Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв

На приволье "дикого поля" легко можно было укрыться от всякого врага и избежать всякого надзора. Если Москва не могла прибрать к ру­кам казачества, то и вновь возникшие казачьи городки с их выборными атаманами не могли привить дисциплину и порядок, а вместе с тем дать жилище и обеспечение толпам вольницы, бродившим вдали от этих го­родков. Некоторое устройство получило сосредоточенное в Раздорах ни­зовое "войско"; верховые же казаки, раскинувшиеся на громадном прост­ранстве от Путивля и Белгорода до нижней Волги, жили и действовали в полной разобщенности. Когда число их увеличилось от более энергично­го выселения из государства, их "юрты" и "ухожаи" уже не могли кор­мить всего населения, и оно частью обращается к разбою, частью ищет более приглядного промысла. Увеличивается число "воровских" казаков, но растет число и тех, которые обращаются к государству, или просто возвращаясь в оставленную родную среду или предлагая правительству свою казачью службу. Нередко встречается в документах конца XVI и начала XVII вв. указание на то, как выходят с Поля в государство бывшие казаки: один "погулял на Волге в казакех, а с Волги пришед пожил в мо­настыре"; другой "побыл на Поле в казакех у атамана у Ворона у Носа лет С восемь, а с Поля пришел в Новгород проведывати родимцев"; тре­тий, родом из Великих Лук, попал в полон в Литву, из Литвы вышедши, "был на Дону", а затем пришел обратно в новгородские места; четвертый, непрерывно бродя из места в место в Поволжье, много раз менял казачье состояние на батрачество в поволжских городах и уходил обратно в каза­чьи юрты. Так действовали гулящие люди в одиночку. Обращались они к государству и целыми отрядами. Во второй половине XVI века, как мы не раз уже видели, правительство московское на "диком поле" и в понизовых городах деятельно устраивало оборону вновь завоеванных и занятых ме­стностей. Для крепостных гарнизонов и пограничной милиции оно нужда­лось в людях и "прибирало" их отовсюду, откуда могло. Охотно оно при­нимало и само звало на свою службу и полевых казаков. Еще в XV веке бывали казаки в московских войсках, а в XVI-м они состояли на москов­ской службе в громадном количестве. В каждом южном городке в составе гарнизона были казаки, обеспеченные поместьями или кормовыми и де­нежными дачами. Там, где "гулящих" людей прибирали в казаки пооди­ночке, они служили под начальством голов и сотников, назначаемых от правительства; там же, где казаки взяты были на службу целыми отряда­ми, у них были свои атаманы. Этим атаманам правительство поручало и дальнейший прибор казаков. Таков был "атаман польский" Михайло Чер- кашенин, имя которого прославлено даже в песне² . Мы видим его с каза­ками в 1572 году на государевой службе в Серпухове в большом полку; его же прибора поместные казаки провожают послов на Поле, и мы узна­ем, что испомещены они между прочими в Рыльском уезде. И тот же "Мишка Черкашенин" поднял донских казаков на Азов за то, что крым­ский хан казнил его сына Данила: "казаки донские (говорил хан) за Миш­кина сына Азов с отцом (т.е. с самим Мишкою) взяли и лучших людей у меня взяли из Азова 20 человек, да шурина моего", и всех их казаки хо­тели было отдать в обмен за Мишкина сына. Так велико было влияние атамана, который действовал и на "берегу", и на Севере, и на Дону. С по­мощью таких-то вожаков, выдвигаемых степною жизнью, московское правительство и могло привлекать на свою службу бродячие станицы ка­заков. Когда в 1591 году готовился поход на Терек и Койсу, правительст­во рассчитывало собрать в Астрахани более 1500 вольных казаков и для такого числа заранее готовило запасы и жалованье. Через таких же ата­манов привлекали на свою службу казаков и частные лица. Известные Строгановы постоянно держали у себя казачьи станицы, и в большом числе: в 1572 году прислали они в Серпухов на государеву службу 1000 ка­заков с пищалями; десять лет спустя несколько сотен их с Ермаком посла­ли они за Камень. Были казаки на службе и у бояр в вотчинах - у князя И.Ф. Мстиславского на Веневе, позднее у И.Н. Романова под Калугою.

Принимая на себя службу, казачьи станицы иногда должны были обра­щать свои силы на свою же братию, тех казаков, которые "воровали", т.е. жили грабежом на Поле и на реках. Они ловили этих "воровских" казаков и приводили их в города, но и сами иногда терпели от них и становились жертвами служебного долга. Однако это не влияло на чувство солидарно­сти, которым связаны были все казаки в одно независимое от государст­венных порядков товарищество. С государевой службы можно было отъ­ехать или "сойти" на Поле и рассчитывать на добрый прием в "польских" станицах, снова "почать стояти с ними вместе". Когда из Серпухова в 1593 году сбежал с государевой службы казак и, приехав "назад в вой­ско", стал рассказывать атаманам и казакам, что "на Москве их товари­щем нужа великая: государева жалованья им не дают, а на Дон не пуска­ют... а иных в холопи отдают", - то этот рассказ возбудил сочувствие ка­зачества и отвратил многих от службы Москве.

Итак, выросшее численно к концу XVI века казачество еще не объеди­нилось в какой-нибудь правильной организации. Донская община, полу­чившая в XVII веке определенное устройство, в XVI-м только еще за­рождалась; она не захватывала в свой состав не только всех живших на Поле казаков, но даже и всех собственно донских. Верховые донские юр­ты и городки и казачество прочих рек и речек жило в розни, даже во вза­имной вражде: московские казаки громили черкас, черкасы громили мос­ковских, служилые сбивали с речных и степных путей "воровских" каза­ков, воровские грабили и убивали служилых. Масса казаческая в хаотиче­ском брожении легко переходила от разбоя к службе государству, от борьбы с басурманами к насилию над своим же братом казаком. Одно сознание личной независимости и свободы от тягла и принудительной службы, одна вражда к привилегированным землевладельческим клас­сам, "лихим боярам", и отвращение от земледельческого труда, который вел тогда к закабалению работника, объединяли казаческие толпы, про­тивополагая их служилому и тяглому люду, жившему в государственном режиме. С точки зрения современного общежития мало понятно это бро­жение народных масс на границах государства и еще менее понятна та легкость, с какой эти массы входят во временное общение с тем самым государством, из которого они только что вышли и которому повино­ваться они вовсе не расположены. Все это - своеобразные явления той эпохи, когда государство, рожденное порывами к объединению сознав­шей себя народности, определило свой национальный характер, но не ус­пело еще определить территориального состава и социального склада20.

ГЛАВА ВТОРАЯ

кризис второй половины xvi fieка

i

Симптомы кризиса и его определение

Мы закончили обзор Московского государства и знаем, как сложен был его состав и как разнообразны были по характеру его части. Торго­во-промышленные северные области со значительным развитием незави­симого от частных владельцев крестьянского землевладения, с процвета­нием сильного не одним многолюдством, но и достатком тяглого посада, с почти полным отсутствием служилого люда на поместьях - мало похо­дили на южные окраинные области, в которых все почти земледельчес­кое население было "прибрано" на государеву службу и пахало на собст­венном своем "поместье" и на государевой пашне, в которых на посадах почти не было тяглых людей и северный "мир" заменен был стрелецкою "сотнею" и казачьим "прибором". Западная часть государства, с ее ста­ринными торгово-промышленными городами Новгородом и Псковом, которые втянули в себя все силы и интересы, руководившие хозяйствен­ной жизнью края, и процветали в то время, когда окрестные места теряли исконное промышленное население, меняя его на пришлое военное, - ма­ло имела общего с восточными областями или Низом, где, наоборот, только что начиналась хозяйственная деятельность русского племени и рядом с военными гарнизонами оседал мирный земледелец и промыш­ленник, недавно пришедший из "верховых" городов. Наконец, центр госу­дарства, в котором крестьяне бросали свою пашню, посадские оставляли свой посад, служилые люди "пустошили" свои поместья и вотчины, а мо­настыри прибирали к своим рукам брошенное и запустошенное, - пред­ставляет собой некоторый хаос, образовавшийся на развалинах прошлого порядка, и тем напоминает нам "дикое поле", на котором в таком же хао­тическом брожении носились элементы этого прошлого порядка, еще не улегшиеся, да вряд ли и способные улечься в какую-либо форму граждан­ственности и образовать собой новый порядок.

6 С.Ф Платонов

Теперь нам предстоит познакомиться с теми внутренними движениями в московском обществе и государстве, которые происходили в XVI веке и привели государство, изученное нами, к серьезнейшему кризису и смутам.

Мы следуем тем из наших писателей, которые полагают, что Смута начала XVII века имела корни в московской жизни, а не была сюрпризом, приготовленным Московскому государству польскими "кознями" и пап­ской "интригой". Разумеется, мы назвали бы политику Речи Посполитой и папской курии недальновидною и неискусною, если бы она не умела во-время понять и оценить происходившие в московской жизни замеша­тельства и если бы она не пыталась извлечь из них свою пользу. Но мы не думаем, что эта политика могла привить здоровому политическому телу заразу междоусобия и могла поднять народные массы друг на друга без причин, лежавших в их быте. Думать так - значит отказываться от всякой надежды понять действительное значение Смуты и правильно объяснить ее происхождение.

Московские люди, жившие в условиях, в которых созревала Смута, чувствовали ее приближение. Без привычки к свободному и простому из­ложению наблюдений и впечатлений, они в своих писаниях оставили нам не ясно выраженные опасения и предчувствия бед, но намеки, смутные и тревожные, смысл которых, однако, остается вне сомнений. Из памятни­ков письменности того времени всех яснее говорит о грядущих бедствиях известная "беседа Валаамских чудотворцев", составленная во второй по­ловине XVI века, в те годы, когда уже стал ясен разброд населения и упа­док хозяйства в центральных и западных местностях государства. Обра­щая наблюдаемые в действительности факты в пророческое предсказа­ние чудотворцев, "беседа" говорит, что "при последнем времени" запусте­ют волости и села "никим гоними", "люди начнут всяко убывати, и земля начнет пространнее быти, а людей будет менше, и тем досталным людям будет на пространной земле жити негде". Это, разумеется, не предсказа­ние; предсказание начинается там, где автор говорит, что "царие на своих степенех царских не возмогут держатися и почасту пременятися начнут". Писавший во времена Грозного и призывавший читателя молиться "за царя и великаго князя и за его царицу и великую княгиню и за их благо- родныя чада", автор в действительности не мог видеть частой смены ца­рей и додумался до нее путем пессимистических размышлений. Москов­ская жизнь представлялась ему в безотрадном свете благодаря "царской простоте", "иноческим грехам" и "мирскому невоздержанию", он пони­мал, что дело идет к общему потрясению, и представлял себе его по-свое­му. Та же мысль о близости потрясений была и у князя Курбского, когда он из Полоцка писал Грозному в 1579 году, что те "не пребудут долго пред богом, которые созидают престол беззакония", и грозил царю ско­рой погибелью "со всем домом" за то, что он "пустошит землю свою и гу­бит подручных всеродне". Рядом с подобными не вполне вразумительны­ми литературными иносказаниями в одном официальном акте 1584 года находим совершенно ясное, хотя и короткое, указание на общественный кризис и "тощету". Этот акт - приговорная о тарханах грамота, поводом к которой было "многое запустение за воинскими людьми в вотчинах их и в поместьях" и выход из-за служилых людей крестьян, т.е. уже знакомый нам упадок служилых земельных хозяйств. Таким образом в московском обществе и правительственной среде существовало представление о том, что дела в государстве идут неправильным путем, не в должном направле­нии, и русские люди чувствовали близость той или другой развязки21.

