – писал в «Отечественных записках» Г.З. Елисеев[1073]. Известный публицист А.А. Головачев отмечал, что «люторичские крестьяне – не одни в России, их очень много, и все они обязаны нанимать земли бывшего их помещика на тех условиях, которые им предписаны»[1074].

Люторичское дело послужило поводом для проявления солидарности между рабочими и бедствующими, угнетенными крестьянами. Печать сообщала, что люторичское дело волнует «ремесленные и рабочие классы Москвы», побуждая их «выражать свои симпатии к разоренным крестьянам в более осязательной форме, чем одни соболезнования о несчастной доле потерпевших», а именно в форме денежных пожертвований[1075].

Почти в одно время с делом люторичских крестьян, в ноябре 1880 г., в Петербургской судебной палате судили 25 крестьян (17 мужчин и 8 женщин) Великолукского уезда Псковской губернии – также за «сопротивление властям». Основанием для возбуждения обвинения явилось столкновение 16 мая 1880 г. в деревне Щетинино между толпой крестьян (этой и соседних деревень) и властями, явившимися для описи имущества по иску помещика фон Роппа. Ропп требовал арендную плату за пользование землей, которую крестьяне в соответствии с имевшимся у них межевым планом оспаривали у помещика. Обвинение приписывало крестьянам нескольких смежных деревень (Щетинино, Иванцево, Вытяглово и пр.) предварительный сговор о недопущении описи и продажи крестьянского имущества по взысканиям землевладельца фон Роппа. 16 мая, во время столкновения, судебный пристав Нелединский из револьвера убил одного крестьянина и трех ранил. Однако крестьянской толпе (до 150 человек) удалось обратить в бегство Нелединского и сопровождавших его полицейских. Волнение было подавлено введенной в Щетинино в тот же день военной командой. Печать писала по поводу суда над великолукскими крестьянами (большинству из которых вынесен был обвинительный приговор): «Читатель видит, что раз дело идет о крестьянах, то даже сомнительная правота их кредитора может угрожать им тяжкими последствиями, тюрьмой, кандалами, даже расстрелом, не говоря уже о самом полном разорении»[1076].

Большинство волнений 70-х годов в деревне приходится на бывших помещичьих крестьян. Однако немало было случаев волнений и среди крестьян государственных, также страдавших и от высоких платежей и от малоземелья, хотя они и были в среднем наделены значительно лучше помещичьих крестьян.

Основой «поземельного устройства» бывших государственных крестьян служило изданное в 1866 г. «Положение»[1077], а также ряд последующих законов, правил и инструкций. Меры, вытекающие из «Положения» и дополнявших его актов, проводились в жизнь на протяжении более или менее продолжительного времени – в разные сроки по различным районам страны. Введение нового устройства многократно наталкивалось на противодействие крестьян, которые недовольны были теми или иными сторонами новых порядков, вызывавшими явное ухудшение их материального положения. Крестьяне в некоторых местах уклонялись от принятия владенных записей (документ, имевший для государственных крестьян значение, аналогичное значению уставных грамот у помещичьих крестьян), отказывались платить оброчную подать и т.д. Учитывая вносимое новыми порядками увеличение повинностей, крестьяне часто выражали желание «остаться по-старому». Очень сильно были задеты крестьянские интересы вышедшим в 1873 г. законом об однодесятинном на душу наделе леса (за специальный притом лесной налог), закрывавшим для бывших государственных крестьян возможность пользоваться значительной частью находившейся в их распоряжении до реформы лесной площади. И на этой почве возник ряд протестов и волнений.

В 1872 г. волнениями были охвачены селения государственных крестьян в Купянском и Старобельском уездах Харьковской губернии. Крестьяне не принимали владенных записей, собирали «самовольно» сельские сходы, объявляли подложными читавшиеся им властями государственные акты. По утверждению харьковских жандармов, «многие окрестные волости, кроме волновавшихся, были подготовлены к возмущению, ожидая, чем кончится дело»[1078]. Для подавления волнений было двинуто несколько эскадронов драгун, «зачинщики» были наказаны розгами. В 1873 г. начались волнения государственных крестьян в Кунгурском уезде Пермской губернии. Крестьяне ряда волостей отказались от выбора уполномоченных для участия в определении надела и исчислении оброчной подати, заявляя, что желают платить подати по-прежнему порядку и не иметь владенных записей[1079]. Крестьяне требовали смены волостных властей, обвиняя их в том, что они продались барам. 38 крестьян Кунгурского уезда, обвиненных в организации беспорядков «по случаю составления и выдачи крестьянам владенных записей», в 1874 г. были приговорены Пермской судебной палатой к заключению в смирительный дом на большие сроки. Тем не менее брожение не прекращалось, и местные власти еще в 1879 – 1880 гг. жаловались, что крестьяне некоторых волостей Кунгурского уезда не принимают записей и препятствуют межевым работам[1080].

В 1874 – 1875 гг. произошло одно из самых крупных волнений бывших государственных крестьян (около 5 тыс. душ) в Валуйском и Бирюченском уездах Воронежской губернии[1081]. Здесь в один узел сплелась борьба и против требований властей, казны и против помещиков. Потомки казаков, поселенных в этих местах еще при Петре I для обороны границы от набегов крымских татар и наделенных землей, упорно отстаивали право собственности на обширное лесное пространство – так называемую Казачью писцовую дачу, от которой соседние помещики постепенно незаконно отрезали большую часть. «Нельзя не признать, что много неправды совершилось в прежнее время по тяжебному делу, кончившемуся отчуждением большей части сих лесов в руки помещиков», – вынужден был признать в своих представлениях министру внутренних дел воронежский губернатор князь М.А. Оболенский, один из главных усмирителей крестьян[1082]. Крестьяне имели совершенно недостаточные земельные наделы (бедность крестьян неоднократно удостоверялась самими властями), и пользование лесными угодьями имело для них жизненно важное значение. Обострение ненависти крестьян к помещикам было связано также с непрекращающимися повседневными притеснениями со стороны последних[1083]. Десятилетиями шедшая борьба между крестьянами и помещиками оживилась в 1874 г. в связи с осуществлением (на основе закона 1873 г.) мероприятий по отграничению лесных участков. Будучи недовольны новым обложением за надел (однодесятинный) лесом, крестьяне Насоновской, Хмелевской, Казацкой волостей Валуйского и Бирюченского уездов категорически отказались участвовать в межевых работах, считая, что весь лес принадлежит им, что проводимая мера поведет к новым отчуждениям леса в пользу помещиков. Во время волнений, продолжавшихся с августа 1874 до конца сентября 1875 г., крестьяне проявили очень большую стойкость и упорство, не уступая, несмотря на аресты и ввод гусарского полка, требованиям и угрозам губернатора, полицейских и жандармских властей. Сенатор Клушин, специально командированный в Воронежскую губернию встревоженным волнениями Александром II, определял «неповиновение» крестьян следующими «главными признаками»: «1. Они единодушно заявили, что весь лес Казачьей писцовой дачи, как частного владения, так и казенного ведомства, составляет их наследственную собственность, жалованную их предкам императором Петром Великим, и в доказательство своего права производили скопом обширные порубки в лесах, захватывали целыми обществами угодья помещиков, скашивали сено, увозили собранный помещиками хлеб… 2. Они отказывались от явки в суд по требованиям местных мировых судебных учреждений и противодействовали приведению в исполнение состоявшихся по их проступкам заочных решений». 3. Отказывались подчиниться закону 13 (25) июня 1873 г. о лесном наделе, заявляя, «что от леса мы не отказываемся, но лесной десятины не принимаем, потому что весь лес наш». 4. Они отказывали всем требованиям местных административных и крестьянских учреждений относительно составления приговоров, выбора уполномоченных, подачи прошений в установленном порядке, отвечая постоянно одной фразой: «Рук мы не даем»[1084].

В сентябре 1875 г. на место волнений прибыл 141-й пехотный Можайский полк. С 24 сентября по 1 октября происходили наиболее решительные карательные действия. Ревизующий сенатор Клушин возложил на командира полка полковника Каппеля «начальство над всеми крестьянами, поселенными в Казачьей писцовой даче», с учреждением над этими крестьянами «строгого военно-полицейского надзора». Разнообразными усмирительными мерами (патрулирование лесных участков, массовая порка, воспрещение крестьянам собираться и т.д.) движение было подавлено. 1 октября 1875 г. крестьяне прислали к властям поверенных «с изъявлением полной покорности». Ряд крестьян был сослан в отдаленные губернии[1085].

Ко времени, когда волновались валуйско-бирюченские крестьяне, относится также усиление и обострение движения среди бывших государственных крестьян в некоторых местностях Киевской губернии, начавшееся еще на рубеже 60-х и 70-х годов. Землеустройство, проводившееся на основании актов 16 мая и 20 октября 1867 г., грубо нарушало интересы государственных крестьян в Чигиринском и Черкасском уездах Киевской губернии и вызывало сопротивление, особенно упорное среди чигиринцев. Недовольство вызывали высокие выкупные платежи и недоброкачественность наделов, выделяемых массе крестьян чиновниками так называемой люстрации. Как сообщал потом один из корреспондентов зарубежного «Вперед!», чиновники люстрационной комиссии постарались выделить все по большей части никуда не годные песчаные местности днепровского побережья в надел бывшим государственным крестьянам; остальные же, лучшие, местности были оставлены «в запасе», за счет которого надеялись поживиться и сами чиновники. «Когда крестьянам показали „наделяемые“ им пески и потребовали за них выкупные платежи, то крестьяне наотрез отказались платить, отказались вместе с тем и от земли»[1086].

Положение осложнилось борьбой между обделенной, обедневшей крестьянской массой и зажиточным меньшинством. Первая требовала передела земли по душам; меньшинство, успевшее сосредоточить в своих руках сравнительно много земли и теперь усердно покровительствуемое чиновниками, крепко держалось за участковое владение, за принятие люстрационных актов. Голоса в пользу актов принадлежали, как сообщал тот же «Вперед!», «кулакам, старшинам и тому подобной крестьянской знати, которая, прельстившись чиновничьими обещаниями получить богатые участки (в чем их и не обманывали), согласилась на принятие акта с пайковым наделом»[1087]. Упорство крестьян поддерживалось отчасти слухами о существовании неприведенного в исполнение общего царского указа об отнятии всех земель у помещиков и увеличении в связи с этим крестьянского душевого надела до 15 десятин[1088]. О своих бедствиях крестьяне пытались довести до сведения царя через ходоков, одним из которых был выделен крестьянин, отставной солдат Фома Прядко, сыгравший в движении на Чигиринщине активную роль[1089]. Самый острый период волнений приходится на 1875 г. Сопротивление крестьян было сломлено дикой экзекуцией, массовыми арестами. В 1877 г. в Киеве судили за участие в волнениях большую группу крестьян (326 человек). И после подавления открытых волнений положение оставалось, однако, напряженным. Этим и пытались воспользоваться Стефанович с товарищами, задумав описанный выше Чигиринский заговор. Об остроте крестьянского недовольства позволяет судить число крестьян, привлеченных к дознанию после ареста Стефановича и др., – 1150 человек[1090].

В 1878 г. возникли волнения бывших государственных крестьян в Челябинском уезде Оренбургской губернии. Крестьяне отказывались платить оброчную подать, страховой сбор, лесной налог; они заявляли, что живут на государственной земле и хотят по-прежнему считаться государственными крестьянами. Крестьяне Иван Попов и Иван Воронин, посылавшиеся для подачи прошений в Петербург, внушали, по сообщению властей, что «все земли, леса, рыбные ловли и другие богатства, вошедшие в крестьянскую нарезку, принадлежат крестьянам, а лесное ведомство не имеет никакого права распоряжаться угодьями»; оброчную подать они объявляли «частным сбором», не касающимся государственных крестьян[1091]. В село Редутское, жители которого проявили наибольшее упорство, введена была казачья сотня; часть крестьян была подвергнута порке. В 1879 г. начались на почве введения однодесятинного надела лесом волнения государственных крестьян Вятской губернии (Посадская, Смирновская волости Орловского уезда и др.), затянувшиеся на несколько лет, выразившиеся в категорическом отказе от межевых работ, непрекращавшихся порубках леса и т.д. Попытки властей произвести отмежевание вольнонаемными рабочими под охраной войск наталкивались на противодействие крестьян[1092]. Волнения были окончательно подавлены уже при Александре III[1093].

В 1878 – 1879 гг. происходило брожение среди государственных крестьян Ставропольской губернии (Новогригорьевский уезд), приведшее к столкновению с властями в марте 1879 г. Брожение началось в связи с введением владенных записей. Крестьяне возбуждали вопрос то об освобождении от обязательного выкупа земель, то об оставлении повинностей на прежних основаниях, но большинство вообще отказывалось от принятия земельного надела, желая при создавшемся новом положении остаться при одних усадьбах. В дальнейшем возникли и слухи о том, что новое поземельное устройство государственных крестьян выдумано панами с целью установления крепостной зависимости. Несколько волостей согласились не вносить податей и возвращали начальству окладные листы. Прибытие в район волнений вице-губернатора и других чиновников, возбуждение следствия и начавшиеся аресты привели к бурным событиям, ареной которых стало село Дербетовское. 4 марта 1879 г. толпа крестьян потребовала освобождения троих заключенных, которым благодаря напору крестьян удалось бежать. В тот же день еще большая толпа (более 2 тыс. человек, в том числе множество крестьянок) вступила в открытое столкновение с властями, пытавшимися, опираясь на вызванную ими казачью команду, предпринять новые репрессивные действия. Напуганные представители власти (вице-губернатор, исправник, судебный следователь и др.) бежали в следующую ночь из села. К селу Дербетовскому были двинуты три сотни казаков и два батальона пехоты. 11 марта депутаты от села Дербетовского явились к прибывшему в соседнее село Винодельное ставропольскому губернатору «с изъявлением покорности»[1094].

В те же 1878 и 1879 годы произошли серьезные волнения государственных крестьян – татар, чуваш и мордвы – в Казанской губернии. Волнения распространились на прилегающие национальные районы Самарской и Вятской губерний. В этом движении экономические требования переплелись с борьбой против национального гнета. Усердие казанского губернатора Скарятина в деле подавления волнений настолько превзошло все возможные пределы жестокости, произвола и издевательства, что даже царское правительство вынуждено было отстранить его от должности[1095]. Движение среди татар послужило в 1879 г. сигналом к волнениям башкир ряда уездов Уфимской и Пермской губерний.

Своеобразную струю в движении среди сельской массы представляли волнения казаков в Уральском и Донском казачьих войсках.

Уральские казаки очень широко были охвачены волнением в 1874 – 1875 гг., в связи с введением утвержденного царем в марте 1874 г. «Положения о воинской повинности и общественно-войсковом хозяйственном управлении». Казаки находили, что новые условия военной службы очень невыгодно отразятся на экономическом положении массы Уральского войска. Они были недовольны и правовой стороной реформы, находя, что казакам по сравнению с «чиновниками» предоставлено в войсковом управлении слишком слабое представительство. Самый порядок выработки и введения «Положения» вызвал сильное возмущение верхами местной казачьей администрации[1096]. Волнения расширились и обострились вследствие требования подавать письменные обязательства в подчинении новому «Положению». Казаки массами отказывались от дачи подписки. Станицы отказывались выбирать депутатов. Помимо каторжных приговоров тем, кто был признан зачинщиками и руководителями (Евтихий Гузиков, Федор Стягов и др.), около 2500 казаков с их семьями после зверского избиения были высланы в Туркестанский край. Казаки и на месте ссылки продолжали оказывать сопротивление: не называли своих фамилий, не шли в казармы, отказывались от обязательных работ. На протяжении ряда лет сосланные, обходя препятствия и не считаясь с риском наказаний, направляли письменные прошения-протесты, посылали с жалобами уполномоченных[1097].

В 1878 г. возникли волнения среди казаков в трех округах Донской области в связи с введением земских учреждений, которое сопровождалось ограничениями в пользовании общественными лесами и водами и увеличением бремени повинностей, лежавших на казаках. Казаки отказывались от выбора гласных, уплаты земских сборов, участия в межевых работах, прогоняли землемеров, посылали ходоков в Петербург к наследнику с просьбой об упразднении земства. Сыграл свою роль и общий упадок экономического благосостояния донского казачества, усугубленный русско-турецкой войной[1098]. В борьбу казаков на Дону пытались вмешаться революционеры-землевольцы, в том числе Г.В. Плеханов и А.Д. Михайлов. Было выпущено два нелегальных воззвания к казакам; автором одного из них был Плеханов. Оно заканчивалось словами: «Опозорит себя навек казачество, если не вернет теперь прежних вольностей. Что добыли кровью деды, не должны отдавать без боя внуки!»[1099]

Во время открытых волнений, возникавших то в одном, то в другом месте, находили выражение настроения и требования всей крестьянской массы, ее стремления получить землю, освободиться от помещичьего и чиновничьего гнета. Эти же требования и стремления отражались в слухах, распространенных среди крестьянства, об общем земельном переделе.

Распространение таких слухов не прекращалось на всем протяжении 70-х годов. Выше мы отмечали беспокойство высших правительственных чинов в пору перехода ко второму периоду крестьянского дела (1870 г.) по поводу «смутных понятий», «превратных толкований» в народе. В марте 1874 г. предводитель дворянства одного из уездов Орловской губернии в письме к шефу жандармов П.А. Шувалову утверждал, что и в его уезде, и в сопредельных местностях «в течение нескольких уже лет постоянно живет надежда, что вся земля будет вскоре разделена уравнительно на число душ всех сословий». Предводитель указывал, что теперь, с введением всеобщей воинской повинности, надежда перешла в полную уверенность[1100]. О слухах относительно предстоящего отобрания земель у помещиков и уравнительного ее распределения между населением в том же 1874 г. сообщали в центр из Полтавской, Воронежской, Черниговской губерний. В 1875 г. губернаторам и начальникам жандармских управлений были разосланы секретные циркуляры из Петербурга[1101] с предупреждением, что фабричные и другие рабочие, возвращающиеся из Москвы и других промышленных центров на родину, «распространяют в среде сельского населения нелепые слухи о предстоящем будто бы разделе земли и о прекращении платежа податей». «Крестьяне, – указывалось в циркулярах, – относясь к этим слухам сочувственно, скрывают распространителей таковых». Отдельные сообщения о подобных слухах доходили до центральной власти и позднее. Но особенно широкое распространение слухи получили в конце 70-х годов, в период назревания и развертывания второй революционной ситуации, когда, как показывают приводившиеся раньше данные, и открытые волнения, «беспорядки» среди крестьян становились более частыми, приобретая к тому же иногда и более острый характер.

Источники несколько расходятся насчет того, с какого именно времени начинается особенно широкое, столь встревожившее верхи распространение слухов. Такой внимательный и добросовестный наблюдатель, как А.Н. Энгельгардт, в своих письмах «Из деревни» несколько раз подчеркивал, что толки и слухи особенно усилились примерно зимой 1877/78 г., после взятия Плевны[1102]. Министерство внутренних дел в своих представлениях отмечало, что слухи стали усиленно распространяться со второй половины или с конца 1878 г. Содержание слухов, по данным доклада министра внутренних дел Л.С. Макова комитету министров, сводилось к тому, что «будет передел земли, причем в некоторых местах толковали, что земля от дворян и купцов будет отнята и разделена между крестьянами по числу душ; в других же местностях говорили, что земля будет отнята у всех без различия звания землевладельцев, имеющих более 100 десятин». К слухам о земле, согласно докладу Макова, присоединялись и толки об освобождении от подушной подати, а также и от всех платежей[1103]. По свидетельству Энгельгардта, крестьяне толковали о том, что будут равнять землю и каждому отрежут столько, сколько кто может обработать. «В общинах производится через известный срок передел земли, равнение между членами общины; при общем переделе будет производиться передел всей земли, равнение между общинами». Энгельгардт настаивает на том, что речь шла о равнении всей земли, как помещичьей, так и крестьянской[1104].

Крайне озабоченное почти повсеместным распространением и опасным характером слухов, правительство с одобрения Александра II решилось, вопреки своему обыкновению не выступать с декларациями по больному и острому аграрному вопросу, опубликовать официальное объявление крестьянам. Это был известный циркуляр Макова от 16 июня 1879 г. Ссылаясь на «особое повеление» царя, министр объявлял крестьянам, что «ни теперь, ни в последующее время никаких дополнительных нарезок к крестьянским участкам не будет и быть не может». Признавая, что слухи о земельном переделе «нередко принимаются на веру простодушными людьми, которые передают их другим», Маков предостерегал сельское население «от злых и коварных внушений», а местному начальству предписывал «зорко и неослабно» следить за «злоумышленными вестовщиками». Перепечатывая на своих страницах в том же году маковский циркуляр, «Народная воля» назвала его «актом замечательной правительственной наглости и цинизма»[1105].

