РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

С.Ф.ПЛАТОНОВ

ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ СМУТЫ

в московском

ГОСУДАРСТВЕ

XVI-XVII ВВ.

Опыт

изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время

Ответственный редактор Я.Н. ЩАПОВ Статья Е.В. ЧИСТЯКОВОЙ

5-е ИЗДАНИЕ

ББК 63.3(2)45 П37

Редакционная коллегия серии «ПАМЯТНИКИ ИСТОРИЧЕСКОЙ мысли»

К.З.Ашрафян, Г.М.Бонгард-Левин, В.И.Буганов (зам. председателя), Е.С.Голубцова, А.Я.Гуревич, В.А.Дунаевский, В.А.Дьяков, М.П.Ирошников, Г.С.Кучеренко, Г.Г.Литаврин, А.П.Новосельцев, А.В.Подосинов (ученый секретарь), Л.Н.Пушкарев, В.А.Тишков, В.И.Уколова (председатель)

Текст печатается по изданию:

С Ф ПЛАТОНОВ ОЧЕРКИ ПО ИСТОРИИ СМУТЫ

В МОСКОВСКОМ ГОСУДАРСТВЕ XVt-XVII вв (ОПЫТ ИЗУЧЕНИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО СТРОЯ И СОСЛОВНЫХ ОТНОШЕНИЙ В СМУТНОЕ ВРЕМЯ). М.: Соцэкгиз, 1937

Исключительные права на распространение книги принадлежат АО «ACADEMIA - Центр»

Воспроизведение в любой форме, полностью или частично, без письменного согласия издательства "Памятники исторической мысли"® незаконно


П^^ЖОТ^1 объявления

ISBN 5-88451-007-1

© Издательство "Памятники

исторической мысли", 1994 © Е.В.Чистякова, 1994; статья

ПРЕДИСЛОВИЕ

Тема предлагаемых "Очерков" определяется их заглавием. Автор желал изу­чить те вопросы в истории Смутной эпохи, которые обыкновенно стоят на вто­ром плане не только у прежних, но и у новых повествователей. Богатая литерату­ра о Смуте позволила автору совершенно обойти много раз описанные, всем из­вестные внешние подробности событий и сосредоточить все свое внимание на изображении деятельности руководивших общественною жизнью кружков и на характеристике массовых движений в Смутное время. Своевременно ли была поставлена такая задача и удачно ли исполнена, пусть судит ученая критика.

Автор разделил свои "Очерки" на две неравные части. Первая из них имеет служебное значение и представляет собою подготовительный этюд; цель его — показать историческую обстановку, в которой совершалось действие Смуты, изображенной во второй, главной части. Если автору дозволено будет назвать свой труд самостоятельным исследованием, то он не отнесет такого определения, в его точном смысле, к первой части "Очерков". Многообразие сюжетов, и изобилие материалов^ входящих в тему этой части, требовало бы не сжатого очерка, а многостороннего специального исследования. Автор не имел времени для такого исследования и не чувствовал в нем надобности. Ученая литература давала ему возможность собрать достаточный для его цели материал из моногра­фий и общеизвестных сборников исторических документов.

Пять отрывков из этой книги были напечатаны предварительно в "Журнале Министерства народного просвещения", именно: 1) "К истории городов и путей на южной окраине Московского государства в XVI веке" (март 1898 г.; в этой книге стр. 52-80); 2) "К истории опричнины XVI века" (октябрь 1897 г.; в этой книге стр. 92-104); 3) "Первые политические шаги Бориса Годунова; 1584—1594" (июнь 1898 г.; в этой книге стр. 125-135); 4) "Борьба за московский престол в 1598 году" (октябрь 1898 г.; в этой книге стр. 136-145) и 5) "Царь В. Шуйский и бояре в 1606 году" (декабрь 1898 г.; в этой книге стр. 185-204).

Окончание многолетнего труда неизбежно обращает мысль к тем, кто знал об этом труде, ему сочувствовал и помогал. Автор благодарно вспоминает своих, уже покойных, учителей, и особенно почившего на этих днях любимейшего учи­теля и старшего товарища В.Г. Васильевского. Своим близким и друзьям автор обязан самою глубокою признательностью за неизменное их сочувствие и со­действие. Наконец, автор благодарит своих дорогих учеников — Н.П. Павлоьа- Сильванского и П.Г. Васенка, помогавших ему своим трудом при печатании этой книги.

Часть первая

очерки по истории омуты

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ОБЛАСТИ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА

Перечень этих областей

Земли, входящие в состав Московского государства в исходе XVI века, отличались значительным разнообразием географических свойств и бы­товых особенностей. На пространстве от студеной тундры и горного "Камня" до богатого чернозема "дикого поля", - нынешней средней Рос­сии, - под влиянием политических причин, природных условий и хода колонизации создалось несколько значительных областей, особенности которых, сознаваемые московскою властью, были ею положены в осно­вание официального деления страны. Известно, что в административном отношении Московское государство делилось на уезды и волости. Обще­принятое мнение о том, что такое деление было единственным, уже не раз подвергалось должному ограничению. Указывали на то, что москов­ское правительство, хотя и не дошло до учреждения таких постоянных и определенных округоь, какими были губернии XVIII столетия, однако весьма часто соединяло для целей финансовых и военных по нескольку уездов в один округ, которым и управляло как административным це­лым. Замечено было и то, что подобная административная группировка сообразовалась с естественною, житейскою группировкою городов, об­ращая в военный или финансовый округ такой район, который имел уже единство или в историческом воспоминании или в реальных условиях жизни. Можно сказать более: даже и тогда, когда не было нужды на деле объединять одною властью города и местности известного района, их объединяли общим названием: считали за особую часть государства все те места, которые в каком-либо отношении были обособлены историей или природою. Таким образом, по официальным понятиям, государство имело сложный состав, и обычные слова того времени "все государства Российского царствия" очень точно соответствовали действительным представлениям московских людей. Надобно только заметить, что све­жесть исторических воспоминаний блекла от времени, а житейские осо­бенности того или другого края выяснились чем далее, тем более; поэто­му к XVII веку вместо "государств" удельной поры в составе Москов­ского государства привыкли различать иного рода районы. Старую тер­риторию московских уделов и великого княжения Владимирского отли­чали, как одно целое, от прочих областей и не различали в ней старых удельных делений под новым общим названием замосковных городов. "Замосковными" они были со стороны южного и юго-западного рубе­жей Московского государства, от которых Москва была их военным прикрытием. Этим городам, представлявшим собой стариннейший центр государства, противополагали позднее покоренные земли Великого Нов­города, "волости все Новгородские земли". Собственно Новгород с при­городами и пятинами и Псков с его пригородами считали за особый рай­он, называя эти места "городами от Немецкой украйны". Северные Нов­городские земли, лежавшие по берегам Белого моря, Онеге, С. Двине и далее до Урала, называли общим именем Поморья или поморских горо­дов. К ним часто причисляли Вятку, затем Пермь Великую, значение которой стало значительно расти с открытием новых путей за "Камень", в завоеванное Сибирское царство. Это были главнейшие части Москов­ского серера, собственно великое княжество Московское и земли Вели­кого Новгорода. На юг от центральных городов различали также не­сколько особых округов. Царства Казанское и Астраханское в среднем и нижнем Поволжье слыли под общим названием Низа или понизовых го­родов. Рязанское княжество сохранило свою особность, и его старые го­рода вместе с новыми пограничными поселками так и назывались ря­занскими городами. На западе они соприкасались с городами украинны- ми и "польскими", стоявшими на границах "дикого поля", на "польской украйне". Еще далее на запад, за Окою в ее верхнем течении, лежала группа городов заоцких, в которую входили мелкие удельные центры, бывшие когда-то предметом спора между Москвою и Литвою. Другие части этой спорной территории, лежавшие по верховьям Днепра и 3. Двины, назывались "городами от Литовской украйны". Эти группы го­родов составляли первый южный пояс, окружавший Москву. За ним к концу XVI века образовался второй пояс, состоявший из давно приобре­тенных северских городов, далее на восток - из вновь занятого Поля, на котором строились город за городом именно в конце XVI века, и, нако­нец, донских казачьих городков; основание последним полагала свобод­ная предприимчивость казаков, а не усмотрение московских воевод, и потому с московской точки зрения эти городки были уже за пределами государства. По этой причине сношения с ними вело тогдашнее ведомст­во иностранных дел - Посольский приказ.

Все названные области постоянно упоминаются в разрядных росписях и иных документах XVI-XVII вв. как общепринятое деление страны. Бы­ло бы, разумеется, большою ошибкою придавать этому делению опреде­ленность и устойчивость существующих в наше время административ­ных разграничений; однако этим делением можно пользоваться с боль­шим удобством для того, чтобы дать некоторое понятие об особенностях общественного устройства и быта в разных частях Московского госу­дарства. Сколь ни мало совершенна предлагаемая здесь читателю по­пытка характеристики вышеназванных земель, составлявших террито­рию Московского государства, она все-таки казалась автору необходи­мой для целей его дальнейшего изложения.

I

Поморье. Вятка и Пермь.

Характеристика поморских областей и городов

В Поморье, кроме земель Вятской и Пермской, мы можем различить следующие части: 1) "Двину", или, точнее, Двинский уезд, 2) Карельский берег и Обонежские погосты, 3) Каргопольский край, 4) Важскую зем­лю, 5) земли Великого Устюга и Вычегодские, и 6) северо-восточный край по р. Пинеге, Мезени и Печоре. Три первые области прилегали к морю, остальные определяли свои границы системой той или другой ре­ки. Мало может быть сомнения в том, что на берега Белого моря рус­ские поселенцы первоначально вышли по р. Выгу, Суме, Онеге и С. Дви­не и что устья этих рек послужили исходными пунктами для дальнейшего движения поселенцев по берегам Студеного и Мурманского морей. В этих местах не земля, а вода по преимуществу давала заработок и обес­печение. Рыбный лов в море и "морских реках", охота за морским зве­рем, морской торг со своими и чужими - вот главные занятия поморов XVI века. На земле же нельзя было жить пахотою, потому что земля была неродима; можно было вываривать соль и для того сводить лес можно было охотиться за пушным зверем, водить оленей. При этих усло­виях население должно было жаться к морю и рекам, оставляя наиболее далекие от моря глухие места в пользование аборигенов страны - каре­лов и лопарей. Вот почему русские поселения в этом краю всегда при мо­ре или близко от него - на реке. Поселенец идет с моря в устье реки и за­седает в нем, устраивая поселки, слагающиеся затем в целую "волость". Эти волости выделяют из себя новые поселки на новых прибрежных за­имках, и вся группа вновь возникших поселений тянет судом и данью к тому пункту, откуда пошли поселенцы. В новгородское время эти по­селки тянули к господину Великому Новгороду; с падением Новгорода и с отделением в опричнину Обонежской пятины они стали тянуть к Дви­не, т.е. к Холмогорам, или же непосредственно к Москве. В то же время, в XVI веке, очень быстрые успехи на Белом море стали делать монасты­ри Соловецкий, Кириллов, Карельский и др., получая от доброхотных да- телей и от государя земли за землями, волости за волостями по морскому берегу и становясь чрез это между населением и властью в качестве при­вилегированных землевладельцев. В исходе XVI века, в интересующий нас период, по берегам Белого моря на запад от С. Двины было уже мно­го волостей с постоянным населением и развитыми промыслами: по Лет­нему берегу чаще упоминаются Ненокса, Уна; на Онеге - Порог; на Ка­рельском берегу волости Унежма, Нюхча, Колежма, Сумская, Шуйская,

Кемская; в Дикой Лопи - Кереть, Черная река, Ковда, Княжая губа; на Терском берегу - Кандалакша, Порья губа, Умба, Варзуга и далекий По­ной; на Мурманском берегу - Кола и Печенга. Во всех этих местах рядом с крестьянскими общинами видим монастырские владения, и чем далее, тем в большем числе. По справедливому наблюдению А.Я. Ефименко, в ту пору на севере "почти нельзя натолкнуться ни на одно сколько-ни­будь значительное промысловое угодье, тоню, варницу, где бы львиная доля не принадлежала монастырям местным и центральным". Особенное же значение принадлежало в северном Поморье Соловецкому монасты­рю. Его владения к XVII веку охватывали Белое море и с юга, и с запада, и с севера. Имея в своих стенах 270 человек братии и больше 1000 чело­век работных людей в монастыре и на промыслах, из которых главным была добыча соли, этот монастырь представлял собою крупнейший центр и наибольшую экономическую силу в Поморье. Его влияние в крае обусловливалось еще тем, что и сам монастырь принадлежал это­му краю, тогда как другой крупный собственник и промышленник Бело- морья, - Кириллов монастырь, - находился далеко от своих поморских владений и отвлекался от них другими интересами. Вот почему Соло­вецкому монастырю пришлось, кроме частновладельческих прав и обя­занностей, принять на свой страх и кошт долю чисто правительствен­ных функций.