Конечно, из разговоров с русскими же людьми, - непосредственно или через других своих соотечественников, - узнал известный Джильс Флет- чер обстоятельства московской жизни его времени. Он был в Москов­ском государстве в 1588-1589 гг., а в 1591 году была уже издана в Лондоне его книжка "Of the Russe Common Wealth". В V главе этого труда Флетчер сообщает между прочим, что младший брат царя Феодора Ивановича Ди­митрий живет далеко от Москвы, под надзором и охраною матери и ее родных, но, как слышно, жизнь его находится в опасности от покушений со стороны тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя. Раньше смерти царевича Флетчер знал ее вероятность; ему был известен даже слух о том, что царевича хотели из­вести ядом, - тот самый слух, который впоследствии мелькает в различ­ных русских сказаниях. Заключая рассказ о роде русских царей, в конце V главы, Флетчер замечает, что, повидимому, царский род "скоро пресе­чется со смертью особ, ныне живущих", и это произведет переворот в Русском царстве. В глазах Флетчера ожидаемый переворот не должен был ограничиться простою сменою владетельных лиц. В IX главе, при описании опричнины и опал Грозного, он говорит, что политика Грозного и его, с точки зрения Флетчера, "варварские" поступки, хотя и прекратив­шиеся с воцарением Феодора, так потрясли все государство и до того воз­будили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, повидимому, это должно кончиться не иначе, как междоусобием (a civill flame). В то же время Флетчер соображал, что в этом междоусобии или восстании, если оно произойдет, руководство и решающая роль должна принадлежать войску (the militarie forces), а не народной массе и не знати (nobilitie); в этом смысле составил он заключение к X главе. Итак, Флетчер, бывший в Московском государстве всего несколько месяцев, успел не только под­метить признаки критического положения дел в Москве, но и предсказать возможный исход из этого положения. Прекращение династии ему каза­лось вероятным более чем за восемь лет до кончины царя Феодора; он предсказывал "всеобщее восстание" более чем за десять лет до самозьан- щины. Очевидно, что для самого Флетчера, или же для тех англичан, с ко­торыми он видался в России и которые знали хорошо русские дела, рус­ская жизнь представляла совершенно ясные свидетельства переживаемо­го ею тяжелого перелома.

В чем же заключался этот перелом?

В основании московского государственного и общественного порядка заложены были два внутренних противоречив, которые чем дальше, тем больше давали себя чувствовать московским людям. Первое из этих про­тиворечий можно назвать политическим и определить словами В.О. Клю­чевского: "Это противоречие состояло в том, что московский государь,

б5 которого ход истории вел к демократическому полновластию, должен был действовать посредством очень аристократической администрации". Такой порядок вещей привел к открытому столкновению московской власти с родовитым боярством во второй половине XVI века. Второе про­тиворечие было социальным и состояло в том, что под давлением воен­ных нужд государства, с целью лучшего устройства государственной обо­роны, интересы промышленного и земледельческого класса, труд которо­го служил основанием народного хозяйства, систематически приносились в жертву интересам служилых землевладельцев, не участвовавших непо­средственно в производительной деятельности страны. Последствием та­кого порядка вещей было недовольство тяглой массы и стремление ее к выходу с "тяглых жеребьев" на черных и частновладельческих землях, а этот выход, в свою очередь, вызвал ряд других осложнений общественной жизни. Оба противоречия в своем раскрытии во вторую половину XVI ве­ка создали государственный кризис, последним выражением которого и было так называемое Смутное время. Нельзя, по нашему разумению, приступить к изложению этого времени, не ознакомясь с условиями, его создавшими, и не сделав хотя краткого отступления в эпоху сложения московского государственного и общественного строя.

II

Политическое противоречие в московской жизни XVI века:

власть и боярство в Московском государстве

В понятие власти московского государя входили два признака, одина­ково существенных и характерных для нее. Во-первых, власть москов­ского государя имела патримониальный характер. Происходя из удельной старины, она была прямою преемницей вотчинных прав и понятий, отли­чавших власть московских князей XIV-XV вв. Как в старое время всякий удел был наследственной собственностью, вотчиною своего "государя" удельного князя, так и все Московское государство, ставшее на место ста­рых уделов, признавалось "вотчиною" царя и великого князя. С Москов­ского государства это понятие вотчины, переносилось даже на всю Рус­скую землю, на те ее части, которыми московские государи не владели, но надеялись владеть: "не то одно наша отчина, - говорили московские князья литовским, - кои городы и волости ныне за нами, - и вся Русская земля... из старины, от наших прародителей, наша отчина". Вся полнота владельческих прав князя на наследственный удел была усвоена москов­скими государями и распространена на все государство. На почве этой удельной преемственности и выросли те понятия и привычки, которые Грозный выражал словами: "жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны ж есмя". И сам Грозный считал себя собственником своей земли, и люди его времени смотрели на государство, как на "дом" или хозяйство государя. Любопытно, что один из самых впечатлительных и непосредственных, несмотря на вычурность слога, писателей конца XVI и начала XVII вв., Иван Тимофеев, обсуждая последствия прекращения мое ковской династии, всегда прибегал к сравнению государства с "домом сильножителя": очевидно, такая аналогия жила в умах той эпохи. Во-вто- рых, власть московского государя отличалась национальным характером. Московские великие князья, распространяя свои удельные владения и став сильнейшими среди севернорусских владетелей, были призваны ис­торией к деятельности высшего порядка, чем их прославленное удельное "скопидомство". Им, как наиболее сильным и влиятельным, пришлось взять на себя задачу народного освобождения от татар. Рано стали они ко­пить силы для борьбы с татарами и гадать о том, когда "бог переменит Орду". Во второй половине XIV века борьба с Ордой началась, и на Кули­ковом поле московский князь впервые выступил борцом не только за свой удельный интерес, но и за общее народное дело. С той поры значе­ние московских великих князей стало изменяться: народное чувство пре­вратило их из удельных владетелей в народных вождей, и уже Димитрий Донской заслужил от книжников эпитет "царя русского". Приобретение Москвой новых земель перестало быть простым собиранием "примыс- лов" и приобрело характер объединения великорусской земли под единой национальной властью. Трудно решить, что шло впереди: политическая ли прозорливость московского владетельного рода, или же самосознание народных масс, но только во второй половине XV века национальное го­сударство уже сложилось и вело сознательную политику; ко времени же Грозного готовы были и все те политические теории, которые провозгла­сили Москву "новым израилем", а московского государя "царем правосла­вия". Обе указанные черты - вотчинное происхождение и национальный характер - самым решительным образом повлияли на положение цар­ской власти в XVI веке. Если государь был вотчинником своего царства, то ему оно принадлежало, как собственность, со всей безусловностью владельческих прав. Это и выражал Грозный, говоря, что он "родителей своих благословением свое взял, а не чужое восхитил". Если власть госу­даря опиралась на сознание народной массы, которая видела в царе и ве­ликом князе всея Руси выразителя народного единства и символ нацио­нальной независимости, то очевиден демократический склад этой власти и очевидна ее независимость от каких бы то ни было частных авторите­тов и сшГ в' стране. Таким образом московская власть была властью абсо­лютной и демократической22.

Рядом же с этой властью в XV-XVI вв. во главе административного и социального московского порядка находилось московское боярство, ис­тория которого с таким интересом и успехом изучалась в последние деся­тилетия. Однако это изучение не привело еще исследователей к едино­мыслию. Не все одинаково смотрят на положение боярства в XVI веке. Одним оно представляется слабой политически средой, которая, вне слу­жебных отношений, не имела ни внешнего устройства, ни внутреннего согласия, ни влияния на массы и, стало быть, не могла выступить на борь­бу с властью за какой-либо сословный интерес. С этой точки зрения гоне­ние Грозного на бояр объясняется проявлением ничем не оправдываемо­го тиранства. Другим наблюдателям, напротив, боярство представляется как олигархический, организованный в партии круг знатнейших фами­лий, которые стремятся к господству в государстве и готовы на явную и тайную борьбу за влияние и власть. Такая точка зрения освещает поли­тику Грозного относительно бояр совершенно иначе. Грозный только оборонялся от направленных на него козней, "за себя стал", по его собст­венному выражению. Наконец, третьи не считают возможным ни отри­цать политических притязаний боярства, ни преувеличивать значения происходивших между властью и боярами столкновений до размеров пра­вильной политической борьбы. Боярство, по этому последнему взгляду, было родовой аристократией, которая притязала на первенствующее по­ложение при дворе и в государстве именно в силу своего происхождения. Но эти притязания не имели в виду ограничить державную власть или вообще изменить государственный порядок. В свою очередь, и власть до середины XVI века не противоставляла ничего определенного боярским притязаниям, не подавляла их систематично и круто, но вместе с тем и не считала для себя обязательным их удовлетворять или даже признавать. Неопределенность стремлений и взглядов вела к отдельным, иногда очень крупным, недоразумениям между государем и слугами, но принципиально вопрос о взаимном отношении власти и боярства не поднимался ни разу до того времени, пока дело не разрешилось опричниной и казнями Гроз­ного. Это последнее мнение кажется нам более вероятным, чем прочие. * В XVI веке московское боярство состояло из двух слоев. Один, более древний, но не высший, состоял из лучших семей старинного класса "вольных слуг" московского княжеского дома, издавна несших придвор­ную службу и призываемых в государеву думу. Другой слой, позднейший и знатнейший, образовался из служилого потомства владетельных удель­ных князей, которое перешло на московскую службу с уделов северо­восточной Руси и из-за литовского рубежа. Такую сложность состав выс­шего служилого класса в Москве получил с середины XV века, когда по­литическое торжество Москвы окончательно сломило удельные дворы и стянуло к московскому дворцу не только самих подчиненных князей, но и слуг их - боярство удельных дворов. Понятно, что в Москве именно с этого времени должно было приобрести особую силу и важность мест­ничество, так как оно одно могло поддержать известный порядок и со­здать более или менее определенные отношения в этой массе служилого люда среди новой для него служебной обстановки. Местничество и пове­ло к тому, что основанием всех служебных и житейских отношений при московском дворе XVI века стало "отечество" лиц, составлявших этот двор. Выше прочих по "отечеству", разумеется, стали титулованные се­мьи, ветви старых удельных династий, успевшие с честью перейти со сво­их уделов в Москву, сохранив за собой и свои удельные вотчины. Это, бесспорно, был высший слой московского боярства; до него лишь в ис­ключительных случаях служебных отличий или дворцового фавора под­нимались отдельные представители старых некняжеских боярских фами­лий, которые были "искони вечные государские, ни у кого не служивали окромя своих государей" московских князей. Эта-то избранная среда пер­воразрядных слуг московского государя занимала первые места везде, где ей приходилось быть и действовать: во дворце и на службе, на пирах и в полках. Так следовало по "отечеству", потому что вообще, выражаясь словами царя В. Шуйского, "обыкли большая братья на большая места се- дати". Так "повелось", и такой обычай господствовал над умами настоль­ко, что его признавали решительно все: и сами бояре, и государь, и все московское общество. Быть советниками государя и его воеводами, руко­водить политическими отношениями страны и управлять ее областями, окружать особу государя постоянным "синклитом царским" - это счита­лось как бы прирожденным правом княжеско-боярской среды. Она сплошь состояла из лиц княжеского происхождения, о которых справед­ливо заметил В.О. Ключевский, что "то все старинные привычные власти Русской земли, те же власти, какие правили землей прежде по уделам; только прежде они правили ею по частям и поодиночке, а теперь, собрав­шись в Москву, они правят всей землей и все вместе". Поэтому прави­тельственное значение этой среды представлялось независимым от по­жалования или выслуги: оно боярам принадлежало "божией милостью", как завещанное предками родовое право. В "государеве родословце" прежде всего искали князья-бояре опоры для занятой ими в Москве высо­кой позиции, потому что рассматривали себя как родовую аристократию. Милость московских государей и правительственные предания, шедшие из первых эпох московской истории, держали по старине близко к престо­лу некоторые семьи вековых московских слуг некняжеской "породы"; вроде Вельяминовых и Кошкиных. Но княжата не считали этих бояр рав­ными себе по "породе", так как, по их словам, те пошли "не от великих и не от удельных князей". Когда Грозный женился на Анастасии, не быв­шей княжной, то этим он, по мнению некоторых княжат, их "изтеснил", - "тем изтеснил, что женился, у боярина своего дочерь взял, понял робу свою". Хотя говорившие так князья "полоумы" и называли царицу-робу "своею сестрою", тем не менее с очень ясной брезгливостью относились к ее нетитулованному роду. В их глазах боярский род Кошкиных не толь­ко не шел в сравнение с Палеологами, с которыми умел породниться Иоанн III, но не мог равняться и с княжеским родом Глинской, на которой был женат отец Грозного. Грозный, конечно, сделал менее блестящий выбор, чем его отец и дед; на это-то и указывали князья, называя рабой его жену, взятую из простого боярского рода. Этому простому роду они прямо и резко отказались повиноваться в 1553 году, когда не захотели целовать крест маленькому сыну Грозного Дмитрию: "а Захарьиным нам, - говорили они, - не служивать". Такая манера князей-бояр XVI века свысока относиться к тому, что пошло не от великих и не от удельных князей, дает основание думать, что в среде высшего московского боярства господствовал именно княжеский элемент с его родословным гонором и удельными воспоминаниями.