По довольно единодушным свидетельствам современников, маковский циркуляр не только не прекратил слухов, но даже произвел противоположное действие.

Объявление вызвало, по сообщению, например, Энгельгардта, еще большие толки среди мужиков в направлении совершенно обратном. «Заметно только стало, что говорят осторожнее, не при всяком». Председатель Саратовского губернского земского собрания Федоровский идет еще дальше: в речи, произнесенной в собрании уже после убийства Александра II, он утверждал, что именно «пресловутый маковский циркуляр» явился «главнейшим поводом к распространению в народе толков о новом наделе землею»[1106]. С невиданным еще упорством слухи о переделе распространились как раз в 1881 г.

Слухи редко, по-видимому, оказывались поводом к каким-либо открытым антипомещичьим или антиполицейским действиям, хотя отдельные указания в этом смысле встречаются в источниках. В слухах очень ярко выразилась слабая сторона крестьянского движения: глубоко укоренившиеся царистские иллюзии, ожидание сверху милости, т.е. земли. Но, с другой стороны, слухи о переделе, подобно всем другим, более активным формам крестьянского брожения и движения, были бесспорным и убедительным показателем того, что в крестьянстве живут и растут недовольство своим экономическим и правовым положением, ненависть к помещичьим привилегиям, к помещичьему землевладению, стремление во что бы то ни стало получить землю и обеспечить себе действительно человеческое существование. Революционно-народническая интеллигенция 70-х годов не в состоянии была реально связаться с массами крестьянства, организовать, объединить и возглавить борьбу крестьян. Разрешение этой задачи оказалось под силу рабочему классу, когда он вырос и сплотился в единую классовую силу под руководством революционной социал-демократии.

6. Рабочее движение 70-х годов. Первые рабочие организации

В истории формирования российского пролетариата, самой передовой и революционной социально-политической силы страны, 70-м годам принадлежит заметное место. Борьба рабочих России в 70-х годах шагнула значительно вперед по сравнению с первыми ростками рабочего движения в 60-х годах; она сильно выросла количественно, стала относительно более сознательной, по временам более организованной. В 70-х годах в большей или меньшей мере намечаются те замечательные боевые свойства пролетариата России и прежде всего русского пролетариата, которые сделали его революционнейшим пролетариатом мира. В.И. Ленин писал, имея в виду примерно время от середины 70-х до конца 90-х годов: «Разве русский рабочий в массе не поставлял в течение более чем 20 лет своих лучших, самых развитых и самых честных и смелых товарищей в ряды революционных кружков и организаций?»[1107]

70-е годы принесли крупный по сравнению с предшествующим десятилетием рост массовых выступлений рабочих России – стачек, а также иных протестов и волнений. За время с 1870 по 1880 г. до сих пор учтено по России (без Польши и Финляндии) приблизительно 220 стачек, около сотни волнений, до 15 массовых уходов с работы и т.д.[1108] Более 60 стачек и 20 волнений относятся к 1870 – 1873 гг. На 1874 – 1877 гг. приходится около 55 стачек и более 40 волнений (наибольшее число выступлений относится к 1874 г., что могло быть связано с начавшимся в предшествующем году промышленным кризисом, наименьшее – к 1877 г.). Самое большое количество стачек за весь период 1870 – 1880 гг. было в 1878 и 1879 гг. – в пору большого общественного возбуждения, развертывания второй революционной ситуации: более 30 стачек было в 1878 г., около 45 – в 1879 г. Кроме того, на эти же годы падает около 25 волнений, а также ряд случаев коллективных жалоб, уходов с работы и пр. В 1880 г., несмотря на продолжавшееся политическое возбуждение, захватившее, несомненно, и определенную часть рабочих, отмечается некоторое понижение числа стачек и волнений (примерно 20 стачек и около 10 волнений).

В стачечное движение постепенно вовлекались различные районы России. Первое место принадлежало Петербургу, который шел во главе всего революционного движения в стране. На Петербург и его ближайшие окрестности приходится за период с 1870 по 1880 г. около 90 рабочих выступлений. Второе место занимали Москва и Московская губерния (около 80 случаев, в том числе в самой Москве и Московском уезде около 45). На другие губернии центральной промышленной области (Владимирскую, Ярославскую, Костромскую) приходится около 25 выступлений. Крупную роль в рабочем движении начала играть Украина. За обозреваемое время на Украине имело место до трех-четырех десятков стачек, волнений и т.д. Эстония вписала яркую страницу в историю рабочей борьбы знаменитой Кренгольмской стачкой 1872 г.

Из различных производственных групп первое место занимали текстильщики, на долю которых падает около трети всех стачек и волнений. На долю металлистов приходится около одной пятой стачек и волнений. Впрочем, если принять во внимание не одно только число стачек, но и количество бастовавших рабочих, то удельный вес металлистов в стачечной борьбе уже для 70-х годов окажется гораздо выше, поскольку на участвовавших в забастовках заводах металлообрабатывающей промышленности в среднем было занято больше рабочих, чем на текстильных фабриках. Еще важнее роль металлистов в революционной пропаганде, а также в первых попытках создания рабочих организаций, в которых металлистам принадлежала ведущая роль. В стачках и волнениях 70-х годов участвовали, кроме металлистов и текстильщиков, рабочие-строители, горнорабочие, рабочие сахарных заводов и т.д.

Стачки и волнения возникали в 70-х годах преимущественно (приблизительно до 60% всех случаев) на почве вопросов, связанных с заработной платой. Причинами рабочих выступлений являлись уменьшение расценок, задержки в выплате заработной платы, непомерно высокие штрафы, всякого рода обман и обсчитывание при расчетах и пр. Большинство стачек имело оборонительный характер: рабочие давали отпор стремлению предпринимателей еще более снизить жизненный уровень трудящихся, еще резче усилить эксплуатацию; имелось, однако, немало случаев, когда рабочие требовали повышения заработка. Часть стачек и волнений была вызвана конфликтами по вопросу о продолжительности рабочего дня (и здесь чаще всего речь шла об отпоре стремлениям капиталистов к увеличению и без того неимоверно длинного рабочего дня), принуждением работать в праздники, тяжелыми жилищными условиями, недоброкачественностью пищи, грубым обращением и издевательствами со стороны фабричного начальства и т.д.

В преддверии стачечного движения 70-х годов находится известная забастовка рабочих на Невской бумагопрядильной фабрике в Петербурге (май 1870 г.). Поводом к стачке послужило требование об увеличении заработной платы, предъявленное 22 мая 63 прядильщиками. Отказ фабричной администрации удовлетворить это требование немедленно вызвал приостановку работ в одной части фабрики, где было занято 800 рабочих. Вечером того же дня от имени всех 800 рабочих была подана обер-полицмейстеру Трепову жалоба на незаконные действия фабричной администрации. Через несколько дней на фабрику приехал помощник Трепова полковник Козлов, для объяснения с которым рабочие избрали делегатов. Это были: С. Владимиров (Слезкин), Ф. Петров, Б. Потапов, В. Акулов, В. Иванов. На все увещания полицейского полковника возобновить работу делегаты ответили отказом. Находившиеся на фабричном дворе стачечники на уговоры Козлова ответили тоже отказом, объясняя, что поступят так же, как их товарищи[1109].

Прекращение на несколько дней работ на одном из крупных предприятий столицы, высокая дисциплина и выдержка, проявленные забастовщиками, произвели большое впечатление и на общественные круги, и на правительство. Стачка вспыхнула в период, когда на Западе широкий размах получила деятельность I Интернационала, пугавшая господствующие классы и в России, когда внутри России окончание девятилетнего срока со времени издания «Положений» 19 февраля вызывало в правящей среде озабоченность, страх перед возможностью широкого крестьянского движения. Как известно, сами русские рабочие в то время уже внушали беспокойство властям, и III отделение в отчете за 1869 г. указывало на фабричные местности, как на «наиболее удобную» почву для агитации.

27 мая 1870 г., докладывая о Невской стачке царю, Трепов указывал, что он пока не видит здесь «какого-либо общего движения в рабочем населении». Тем не менее ему очень хотелось подавить в зародыше рабочий протест. Поэтому он решил срочно передать дело о стачке судебным органам, в расчете на то, что «впечатление, которое немедленное наказание виновных произведет на всю массу столичного населения, будет благодетельно»[1110].

Конфликты между рабочими и администрацией на Невской бумагопрядильне имели место неоднократно еще до майской забастовки 1870 г. На процессе о стачке рабочий Цыганов, проработавший на этой фабрике около 15 лет, свидетельствовал, что и прежде «раз пять-шесть рабочие соглашались промежду собой просить о прибавке» и предъявляли свое требование «все вместе», ибо, когда «ходили поодиночке, вдвоем, втроем, их всегда выгоняли, случалось – и без расчета»[1111]. Но впервые в истории русского стачечного движения забастовщики, как подчеркивал на самом процессе обвинитель Желеховский, впоследствии «прославившийся» в деле 193-х революционеров, предстали перед гласным судом.

Суд в данном случае не мог оправдать ожиданий правительства. Он был вынужден ограничиться небольшими наказаниями. Четверо обвиняемых, признанные «зачинщиками» (Владимиров, Петров, Потапов, Акулов), были приговорены к семидневному аресту при полиции, остальные, за исключением пяти оправданных, – к трехдневному аресту. Во второй судебной инстанции были оправданы все привлеченные.

Такой исход дела не устраивал правительство Александра II.

Упомянутые «зачинщики» были высланы в административном порядке. Вместе с тем согласно «повелению» царя министром внутренних дел был разослан многократно потом применявшийся местными властями конфиденциальный циркуляр (от 6 июля 1870 г.) о мерах борьбы против забастовок[1112]. Характеризуя стачку рабочих Невской бумагопрядильни как «явление совершенно новое», циркуляр предписывал губернскому начальству вести «самое строгое и неослабное наблюдение за фабричным и заводским населением и в особенности за всеми теми неблагонамеренными личностями, которые могут иметь вредное влияние на толпу».

Губернаторам предписывалось при первом известии о стачке немедленно, «не допуская дела до судебного разбирательства» и даже не испрашивая предварительного разрешения министерства внутренних дел, высылать «зачинщиков» в Архангельскую, Вологодскую и другие отдаленные губернии[1113].

Вопреки желанию правительственных кругов[1114], события на Невской бумагопрядильне привлекли внимание русской прессы. Московская газета «Русские ведомости» указывала, что рабочие стачки в России в таких размерах, как стачка невских рабочих, – дело небывалое. Выходившее в Петербурге «Новое время», сокрушалось о том, что «и нас не оберег бог» от стачки, и отмечало, что дело о протесте (газета называла протест первым) в сфере фабричного труда вызвало, несмотря на неполноту данных о нем, «весьма много толков». Внутренний обозреватель журнала «Отечественные записки» Н.А. Демерт, обличавший в своей статье хозяев бумагопрядильни и защищавший рабочих, вместе с тем отказывался еще признать выступление невских рабочих подлинной забастовкой, говорил о так называемой стачке рабочих на Невской фабрике и утверждал, что настоящее значение стачек в России не только «неизвестно», но и «неподходяще к характеру русских рабочих»[1115].

Между тем считавшееся новым и небывалым явление становилось все более обычным, сравнительно распространенным. Только в 1870 г. по всей стране отмечено было официальными источниками и печатью до 20 различных проявлений рабочими недовольства и протеста, из которых большинство приходилось на стачки (правда, не особенно значительные); в целом же в 70-х годах, как видно из приведенных раньше данных, среднегодовое число рабочих выступлений равнялось примерно 30.

В 1871 г. произошла примечательная во многом забастовка 1500 рабочих на Холуницких железоделательных заводах (Вятская губерния), на которых действовали еще остатки посессионного права. Незадолго до забастовки заводы перешли из рук прежнего владельца Пономарева (при котором в 1865 г. происходили также волнения рабочих) к великобританскому подданному барону Вагстаф. Брожение среди рабочих началось в марте 1871 г. по поводу отказа заводоуправления выдать перед пасхой какой-либо аванс. После праздника, в первых числах апреля, началась стачка, продолжавшаяся месяц – до начала мая 1871 г. Рабочие требовали пересмотра договора, заключенного еще при Пономареве (сроком на год), пересмотра, который должен был бы хоть несколько улучшить кабальные условия труда и прежде всего несколько повысить заработную плату. При возникновении стачки и в ходе ее среди рабочих выделилась группа руководителей: Яков Киселев, Яким Захваткин, Прокопий Киселев, Василий Раков.

Власти направили главные усилия на захват руководителей (зачинщиков), но натолкнулись на решительное противодействие масс и вынуждены были освободить первых арестованных. Исправник для подавления движения собрал из окольных деревень до 50 сотских и десятских и в качестве понятых до 70 бессрочноотпускных солдат. Впоследствии арестами и угрозой вызвать войска стачку удалось сломить. Характерно, однако, что на сходе, собранном властями 2 мая, семь человек, не боясь ареста и ссылки, открыто высказывались против возобновления работы. 10 рабочих в соответствии с циркуляром 6 июля 1870 г. были сосланы в Архангельскую, Олонецкую и другие губернии[1116]. Интересно, что, «обосновывая» высылку, власти ссылались на опасность повторения «беспорядков» на Холуницких заводах и на необходимость сохранить спокойствие на соседних заводах – Воткинском и Ижевском.

События на Кренгольмской мануфактуре, под Нарвой, в 1872 г. были подготовлены беспрерывным ухудшением положения рабочих: увеличением рабочего дня (составлявшего к моменту стачки 14 часов), всевозможными урезками заработной платы, произвольным штрафованием рабочих и т.д. Полнейшее бесправие рабочих, всецело зависевших от фабричной администрации, которая и формально наделена была судебно-полицейской властью над ними (согласно специальному полицейскому уставу, утвержденному при учреждении в 1857 г. мануфактуры), единодушно было засвидетельствовано различными официальными инстанциями, производившими расследования о причинах волнений. Даже эстляндский губернатор Шаховской должен был признать что «настроение умов, при котором проявились на мануфактуре… беспорядки, было неизбежным последствием совершенной бесправности рабочих перед фабричным начальством и накопившегося годами раздражения»[1117]. В особенно бедственном, невыносимом положении находились на огромном предприятии (свыше 4,5 тыс. одних только постоянных рабочих[1118]) малолетние рабочие, число которых превышало тысячу. Поводом к волнениям послужила начавшаяся летом 1872 г. холерная эпидемия, унесшая много рабочих и вызвавшая уход с работ нескольких сот каменщиков. В августе рабочие-ткачи, затем и прядильщики предъявили ряд требований. Ткачи добивались сокращения рабочего дня (ранее увеличенного на один час), отмены штрафов за поломку машин, увеличения расценок, улучшения положения детей, работавших на мануфактуре, и т.д. В докладной записке III отделения от 20 августа 1872 г. говорилось, что «этот пример стачки по роду требований, заявляемых рабочими, и по настойчивости последних есть первое явление в своем роде в России и представляет большое сходство со стачками фабричных рабочих в Западной Европе»[1119]. В результате переговоров между представителями рабочих и администрацией мануфактуры было подписано 21 августа соглашение, которым рабочим сделаны были некоторые уступки (но требования удовлетворены были далеко не полностью). Провокационная политика управляющего мануфактурой Кольбе, через своих агентов пытавшегося инсценировать подачу от рабочих заявления с выражением удовлетворения «выгодной службой» и с «всепокорнейшей» просьбой об удалении «зачинщиков-бунтовщиков»[1120], привела к возобновлению волнений (9 сентября 1872 г.). Власти произвели ряд арестов, но часть арестованных была освобождена толпой. К вечеру 10 сентября фабрика была занята войсками. На следующее утро рабочие собрались вновь и, согласно докладу III отделения Александру II, «кидали камнями в войска, которые задерживали зачинщиков, не допускавших желающих идти на работу в фабрику». С прибытием губернатора и других высоких чинов, а также воинских подкреплений (в подавлении «беспорядков» участвовали Енисейский и Красноярский пехотные полки) сопротивление рабочих прекратилось. 21 октября 1872 г. Эстляндским «оберландгерихтом» 27 рабочих, признанных «главнейшими виновниками» волнений, были присуждены к каторге (шесть человек), ссылке, арестантским ротам и тюремному заключению. В числе осужденных находились такие вожаки рабочих, как Яков Тамм, Ганс Майкало. Избежал суда по счастливой случайности рабочий Вильгельм Прейсман, один из главных организаторов движения 1872 г., потом, в 1873 – 1874 гг., принадлежавший к ближайшему рабочему окружению революционной группы Кропоткина, Чарушина и др. в Петербурге. Среди участников стачки находился также Василий Герасимов, в дальнейшем входивший в революционный кружок студента Дьякова в Петербурге, осужденный в 1875 г. по процессу Дьякова (пропаганда среди рабочих и солдат на Выборгской стороне) на каторгу[1121]. Вообще во время Кренгольмской стачки дружно боролись рабочие – эстонцы и русские[1122].

С начала 70-х годов отмечен ряд выступлений текстильщиков и в районе Москвы. В самой Москве были забастовки или волнения на фабриках Щелкова, Шелаева (1870 г.), на большой суконной фабрике Носовых (1871 г., волнения из-за незаконного прекращения работ предпринимателями – сопровождались уличным шествием 500 рабочих к дому генерал-губернатора, затем – губернатора для подачи жалобы[1123], на платочнонабивной фабрике Котова (1872 г.), на суконной фабрике Лазарева (1874 г.)[1124] и т.д. Несколько более или менее значительных выступлений состоялось в Московской губернии: на мануфактуре Морозова в Богородске (1873 г.), на фабрике Третьяковых в Серпуховском уезде (1873 г.), на ткацкой фабрике Шибаева близ Богородска (1874 г.) и др. Особенно выделялась бумагопрядильная фабрика Николая Коншина в городе Серпухове Московской губернии, где в течение 1873 – 1875 гг. прошла целая серия стачек[1125]. Наибольшее внимание общественных кругов было привлечено стачкой, происходившей на фабрике Н.Н. Коншина в конце июня и начале июля 1875 г. На этот раз в выступлении участвовало более 2,5 тыс. человек. Рабочие упорно добивались отмены ночных работ с субботы на воскресенье и вместе с тем протестовали против систематических обсчитываний. Для улаживания конфликта на фабрику прибыл сам московский генерал-губернатор Долгоруков. Рабочие настояли на удовлетворении требований, однако стачка стоила жертв: несколько человек, которых власти признали «более других вредными по влиянию своему на рабочих», заплатили свободой за участие в борьбе[1126].

Уже в 1871 – 1872 гг. отмечены также протесты рабочих-металлистов на крупнейших металлообрабатывающих предприятиях в Петербурге: Путиловском, Семянниковском, Александровском. Семянниковский завод (Невский механический и судостроительный) в течение первой половины 70-х годов неоднократно становился ареной серьезных рабочих волнений. По поводу протеста 2500 рабочих против задержки заработной платы в феврале 1874 г. пресса отмечала, что это четвертый случай на заводе. В мае того же года семянниковцы выражали открытое возмущение произволом директора Ефимова. Тогда на заводе появилось рукописное обращение, составленное кем-то из рабочих, призывавшее предъявить требования заводскому начальству и предать последнее «своему суду». Бунт на Семянниковском заводе 10 апреля 1875 г. из-за невыдачи заработной платы в канун пасхи произвел в Петербурге большое впечатление. Волнения 1875 г. сопровождались разрушениями. «Бунт» вызвал судебный процесс. Эмигрантский орган «Вперед!» в связи с этим делом писал: «Несмотря на краткость отчета во многих, самых интересных местах, видно, насколько вина хозяев-хищников была основной причиной всего события, так что даже прокурор не решился оправдывать этих трусов, разбежавшихся при первой опасности и вызвавших волнения из-за скаредного желания уплатить деньги как можно позднее». «Надо думать, – писал „Вперед!“ – что при первом удобном случае пострадают не только стекла конторы и мебель хозяев. Надо полагать, скоро рабочие поймут, что двуглавый орел, стоящий над воротами того места, где их грабят, есть именно символ силы, способствующей грабежу, и не пощадят его…»[1127]

В обстановке промышленного кризиса середины 70-х годов активность рабочих на огромных механических заводах Петербурга возрастает. 7 января 1876 г. на Александровском заводе тысячная толпа, не выйдя на работу, собралась около ворот предприятия и шумно требовала отмены новых правил, которые, по признанию даже III отделения, «сильно стеснили» рабочих. Автор новых правил, управляющий Протт, должен был пойти на уступки[1128]. В первой половине 1876 г. возмущение царило среди четырех тысяч рабочих-путиловцев из-за систематической задержки заработной платы, больших увольнений, громадных штрафов и т.д. В марте и июне 1876 г. о «крайне возбужденном состоянии» рабочих, их «сильном неудовольствии» поступали сведения в III отделение[1129]. В октябре того же года рабочие двух цехов Путиловского завода (до 500 человек) «произвели беспорядок, разбили каменьями окна в конторе по поводу неудовлетворения их жалованьем за минувший сентябрь месяц»[1130]. Через год власти снова были озабочены возрастающим недовольством на Путиловском заводе (опять в связи с невыплатой в срок заработной платы) и выступлением рабочих Александровского завода против управляющего Витвицкого, который «сделал новые распоряжения, весьма стеснительные для рабочих»[1131].