Хозяйственные условия жизни в Беломорье, исключавшие возмож­ность сколько-нибудь значительного землепашества, выдвигали на пер­вый план промыслы рыбный и соляной. И рыба, и особенно соль, конеч­но, не сполна потреблялись на месте, но доставлялись на внутренние рынки государства, вызывая торговое движение в крае. Соловецкие старцы считали соляной торг основанием своего монастырского хозяйст­ва, говоря в своих грамотах, что "монастырь место не вотчинное, пашен­ных земель нет, разве что соль продадут, тем и запас всякой на монас­тырь купят и тем питаются". Доставка соли и рыбы в Каргополь и Во­логду была в XVI веке уже вполне организованным делом. С этими това­рами поморы ходят в лодках по Онеге и Двине, вывозя обратно в по­морские волости все, в чем нуждаются, главным же образом хлеб. В свою очередь, из Каргополя и с Двины, из Новгородского края и За- онежских погостов в Поморье приезжают "всякие торговые люди" со всякими товарами "и теми товары торгуют и соль и рыбу и всякой товар покупают". Таким образом, в крае было некоторое торгово-промыш­ленное оживление, были промысловые и торговые пункты, существова­ли торговые лути. Все это нуждалось в правительственной охране, осо­бенно потому, что со стороны шведского и датского (норвежского) рубе­жей во второй половине XVI века почти всегда грозила опасность, более же всего со стороны так называемых "каянских немцев" (из Каяны в Финляндии). Пользуясь удобными "судовыми путями" по р. Кеми и Ков- де, они проникали к Белому морю и грабили поморов. Московское же правительство, занятое более важными делами на своих западных и юго- западных рубежах, не всегда могло со своими войсками вовремя прихо­дить на помощь далекому северу. Такое положение дел неизбежно при­водило к мысли о необходимости постоянных укреплений для защиты се­верного населения; и вот в 1579 году Соловецкий монастырь превраща­ется в крепость, устроенную на средства монастыря, под надзором при­сланного из Москвы воеводы. Деревянные стены этой крепости, постав­ленные наскоро, тотчас же исподволь начинают заменяться каменными; гарнизон крепости - стрельцы - набирается на месте, в поморских волос­тях, и содержится на монастырские средства. Около того же времени монастырь устраивает острог в своей Сумской волости "монастырскою казною и крестьяны" и держит в нем гарнизон из двухсот монастырских людей. Немногим позже такой же острог сделан был и в Кеми, и в нем "устроены были ратные люди из монастыря''. Сверх того, по Кеми и в других местах были поставлены заставы и сторожевые посты. Таким образом наше Беломорье было прикрыто со стороны Финляндии рядом укреплений, возникших на монастырской земле и содержимых монас­тырскими средствами. Общегосударственное значение этих укреплений нашло себе полное признание со стороны правительства. Возлагая на Соловецкий монастырь заботы об устройстве и содержании крепостей, правительство в этом случае пользовалось сильнейшею из существовав­ших в крае общественных организаций, так как собственные силы его там были слабы; но в этой передаче своих дел на чужую ответствен­ность оно не видело своего безусловного права. За то, что монастырь нес особые военные повинности и расходы, правительство воздавало ему льготами, освобождало его от оброков и пошлин, обращало в монастыр­скую собственность земли, прикрываемые монастырскими крепостями. Там же, где монастырь Соловецкий не мог с удобством действовать свои­ми силами за отдаленностью места, правительство ставило своих людей. В 1585 году в далекой Коле был построен острог, а в нем посажен воево­да из Москвы с обязанностью не только защищать границу от "мурма- нов", но и охранять порядок на всем Кольском полуострове.

Таков был, в общих чертах, общественный строй этой части Беломо- рья. Ряд крестьянских волостей, осевших и промышлявших на морском берегу, на землях, когда-то составлявших вотчины (своего рода latifundia) новгородских бояр, в XVI веке мало-помалу подпал вотчинной власти монастырей. Монастыри как бы восстановили эти боярские вотчины, а один из них, именно Соловецкий монастырь, ведал даже и военную за­щиту края, обеспечивая своими кормами и жалованьем как постоянную военную силу в крае - стрельцов, так и временные ополчения даточных людей. В этих местах Беломорья господствовал монах-землевладелец, промышленник и торговец1.

Морской берег на восток от С. Двины не отличался ни населеннос­тью, ни промышленным оживлением. Между Двиною и Мезенью по р. Пинеге и Кулою было несколько крестьянских волостей с установив­шимся хозяйством и с постоянными центрами в Пинежском волоке и Ку- лойском посаде. Едва ли не главным занятием живущих ближе к морю пинежан был моржовый промысел; они сами в 1603 году писали о себе в Москву, что "ходят-де они на море промышлять рыбью зубу, чем им дань и оброк и всякие подати платить". Нет сомнения, что и рыбные, и лесные промыслы имели большое значение для этого края, где земле­делие и теперь очень ненадежно. Был в этом крае и торг, привлекавший к себе издалека русских купцов: это - ярмарка на Лампожне, на Мезени, перешедшая около 1600 года в так называемую Окладникову слободу, на месте которой ныне город Мезень. На этой ярмарке, бывавшей дважды в год, совершалась мена товаров с самоедами, кочевавшими за Мезенью и Печорою и привозившими оттуда пушной товар и "рыбий зуб". За Ме­зенью начиналась самоедская тундра, куда русская колонизация едва проникала. Русские поселения, однако, были уже тогда на Печоре, пред­ставляя собою пристани для морских и речных промышленников и куп­цов. Англичане, попавшие на Печору в первые годы XVII века, дают нам хорошие сведения о Пустозерске и Усть-Цыльме. Пустозерск, по их показанию, большое селение: до пожара, его опустошившего, в нем бы­ло до 200 домов и три церкви; в Усть-Цыльме они считали до 40 домов. Зимою в Пустозерск приходит до 2-3 тысяч самоедов отчасти для торга, отчасти по дороге на Лампожню'. Значение Пустозерска было в том, во- первых, что он служил пунктом, от которого шли в море промышленни­ки не только местные, но и двинские, мезенские и кулойские, забиравши­еся в океан; во-вторых, Пустозерск был на пути сообщения с Обью, куда, по известиям англичан, русские ходили ежегодно, и, по выражению од­ной грамоты XVII века, представлял собою "место пустое поставлено для опочиву Московского государства торговых людей, которые ходят из Московского государства в Сибирь торговать"; и, в-третьих, Пусто­зерск имел административное значение: там собирались тамга и дань. Значение Усть-Цыльмы определялось тем речным путем, на котором она лежала, путем, шедшим от С. Двины Пинегою в Кулой, Мезень, Пе- зу, Цыльму, Печору, Уссу (или Щугур) и, наконец, Обь. Других сколько- нибудь заметных пунктов русской оседлости в этом крае в изучаемое время незаметно; сношений, завязавшихся позднее, Печорского края с Пермским еще не было. Таким образом, это были еще дикие места, к ко­торым Москва имела один только путь - через "Двину", т.е. чрез Холмо- горы. Этим и объяснялось большое значение Холмогор: они были узлом всех, или почти всех, торговых путей в северных окраинах государства. Кроме дороги по Выгу в Обонежье и в Приладожье и дороги по Онеге в Каргополь, изо всего Поморья не было иначе пути на юг, как чрез Двин­ское устье. Сюда сходились все товары, какими промышлял русский се­вер: соль, рыба, меха, кожи, ворвань, моржовая кость, ловчие птицы, всякого рода дичь, перья и пух. Отсюда уже эти товары распределялись по разным внутренним рынкам, а взамен их в Холмогоры стекалось все, в чем нуждался север, от хлеба до металлов. Появление европейских ко­раблей в Двинском устье и образование Архангельского порта усложни­ло и увеличило торговый оборот в крае во вторую половину XVI века, но не лишило Холмогор их значения для края. Архангельский город был местом торгового обмена с иностранцами и стягивал к себе население лишь на время ярмарки, на летнее время. Оседлого посадского населения считалось в нем не более 130 дворов при основании города в 1584 году и немногим более сотни в 20-х годах XVII столетия. Осталь­ное население составляли стрельцы (200 дворов) и приезжие торговцы, наполнявшие своими товарами два больших "гостиных двора". В Холмо- горах же и в XVII веке (1622 г.), после того как часть его населения от­влечена была в новый город, число одних посадских дворов доходило до 500, да столько же было дворов стрелецких. Мы знаем, что на англичан в XVI веке Холмогоры производили впечатление "большого города". Та­ким же большим городом были они и в Смутное время, и после него. О том, что новый Архангельский город не отнял у Холмогор их роли в местном торгово-промышленном движении, лучше всего свидетельст­вует грамота двинским таможенным целовальникам 1588 года2.

Северные промыслы - соляной, рыболовный и охотничьи - оказыва­ли свое влияние на торговый оборот не только беломорской окраины, но и всего вообще московского севера. Движение добытых на севере това­ров на внутренние рынки совершалось по определенным путям, на кото­рых выросли крупные торгово-промышленные поселки, служившие мес­тами склада и мены. Как уже сказано, главный путь от моря на юг шел по С. Двине; по р. Сухоне и Вологде он доходил до города Вологды, от которого начиналось сухопутье. От этой главной дороги в обе стороны отделялись боковые пути. Первый шел на восток, в зырянскую область р. Вычегды, Сысолы и Выма, откуда были выходы через водораздел Парму в Печорский край, в Великую Пермь и далее в Сибирь. Второй путь от Устюга шел также на восток по р. Югу и далее сухопутьем на Ка­му и за Урал. Третий путь представляла собой р. Вага, бывшая в центре Важской земли. На перекрестках, в узловых и конечных пунктах этих пу­тей и располагались важнейшие поселения края. При отделении выче­годского пути стоял Сольвычегодск, при впадении Яренги в Вычегду - Яренск, при устье Выма - Устьевым, при устье Сысолы - Устьсысольск. При слабой населенности края, в котором и теперь население не отходит от рек в лесную глубь, все эти места не отличались ни населенностью ни оживлением. Исключением был один Сольвычегодск, в котором писцо­вые книги второй половины XVI века насчитывали около 600 тяглых дворов и в котором процветала в XVI веке торговля мехами, кожами и солью. С утверждением московской власти в Сибири гораздо большее значение получил город Устюг Великий, от которого пошла главная в XVI-XVII вв. дорога в Сибирское царство. Она шла по р. Югу и Лузе через Лальский городок на Каму в Пермскую землю, в Кайгород, Соли­камск и Чердынь. Дорогой этой пользовалось и московское правительст­во и частные люди. Служилые люди ехали в Сибирь через Вологду и Устюг, также везли туда и казенные запасы. В начале XVII века в Ус­тюге были купцы, занятые исключительно сибирским торгом, о которых писцовая книга прямо говорит, что они "торгуют отъезжими товары в Сибирь", "отпущают со всякими товары в Сибирь". Таким образом, Устюг был в узле особенно оживленных в исходе XVI века путей, шед­ших из центра страны в ее единственный порт и в ее новую провинцию. Благодаря этому город вырос до первенствующего значения в крае и в начале XVII века был даже больше Холмогор, уступая только Вологде, которую, впрочем, мы помещаем за пределами Поморья. Писцовая кни­га 1630 года насчитывает в двух Устюжских крепостях ("старой осыпи" и новом "большом остроге") и на посаде до 700 тяглых дворов и около 100 нетяглых, не считая стрелецких дворов, стоявших до второй четверти XVII века не в особой слободе, а вперемежку с посадскими дворами. В торговых рядах в Устюге было более 200 лавок и амбаров; кроме того, был гостиный двор и несколько площадок для торга с возов "из уезду всяких людей", "волостных крестьян". В составе населения Устюга, по писцовой книге 1630 года, видим большое число ремесленников и судо­вых рабочих. Город принимал участие в торговом движении по Двине, служил складочным местом для товаров, идущих в Сибирь и из Сибири, и, наконец, был центром местной торговли мехами, которые шли от ино- городцев и русских промышленников в обмен на хлеб и другие продукты. Третий путь от низовьев С. Двины шел по р. Ваге на юг и был особенно важен тем, что зимою представлял удобнейшее сообщение Двинского края с Москвою через Вологду. Он прорезывал обширный и сравнитель­но очень оживленный край, так называемую Важскую землю, состояв­шую из нескольких станов и волостей по Ваге и ее притокам. Важская земля торговала с Холмогорами хлебом, маслом, сукнами, мехами, овчи­нами, смолою, сплавляя свои продукты по очень удобному речному пути на север. Степень торгово-промышленного оживления этого края изме­ряется не только суммою правительственных сборов с Важского уезда, достигавших при Б. Годунове 8138 руб., но и тем усердием, с каким силь­ные люди Смутного времени домогались получить Вагу в свое частное обладание. Смотря по тому, кто был в силе, Важская земля поступала в распоряжение то Годуновых, то Шуйских, то Салтыковых, то Заруцко- го с Трубецким. С центром государства Вага сносилась через Вологду и Тотьму, чем отчасти и объясняется значение этого последнего городка, в котором существовала большая добыча соли и торг как солью, так и другими не только местными, но и привозными товарами. Как речная пристань Тотьма остановила на себе внимание англичанина Дженкинсона еще и тем, что "около этого города вода очень мелка, дно каменисто", и большие насады и дощаники шли здесь с трудом и, вероят­но, паузились.

Таковы были пути, связанные с С. Двиною. Движение по этим путям питало собою несколько городов, поддерживая в них торг и промысел; оно ставило их во взаимную зависимость, вызывая между ними обмен то­варов и людей. Все эти города находились между собою в постоянных сношениях; в обычное время их сношения были только торговыми, в Смутное же время они получали иной характер и, как увидим ниже, могли даже становиться основанием военно-политической организации. Заметим теперь же, что в той мере, в какой движение по изученным на­ми речным путям направлялось к центру государства, оно всегда шло через Вологду: понятно очень большое значение Вологды, раз ее нельзя было миновать на пути из Москвы в область С. Двины3.

Другой путь от Белого моря на юг шел по р. Онеге на Турчасово и Каргополь. С С. Двиною он связывался путем по р. Емце, притоку С. Двины, а от Каргополя разветвлялся в двух направлениях: южном и западном. На юг шли дороги на Чаронду (озеро Воже), Белоозеро и Во­логду и приводили на Москву; на запад шла дорога на р. Вытегру и Онежское озеро и приводила в Неву и Волхов. Таким образом Карго­поль лежал в узле нескольких дорог и потому был важным торговым городом. Костомарову он даже представлялся "важнейшим местом выво­за в Россию произведений Северного моря". Можно, пожалуй, согласить­ся с таким мнением, если под словами "Северное море" разуметь одни за­падные части Белого моря, главным же образом Онежскую губу. Из этих мест соль и рыба действительно направлялись на Каргополь и составляли предмет оживленного торга в Турчасове и Каргополе. О зна­чительных размерах и порядке здешнего торгового оборота мы получа­ем отчетливое представление из таможенной грамоты, данной на Онегу в конце XVI века. К сожалению, нет полных сведений о самом городе Каргополе за XVI век; знаем только, что по сотной 1561-1564 гг. в Кар­гополе числилось 476 тяглых дворов, и потому можем сказать, что Кар­гополь принадлежал к числу крупных поселений московского севера.