Но кроме родословца государева, который давал опору притязаниям бояр-князей на общественное и служебное первенство, у них был и еще один устой, поддерживавший княжат наверху общественного порядка. Это - их землевладение. Родословная московская знать была и земельной знатью. Все вообще старые бояре и служилые князья Московской Руси владели наследственными земельными имуществами; нововыезжим кня­зьям и слугам,"если они приезжали в Москву на службу без земель, жало­вались земли. Малоземельным давали поместья, которые нередко, за службу, обращались в вотчины. Можно считать бесспорным, что в сфере частного светского землевладения московского боярство первенствовало и, заметим, не только количественно, но и качественно. В XVI веке еще существовали как наследие более ранней поры исключительные льготы знатных землевладельцев. Представляя собою соединение некоторых правительственных прав с вотчинными, эти льготы сообщались простым боярам пожалованием от государя. Но у княжат-землевладельцев льготы и преимущества вытекали не из пожалования, а представляли остаток удельной старины. Приходя на службу московским государям со своими вотчинами, в которых они пользовались державными правами, удельные князья и их потомство обыкновенно не теряли этих вотчин и на москов­ской службе. Они только переставали быть самостоятельными политиче­скими владетелями, но оставались господами своих земель и людей со всей полнотой прежней власти. По отношению к московскому государю они становились слугами, а по отношению к населению своих вотчин бы­ли попрежнему "государями". Зная это, Иосиф Волоцкий и говорил о московском великом князе, что он "всеа русскиа земли государям госу­дарь", такой государь, "котораго суд не посужается". Подобное сохране­ние старинных владетельных прав за княжатами - факт бесспорный и важный, но мало изученный. Нет сомнения, что в своих вотчинах княжата имели все атрибуты государствования: $ них был свой двор, свое "воинст­во", которое они выводили на службу великого князя московского; они были свободны от поземельных налогов; юрисдикция их была почти не ограничена; свои земли они "жаловали" монастырям в вотчины и своим служилым людям в поместья. Приобретая к старым вотчинам новые, они и в них водворяли те же порядки, хотя их новые земли не были их родо­выми и не могли сами по себе питать владельческих традиций. Когда, на­пример, князь Ф.М. Мстиславский получил от великого князя Василия Ивановича выморочную волость Юхонь, то немедленно же стал жало­вать в ней земли церквам и служилым людям. Так, в 1538 году, он "пожа­ловал своего сына боярского" в поместье несколькими деревнями, дал деревню священнику "в дом Леонтия чудотворца" "в препитание и в веч­ное одержание" и т.д. Естественно было вслед за князьями и простым бо­ярам водворять на своих землях те же вотчинные порядки и "пожаловани­ем великого государя" усваивать себе такие же льготы и преимущества. Уже в самом исходе XVI века (1598 год) Иван Григорьевич Нагой, на­пример, "пожаловал дал человеку своему Богдану Сидорову за его к себе службу и за терпенье свою вотчину в Вельском уезде, в Селехове слободе, сельцо Онофреево с деревнями и с починки", и прибавлял, что до той его вотчинки его жене и детям, роду и племени "дела нет никому ни в чем ни­которыми делы". Но в то же время он ни в жалованной грамоте на вот- чинку, ни в своей духовной не объявлял, что отпускает своего старого слугу на свободу; напротив, он обязывал его дальнейшей службой жене и сыновьям своим, говоря: "а после моей смерти ему, Богдану, за то мое жа­лованье, жену мою и детей не покинуть и их устроить,... и детей моих...

грамоте научить и беречь и покоить всем пока бог их на ноги поднимет". Тот же Богдан должен был и "погрести" своего господина в Троицком монастыре и душу его поминать: "а будет он, Богдан, свое обещание и мое к себе жалованье позабудет, - заключал Нагой, - и его, Богдана, со мною бог судит на страшном суде". Семья Романовых, Федор Никитич с братьями, также имела у себя холопа-землевладельца Второго Никитина сына Бартенева. В 1589 году Второй Бартенев, будучи "человеком" Федо­ра Никитича, искал деревни на властях Троице-Сергиева монастыря, "от­чины своей, отца своего по купчей", а на одиннадцать лет позже, служа в казначеях у Александра Никитича, этот же самый "раб" довел царю Борису на "государей" своих Романовых. Что землевладельцы-холопи, "помещики своих государей", были явлением гласным и законным в XVI веке, доказывается, между прочим, тем, что в 1565 году сам царь ве­лел своему сыну боярскому Казарину Трегубову, бывшему в приставах у литовского гонца, "сказыватися княж Ивановым человеком Дмитриеви­ча Вельского" и говорить гонцу, что он, Казарин, никаких служебных ве­стей не знает по той причине, что "он у своего государя князя Ивана в его жалованье был, в поместье".

Таким образом создался в Московском государстве особый тип приви­легированного землевладения - "боярское" землевладение. Самыми рез­кими чертами оно было отграничено от других менее льготных видов владения. Тяглый землевладелец севера, служилый помещик центра, за­пада и юга, мелкий вотчинник на своей купле или выслуженной вотчине - весь этот мелкий московский люд, отбывавший всю меру государева тяг­ла и службы со своей земли, стоял неизмеримо ниже землевладельца-боя- рина, ведавшего свои земли судом и данью, окруженного дворней "из де­тей боярских" или, что то же, "боярских холопей", для которых он был "государем", гордого своим удельным "отечеством", близкого ко двору великого государя и живущего в государевой думе. Общественное рас­стояние было громадно, настолько громадно, что прямо обращало эту землевладельческую княжеско-боярскую среду в особый правящий класс, который вместе с государем стоял высоко над всем московским общест­вом, руководя его судьбами23.

Это были "государи" Русской земли, суд которых "посужался" только "великим государем"; это были "удельнии великие русские князи", кото­рые окружали "московскаго великаго князя" в качестве его сотрудников- соправителей. С первого взгляда кажется, что этот правящий класс по­ставлен в политическом отношении очень хорошо. Первенство в админи­страции и в правительстве обеспечено ему его происхождением, "отечест­вом"; влияние на общество могло находить твердую опору в его землевла­дении. На самом же деле в XVI веке княжата-бояре очень недовольны своим положением в государстве. Прежде всего, московские государи, признавая безусловно взаимные отношения бояр так, как их определял родословец, сами себя, однако, ничем не желали стеснять в отношении своих бояр - ни родословцем, ни преданиями удельного времени. Видя в самих себе самодержавных государей всея Руси, а в княжатах своих "лу­кавых и прегордых рабов", московские государи не считали нужным стес­няться их мнениями и руководиться их советами. Великий князь Василий Иванович обзывал бояр "смердами", а Грозный говорил им, что "под по- велительми и приставники нам быти не пригоже", "...како же и самодер­жец наречется, аще не сам строит?", спрашивал он себя о себе же самом. Очень известны эти столкновения московских государей с боярами-кня­жатами, и нам нет нужды повторять рассказы о них. Напомним только, что высокое мнение государей московских о существе их власти поддер­живалось не только их собственным сознанием, но и учением тогдашнего духовенства. В первой половине XVI века для княжат-бояр уже совер­шенно стало ясно, что их политическое значение отрицается не одними монархами, но и той церковной интеллигенцией, которая господствовала в литературе своего времени. Затем одновременно с политическим авто­ритетом боярства стало колебаться и боярское землевладение, во-пер­вых, под тяжестью ратных служеб и повинностей, которые на него ложи­лись с особенной силой во время войн Грозного, а во-вторых, от недостат­ка рабочих рук вследствие того, что рабочее население стало с середины XVI века уходить со старых мест на новые земли. Продавая и закладывая часть земель капиталистам того времени - монастырям, бояре одновре­менно должны были принимать меры против того, чтобы не запустошить остальных своих земель и не выпустить с них крестьян за те же монасты­ри. Таким образом сверху, от государей, боярство не встречало полного признания того, что считало своим неотъемлемым правом, снизу, от сво­их "работных", оно видело подрыв своему хозяйственному благосостоя­нию, в духовенстве же оно находило в одно и то же время и политическо­го недоброхота, который стоял на стороне государева "самодержавства", и хозяйственного соперника, который отовсюду перетягивал в свои руки и земли и земледельцев. Таковы вкратце обстоятельства, вызывавшие среди бояр-князей XVI века тревогу и раздражение.

* Бояре-князья не таили своего недовольства. Они высказывали его и литературным путем и практически. Против духовенства вооружались они с особенным пылом и свободою, нападая одинаково и на политичес­кие тенденции и на землевладельческую практику монашества известного "осифлянского" направления. Боярскими взглядами и чувствами проник­нуто несколько замечательных публицистических памятников XVI столе­тия, обличающих политическую угодливость и сребролюбие "осифлян" или "жидовлян", как их иногда обзывали в глаза. Разрешение вопроса об ограничении права монастырей приобретать вотчины было подготовлено в значительной мере литературной полемикой, в которой монастырское землевладение получило полную и беспощадную нравственную и практи­ческую оценку. Крестьянский вопрос XVI века также занимал видное ме­сто в этой литературе, хотя по сложности своей и не получил в ней доста­точного освещения и разработки. Зато над политическим вопросом, об отношении государственной власти к правительственному классу, писате­ли боярского направления задумывались сравнительно мало. Этом)' поли­тическому вопросу суждено было прежде других выплыть на поверхность практической жизни и вызвать в государстве чрезвычайно важные явле­ния, роковые для политических судеб боярско-княжеского класса.

Отношения князей-бояр к государям определялись в Москве не отвле­ченными теоретическими рассуждениями, а чисто житейским путем. И полнота государевой власти и аристократический состав боярства были фактами, которые сложились исподволь, исторически и отрицать кото­рые было невозможно. Князья-бояре до середины XVI века совершенно признавали "самодержавство" государево, а государь вполне разделял их понятия о родовой чести. Но бояре иногда держали себя не так, как хоте­лось их монарху, а монарх действовал не всегда так, как приятно было бо­ярам. Возникали временные и частные недоразумения, исход которых, однако, не изменял установившегося порядка. Боярство роптало и пробо­вало "отъезжать"; государи "опалялись", наказывали за ропот и отъезд, но ни та, ни другая сторона не думала о коренной реформе отношений. Первая мысль об этом, как кажется, возникла только при Грозном. Тогда образовался боярский кружок, известный под названием "избранной ра­ды", и покусился на власть под руководством попа Сильвестра и Алексея Адашева. Сам Грозный в послании к Курбскому ясно намекает на то, че­го хотели достигнуть эти люди. Они, по его выражению, начали сове­щаться о мирских, т.е. государственных делах тайно от него, а с него ста­ли "снимать власть", "приводя в противословие" ему бояр. Они раздавали саны и вотчины самовольно и противозаконно, возвращая князьям те их вотчины, "грады и села", которые были у них взяты на государя "уложе­нием" великого князя Ивана III. В то же время они разрешали отчужде­ние боярско-княжеских земель, свободное обращение которых запреща­лось неоднократно при Иване Васильевиче, Василии Ивановиче и, нако­нец, в 1551 году: "которым вотчинам еже несть потреба от вас даятся, - писал Грозный о боярах Курбскому, - и те вотчины ветру подобно роз­дал" Сильвестр. Этою мерою поп "примирил в себе многих людей", т.е. привлек к себе новых сторонников, которыми и наполнил всю адми­нистрацию: "ни единые власти не оставиша, идеже своя угодники не по- ставиша", говорит Грозный. Наконец, бояре отобрали у государя право жаловать боярство: "от прародителей наших данную нам власть от нас отъяша, - писал Грозный, - еже вам бояром нашим по нашему жалова­нью честию председания почтенным быти". Они усвоили это право себе. Сильвестр таким способом образовал свою партию, с которою и думал править, "ничтоже от нас пытая", по словам царя. Обратив внимание на это место в послании Иоанна к Курбскому, В.И. Сергеевич находит пол­ное ему подтверждение и в "Истории" Курбского. Он даже думает, что Сильвестр с "угодниками" провел и в Судебник ограничение царской вла­сти. Осторожнее на этом не настаивать, но возможно и необходимо при­знать, что для самого Грозного боярская политика представлялась самым решительным покушением на его власть. И он дал столь же решитель­ный отпор этому покушению. В его уме вопрос о боярской политике вы­звал усиленную работу мысли. Не одну личную или династическую опас­ность сулило ему боярско-княжеское своеволие и противословие: он по­нимал и ясно выражал, что последствия своеволия могут быть шире и сложнее. "Аще убо царю не повинуются подвластные, - писал он, - ни­когда же от междоусобных браней престанут". Вступив же в борьбу с "из­менниками", он думал, что наставляет их "на истину и на свет", чтобы они престали от междоусобных браней и строптивного жития, "ими же царствия растлеваются". Он ядовито смеется над Курбским за то, что тот хвалится бранною храбростью, а не подумает, что эта добродетель имеет смысл и цену только при внутренней государственной крепости, "аще строения в царстве благая будут". Для Грозного не может быть доблести в таком человеке, как Курбский, который был "в дому изменник" и не имел рассуждения о важности государственного порядка. Таким образом не только собственный интерес, но и заботы о царстве руководили Гроз­ным. Он отстаивал не право на личный произвол, а принцип единовлас­тия, как основание государственной силы и порядка. Сначал он, кажется, боролся мягкими мерами: "казнию конечною ни единому коснухомся", говорит он сам. Разорвав со своими назойливыми советниками, он велел всем прочим "от них отлучитися и к ним не пристояти" и взял в том со всех крестное целование. Когда же, несмотря на крестное целование, свя­зи у бояр с опальными не порвались, тогда Грозный начал гонения; гоне­ния вызвали отъезды бояр, а отъезды в свою очередь вызвали новые реп­рессии. Так мало-помалу обострялось политическое положение, пока, на­конец, Грозный не решился на государственный переворот, называемый опричниною24.