Как было указано выше, неоднократно возникали волнения и стачки среди рабочих Украины. Исключительно тяжелые условия труда на строительстве железных дорог привели к ряду выступлений в Харькове, на Лозово-Севастопольской железной дороге (стачка 670 рабочих в 1872 г., 500 рабочих в 1873 г.), на Одесской, Киевско-Брестской дорогах. Бурные волнения произошли в Юзовке – на предприятиях «Новороссийского общества». Весной 1874 г. требование о повышении заработной платы было предъявлено рабочими юзовских угольных шахт; администрация организовала дикое избиение шахтеров. В следующем году дважды возникали волнения на заводе Юза – из-за невыплаты заработка, вынуждавшей рабочих покупать продукты в долг по невероятно взвинченным ценам, и тяжелых условий быта. Рабочие разбивали трактиры и лавки. Были вызваны войска, произведено много арестов[1132].

В 1875 г. было отмечено несколько выступлений рабочих механических заводов в Одессе. На заводе Беллино-Фендериха происходили волнения в январе – феврале 1875 г. Судя по корреспонденции из Одессы (ее приписывают Е.О. Заславскому), выступление рабочих было вызвано объявлением администрации о снижении заработной платы на 15%. Протест рабочих успеха не имел[1133]. Другое выступление произошло на заводе Гулье-Бланшарда в августе того же года из-за увеличения рабочего дня на один час без оплаты (по другим сведениям, даже на два часа). Рабочие добились согласия конторы на оплату введенных сверхурочных работ, хотя и не в увеличенном размере, как следовало бы[1134]. В протестах как на одном, так и на другом заводе в этих случаях сыграло роль вмешательство революционных рабочих кружков. На завод Беллино-Фендериха в январе 1875 г. были подброшены прокламации. Воззвания были распространены позднее и на заводе Гулье-Бланшарда. Выпуск этих воззваний связан с деятельностью «Южнороссийского союза рабочих»[1135].

«Южнороссийскому союзу рабочих» принадлежит почетное место в развитии раннего рабочего движения в России. К сожалению, скудость материалов мешает с достаточной точностью и полнотой восстановить его историю.

Основание и деятельность «Южнороссийского союза рабочих» связаны во многом с именем революционера 70-х годов Евгения Заславского, появившегося в Одессе в 1872 г. До этого он учился в Петровской академии в Москве, в Петербургском технологическом институте; одно время жил в деревне, знакомясь, очевидно, с ее жизнью и настроениями крестьян. В Одессе Е.О. Заславский в 1872 – 1873 гг. установил связи с рабочими, главным образом завода Беллино-Фендериха, среди которых уже велась культурно-просветительная, а частью и пропагандистская работа несколькими студентами, имевшими отношение к одесской революционной группе Феликса Волховского. Заславский знакомил рабочих с политической экономией и историей, проповедовал идею рабочих ассоциаций. Была создана небольшая рабочая библиотека (вначале только из легальных книг, особенно журналов), организованы отчисления среди рабочих на содержание библиотеки[1136]. Вместе с группой рабочих Заславский открыл кооперативную баню, просуществовавшую около года. Более долговечным оказалось другое предприятие Заславского – открытая им типография. Типография была формально легальной, но печатала и нелегальную литературу (по крайней мере некоторые воззвания, возможно и пропагандистские народнические брошюры). Кроме того, типография помогала Заславскому в расширении рабочих связей.

История собственно «Южнороссийского союза рабочих» ведет свое начало примерно с весны 1875 г. Непосредственным толчком к его образованию явилась деятельность по созданию рабочей кассы, начатая на заводе Гулье-Бланшарда (инициаторы – рабочие Ян Рыбицкий, Степан Лущенко, конторщик Михаил Сквери) и поддержанная на других предприятиях, в частности в Одесских железнодорожных мастерских. Заславский, к которому рабочие – основатели кассы – обратились за советом, оказал им необходимую помощь и поддержку и в дальнейшем руководил превращением кассы в тайный революционный рабочий союз. М. Сквери относит образование «Союза» к маю 1875 г.[1137]

«Южнороссийский союз рабочих» состоял в Одессе из ряда групп и кружков, действовавших преимущественно на предприятиях. Тот же Сквери говорит о группе прежних учеников Заславского на заводе Беллино-Фендериха, о группе с завода Гулье-Бланшарда, о двух городских группах (наборщиков и позолотчиков[1138]), об одной или двух группах в железнодорожных мастерских (у железнодорожников была наиболее многолюдная группа или группы) и т.д.[1139] Общее число рабочих, так или иначе втянутых в деятельность «Союза», было равно 150 – 200. Активное ядро состояло из 40 – 60 человек. Каждая группа выбирала депутата (на сравнительно короткий срок); собрание депутатов совместно с Заславским являлось фактически руководящим органом «Союза». Большую роль играли в жизни «Союза» и его общие собрания, на которых велась пропаганда, читалась нелегальная литература, обсуждались практические вопросы. «Союз» стремился распространить свою деятельность на другие города Юга. Точно установлен факт организации филиала «Союза» в Ростове-на-Дону, где действовало несколько рабочих, переехавших из Одессы (во главе с одним из самых старых учеников Заславского – слесарем Николаем Наддачинным).

Источники не дают возможности сколько-нибудь полно определить, на какой именно идейно-революционной основе возникла и развивалась деятельность «Южнороссийского союза рабочих». Скорее всего платформа «Союза» намечалась ощупью, может быть, из столкновения различных (едва ли, однако, строго оформленных) мнений. Единственный программного значения документ, оставшийся от «Союза», – его устав – очень краток, несколько отрывочен, сохраняет, по справедливому наблюдению одного из его авторов – М.П. Сквери, «наслоения от тех стадий, через которые прошел Союз, от ссудо-сберегательной кассы… через „братскую кассу“ к союзу». Сквери сообщает и о том, что устав «много раз пересматривался»[1140]. При всех этих условиях устав «Южнороссийского союза рабочих» представляет очень большой интерес.

Отвергая существующий порядок, устав[1141] выдвигал положение, что рабочие «могут достигнуть признания своих прав только посредством насильственного переворота, который уничтожит всякие привилегии и преимущества и поставит труд основой личного и общественного благосостояния». Условиями осуществимости такого переворота устав признавал «полное сознание всеми рабочими своего безвыходного положения» и «полное их объединение». Конкретными целями своей деятельности «Союз», согласно уставу, ставил: «пропаганду идеи освобождения рабочих из-под гнета капитала и привилегированных классов», «объединение рабочих Южнороссийского края», борьбу с «установившимся экономическим и политическим порядком», которая, впрочем, как бы отодвигалась уставом в будущее. В нем говорилось лишь о «будущей борьбе», хотя объединение рабочих и пропаганда среди них и сами по себе уже являлись, конечно, важными формами борьбы. Вступление в «Союз» было открыто для «каждого трудящегося человека», который ведет «близкие сношения с рабочими» и сочувствует «своими поступками основному желанию рабочих – борьбе с привилегированными классами во имя своего освобождения». Каждый член «Союза» обязывался распространять между товарищами основные идеи «Союза», побуждать присоединяться к делу освобождения рабочих. Ряд пунктов устава был посвящен правилам деятельности союзной кассы.

Из воспоминаний Сквери известно, что при составлении устава «Союза» были использованы временный устав I Интернационала и устав Центральной женевской секции Интернационала, напечатанные в качестве приложения к русскому изданию книги Бехера «Рабочий вопрос в его современном значении и средства к его разрешению». Сопоставление устава «Южнороссийского союза рабочих» с этими двумя документами действительно свидетельствует о некоторых заимствованиях из уставов I Интернационала и его Центральной Женевской секции[1142]. Притом заимствования из устава Центральной женевской секции – иногда почти дословные (они касаются в основном практической стороны дела). Связь с временным уставом Интернационала относится преимущественно к определению общей цели движения – освобождению рабочих от ига капитала[1143]. Провозглашение этой великой цели, признание необходимости насильственного переворота, призыв к объединению рабочих и к пропаганде среди них освободительных идей – все это представляло собой заслугу «Союза» и его устава. Указание на то, что рабочим предстоит бороться не только с экономическим, но и политическим порядком, также является положительным моментом устава, хотя сколько-нибудь ясной и конкретной постановки вопроса о политических задачах рабочего движения он не содержал[1144].

Устав еще не формулировал тезиса об особом положении пролетариата как класса в общей массе трудящегося населения, не выяснял его взаимоотношений с другими слоями трудящихся и прежде всего с крестьянством, не затрагивал вовсе вопроса о руководящей роли рабочего класса в борьбе всех трудящихся. Эти проблемы, очевидно, не были ясны составителям устава и не возникали перед ними. Если судить по воспоминаниям Сквери, то руководители «Союза» рассматривали устав не как общую программу, а только как «устав рабочего общества», считая необходимым организовать и крестьянство «на подобных же союзных началах»[1145].

«Южнороссийский союз рабочих» существовал в окружении интеллигентских революционно-народнических кружков. Заславский и некоторые из его сподвижников-рабочих, несомненно, были связаны с этими кругами. В качестве пропагандистского материала широко использовались «Союзом» заграничные народнические издания – лавристский «Вперед!» и умеренно-бакунистский «Работник», а также те нелегальные брошюры («Хитрая механика», «Сказка о четырех братьях» и многие другие), которые были обычными в практике революционной работы середины 70-х годов. С журналом «Вперед!» у Заславского были и корреспондентские отношения. Вместе с тем можно, кажется, считать установленным, что Заславский по возможности стремился не допускать к рабочим кружкам «Южнороссийского союза рабочих» интеллигентов-народников. Это во всяком случае относится к «бунтарям». Имеются сведения, что в работе «Южнороссийского союза рабочих» непосредственное участие принимал активный революционер из интеллигенции Григорий Попко, в то время принадлежавший к лавристам[1146]. Об отрицательном отношении Заславского к бунтарству свидетельствуют и некоторые формулировки устава «Южнороссийского союза рабочих», и данные, приводимые современниками[1147]. Заславский был типичным «подготовителем», очень осторожно относился даже к агитационным методам и по крайней мере в этом смысле (как и в требовании серьезной научной подготовки, предъявляемом к революционной интеллигенции) сближался с лавристами[1148].

Заславский одно время находился в более или менее тесных отношениях с некоторыми из деятелей так называемой «Всероссийской социально-революционной организации» (кружок «москвичей»). Эта организация в 1875 г. пыталась создать в Одессе одну из своих «общин» и развернуть свою деятельность в среде рабочих. Летом 1875 г. в Одессе из представителей интеллигентской части этой группы находились Ольга Любатович, Георгий Зданович, Надежда Субботина и др.[1149] Один из рабочих – участников кружка «москвичей» Окладский впоследствии рассказывал в своей автобиографии: «Члены московского кружка… увидели, что им нечего делать в Одессе, потому что Заславский не хотел их знакомить со своими кружками из опасения провала по их неосторожности и непрактичности, а сами они не могли вести пропаганду без помощи рабочих, почему и решили разъехаться…»[1150] Известно, что Заславский в самом деле мало доверял конспиративности и опыту молодых интеллигентов-народников, их умению подходить к народу; но к этому вряд ли не присоединялись и принципиальные разногласия («москвичи», в той или иной степени тяготели к бакунизму).

Однако у некоторых работников «Южнороссийскою союза рабочих» отношение Заславского к окружающей революционной интеллигенции вызывало осуждение; эти элементы (рабочие Рыбицкий, Кравченко, интеллигент Терентьев и др.), защищавшие широкое привлечение в «Союз» народнической революционной интеллигенции, были также неудовлетворены казавшейся им слишком осторожной тактикой Заславского, они требовали усиления боевого характера организации. В результате острых споров, во время которых Заславскому удалось найти поддержку у большинства членов «Союза», от «Южнороссийского союза рабочих» откололось несколько десятков человек. В своих воспоминаниях участник «Союза» Владыченко приписывает уход части членов (по его словам, человек пятидесяти) «из-под гегемонии» Заславского также и прямому воздействию прибывших в Одессу «бунтарей» (не указывается, каких). «…Моральное единство, дух живого братства, которые с таким ревнивым вниманием и самоотвержением насаждал и лелеял Заславский, – вот что было потрясено»[1151] – пишет Владыченко.

Вскоре после этих событий произошел разгром «Союза», раскрытого властями в декабре 1875 г.

И период подготовки к образованию «Союза», и восемь месяцев его более или менее организованной деятельности имеют большое историческое значение. Если «Южнороссийский союз рабочих» еще и не мог выработать теоретически выдержанной платформы, не сумел осмыслить роль российского пролетариата в общенародном революционном движении, если его практика не лишена была серьезных недостатков, то все же в его появлении отразилось начинавшееся тяготение рабочих к созданию самостоятельной классовой революционной организации, проявились некоторые признаки отхода (хотя бы не осознанного) от догмы народничества, сказался тот знаменательный факт, что в рабочей среде уже, безусловно, складывается благоприятная почва для возникновения и упрочения революционного движения. Последнее понимали и царские власти. Руководивший дознанием о «Южнороссийском союзе рабочих» одесский жандармский полковник Кноп в конце декабря 1875 г. в донесении III отделению подчеркивал «совершенно новый и весьма серьезный» характер дела; если прежние дознания возбуждались главным образом против «людей интеллигентных», то вновь обнаруженное общество, «состоящее преимущественно из мастеровых», показывает, что «пропаганда проникла в народ»[1152]. Когда в мае 1877 г. дело в отношении 15 главных привлеченных (Заславский, Сквери, Рыбицкий, Кравченко, Лущенко и др.) слушалось в Петербурге в особом присутствии сената, то правительство старалось замолчать процесс и не опубликовало о нем даже самого краткого отчета[1153].

Потерпев в конце 1875 г. тяжелую неудачу, дело о рабочей пропаганде в Одессе уже не могло тем не менее заглохнуть. После массовых декабрьских арестов были предприняты при участии отдельных уцелевших членов «Южнороссийского союза» попытки возродить последний. В дальнейшем революционная борьба передовых представителей одесского пролетариата не прекращалась. Из отдельных, более ярких фактов движения можно упомянуть об известном адресе французским рабочим от одесских рабочих в седьмую годовщину Парижской коммуны, затем (в том же 1878 г.) об активном участии многих рабочих Одессы в серьезной уличной демонстрации, направленной против вынесенного военным судом смертного приговора революционеру И.М. Ковальскому[1154].

В историю не только общереволюционного, но и рабочего движения 70-х годов, несомненно, входит выдающийся по своему значению политический процесс, слушавшийся незадолго до дела «Южнороссийского союза рабочих», – процесс 50 революционеров (февраль – март 1877 г.). В центре внимания суда стояли не только обвинения в пропаганде среди рабочих Москвы, Иваново-Вознесенска и других городов, но также и активное участие самих передовых рабочих в этой пропаганде, в распространении нелегальной литературы. Около одной четвертой подсудимых принадлежало к рабочим. Некоторые обвиняемые рабочие вместе с судившимися представителями революционной интеллигенции стремились превратить судебный процесс в орудие борьбы с враждебными народу силами. Важную роль в придании процессу такого характера сыграла знаменитая речь рабочего-революционера Петра Алексеева.

Говоря от лица «миллионов людей рабочего населения», Петр Алексеев дал уничтожающую оценку реформе 19 февраля 1861 г. Он на ярких примерах обличал жесточайшую эксплуатацию рабочих, вполне объясняющую и оправдывающую ненависть их к капиталистам. Алексеев говорил, что «рабочий народ» не мирится с угнетением и смотрит на правительственную власть, «временно захваченную силою», как на зло. Алексеев подчеркивал, что русскому рабочему народу (он имел в виду, конечно, крестьян и рабочих) «остается только надеяться самим на себя» и помощи ожидать не от кого, кроме революционной молодежи, которая не остается равнодушной к страданиям «изнуренного, стонущего под ярмом деспотизма, угнетенного крестьянина». Свою мужественную речь Петр Алексеев закончил заявлением (В.И. Ленин назвал ее великим пророчеством русского рабочего-революционера[1155]), что «подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!». Речь Алексеева[1156], произведшая уже на самом суде громадное впечатление (известный оратор адвокат В.Д. Спасович тут же заявил: «Это настоящий народный трибун»), быстро приобрела широчайшую популярность[1157] и оказывала неизменно большое агитационное, революционизирующее воздействие и на демократическую интеллигенцию и на рабочих.

Суд над Алексеевым и его товарищами, над «Южнороссийским союзом рабочих» показал даже тем общественным кругам, которые не стояли близко к активной революционной среде, что наиболее передовые элементы русских рабочих уже начали сплачиваться для освободительной борьбы[1158]. Доказательства в пользу этого русская жизнь с 70-х годов уже давала не слишком редко. Демонстрация 6 декабря 1876 г. в Петербурге, на площади Казанского собора, оказалась в этом смысле значительным фактом и первым крупным результатом сближения народников[1159] с петербургским пролетариатом[1160]. Одними из главных организаторов этой демонстрации со стороны «Земли и воли» были Натансон, Плеханов, Михайлов, Хазов и др. Взгляды народников-землевольцев были уже охарактеризованы выше. Согласно этим взглядам главную роль в революции должно было играть крестьянство. Однако, не отводя пролетариату, по словам Плеханова, самостоятельной политической роли и возлагая «свои упования исключительно на крестьянские бунты», землевольцы все же считали нужным заниматься с рабочими и не могли, как объясняет Плеханов же, отказаться от этого дела «уже по одному тому, что оно, при несравненно меньшей затрате сил, оказывалось несравненно более плодотворным», чем их излюбленные «поселения в народе»[1161]. В среде тогдашних передовых рабочих столицы действовало небольшое ядро сознательных «заводских», преемственно связанное с кружками заводских рабочих периода 1872 – 1874 гг. К концу 1876 г. это рабочее ядро успело обрасти довольно широкой сетью кружков и в самом Петербурге и в его окрестностях. Инициатива Казанской демонстрации, «первой социально-революционной демонстрации в России»[1162], как впоследствии писал в «Искре» В.И. Ленин, принадлежала в большей или меньшей степени рабочим кружкам Петербурга (об этом рассказано в воспоминаниях Плеханова, Аптекмана, в некоторых современных событию документах). Эту инициативу сочувственно встретили народники-землевольцы, для которых демонстрация послужила боевым крещением их вновь сформированной организации[1163]. На демонстрацию вместо ожидавшихся нескольких тысяч участников собралось только несколько сот человек, вероятно, 300 – 400, среди которых рабочие составляли меньшинство. Полиция вырвала из рядов демонстрантов немало жертв. Арестованные (мужчины и женщины, студенты и рабочие) поплатились за участие в демонстрации долголетней каторгой и ссылкой. Но все же эта демонстрация, во время которой интеллигентская молодежь и рабочие громко солидаризировались с Чернышевским и другими борцами за народное дело, на которой впервые было поднято в Петербурге красное знамя[1164] (на знамени было вышито: «Земля и воля»), сыграла свою революционизирующую роль. На демонстрации с пламенной речью выступил Г.В. Плеханов. В рукописной брошюре «По поводу собрания русской народной партии 6 декабря 1876 года», появившейся в революционной среде после Казанской демонстрации, говорилось о значении последней: «Собралось несколько сот русских людей, принадлежащих частью к образованному, частью к рабочему классу. Собрались они для того, чтобы почтить память тех также русских людей, которые или уже погибли, или еще погибают в тюрьмах… Собрались они еще для того, чтобы показать, что, несмотря на гонения и клевету, идеи и дела этих истинных друзей народа никогда не переставали находить людей, стремившихся к их осуществлению… Собрались они вообще для того, чтобы заявить друг другу и тем, кто хотел бы иметь уши слышать, что дело народного освобождения, перейдя теперь в руки самого народа, становится на твердую почву; что этим переходом знаменуется начало активного вмешательства нового, необыкновенно важного элемента в ход политической жизни России, а именно: начало сознательного участия русского рабочего класса в движениях этой жизни»[1165].