Что касается до сообщений Беломорского побережья с обонежскими и приладожскими местами, то, без сомнения, и здесь, в так называемых За- онежских погостах, были проторены постоянные дороги и были намече­ны пункты торгового обмена; но о них сохранилось вообще мало сведе­ний. В*се пути, шедшие с севера, сходились здесь к р. Свири, или же к городу Кореле; к последнему тянула "дикая лопь" и "лопские погосты", т.е. некрещеные и крещеные лопари, раньше чем город Корела отошел к Швеции. Так как торговое движение в этом крае было слабо, то оно и не могло создать крупных поселений городского склада. Страна вообще была дика: "леса и мхи, и болота неугожие". Пути сообщения хотя и су­ществовали, но только, по выражению XVII века, "с нужею: зашли мхи и озера и перевозы через озера многая"; можно было ездить верхом, был "судовой ход Онегом озером на обе стороны по погостам", но не было "тележных дорог". Население живет здесь рассеянными поселками, "по­госты сйдят в розни"; не мудрено, что исследователь новгородских го­родских поселений в XVI веке А.Г. Ильинский мог отметить в Обонежье, кроме города Корелы, лишь несколько мелких рынков, "рядков", по бе­регам Онежского озера. Все погосты, окружавшие это озеро и располо­женные между Онегом и Ладожским озером севернее р. Ояти, составляли особый административный округ, тянувший к Новгороду. В него входило до 16 погостов, кроме семи лопских, расположенных далеко на севере. С утверждением шведов на «западном берегу Ладожского озера и с поте­рею Корелы, в конце царствования Грозного, этот округ получил значе­ние пограничного и вызывал особые заботы правительства. Здесь насчи­тывали после Смуты крестьян дворцовых до 6000 дворов и монастырских до 3000; это население надо было охранить от возможного нападения шведов, и для его защиты посылался воевода с войсками, а в середине XVII века построена была Олонецкая крепость. Это был первый "город в Заонежских погостах на Олонце" и возник он, как видим, очень поздно4.

Для полноты обзора поморских городов и мест нам осталось сказать о землях Вятской и Пермской, история которых в последнее время доста­точно освещена трудами местных исследователей. Под старинною Вят­кою, Вятскою землею разумели уезды четырех городов: Хлынова, Сло­бодского, Орлова и Котельнича, расположенные по среднему течению р. Вятки и нижнему р. Чепцы. К Вятке же тянул и лежавший по верховь­ям р. Чепцы вояцкий округ, в котором льготными земледельцами были казанские выходцы, известные под названием "арских князей" или "ка- ринских татар", по месту новой их оседлости в Каринском стане. На­сколько можем судить по скудным известиям XVI и начала XVII веков, Вятка не была богата русским населением: в самом крупном ее городе Хлынове в 1615 году было дозором сосчитано около 600 дворов тяглых и нетяглых с отметкою, что сравнительно с прежним дозором конца XVI века в городе прибыло до 200 дворов. Значит, в царствование Федо­ра Иоанновича Хлынов состоял всего из 400, приблизительно, дворов. Прочие города были значительно менее. В пору большей своей населен­ности, в середине и исходе XVII века, Вятская земля заключала в себе 10-12 тыс. дворов, русских и инородческих. В XVI веке было, конечно, менее. Бурный период в жизни Вятского края миновал с замирением Ка­зани и черемис, и земледельческий труд, служивший основою вятского быта, казалось, был избавлен от внезапных потрясений. Но в конце XVI и начале XVII вв. на вятчан легли новые тяготы. Расположенная между центром государства и только что приобретенной инородческою окраинною Сибирью, Вятка должна была принять свою долю, и притом большую долю, в усилиях Москвы укрепить за собою Сибирское царст­во. В последнюю четверть XVI века в Сибирь, где только что было пост­роено несколько крепостей, в большом числе посылались чиновные и ратные люди; вербовалось и передвигалось население для этих новоуст­роенных в Сибири чисто военных городов; отправлялись туда всякого рода запасы и оружие. Такое напряженное движение на восток отзыва­лось на Вятском крае чувствительным образом. Кроме того пути в Си­бирь, который шел севернее Вятки, от Устюга на Кайгород и Соли­камск, вошел в употребление и новый путь от Нижнего Новгорода через Яранск и Вятскую землю, Котельнич и Хлынов, на тот же Кайгород и далее. Вятское население необходимо должно было содействовать сооб­щению с Сибирью на обоих путях, не только содержа "ямы" в своей зем­ле, но высылая ямщиков и давая средства для содержания ямской гоньбы и в Пермской земле. Это была тяжелая повинность, вызывавшая жало­бы вятчан и на ее размеры и на недостатки в ее организации. Дело стало для Вятки лучше, когда в 1607 году личную ямскую повинность в Соли­камске заменили для вятчан денежным сбором в пользу пермских ямов. Размеры этого сбора доходили до 500 руб. ежегодно. С другой стороны, Вятка служила Сибири своим хлебом: уже в 80-х годах XVI века начали на Вятке, как и в других поморских местах, сбирать "сибирский хлеб" на корм государевым людям в сибирских городах; при этом не только надо было собрать хлеб, но требовалось еще и доставить его в сохранности до Лозвы или до Верхотурья под присмотром земских целовальников и ра­бочих "плотников", на обязанности которых лежала постройка судов для хлеба на главных сибирских реках. О размерах хлебного сбора можем су­дить по примеру 1596 года, когда вятские целовальники свезли на Лозву всего 3260 четвертей муки и зерна. Наконец, на Вятке, как и вообще в Поморье, шел "прибор" людей на службу в Сибирь, а рядом с этой вер­бовкой охотников производилось иногда и принудительное переселение в Сибирь. Таким-то образом сибирские дела в конце XVI века стали тяго­теть над вятским населением и определять собою направление его обще­ственных интересов, заменив в этом отношении прежний страх татар­ского набега и "черемисской войны".

Еще в большей степени сибирские дела влияли на Пермский край, ко­торый прикрывал с востока вятские места и все Поморье от татар, вогу- личей и остяков. Военное значение Пермского края чувствовалось и по­сле утверждения Москвы в Сибирском царстве: еще в 1609 году пермичи писали про свой край, что у них "место порубежное", требующее осто­рожности и особой охраны. В сущности, поход за Камень, приведший к покорению царства Кучума, был одним из военно-пограничных пред­приятий, к которым Пермь издавна привыкла; он составил решитель­ный шаг в том деле замирения северо-восточной окраины государства, которое считалось прямою задачею пермской администрации и перм­ского населения. Вспомним, что самое пожалование Строгановым зе­мель по р. Каме и Чусовой было обусловлено обязанностью устроить военную защиту пожалованных мест и что в 1572 году Строгановы при­глашались с их ратными людьми усмирять изменившую царю черемису и других инородцев. Обращение окраинных земель в частную собствен­ность богатой средствами и силами семьи Строгановых мы считаем та­ким же правительственным приемом, как и тот, который мы указали в Беломорье в отношении Соловецкого монастыря. И здесь и там не хва­тало у правительства собственных средств; оно пользовалось бывшими налицо частными сцлами, передавая им свои функции и взамен создавая широкие льготы и исключительные права своим помощникам. Так на пермской окраине возник в XVI веке ряд крепостей, правительственных и частных, обращенных на восток и послуживших операционным бази­сом не только при завоевании Сибирского царства, но и при его заселе­нии и переустройстве на московский лад.

Из правительственных городов первое место в Пермском крае без­раздельно принадлежало Чердыни до самого исхода XVI века, до тех пор, пока старый путь в Сибирь, шедший через Чердынь, не был заменен более короткою дорогою, прошедшей от Соликамска прямо на Верхоту­рье, минуя Чердынь. С этой заменой роль передаточного пункта между Москвой и Сибирью перешла к Соликамску, а Чердынь осталась при старом своем значении - административного центра инородческой ок­раины. Оба эти городка были невелики. В Чердыни было около 300 тяг­лых дворов в 1579 году и число это несколько уменьшилось (до 276) к 1623-1624 году; в Соликамске считали 352 тяглых двора в 1579 году и 333 в 1623-1624 году. Оба города имели цитадели - деревянные "города" небольшого размера - и у обоих посады были защищены вторыми, внешними стенами - "острогами". Третий город Пермской земли Кай был еще меньше: в нем число дворов не превышало 150 даже в исходе

2 С.Ф. Платонов

XVII века. Значение этого города состояло в том, что он находился на распутье дорог, шедших из Перми Великой на Двину и Москву, и был са­мым западным пунктом Пермской земли, чрез который она сообщалась с остальными государствами. Во владениях Строгановых в XVI веке вы­строено было три городка, слывших под названием "слобод": Канкор на Каме, уступленный владельцами Пыскорскому Спасскому монастырю, Орел (или Кергедан) на Каме же и Чусовая слобода на р. Чусовой. Если не ошибаемся, ни в одном из этих городков не было и сотни дворов. Трудно, конечно, определить степень населенности Пермского края в XVI веке, в то время, когда русское население в нем едва оседало, но нельзя сомневаться, что населения там не было много. В 1579 году в Чердынском уезде переписано было 1218 дворов, в Соликамском всего 144 двора. Что было за Строгановыми в 1579 году, точно сказать нельзя, но в 1623-1624 году за ними считалось 933 двора во всем Пермском крае; для времени на сорок лет ранее это число надобно уменьшить. Как бы ни были преуменьшены, сравнительно с действительностью, все эти цифры фискальных ведомостей, они говорят нам все-таки очень красноречиво о слабой населенности Перми Великой. Ни особенных богатств, ни тор­гового оживления, ни развитой производительности нам нечего искать на этой окраине. Солеварение, выделка кож, охота, кое-где землепаше­ство, торговля с инородцами камскими, вычегодскими, печорскими - вот занятия пермского населения. Если в этом краю Строгановым удалось так скоро и прочно поставить сложное и богатое хозяйство, то причины этого не в сказочном богатстве захваченных ими в Великой Перми зе­мель, а в старых источниках их экономической мощи, вообще еще мало исследованных. Дружина Ермака вряд ли бы выросла до 850 человек, если бы ее вербовали силами одних пермских строгановских вотчин. Она создана была на те же ранее скопленные средства, на которые содержа­лась и 1000 "казаков с пищалми", посланных Строгановыми в 1572 году на царскую службу против крымцев5.

До сих пор мы изучали в Поморье главнейшие места торга и промыс­ла и пути, соединявшие эти места между собою и с центром государства. Нельзя сомневаться в том, что за исключением разве Архангельского порта все торгово-промышленные пункты в крае держались на местных промыслах и питали свой торг продуктами местной производительности. Эти продукты отличались значительным разнообразием и находили хо­роший сбыт и на внутренние рынки и за границу. Между ними главное место занимали меха, рыба и соль и далеко не главное - хлеб. По услови­ям климата и почвы, пашня и покос на севере не везде были возможны и почти нигде не были исключительным видом хозяйственного труда. Вот почему, как ни малолюден был московский север, как ни мало было на нем крупных торгово-промышленных поселений, он все-таки имел ха­рактер торгово-промышленного района сравнительно с московским зем­ледельческим югом. Этим мы вовсе не хотим сказать, что в Поморье не было земледельческих хозяйств. Напротив, можно даже удивляться той настойчивости, с какой житель северного края держался за соху при са­мых дурных условиях земледельческого труда. Надобно только помнить, что этот земледельческий труд был для него, в большинстве случаев, хозяйственным подспорьем, а не основанием его хозяйства. При постоян­ных недородах и малоурожайности земледелие на севере оправдывалось только необходимостью: разобщенные между собой, удаленные от круп­ных рынков, северные поселки не могли рассчитывать на правильный подвоз хлеба с юга, на возможность скорой и удобной мены на хлеб того товара, которым они бывали богаты. Так обстоятельства создавали жи­телю Поморья двойственную физиономию - промышленника и земле­дельца, пахаря и в то же время солевара, рыболова, зверолова и т.п. Чем далее на север, тем заметнее становился элемент промышленный; чем гуще было инородческое население, тем слабее была способность и на­клонность к землепашеству.

В такой обстановке жизни и труда какая общественная организация господствовала в крае? Давно замечено, что на севере Московского госу­дарства не было того служилого землевладения, которое так характерно для западных, центральных и южных частей страны. Служилый вотчин­ник или помещик не был надобен на севере с его дорого обходившеюся службой. Слишком много стоило бы правительству содержание поме­щика и его конной дворни в стороне, где из 10 лет только 4 было уро­жайных и где к тому же полевая конница не была пригодна, потому что враг или приходил на ладьях по морю и рекам, как "свейские" и "каян- ские немцы", или держался в лесах и топях, пустоша страну "изгоном", как делали инородцы на востоке. Против этих врагов нужна была крепо­стная ограда и пограничный сторожевой пост на укрепленной границе; а за укреплениями хорошо служил и пеший стрелец или пушкарь, содер­жание которого стоило немного, который получал весьма малый земель­ный надел, и то не всегда, и умел совмещать службу с промыслом и тор­гом. Стрельцы же действовали и в открытом поле, вместе с казаками и даточными "посошными" или "подымными" людьми, которые нанима­лись и набирались на случай, в трудное время, когда ждали войны. Пра­вительство ничего не тратило на этих последних: казаков и даточных людей содержали те, кто их нанимал или кто их выбирал, т.е. города или землевладельцы. Соловецкий монастырь содержал даже и стрелецкие войска, бывшие в его владениях. Итак, на севере были только гарнизон­ные войска и не было землевладельческого служилого класса; но это не значит, что там не было частного землевладения вообще. Во-первых, монастыри, как упоминалось выше, с большим успехом копили земли, получая их от государя или приобретая из частных, крестьянских рук. В монастырских вотчинах, как известно, существовал порядок, совер­шенно подобный порядку в крупных земельных хозяйствах привилегиро­ванных светских владельцев: дело велось руками монастырских крестьян и половников, над которыми тяготело уже прикрепление, имевшее опору если не в прямом государевом указе, то в укоренившемся юридическом обычае. Во-вторых, на праве личном владели земляки и светские люди: или последние потомки новгородского и двинского боярства, удержавши­еся на обломках конфискованных Москвой боярщин, или "своеземцы" из

крестьянской среды, разбогатевшие от счастливого торга и промысла.