На истории опричнины нам придется остановиться подол ее.

III

Опричнина Ивана Грозного как попытка политической реформы: территориальный состав опричнины. Отно­шение опричнинского управления к земскому. Последст­вия опричнины

Над вопросом о том, что такое опричнина царя Иоанна Васильевича, много трудились ученые. Один из них справедливо и не без юмора заме­тил, что "учреждение это всегда казалось очень странным как тем, кто страдал от него, так и тем, кто его исследовал". В самом деле, подлинных документов по делу учреждения опричнины не сохранилось; официальная летопись повествует об этом кратко и не раскрывает смысла учреждения; русские же люди XVI века, говорившие об опричнине, не объясняют ее хорошо и как-будто не умеют ее описать. И дьяку Ивану Тимофееву, и знатному князю И.М. Катыреву-Ростовскому дело представляется так: в ярости на своих подданных Грозный разделил государство на две части; одну он дал "царю" Симеону, другую взял себе и заповедал своей части "оную часть людей насиловати и смерти предавати". К этому Тимофеев прибавляет, что вместо "добромыслимых вельмож", избитых и изгнан­ных, Иоанн приблизил к себе иностранцев и подпал под их влияние до та­кой степени, что "вся внутренняя его в руку варвар быша". Но мы знаем, что правление Симеона было кратковременным и позднейшим эпизодом в истории опричнины, что иностранцы хотя и ведались в опричнине, одна­ко не имели в ней никакого значения, и что показная цель учреждения за­ключалась вовсе не в том, чтобы насиловать и избивать подданных госу­даря, а в том, чтобы "двор ему (государю) себе и на весь свой обиход учи- нити особной". Таким образом у нас нет ничего надежного для суждения о деле, кроме краткой записи летописца о начале опричнины да отдель­ных упоминаний о ней в документах, прямо к ее учреждению не относя­щихся. Остается широкое поле догадок и домыслов.

Конечно, легче всего объявить "нелепым" разделение государства на опричнину и земщину и объяснить его причудами робкого тирана; так некоторые и делают. Но не всех удовлетворяет столь простой взгляд на дело. С.М. Соловьев объяснял опричнину как попытку Грозного фор­мально отделиться от ненадежного в его глазах боярского правительст­венного класса; устроенный с такою целью новый двор царя на деле вы­родился в орудие террора, исказился в сыскное учреждение по делам бо­ярской и всякой иной измены. Таким именно сыскным учреждением, "высшею полицией по делам государственной измены" представляет нам опричнину В.О. Ключевский. И другие историки видят в ней орудие борь­бы с боярством, и притом странное и неудачное. Только К.Н. Бестужев- Рюмин, Е.А. Белов и С.М. Середонин склонны придавать опричнине большой политический смысл: они думают, что опричнина направлялась против потомства удельных князей и имела целью сломить их традицион­ные права и преимущества. Однако такой, по нашему мнению близкий к истине, взгляд не раскрыт с желаемою полнотою, п это заставляет нас ос­тановиться на опричнине для того, чтобы показать, какими своими по­следствиями и почему опричнина повлияла на развитие Смуты в москов­ском обществе25.

До нашего времени не сохранился подлинный указ об учреждении оп­ричнины, но мы знаем о его существовании из описи царского архива XVI века и думаем, что в александро-невской летописи находится не впол­не удачное и вразумительное его сокращение. По летописи мы получаем лишь приблизительное понятие о том, что представляла собою опрични­на в своем начале. Это не был только "набор особого корпуса телохрани­телей, вроде турецких янычар", как выразился один из позднейших писа­телей, а было нечто более сложное. Учреждался особый государев двор, отдельно от старого московского двора. В нем должен был быть особый дворецкий, особые казначеи и дьяки, особые бояре и окольничие, при­дворные и служилые люди, наконец, особая дворня на всякого рода "двор­цах": сытном, кормовом, хлебенном и т д. Для содержания всего этого люда взяты были города и волости из разных мест Московского государ­ства. Они образовали территорию опричнины чересполосно с землями, оставленными в старом порядке управления и получившими имя "земщи­ны". Первоначальный объем этой территории, определенной в 1565 году, был в последующие годы увеличен настолько, что охватил добрую поло­вину государства. Сначала в опричнину были взяты некоторые заоцкие города: Козельск, Перемышль (два жеребья, остальное до времени оста­валось, кажется, за князем М.И. Воротынским), Белев, Лихвин, Медынь, Опаков на Угре, и соседние с ними городки Ярославец Малый и Вышего- род на р. Протве, также волости и большие села в тех же местах: Товар- ково на Угре, Суходровь на реке того же имени и др. Это был, можно ска­зать, сплошной округ. Такими же сплошными округами можно считать Галич, взятый в опричнину со всеми пригородами, и Суздаль с Шуею, с Юрьевцом-Поволжским и Балахною. Когда, немного спустя, взята была в опричнину Кострома с уездом, то она соединила галицкие и суздаль­ские места в одно громадное пространство "опришнинных" земель. Далее, в 1565 же году попали в опричнину лучшие места Поморья: Вологда, То- тьма, Устюг, Двина, Вага, Каргополь; взяты были города Можайск и Вязьма и некоторые места в Новгородском крае: Старая Русса, Ладож­ский порог на Волхове и р. Ошта, впадающая с юга в Онежское озеро у истоков Свири. Наконец, к новому дворцу были отделены дворцовые села и волости кругом Москзы и в других местах: Гвоздна, Пахра, Хотунь, Аргуново на Киржаче, "Числяки и Ординские деревни", Белгород в Ка­шине, Гусь на р. Гусе и т.д. Если бы все эти города и земли лежали в од­ной меже, они составили бы целое государство. Но их все-таки оказалось мало. Устраивая опричнину, царь обещал, если ему "доходу не достанет на его государский обиход, -- и иные городы и волости имати"; и он сдер­жал обещание. В 1566 году присоединена была к опричнине волость Ча- ронда, также Соль Вычегодская, а с нею и земли Строгановых. В 1567 го­ду взята боша Кострома "всем городом". В 1569 году вошел в опричнину Симонов монастырь "со всею вотчиною". В 1571 году, после новгородско­го погрома, Грозный прислал в Новгород 'опришных" дьяков "да Торго­вую сторону взял в опришную, две пятины, Обонежскую да Бежицкую пятину, царь государь пожаловал". Всеми этими прибавлениями, насколь­ко можно судить, дело не ограничивалось; у нас есть полное основание ду­мать, что к новому "двору" Грозного приписаны были Ярославль и Пе- реяславль-Залесский, взятые из земщины в 70-х годах, также Ростов, По- шехонье и Дмитров (Дмитров, вероятно, после казни князя Владимира Андреевича, владевшего им): три последние города определенно названы "дворовыми" в 1577 году. Таким образом территория опричнины нараста­ла постепенно и, можно сказать, удвоилась; окончательные ее размеры приблизительно определяются прилагаемой картой26.

Для каких же надобностей давали этой территории такие большие раз­меры? Некоторый ответ на это предлагает сама летопись в рассказе о начале опричнины.

Во-первых, царь заводил новое хозяйство в опричном дворце и брал к нему, по обычаю, дворцовые села и волости. Для самого дворца первона­чально выбрано было место в Кремле, снесены дворцовые службы и взя­ты на государя погоревшие в 1565 году усадьбы митрополита и князя Владимира Андреевича. Но почему-то Грозный стал жить не в Кремле, а на Воздвиженке, в новом дворе, куда перешел в 1567 году. К новому оп­ричному дворцу приписаны были в самой Москве некоторые улицы и слободы, а сверх того дворцовые волости и села под Москвою и вдали от нее. Мы не знаем, чем был обусловлен выбор в опричнину тех, в не иных местностей из общего запаса собственно дворцовых земель; мы не мо­жем представить даже приблизительного перечня волостей, взятых в но­вый опричный дворец, но думаем, что такой перечень, если бы и был возможен, не имел бы особой важности. Во дворец, как об этом можно догадываться, брали земли собственно дворцовые в меру хозяйственной надобности, для устройства различных служб и для жилищ придворного штата, находящегося при исполнении дворцовых обязанностей.