К концу 1876 г., когда готовилась Казанская демонстрация, пропаганда среди рабочих, как уже отмечено, приняла значительные размеры в Петербурге и его пригородах. Г.В. Плеханов в своих воспоминаниях «Русский рабочий в революционном движении» перечисляет местности, где велась пропаганда: Галерная гавань, Васильевский остров[1166], Петербургская и Выборгская стороны, Обводный канал, районы за Невской и Нарвской заставами, Колпино, Кронштадт и т.д. По его же словам, руководство местными рабочими кружками, возникшими в той или другой части Петербурга, лежало на обязанности «центральной, отборной рабочей группы». «Интеллигенция не вмешивалась в дела этих местных кружков, ограничиваясь доставлением им книг, помощью при заведении тайных квартир для собраний и т.п.»[1167] Разумеется, интеллигенты выступали, кроме того, непосредственно в роли пропагандистов, участвуя в этом качестве и в общих собраниях основного рабочего ядра, и в собраниях местных кружков. По-видимому, уже в период Казанской демонстрации руководители рабочих кружков серьезно обсуждали вопрос о более тесном объединении и образовании самостоятельной рабочей организации. В одном сохранившемся в заграничных архивах письме (видимо, основанном на полученных из круга петербургских рабочих сведениях) говорится о том, что рабочие, не чувствуя себя независимыми и равноправными в рядах революционной организации, зимой 1876/77 г. образовали «что-то вроде федерации, с выборными и центральным советом, совсем независимо от интеллигенции»[1168]. Это были шаги на том пути, который привел года через два к окончательному оформлению (впрочем, сравнительно недолговечной) организации, известной под названием «Северного союза русских рабочих».

Центральное рабочее ядро, о котором говорит Плеханов и которое, бесспорно, играло решающую роль в начинаниях, отразившихся в только что упомянутом письме, включало людей, тесно связанных уже с петербургскими рабочими кружками начала 70-х годов, и рабочих, вновь примкнувших к движению.

В рабочей революционной среде Петербурга, в которой готовился и зародился «Северный союз русских рабочих», выдающееся место принадлежало слесарю Виктору Обнорскому и столяру Степану Халтурину.

В.П. Обнорский (1852 – 1920 гг.) был одним из первых и наиболее активных участников «заводской» группы, которая образовалась в пору деятельности петербургской революционной организации, связанной с именами Сердюкова, Кропоткина, Кравчинского, Клеменца и др. Уже тогда он производил на окружающих впечатление человека, выделяющегося своим умственным развитием. Позднее современники свидетельствовали, что Обнорский повсюду в рабочих кругах оставлял глубокое впечатление – рабочие его любили и он умел привязать их к себе[1169]. Летом 1873 г. Обнорский временно оставил Петербург. После непродолжительного пребывания в Одессе, оставившего тем не менее след в одесском рабочем движении (Обнорский был близок в Одессе с некоторыми рабочими, участвовавшими потом в организации «Южнороссийского союза рабочих»), он уехал за границу. В дальнейшем Обнорский ездил за границу еще дважды и провел там (главным образом в Швейцарии) в общей сложности около трех лет. Поддерживая довольно тесные отношения с русской революционной эмиграцией (имеются, в частности, сведения о его связях с набатовцами и особенно с группой издателей журнала «Община»), Обнорский одновременно присматривался к западноевропейскому рабочему движению. Наблюдения над жизнью и борьбой западного пролетариата многому научили Обнорского, дополнив его опыт, вынесенный им из участия в революционной борьбе в России[1170]. В.П. Обнорский был убежденным сторонником создания самостоятельной рабочей организации в России и много в этом направлении потрудился. По некоторым указаниям, он сравнительно рано пришел к сознанию необходимости для рабочих бороться за политическую свободу. В формировании идейных позиций, на основе которых образовался потом «Северный союз русских рабочих», Обнорский сыграл важную роль. Вскоре после своего возвращения из последней поездки за границу, предпринятой в связи с подготовлявшимся изданием рабочего печатного органа[1171], Обнорский был арестован, в начале 1879 г., и затем осужден на каторгу.

С.Н. Халтурин (1856 – 1882 гг.), будучи моложе Обнорского, позже его вступил в революционные рабочие кружки. Однако к моменту своего приобщения к рабочему движению он уже успел пройти известную революционную школу, чему способствовали годы его учения в первой половине 70-х годов в Вятском училище для распространения сельскохозяйственных и технических знаний, пользовавшемся весьма дурной репутацией у полицейского начальства. В Петербурге Халтурин сумел очень быстро приобрести авторитет среди передовых рабочих[1172]. Плеханов помнит его уже в период 1875 – 1876 гг. деятельным пропагандистом. Характеризуя Халтурина, Плеханов говорил об огромном его влиянии, объясняя это, в частности, его «неутомимым вниманием» ко всякому делу. Халтурин всегда оказывался наиболее подготовленным к обсуждаемым вопросам, «он выражал общее настроение», «не было такой ничтожной практической задачи, решение которой он беззаботно предоставил бы другим». Но Халтурин был не только превосходным практиком-организатором, он отличался большой начитанностью, умел «горячо, толково и убедительно» говорить, он весь был поглощен общественными вопросами, и «все эти вопросы, как радиусы из центра, исходили из одного коренного вопроса о задачах и нуждах нарождавшегося русского рабочего движения»[1173]. К тому же Халтурин был человеком непоколебимого мужества, громадной выдержки и стойкости, что с такой яркостью сказалось во время его пребывания в Зимнем дворце, куда он поступил с целью покушения на жизнь Александра II[1174]. В.И. Ленин высоко ценил Степана Халтурина. Характеризуя деятельность Халтурина и Петра Алексеева, он указывал, что они среди революционных деятелей своей эпохи занимали виднейшее место. В работе «Что делать?» В.И. Ленин писал о кружке корифеев «вроде Алексеева и Мышкина, Халтурина и Желябова», которому «доступны политические задачи в самом действительном, в самом практическом смысле этого слова»[1175].

Вместе с личным влиянием таких вожаков рабочих, как Халтурин и Обнорский, существенное значение для оформления идейно-политических позиций, легших в основу «Северного союза», имел тот непосредственный революционный опыт, который был накоплен уже небольшим кругом передовых рабочих к концу 70-х годов, в ходе расширявшейся постепенно борьбы рабочих против капиталистов и властей да и в ходе всего освободительного движения в целом. Этот опыт сильно обогатился как раз в 1878 – 1879 гг., в период растущего общественного возбуждения, в период подъема и стачечной борьбы.

Крупную роль сыграли события зимы 1877/78 г. В следующем параграфе настоящей главы будут освещены факты, относящиеся к борьбе революционной интеллигенции в это время. Здесь же следует обратить внимание на обстоятельства движения в рабочем классе столицы. Декабрь 1877 г. ознаменовался серьезным брожением на Василеостровском патронном заводе в связи со взрывом, унесшим несколько жизней рабочих. Большое впечатление на рабочих не только данного завода, но и всего этого района произвели демонстративные похороны погибших на Смоленском кладбище (в демонстрации вместе с рабочими участвовала группа революционной интеллигенции). По поводу взрыва были выпущены две прокламации, из которых одна исходила от действовавшего на заводе рабочего кружка. Начало нового года (1878) отмечено было стачкой на Екатериногофской мануфактуре (в деревне Волынкиной близ Нарвской заставы), вызванной громадными штрафами; даже жандармы признавали, что всей заработанной суммы не хватало подчас для погашения штрафов. Рабочие добились возвращения штрафов, наложенных за последние два месяца до забастовки[1176].

В конце февраля возникла известная стачка 2 тыс. рабочих на Новой бумагопрядильне (район Обводного канала), продолжавшаяся с перерывом до 20 марта 1878 г. Эта стачка описана современниками на страницах текущей прессы (нелегальной и легальной) и в позднейших воспоминаниях (Г.В. Плеханова, М.Р. Попова, П.А. Моисеенко и др.). Опубликован и ряд официальных документов о ней. Эти материалы вполне вскрывают непосредственные причины стачки: невероятно продолжительный рабочий день, сокращение заработков рабочих (по исчислениям органов власти – примерно на одну четверть), вычеты за кипяток, огромные штрафы и т.д. Стачечники требовали уменьшения рабочего дня с 13¾ до 11½ часов, повышения поштучной платы, уничтожения штрафов за «дурное поведение», за поломку инструментов, уменьшения штрафов за прогулы, упразднения платы за кипяток и т.п. По предложению полиции, напуганной волнениями, фабричная администрация обещала сначала кое-какие уступки, но не провела их в жизнь.

Прекратившаяся было стачка поэтому опять была возобновлена. Путем репрессий стачка затем была подавлена. Подводя свои полицейские итоги движению, градоначальник в докладной записке шефу жандармов писал: «При беспорядке уяснилось, что преступная (т.е. революционная. – Ш.Л.) пропаганда глубоко пустила корни в среде фабричных рабочих этой фабрики и что поэтому необходимо иметь за ними бдительный надзор»[1177]. Известно, что в проведении стачки (возникшей по одним сведениям – совершенно стихийно, неожиданно для революционеров, по другим – в той или иной мере подготовленной) принимали участие революционеры Плеханов, Михаил Попов, Николай Лопатин, Николай Тютчев, молодой рабочий-революционер Петр Анисимов (Моисеенко), впоследствии руководитель исторической Морозовской стачки. В один из последних дней стачки, 16 марта, около 200 рабочих Новой бумагопрядильни явились к Аничкову дворцу, где жил наследник престола, будущий царь Александр III, и подали жалобу на хозяев, оставшуюся, конечно, без всяких последствий. Текст жалобы был составлен при содействии землевольцев. Сближение с революционерами, по словам Плеханова, не мешало еще тогда большинству рабочих бумагопрядильни «надеяться на помощь со стороны трона», и именно от революционеров рабочие ждали, что они «напишут прошение». «Землевольцы, – писал Плеханов, – заранее морщились при мысли о такого рода поручении… Но делать было нечего. Веру в царя нужно было разрушать не словами, а опытом»[1178]. Имеется и несколько иная версия: землеволец М.Р. Попов припоминал потом, будто бы Плеханов с самого начала стачки предлагал превратить ее в уличную демонстрацию под предлогом подачи прошения наследнику[1179]. Текст обращения к наследнику, одобренный стачечниками, оканчивался словами: «Если не будут удовлетворены наши справедливые требования, то мы будем знать, что нам не на кого надеяться, что никто не заступится за нас и мы должны положиться на себя и на свои руки»[1180]. По сообщению Попова, о забастовке на Новой бумагопрядильне были осведомлены рабочие других предприятий столицы и до революционеров доходили слухи, что вопрос об объявлении стачки ставится еще на трех фабриках разных районов.

Недели через три после окончания стачки рабочие Новой бумагопрядильни подбросили заведующему технической частью на фабрике анонимное «Требование русских рабочих», продолжая настаивать на сокращении рабочего дня, урегулировании расчетов, требуя, чтобы мастера «с народом обходились аккуратно». В мае 1878 г. прошла двухдневная стачка 600 ткачей Новой бумагопрядильни, вызванная тем, что фабрика «не уважила» прежних требований об уменьшении рабочего дня и пр.[1181] В том же месяце произошла стачка на Александровском заводе в знак протеста против новых правил, устанавливавших обязательные сверхурочные работы и работы в праздники. В сентябре 1878 г. были отмечены волнения женщин-работниц на двух табачных фабриках столицы – Мичри и Шапшал – в связи с попыткой фабрикантов снизить заработную плату; работницам удалось добиться сохранения прежней оплаты. В конце ноября – начале декабря того же года бастовали рабочие мануфактуры Кенига. Застрельщиками выступили мальчики-подручные, протестовавшие против ухудшения условий труда и нашедшие полную поддержку у взрослых рабочих. Подробный отчет об этой стачке был дан Плехановым на страницах подпольной «Земли и воли»[1182].

В одном только Петербурге за 1878 г. имело место не менее 16 стачек и волнений на фабриках и заводах. В связи с общим оживлением освободительной борьбы в стране, а в особенности с активизацией передовых общественных сил в самой столице, это не могло не ускорить процесса оформления петербургской рабочей организации, который и завершился к концу 1878 г. принятием программы «Северного союза русских рабочих» и выступлением «Союза» на общественную арену.

Официальное выступление «Северного союза русских рабочих» и опубликование его программы в январе 1879 г. в виде воззвания «К русским рабочим», напечатанного в землевольческой «Петербургской вольной типографии», вызвали большое внимание в тогдашнем революционном мире. О глубоком интересе, с каким было встречено в свое время революционной интеллигенцией образование «Союза», пишет в 1880 г. известный народоволец Степан Ширяев[1183]. В первом же номере, вышедшем в свет после появления программы «Северного союза», народнический орган «Земля и воля» откликнулся на основание «Союза» специальной статьей, автором которой был один из редакторов этого органа, Д.А. Клеменц. От имени землевольцев Клеменц приветствовал «первый опыт самостоятельной социалистической организации русских рабочих, гласно выступивших на борьбу с эксплуататорами»[1184]. Манифест об основании «Северного союза русских рабочих» доказывает, писал Клеменц, что «социализм нашел среди русского пролетариата не только убежденных сторонников, но и людей, способных без всякой посторонней помощи организоваться в борющуюся партию, способных на самостоятельную инициативу». Инициатива группы передовых петербургских рабочих тем не менее шла в некоторых отношениях вразрез с традиционными представлениями народничества, что и дало повод землевольческому органу для ряда критических замечаний по адресу программы «Северного союза».

«Северный союз» согласно своей программе создавался как «оплот в борьбе с социальным бесправием», против «политического и экономического гнета», испытываемого трудящимися. В конечном счете он стремился к «ниспровержению существующего политического и экономического строя государства как строя, крайне несправедливого». Путем «неутомимой и деятельной пропаганды в среде своих собратьев» «Союз» надеялся «достичь тех результатов, которые выдвинут и у нас рабочее сословие и заставят его заговорить о себе, о своих правах». Призывая рабочих смело стать под «знамя социального переворота», «Северный союз русских рабочих» стремился вдохнуть в них веру в свои силы. «Знайте, – говорилось в программе, – что в вас заключается вся сила и значение страны… Вы смутно сознаете это, но у вас нет организации, нет идеи, которой бы вы руководились, нет, наконец, нравственной поддержки, столь необходимой для дружного отпора врагу. Но мы, рабочие – организаторы Северного Союза, даем вам эту руководящую идею, даем вам нравственную поддержку в сплочении интересов и, наконец, даем вам ту организацию, в какой нуждаетесь вы»[1185].

Нет оснований утверждать, что под рабочим сословием составители программы «Северного союза русских рабочих» понимали именно и только промышленный пролетариат. Хорошо известно, что в ту пору в России в понятие «рабочее сословие» включали часто всех трудящихся, народ в широком смысле[1186]. Прямые отзвуки такого представления можно найти и в самой программе «Северного союза», которая уже в первом своем абзаце объявляла задачей союза сплочение «разрозненных сил городского и сельского рабочего населения», подразумевая, несомненно, под сельским рабочим населением отнюдь не один сельский пролетариат. Несмотря на это, нельзя не признать, что основатели «Северного союза» инстинктивно, чутьем понимали выдающуюся роль городских рабочих и практически стремились в первую очередь к их организации, к поднятию их политического сознания, к руководству их борьбой.

Очень знаменательно было то, что программа «Северного союза» сильно оттеняла общность задач и борьбы русских и западных рабочих. «Наши западные братья, – говорилось в ней, – уже подняли знамя освобождения миллионов – и нам остается только примкнуть к ним. Рука об руку с ними пойдем мы вперед и в братском единении сольемся в одну грозную, боевую силу». В другом месте еще точнее и яснее подчеркивалось, что «Северный союз русских рабочих» тесно примыкает «по своим задачам к социально-демократической партии Запада».

В своем ответном письме землевольцам (см. о нем ниже) руководители «Союза»[1187] признавали прямо, что пропитались (даже «чересчур», как им теперь казалось, под влиянием землевольческой критики) «духом различных программ Запада»[1188]. Действительно, программы западноевропейских рабочих организаций, в первую очередь немецкие социал-демократические программы, оказали влияние на программу «Северного союза русских рабочих». Составители программы «Союза», судя по всему, располагали и пользовались как «Готской программой» объединенной германской социал-демократической партии, принятой в 1875 г., так и предшествовавшей ей программой эйзенахцев 1869 г.[1189]

Наряду с собственным опытом, накопленным в ходе революционной борьбы в России, и опыт международного рабочего движения помог основателям «Северного союза русских рабочих» сформулировать положение о значении политической свободы как фактора, которым «прежде всего обеспечивается решение социального вопроса» (в программе эйзенахцев было сказано более четко, – что «политическая свобода есть необходимое предварительное условие для экономического освобождения трудящихся»), – положение, которое в описываемое время, в конце 1878 г., еще не успело получить официального признания у ведущей организации революционных народников, вызывало еще в ее среде большие споры, хотя частью видных народников уже, бесспорно, считалось основательным. Этим и объясняется реплика одного из редакторов «Земли и воли» Клеменца, что «вопросу о влиянии политической свободы в деле борьбы эксплуатируемых с эксплуататорами посвящается слишком много времени и решается он в программе слишком категорически в утвердительном смысле»[1190]. В значительной мере в развитие выставленного общего положения о роли политической свободы в программе «Северного союза» появился раздел «непосредственных требований», своего рода программа-минимум.

К числу непосредственных требований отнесены были: 1. Свобода слова, печати, право собраний и сходок. 2. Уничтожение сыскной полиции и дел по политическим преступлениям. 3. Уничтожение сословных прав и преимуществ. 4. Обязательное и бесплатное обучение во всех школах и учебных заведениях. 5. Уменьшение количества постоянных войск или полная замена их народным вооружением (очевидно, ополчением). 6. Право сельской общины на решение дел, касающихся ее, как то: размера податей, надела земли и внутреннего самоуправления. 7. Уничтожение паспортной системы и свобода передвижения. 8. Отмена косвенных налогов и установление прямого налога сообразно доходу и наследству. 9. Ограничение числа рабочих часов и запрещение детского труда. 10-м пунктом было включено (как дань лассальянским влияниям) требование учреждения производительных ассоциаций, ссудных касс и дарового кредита рабочим ассоциациям и крестьянским общинам. Часть этих требований программы совпадает по содержанию с соответствующими пунктами эйзенахской и готской программ[1191]. В программу «непосредственных требований» «Северного союза» включены пункты, вытекающие целиком из особых условий пореформенной царской России (второй, шестой, седьмой). С другой стороны, некоторые из требований немецких социал-демократических программ вовсе отсутствуют в программе «Союза». Нет в ней требования всеобщего, равного, прямого и тайного голосования при всех выборах в государстве и общине, нет пункта об отделении церкви от государства. Отсутствие первого из этих требований в особенности обращает на себя внимание. Едва ли можно сомневаться в том, что это отсутствие связано с опасениями в отношении представительного правления, которые были распространены в народнической среде (до появления «Народной воли») и в той или иной мере, видимо, восприняты основателями Союза[1192], воздержавшимися от включения в свою программу требования демократической конституции (тем самым допустившими, конечно, принципиальную ошибку).

Идейная зависимость от народничества отчасти оказалась также в формулировках программы, касающихся общих, наиболее далеко идущих целей. Вслед за уже цитированным первым пунктом, говорившим о ниспровержении существующего строя, шла речь об учреждении основанной на «началах русского обычного права» «свободной народной федерации общин» и т.д. Недостаточная идейная зрелость авторов программы проявилась в ряде абзацев программы, где содержалась идеализация «евангельской истины», «непонятого и позабытого учения Христа», где современное социалистическое движение толковалось как воскрешение «учения Христа о братстве и равенстве».

При всех этих недостатках программное выступление «Северного союза», безусловно, сохраняет крупнейшее историческое значение, как важная веха в развитии русского рабочего и всего русского революционного движения. В лице основателей «Северного союза» рабочее движение в России существенно отступало от анархо-народнического аполитизма, выдвигало, хотя и не во всем достаточно отчетливо, самостоятельные задачи перед рабочим классом и поворачивалось лицом к общей борьбе пролетариата всех стран, подчеркивая свою кровную связь с международным движением.