В-третьих, землевладельцем Поморского края можно считать и самого великого государя московского, если помнить, что в Поморье были "дворцовые" земли, и если признавать, что право собственности на "чер­ные" земли принадлежало не их действительным владельцам, а великому государю. Принимая эту точку зрения, мы можем не вводить в наш пере­чень владельческих элементов в крае - крестьян, "владевших своими де­ревнями", сидевших "на государевой земле", но на своих "ржах и роспа- шах". В-четвертых, наконец, правами землевладельческими пользова­лись церкви. Они в северном крае имели своеобразное общественное значение, служа не для одной только молитвы. Церковная трапеза была местом для мирского схода и суда; при церкви призревались убогие и бедные. Отсюда та заботливость, с какою северное крестьянство относи­лось к благосостоянию своих церквей.

Такое распределение права собственности на землю придавало мос­ковскому северу оттенок демократичности. Высший слой московского общества - боярство и московское дворянство - отсутствовал в этом крае. Из местных землевладельцев не могло составиться такого круга привилегированных лиц, который мог бы усвоить себе политические притязания на почве аграрного господства и мог бы увлекать за собою население к достижению местных и частных целей. Владельцы старых "боярщин" и вновь разжившиеся семьи, в роде вычегодских Строгано­вых, чердынских Могильниковых, двинских Бажениных и др., были ред­кими исключениями, жили и действовали в одиночку и не всегда успева­ли даже обелять свое тяглое богатство. Монастыри же в сфере земель­ного хозяйства искали только хозяйственного дохода и не обращали сво­их сил и средств на сторонние цели. На монастырских землях, как бы ни была велика зависимость земледельца от монастыря, крестьянин чувст­вовал государево тягло, которое падало на его крестьянский "мир" и да­вало этому миру известное устройство. Тот же "мир" - крестьянский или посадский - действовал уже с полною свободою от частных воздействий на черных и дворцовых землях - "в государевой вотчине, а в своем посе- лье". "Мир" - это и есть та общественная форма, которою преимущест­венно жил север; она смотрит на нас отовсюду: и с государевой земли, и из-за монастырского тархана, и из-за строгановских льгот.

Как известно, старые представления об этом "мире", т.е. тяглой север­но-русской общине, потерпели крушение после наблюдений А.Я. Ефи- менко и последующих исследований. Теперь вряд ли кто решится пред­ставлять себе "волость" XVI века с теми чертами крестьянской общины, какие, по указанию позднейшей практики, получили определение в 113-й статье Положения 19 февраля 1861 года. Осторожнее не настаивать на существовании в волостях не только общинного хозяйства с земельными переделами, но и вообще однообразного порядка землевладения и земле­пользования. Объединенная податным окладом и организованная в целях правительственно-финансовых, "волость" (и всякое аналогичное ей деле­ние) прикрывала своею внешней податной, а местами и судебно-поли- цейской организацией весьма различный хозяйственный строй - от пат­риархально-родовой общины до простой совокупности частных хозгйств, принадлежащих владельцам разного общественного положения. Но это разнообразие внутреннего строения тяглых общин не мешало им выра­ботать твердый и однообразный порядок в разверстке и отбывании госу­дарева тягла и в устройстве общинного управления, отданного властью в руки самих тяглых общин. Как совокупность плательщиков, организу­ющих порядок своего платежа и наблюдающих за исправностью подат­ных хозяйств, волостной "мир" представляет собою нечто определенное и однообразное, такую действительную силу, которой правительство не колеблется вверить не один сбор подати, но и охрану полицейского по­рядка и вообще администрацию и суд в губных и земских учреждениях. Особенно интересно, что губное право распространяется в XVI веке не в одних государевых черных землях, но и среди крестьянских "миров", жи­вущих в монастырских вотчинах. В смутную пору, как увидим в своем ме­сте, тяглые "миры" Поморья явили большую способность к самодеятель­ности и нашли в себе и средства и людей как для устройства своих внут­ренних дел, так для борьбы за то, что они считали законным и правым.

Таким представляется нам московское Поморье.

II

Замосковные города.

Характеристика замосковных городов и уездов

Переходя к старинному московскому центру, носившему своеобразное название замосковных городов, попытаемся прежде всего указать грани­цы этого центра. Их можно определить только приблизительно. На севе­ре границей служил водораздел между северными реками и водами Волжского бассейна, кончая Ветлугой. За этой рекой на восток начина­лись поселения инородцев; они-то, спускаясь к югу, и образовывали со­бой восточную границу замосковных городов. Она шла по Ветлуге, пере­секала Волгу западнее Васильсурска и, направляясь между Окою и Су­рою на Арзамас, от него поворачивала к Мурому на Оку. Там, где давно осилил в населении русский элемент, была замосковная волость; там, где начинались инородческие поселки черемис, мордвы, чувашей, татар, начинался "Низ", "понизовые города". Этнографический рубеж, всегда отличающийся неопределенностью, и здесь намечался приблизительно: московские люди ставили Нижний-Новгород, Арзамас и Муром иногда в число понизовых, иногда .же в число замосковных городов. Дойдя до Оки у Мурома, граница шла по прямой линии на Коломну, оставляя го­рода, стоящие на самой Оке, вне Замосковного района, в разряде рязан­ских. От Коломны через Серпухов и Можайск (по р. Поротве), она выхо­дила далее на верховья Волги и на водораздел между этой рекой и река­ми Ильменя и Ладожского озера; следуя по водоразделу, она доходила до белозерских мест, где уже начиналось Поморье. В указанных пределах лежали земли старых великих княжений Владимирского, Московского, Суздальско-Нижегородского и Тверского, составлявшие коренное Ве­ликорусе, обладавшее издавна плотным населением, сравнительно вы­сокой хозяйственной культурой, промышленным и торговым оживлени­ем. Кроме Москвы, в этом пространстве было несколько первостепен­ных по торговому и промышленному значению городов. Вологда, Яро­славль и Нижний-Новгород были крупнейшими во всем государстве го­родскими поселениями, с которыми могли равняться, кроме столицы, только Великий Новгород и Псков. Торговое движение совершалось по многим давно проторенным и налаженным путям; некоторые из них имели большое значение для страны и пользовались известностью в XVI-XVII вв. Таков прежде всего путь из Москвы на север через Трои- це-Сергиеву лавру, Александрову слободу, Переяславль-Залесский, Рос­тов и Ярославль. От Ярославля далее этот путь разветвлялся. Прямо он шел на Вологду и связывал Москву с Поморьем. Левее, по Волге и Мо- логе, он вел в старую Бежецкую пятину, а по Волге и Шексне он шел на Релоозеро и связывал Москву с Каргопольским уездом, Обонежьем и Приладожьем. Так было летом; зимой с устьев Мологи и с Шексны ездили на Москву через Углич. Вправо от Ярославля шел путь на Кост­рому и Нижний-Новгород, в среднее Поволжье, и соединял это послед­нее через Вологду с С. Двиною. Через Кострому от Ярославля ехали на Галич и Вятку; этот путь знал уже Герберштейн, но в его время на галиц- кой дороге грабили еще незамиренные черемисы; позднее эта галицкая дорога стала ветвью сибирской дороги, пошедшей от Нижнего на Яранск и далее.

В этой сети путей важнейшее значение имели Вологда с Ярославлем. Вологда по своему положению была неизбежной станцией для всякого товара, шедшего с Поволжья на север и с севера в центр государства, и притом такой станцией, где товар должен был перегружаться с телег и саней на суда, или обратно, и иногда выжидать полой воды или зимнего пути. Когда устроился в устьях С. Двины торг с иноземцами, весь средне­русский отпуск в Архангельский порт сосредоточивался весною в Во­логде и перед погрузкой на суда подвергался таможенному досмотру. Иноземцы, главным образом англичане, сами являлись в Вологду для закупки товаров по более сходной цене, минуя лишних посредников, и са­ми везли с моря товары по Двине до Вологды, устроив здесь для них свои дворы. Таким образом Вологда стала играть важную роль во внешней торговле государства, не утратив и прежнего значения посредницы меж­ду Поморьем и центральными московскими областями. Этим объясняет­ся большой рост Вологды в XVI веке и внимание, которым дарил ее Ио­анн Грозный. При самом начале своих сношений с Москвою англичане уже разведали, что Вологда - лучшее место для склада английских това­ров, потому что она отлично расположена и торгует со всеми городами Московского государства, - и они построили там свой дом, "обширный, как замок", по выражению Исаака Массы. Заграничный торг так ожи­вил и без того процветающий город, что сам царь приехал в Вологду и выстроил в ней каменный большой кремль. С тех пор, с 60-х годов XVI века, Вологда заняла одно из самых видных мест в государстве. Осо­бенно оживая в известные периоды - пред открытием архангельского торга, при начале навигации по Сухоне и Двине и после окончания этого торга, когда заморские товары шли вглубь страны через Вологду, - Во­логда и в остальное время года не замирала. Город славился культурой льна, прядильным и ткацким делом, кожевенным производством и вел самый разнообразный торг. К сожалению, от XVI века не сохранилось точных сведений о величине города и о составе его населения, и мы должны довольствоваться самыми общими отзывами иностранцев, кото­рым Вологда представлялась большим городом с развитой торговлей. Официальные сведения получаем от XVII века; самые ранние относятся к 1627 году, к тому времени, когда Вологда еще не оправилась от потря­сений Смутного времени. Писцовая книга 7135 (1627) года, по изложе­нию А.Е. Мерцалова, насчитывает около 1000 жилых дворов в городе (423) и на посаде (518), да сверх того 155 пустых дворов и до 400 пустых дворовых мест. Уже одно это количество пустых дворов и мест склоняет к мысли, что "вологодское разоренье" было велико; совсем же утверж­дают в ней следующие данные: из всего числа жилых дворов в Вологде только 302 жилых двора принадлежало собственно тяглому торгово-про­мышленному населению, и в их числе всего один двор был сосчитан "лучшим", три - "средними" и 112 - "молодшими"; остальное была бед­нота, "не пригодившаяся въ тягло". Из этого ужасного состояния волог- жане, однако, скоро вышли: в 1678 году по переписной книге в Вологде "на посаде" было уже 975 дворов, а всего с дворами в городе считалось 1420 дворов. Это для конца XVII века очень высокая цифра. Не считая Великого Новгорода и Пскова, о которых будет особая речь, Вологда числом дворов уступала по переписи 1678 года только Москве (4845 дво­ров) и Ярославлю (2236 дворов)6.

Если Вологда была конечным узлом северных путей, шедших в центр государства, узлом, в котором они соединялись в один общий путь, то Ярославль был перекрестком, в котором пересекались пути, соединяв­шие восток и запад, север и юг Московского государства. Мы видели, сколько дорог расходилось из Ярославля на Нижний-Новгород, Галич, Вологду, Белоозеро и в Новгородский край, не считая дорог на Москву и Углич, соединявших Ярославль с московским югом. Одна только столь­ная Москва могла поспорить в этом отношении с Ярославлем, представ­ляя собой такое же скрещение путей, уже давно и столь хорошо описан­ное С.М. Соловьевым. Немудрено, что Ярославль был так многолюден и оживлен и слыл одним из самых красивых городов. "Строением церков­ным вельми украшен и посадами велик", говорит о нем даже сухая "Кни­га Большему Чертежу"; англичане Ченслер, Флетчер и Томас Смит на­зывают Ярославль большим, красивым и богатым городом. Только ук­репления Ярославля, к его несчастью, не содержались в должном поряд­ке ни до Смуты, ни после нее. Красота ярославских церквей известна со­временным нам археологам; величина посадов ярославских определяется приведенным выше числом посадских дворов, которых в 1678 году занес­ли в переписную книгу 2236; по сметным же книгам Ярославля дворов "посадских, жилецких и беломестцев всяких людей" считалось в городе, на посаде и по слободам в 1669 году 2803, а в 1678 году - 2861; а во дво­рах было переписано одних только способных носить оружие людей в 1669 году 3468 человек, в 1678 году - 3720 человек. Конечно, для конца XVI века эти цифры следует изменить, вероятно, уменьшив их, но они все-таки могут дать понятие о том, насколько Ярославль превосходил в отношении населенности другие города Московского государства. Трудно перечислить все промыслы и торги, которыми кормились яро­славские жители; город принимал деятельное участие как в местном тор­говом движении Поволжья, так и в торге с иноземцами, и на его рынках и пристанях обращалось решительно все, что поступало в торговый об­мен и промысловый оборот; в уезде же Ярославском было развито ткац­кое дело, а на Волге - рыбные промыслы.