Но так как этот придворный и вообще служилый штат требовал обес­печения и земельного испомещения, то, во-вторых, кроме собственно дворцовых земель, опричнине были нужны земли вотчинные и помест­ные. Грозный в данном случае повторил то, что было сделано им же са­мим за 15 лет перед тем. В 1550 году он разом испоместил кругом Москвы "помещиков детей боярских лучших слуг тысячу человек". Теперь он так­же выбирает себе "князей и дворян и детей боярских, дворовых и городо­вых, тысячу голов", но испомещает их не кругом Москвы, а в других по преимуществу замосковных уездах: Галицком, Костромском, Суздаль­ском, также в заоцких городах, ас 1571 года, вероятно, и в новгородских пятинах. В этих местах, по словам летописи, он производит.мену земель: "вотчинников и помещиков, которым не быти в опричнине, велел из тех городов вывести и подавати земли велел в то место в иных городех". На­добно заметить, что некоторые грамоты безусловно подтверждают это летописное показание: вотчинники и помещики действительно лишались своих земель в опричных уездах, и притом сразу всем уездом или, по их словам, "с городом вместе, а не в опале - как государь взял город в оп- ришнину". За взятые земли служилые люди вознаграждались другими, где государь пожалует или где сами приищут. Таким образом (Ьсякий уезд, взятый в опричнину со служилыми землями, был осужден на коренную ломку. Землевладение в нем подвергалось пересмотру и земли меняли владельцео, если только владельцы сами не становилась опричниками. Можно, кажется, не сомневаться в том, что такой пересмотр вызван был соображениями политического порядка. В центральных областях госу­дарства для опричнины были определены как раз те местности, где еще существовало на старых удельных территориях землевладение княжат, потомков владетельных князей. Опричнина действовала среди родовых вотчин князей ярославских, белозергких и ростовских (от Ростова до Ча- ронды), князей стародубских и суздальских (от Суздаля до Юрьева и Ба- лахны), князей черниговских и иных юго-западных на верхней Ока. Эти вотчины постепенно входили в опричнину: если сравним перечни княжес­ких вотчин в известных указах о них царском 1562 года и "земском" 1572 года, то увидим, что в 1572 году в ведении "земского" правительства остались только вотчины ярославские и ростовские, оболенские и мо- сальские, тверские и рязанские, все же остальные, названные в "старом государеве уложении" .1562 года, уже отошли в опричнину. А после 1572 года и вотчины ярославские и ростовские, как мы уже указывали, взяты были в государев "двор" Таким образом мало-помалу почти сполна собрались в опричном управлении старые удельные земли, исконные вла­дельцы которых возбуждали гнев и подозрение Грозного. На этих то вла­дельцев и должен был пасть всею тяжестью затеянный Грозным пере­смотр землевладения. Одних Грозный сорвал со старых мест и развеял по новым далеким и чуждым местам, других ввел в новую опричную службу и поставил под строгий непосредственный свой надзор. В завещании Гроз­ного находим многочисленные указания на то, что государь брал "за себя" земли служилых князей; но все эти и им подобные указания, к сожале­нию, слишком мимолетны и кратки, чтобы дать нам точную и полную картину потрясений, пережитых в опричнине княжеским землевладением. Сравнительно лучше мы можем судить о положении дел в заоцких горо­дах по верхней Оке. Там были на исконных своих владениях потомки удельных: князья Одоевские, Воротынские, Трубецкие и другие; "еще те княжата были на своих уделех и велия отчины под собою имели", говорит о них известная фраза Курбского. Когда в это гнездо княжат вторгся с оп­ричниною Грозный, он некоторых из княжат взял в опричную "тысячу голов": в числе "воевод из опришнины" действовали, например, князья Федор Михайлович Трубецкой и Никита Иванович Одоевский. Других он исподволь сводил на новые места; так, князю Михаилу Ивановичу Во­ротынскому уже несколько лет спустя после учреждения опричнины дан был Стародуб-Ряполовский вместо его старой вотчины (Одоева и других городов); другие князья с верхней Оки получают земли в уездах Москов­ском, Коломенском, Дмитровском, Звенигородском и др. Результаты та­ких мероприятий были многообразны и важны. Если мы будем помнить, что в опричное управление были введены, за немногими и незначитель­ными исключениями, все те места, в которых ранее существовали ста­рые удельные княжества, то поймем, что опричнина подвергла системати­ческой ломке вотчинное землевладение служилых княжат вообще, на всем его пространстве4 Зная истинные размеры опричнины, мы уверимся в полной справедливости слов Флетчера (в IX главе) о княжатах, что Грозный, учредив опричнину, захватил их наследственные земли, за ис­ключением весьма незначительной доли, и дал княжатам другие земли в виде поместий, которыми они владеют, пока угодно царю, в областях столь отдаленных, что там они не имеют ни любви народной, ни влияния, ибо они не там родились и не были там известны. Теперь, прибавляет Флетчер, высшая знать, называемая удельными князьями, сравнена с ос­тальными; только лишь в сознании и чувстве народном сохраняет она не­которое значение и до сих пор пользуется внешним почетом в торжест­венных собраниях³ . По нашему мнению, это очень точное определение одного из последствий опричнины. Другое последствие, вытекавшее из тех же мероприятий, было не менее важно. На территории старых удель­ных владений еще жили старинные порядки и рядом с властью москов­ского государя еще действовали старые авторитеты. "Служилые" люди в XVI веке здесь служили со своих земель не одному "великому государю", но и частным "государям". В середине столетия в Тверском уезде, напри­мер, из 272 вотчин не менее чем с 53 владельцы служили не государю, а князю Владимиру Андреевичу Старицкому, князьям Оболенским, Мику- линским, Мстиславскому, Ростовскому, Голицыну, Курлятеву, даже про­стым боярам, с некоторых же вотчин и вовсе не было службы. Понятно, что этот порядок не мог удержаться при переменах в землевладении, ка­кие внесла опричнина. Частные авторитеты поникли под грозою оприч­нины и были удалены; их служилые люди становились в непосредствен­ную зависимость от великого государя, а общий пересмотр землевладения привлекал их всех на опричную государеву службу или же выводил их за пределы опричнины. С опричниною должны были исчезнуть "воинства" в несколько тысяч слуг, с которыми княжата раньше приходили на госуда­реву службу, как должны были искорениться и все прочие следы старых удельных обычаев и вольностей в области служебных отношений. Так, захватывая в опричнину старинные удельные территории для испомеще- ния своих новых слуг, Грозный производил в них коренные перемены, заменяя остатки удельных переживаний новыми порядками, такими, ко­торые равняли всех пред лицом государя в его "особном обиходе", где уже не могло быть удельных воспоминаний и аристократических тради­ций. Любопытно, что этот пересмотр порядков и людей продолжался много лет спустя после начала опричнины. Очень изобразительно описы­вает его сам Грозный в своей известной челобитной 30 октября 1575 года на имя великого князя Симеона Бекбулатовича: "чтоб еси, государь, ми­лость показал, ослободил людишок перебрать, бояр и дворян и детей бо­ярских и дворовых людишок: иных бы еси ослободил отослать, а иных бы еси пожаловал ослободил принять; ...а ослободил бы еси пожаловал изо всяких людей выбирать и примать, и которые нам не надобны, и нам бы тех пожаловал еси, государь, ослободил прочь отсылати; ...и которые по- хотят к нам и ты б, государь, милость показал ослободил их быти у нас безопально и от нас их имати не велел; а которые от нас поедут и учнут тебе, государю бити челом, и ты б... тех наших людишок, которые учнут от нас отходити, пожаловал не принимал". Под притворным самоуничи­жением царя "Иванца Васильева" в его обращении к только что постав­ленному "великому князю" Симеону скрывается один из обычных для того времени указов о пересмотре служилых людей при введении оп­ричного порядка27.

В-третьих, кроме дворцовых, вотчинных и поместных земель, многие волости, по словам летописи, "государь поймал кормленым окупом с ко­торых волостей имати всякие доходы на его государьской обиход, жало- вати бояр и дворян и всяких его государевых дворовых людей, которые будут у него в опришнине". Это - верное, но не полное указание летописи на доход с опричных земель. Кормленый окуп - специальный сбор, своего рода выкупной платеж волостей за право самоуправления, установлен­ный с 1555-1556 года. Мы знаем, что им не ограничивались доходы оп-

7 С Ф Платонов ричнины. В опричнину поступали, с одной стороны, прямые подати вооб­ще, а с другой - и разного рода косвенные налоги. Когда был взят в оп­ричнину Симонов монастырь, ему было велено платить в опричнину "ве­ликие подати" ("и ямския и приметныя деньги и за городовое и за засеч­ное и за ямчужное дело" - обычная формула того времени). Когда в оп­ричнину была взята Торговая сторона Великого Новгорода, то оприч­ные дьяки стали на ней ведать все таможенные сборы, определенные осо­бою таможенною грамотою 1571 года. Таким образом некоторые города и волости были введены в опричнину по соображениям финансовым: на­значением их было доставлять опричнине отдельные от "земских" дохо­ды. Разумеется, вся территория опричнины платила искони существовав­шие на Руси "дани и оброки", особенно же волости промышленного По­морья, где не было помещиков, на главнейший интерес и значение для оп­ричной царской казны представляли крупные городские посады, так как с их населения и рынков поступали многообразные и богатейшие сборы. "Интересно посмотреть, как были подобраны для опричнины эти торгово- промышленные центры. К некоторым, кажется, бесспорным и не лишен­ным значения выводам может привести в данном случае простое знаком­ство с картою Московского государства. Нанеся на карту важнейшие пу­ти от Москвы к рубежам государства и отметив на карте места, взятые в опричнину, убедимся, что в опричнину попали все главные пути с боль­шею частью городов, на них стоящих. Можно даже, не рискуя впасть в преувеличение, сказать, что опричнина распоряжалась на всем простран­стве этих путей, исключая разве самых порубежных мест. Начнем с севе­ра. Главный путь на север, к Белому морю, шедший через знаменитую Александрову слободу, с самого начала опричнины попал в ее состав. На узловой пункт этого пути, Вологду, Грозный обратил свое особое внима­ние, жил в ней и построил там каменный кремль. Обе ветви этого пути от Вологды на север - Онега и С. Двина - также были в опричнине: на Сухо­не и Двине опричными были города Тотьма, Устюг, Сольвычегодск, Хол- могоры и новый Архангельский город; сюда же тянула и Важская земля. На Онеге опричными был Каргополь и волость Чаронда, лежавшая на волоках от Онеги к Белоозеру и Вологде. Недаром англичане, имевшие дела с северными областями, просили о том, чтобы и их ведали в оприч­нине; недаром и Строгановы потянулись туда же: торгово-промышлен­ный капитал, конечно, нуждался в поддержке той администрации, кото­рая ведала край, и, как видно, не боялся тех ужасов, с которыми у нас свя­зывается представление об опричнине. Опричнине, далее, принадлежали все пути, ведшие от Москвы на Балтийское море и лежавшие в пределах "опричных" Бежецкой и Обонежской пятин. Это были, во-первых, изве­стные пути на Новгород, связанные с Метою, а во-вторых, путь на Тихвин через Дмитров, о котором в XVII веке говорили, что то "дорога из-за ру­бежа старинная, прямая: от Орешка... реками приезжают на Тихвину, а с Тихвины ездят к Москве и по городом на Устюжну, в Кашин, в Дмит­ров". Даже тот путь к Новгороду, который шел по Деревской пятине и через Старую Руссу, был в распоряжении опричнины, так как ей принад­лежал крупнейший и важнейший город'на этом пути - Старая Русса. Вла­дея Руссою, Новгородом (именно Торговою его стороною) и Ладожским порогом, опричнина могла распоряжаться всем торговым движением на запад, на берега Балтийского моря, и обратно, не захватывая в свои руки порубежных мест: Невского устья, Нарвы с Ивань-городом, Пскова, Ве­ликих Лук. Затем, опричнина владела и главным путем за литовский ру­беж к Смоленску, так как ей принадлежали на нем Можайск и Вязьма; но и здесь она не брала в свои руки порубежного Смоленска. Другой путь в Литву - через опричные заоцкие города, Волхов, Карачев и Северу, в та­кой же мере был под ее влиянием, - и опять-таки пограничные северные места не были взяты в опричнину. Совершенно то же видим и на восточ­ных путях: в опричнине находится среднее течение Волги от Ярославля до Балахны и места по Стромынской дороге (Суздаль, Шуя), но окраинные низовые города, даже Нижний-Новгород, остаются в "земщине". Итак, из всех дорог, связывавших Москву с рубежами, разве только дороги на юг, на Тулу и Рязань, оставлены опричниною без внимания, думаем, потому, что их таможенная и всякая иная доходность была невелика, а все их про­тяжение было в беспокойных местах южной украйны.

Изложенные нами наблюдения над составом земель, взятых в оприч­нину, можно теперь свести к одному заключению. Территория опрични­ны, слагавшаяся постепенно, в 70-х годах XVI века составлена была из го­родов и волостей, лежавших в центральных и северных местностях госу­дарства - в Поморье, замосковных и заоцких городах, в пятинах Об.онеж- ской и Бежецкой. Опираясь на севере на "великое море-океан", опричные земли клином врезывались в "земщину", разделяя ее надвое. На востоке за земщиною оставались пермские и вятские города, Понизовье и Рязань, на запад - города порубежные: "от немецкой украйны" (псковские и нов­городские), "от литовской украйны" (Великие Луки, Смоленск и др.) и города северские. На юге эти две полосы "земщины" связывались с укра- инными городами за "диким полем". Московским севером, Поморьем и двумя новгородскими пятинами опричнина владела безраздельно; в цент­ральных же областях ее земли перемешивались с земскими в такой черес­полосице, которую нельзя не только объяснить, но и просто изобразить. За земщиною оставались здесь из больших городов, кажется, только Тверь, Владимир, Калуга. Города Ярославль и Переяславль-Залесский, как кажется, были взяты из "земщины" только в середине 70-х годов. Во всяком случае огромное большинство городов и волостей в московском центре отошло от земщины, и мы имеем право сказать, что земщине в конце концов оставлены были окраины государства. Получилось нечто обратное тому, что мы видим в императорских и сенатских провинциях древнего Рима: там императорская власть берет в непосредственное веде­ние военные окраины и кольцом легионов сковывает старый центр; здесь царская власть, наоборот, отделяет себе в опричнину внутренние области, оставляя старому управлению военные окраины государства.

Вот к каким результатам привело нас изучение территориального со­става опричнины. Учрежденный в 1565 году новый двор московского го­сударя в десять лет охватил все внутренние области государства, произвел существенные перемены в служилом землевладении этих областей, за­владел путями внешних сообщений и почти всеми важнейшими рынками страны и количественно сравнялся с земщиною, если только не перерос ее. В 70-х годах XVI века это далеко не "отряд царских телохранителей" и даже не "опричнина" в смысле удельного двора. Новый двор Грозного царя до такой степени разросся и осложнился, что перестал быть оприч­ниною не только по существу, но и по официальному наименованию: около 1572 года слово "опришнина" в разрядах исчезает и заменяется сло­вом "двор". Думаем, что это не случайность, а достаточно ясный признак того, что в сознании творцов опричнины она изменила свой первоначаль­ный вид28.