Большой интерес наряду с программой представляет напечатанное в пятом номере «Земли и воли»[1193] «Письмо в редакцию от рабочих „Северного союза“». «Земля и воля» в уже отмеченной статье Д.А. Клеменца упрекнула авторов программы в некоторой непоследовательности и эклектизме. Приветствуя те стороны программы, которые он находил вполне созвучными воззрениям революционных народников, Клеменц с видимым неодобрением отметил наличие в ней параграфов, которые «прямо взяты из катехизиса немецких социал-демократов», причем, как упоминалось выше, специально оговорил свои опасения по поводу постановки, даваемой в программе «вопросу о влиянии политической свободы». Клеменц жаловался, что «положения революционной (т.е. народнической. – Ш.Л.) программы о значении пропаганды фактами, об активной борьбе даже не дебатируются» и что о воззрениях на этот предмет «Северного союза» «можно догадываться только по тому, что он включил стачки в число признанных орудий борьбы и пропаганды». Клеменц признавал также минусом программы «Северного союза» недостаточное внимание к аграрному вопросу, неясность его аграрной платформы[1194]. Авторы ответного «Письма в редакцию» отстаивали программу «Союза», хотя признавали одновременно справедливость некоторых из сделанных по ее адресу упреков. Давление традиционных народнических предрассудков в вопросе о политике сказалось на замечании авторов письма, что политическая свобода вовсе не входит в их «особенные планы и расчеты». Но тут же авторы письма твердо заявляли, что политическая свобода «все-таки очень важное условие для скорейшего переворота и более или менее осмысленного решения социального вопроса». Ответное письмо проводило резкую грань между пробудившимися к сознательной жизни рабочими и какими-нибудь Сысойками[1195], которые «дальше своей деревни да назойливого попа соседнего селения ничего не ведают». Авторы «Письма в редакцию» с гордостью отмечали, что «они вышли из условий этой жизни», они уже начинают сознавать происходящее вокруг них. «Мы сплачиваемся, организуемся, – говорили они, – берем близкое нашему сердцу знамя социального переворота и вступаем на путь борьбы. Но мы знаем также, что политическая свобода может гарантировать нас и нашу организацию от произвола властей, дозволит нам правильнее развить свое мировоззрение и успешнее вести дело пропаганды, – и вот мы ради сбережения своих сил и скорейшего успеха требуем этой свободы, требуем отмены разных стеснительных „положений“ и „уложений“».

Авторы письма согласились с замечаниями критики о том, что в программе «Северного союза» уделено недостаточно места аграрному вопросу. «Забывать деревню, – писали они, – не есть дело нашего ума и чувства. Для нас столько же дорог мужичок с его родными лесами, как и фабричный; а улучшение быта первого даже важнее, потому что тогда ни один кулак не вызвал бы нас с своих полей служить его ненасытному брюху»[1196]. В письме заявлялось о необходимости пополнения программы «Северного союза» требованием увеличения крестьянских наделов за счет незанятых и помещичьих земель, а также отмены крестьянских повинностей, кроме тех, которые идут прямо на удовлетворение нужд и потребностей самой крестьянской общины и на устройство школ[1197].

Ответ рабочих землевольцам содержал некоторые фактические данные о работе «Северного союза». Судя по ответу, «Союз» к весне 1879 г. насчитывал в Петербурге около 200 членов да еще столько же примыкающих к нему[1198].

Большинство членов, как вспоминает Плеханов, принадлежало к числу заводских рабочих (металлистов). В каждом крупном рабочем районе Петербурга была местная группа «Союза», со своей кассой и конспиративной квартирой, со своим небольшим местным комитетом, члены которого входили одновременно в центральный кружок; в ведении последнего находились общие дела «Союза», центральная его касса и библиотека[1199].

Центральная касса, как указывалось в программе, предназначалась «исключительно на расходы, необходимые для выполнения планов „Союза“ и на поддержку рабочих во время стачек». Именно это указание программы имела в виду «Земля и воля», когда отмечала, что «Северный союз» включил стачки в число признаваемых им средств борьбы и пропаганды. Авторы ответного письма не прошли мимо упрека «Земли и воли» относительно недостаточного внимания к рекомендуемой народниками-бунтарями «пропаганде фактами» и в этой связи затронули вопрос об отношении к стачкам. «При слабости еще организации, при недостатке энергичных боевых сил, – заявляли авторы письма, – наша деятельность в массе будет носить на себе характер пропаганды и мирной агитации в среде рабочего и крестьянского люда. Но этим мы вовсе не хотим сказать, что более или менее открытая борьба, как активное участие и агитация во время стачек, исключается пока из нашей программы действий. Напротив, мы должны пользоваться всеми удобными моментами, всеми случаями, где бы только открыто проявлять свою силу как единичную, так и массовую».

Такой случай представился вскоре после оформления и открытого выступления «Северного союза». Непрекращавшиеся брожение и недовольство на Новой бумагопрядильне привели в середине января 1879 г. к новой забастовке, которую начали ткачи, а вскоре подхватили и прядильщики. Забастовщики требовали отмены распоряжения об увольнении 44 рабочих, в которых фабричная администрация видела бунтовщиков, сокращения рабочего дня на 2,5 часа (с 14 до 11,5), увеличения заработной платы, упразднения некоторых штрафов и т.д. Под влиянием стачки на Новой бумагопрядильне и откликаясь на прямой призыв активных рабочих-стачечников этой фабрики, остановилась и другая текстильная фабрика – Шау.

Предварительные подготовка и агитация сыграли роль в возникновении забастовки на самой Новой бумагопрядильне[1200]. В этой подготовке и агитации, а затем в руководстве начавшейся стачкой видную роль сыграл примыкавший к «Северному союзу» и связанный с землевольцами П.А. Моисеенко[1201]. Другими непосредственными руководителями стачки из рабочих были Лука Иванов (Абраменков), Яков Коняев, Герасим Иванов и др. В воспоминаниях Плеханова и Моисеенко[1202], в автобиографической записке Ширяева имеются прямые указания на участие «Северного союза», в частности Халтурина, в проведении стачки, в помощи стачечникам. В конце января «Северный союз» через «Петербургскую вольную типографию» издал воззвание к столичным рабочим, в котором рассказал о стачке на фабрике Шау (здесь все рабочие были уволены), о многочисленных арестах среди рабочих, о разгоне и диком избиении на улице рабочих с Новой бумагопрядильни, направлявшихся для заявления требований к градоначальнику Зурову, и т.д. «Северный Союз» призывал к организации денежных сборов, к продолжению борьбы, обещая рабочим поддерживать их «до последней крайности». Материал о стачке был опубликован в печатном органе землевольцев Плехановым, который вместе с Александром Михайловым участвовал и на этот раз в проведении забастовки. В корреспонденциях «Земли и воли» обращают на себя внимание сведения об откликах, которые вызвала на ряде других предприятий столицы забастовка рабочих двух текстильных предприятий. Эти данные подтверждаются и официальными документами, отразившими в известной мере движение солидарности, поднявшееся в начале 1879 г. среди петербургских рабочих, – движение, которое, как мы только что видели, «Северный союз» стремился усилить и развить.

Основатели «Северного союза» рассматривали свою организацию как базу для создания всероссийской рабочей организации. Программа возлагала на комитет «Союза» сношения с представителями провинциальных кружков и фракций рабочих России, принявших программу «Северного союза». С планами распространения работы за пределы Петербурга была, надо думать, связана поездка Халтурина в Сормово, выше уже отмеченная. Определенные шаги к созданию отделения «Северного союза» делались и в Москве. Однако руководство этой работой было поручено человеку, оказавшемуся предателем-провокатором. Это был Николай Рейнштейн, слесарь железнодорожных мастерских в Петербурге, затем в Москве, близкий знакомый Обнорского. Через Рейнштейна политическая полиция была в курсе многих дел как самого «Северного союза», так и революционного подполья вообще. Рейнштейн (вместе с работавшей с ним для полиции женой его, Т. Рейнштейн) не только провалил осуществление московских планов организаторов «Северного союза», но нанес тяжелый удар его работе в целом. Вследствие главным образом его предательства был арестован в конце января 1879 г. Виктор Обнорский и рушились планы оборудования собственной типографии «Северного союза» и издания его печатного органа, над реализацией которых много трудился Обнорский, специально для этого ездивший за границу во второй половине 1878 г. (незадолго до окончательного оформления «Союза» и принятия его программы)[1203].

С «Северным союзом» связаны первые организованные сношения между русскими и польскими рабочими. Программа «Северного союза» была доставлена в Варшаву и неоднократно читалась, как устанавливают прокурорские «Материалы для истории революционного движения в Царстве Польском», на сходках рабочих и интеллигентской молодежи. По сообщению Плеханова, варшавские рабочие приветствовали петербургскую организацию адресом, в котором указывали, что пролетариат должен быть выше национальной вражды. Отвечая им в том же духе, «Северный союз» выражал надежду на скорую победу над общими врагами и заявлял, что не отделяет своего дела от дела рабочих всего мира[1204].

Замыслы и планы при образовании «Северного союза» были очень широки. Организаторы, как видно из программы, мечтали о том, что он станет «великим союзом». Между тем внешние трудности и препятствия, с одной стороны, и особенности хода самого революционного движения, с другой стороны, подрывали развитие деятельности «Союза». В то время когда Обнорский, Халтурин и их ближайшие товарищи прилагали усилия к тому, чтобы вызвать к жизни и прочно поставить революционно-социалистическую организацию рабочих в Петербурге и в других местах, среди революционной народнической интеллигенции, а в значительной мере и среди части революционно настроенных рабочих стали все более усиливаться террористические веяния. Мысль о необходимости борьбы за политическую свободу, постепенно завоевывавшая признание, уже весной 1879 г. послужила основанием для сплочения целой фракции внутри народнической «Земли и воли», а через 8 – 9 месяцев получила формальное право гражданства в программе вновь возникшей партии «Народная воля». Однако последняя добивалась осуществления своей ближайшей задачи (совершения «политического переворота с целью передачи власти народу») не на путях массовой организационной и агитационно-пропагандистской работы, но в основном на путях заговора и террора, несовместимых в действительности с интересами роста и развития массового движения. Виднейший руководитель «Союза» Халтурин, вначале высказывавшийся против террора, находя, что он мешает организации и политическому воспитанию рабочих, сам, как уже упоминалось выше, в дальнейшем стал в ряды активных террористов.

«Северный союз русских рабочих», таким образом, довольно скоро после своего оформления начинает вступать в полосу известного кризиса. Но он еще действовал так или иначе около года и даже успел сделать попытку к разрешению одной из задач, к которой с большой настойчивостью стремились раньше его главные основатели, – к созданию своего рабочего органа печати.

В ответном письме редакции «Земли и воли» рабочие из «Северного союза» писали: «Вопросы, в которых весь „Союз“ заинтересован так близко, мы намеревались разобрать на столбцах своей газеты, где, между прочим, постарались бы развить и сущность нашей программы. Но, к сожалению, это желание, близкое, было, уже к осуществлению, по обстоятельствам, от нас не зависящим, так и осталось пока желанием. Мы лишились посему на время одного из самых важных рычагов нашей агитационной деятельности, печатного слова, и лишили в то же время рабочую и крестьянскую массу той пищи, в какой она теперь наиболее нуждается… Поэтому с искренним сочувствием мы отнеслись к дошедшему до нас слуху, что вы намерены в скором времени выпустить в свет народную социалистическую газету». Но ни сами землевольцы народной газеты не выпустили, ни сменившие их народовольцы и чернопередельцы не делали таких попыток до конца 1880 г., когда эти организации приступили к выпуску: народовольцы – «Рабочей газеты», чернопередельцы – рабочего листка «Зерно». Поэтому выпущенный в феврале 1880 г. «Северным союзом» (или его остатками) листок «Рабочая заря» оказался вообще первым опытом подпольной рабочей газеты в России. Первый, оказавшийся и единственным, номер «Рабочей зари» состоял, впрочем, всего из одной статьи, по характеру имевшей значение передовицы. Она начиналась выражением солидарности с действующими революционными организациями в связи с происшедшим перед тем провалом тайных типографий «Народной воли» и «Черного передела». В основной своей части статья посвящена была характеристике угнетенного положения рабочей массы и разъяснению необходимости революционной борьбы против правительства и капиталистов. «Вместо существующей ныне в человеческих отношениях борьбы всех противу всех» провозглашались лозунги «братства, равенства и свободы для всех». Путь к осуществлению этих лозунгов, к переходу в руки трудящихся земли, фабрик и заводов «Рабочая заря» видела в объединении для общего действия, в единодушии и сплоченности рабочих масс. В качестве примера, которому должно следовать, «Рабочая заря» указывала на движение рабочих в Англии, Франции и Германии, где, «несмотря на все гонения», союзы рабочих насчитывают уже миллионы членов, где рабочие стали «грозной силой», они «близки к победе»[1205].

«Рабочая заря» была отпечатана в очень небольшом числе экземпляров в подпольной типографии, оборудованной самими рабочими. Ближайшими участниками организации типографии и выпуска газеты были молодые рабочие Александр Павлов, Игнатий Гусев и др. В марте 1880 г. типография попала в руки полиции. Павлов и Гусев были сосланы в Сибирь; за отказ в тюрьме принести присягу новому царю Александру III они вместо Западной Сибири были отправлены в Якутскую область.

Издание «Рабочей зари» оказалось последним (по крайней мере, последним известным до сих пор) организованным актом «Северного союза русских рабочих»[1206].

Не только в Петербурге[1207], но и в других районах страны на 1878 – 1880 гг., время развертывания второй революционной ситуации, приходится заметный рост стачечного движения. Всего по России, без Польши и Финляндии, было около 130 рабочих выступлений, согласно выявленным до настоящего времени данным, в том числе примерно 95 забастовок[1208]. В эти годы значительно возросло число выступлений рабочих в Москве и Московской губернии. В 1878 г. таковых было около 13, в 1879 и 1880 гг. – примерно по 15 – 18 в каждом году; две трети этих выступлений падало на стачки. В самой Москве наиболее богат стачками (свыше 10) был 1880 год. Большая часть забастовок и волнений в Москве и Московской губернии приходилась на рабочих текстильных предприятий. В движение втягивались такие крупные предприятия, как Измайловская бумагопрядильная и ткацкая мануфактура Гилля в селе Измайлове Московского уезда (на ней трижды отмечены стачки в 1879 г.), Реутовская бумагопрядильная мануфактура Мазурина в селе Реутово Московского уезда, и т.д. По-прежнему очагом рабочих волнений оставался Серпухов («Товарищество мануфактур Н.Н. Коншина», бумаготкацкая фабрика Третьяковых и др.). Отдельные протесты отмечены в металлообрабатывающей промышленности Москвы (завод Бромлея). Происходили стачки и волнения среди текстильщиков Владимирской и Костромской губерний. Крупная забастовка (более 2,5 тыс. участников) имела место в первой половине сентября 1880 г. на Ярцевской бумагопрядильной фабрике Хлудова в Смоленской губернии. Бастовали рабочие железнодорожных мастерских на Украине – в Киеве, Одессе.

Если в Петербурге в конце 70-х годов можно отметить отдельные попытки, иногда более или менее успешные, вмешательства в стачечное движение революционных организаций («Земли и воли», «Северного союза русских рабочих»)[1209], то в целом массовое движение рабочих протекало еще совершенно стихийно, вне какой-либо связи с деятельностью революционных групп и кружков. Отдельные, более или менее изолированные факты, вроде приводившихся выше, разумеется, не колеблют общего вывода, к которому неизбежно должно привести рассмотрение данных о массовом рабочем движении 70-х годов, – вывода о том, что социализм (утопический социализм народников) и массовое движение существовали тогда раздельно.

7. Революционное движение демократической интеллигенции на рубеже 70-х и 80-х годов. Либерально-оппозиционное движение. Колебания правительственных верхов. Исход второго демократического подъема

Конец 70-х годов ознаменован новым резким обострением общественно-политической борьбы в России. В.И. Ленин говорит в связи с этим о новой, второй после периода крестьянской реформы волне «революционного прибоя», о новой революционной ситуации в России[1210].

Известно, что ожидание скорого наступления революции в России в эту пору характерно было для основоположников научного коммунизма Маркса и Энгельса. Маркс в 1877 г. в письме к Зорге высказывал убеждение, что Россия «давно уже находится накануне переворота», что революция «начнется на этот раз на Востоке»[1211]. В таком же смысле высказывался Энгельс. Он еще в 1875 г. в письме к Бебелю писал: «Положительно кажется, что на этот раз Россия первая пустится в пляс»[1212]. Когда внутреннее положение в России в конце 70-х годов особенно осложнилось, Энгельс временами готов был предсказывать взрыв русской революции чуть ли не в ближайшие месяцы[1213]. Верно оценивая противоречия русской экономической и политической действительности, наблюдая с величайшим сочувствием за нарастанием в России революционных настроений, правильно предвидя великую роль, которая предстояла передовым силам русского народа в международной революционной борьбе, Маркс и Энгельс в описываемое время даже переоценивали в той или иной мере, как показало дальнейшее течение событий, зрелость революционного кризиса в России. Однако основное – назревание в России революционной ситуации – было ими констатировано с большой проницательностью и чуткостью.

Вторая революционная ситуация в конце 70-х годов, подобно революционной ситуации конца 50-х и начала 60-х годов, была вызвана всем ходом предшествующей социально-экономической и политической жизни страны.

Противоречия, частью унаследованные от дореформенного прошлого, частью порожденные самим периодом реформ, к концу 70-х годов углубились и обострились. Итоги этого периода к указанному времени уже вполне выявились. Страдавшее от крайнего недостатка земли, обремененное сверх всякой меры и возможности платежами и повинностями в пользу помещиков и государства, крестьянство нищало и разорялось. Война 1877 – 1878 гг. против Турции принесла народным массам дополнительные тяготы и лишения. В 1879 – 1880 гг. плохие урожаи еще более ухудшили положение деревни, а также трудящегося населения городов. Тогда два года подряд сбор хлебов был значительно меньше обычного (особенно в 1880 г.). В то время как в 1877 г. сбор хлебов составил 2,1 млрд. пудов, в 1878 г. – 2,2 млрд. пудов, в 1879 г. он снизился до 1,8 млрд., а в 1880 г. – до 1,7 млрд. пудов[1214].

В начале 1880 г. умеренные московские либералы в записке, поданной Лорис-Меликову, утверждали, основываясь на единодушных свидетельствах всех наблюдателей хозяйственной жизни, что народный «достаток» падает, и при этом поясняли: «В настоящую минуту треть России страдает от скудного продовольствия; кое-где дело дошло до настоящего голода. В южном крае хлебный жук готовит новые опустошения. В целом ряде губерний свирепствует дифтерит и другие повальные болезни»[1215]. Сам Лорис-Меликов осенью того же года в докладе Александру II о политическом состоянии России отмечал факт повторяющихся в некоторых местностях несколько лет сряду неурожаев и выражал опасение, что при новом недороде хлебов положение может осложниться «беспорядками в крестьянском населении»[1216]. Демократические круги оценивали в это время экономическое положение масс еще гораздо прямее и резче. Нелегальный орган «Народная воля» в конце 1880 г. писал: «Зловещая народная беда растет и принимает более и более угрожающие размеры. Неурожаи нынешнего года, обострив давнишние экономические страдания народа, вызвав неслыханную дороговизну хлеба и съестных продуктов, ведут Россию к повсеместному неминуемому голоду». «Народная воля» указывала, что в наиболее жестких формах голод проявляется в средних приволжских губерниях – Самарской, Саратовской, Казанской – и в некоторых южных – в Екатеринославской губернии, в Области Войска Донского. Отмечалось также очень тяжелое положение в Херсонской, Таврической, Черниговской и других губерниях. Плохие урожаи, подчеркивала «Народная воля», не единственная причина народных бедствий: «Есть язвы, лежащие в самом строе социальной жизни народа, которые глубоко подъели корни его благосостояния»[1217].

Обострение народных бедствий, разумеется, сильно сказывалось на крестьянских настроениях, усиливало враждебность к крепостническим пережиткам, к помещичьему землевладению. В пятом разделе настоящей главы приведены данные о крестьянском движении, направленном против гнета помещиков и полукрепостнического государства, как за время, предшествующее революционной ситуации, так и за период самой революционной ситуации. Там же мы останавливались на таком симптоматичном явлении, как широчайшее распространение слухов о предстоящем земельном переделе, о дополнительном наделении крестьян землей. Было отмечено, что слухи чрезвычайно усилились и приняли небывалые размеры, очень встревожившие власть, именно в конце 70-х годов.