На дороге между Вологдою и Ярославлем не было сколько-нибудь важных поселков, хотя страна была, по отзывам англичан середины XVI века, очень населена. Между Ярославлем и Москвой были старые го­рода Ростов и Переяславль и знаменитый Троице-Сергиев монастырь, получивший в середине XVI века надежные каменные стены. Насколько можно судить по дозорной книге Ростова 1619 года о состоянии города до Смутного времени, Ростов не процветал и держался былою славою и ми­трополичьим двором. Томас Смит, видевший Ростов в 1604-1605 гг., гово­рит о нем, что это "старинный, но полуразрушенный большой город"; описи города в XVII веке свидетельствуют уже о полном разрушении его укреплений: опись 1664 года описывает только вал со "многими порча­ми", а по описи 1678 года укреплений и вовсе не оказывается. Если со­брать указания дозора 1619 года о прежнем составе городского населения до погромов, разоривших город в Смуту, то увидим, что в городе было около 120 дворов, принадлежавших митрополичьему штату, до 60 дво­ров, принадлежавших церковным притчам и монастырям, 23 "боярскихъ княженецкихъ и боярскихъ (по другому списку: монастырских) белых" двора, до 50 дворов каменщиков, рассылыциков и ямщиков и до 200 тяг­лых хозяйств (дворов, полудворов и т.д.). Цифры эти приблизительны, но во всяком случае пригодны для того, чтобы предостеречь нас от воз­можности преувеличить размеры "великого" Ростова. И в XVII веке, по упомянутым описям, число посадских, годных к бою, не превышало в Ростове 700-800 человек; в XVI веке их было, конечно, меньше. В том же роде был и Переяславль-Залесский. Т. Смит замечает об этом городе, что он в упадке. Такой отзыв находит некоторое подтверждение и разъяс­нение в словах "сметной росписи" Переяславля 1655 года. Там говорится, что "город деревяной, опроче башен весь валится, а на башнях кровли по­гнили", "ров зарос и во многих местах заплыл", - разрушение давнее и полное. Населенность Переяславля в XVI веке трудно определить; но от середины XVII века сохранилось ценное указание, что все вообще населе­ние Переяславля исчисляли в 4566 человек: в мор 1654-1655 года здесь умерло 3627 человек, а осталось в живых 939 человек. По книгам же 1678 года в Переяславле насчитывали 946 человек, способных носить оружие, причем в это число введены были и 242 рыбных ловца из известной ры­боловной слободы в Переяславле7.

На тех дорогах, которые отделялись в Ярославле вправо и влево от главного пути на Вологду, находилось несколько примечательных горо­дов и поселков. Недалеко от Ярославля, на высоком левом берегу Волги, лежал городок Романов, отданный при Иоанне Грозном в кормленье служилым татарам Ильмурзе Исупову с детьми, а против Романова была рыболовческая Борисоглебская слобода, ныне соединенная в один уезд­ный город с Романовым. Отдельно взятые, оба поселения не могли бы назваться крупными: в 1631 году в слободе было только 178 посадских дворов; в 1678 году в Романове был 381 двор, в слободе - 210 дворов. Но вместе два поселка образовывали людную и бойкую торгово-промы­шленную пристань. На р. Мологе, у границ Бежецкой пятины, лежала Устюжна Железопольская, а ниже ее по течению Мологи было торговое монастырское село Весь-Егонская. Здесь происходили главные торги Моложского края после того, как правительство в 1563 году окончатель­но запретило торговать у Бориса и Глеба на Старом Холопье (верст 70 ниже Веси), где по преданию бывала в старину огромная ярмарка. Мож­но не верить баснословному описанию моложских торгов у Каменевича- Рвовского, но нужно признать, что Устюжна играла некоторую роль в торговом движении между Приладожьем и Поволжьем. В ней самой происходила главным образом выделка железа из болотной руды, чем занималась половина всех городских ремесленников (119 из 245); но по р. Мологе она получала волжские товары и передавала их новгородско­му Тихвину, а оттуда, в свою очередь, получала заморские товары для передачи Москве. Положение на торговой дороге развило на Устюжне значительный торг, дававший казне более 130 руб. ежегодно таможен­ных пошлин. Сохранился от 1642 года акт, в котором описана эта "доро­га из-за рубежа к Москве старинная, прямая": "от Орешка Ладоским озе­ром на Сяское устье... и Сясью и Тихвиной реками приезжают на Тихви­ну, а с Тихвины ездят к Москве и по городом на Устюжну, в Кашин, в Дмитров". Торговое движение на прямой, старинной дороге, а также связь (через волость Устреку) с знаменитым Мстинским путем, по кото­рому главным образом шли сношения Великого Новгорода с Замосковь- ем, - вот что поддерживало Устюжну и делало ее весьма заметным цент­ром Моложского края. Это был довольно большой, хотя и пустевший, город: в исходе XVI века в нем считали 275 жилых дворов церковных и тяглых владельцев и 303 пустых двора и дворовых места. Что же касает­ся до числа населения в городе, то об этом можем заключать только кос­венно: когда в 1609 году устюжанам пришлось обороняться от тушинцев, они собрали в своей только среде 600 ратников, кроме 27 дворян и детей боярских, бывших в городе. Что это были устюжане, а не случайно со­бравшаяся рать, заключаем, во-первых, из слов "сказания", которым пользуемся: "прибылных же людей на Устюжне в то время не бе ниотку- ду ни единаго человека"; а во-вторых, и по сотной выписи конца XVI ве­ка насчитывается на Устюжне не менее 500 взрослых посадских людей. От немецкого рубежа Устюжна была закрыта болотами, уцелевшими и до нашего времени, и потому не была в XVI веке укреплена: "в то время на Устюжне острогу и никакия крепости не имели", говорит "сказание" о нашествии тушинцев на Устюжну. Не крепче был и Белозерск, в кото­ром "город" был худ одинаково и в 1565 ив 1612 году; а между тем этот город был местом ссылки, смежные же с ним берега верхней Шексны, так называемые "Горы", в XV-XVI вв. считались не столько крепким, сколько удаленным от границ убежищем, куда можно было укрыться от нашествия неприятеля. Место, на котором стоял город Белозерский и смежные с ним монастыри, - и между ними главнейший Кириллов, - бы­ло замечательно как "волок". К нему сошлись воды Волжского, Двин­ского и Онежского речных бассейнов; недалеко было и озеро Онежское. На таком месте не могло не быть торга; таможенные грамоты 1497 и 1551 годов удостоверяют, что он был и уже в 1497 году давал правитель­ству большой таможенный доход - 120 руб. в год. Главные связи у Бело- озера были с севером, откуда белозерцы получали соль и меха, отправ­ляя туда хлеб; но торговали они с Приладожьем через Устюжну и Выте- гру. Местным промыслом был рыбный; в городе существовал особый "рыбный двор", ведавший рыбные ловы на государя. Населенность Бе­лозерского города определяется только для второй половины XVII века, в нем было в 1678 году 262 двора на посаде, а в 1660 году насчитывалось около 600 посадских людей, годных к бою. Значение второго центра в Белозерском крае имел Кириллов монастырь, развивший на своих зем­лях громадное хозяйство. От Белого моря и до Москвы разбросаны были эти земли и на них заведены были, рядом с пашнями, разнообразные промыслы. В Поморье был у монастыря главный промысел - соляные варницы, из которых добычу "проводили водяным путем на Вологду", в оттуда, главным образом пр многоводной Шексне, развозили по раз­ным рынкам: по словам монастырских властей, они "ту соль продают на Двине, и во Твери, и в Торжку, и на Угличе, и на Кимре, и в Дмитрове, и в Ростове, и на Кинешме, и на Вологде, и на Белеозере с пригороды и по иным местам: где соль живет поценнее, и они тут и продают". Избыток хозяйственных сил и средств позволял монастырю избирать лучшие мес­та сбыта, а влияние его "властей" в столице вело к освобождению при­быльного торга ото всяких пошлинных сборов. Монастырь богател и мало-помалу собирал в свои руки земли и воды по Шексне, овладевая исподволь тем краем, в котором сам находился. На рубеже XVI и XVII столетий власти монастыря получили разрешение перевести ярма­рочные торги из-под самого монастыря в свою волость Словенский во- лочок, верст за 50 от Белозерского города, и там устроили такой "вели­кий торг", что сразу отвлекли от города всех приезжих торговых людей; казне пришлось при этом охранять свои интересы, устраивая в новом торге новую таможню и ограничивая льготы, данные монастырю. Тако­ва была сила монастыря в Белозерском крае.

Если перейдем на восток от линии Ярославль - Вологда за р. Костро­му, то между р. Костромою и Унжею встретим старинные поселения удельного Галицкого княжения - город Галич-Мерьский с его пригорода­ми: Солигаличем, Чухломою, Унжею, Парфеньевым, Кологривом и др. Леса Костромские по Костроме, Унженские (или "Унежские") по Унже с двух сторон составляли естественную границу Галичского уезда, прида­вая ему характер обособленности: Галич был центром этого уезда; Кост­рома и Тотьма были как бы выходами из него на юг и север. Рыболовст­во, лесные промыслы, варка соли, землепашество составляли занятия жителей этого края. Давность поселений и хозяйственной культуры в крае сказывалась, с одной стороны, в очень значительной, сравнительно, населенности края, а с другой стороны, в крепости внутренних связей, сложившихся ко времени смут XVII века, В 1608 году галицкие тяглые люди собрали против "воров" посоху по сту человек с сохи и держались, несмотря на измену галицких служилых людей. Такое большое число ратников с сохи возможно было собрать только при многолюдстве в по­датных сохах. Из росписи, составленной, правда, лет на 70 позднее, узна­ем, что Галицкий уезд был одним из самых богатых по населению во всем государстве: заключая в себе более 31 тыс. тяглых дворов, он по на­селенности занимал пятое место в ряду центральных московских уездов. Соответственно общей населенности и главные города в уезде были хо­рошо населены. В середине XVII века в Галиче считали тяглых 729 дво­ров, а в них 1755 человек; в это время, в 40-х годах XVII века, Галич уже успел оправиться от разгрома, постигшего его в смуту, и снова наполнил­ся народом. Но двадцать лет ранее, в 1628 г. он еще пустовал: по письму кн. Никифора Мещерского, в это время в нем было 211 пустых тяглых дворов, 47 пустых же дворовых мест и всего 361 жилой двор. В это последнее число входило 38 "молодчих" дворов, 172 двора "бо- быльских" и "худых", "которые в сошное письмо с тяглыми людьми не погодятся, а имать с них оброк"; остальное же были нищие, кормились "по наймам и меж двор". В 1620 году пустоты было еще больше: при 263 жилых, тяглых и нетяглых, дворах считали 258 пустых дворов и мест, а на торгу на 34 лавки приходилась сотня пустых лавочных мест. Таких ранних известий о пригородах Галича мы не имеем. По книгам 1646-1648 гг. считали в Солигаличе 339 дворов и 780 человек; Чухлома, Унжа, Пар- феньев, второстепенные галицкие городки, были малы: ни один не имел даже сотни дворов. Укрепления в Галиче были невелики: деревянный город на осыпи, в окружности всего 470 сажен; а в Соли Галицкой они сверх того были и плохи "около посаду острогу нет, и город сгнил и роз- валялся, и наряду и зелья (орудий и пороху) нет, кропиться нечему", - так говорили в 1609 году жители Соли8.

Нет надобности много говорить о значении Волги в хозяйственной жизни Московского государства и о торговой деятельности приволжско­го населения в так называемых "верховых" городах, лежавших выше Нижнего-Новгорода, между Нижним и Ярославлем. Через Ярославль сообщалось с Волгою Поморье, через Кострому - Галицкий уезд, через Плесо и Кинешму - шуйские места, через ЮрьевЪц-Поволжский - берега р. Унжи и Немды, через Балахну - лесной район, по местному названию Чернораменье, по которому возвращался в Москву Грозный после Ка­занского взятья в 1552 году. Все названные города были пристанями, кормившими окружное население, или принимая от него излишки мест­ного производства, или снабжая его необходимыми продуктами, или да­вая ему заработки на реке. Из всех этих пристаней, промежуточных меж­ду Нижним и Ярославлем, первое место принадлежало Костроме. Это был большой город. В 1628-1630 гг. в нем было 1633 двора и 489 лавок и амбаров; в 1678 году только на посаде насчитали в нем 1407 дворов. В мор 1654 года в Костроме умерло, по отчету поповского старосты, 2708 человек, да в подгородных слободах 557 человек. Все это очень вы­сокие для того времени цифры: они позволяют нам считать Кострому в числе самых крупных московских городов. Англичане очень рано завели в Костроме свое подворье; сами костромичи с товарами своими бывали на С. Двине у Архангельского порта и на Мологе по пути к балтийским рынкам; торговали они и с Нижним. По р. Костроме на костромские го­родские пристани неизбежно попадали продукты Галицкого края, в боль­шой мере влиявшие на развитие костромской торгово-промышленной жизни. Другие пристани были значительно беднее населением: по пере­писным книгам 1678 года, на Кинешме считали 360 посадских дворов; на Балахне в то же время было 788 посадских дворов, а по дозору 1619 года в ней тягло записали только 200 дворов; в Юрьевце-Поволж- ском по книгам 1646 года был 141 двор. Кроме летнего речного пути, приволжские города соединялись между собой береговыми дорогами, шедшими по обоим берегам реки; одной из таких дорог, правобереж- ною, воспользовалось земское ополчение 1611-1612 гг. для своего пере­движения в Ярославль.