Ряд наблюдений, изложенных выше, ставит нас на такую точку зре­ния, с которой существующие объяснения опричнины представляются не вполне соответствующими исторической действительности. Мы видим, что вопреки обычному мнению опричнина вовсе не стояла "вне" государ­ства. В учреждении опричнины вовсе не было "удаления главы государст­ва от государства", как выражался С.М. Соловьев; напротив, опричнина забирала в свои руки все государство в его коренной части, оставив "зем­скому" управлению рубежи, и даже стремилась к государственным преоб­разованиям, ибо вносила существенные перемены в состав служилого зем­левладения. Уничтожая его аристократический строй, опричнина была направлена, в сущности, против тех сторон государственного порядка, ко­торые терпели и поддерживали такой строй. Она действовала не "против лиц", как говорит В.О. Ключевский, а именно против порядка, и потому была гораздо более орудием государственной реформы, чем простым по­лицейским средством пресечения и предупреждения государственных пре­ступлений. Говоря так, мы совсем не отрицаем тех отвратительно жесто­ких гонений, которым подвергал в опричнине Грозный царь своих вообра­жаемых и действительных врагов. И Курбский и иностранцы говорят о них много и вероподобно. Но нам кажется, что сцены зверства и разврата, всех ужасавшие и вместе с тем занимавшие, были как бы грязною пеною, которая кипела на поверхности опричной жизни, закрывая будничную ра­боту, происходившую в ее глубинах. Непонятное ожесточение Грозного, грубый произвол его "кромешников" гораздо более затрагивали интерес современников, чем обыденная деятельность опричнины, направленная на то, чтобы "людишек перебрать, бояр и дворян и детей боярских и дво­ровых людишек". Современники заметили только результаты этой дея­тельности - разгром княжеского землевладения: Курбский страстно упре­кал за него Грозного, говоря, что царь губил княжат ради вотчин, стяжа­ний и скарбов; Флетчер спокойно указывал на унижение "удельных кня­зей" после того, как Грозный захватил их вотчины. Но ни тот ни другой из них, да и вообще никто не оставил нам полной картины того, как царь Иван Васильевич сосредоточил в своих руках, помимо "земских" бояр, рас­поряжение доходнейшими местами государства и его торговыми путями и, располагая своею опричною казною и опричными слугами, постепенно "перебирал" служилых людишек, отрывал их от той почвы, которая питала их неудобные политические воспоминания и притязания, и сажал на новые места, или же вовсе губил их в припадках своей подозрительной ярости.

Может быть, это неумение современников рассмотреть за вспышками царского гнева и за самоуправством его опричной дружины определен­ный план и систему в действиях опричнины было причиною того, что смысл опричнины стал скрыт и от глаз потомства. Но есть этому и другая причина. Как первый период реформ царя Иоанна оставил по себе мало следов в бумажном делопроизводстве московских приказов, так и оприч­нина с ее реформою служилого землевладения почти не отразилась в ак­тах и приказных делах XVI века. Переводя области в опричнину, Грозный не выдумывал для управления ими ни новых форм, ни нового типа учреж­дений; он только поручал их управление особым лицам - "из двора", и эти лица из двора действовали рядом и вместе с лицами "из земского". Вот по­чему иногда одно только имя дьяка, скрепившего ту или иную грамоту, показывает нам, где дана грамота, в опричнине или в земщине; или же только по местности, к которой относится тот или другой акт, можем мы судить, с чем имеем дело; с опричным ли распоряжением или с земским. Далеко не всегда в самом акте называется точно, какой орган управления в данном случае надо разуметь, земский или дворовый; просто говорится: "Большой Дворец", "Большой Приход", "Разряд", и лишь иногда прибав­ляется пояснительное слово, в роде: "из земского Дворца", "дворовый Рязряд", "в дворовый Большой Приход". Равно и должности не всегда упоминались с означением, к какому порядку, опричному или земскому, они относились: иногда говорилось, например, "с государем бояре из оп- ришнины": "дворецкий Большого земского Дворца", "дворовые воево­ды", "дьяк Разряду дворового" и т.д.; иногда же лица, заведомо принадле­жащие к опричнине и к "двору", именуются в документах без всякого на то указания. Поэтому нет пока возможности дать определенное изобра­жение административного устройства опричнины. Весьма соблазнительна мысль, что отдельных от "земщины" административных учреждений оп­ричнина и вовсе не имела. Был, кажется, только один Разряд, один Боль­шой Приход, но в этих и других присутственных местах разным дьякам поручались дела и местности земские и дворовые порознь, и не одинаков был порядок доклада и решения тех и других дел. Так, в Разряде в 1574-1576 гг., земскими дьяками были Щелкаловы, а дворовыми - Анд­рей Шерефединов и Андрей Арцыбашев. Первые вели свои обычные до­клады через думу (почему и стали именоваться "думными"), вторые же через "двор" (почему и назывались "дворовыми"). Это, разумеется, наши гадания, но они находят себе некоторую опору в словах летописи, что, уч­реждая опричнину, Грозный "конюшему и дворецкому и казначеем и дья­ком и всем приказным людем велел быти по своим приказом и управу чинити по старине, а о больших делех приходити к боярам". Очевидно, что старый административный механизм не был разрушен опричниною. В нем все осталось на своих местах и все по-старому обращалось "о боль­ших делех" к боярской думе - к боярам, которым государь "велел быти в земских: князю Ив. Дм. Вельскому, князю Ив. Фед. Мстиславскому и всем бояром". Дума сама решала все обычные "большие" дела, о делах же экс­тренной важности должна была докладывать государю: "а ратныя како­вы будут вести или земския великия дела, и бояром о тех делех приходити к государю, и государь, приговори с бояры, тем делом управу велит чини- ти". Так летопись определяет порядок вершения дел в земщине, порядок старый, привычный и понятный. Все, что перешло в опричнину, было изъято их этого порядка в том смысле, что было выведено из подчинения "земским" боярам, т.е. боярской думе. Дела "опришные" восходили к го­сударю мимо думы, но, кажется, шли они из тех же приказов. По летопи­си, в опричнине не было устроено особых, параллельных земским, прика­зов, а только были "учинены" особо "всякие приказные люди". По актам также нельзя проследить существования отдельных "приказных изб" в опричнине, таких, где действовал бы особый штат дьяков: напротив, по местническому делу В. Зюзина с Ф. Нагим (1576 год) видно, что канцеля­рия и архив Разряда и Четей не были разделены между земщиною и но­вым "двором". Но и акты, согласно с летописью, свидетельствуют, что были особые "опричные" и "дворовые" приказные люди. Отсюда у нас и возникает предположение, что при единстве присутственных мест сущест­вовал двоякий служебный штат, Одна его часть ведала дела, подчиненные боярской думе и земщине, другая ведала дела "дворовые", изъятые из ве­домства думы. Исследователям еще предстоит решить вопрос, как разме­жевывались дела и люди в таком близком и странном соседстве. Нам те­перь представляется неизбежною и непримиримою вражда между зем­скими и опричными людьми, потому что мы верим, будто бы Грозный за­поведал опричникам насиловать и убивать земских людей. А между тем не видно, чтобы правительство XVI века считало дворовых и земских лю­дей врагами; напротив, оно предписывало им совместные и согласные действия. Так .в 1570 году, в мае, "приказал государь о (литовских) рубе­жах говорити всем бояром, земским и из опришнины;... и бояре обои, зем- скии и из опришнины, о тех рубежех говорили", и пришли к одному обще­му решению. Через месяц такое же общее решение "обои" бояре поста­новили по поводу необычайного "слова" в титуле литовского государя и "за то слово велели стояти крепко". В том же 1570-м ив 1571 годах на "берегу" и украйне против татар были земские и "опришнинские" отряды, и им было велено действовать вместе, "где случится сойтись" земским воеводам с опришнинскими воеводами. В 1570 году в Новгород вместе приехали посланные под Колывань воеводы: земский Иван Хирон Петро­вич Яковлев и опричный Василий Иванович Умной-Колычев; вместе же отправились они из Новгорода, а во время пребывания в Новгороде оп­ричный воевода со своего двора "всегда ездил изутра ко Ивану Петрови­чу", земскому воеводе, на его двор. В 1577 году "послал государь дворян из земского в розные городы высылати на государеву службу детей бояр­ских"; эти "дворяне из земского" отправлены были, между прочим, в Обо- нежскую и Бежецкую пятины и в города Суздаль, Галич и Кострому, ко­торые с уездами были взяты в опричнину, а стало быть, и населены не "земскими" боярскими детьми29. Все подобные факты наводят на мысль, что отношения между двумя частями своего царства Грозный строил не на принципе взаимной вражды, и если от опричнины, по словам Ивана Тимофеева, произошел "земли всей велик раскол", то причины этого ле­жали не в намерениях Грозного, а в способах их осуществления. Один только эпизод с вокняжением в земщине Симеона Бекбулатовича мог бы противоречить этому, если бы ему можно было придавать серьезное зна­чение и если бы он ясно указывал на намерение отделить "земщину" в особое "великое княжение". Но, кажется, это была кратковременная и совсем невыдержанная проба разделения власти. Симеону довелось си­деть в звании великого князя на Москве всего несколько месяцев. При этом, так как он не носил царского титула, то не мог быть и венчан на царство; его просто, по словам одной разрядной книги, государь "посадил на великое княжение на Москве", может быть, и с некоторым обрядом, но, конечно, не с чином царского венчания. Симеону принадлежала одна тень власти, потому что в его княжение рядом с его грамотами писались и грамоты от настоящего "царя и великаго князя всея Руси", а на грамоты "великого князя Симеона Бекбулатовича всея Руси" дьяки даже не отпи­сывались, предпочитая отвечать одному "государю князю Ивану Василье­вичу Московскому". Словом, это была какая-то игра или причуда, смысл которой неясен, а политическое значение ничтожно. Иностранцам Симе­она не показывали и о нем говорили сбивчиво и уклончиво: если бы ему дана была действительная власть, вряд ли возможно было бы скрыть это­го нового повелителя "земщины"30.

Итак, опричнина была первою попыткою разрешить одно из противо­речий московского государственного строя. Она сокрушила землевладе­ние знати в том его виде, как оно существовало из старины. Посредством принудительной и систематически произведенной мены земель она унич­тожила старые связи удельных княжат с их родовыми вотчинами везде, где считала это необходимым, и; раскидала подозрительных в глазах Гроз­ного княжат по разным местам государства, преимущественно по его ок­раинам, где они превратились в рядовых служилых землевладельцев. Ес­ли вспомним, что рядом с этим земельным перемещением шли опалы, ссылки и казни, обращенные прежде всего на тех же княжат, то уверимся, что в опричнине Грозного произошел полный разгром удельной аристо­кратии. Правда, она не была истреблена "всеродно", поголовно; вряд ли это и входило в политику Грозного, как склонны думать некоторые уче­ные. Но состав ее значительно поредел, и спаслись от погибели только те, которые умели показаться Грозному политически безвредными, как Мстиславский с его зятем "великим князем" Симеоном Бекбулатовичем, или я^е умели, как некоторые князья - Скопины-Шуйские, Пронские, Сицкие, Трубецкие, Темкины, - заслужить честь быть принятыми на службу в опричнину. Политическое значение класса было бесповоротно уничтожено, и в этом заключался успех политики Грозного. Тотчас после его смерти сбылось то, чего при нем так боялись бояре-княжата: ими ста­ли владеть Захарьины да Годуновы. К этим простым боярским семьям пе­решло первенство во дворце от круга людей высшей породы, разбитого опричниною.

Но это было лишь одно из последствий опричнины. Другое заключа­лось в необыкновенно энергичной мобилизации землевладения, руково­димой правительством. Опричнина массами передвигала служилых людей с одних земель на другие; земли меняли хозяев не только в том смысле, что вместо одного помещика приходил другой, но и в том, что дворцовая или монастырская земля обращалась в поместную раздачу, а вотчина кня­зя или поместье сына боярского отписывалось на государя. Происходил как бы общий пересмотр и общая перетасовка владельческих прав. Ре­зультаты этой операции имели бесспорную важность для правительства, хотя были неудобны и тяжелы для населения. Ликвидируя в опричнине старые поземельные отношения, завещанные удельным временем, прави­тельство Грозного взамен их везде водворяло однообразные порядки, крепко связывавшие право землевладения с обязательною службою. Это­го требовали и политические виды самого Грозного и интересы, более об­щие, государственной обороны. Стараясь о том, чтобы разместить на зем­лях, взятых в опричнину, "опришнинских" служилых людей, Грозный сво­дил с этих земель их старых служилых владельцев, не попавших в оприч­нину, но в то же время он должен был подумать и о том, чтобы не оста­вить без земель и этих последних. Они устраивались в "земщине" и разме­щались в таких местностях, которые нуждались в военном населении. По­литические соображения Грозного прогоняли их с их старых мест, страте­гические надобности определяли места их нового поселения. Наглядней- ший пример того, что испомещение служилых людей зависело одновре­менно и от введения опричнины и от обстоятельств военного характера, находится в так называемых полоцких писцовых книгах 1571 года. Они заключают в себе данные о детях боярских, которые были выведены на литовский рубеж из Обонежской и Бежецкой пятин тотчас после взятия этих двух пятин в опричнину. В пограничных местах, - в Себеже, Нещер- де, Озерищах и Усвяте - новгородским служилым людям были розданы земли каждому сполна в его оклад 500-400 четей. Таким образом, не при­нятые в число опричников, эти люди совсем потеряли земли в новгород­ских пятинах и получили новую оседлость на той пограничной полосе, которую надо было укрепить для литовской войны. У нас мало столь вы­разительных образчиков того влияния, какое оказывала опричнина на оборот земель в служилом центре и на военных окраинах государства, но нельзя сомневаться, что это влияние было очень велико. Оно усилило земельную мобилизацию и сделало ее тревожною и беспорядочною. Мас­совая конфискация и секуляризация вотчин в опричнине, массовое пере­движение служилых землевладельцев, обращение в частное владение дворцовых и черных земель - все это имело характер бурного переворота в области земельных отношений и неизбежно должно было вызвать очень определенное чувство неудовольствия и страха в населении. Страх государевой опалы и казни смешивался с боязнью выселения из родного гнезда на пограничную пустошь без всякой вины, "с городом вместе, а не в опале". От невольных, внезапных передвижений страдали не только землевладельцы, которые обязаны были менять свою вотчинную или по­местную оседлость и бросать одно хозяйство, чтобы начинать другое в чуждой обстановке, в новых условиях, с новым рабочим населением. В одинаковой степени страдало от перемены хозяев и это рабочее населе­ние, страдало особенно тогда, когда ему вместе с дворцовою и черною землею, на которой оно сидело, приходилось попадать в частную зависи­мость. Отношения между владельцами земель и их крестьянским населе­нием были в ту пору уже достаточно запутаны: опричнина должна была их еще более осложнить и замутить31.