Особенностью нового общественного подъема было то, что в нем отразилась уже и новая, капиталистическая группировка классовых сил и потому заметное место наряду с крестьянским заняло движение рабочих, направленное и против капиталистической эксплуатации, и против гнета самодержавия.

Подъем рабочего движения в конце 70-х годов побудил часть народнической революционной среды, хотя и не отказавшуюся от своих общих принципиальных установок, специально поставить вопрос о задачах революционеров по отношению к движению рабочих. Г.В. Плеханов посвятил свою передовую статью в четвертом номере «Земли и воли», печатавшемся в феврале 1879 г., этому вопросу. Он ссылался при этом именно на «волнения фабричного населения, постоянно усиливающиеся и составляющие теперь злобу дня». Вопрос о городских рабочих, как признавал Плеханов, самой жизнью самостоятельно выдвигается вперед «вопреки априорным теоретическим решениям революционных деятелей»[1218].

Для изучаемого периода характерно обострение нужды пролетарских масс в связи с усилением дороговизны продуктов, а также с наметившимся уже после кратковременного подъема застоем в торгово-промышленных делах, кризисом сбыта, а отсюда с безработицей, падением заработной платы. «Народная воля» в конце 1880 г. сообщала о положении в Петербурге, что расчеты рабочих здесь обильны; несколько фабрик и заводов закрылись, другие распустили большую часть своих рабочих[1219]. В это же время народовольческая «Рабочая газета» отмечала, что неурожай «нагнал из провинции немало рабочего люду», что заработная плата стала сильно понижаться, а заводское начальство обращается с рабочими «хуже, чем со скотом»[1220]. Ежемесячник «Слово» осенью 1880 г. утверждал, что фабричные рабочие испытывают «не менее, если не более тяжкое бедствие», чем крестьяне. Указывая, что на рабочем отразились «и нынешние продовольственные затруднения, и другие совпавшие с ними невзгоды», журнал свидетельствовал, что в последние месяцы, т.е. примерно с середины 1880 г., «обнаружилось уже несколько выдающихся признаков особенной тягости положения фабричного человека»[1221].

В целом обострение нужды и бедствий угнетенных масс и их повышенное возбуждение надо признать характерными для периода конца 70-х – начала 80-х годов.

Нет сомнения, что на усиление брожения среди крестьянства и на повышение активности рабочего авангарда в конце 70-х годов оказали воздействие и те международные события, участницей которых стала Россия в те годы.

События эти (русско-турецкая война 1877 – 1878 гг., ее подготовка, ход и последствия) оказали большое влияние вместе с тем как на широкий слой русской демократической интеллигенции, так и на различные круги дворянского и буржуазного либерального и полулиберального общества.

Начиная войну против Турции, царизм сильно переоценивал собственную мощь и недооценивал силу сопротивления противника. Незавершенность военных реформ, бюрократизм военно-административного аппарата, крупнейшие недостатки по части вооружения и снабжения, бездарность верховного командования, злоупотребления и хищения были причиной ряда неудач. Большие потери понесенные русскими войсками при трех штурмах Плевны, неслыханные лишения, испытывавшиеся солдатами при обороне Шипкинского перевала, громадное количество жертв, унесенных болезнями, – все это вызывало тревогу и возбуждение. Даже такой реакционный деятель, как Победоносцев, в то время писал (цесаревичу Александру) о «грубых, невежественных ошибках нашего главного военного начальства, о наших героях, которым достаточно надивиться нельзя и которые гибнут тысячами от неразумных, невозможных распоряжений начальства»[1222].

Выдержка и храбрость русских войск в конце концов сыграли решающую роль в этой войне. «Героем оказался все тот же народ», – справедливо писал журналист Г. Градовский в статье об «Итогах войны»[1223]. Но этот народ-победитель, как и прежде, остался в прежнем тяжелом положении: исполнение его заветных желаний, касавшихся земли и воли, не подвинулось ни на шаг вперед.

Обманутыми оказались и конституционные мечтания либерального общества, которое надеялось, что правительство, провозгласившее лозунг освобождения славянского населения Турции, подумает об уступках в собственной стране.

«Правительство наше по окончании войны необходимо должно будет дать конституцию, если не захочет вконец разориться и показаться смешным в глазах русского общества и целой Европы»[1224] – в этом заявлении одного из подсудимых по делу 193-х выражено мнение сравнительно широких общественных кругов во время войны. Через два года Муромцев в записке, поданной Лорис-Меликову от группы московских либералов, писал: «Русское общество инстинктивно ожидало, что великое дело освобождения соплеменных народов должно будет сопровождаться и внутренним освобождением»[1225].

Но предсказания не оправдались, и либеральное общество чувствовало себя задетым. Болгарию превратили в конституционное государство, «вчерашних рабов сделали гражданами.., а сами вернулись домой по-прежнему рабами»[1226], – такие речи раздавались повсюду. Тяжелый удар, нанесенный дипломатическому престижу царской России после войны (пересмотр условий Сан-Стефанского договора), еще более усилил недовольство либерального общества неудачливым правительством.

В повышенной общественной атмосфере военного времени произошли два события, оказавшие влияние на дальнейший ход дел: процесс 193-х и дело Веры Засулич.

Процесс 193-х (октябрь 1877 – январь 1878 г.) являлся значительнейшим в ряду крупных политических процессов, начатых делом о Казанской демонстрации, за которым последовали дело 50-ти и дело «Южнороссийского союза рабочих». Процесс 193-х, по которому были судимы за пропаганду среди рабочих и крестьян деятели петербургской революционной организации начала 70-х годов (Синегуб, Чарушин, Шишко, Перовская и др.) и многие участники «хождения в народ», выделялся даже на фоне указанных дел как своей грандиозностью, так и исключительной обстановкой, в которой он протекал. Подсудимые провели в предварительном заключении до трех-четырех лет. Из числа привлеченных более 50 человек до суда умерли, покончили самоубийством или сошли с ума. На самом суде обвиняемые были поставлены в особо неблагоприятные условия, при которых им невозможно было осветить подлинный характер дела. Поэтому большинство из них решило протестовать против комедии правосудия и уклониться от всякого участия в судебном следствии и совершенно отказаться от защиты. Происходившая на суде борьба революционеров с правительством достигла кульминационного пункта во время яркого и мужественного выступления И.Н. Мышкина (15 ноября), которое закончилось бурными столкновениями между подсудимыми и жандармами.

Постоянно прерываемый председателем, Мышкин тем не менее сумел охарактеризовать «цель и средства социально-революционной партии», а также вопрос «о причинах возникновения и развития этой партии вообще и движений 1874 г. в частности». Мышкин указал на связь между движением 60-х и 70-х годов, подчеркнув, что то и другое явилось отголоском недовольства и борьбы народа. Движение последних лет (1873 – 1875 гг.) Мышкин поставил в тесную связь с «громким ропотом народа», вызванным его «отчаянно бедственным положением». В своей речи Мышкин резко разоблачал и экономическую, и юридическую сторону реформы 19 февраля, вскрывал грубо насильническое, реакционное направление всей внутренней политики правительства. Признавая революцию «единственно возможным выходом из настоящего положения», Мышкин отстаивал мысль, что эта революция должна быть народной революцией. Он говорил, что считает своей обязанностью, долгом чести стоять в рядах революционеров. Мышкин обличал зверские методы преследования революционеров правительством и в заключение заклеймил своих судей, которых поставил гораздо ниже обитательниц домов терпимости: «…Там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человечества»[1227].

Внимание всей молодежи в течение нескольких месяцев было приковано к процессу 193-х. В высших учебных заведениях Петербурга происходили многолюдные сходки, на которых выступали ораторы-землевольцы. В столице распространялся составленный Г.В. Плехановым проект адреса министру юстиции Палену, которому от имени студенчества задавался вопрос, признает ли он в отношении социалистов «то, что называется неотъемлемыми правами личности», или «русское законодательство и впредь будет расправляться с социалистами так, как башибузуки расправляются с болгарами?»[1228] От имени московских студентов тоже была распространена прокламация, призывавшая общество к протесту против правительственных насилий. Исход дела 193-х дал новую пищу негодованию прогрессивных общественных элементов. По приговору сената почти половина подсудимых была признана вовсе невиновной, а многим было зачтено как наказание предварительное заключение. Даже для осужденных сенат вынужден был хлопотать перед царем о значительном облегчении наказаний. Но по представлениям шефа жандармов Мезенцова и министра юстиции Палена Александр II отказался удовлетворить ходатайство своего высшего судилища[1229].

Весьма показательным для общественных настроений того времени было знаменитое дело Веры Засулич, которую судили 31 марта 1878 г. за то, что 24 января того же года, на другой день после окончания процесса 193-х, она ранила петербургского градоначальника Трепова в ответ на гнусное насилие (наказание розгами), учиненное по его распоряжению над заключенным революционером-землевольцем Боголюбовым-Емельяновым.

Судили Засулич как уголовную преступницу обычным судом присяжных. В составе последних были люди среднего достатка, петербургские обыватели, чиновники, далекие от революции и революционеров. Но и они поддались общему настроению, враждебному царскому деспотизму, произволу царской администрации, и они прошли через тревоги и разочарования русско-турецкой войны. В результате эти люди вынесли оправдательный приговор Вере Засулич, а присутствовавшая в зале «избранная», привилегированная публика встретила этот приговор громким одобрением, которое разделяло с ней все прогрессивное в обществе и печати[1230]. Разумеется, наиболее бурно реагировала на освобождение Засулич молодежь, ответившая на него небывалой еще по масштабу уличной демонстрацией у здания суда[1231].

Дело Засулич, превратившееся в суд над существующим режимом, воочию показало, что страна задыхается в тисках самодержавия и что даже самые умеренные элементы готовы при случае присоединить свой голос к хору противников правительства.

В те и ближайшие месяцы создалась благоприятная почва для возрождения либерально-конституционного движения.

Вторая половина 60-х и первая половина 70-х годов были временем затишья либерального движения. Конечно, либерализм как общественное направление отнюдь не исчез тогда с исторической арены. Но его существенные проявления носили в эти годы почти исключительно литературный характер[1232]. Притом умеренность и «осторожность», всегда свойственные либералам, после упадка общественной волны, определившегося в 1862 – 1864 гг., временно еще усилились. Оппозиция со стороны либералов к усвоенному правительством твердому реакционному курсу теперь проявлялась главным образом в области вопросов культуры (выступления против политики министра просвещения Дм. Толстого и т.д.). О борьбе революционно-демократической интеллигенции либералы в 70-х годах продолжали отзываться отрицательно и враждебно. Видный либерал К.К. Арсеньев на страницах наиболее влиятельного либерального журнала «Вестник Европы» (выходил в Петербурге с 1866 г.) в начале 70-х годов утверждал, что «исторический опыт» будто бы свидетельствует о полном отсутствии в России «материалов и условий для насильственного переворота». Заявляя, что «членами тайных обществ у нас могут быть только люди, незнакомые с жизнью, с Россией», он призывал революционную молодежь признать «бесплодность жертв», которые она приносит[1233]. Самые пожелания, которые выдвигались либералами, носили крайне робкий и куцый характер. Ограниченная монархическая конституция являлась политическим идеалом либерализма, но о ней позволяли себе мечтать не все тогдашние русские либералы.

Из числа либералов-конституционалистов можно назвать небольшую группу московских молодых ученых и литераторов (А. Посников, А. Чупров, В. Соболевский и др.), связанных с газетой «Русские ведомости». Они в 1873 г. на маленьком совещании в Гейдельберге договорились о некоторых основаниях программы, в которой нашла отражение и идея конституции[1234]. Молодой юрист и журналист (также москвич) Виктор Гольцев в 1875 г. в открытом письме к редактору «Вперед!» П.Л. Лаврову выставил в качестве основной ближайшей общественной задачи необходимость «добиться чего-либо подобного хоть германской конституции»; одновременно он горячо защищал стремление «русских конституционалистов» «оставаться на законной почве» и решительно протестовал против «зажигательной пропаганды», обращенной к народу[1235].

Либеральная позиция у революционеров-семидесятников вызывала не просто критическую, но и презрительную оценку. «Что делают либералы для завоевания политической свободы?» – спрашивал автор (или авторы) рукописной брошюры «По поводу собрания русской народной партии 6 декабря 1876 г.» и отвечал: «Самое страшное – показывают правительству угрожающий кукиш в кармане, шепчутся между собою с боязливым оглядываньем вокруг и самодовольно подмигивают друг другу, что вот они ведут с правительством такую тонкую политику, что они его скоро проведут, и, ох! как славно проведут… Но зайцу не провести волка»[1236].

Масштабы либерального движения значительно расширяются во второй половине и главным образом в конце 70-х годов; но трусливый и по существу предательский в отношении демократических сил характер либеральной политики в общем сохраняется.

Правительство само в 1878 г. подало внешний повод для новых открытых выступлений либералов, имевших опорную базу в некоторых земствах. После того как 4 августа 1878 г. в Петербурге был убит С.М. Кравчинским шеф жандармов Мезенцов, причем участникам террористического акта удалось благополучно скрыться, правительство опубликовало в «Правительственном вестнике» призыв к обществу о поддержке в борьбе против революционеров. В ноябре 1878 г. в Москве Александр II лично повторил этот призыв в речи, обращенной к представителям сословий.

Эти обращения вызвали ряд адресов со стороны земств. В большинстве, как должен был признать один из видных земцев-либералов, И.И. Петрункевич, это были адреса «пошлые, униженные, вполне ничтожные»[1237]. Лишь отдельные земства решились выступить с критикой политики правительства и в той или иной форме защищали необходимость политических свобод, расширения компетенции органов местного самоуправления, изменения постановки школьного дела, наконец, намекали на желательность введения конституции, ссылаясь на предоставленное «освобожденному от турецкого ига болгарскому народу… истинное самоуправление»[1238]. Однако и в этих адресах выражалась в принципе готовность посильно бороться с «крамолой». По верному указанию тогдашней нелегальной печати, аргументация даже либеральных земств сводилась к следующему: «В России, мол, существует действительно огромное зло – социалистическая пропаганда и агитация, – и земство признает необходимость бороться с ним, но не имеет средств для этого; дайте, мол, нам средства, и мы искореним социалистов много лучше, чем может это сделать правительство»[1239].

Самое левое крыло земско-либерального движения конца 70-х годов представляла группа черниговских земцев, возглавлявшаяся И. Петрункевичем и А. Линдфорсом и имевшая связь с либеральными кругами в других местах, а прежде всего с тверскими земцами. Петрункевич и Линдфорс вели в декабре 1878 г. переговоры с южными народниками-террористами (Валерианом Осинским и др.), побуждая их к «временному прекращению разрушительной деятельности». Переговоры окончились безрезультатно. Революционеры не пошли, как отмечает В.И. Ленин, на прекращение или приостановку военных действий[1240].

В январе 1879 г. на губернском земском собрании в Чернигове был выработан и одобрен гласными проект ответа на обращения правительства, наиболее радикальный из всех аналогичных «ответов», не допущенный, однако, начальством к оглашению[1241]. Позиция данной группы либералов нашла выражение в статье И.И. Петрункевича «Ближайшие задачи земства», написанной в марте 1879 г. «В настоящую минуту, – говорилось в статье, – земство должно написать на своем знамени три положения: свобода слова и печати, гарантия личности и созыв учредительного собрания»[1242].

По инициативе И. Петрункевича и при ближайшем участии В. Гольцева в конце марта – начале апреля 1879 г. в Москве был созван земский съезд, в котором наряду с земцами участвовали журналисты, адвокаты, врачи (И. и М. Петрункевичи, П. и А. Бакунины, В. Гольцев, Ф. Родичев, А. Чупров, А. Линдфорс и др.). Все участники высказались за конституционный порядок и необходимость распространения на местах конституционных идей. Характерно, однако, что мысль об организации тайного общества для борьбы за конституцию была отвергнута даже на этом съезде, где собрались наиболее «левые» и активные деятели либерального движения, и что единственным намеченным съездом практическим средством оказались все те же «адреса» правительству. Кроме того, было решено продолжать подобные съезды в дальнейшем[1243]. Либеральное общество еще раз доказало свою, по словам Ленина, «политическую незрелость, неспособность поддержать борцов и оказать настоящее давление на правительство»[1244].

Окончание съезда земцев совпало с первым после каракозовского выстрела покушением революционеров на жизнь Александра II. Это покушение явилось свидетельством нового поворота народнического движения, подготовлявшегося уже в течение всего 1878 г.

Народники, как правило, в теории отрицали борьбу за политическую свободу в качестве самостоятельной задачи социалистов. На почве этого отрицания стояли и народники-землевольцы. Но политическая борьба как бы стихийно врывалась в практику народников. Как справедливо указывает Плеханов, «народники семидесятых годов, осуждавшие борьбу за политическую свободу как грешную сделку с дьяволом оппортунизма, вынуждены были вести ее всюду, где агитация на почве ближайших экономических требований народа приводила их и волнуемую ими массу к столкновениям с правительством»[1245]. Это ярко сказалось в особенности на деятельности народников в городах. Достаточно напомнить, что народническая «Земля и воля» впервые открыто заявила о своем существовании актом по существу вполне политического характера – Казанской демонстрацией. И как бы ни открещивались землевольцы в теории от собственно политических задач, деятельность их, направленная объективно на борьбу с существующим режимом, серьезно способствовала усилению политического недовольства и развитию политического движения в стране. В связи с напряженной внутри- и внешнеполитической обстановкой это обстоятельство получило особое значение. Давление этой обстановки, логика их собственного положения (беспощадное преследование правительством малейших попыток войти в общение с народной массой) должны были привести к пересмотру взглядов народнических революционеров на политическую борьбу. Этот процесс и наблюдается особенно ясно на протяжении 1878 – 1879 гг.

Однако значительная часть народнической интеллигенции, склонявшейся к признанию необходимости политической борьбы, не учитывала, что только на путях развития массового движения возможно успешное разрешение политических задач. Напротив, чем настойчивее перед народниками вырисовывались эти новые задачи, тем быстрее у многих из них пропадал вкус к продолжению деятельности в народе. Катастрофически падал интерес к работе в деревне. Характеризуя настроения этого переходного времени, Вера Фигнер писала в 1883 г. в своих показаниях: «Петербургские члены („Земли и воли“. – Ш.Л.)… с удивлением и презрением стали смотреть на тишину саратовских сел и тамбовских деревень; отсутствие там всяких признаков активной борьбы, видимая безрезультатность пребывания в деревне целых десятков лиц возмущали их до глубины души»[1246]. Ослабление интереса к деревенской работе не сопровождалось ростом организационной и агитационно-пропагандистской работы среди городского пролетариата. Сторонники нового, «политического» течения не пересматривали принципиальных взглядов народничества на социально-экономические отношения в России. Разочарованные в прежних формах работы, направленных к поднятию крестьянства на «социальную революцию», они переносили теперь свои надежды не на массовое движение городских рабочих, а главным образом на самих себя, на свою собственную революционную деятельность. Интеллигенция больше, чем когда-либо становилась в центре всех революционных надежд и планов народничества. При таком положении и настроении часть народников ухватилась за то средство, которое временно могло создавать и создавало иллюзию их силы и успеха, хотя в действительности оно было признаком слабости и в конечном счете способствовало их поражению. Они ухватились за оружие индивидуального террора.

Террор начался в 70-х годах как прием самозащиты и мести против жестокостей и глумлений правительства. Таковы были выступления против шпионов, таков был поступок Веры Засулич; в известной мере такой характер имел даже террористический акт против Мезенцова. Но постепенно взгляд на террор меняется. Н.И. Кибальчич, один из «первомартовцев», показал на допросе: «Сначала я, как и другие революционеры, смотрел на террористические акты, как на действия самозащиты партии против жестокостей правительства, как на выражения мести за преследования социалистов. Позднее террористическая деятельность в глазах партии, и в том числе и меня, стала представляться не только как средство для наказания начальствующих лиц за их преследования социалистов, но и как орудие борьбы для достижения политического и экономического освобождения народа»[1247].

Первыми к такой оценке террора особенно явно стали склоняться некоторые народники, работавшие на Украине. Систематически отстаивал новые взгляды землеволец Валериан Осинский, действовавший главным образом в Киеве, где он возглавлял отдельный террористический кружок. В тесном контакте с ним находился другой землеволец, Дмитрий Лизогуб. В октябре 1878 г. Осинский из Одессы извещал товарищей по «Земле и воле», что он и его группа рассчитывают приступить скоро к изданию журнала на украинском языке «с террористическим направлением»[1248]. В предсмертном письме к товарищам (Осинский был повешен в Киеве в мае 1879 г.) он утверждал, что «ни за что более», кроме террора, революционная партия в России «физически не может взяться»[1249].