Длинный ряд старых приволжских городов замыкал собою Нижний- Новгород. За ним, на востоке, начинался другой мир - инородческий, в котором русский поселенец XVI века, с пищалью и сохой одинаково, чув­ствовал себя еще на новоселье и только налаживал свое хозяйство и рус­ский порядок вообще. Своим пограничным положением Нижний напо­минает старый Киев, как напоминает он его своей красотой. И тот и другой стояли на краю своей земли, при слиянии больших рек, защищая русскую землю от врагов и в то же время открывая границы для мирного торгового обмена. Княжеские караваны под Киевом, готовые в "гречес­кий путь", живо вспоминаются нам, когда читаем описание того, напри­мер, каравана, с которым Дженкинсон сплыл от Нижнего в Астрахань в 1558 году. Нижняя Волга в XVI веке требовала вооруженного торга, так же как в древнюю пору нижний Днепр. Опорою этого торга в По­волжье и был Нижний. Он получал русские товары по Волге и Оке. Верхняя Волга несла ему произведения московского севера, Ока - произ­ведения центра и юга; и та и другая передавали ему заморские товары, полученные с западных рубежей. Нижний посылал эти товары далее по Волге и Каме, получая взамен товары с каспийских и сибирских рын­ков. Под защитою его каменных стен, возникших в начале XVI века, со­здался постоянный речной порт, удобства которого стали менее чувство­ваться с покорением Казани и с успокоением края, но торговое значение не миновало и до наших дней. Зная о таком значении Нижнего, мы дога­дываемся, что город должен был достигнуть сравнительно высокого тор­гово-промышленного развития. Писцовая книга 1621 года подтверждает эту догадку. Она застала Нижний после Смуты, когда городская деятель­ность и силы населения пришли в некоторый упадок. Смута потрясла государство, со всеми частями которого Нижний имел торговые дела, и нижегородцы должны были "охудать", даже не видав неприятеля в своих стенах. Кроме того, Нижний нес расходы во время ополчений 1611-1612 гг. и посылал своих людей в войска. Нельзя поэтому удивляться большо­му проценту захудалых хозяйств; напротив, удивляет малое число запус­телых дворов. Писцовая книга дает такие сведения о размерах Нижнего и его населенности: она насчитывает в Нижнем около 700 нетяглых дво­ров, 862 посадских двора тяглых (30 "лучших", 72 "средних", 378 "мо- лодших", 382 "худых"), 204 двора и избы оброчных, таких, владельцы которых "обхудали" и вместо непосильного для них тягла посажены бы­ли на оброк, и, наконец, 141 "дворишков и избенок и кельишков" вовсе нищих. Всего, стало быть, насчитано было круглым счетом 1900 дворов и изб, и на это большое число приходилось всего пустых 7 дворишков и 34 дворовых места. Нижегородские рынки заключали в себе около 480 торговых помещений всякого рода, не считая кузниц и харчевен. Из смутной эпохи Нижний вышел, сравнительно с другими городами, в очень хорошем состоянии, сохранив и свои стены и свое население со всеми его разнообразными промыслами и торгами.

От Волги перейдем в область р. Клязьмы и ее левых притоков Духа, Гезы, Нерли и др. Этот край - родина восточного Великорусья, старин­нейшие места русских поселений в Мерянском крае, откуда младшие Мо- номаховичи начали свою вековую работу над созданием восточнорус- ского государства. Уже в XII-XIII вв. слышно здесь биение народной жизни, заметны быстрые успехи русской колонизации, быстрый рост княжеских и народных сил. И в последующее время, даже и тогда, когда политическое значение Суздаля и Владимира перешло к более западной Москве, Владимирский край сохранил значение населеннейшего промы­шленного центра с самою разнородной производительностью; в то самое время, когда обездоленные политической судьбой города этого края глохли, сельское население продолжало деятельную жизнь, славясь свои­ми промыслами и торгами. Села вроде суздальского Холуя, сел Иванова и Лежнева в Опольском стану, Коврова, Дунилова и др., имели извест­ность и в московскую пору. Несоответствием политических и экономиче­ских успехов Владимиро-Суздальского края объясняется та его особен­ность, что население и торги его когда-то славных и стольных городов очень незначительны сравнительно с населенностью уездов, и городское затишье стоит как бы в противоречии с сельским оживлением. По роспи­си 1678 года во Владимире считалось на посаде 400 дворов, а в неболь­шом по размерам уезде - более 18 тыс. дворов; в Суздале считали 515 дворов, а в небольшом его уезде - более 32 тыс. дворов; на посадах Шуи и Духа было 207 и 193 двора, в уездах (вместе с посадами) 3127 и 4313 дворов; в Юрьеве-Польском на посаде 198 дворов и в уезде около 12 тыс.; наконец, в Гороховце на посаде 231 двор, в уезде около 1400 дворов; всего на 1744 посадских двора приходилось около 70 тыс. уезд­ных. Как бы ни были приблизительны эти цифры и как бы значительна ни была необходимая для конца XVI века поправка, характер подмечен­ного нами отношения, думаем, останется неизменным. Впрочем, там, где возможно сравнение с цифрами XVI и первой половины XVII в., оно при­водит к небольшому изменению данных о величине Суздальского посада.

Мы знаем для Суздаля показания переписи 1573 года, насчитавшей в Суздале 414 дворов на посаде; знаем результаты дозора 1612 года, быв­шего после разорения города и отметившего в Суздале 251 выморочное дворовое место, 60 мест дворовых, владельцы коих пошли "по миру", и только 97 обитаемых дворов; знаем, наконец, итоги письма 1617 года, когда в Суздале, не считая нетяглых 48 дворов, оказался уже 121 тяглый жилой двор, 128 пустых дворов и 215 пустых мест. Так, на пространстве столетия (1573-1678) Суздаль не раз пустел и наполнялся населением, но число усадебных мест на посаде росло от 400 к 500 очень небыстро. Что касается до числа жителей в Суздале, то мы имеем любопытные указания, что в мор 1654-1655 гг. в городе умерло 1177 человек, а оста­лось 1390 человек в жилых 477 дворах. Некоторое сравнение разновре­менных цифр возможно и для г. Шуи. В 1678 году в нем считали 207 дво­ров, в 1646-1648 гг. - 203 двора, а в 1629 году, по писцовой, Аф. Векова, в Шуе было 154 тяглых и бобыльских двора, 22 двора нищих и 12 пустых, всего - 188 дворов. И здесь рост посада шел небыстро.

При развитии промыслов и торга во владимирских и суздальских мес­тах должны были образоваться там и пути сообщения, годные для товар­ного движения. Роль таких путей прежде всего играла р. Клязьма с при­токами. В настоящее время судоходство существует только по Клязьме, а притоки ее имеют лишь сплавное значение; в старину же и по ним ходи­ли суда, и притом не только в половодье, но и в межень. Мы знаем, на­пример, что в июле поднимали товар на струге с Макарьевской ярмарки до г. Шуи по Оке, Клязьме и Тезе. Через Кинешму, главным образом, а также через Плес и Юрьевец было сообщение с Волгой. По старому вы­ражению, Кинешма лежала "против города Духа, на реке, на Волге", и между ними считали всего 30 верст. На Москву шла от Шуи и Суздаля через Юрьев-Польский сухопутная дорога, очень известная и теперь и в старину под названием Стромынки. И Владимир через Суздаль по этой же дороге сносился с Москвой; но был и прямой путь от Москвы к Вла­димиру южнее Стромынки, вдоль левого берега р. Клязьмы, известный теперь в Москве под названием старой Владимирской дороги, или же просто Владимирки. На восток и юго-восток от Владимира и Суздаля вели дороги на Нижний-Новгород и Муром9.

В числе дорог, расходившихся из Москвы в различные стороны, не малым значением пользовалась дорога на г. Дмитров. До Дмитрова доби­рались сухопутьем, а с Дмитрова начинался, как в старину говорили, "во­дяной ход". Он шел р. Яхромою, Сестрою (или Сестрью) и Дубною в Волгу. Этим путем ехал царь Иван Васильевич на богомолье в Кириллов Монастырь в 1553 году. Этим же самым путем доставлялась с Волги и Шексны живая рыба в царские пруды в Дмитрове и хранилась здесь на государев обиход. И об этом же самом пути упоминали мы тогда, когда говорили о прямой дороге со шведского рубежа через Тихвин и Устюжну в Дмитров и Москву. Таким образом Дмитров был ближайшей к Москве речной пристанью, через которую можно было выйти на Верхнюю Вол­гу. Этим определялось значение городка, открывавшего речной путь, и его торговое оживление. Судя по "сотной" 1624 года, Дмитров очень по­терпел в Смутное время, а до смуты он имел значительный посад (не ме­нее 300 тяглых и церковных дворов). В области же верхней Волги, в пря­мой связи через Дмитров с Москвой, находились города Углич, на дороге в Шексну и Моложское устье и Кашин с Бежецком на дороге в Устюжну и верховья Мологи. Эти города были невелики: в моровое поветрие 1654-1655 гг. население Углича исчислялось в 695 человек, из коих умер­ло 319. Мы думаем, что это очень неточный счет, но во всяком случае он ближе действительности, чем показание угличского летописца, что в XVI веке число жителей Углича доходило до 47 тыс. человек и что в Смутное время в городе было убито литвою 40 тыс. человек. Вряд ли город мог вместить в себя такое население, хотя бы и на время осады: после многих лет мирной жизни, в конце XVII века, в нем был всего 431 тяглый двор с мужским населением в 1191 чел., а стало быть все тяглое население не превышало двух с половиною тысяч. Если примем во вни­мание, что дворов нетяглых или маломочных было в Угличе всего около 200, то убедимся, что население Углича было далеко от того, чтобы ис­числять его десятками тысяч. Заметим, однако, что в Угличе был боль­шой торг: в его торговых рядах считали более 300 лавок; таким образом положение на торговом пути отзывалось на хозяйственной жизни Угли­ча. Кашин был не более Углича: по книгам 1646-1648 гг. в нем считали 306 тяглых дворов, в то самое время когда на Угличе был 371 двор. В Бе­жецке же (по старому, Городеске) в 1627 году было всего 134 жилых двора, да 186 пустых дворовых мест. Все названные города имели укреп­ления по общему правилу; но сравнительно с ними, как кажется, боль­шим значением пользовались укрепления Калязина монастыря, близкого к этим городам и послужившего опорным пунктом для князя М.В. Ско- пина во время его действий на верхней Волге.

Подвигаясь на запад и юго-запад от описанных мест, мы переходим из области по преимуществу мирной, промышленной и торговой в область, где рядом с мирным трудом населения становятся все более и более за­метными военные заботы правительства, где город делался средоточием не только хозяйственной деятельности своего округа, но и его военных сил. Такое впечатление производит уже Тверь с ее пригородами Рже­вом, Зубцовым и Старицею, обращенными на когда-то близкий литов­ский рубеж. Будучи расположены вблизи волоков между новгородскими реками и Волгою, тверские города, однако, не владели этими волоками: на волоках крепко сидели новгородские "ряды", или посады, и держали в своих руках торговое движение, оставляя Твери малую роль в торговых оборотах между Новгородским краем и Н'изовской землей. Вот почему тверские города не приобрели особого торгового развития, а в то же время сохранили по близости к рубежу военный характер. Дозорная кни­га г. Твери 1616 года открывает нам любопытную картину: Тверь, по московским масштабам, большой город, в котором до тысячи (970) дво­ров. Из них 507 находятся в самом городе и только 463 на посадах. Из об­щего числа дворов в городе только 82 принадлежат посадским людям; остальные дворы - кроме 47 пустых - принадлежат служилым людям, духовенству и крестьянам частновладельческим и черным. Из общего числа дворов на посаде посадским принадлежат только 195 дворов; 123 двора брошены "в пусте", а 145 принадлежат лицам других сословий. Та­ким образом во всей Твери городскому сословию принадлежат только 277 (а с пустыми 477) дворов из 970; остальные распределяются между самыми разнородными владельцами, но так, что не менее 300 дворов мы должны счесть за служилыми людьми разных наименований. Так слаб в Твери посад, и так силен в городе служилый элемент. Прибавим, что дозорная книга указывает всего только сотню торговых помещений в городе. В других городах тверских видим ту же слабость посада: в 1678 году в Зубцове всего 16 дворов на посаде; во Ржеве 194 двора на по­саде, но там же тогда же насчитано до 240 человек служилых людей, что указывает на преобладание в городе служилого люда; в Старице, нако­нец, служилых людей мало (45 человек), но и посад невелик - всего 111 дворов. О Старице ценно литературное указание 1626 года, представляю­щее "высокий городок" Старицу малым и слабым: жители ее не возмог­ли "литовскаго множества поднята" и спасались бегством, "зане мало их во граде том бяше". В Смутное время, как увидим, эти тверские города не раз будут местом ожесточенной борьбы. Как местность населенная, прорезанная несколькими речными путями, лежавшая между Новгород­скою землею и Замосковьем, эта Тверская область привлекала к себе одинаковое внимание и военачальников и мародеров10.