Но вопрос о поземельных отношениях XVI века переводит нас уже в новую область московских общественных затруднений. К раскрытию их теперь и обратимся.

IV

Социальное противоречие в московской жизни XVI века. Образование служилого класса и испомещение служилых людей в городах и уездах. Влияние этого процесса на по­ложение тяглых миров и на развитие крестьянской кре­пости. Осложнение этого процесса опричниною. Выселе­ние крестьян как последствие этого процесса. Последст­вия высления и борьба с ними правительства и землевла­дельцев: крестьянский перевоз; экономическое закабале­ние крестьян; развитие кабальных отношений и заклад- ничество. Шаткость правительственной политики

Рядом с политическим противоречием московской жизни, получившим первое свое разрешение в опричнине, выше мы отметили и другое - соци­альное . Мы определили его как систематическое подчинение интересов рабочей массы интересам служилых землевладельцев, живших насчет этой массы. К такому подчинению московское правительство было вы­нуждено неотложными потребностями государственной обороньь Оно действовало очень решительно в данном направлении потому, что не вполне отчетливо представляло себе последствия своей политики. Борьба с соседями на украйнах немецкой, литовской и татарской в XV-XVI вв. за­ставляла во что бы то ни стало увеличивать боевые силы государства. На границах протягивались линии новых и возобновляемых крепостей (у нас уже шла о них речь). В этих крепостях водворялись гарнизоны, в состав которых поступали люди из низших слоев населения, менявшие посадский или крестьянский двор на двор в стрелецкой, пушкарской или иной "приборной" слободе. Этот вновь поверстанный в государеву службу мелкий люд в большинстве своем извлекался из уездов, которые тем са­мым теряли часть своего трудоспособного населения. На смену ушедшим в уездах водворялись иного рода "'жильцы"; они не входили в состав тяг­лых миров уезда и не принадлежали к трудовой массе земледельческо- промышленного населения, а становились выше этой массы, в качестве ее господ. То были служилые помещики и вотчинники, которым щедро раздавались черные и дворцовые земли с тяглым их населением. В тече­ние всего XVI века можно наблюдать распространение этих форм служи­лого землевладения, поместья и мелкой вотчины на всем юге и западе Московского государства, в Замосковье, в городах от украйн западных и южных, в Понизовье. Нуждаясь в людях, годных к боевой службе, сверх старинного класса своих слуг, вольных и невольных, знатных и незнат­ных, [правительство подбирает необходимых ему людей, сажая на помес­тья, отовсюду изо всех слоев московского общества, в каких только суще­ствовали отвечающие военным нуждам элементы. В новгородских и псковских местах оно пользуется тем, например, классом мелких земле­владельцев, который существовал еще при вечевом укладе, - так называ­емыми "земцами'' или "своеземцами". Оно отбирает часть их в служилый класс, заставляя этих "детей боярских земцев" служить с их маленьких вотчин и давая к этим вотчинам поместья. Остальная же часть "земцев" уходит в тяглые слои населения. В других случаях, если у правительства нехватало своих слуг, оно брало их в частных домах. Известен случай, когда государев писец Д.В. Китаев "поместил" на государеву службу не­сколько десятков семей боярских холопов, Верстали в службу и татар- "новокрещенов", даже татар, остававшихся в исламе; этих последних уст­раивали на службе особыми отрядами и на землях особыми гнездами: так, за татарами всегда бывали земли в Касимове и Елатьме на Оке, бы­вал и городок Романов на Волге. Наконец, правительство пользовалось услугами и той темной по происхождению казачьей силы, которая, как мы видели, выросла в XVI веке на диком поле и южных реках. Не справ­ляясь о казачьем прошлом, казаков или нанимали для временной службы, как это было, например, в 1572 году, или же верстали на постоянную службу, возводя в чин "детей боярских", как, например, в Епифании в 1585 году. Словом, служилый класс складывался из лиц самых разнооб­разных состояний и потому рос с чрезвычайной быстротой. Только в са­мом исходе XVI века, когда в центральных областях численность служи­лых чинов достигла желаемой степени, появилась мысль, что в государеву службу следует принимать с разбором, не допуская в число детей бояр­ских "поповых и мужичьих детей и холопей боярских и слуг монастырс­ких". Но столь разборчивы стали только в коренных областях государст­ва, а на южной окраине, где попрежнему была нужда в сильных и храб-. рых людях, благоразумно воздерживались от расспроса и сыска "про оте­чество" тех, кого верстали поместьем32.

Итак, численность служилого класса в XVI веке росла с чрезвычайной скоростью, а вместе с тем росла и площадь, охваченная служилым земле­владением, которым тогда обеспечивалась исправность служеб. Мы не раз отмечали при изучении центральных, южных и западных городов Московского государства те последствия, какими сопровождалось для ко­ренного городского населения водворение в города и посады служилого люда. Военные слободы и; осадные дворы губительно действовали на по­садские миры. Служилый люд отнимал у горожан их усадьбы и огороды, их рынок и промыслы. Он выживал посадских людей из их посада, и по­сад пустел и падал. Из центра народнохозяйственной жизни город превра­щался в центр административно-военный, в старое городское население разбредалось или же, оставаясь на месте, разными способами выходило из государева тягла. Нечто подобное происходило и с водворением служи­лых людей в уездах.

Раздача земель служилым людям производилась обыкновенно с таким соображением, чтобы поместить военную силу поближе к тем рубежам, охрана которых на нее возлагалась. В Поморье не было удобно разме­щать помещиков, так как поморские уезды были далеки от всякого воз­можного театра войны. Служилый люд получал поэтому свои земли в южной половине государства, скучиваясь к украйнам "польской" и запад­ной. Чем ограниченней был район обычного размещения служилых зем­левладельцев, тем быстрее переходили в этом районе в частное облада­ние бояр и детей боярских земли государственные (черные) и государевы (дворцовые). Когда этот процесс передачи правительственных земель служилому классу был осложнен пересмотром земель в опричнине и по­следствием этого пересмотра - массовым перемещением служилых зем­левладельцев, то он получил еще более быстрый ход и пришел к некото­рой развязке: земель, составлявших поместный фонд, во второй половине XVI столетия уже нехватало и помещать служилых людей в централь­ной и южной полосе государства стало трудно. Не считая прямого указа­ния на недостаток земель, находящегося в сочинении Флетчера⁴ , о том же свидетельствует хроническое несоответствие поместного "оклада" слу­жилых людей с их "дачею": действительная дача помещиков постоянно бывала меньше номинального их оклада, хотя за ними и сохранялось пра­во "приискать" самим то количество земли, какое "не дошло" в их оклад. В поместную раздачу, по недостатку земель, обращались не только двор­цовые и черные земли, но даже вотчинные владения, светские и церков­ные, взятые на государя именно с целью передать их в поместный оборот. То обстоятельство, что в центральных частях государства в то же самое время существовало большое количество заброшенных, "порозжих" зе­мель, не только не опровергает факта недостачи поместной земли, но служит к его лучшему освещению. Этих пустошей не брали "за пустом", их нельзя было обратить в раздачу, и потому-то приходилось пополнять поместный фонд, взамен опустелых дач, новыми участками из вотчин­ных и мирских земель, не бывавших до тех пор за помещиками.

Таким образом х исходу XVI века в уездах южной половины Москов­ского государства служилое землевладение достигало своего крайнего развития в том смысле, что захватило в свой оборот все земли, не принад­лежавшие монастырям и дворцу государеву. Тяглое население южных и западных областей оказалось при этом сплошь на частновладельческих, служилых и монастырских землях, за исключением небольшого сравни­тельно количества дворцовых волостей. Тяглая община в том виде, как мы ее знаем на московском севере, могла уцелеть лишь там, где черная или дворцовая волость целиком попадала в состав частного земельного хозяйства. Так было, например, с Охотскою волостью при пожаловании ее кн. Ф.М. Мстиславскому и во всех других случаях образования круп­ных, в одной меже, боярских и монастырских хозяйств. В этих крупных владениях крестьянский мир не только мог сохранить внутреннюю це­лость мирского устройства и мирских отношений, как они сложились под давлением податного оклада и круговой ответственности, но он приобре­тал, сверх тяглой и государственной, еще и вотчинно-хозяйственную орга­низацию под влиянием частновладельческих интересов вотчинника. Эта организация могла тяготить различными своими сторонами тяглого чело­века, но она давала ему и выгоды: жить "за хребтом" сильного и богатого владельца в "тарханной" вотчине было выгоднее и спокойнее; тянуть свои дани и оброки с привычным миром было легче. Когда же черная или дворцовая волость шла "в раздачу" рядовым детям боярским мелкими участками, тогда ее тяглое население терпело горькую участь. Межи мел­копоместных владений дробили волость, прежде единую, на много част­ных разобщенных хозяйств, и старое тяглое устройство исчезало. Слу­жилый владелец становился между крестьянами своего поместья и госу­дарственною властью. Получая право облагать и оброчить крестьян сбо­рами и повинностями в свою пользу, он в то же время был обязан соби­рать с них государевы подати. По официальным выражениям XVI века не крестьяне, а их служилый владелец "тянул во всякия государевы подати" и получал "льготы во всяких государевых податях". Вот как, например, выражалась писцовая книга 1572 года о четырехлетней льготе, данной помещику: "а в те ему урочныя лета, с того его поместья крестьяном его, государевых всяких податей не давати до тех урочных лет, а как отсидит льготу, и ему с того поместья потянута во всякия государевы подати". Пользуясь правом "называть" крестьян на пустые дворы, владелец обязы­вал их договором не с "старожильцами" своего поместья или вотчины, а с самим собою. Таким образом функции выборных властей тяглого мира переходили на землевладельца и в его руках обращались в одно из средств укрепления крестьян33.

Нет сомнения, что описанное выше развитие служилого и вообще ча­стного землевладения было одним из решительных условий крестьянско­го прикрепления. Неизбежным последствием возникновения привилеги­рованных земельных хозяйств на правительственных землях был переход крестьян от податного самоуправления и хозяйственной самостоятельно­сти в землевладельческую опеку и в зависимость от господского хозяйст­ва. Этот переход в отдельных случаях мог быть легким и выгодным, но вообще он равнялся потере гражданской самостоятельности. Коренное население тяглой черной волости - крестьяне-старожильцы, "застарев­шие" на своих тяглых жеребьях, с которых они не могли уходить, не полу­чали права выхода и от землевладельца, когда попадали со своею землею в частное обладание. Прикрепление к тяглу в самостоятельной податной общине заменялось для них прикреплением к владельцу, за которым они записывались при отводе ему земли. Эта "крепость" старожильцев, выра­жавшаяся в потере права передвижения, была общепризнанным положе­нием в XVI веке: возникшая в практике правительственно-податной, она легко была усвоена и частновладельческой практикой. Охраняя свой ин­терес, правительство разрешало частным владельцам "называть" на свои земли не всех вообще крестьян, а лишь не сидевших на тягле - "от отцов детей, и от братей братью, и от дядь племянников, и от сусед захребетни­ков, а не с тяглых черных мест; а с тяглых черных мест на льготу кресть­ян не называти". И частные землевладельцы не отпускали от себя тех, ко­го получали вместе с землею, кто обжился и застарел в их владении; та­ких "старожильцев" они считали уже крепкими себе и в случае их ухода возвращали, ссылаясь на писцовую книгу или иной документ, в котором ушедшие тяглецы были записаны за ними. За такой порядок стояли не только сами землевладельцы, - его держалось и правительство. С точки зрения правительственной он был удобен и необходим. Крепкое владель­цу рабочее население служило надежным основанием и служебной ис­правности служилого землевладельца и податной исправности частновла­дельческих хозяйств34.