Несколько позже, чем на Юге, в Петербурге оформилось внутри землевольческой организации террористическое течение, к которому примкнули Ал. Михайлов, Квятковский, Морозов, Зунделевич, Тихомиров. В их среде нашла горячую поддержку инициатива народника А.К. Соловьева, приехавшего в Петербург с намерением убить Александра II. Это покушение, состоявшееся 2 апреля 1879 г., оказалось неудачным. Соловьев был схвачен и повешен.

Накануне покушения Соловьева было решено, что типография землевольцев временно прекратит работу и что все «нелегальные» должны уехать из Петербурга, а следовательно, прекратятся «занятия» в петербургской рабочей среде. Плеханов, который вместе с несколькими своими единомышленниками протестовал против планов террористов, говорил им тогда: «Под влиянием ваших затей наша организация вынуждена покидать одну за другой наши старые области деятельности, подобно тому как Рим покидал одну за другой свои провинции под напором варваров»[1250].

На разрушительное действие террора, дезорганизующее революционное рабочее движение, законно сетовали, как вспоминает Плеханов, руководители «Северного союза русских рабочих». «Чистая беда, – восклицал Халтурин, – только-только наладится у нас дело, – хлоп! шарахнула кого-нибудь интеллигенция, и опять провалы. Хоть немного бы дали вы нам укрепиться»[1251].

Террор поглощал львиную долю средств организации. По мере его расширения прекратился приток новых сил в те самые «деревенские поселения», с которыми сравнительно лишь недавно связывалось столько народнических надежд.

Террор как система способен был оказать тормозящее влияние на развитие революционной инициативы и самодеятельности масс, перенося центр тяжести борьбы на действия горстки интеллигентов, непосредственный успех которых не мог изменить существующего политического строя. Отдельные активные рабочие, втягивавшиеся в террористическую деятельность, пропадали для рабочего движения. Вера Засулич, покушение которой на Трепова столь неожиданно для нее самой оказалось предвестником и началом новой, террористической полосы в народническом движении, свидетельствует: «Рабочие, распропагандированные еще при „Земле и воле“, сами увлеклись террором и приняли в нем блистательное участие; но для этого участия они, по самым необходимым условиям конспирации, должны были совершенно изолироваться от массы своих товарищей. Удаление же из рабочей среды таких людей, как Халтурин и другие рабочие-террористы, не могло не действовать гибельно на едва начинавшееся движение»[1252].

В.И. Ленин впоследствии многократно разъяснял ошибочность террористической тактики. В руководящей статье первого номера первого большевистского органа, «Вперед», Ленин, учитывая опыт всего русского революционного движения, предостерегал от таких приемов борьбы, как террор. «Русский террор, – писал В.И. Ленин, – был и остается специфически-интеллигентским способом борьбы… Факты свидетельствуют неопровержимо, что у нас индивидуальные политические убийства не имеют ничего общего с насильственными действиями народной революции»[1253].

Застрельщики новых методов встретили, особенно на первых порах, сопротивление со стороны части народников. Логика борьбы внутри общества «Земля и воля» между террористами и сторонниками прежней тактики привела первых в мае 1879 г. к организации тайной фракционной группы, к созданию организации в организации. В эту группу, названную «Свобода или смерть», вошли А. Квятковский, А. Баранников, Н. Морозов, Л. Тихомиров (будущий ренегат), Г. Исаев, С. Ширяев, А. Якимова и др. Когда, в связи с наметившимися разногласиями было решено созвать общий съезд землевольцев, террористы предварительно устроили свой съезд, опять-таки в секрете от организации в целом, на котором присутствовал и будущий вождь «Народной воли» А.И. Желябов. Съезд террористов состоялся в Липецке, общий землевольческий съезд – в Воронеже (оба съезда были в июне 1879 г.). На Воронежском съезде из числа «ортодоксальных» народников один Плеханов занял бескомпромиссную позицию, побудившую его в конце концов отколоться и покинуть съезд. Позиция большинства его единомышленников была, как он сам сообщает, эклектической[1254]. Съезд закончился принятием половинчатого решения: оно требовало «особого развития» террористической борьбы с правительством наряду с продолжением «работы в народе»[1255]. Однако вскоре после съезда обе стороны стали чувствовать себя стесненными связывавшим их формальным организационным единством, и уже в августе 1879 г. «Земля и воля» раскололась на две организации – «Народную волю» и «Черный передел».

Из этих двух партий первой суждено было сыграть гораздо бóльшую роль в практике революционного движения последующих лет, нежели второй. Большинство радикальной интеллигенции, а также, судя по всему, и революционно настроенных рабочих сочувствовало народовольцам, а не чернопередельцам[1256]. Внешние обстоятельства тоже неблагоприятно сложились для последних. В первые же месяцы деятельности «Черного передела» главные его основатели должны были бежать за границу (Плеханов, Стефанович, Дейч, Засулич) или были арестованы (Аптекман, Преображенский). Типография организации провалилась во время печатания первого номера ее органа «Черный передел». Впрочем, в дальнейшем организация была восстановлена (Аксельрод, Буланов, Загорский и др.). Членами ее делались слабые попытки работы в крестьянстве, в которой теоретически заключался основной смысл чернопередельчества, и более деятельно велась пропаганда и агитация среди рабочих. В течение 1880 – 1881 гг. было издано пять номеров «Черного передела» и шесть номеров рабочего листка «Зерно». Примерно к началу 1882 г. существование «Черного передела» как организованной партии в сущности прекратилось, и он распылился на отдельные кружки, более или менее родственные по духу.

Интереснее и важнее по последствиям та идейная эволюция, которой отмечена работа части чернопередельцев. Вначале чернопередельцы пытались удержаться целиком на прежней позиции землевольчества. В «Письме к бывшим товарищам», опубликованном в первом номере «Черного передела» (автором «Письма» был О.В. Аптекман), против народовольческой позиции в вопросе о необходимости политической борьбы был мобилизован почти весь арсенал традиционных народнических аргументов. Ссылаясь на определяющее значение экономических отношений в развитии человеческого общества и на ограниченность европейских буржуазных революций XVIII и XIX вв., приведших к замене одной формы эксплуатации другой, чернопередельческий орган делал абсолютно неправильные выводы о том, что каждая «живая» партия должна избирать «точкою приложения своих сил» только экономические отношения общества и что политическая борьба, завоевание политической свободы являются для социалистов делом более или менее безразличным. Вопреки действительности «Черный передел» тогда утверждал, что «лучшие, передовые люди на Западе отказались в настоящее время от идеалов политической свободы как отживших свое время»[1257]. Какова на самом деле была точка зрения «лучших передовых людей на Западе», видно из отрицательного отзыва Маркса о чернопередельцах. В письме к Зорге от ноября 1880 г. Маркс возмущается тем, что чернопередельцы, по его словам, высказываются против всякой революционной политической деятельности. Он подчеркивал зависимость позиции чернопередельцев от воззрений уже покойного в то время Бакунина[1258].

Занимая в корне ошибочные позиции по ряду кардинальных вопросов революционного движения, чернопередельцы тем не менее с самого начала неплохо подмечали и критиковали некоторые слабые стороны народовольчества. Чернопередельцы упрекали народовольцев в том, что они не верят в народ, в народную революцию, и сами теоретически отстаивали лозунг реорганизации общественных отношений только «при посредстве народа и самим народом». Они критиковали террористическую тактику народовольцев, доказывали, что «кинжал революционеров – недостаточно устойчивая точка опоры для здания политической свободы».

Ход событий в России, влияние научного социализма и западноевропейского рабочего движения в умах лучших, наиболее развитых деятелей подтачивали программно-тактические устои чернопередельчества. Уже во втором своем номере, в сентябре 1880 г., «Черный передел» заявлял (в статье Г.В. Плеханова) о сочувствии политической борьбе, хотя и значительно обесценивал это признание оговоркой, что она «имеет лишь второстепенное значение»; вместе с тем он по-прежнему подчеркивал, что «Социалистическая „партия“ без почвы и влияния в народе, без заботы о их приобретении – это nonsens, „штаб без армии“, мнимая величина, не имеющая значения в ходе общественной жизни страны»[1259].

Некоторые, наиболее зрелые и подготовленные и в теоретическом и в практическом революционном отношении представители «Черного передела» во главе с Плехановым постепенно переоценивают свои прежние взгляды и после нескольких лет исканий и полного идейного перевооружения приходят к марксизму[1260].

Преобладающая роль в русском революционном движении в ближайшие годы после раскола и ликвидации «Земли и воли» принадлежала «Народной воле». Ей, как упомянуто, в большей мере сочувствовали широкие круги демократической интеллигенции России, она же с самого начала пользовалась относительно большими симпатиями передовых, революционных элементов на Западе. Большинство активных революционеров тогдашней русской интеллигенции работало в ее организациях, к которым примкнуло немало революционеров-рабочих.

Во главе «Народной воли» стоял Исполнительный комитет, в состав которого входили Желябов, Ал. Михайлов, Фроленко, Морозов, Тихомиров, Квятковский, Баранников, Ширяев, Перовская, Фигнер, Якимова, М.Н. Ошанина, А.П. Прибылева-Корба и др. В рядах «Народной воли» особенно развернулись некоторые из них, как например Желябов, Вера Фигнер. Желябов был самым крупным деятелем «Народной воли».

Сын крепостного крестьянина Таврической губернии, Андрей Иванович Желябов (1850 – 1881 гг.) по счастливому стечению обстоятельств получил возможность окончить гимназию и даже поступить в Новороссийский университет (Одесса), но, как руководитель «студенческих беспорядков», происходивших в университете в 1871 г., был из университета исключен. В 1873 – 1874 гг. Желябов участвовал в одесском кружке Ф. Волховского. Во время разгрома движения «в народ» в 1874 г. он был арестован и, хотя его выпустили потом на свободу, был предан суду по делу 193-х. Оправданный судом, он некоторое время занимался на Юге пропагандистской работой. К началу 1879 г. Желябов пришел к убеждению в необходимости прямой политической борьбы с самодержавием. Он присутствовал на Липецком и Воронежском съездах (на последнем он оказался сильнейшим противником Плеханова и его группы в деле защиты новой тактики). Возглавив затем вместе с Михайловым «Народную волю», Желябов проявил себя очень крупным организатором и агитатором, политическим руководителем, пользовавшимся громадным авторитетом как в кругу своих ближайших товарищей, так и в той примыкавшей к партии студенческой, офицерской и рабочей среде, с которой ему приходилось иметь дело. Вместе с Перовской он являлся главным организатором убийства Александра II 1 марта 1881 г. и был казнен 3 апреля 1881 г. Один из лучших представителей разночинно-демократического поколения русских революционеров, Желябов был высоко ценим В.И. Лениным, который причислял его к «великим буржуазным революционерам», ставя в один ряд с такими представителями революционной буржуазии, как Робеспьер и Гарибальди[1261].

Несомненным преимуществом «Народной воли» по сравнению и с предшествующими организациями, и с «Черным переделом» было то, что она с самого начала отбросила народническо-бакунинское отрицание «политики» и резко и определенно поставила вопрос о борьбе за свержение самодержавия. В этом отношении «Народная воля», безусловно, сделала серьезный шаг вперед. Тем не менее народовольцы не сумели вырваться из плена отсталых и утопических народнических теорий. «Программа петербургской „Нар. воли“, – писал Г.В. Плеханов в 80-х годах в книге „Наши разногласия“, – была поставленным на голову бакунизмом, с его славянофильским противопоставлением России Западу, с его идеализацией первобытных форм народной жизни, с его верой в социальное чудотворство революционных организаций нашей интеллигенции. Исходные теоретические положения программы остались неизменными, и только практические выводы оказались диаметрально-противоположными прежним»[1262].

Подобно Ткачеву, отстаивавшему глубоко ошибочный взгляд, будто русское государство «висит в воздухе» и «не воплощает в себе интересов какого-либо сословия», народовольцы утверждали, что русское правительство – «не комиссия уполномоченных от господствующих классов, как в Европе, а самостоятельная, для самой себя существующая организация… которая держала бы народ в экономическом и политическом рабстве даже в том случае, если бы у нас не существовало никаких эксплуататорских классов»[1263]. Сами эти эксплуататорские классы, по мнению народовольцев, создавались в России самодержавным государством[1264].

Политическая борьба в России как бы лишалась, таким образом, в их глазах своего классового характера. Понятно, что народовольцы «не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества»[1265]. Борьба народовольцев не была связана с массовым движением, по существу это была борьба героического отряда интеллигентов, думавших в большей или меньшей степени заменить своей революционной энергией и самоотверженностью активное действие масс.

Передовая статья первого номера «Народной воли» определяла предшествовавшие попытки народнической деятельности в народе как «наполнение бездонных бочек Данаид» и призывала интеллигенцию взять на себя «инициативу противоправительственного похода и политического переворота», а не тратить «все силы на то, чтобы биться около народа, как рыба об лед»[1266].

Мысль о создании организации в массе крестьянства народовольцы расценивали как «совершенную фантазию», считая в то же время вполне желательным привлечение отдельных лиц из крестьян в ряды своей партии[1267]. Это не исключало, впрочем, их верности народническим взглядам на крестьянство, как на «главную народную силу», интересам которой они по-прежнему подчиняли интересы и задачи рабочего движения. Ленин с полным основанием называл народовольчество крестьянским, и заговорщическим социализмом[1268]. В формах и методах деятельности среди рабочих и крестьян народовольцы проводили известное различие, придавая крупное значение использованию выступлений рабочих, как одного из орудий революционной партии в момент переворота. Городское рабочее население, говорили народовольцы, имеет особенно важное значение для революции, поскольку успех первого нападения революционной партии всецело зависит от «поведения рабочих и войска»[1269].

Переоценивая роль военной работы партии («имея за себя армию, можно низвергнуть правительство даже без помощи народа»), народовольцы не возлагали больших надежд на революционную деятельность среди солдат, призывая воздействовать главным образом на офицерство, «более развитое, более свободное», более доступное влиянию[1270]. Военная организация «Народной воли», возникшая в 1880 г.[1271], была чисто офицерской организацией. Впоследствии В.И. Ленин отмечал коренную разницу между «разночинно-интеллигентской революционностью офицеров народовольцев» и «глубоко демократической, пролетарской и крестьянской, революционностью солдат и матросов в России двадцатого века»[1272].

Отрыв от масс фактически был типичен для всей деятельности народовольцев, которые «главным источником сил» партии считали интеллигенцию и действиям своей, в основном интеллигентской, организации придавали решающее значение в подготовке и проведении переворота, хотя, разумеется, они очень надеялись на поддержку их заговора в момент нападения на правительство теми или иными народными элементами.

Марксизм учит, что восстание, чтобы быть успешным, «должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс», «должно опираться на революционный подъем народа», «должно опираться на такой переломный пункт в истории нарастающей революции, когда активность передовых рядов народа наибольшая, когда всего сильнее колебания в рядах врагов и в рядах слабых половинчатых нерешительных друзей революции»[1273]. Понимание этих условий восстания было чуждо народовольцам. Они верили в возможность победы восстания, опирающегося не на революционный подъем народа, не на передовой класс, а на заговор, на партию, притом партию, еще не связанную с массами народа. Они полагали, что своими собственными террористическими действиями они могут создать благоприятную политическую обстановку для восстания: «Партия должна иметь силы создать сама себе благоприятный момент действий, начать дело и довести его до конца», в чем особенно существенную роль сыграет «искусно выполненная система террористических предприятий»[1274]. «Традиции бланкизма, заговорщичества страшно сильны у народовольцев, – указывал В.И. Ленин, – до того сильны, что они не могут себе представить политической борьбы иначе, как в форме политического заговора»[1275]. Народовольцы мечтали о захвате власти в результате успешно осуществленного заговора[1276]. Идея захвата власти должна была примирить в сознании народовольцев старые, утопические надежды народничества на непосредственный социальный переворот с их политической борьбой против царизма. Переворот специфически «народовольческий» В.И. Ленин определял как «переворот и политический и социальный в одно и то же время, переворот, ведущий не только к низвержению самодержавия, но и к захвату власти»[1277]. Эти иллюзии народовольчества были подвергнуты критике уже в первых марксистских работах Г.В. Плеханова – «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия». Они были вскрыты В.И. Лениным, который показал, что в «70-х и 80-х годах, когда идея захвата власти культивировалась народовольцами», это было «пожеланием или фразой горсточки интеллигентов, а не неизбежным дальнейшим шагом развивающегося уже массового движения»[1278].

Среди народовольцев имели место различные тенденции. Наряду с людьми, мечтавшими об осуществлении одновременно социального и политического переворота, были в «Народной воле» и люди, которые ожидали от подготавливаемого ими переворота непосредственно лишь установления буржуазно-демократических политических порядков, а также люди, интересовавшиеся исключительно достижением этой последней цели. Надо, впрочем, заметить, что эти течения были недостаточно отмежеваны одно от другого, часто одни и те же лица одновременно склонялись к различным, более или менее противоречивым тенденциям или переходили в зависимости от обстановки борьбы от одной к другой. Сильны были у народовольцев в известные моменты надежды на возможность вырвать террором у царизма уступки и добиться таким путем установления конституционного порядка в России. Выражением этих расчетов отчасти было письмо Исполнительного комитета «Народной воли» к Александру III после 1 марта, в котором «Народная воля» соглашалась отказаться от прежних методов борьбы на условиях политической амнистии и созыва представителей от всего русского народа при всеобщем голосовании и обеспечении свободы печати, слова, сходок, избирательной агитации[1279].

Основным официальным программным документом партии являлась «Программа Исполнительного комитета», опубликованная в третьем номере «Народной воли», датированном 1 января 1880 г. В одном из разделов содержалась программа требований из восьми пунктов, которую Исполнительный комитет обязывался пропагандировать «до переворота», рекомендовать «во время избирательной агитации» и защищать в будущем учредительном собрании. Сюда входили: постоянное и полновластное народное представительство, избранное всеобщей подачей голосов, широкое областное самоуправление, самостоятельность крестьянского мира как экономической и административной единицы, принадлежность земли народу, «система мер, имеющих передать в руки рабочих все заводы и фабрики», гражданские свободы (слова, печати и пр.), замена постоянной армии территориальной[1280].

Колебания, обнаружившиеся в правительственном лагере как раз в течение 1880 – 1881 гг., могли, как допускалось в то время в некоторых общественных кругах, говорить в пользу возможности уступок.

В течение 1878 – 1879 гг. правительство, сильно напуганное ростом активности революционеров[1281], резко усилило репрессии против всяких проявлений революционного движения и силилось подавить его одними средствами белого террора.

9 августа 1878 г., через несколько дней после убийства Мезенцова, был издан царский указ о подчинении дел о государственных преступлениях и преступлениях против должностных лиц ведению военного суда с применением наказаний, установленных законами военного времени. 5 апреля 1879 г., после покушения Соловьева на Александра II, были назначены временные генерал-губернаторы в Петербурге, Харькове и Одессе, которым, как и постоянным генерал-губернаторам в Москве, Киеве и Варшаве, были предоставлены чрезвычайные права: предавать военному суду, высылать административным порядком, подвергать по своему усмотрению арестам, закрывать газеты и журналы и т.д. Недаром военный министр Д.А. Милютин в 1879 г. говорил, что «вся Россия… объявлена в осадном положении»[1282]. Но принял широкие размеры террор именно в период действия этих чрезвычайных мер.

После разделения «Земли и воли» и образования «Народной воли» террору был придан систематический характер. Сразу после своего оформления «Народная воля» вынесла постановление о подготовке убийства Александра II. В осуществление этого постановления было приступлено к организации покушений на царя в трех возможных пунктах проезда его при возвращении из Крыма в столицу. Под Москвой народовольцам удалось в ноябре 1879 г. устроить взрыв полотна, но потерпел крушение поезд с придворной прислугой, а не тот, в котором ехал Александр II. Степан Халтурин, поступивший на работу столяром в Зимний дворец, организовал 5 февраля 1880 г. взрыв царской столовой. Однако царь опять уцелел.