Наша речь о замосковных городах привела нас к таким городам, кото­рые, строго говоря, не были "за Москвою", а только лежали на границах Замосковья, прикрывая его от Литвы. Такую же роль крепостных при­крытий играли города, расположенные на юг от тверских мест, в верхо­вьях р. Москвы и по р. Оке "от украйны", как выражались в Москве. Волок Дамский, Можайск, Боровск, Малый Ярославец, Серпухов, Ка­шира, Коломна, Муром, Арзамас - вот та линия, прорвав которую, не­приятель оказывался в сердце государства. Центром этой линии, сохра­нявшим и в XVI веке свое боевое значение, были старые города: Серпу­хов, Кашира и Коломна. Они охраняли переправы через ту самую Оку, которую москвичи считали "непрелазною стеною", положенною от гос­пода на защиту Москвы против татарских набегов с "Поля". Было время, когда московская граница совпадала здесь с течением Оки и потому по­лучила название "берега"; это название сохранилось надолго, так что пограничная сторожевая служба даже и тогда, когда перешла за Оку, продолжала еще называться "береговою". Хотя за Окою на юге издавна были русские поселения (в тульских местах), но они плохо прикрывали доступы на Оке и потому "берег", с точки зрения московской стратегии, имел всегда очень важное значение; о его укреплении и охране очень заботились даже и в то время, когда "береговые" города уже теряли по­граничный характер и за ними на юге протянулась новая линия поселков и укреплений. Составляя старые центры, военно-административные и культурные, Коломна, Кашира и Серпухов были значительными и по составу сложными поселениями. Кроме собственно "городов", т.е. крепо­стей, и посадов с тяглым населением, в них было много слобод и слобо­док с населением, несшим специальные службы и повинности на госуда­ря или частных владельцев. В этих военных городах был и значительный торг. Особенно заметная и важная роль в торговбм отношении принадле­жала Коломне, чрез которую лежал водный путь из Москвы в Оку и Волгу и которая снабжала Москву рязанским хлебом и всяким довольст­вием. Подобное же положение посредника - между Москвою и верховья­ми Оки - занимал и Серпухов. С развитием колонизационного движе­ния из центра государства за Оку значение-этих окских городов должно было, казалось бы, еще более вырасти. Во второй половине XVI века на­родные массы с особой энергией переходили на правый берег Оки за новыми землицами; хозяйственные заимки на "диком поле" подвигались все южнее и южнее; за населением, а иногда даже и опережая его, шло на юг со своими войсками и московское правительство. "Дикое поле" входило таким образом в круг правительственной и народнохозяйствен­ной деятельности, и на долю окских городов выпадала, казалось, новая роль. Из пограничных пунктов с преобладающим военным значением они должны были превратиться в мирные центры, через которые, по привычным путям в "поле", Москва могла сноситься с новозанятым кра­ем. Но дело было не совсем так. Кашира, лежавшая на прямом пути от Москвы в этот край, погибла в 1571 году, дотла разоренная татарами, и долго не могла оправиться, пока город, уже при Михаиле Федоровиче, не был перенесен с левого берега Оки, где Кашира находилась в XVI ве­ке, на правый, где находится теперь. Из сведений, уцелевших от 1578-1579 гг. о старой Кашире, узнаем, что до разорения она имела око­ло 400 посадских дворов и значительный торг, заключавший более 100 лавок. Любопытно, что после разрушения Каширы, лет через семь, ког­да в ней почти не было людей, торг на ее пожарище продолжал сущест­вовать: "торгуют на торгу в неделе два дня из сел с хлебом и всяким мел­ким товаром", - знак, что Кашира стала в XVI веке уже привычным пунктом торгового обмена. Судьба Серпухова и Коломны была счастли­вее: они уцелели от татар, хотя татары, если им во время своих набегов удавалось добраться до Оки, направлялись именно к этим городам. В первую половину XVI века отряды татарские обыкновенно оставляли влево укрепленную Тулу и спешили к Коломне, почему и московские войска, ожидавшие татар на "берегу", имели средоточием Коломну; са­мый же город Коломна рано получил (в 1525 году) каменные стены. Ког­да же дорога к Коломне с "поля" была прикрыта в половине XVI века городками Городенском на Веневе и Епифанью, тогда татары, идя между Тулою и этими новыми укреплениями, выходили уже к Серпухову, а не к Коломне. Поэтому и московский наблюдательный корпус стал сосредо­точиваться около Серпухова, а самый Серпухов постарались укрепить каменными стенами, подобно Коломне (1556 год). Таково было к концу XVI века военное значение этих двух городов: они считались главными опорными пунктами в первой от Москвы оборонительной линии против крымцев. Но вряд ли с усилением боевого значения Коломны и Серпухо­ва росло их внутреннее благосостояние. Есть признаки, что народный поток, стремившийся к югу от Москвы, уносил с собой и население этих городов, расстраивая их общественное хозяйство и торг. В 1552 году, от

3 С.Ф. Платонов которого дошли до нас сведения о Серпуховском посаде, в Серпухове было брошено "в пусте" уже около пятой части тяглых дворов: из 766 тяглых дворов и мест жилых было 623 двора, пустых 143. Но серпухов­ской торг был еще не пуст: на торгу было 250 лавок и других торговых помещений, да 24 пустых места; из них только 3 пустых лавочных места были вовсе брошены хозяевами, а 21 место принадлежало определен­ным владельцам. Из общего числа 274 лавок и мест 246 принадлежало черным тяглым людям; таким образом в Серпухове в середине XVI века еще существовало торгово-промышленное население. К концу же века, когда передвижение населения из центра государства дошло до крайнего развития, Серпухов, вероятно, опустел. Судим по аналогии с другими го­родами того же района: Коломною, Можайском, Муромом. Поразитель­ные сведения о Коломне, интересующей нас теперь, имеем от 1578 года: в ней в это время было тяглых 32V2 двора жилых на 662 пустых, стало быть впусте было 9lV2% всего посада и слобод. В Коломне оставались одни церковные и монастырские люди, да водворены были служилые люди с их дворнею. В самой крепости Коломенской не было ни одного черного тяглого двора: все они "по государевым грамотам" были розда­ны детям боярским и сидели в них дворники, а не тяглые люди. И на по­саде, среди посадского "пуста", жили все казенные люди: гарнизон, сто­рожа "гуляй-города" и различного казенного добра, ямщики, кузнецы, плотники, каменщики, - весь тот люд, который работал на крепость и на войска, а в досужное время кормился ремеслом и мелким торгом, овла­дев и лавками на посадском торгу после ухода посадских людей. Благода­ря этому коломенский торг не казался пустым, хотя в Коломне не было вовсе людей торгового класса: на 600 приблизительно торговых помеще­ний всего треть, т.е. 200, пустовала. Подобные наблюдения над положе­нием города дают право сказать, что Коломна испытала в XVI веке кру­той переворот, обратившись из города в нашем смысле этого слова в ци­тадель с военным населением. Те слои торгово-промышленного ее насе­ления, которые не были задержаны на местах государевой службой, от­стали от тягла и ушли в частновладельческую зависимость или же были развеяны по разным местам в переселенческом движении.

Ту же картину запустения посада представляет нам Можайск - круп­нейший город на правом фланге изучаемой нами линии крепостей. Мо­жайск сложился еще в удельную пору и в нем, как в Коломне и Серпухо­ве, рядом с укреплением стало несколько слобод, сохранивших до конца XVI века свои старинные названия и специальные занятия. Писцовая книга 1595-1598 гг. сберегла нам любопытнейшие данные о Можайске, по которым можно удобно проследить историю образования и упадка Можайска. Из этой книги извлекаем прежде всего указания на то, что в Можайске, вопреки старому мнению, был деревянный, а не каменный город, да и тот находился в упадке: "стена обвалялась, а кровля на городе сгнила". Далее огромный Можайский посад, к которому тянуло около 16 дворцовых и иных слобод., уже запустел и заключал в себе всего 205 жи­лых тяглых дворов на 127 пустых дворов и 1446 дворовых мест; в живу­щем, стало быть, было только 11%, впусте же 89% тяглых хозяйств.

И здесь, в Можайске, как в Коломне, население города складывалось из людей служилых (дворян и гарнизона), казенных и дворцовых работни­ков и церковных людей, не считая прихожих из-за города для торга и промысла крестьян. Всего насчитывают за эти годы (1595-1598) в Мо­жайске не менее 570 взрослых мужчин и до 2000 человек населения вооб­ще. И Можайск, стало быть, почти потерял свою торгово-промышлен- ную тяглую общину, заменив ее случайным подбором служилых и зави­симых людей, завладевших и торговлею города. Тяглые люди в Можай­ске составляли лишь 36% населения и имели на торгу из общего числа 434 торговых помещений всего 126, т.е. только 30%. Прибавим, что из этих 434 торговых помещений пустовала почти четвертая часть - 103 лавки и амбара.

Можайская крепость была запущена, конечно, потому, что в ней уже не было постоянной надобности. Литовский рубеж отошел в XVI веке да­леко от можайских мест и охранялся сильным Смоленском. И другие го­родки вокруг Можайска по той же причине потеряли свое прежнее зна­чение и, обратившись из пограничных укреплений в мирные пункты, представляли собою мало оживления. Таковы были Волок Ламский, Ру­за, Верея, Боровск с Пафнутьевым монастырем и Малый Ярославец. Во всех них видим укрепления, некоторый гарнизон и посады очень мало­людные и слабые. В Боровске, например, на посаде в 1621 году считали тяглых 54 жилых двора и 41 дворовое пустое место; а на торгу в 1625 го­ду было всего около 70 лавок да 8 лавочных мест. Крепость в Боровске была деревянная, слабая, гарнизон небольшой, и жители Боровска в трудные минуты спасались в каменную ограду Боровского Пафнутьева монастыря, отстоявшего всего на три версты от города. В Верее, Рузе и Малом Ярославце были небольшие укрепления, от которых к середине XVII века оставались лишь "городища" да "осыпи"; а посадское населе­ние этих городков, по городским описям XVII века, не превышало сотни или двух взрослых людей. С разрушением крепостных сооружений в этих местах уменьшались и гарнизоны, и, таким образом, эти городки глохли. Только Можайск не падал окончательно, благодаря своему положению на большой дороге от Москвы к литовскому рубежу, да Волок был жи­вее своих соседей, благодаря связям с верхней Волгой, впрочем, мало за­метным и незначительным.

Переходя на восточный край изучаемой линии, видим здесь сравни­тельно очень малое число городов, оберегающих подступы к Замоско- вью со стороны нижней Оки. От Коломны до Мурома, по прямому на­правлению, севернее Рязанской стороны не было ни одного сколько-ни­будь заметного укрепления, которое оберегало бы Замосковье со сторо­ны Рязани и Касимова. Да в нем не было и нужды: широкая полоса лес­ных болот, залегших между Клязьмою и Рязанской стороной в так назы­ваемой Мещерской стороне, по течению р. Пры и Гуся, служила наи­лучшим уреплением. А если бы враг задумал обогнуть эту болотную по­лосу, то слева встречала его знакомая нам Коломна, в справа Муром. И далее на восток за Муромом, уже по правому берегу Оки, по р. Теше и Сереже, продолжалась эта линия болот, охраняя нижнее течение Оки

з* между Муромом и Нижним от нападений мордвы, ногаев и татар. Столь­ко же с целью охранить линию Оки, сколько с целью утвердиться в мор­довских землях на сухопутной дороге от Мурома в новозавоеванный Ка­занский край был укреплен Арзамас, от которого вверх по р. Теше и да­лее по р. Алатырю до р. Суры шла линия засек, прикрывавшая правый берег Волги от Нижнего до Васильсурска. За Арзамасом уже начина­лось Понизовье. О состоянии самого Арзамаса в XVI веке у нас нет дан­ных: мы даже не знаем времени возникновения его укреплений. Кажется, во время казанского похода 1552 года, когда Грозный с войском шел от Мурома к Свияжску вдоль Теши, Арзамаса еще не существовало. Курб­ский, говоря об этих местах, считает Муром "крайним" городом, от кото­рого до Казани - "поле дикое"; а летопись, перечисляя станы Грозного на этом пути к Казани, называет места, очень близкие к Арзамасу, а Ар­замаса не знает. Что же касается до Мурома, то об этом древнейшем го­роде у нас есть некоторые сведения. По дошедшим до нас отрывкам му­ромской сотной 1574 года видно, что тогда в Муроме считалось черных тяглых дворов: жилых 111, пустых 107, да пустых дворовых мест 520. На торгу в Муроме было 320 разных торговых помещений, и из них 117, т.е. до 37%, запустело в промежутке от 1566 до 1574 гг. Таким образом запустение Муромского посада шло быстрыми шагами, как и других при- окских городов. Существовавшая в Муроме крепость, в которой (по дан­ным 1637 года) было 124 осадных двора и дворовых места, удерживала в городе служилое население с теми общественными слоями, которые дер­жались за служилый класс: дворниками, крестьянами, дворовыми людь­ми; но посад Муромский неудержимо таял под напором тех сил, которым не могли противостоять стены и башни московских городов1 К

Мы окончили обзор замосковных городов и можем свести к одному наши наблюдения и впечатления.

В Поморье, как мы видели, все города имели одинаковый склад и од­нородное значение: на севере город являлся центром и руководителем хозяйственного труда в своем районе и тесно связывал свою жизнь с жиз­нью области. Он торговал тем, что производила и добывала область, и тем, в чем она нуждалась и что город приобретал для нее со сторонних рынков. Город играл роль посредника между своим уездом и остальным миром, и такое посредничество сохраняло свою силу совершенно незави­симо от того, сообщало или нет правительство северному городу значе­ние административного и военного центра. Связь города с его областью основывалась не на правительственном значении города, а на местных отношениях, объединявших городское и сельское население в один тор­гово-промышленный класс. Эта взаимная близость городского и сель­ского населения на севере закреплялась и официально - единством зем­ского самоуправления, соединявшего город с уездом в одну областную единицу, и единством податного оклада, обращавшего северный город с уездом в одну тяглую общину. Если однородность городского населения и нарушалась введением в город служилого элемента, гарнизона, то этот гарнизон обыкновенно составлялся из "приборных"-людей, взятых из той же тяглой среды; он быстро усваивал себе формы хозяйственного быта, господствовавшие на посаде; входя в городской торг, участвуя в го­родских промыслах, он нес, вместе с тем, все повинности со своей тяглой земли или лавки, совершенно равняясь с тяглыми людьми. Те же формы принимало на посаде и монастырское хозяйство в монастырских дворах, представляющих собой или торговый склад или ремесленное заведение, в которых жили и работали монастырские слуги и крестьяне и тот же по­садский люд, заложившийся за монастырь. И на этих церковных людей городской "мир" упорно стремился распространять государево тягло, правда, не всегда с одинаковым успехом.