Еще до взрыва в Зимнем дворце в правящих сферах, стремившихся, как выше упомянуто, подавить революционное движение средствами белого террора, высказывались также мысли о возможности одновременно прибегнуть и к другим мерам, которые могли бы смягчить остроту положения. Председатель комитета министров, бывший министр внутренних дел, П.А. Валуев принадлежал в этом деле к главным застрельщикам. «Чувствуется, – писал Валуев в июне 1879 г., – что почва зыблется, зданию (зданию самодержавия. – Ш.Л.) угрожает падение… хозяева смутно чуют недоброе, но скрывают внутреннюю тревогу». Для спасения «здания» Валуев и возобновил предложения, делавшиеся им еще в первой половине 60-х годов (1863 г.), в период проведения крестьянской реформы и польского восстания. Разговоры на эти темы в окружении царя велись во второй половине 1879 и в самом начале 1880 г. Валуев рекомендовал ввести «совещательное участие в законодательстве» лиц, «выбранных для того из губерний». После ряда обсуждений (при участии самого царя) план был похоронен. «Быть может, – отмечал Валуев в дневнике в январе 1880 г., – для перехода к другому порядку мыслей и дел нужно, чтобы под нами почва еще более заколебалась»[1283].

После взрыва 5 февраля царское правительство признало принимавшиеся до того меры борьбы с революционным движением определенно недостаточными. Катков в «Московских ведомостях» поставил в связи с событием 5 февраля вопрос об установлении диктатуры, призывая правительство «перестать стыдиться и чего-то конфузиться в пользовании властью», – как будто царизм когда-либо страдал подобной «стыдливостью». Наследник престола, будущий царь Александр III, выступил в свою очередь с предложением об учреждении верховной следственной комиссии с диктаторскими полномочиями. Эти проекты нашли осуществление в учрежденной 12 февраля 1880 г. Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия, главным начальником которой был назначен видный военный деятель того времени граф М.Т. Лорис-Меликов. При этом царизм решился на своеобразный политический маневр, возлагая на Лорис-Меликова не только голые полицейские задачи устрашения и подавления, но и примирение с властью посредством полууступок (по возможности формальных и показных) умеренной, «благомыслящей» части общества. В изданном в день своего назначения воззвании к жителям столицы Лорис-Меликов заявил, что на поддержку общества он смотрит как на «главную силу, могущую содействовать власти в возобновлении правильного течения государственной жизни».

Доверчивое либеральное общество, возлагавшее все упования на уступки сверху, всполошилось. Занимавшая в это время более или менее либеральную позицию петербургская газета «Голос» охарактеризовала начинающееся управление Лорис-Меликова как «диктатуру сердца и мысли»[1284]. Уже в марте 1880 г. от лица 20 с лишком «именитых» московских граждан Лорис-Меликову была представлена записка, составленная либеральным московским профессором С.А. Муромцевым при участии земского деятеля В.Ю. Скалона и профессора-экономиста А.И. Чупрова. Авторы записки указывали на бедственное положение России, при котором репрессии не могут оказать даже ожидаемого от них «непосредственного действия». «В положении, подобном настоящему, – писали они, – оппозиция правительству… носится в воздухе, кроется в душе массы людей». Записка считала единственным выходом призыв «в особое самостоятельное собрание представителей земства» для участия их в государственной жизни и деятельности при условии прочного обеспечения «прав личности на свободу мысли, слова и убеждения»[1285].

Лорис-Меликов, однако, был далек от удовлетворения и этих скромных пожеланий либералов. Он признавал, правда, что «исключительно карательные приемы, принятые одиночно и не в связи с мерами положительного свойства», не достигают цели. Но по вопросу о характере «положительных» мер он решительно расходился как с либералами-конституционалистами западнического склада, так даже и с лево-славянофильскими сторонниками созыва «земской думы» или «земского собора», отвергая стремления тех и других[1286].

«Либеральная» деятельность Лорис-Меликова свелась практически к смягчению резко неблагожелательного до него курса правительства по отношению к органам земского и городского самоуправления, к кое-каким послаблениям печати, к упразднению III отделения, роль которого, однако, с неменьшим рвением стал выполнять в дальнейшем департамент полиции. Был смещен возбудивший против себя величайшую ненависть в стране министр просвещения Д. Толстой[1287].

В сентябре 1880 г. Лорис-Меликов, ставший после закрытия 6 августа Верховной распорядительной комиссии министром внутренних дел, счел необходимым специально объявить представителям печати, «чтоб они не волновали напрасно общественных умов, настаивая на необходимости привлечения общества к участию в законодательстве и управлении», что «ничего подобного в виду не имеется», что все это «мечтательные разглагольствования» и «иллюзии»[1288].

Осенью 1880 г. по инициативе Лорис-Меликова были отправлены в разные губернии (Казанскую, Костромскую, Тамбовскую, Саратовскую, Киевскую и др.) сенаторские ревизии, которым надлежало собрать материалы о положении на местах (в отношении экономическом, административном и пр.) и выяснить степень распространения и влияния в обществе и народе революционных идей. Назначение ревизий также подносилось как одна из уступок либеральному общественному мнению.

28 января 1881 г. Лорис-Меликов представил Александру II доклад, в котором окончательно сформулировал свой план «умиротворения» страны. Проект сводился к учреждению временных подготовительных комиссий наподобие редакционных комиссий конца 50-х годов. Комиссии должны были выработать законопроекты о преобразовании губернского управления, дополнении Положений 19 февраля, пересмотре земского и городового положений и по некоторым экономическим и финансовым вопросам. Составленные в подготовительных комиссиях законопроекты предполагалось внести в «общую комиссию» с привлечением в ее состав выборных от органов земского и городского самоуправления. От 10 до 15 представителей последних должны были бы затем участвовать в рассмотрении этих законопроектов в Государственном совете. Но этот пункт был отвергнут царем, утвердившим в целом план Лорис-Меликова. Одобрен был план и остальными министрами и великими князьями. В этом и заключалась вся так называемая конституция Лорис-Меликова, в которой, как настойчиво и справедливо подчеркивал сам автор этого плана, не было «ничего общего с западными конституционными формами»[1289].

«…Осуществление лорис-меликовского проекта, – как впоследствии указывал В.И. Ленин, – могло бы при известных условиях быть шагом к конституции, но могло бы и не быть таковым: все зависело от того, чтó пересилит – давление ли революционной партии и либерального общества или противодействие очень могущественной, сплоченной и неразборчивой в средствах партии непреклонных сторонников самодержавия. Если говорить не о том, чтó могло бы быть, а о том, чтó было, то придется констатировать несомненный факт колебания правительства. Одни стояли за решительную борьбу с либерализмом, другие – за уступки. Но – и это особенно важно – и эти последние колебались, не имея никакой вполне определенной программы и не возвышаясь над уровнем бюрократов-дельцов»[1290].

По отношению к революционерам, как подчеркивает В.И. Ленин, Лорис-Меликов, «этот пресловутый герой „диктатуры сердца“», довел жестокости до крайней степени. Двадцатилетний юноша Розовский был казнен при Лорис-Меликове за хранение прокламаций. Казнены были Млодецкий, покушавшийся на самого Лорис-Меликова, деятели «Народной воли» А.А. Квятковский и рабочий А.К. Пресняков. Десятки людей были приговорены к каторге. Продолжались издевательства над политическими заключенными.

«Многие верят, – писала „Народная воля“, – что с воцарением графа Лорис-Меликова деятельность тайной и явной полиции приняла более мягкие формы. В действительности при графе происходят иногда вещи, до сих пор неслыханные и невиданные». Автор (им был Н. Михайловский) язвительно предлагал поставить Лорис-Меликову памятник, на котором изобразить его в генерал-адъютантском мундире, «с волчьим ртом спереди и лисьим хвостом сзади»[1291]. Ленин считал безусловно правильной такую характеристику лорис-меликовской политики – политики «волчьей пасти» (кровавый террор против революционеров) и «лисьего хвоста» (сладкие речи по адресу либералов)[1292].

Революционеры надеялись, что эта политика провалится. Желябов писал в мае 1880 г.: «В расчете лишить революцию поддержки Лорис родит упования; но, бессильный удовлетворить их, приведет лишь к пущему разочарованию». Желябову казалось, что достаточно двух-трех толчков «при общей поддержке» – и «правительство рухнет». Но тут же он указывал, что «от общества, всегда дряблого, многого требовать нельзя»[1293].

«При таком колебании правительства только сила, способная на серьезную борьбу, могла бы добиться конституции»[1294], – говорил впоследствии В.И. Ленин об этом моменте.

Такой силы налицо, однако, не оказалось, несмотря на то что в стране наблюдался подъем освободительного движения.

Характеризуя в своей статье «Гонители земства и Аннибалы либерализма» историческую обстановку, сложившуюся в то время, В.И. Ленин указывал: «Вопреки утопической теории, отрицавшей политическую борьбу, движение привело к отчаянной схватке с правительством горсти героев, к борьбе за политическую свободу. Благодаря этой борьбе и только благодаря ей, положение дел еще раз изменилось, правительство еще раз вынуждено было пойти на уступки»[1295].

Деятельность революционного лагеря, несмотря на оторванность революционной интеллигенции от широкой народной массы, явилась отражением подавленности и недовольства народа и была так или иначе связана с обострением бедствий крестьянства к концу 70-х годов.

На это тогда же обращала внимание даже легальная русская печать. Так, демократический журнал «Слово» в январе 1881 г. высказывал убеждение, что в голодании деревни, принявшем «явно массовый характер» со времени окончания русско-турецкой войны, заключается «разгадка той судорожной дезорганизационной деятельности, которая волновала русское общество в течение последних лет»[1296].

Возбужденное состояние крестьянской массы, напряженное ожидание ею перемен, прежде всего в отношении земельного вопроса, характерно особенно для описываемого времени. Оно сказалось, между прочим, как уже отмечалось, в широком и необыкновенно упорном распространении слухов о предстоящем общем переделе земель. Но правительственные опровержения и запугивания отнюдь не устранили слухов. Еще в 1881 г. популярный журналист С. Приклонский на основании наблюдений и богатых данных прессы свидетельствовал об «общем хаотическом волнении» крестьянской массы. «Из конца в конец, во всей стране, – писал он, – мы видим одно и то же: везде народ толкует о земле, о том, что скоро выйдет царский указ о разделе земель между трудящимися работниками. Эти толки распространены повсеместно и увлекают крестьян до забвения всего прочего»[1297].

В городе наряду с уже отмеченными успехами рабочего движения общественный подъем нашел одно из существенных выражений в широком размахе (на всем протяжении 1878 – 1881 гг.) студенческих волнений[1298], да и вообще в огромном политическом возбуждении, царившем среди молодой передовой интеллигенции.

Активная борьба русской революционной интеллигенции, вынудившая к некоторым уступкам царское правительство, снова содействовала усилению либеральной оппозиции.

Невольные уступки Лорис-Меликова в области печати и земской деятельности на время создали теперь более благоприятные условия для открытого проявления либеральной оппозиции. Лорис-меликовский режим помог окрепнуть возникшей в Петербурге в начале 1880 г. газете «Страна» (либерального публициста Леонида Полонского). К январю 1881 г. издатель «Вестника Европы» М.М. Стасюлевич основал большую ежедневную газету «Порядок». Около нее, как писал в конце 1880 г. И.С. Тургенев, должна была «сгруппироваться слабосильная… „конституционная“ партия»[1299].

В Москве в 1880 г. появились журнал «Русская мысль» и журнал-газета «Земство» (В. Скалона и А. Кошелева). Заметно оживились прежние либеральные органы. Послаблениями цензурной политики могла в небольшой мере воспользоваться и радикально-демократическая печать.

В числе литературно-общественных событий, отразивших подъем внутренней политической жизни в 1880 г., нельзя не упомянуть знаменитых торжеств по случаю открытия памятника Пушкину в Москве в июне этого года. Крупное политическое значение этого большого культурного праздника неоднократно подчеркивалось современной печатью как либеральной, так и демократической. В нем видели наглядное проявление «освежающего момента», переживавшегося обществом, отзвук «надежд и ожиданий», видели, в частности, и акт борьбы за права вольнолюбивой русской литературы и печати – «прославление слова, защиту свободной мысли, адвокатуру за печать и ее представителей», по словам старого демократа-шестидесятника Н.В. Шелгунова[1300].

Рядом более или менее громких оппозиционно-либеральных выступлений ознаменовалась сессия земских собраний зимой 1880/81 г., для чего в качестве повода был использован поставленный Лорис-Меликовым перед земствами вопрос о преобразовании крестьянских учреждений. «Конституционные стремления земства, – писал Ленин о периоде конца 70-х – начала 80-х годов, – обнаружились явственно, но оказались бессильным порывом». «…Вместо заботы о расширении борьбы, о поддержке отдельных революционеров более или менее широким общественным слоем, об организации какого-либо общего натиска… либералы опять начинают все с той же „тактичности“: „не раздражать“ правительство! добиваться „мирными средствами“, каковые мирные средства так блистательно доказали свое ничтожество в 60-е годы!»[1301]

Либеральное общество по-прежнему неспособно было к серьезной борьбе, не шло дальше жалоб, пожеланий и просьб, оно строило свои расчеты на столь зыбкой, в высшей степени обманчивой почве, как «доверие» и «благожелательство» Лорис-Меликова и его окружения. В декабре 1880 г. либеральный орган «Страна» в передовой статье программного значения указывал как «основную мысль» свою, «что пора недоразумений и колебаний должна миновать и что нечто важное должно быть совершено не кем иным, как родною России верховной властью». «Мы не жили иллюзиями, – писала „Страна“, – ясно сознавали и говорили, что общество в России, неорганизованное, разъединенное, не в силах понудить к дарованию себе того круга деятельности, в котором соединились бы… и укрепились общественные силы России. Но мы верили и верим, что для русской власти нет и нужды в материальном побуждении». «Нечто важное», о котором мечтали тогда «Страна» и либералы, определялось газетой как «обеспечение прав личности, призыв русского общества к участию в делах страны в форме совершенно определенной, в форме всенародно-собирательной»[1302]. Осуществления своих мечтаний о конституции либералы ожидали только сверху. «Не дай бог, чтобы осуществление их шло снизу», – писала «Страна»[1303]. Как всегда, либералы оставались враждебными революционной борьбе, особенно массовым революционным действиям; они гораздо больше боялись народного движения, революции, чем реакции[1304].

Народовольческая среда весьма выгодно отличалась от либералов как неизмеримо более трезвой оценкой политики Лорис-Меликова, так и своими честными и последовательно демократическими стремлениями, своей смелостью, твердостью и революционной энергией. Однако сами народовольцы исходили из ошибочных теоретических построений. Они продолжали растрачивать ресурсы революционного движения в террористических предприятиях. В начале 1881 г., к которому относится «расцвет» лорис-меликовской диктатуры, в Петербурге на террор было брошено почти все, чем располагала «Народная воля». Даже те люди, которые раньше вели пропаганду среди рабочих, были почти без остатка отвлечены на террор. «Рабочая газета», которую стали перед тем выпускать народовольцы, была ими приостановлена. Мобилизовав все средства, народовольцы наконец добились той цели, к которой они стремились с первого дня своего существования, – им удалось 1 марта 1881 г. убить Александра II[1305]. Успех этот в конечном итоге никак не оправдал ожиданий народовольцев. Не имея опоры в массах, они в момент известного замешательства правящих кругов не смогли двинуть в бой никаких сил, и не решились даже призвать народ к каким-либо определенным действиям. Печать бессилия и некоторой неуверенности лежит на тех воззваниях, с которыми после 1 марта обращались народовольцы к народным массам[1306]. В этой обстановке народовольцы не нашли для себя ничего другого, как обратиться со своим мирным предложением к новому царю, Александру III, обещая отказаться от террора в обмен на амнистию и созыв народных выборных. Царизм оставил этот призыв без ответа и вскоре встал на путь еще более свирепой и оголтелой реакции, чем при убитом Александре II.

Лагерь революционно-демократической интеллигенции конца 70-х годов истощил едва ли не большую часть своих лучших, наиболее энергичных и закаленных сил в оказавшейся в конечном счете бесплодной террористической борьбе. Именно это имел в виду В.И. Ленин, когда, выясняя причины вторичного (после периода падения крепостного права) поражения демократии, указывал, что «революционеры исчерпали себя 1-ым марта».

В.И. Ленин указал и на другие причины победы «партии самодержавия»: «…В рабочем классе не было ни широкого движения, ни твердой организации…»[1307] Революционная ситуация конца 70-х годов имела место уже не в крепостной, а в капиталистической России. В общественную борьбу вступал новый класс – пролетариат. Рабочее движение конца 70-х годов было крупным историческим явлением, показателем того, что народная борьба в России поднимается на новую, более высокую ступень. Наличие рабочего движения такого характера, как в 1878 – 1880 гг. (стачки, «Северный союз русских рабочих», агитационные рабочие издания и т.д.), является существенным отличием революционной ситуации конца 70-х годов от революционной ситуации конца 50-х и начала 60-х годов. Но, с другой стороны, рабочее движение в России еще только начинало по-настоящему развертываться. Его масштабы, степень организованности далеко не отвечали трудности и серьезности тех революционных задач, которые были поставлены ходом общественной борьбы. К тому же рабочее движение 70-х годов еще не было вооружено теорией научного социализма, оно лишь ощупью прокладывало себе самостоятельную дорогу и сделало в этом смысле только первые шаги.

То, что сказано Лениным относительно рабочего движения, в большей еще мере приложимо к движению крестьянскому. Здесь не было и той доли зачаточной организованности, которая отличала узкий слой передовых рабочих-семидесятников. Что же касается количественной стороны дела – размаха крестьянской борьбы, ее масштабов, – то нельзя не подчеркнуть, что в этом отношении вторая революционная ситуация уступала первой: открытое крестьянское движение конца 70-х годов было значительно слабее тех волнений, которыми ознаменован период крестьянской реформы.

В своем анализе обстоятельств поражения движения конца 70-х годов В.И. Ленин особо останавливался на положении в либеральном обществе.

Реакция, правда, не сразу полностью овладела положением. Первые годы нового десятилетия можно считать переходными. С одной стороны, в кругу активных революционеров и в том, более широком, слое демократической интеллигенции, на сочувствие и поддержку которого они непосредственно опирались, еще не осознали всей глубины понесенного поражения и еще не потеряли веры в действенность и целесообразность прежних приемов борьбы. Известно, между прочим, что проекты захвата власти довольно усиленно пропагандировались народовольцами именно в послемартовский период. С другой стороны, власть, похоронившая еще в марте – апреле 1881 г. лорис-меликовские планы, освободившаяся от самого Лорис-Меликова и его ближайших сподвижников, не решалась некоторое время приступить к проведению в полном объеме той политики систематического подавления всех проявлений общественной самодеятельности и реакционного «исправления» даже куцых и половинчатых реформ 60 – 70-х годов, которая характеризует в последующем новое царствование. Отзвуки недавнего общественного подъема давали себя знать в 1881, до известной степени и в 1882 г. даже в либеральной среде, в частности в либеральной журналистике.

Но чем дальше, тем увереннее чувствует себя правящая клика во главе с Д. Толстым, Победоносцевым и др. в проведении усвоенного ультрареакционного курса. Либерально-оппозиционные элементы надолго переходят к очень робкой и трусливой «обороне», отказываясь от всяких мыслей о расширении общественных прав и мечтая лишь сохранить приобретенные раньше слабые позиции. Народовольческая среда после ряда попыток возродить былой авторитет «Народной воли» как главной руководительницы революционной борьбы в России вступает в полосу более или менее затяжной агонии. Кризисом охвачен весь широкий и пестрый лагерь народничества: народовольцы, различные элементы чернопередельчества, легальная народническая публицистика. Начинается процесс постепенного разложения народничества и вытеснения его зародившейся русской социал-демократией.

Если революционное поколение 70-х годов потерпело поражение, то это не означает, однако, что понесенные им жертвы оказались напрасными. В своем «Докладе о революции 1905 года» В.И. Ленин указывал: «Несомненно, эти жертвы пали не напрасно, несомненно, они способствовали – прямо или косвенно – последующему революционному воспитанию русского народа». Но своей непосредственной цели – «пробуждения народной революции» – деятели освободительной борьбы 70-х годов, по словам Ленина, не достигли и не могли достигнуть. «Это удалось только революционной борьбе пролетариата»[1309].

Понятно, что разрешение этой великой задачи потребовало предварительной идеологической расчистки пути, последовательного вскрытия и преодоления ошибок народничества во всех его видах и формах, потребовало полной и решительной победы идей марксизма над утопической народнической доктриной. Плодотворная работа передовой русской общественной мысли в этом направлении началась как раз в реакционный период 80-х годов, когда возникли первые русские социал-демократические организации и среди них группа «Освобождение труда» во главе с Г.В. Плехановым. Эта работа была продолжена, углублена и завершена в 90-х годах под руководством В.И. Ленина, возглавившего идейную и организационную деятельность русских марксистов на новом, пролетарском этапе русского революционного движения.