Подобной однородности и цельности нет уже в замосковных городах. Состав замосковного города сложнее в зависимости от многих причин. Прежде всего, рядом с собственно посадом здесь видим много дворцовых и частновладельческих, боярских и монастырских слободок, большинст­во которых еще не слилось с посадом в одну тяглую общину, а существу­ет отдельно от него, неся не общие повинности, а специальные службы и давая оброк государю или же вовсе ничего не платя в силу своего суще­ствования на "белой" земле. Помянутая нами выше писцовая книга Мо­жайска больше, чем другие, дает нам указаний на подобные слободки на посаде и объясняет, что некоторые из дворцовых слобод уже вошли в посад и стали "улицами", а другие еще "с черными людьми тягла не тянут опричь городового дела". Таким образом черный тяглый человек жил в замосковном городе рядом со слобожанином, который, не неся обычного тягла, был совсем чужд посаду, если имел специальные занятия и повин­ности, или же вызывал вражду со стороны посада, если, не неся тягла, конкурировал с посадскими людьми в общем торге и промыслах. Извест­но, что только в середине XVII века посаду удалось сломить беломест­ную слободу и ввести ее в общий тяглый распорядок, отписав на госуда­ря; но в XVI веке посад еще не мечтал о такой победе, и только государе­вы слободки обращались в посады там, где истощение природного богат­ства, отданного в эксплоатацию слобожанам (бобровых гонов, бортей, рыбных ловель), колебало самое основание слободского хозяйства и пе­реводило слобожан от упавшего специального промысла к общим фор­мам посадского хозяйства. Кроме слобожан, вместе с посадскими жили в городах и служилые люди. Во-первых, это были те же стрельцы и про­чие приборные люди, каких бывало много и в поморских городах; и там и здесь они были близки к посадским по происхождению и по занятиям; во-вторых, это были дворяне и дети боярские - помещики и вотчинники того уезда, который принадлежал городу. Служилые люди являлись лич­но в город только по делам службы и в "осадное время" для обороны го­рода, и жили тогда на своих "осадных дворах", которые устраивались для осады и "на приезд" хозяев в самом "городе", а то и на посаде. В обыкновенное же время дворы их стояли "пусты" и за их целостью и исправностью наблюдали "дворники" - лица, уполномоченные на то дво- рохозяевами. Не вполне еще ясна юридическая сущность отношений дворников к хозяевам, да вряд ли она и была однообразна. На дворниче- стве бывали и холопы* и крестьяне дворовладельца, и посадские люди данного города, и "приходцы" из других городов, и служилые прибор­ные люди, и монахи, и женщины. В одних случаях дворники тянули госу­дарево тягло вместе с посадскими людьми, в других не тянули, и москов­ские чиновники не всегда знали, как смотреть на дворников: писать ли их в тягло, или нет, и спрашивали об этом высшую власть: "вперед тем лю­дям как государь укажет?" Как ни будем смотреть на юридическое поло­жение дворников, мы должны признать, что в XVI, по крайней мере, сто­летии дворничество мало еще подверглось правительственной регламен­тации и существовало во всей своей бытовой непосредственности. Оно вводило на постоянное жительство в города массу постороннего люда и оставляло его в неопределенном отношении к коренному посадскому на­селению. Живя и трудясь в городе, но принадлежа не городскому "миру", завися не от него, а от землевладельца-хозяина по своей холопьей крепо­сти или "по крестьянству", дворник был одной из связей, соединявших го­род с уездом; но вместе с тем он был и постороннею для посада силою, разрушавшею внутреннее единство и цельность посада, если только по­садский "мир" не забирал его в тягло. Торгуя на городской площади, жи­вя на городской улице, пришлый дворник, однако, считал себя попрежне- му крестьянином или дворовым человеком и легко уходил в уезд, давая место новому пришлецу, присланному взамен его. Еще случайнее для посада была деятельность тех "уездных людей", которые являлись в по­сад как временные обыватели и торговцы, снимали на посаде лавку или продавали с воза произведения деревенского ремесла и продукты своего хозяйства, а затем исчезали из посада и посадского торга так же легко, как легко туда приходили.

В такой обстановке тяглый посадский мир замосковного города часто не был хозяином своего посада и торга. Служилые люди и церковные землевладельцы с их "людьми" и крестьянами составляли иногда боль­шинство в городе, чаще всего в южных и западных городах Замосковья. Связь поморского города с его областью выражалась в экономическом взаимодействии однородных общественных сил - тяглых торгово-про­мышленных общин. Связь замосковного города с уездным населением выражалась иначе: весьма разнородное в своем составе уездное населе­ние или само стремилось или же вынуждалось к участию в городской жизни, высылало в город своих представителей и через них служило в го­роде своим особым интересам. Служебные обязанности заставляли слу­жилых людей иметь в городе осадные дворы, которыми они иногда вла­дели даже не на частном, а на поместном праве. Как городской домо­владелец, служилый человек был очень далек от посадской общины и холоден к ее интересам; и его дворник, если не был в тягле, также был далек от дел и забот посадского мира. Но с поместьем или вотчиною служилого человека осадный двор был в прямой связи и юридической, и хозяйственной. Так же чужды интересам посадского мира были обывате­ли частновладельческих слободок, обязанные платежами и повинностя­ми не государству, а своим хозяевам и владельцам, и с монастырем или боярским двором связанные крепче, чем с государством. И отдельные лица, приходившие в посад из уез^а на время, сохраняли свои связи с те­ми местами, где они считались "во крестьянстве". Таким образом не­сколько нитей тянулось из города в уезд - к служилому поместью, к бо­ярской вотчине, к монастырю, наконец, к крестьянскому уездному миру; но эти нити не связывали между собой ни разных общественных эле­ментов, сожительствовавших в городе, ни города, в его целом, с уездом; это были частные соединения, не разрешавшие общего диссонанса. Там, где тяглая городская община была многолюдна и экономически сильна, а пришлые элементы слабы, там замосковный посад был близок к помор­скому и почти в той же мере имел характер внутренней однородности; так было на Клязьме, средней Волге и за Волгой в значительных торго­вых городах. Там же, где близость границы или иная причина вела к уси­ленному водворению в город служилого люда и людей частновладельче­ских, там посадская община была слаба и гибла: посад лежал "впусте" и город превращался в крепость с очень разнородным, но, по преимущест­ву, военным населением. Так случилось в городах на Оке и верхней Вол­ге к концу XVI века: здесь служилое население завладевало и посадом и торгом, а посадские люди или разошлись или перешли в гарнизоны - стали теми же служилыми людьми.

Уезды замосковных городов представляли собой уже в XVI веке кар­тину полного развития частного землевладения, вне которого остава­лось лишь небольшое количество дворцовых земель. На поприще зе­мельного стяжания за успех и преобладание спорили, как известно, два московских общественных класса: монастырская братия и служилые лю­ди - бояре и московские дворяне. Ученым, исследовавшим дело, пред­ставляется, что победа в споре оставалась за монахами, которые неуто­мимо собирали земли отовсюду и такими средствами, каких не было в распоряжении мирских людей. Последние добывали себе вотчины куп­лею и выслугою; монастырь не только покупал их, но и получал даром за свою молитву о душе вд ал ельца или его сродников. Мирские люди не имели столько свободных денежных капиталов, сколько имели их монас­тыри, а в деле земельного стяжания свободный денежный капитал со­ставлял главное оружие монастыря. Монастырь обращал его не только на простую покупку земель, но и в денежную ссуду тем же служилым людям под залог их земли, имея в виду оставить за собою залог при неу­плате в срок. Не мудрено, что именно там, где, казалось бы, должно бы­ло процветать боярское землевладение, именно в центре государства, процветало в сущности землевладение монастырское. По счету пахотной земли в Московском уезде, произведенному при царе Михаиле Федорови­че в 1623-1624 гг., за монастырями оказалось до 44% всей пашни в уезде, за вотчинниками до 17% и за помещиками около 22%; иначе говоря, мо­настыри имели больше пахотной земли, чем все вообще служилые зем­левладельцы уезда. Это отношение пахотных земель во владениях цер­ковных и светских владельцев нельзя без изменений переносить в XVI век, ибо в XVI веке, о котором мы ведем речь, монастыри еще не достигли таких успехов в борьбе за земли, а с другой стороны, к концу XVI века и светское землевладение оказалось в критическом положе­нии. Если можно основываться на приблизительном подсчете данных писцовой книги 1585-1586 года по Московскому уезду и сравнивать его результаты с результатами приказного счета 1623-1624 года, то придем к таким заключениям. В XVII веке дьяки насчитали в Московском уезде (без дробей и круглым счетом) 140 тыс. четей в поле пахотной земли; из них порозжих земель было до 25 тыс. четей (18%),. за помещиками до 31500 четей (до 22%), за вотчинниками 23500 чете (до 17%) и за монасты­рями 61500 четей (44%). Книги 1585-1586 года насчитывают в 13 станах Московского уезда до 100 тыс. четей пахотных земель. Из них пустует до 32 тыс. четей в поместьях и вотчинах и сверх того 7500 четей за отсутст­вием владельцев сдано из оброка; стало быть, до 40% пахотной земли вышло из нормального хозяйственного оборота. А остальные 60% рас­пределены так: за помещиками 6% (6227 четей), за вотчинниками 17% (17272 чети) и за монастырями почти 37% (36786 четей). Мы видим, что и здесь монастырь располагает большим количеством пашни, чем все слу­жилые люди уезда, но это главным образом потому, что служилые люди в Московском уезде к концу XVI века оставили впусте почти две трети общего количества земель, которыми могли бы владеть: сохранив за со­бою 23500 четей, они забросили 39500 четей. Нет сомнения, что это бы­ли признаки и последствия землевладельческого кризиса, о причинах ко­торого мы еще скажем; нет сомнения, что на "порозжих" землях когда- то стояло служилое хозяйство и что здесь мы имеем дело не с целиною, которая еще не знала плуга, а с пустошами и перелогом. В тяжелую для землевладельцев пору у монастырей оказывалось больше уменья и средств перенести кризис, чем у служилых людей: последние пустошили свои поместья и вотчины, монашество продолжало копить земли и под­держивало на них свое хозяйство.

Так было не в одном, конечно, Московском уезде, но и в других цент­ральных. Широкое развитие монастырского землевладения во всем За- московье не требует доказательств. Сошлемся для примера на изданные писцовые книги земель Троицкого монастыря, описанных в исходе XVI века в уездах Белозерском, Владимирском, Дмитровском, Звениго­родском, Костромском, Московском, Муромском, Переяславля-Залес- ского, Пошехонском, Ростовском, Рузском, Солигалицком, Старицком, Суздальском, Углицком, Юрьева-Польского и Ярославском. Те же изданные Н.В. Качаловым писцовые книги дают хороший материал для изучения землевладения и других монастырей в центральных местах государства; не говорим уже о тех рукописных сборниках монастырских актов, которые получили широкую известность, оставаясь в хранили­щах Троицкой Лавры, духовных академий и Публичной библиотеки, не говорим и об актах, составляющих известное собрание Коллегии эко­номии.

После монашества первое место в сфере льготного землевладения за­нимало боярство, т.е. служилое потомство владетельных удельных кня­зей и высший слой старинных слуг московских государей, издавна не­сший придворные службы и призываемый в государеву думу. А рядом с боярством стояли "московские дворяне", Составлявшие вместе с низ­шими придвррными чинами, стряпчими и жильцами, особый военный корпус, ближайший к государю и привилегированный. Состав этой в ые- шей служилой среды можем приблизительно определить по уцелевшим спискам 1577 и 1611 годов, а размеры ее земельного владения уясняются нам, кроме случайных указаний грамот и писцовых книг, любопытным документом 1613 года, в котором особенно ценны указания на "старые вотчины" служилых людей. Этих старых вотчин к концу XVI века и на­чалу XVII-ro вообще было немного даже у очень родовитых и сановных людей, и все они тянулись за поместьями наравне с людьми рядовыми и "обычными". Трудно, конечно, следить за мобилизацией служилых вот­чин в XVI веке, но общее направление ее, отлив вотчинных земель из служилых рук в монастыри и за государя, вряд ли может подлежать со­мнению после мелочного исследования судеб княженецких вотчин в За- московье. Естественно, чем меньше оставалось в служилых семьях ста­рых наследственных земель, тем сильнее сказывалась нужда в поместьях и яснее выступала наклонность осваивать поместья в качестве выслу­женных вотчин "государева данья". Недаром XVI век считается време­нем развития этих новых видов земельного владения в Московском госу­дарстве: можно сказать, что к концу XVI столетия все служилые земле­владельцы даже высших чинов были гораздо более помещиками, чем вотчинниками. Что же касается до провинциального служилого люда, то он почти исключительно сидел на поместьях, особенно в городах к югу от Москвы.

Служилое землевладение было распространено по всем замосковным уездам: уцелевшие до нашего времени десятни содержат в себе списки служилых людей 30 замосковных городов от Галича и Пошехонья до Каширы и Коломны, от Старицы и Ржева до Мурома и Нижнего-Новго- рода. По писцовым книгам также знакомимся с общим распространени­ем поместных владений во всем Замосковье. Не только черные земли всей массой обращались в пользование служилого люда, но поместья да­вались и из дворцовых земель великого государя. За исключением воло­стей и сел, оставшихся в прямом управлении государева "дворца", и за ис­ключением черных земель, приписанных к посадам, вся масса земли в за- московном пространстве была к концу XVI века передана в руки частных владельцев и изъята таким образом из распоряжения тяглого землевла­дельца. Тяглая община, попадая под власть вновь водворяемого государ­ством на ее земле привилегированного землевладельца, не всегда теряла свою общинно-податную организацию. Не только от XVI века, но и от времени позднейшего дошли до нас намеки на то, что сельский "мир" сохранял свое устройство и свои порядки в крупных государевых и част­ных вотчинах, хотя и здесь он подчинялся контролю и руководству при­казчиков. Но там, где вотчинные и поместные участки были мелки и землевладельцы сидели в тесном соседстве одни с другими, там межи их владений разрезали старую податную волость на много кусков, и вот­чинная власть разных хозяев уничтожала единство мирского устройства, заменяя податную общину частновладельческим хозяйством и круговую поруку тяглецов перед государством личною ответственностью их пе­ред землевладельцем12.

Загрузка...