Но для^рабочего населения переход в частную зависимость был таким житейским осложнением, с которым оно не могло примириться легко. В данном же случае дело обострялось еще тем, что передача правительст­венных земель частным лицам происходила не с правильною постепенно­стью. Мы видим, что она была осложнена опричниною. Обращение зе­мель подгонялось политическими обстоятельствами и принимало харак­тер тревожный и беспорядочный. Пересмотр "служилых людишек" с нео­быкновенною быстротою и в большом количестве перебрасывал их с зе­мель на землю, разрушая старинные хозяйства в одних местах и создавая новые в других. Все роды земель, от черных до монастырских, были втя­нуты в этот пересмотр и меняли владельцев - то отбирались на государя, то снова шли в частные руки. К этому именно времени более всего при­урочивается замечание В.О. Ключевского, что в Московском государстве XVI века "населенные имения переходили из рук в руки чуть не с быстро­тою ценных бумаг на нынешней бирже". Только эта игра в крестьян и в землю" доведена была до такого напряжения не одними иноками бога­тых монастырей, как говорит Ключевский, но прежде всего самим прави­тельством Грозного. Монастыри лишь пользовались, и притом умело пользовались, земельною катастрофою и удачно подбирали в свою поль­зу обломки разбитого Грозным вотчинного землевладения царских слуг. Крестьяне таким образом переживали разом две беды: с одной стороны, государевы земли, которыми они владели, быстро и всею массою перехо­дили в служилые руки ради нужд государственной обороны; с другой сто­роны, этот переход земель благодаря опричнине стал насильственно-бес­порядочным. На малопонятные для крестьянства ограничения его прав и притеснения оно отвечало усиленным выходом с земель, взятых из непо­средственного крестьянского распоряжения. В то самое время, когда кре­стьянский труд стали полагать в основание имущественного обеспечения вновь образованного служилого класса, крестьянство пыталось возвра­тить своему труду свободу через переселение.

Вот в чем мы видим главную причину усиления во второй половине XVI века крестьянского выхода из местностей, занятых служилым земле­владением. Писцовые книги и летописи того времени объясняли сильное запустение центральных и южных областей государства главным образом татарским набегом 1571 года, когда хан дошел до самой Москвы, а отчас­ти "моровым поветрием" и "хлебным недородом". Но это были второсте­пенные и позднейшие причины: главная заключалась в потере земли35.

Развитию крестьянского выселения способствовали многие условия московской политической жизни XVI века. Благодаря этим условиям в крестьянской массе рождалась самая мысль о выселении, ими же облегча­лось и передвижение земледельцев на новые земли. Первое из этих усло­вий надо искать в громадных земельных приобретениях Москвы. В поло­вине XVI века торжество над татарами на востоке и юге передало в пол­ную власть Москвы среднюю и нижнюю Волгу и места на юг от Оки. В новых областях от верховьев Оки до Камского устья залегал почти сплошной, с небольшими островами песка и суглинка, тучный пласт чер­нозема. Этот чернозем давно манил к себе великоросса-земледельца. За­долго до Казанского взятья и до занятия крепостями верховий Оки и До­на, еще в XV веке, возникали здесь русские поселения. Когда же по взя­тии Казани правительство московское утвердилось на новых местах и жизнь на этих окраинах стала безопаснее, сюда по известным уже путям массою потянулось земледельческое население, ища новых землиц вза­мен старой земли, отходившей в служилые руки. В своем месте мы отме­чали успехи колонизации в понизовых и украинных городах и видели, что свободное движение народных масс соединялось там в одном стремлении с правительственною деятельностью по занятию и укреплению вновь за­нятых пространств. В особенностях этой правительственной деятельности можно видеть второе условие, способствовавшее выходу населения из центра на окраины.

Если перелом в земельных отношениях крестьянства был главным по­буждением к выселению, если приобретение плодородных земель обус­ловливало направление переселенческого движения, то первоначальный способ отношения правительства к переселенцам содействовал решимос­ти переселяться. На новых землях правительство, спеша закрепить их за собою, строило города, водворяло в них временные отряды "жильцов" и вербовало постоянные гарнизоны. Оно иногда сажало в них вместе с во­енными людьми и людей торговых, имея в виду передать им местный ры­нок; так, в Казань после ее завоевания были переведены из Пскова не­сколько семей псковских "гостей" и, не смотря на то, что на родине эти "переведенцы" были опальными людьми, им создали льготную обстанов­ку на новоселье. Таким образом в новозавоеванный край правительство само посылало "жильцов" на временную службу и на постоянное житье. В меру своих потребностей оно поощряло переселение и неслужилых лю­дей, давая "приходцам" податные льготы, пока они обживутся на новых хозяйствах. Подобное отношение могло только возбуждать народ к высе­лению на окраины и подавать надежды на хозяйственную независимость и облегчение податного бремени.

Однако в последней четверти XVI столетия уменьшение населения в замосковных и западных уездах достигло больших размеров и вызвало перемену в настроении правительства, возбудив в нем большую тревогу. Опустение земель лишило правительство сил и средств для продолжения борьбы за Ливонию. С опустелых служилых земель не было ни службы ни платежей, а лучше населенные церковные земли были "в тарханех" и Не несли служебного и податного бремени. Успехи Стефана Батория бы­ли так легки и велики не только потому, что у него был военный талант и хорошее войско, но и потому, что он бил врага, уже обессиленного тяж­ким внутренним недугом. Вялость и нерешительность Грозного в послед­ний период борьбы порождалась, думаем, не простыми припадками лич­ной трусости, а сознанием, что у него исчезли средства для войны, что его земля "в пустошь изнурилась" и "в запустение пришла". Стремлением по­править дело вызвано было в 1572 и 1580 гг. запрещение передавать слу­жилые земли во владение духовенства, а в 1584 году - отмена податных льгот (тарханов) в церковных вотчинах. Важность этих мер легко себе представить, если вспомнить указанный нами ранее факт, что кругом Москвы две пятых (37%) всей пашенной земли принадлежали духовенству и что на поместных и вотчинных землях, составлявших остальные три пятых, хозяйство поддерживалось только на одной третьей части (23%), остальное же (40%) было запустошено служилыми владельцами. Если данные о подмосковном пространстве можно распространять на весь во­обще центр государства, то позволительно сказать, что более половины всех возделанных земель было в тарханах, а нельготные служилые земли на две трети пустели. Из соборного приговора 1584 года видно, что прави­тельство в то время уже вполне отчетливо представляло себе такое поло­жение дела. Постановляя отмену тарханов на церковных землях, собор­ный акт говорит, что владельцы "с тех (земель) никакия царския дани и земских розметов не платят, а воинство, служилые люди, те их земли оп­лачивают; и сего ради многое запустение за воинскими людьми в вотчи­нах их и в поместьях, платячи за тарханы, а крестьяне вышед из-за служи­лых людей, живут за тарханы во льготе". Таково было правительствен­ное признание землевладельческого кризиса, признание несколько позд­нее, сделанное уже тогда, когда кризис был в полном развитии и когда ча­стные землевладельцы испробовали много средств для борьбы с ним. Правительство вступилось в дело для охраны своих и владельческих инте­ресов только в исходе XVI века и действовало посредством лишь времен­ных и частных мероприятий, колеблясь в окончательном выборе направ­ления и средств. Оно не решалось сразу прикрепить к месту всю массу тяглого населения, но создало ряд препятствий к его передвижению. Та­кими препятствиями должны были служить временное уничтожение тар­ханов; запрещение принимать закладников и держать слуг без крепостей, явленных определенным порядком; ограничение крестьянского перевоза; перепись крестьянского населения в книгах 7101 (1592-1593) года. Этими мерами думали сохранить для государства необходимое ему количество службы и подати, а для служилых землевладельцев остатки рабочего на­селения их земель.

Но гораздо ранее правительственного вмешательства землевладель­ческий класс применил к делу для борьбы с кризисом ряд средств, указан­ных ему условиями хозяйственной деятельности и особенностями общест­венных отношений того времени. К энергической борьбе с кризисом зем­левладельцев вынуждали сами обстоятельства, рокового значения кото­рых нельзя было не понять. Отлив населения создал недостаток рабочих рук в частных земельных хозяйствах и довел до громадных размеров хо­зяйственную "пустоту". Писцовые книги второй половины XVI века на­считывают очень много пустошей: вотчин пустых и поросших лесом; сел, брошенных населением, с церквами "без пенья"; порозжих земель, кото­рые "за пустом не в роздаче" и которые из оброка кое-где пашут крестья­не "наездом". Местами еще жива память об ушедших хозяевах, и пустоши еще хранят их имена, а местами и хозяева уже забыты, "и имян их сыска- ти некем". От пустоты совсем погибало хозяйство мелкого малопомест­ного служилого человека; ему было не с чего явиться на службу и "вперед служити нечем"; он сам шел "бродить меж двор", бросая опустелое хозяй­ство, пока не попадал на новый поместный участок или не находил при­юта в боярском дворе. Крупные землевладельцы - равно служилые и церковные - имели гороздо больше экономической устойчивости. Льго­ты, которыми они умели Запастись, сами по себе влекли на их земли тру­довое население. Возможность сохранить мирское устройство в большой боярской или монастырской вотчине была второю причиною тяготения крестьянства к крупным земельным хозяйствам. Наконец, и выход крес­тьянина от крупного владельца был не так легок; администрация крупных вотчин в борьбе за крестьян имела достаточно искусства, влияния и средств, чтобы не только удерживать за собою своих крестьян, но еще и "называть" на свои земли чужих. Таким образом, когда мелкие землевла­дельцы разорялись вконец, более крупные и знатные держались и даже пытались возобновлять хозяйство на случайно запустевших и обезлюдев­ших участках.

Первое средство для этого заключалось в привлечении крестьян с дру­гих земель, частных и правительственных. Землевладельцы выпрашивали у государя на свои пустые вотчины "льготу", т.е. освобождение земли на несколько лет от государевых податей с тем, чтобы им "в те льготныя ле­та в той своей вотчине на пусте дворы поставити и крестьян назвати и пашня розпахати". Опираясь на уцелевшее на других участках хозяйство, действуя посредством свободного денежного капитала, пользуясь льгота­ми, выпрошенными у правительства, эти владельцы действительно успе­вали обновлять упавшее хозяйство. Имея право "называть" и сажать у себя крестьян только свободных от тягла, а не "с тяглых черных мест", они на самом деле лерезывали и перевозили к себе всех без разбора, кого только могли вытянуть из-за других землевладельцев. Очень известно, какие большие размеры и какие грубые формы принимал этот перевоз крестьян через особых агентов-"отказчиков", какие горькие жалобы он вызывал со стороны тех, кто терял работников. Ряд насилий, сопровож­давших эту операцию, давал большую работу судам и озабочивал прави­тельство. Еще при Грозном были приняты какие-то меры относительно крестьянского вывоза: в 1584 году соседи по рязанским землям дьяка А. Шерефединова жаловались на этого самоуправца-опричника царю Фе- одору, говоря, что дьяк "твои государевы поместныя земли к вотчине па­шет и крестьян насильством твоих государевых сел и из-за детей боярских возит мимо отца твоего, а нашего государя, уложенья". Что это за "уло- женье", сказать трудно; во всяком случае московское правительство при­шло к необходимости вмешаться в дело крестьянского перевоза для охра­ны своего интереса и интересов мелких служилых владельцев. Перевоз крестьян, сидевших на тягле, лишал правительство правильного дохода с тяглой земли, а уход крестьян от служилого человека лишал его и дохо­дов и возможности служить. Указы 1601 и 1602 гг. были первым законом, поставившим определенные границы передвижению крестьян. Переход крестьян с мелких земельных хозяйств на крупные был вовсе останов­лен; крупным землевладельцам было запрещено возить крестьян "про­меж себя и у сторонних людей". В мелких же служилых владениях дозво­лено было меняться крестьянами полюбовно - без зацепок и задоров, бо­ев и грабежей, которыми обыкновенно сопровождался в те годы кресть­янский "отказ". Очевидно, что целью подобных ограничений была охрана мелкого служилого землевладения, наиболее страдавшего от кризиса. Ра­ди этой цели правительство отказалось от обычного покровительства крупным земельным собственникам, которые, казалось бы, с пользою для государственного порядка работали над восстановлением хозяйствен­ной культуры на опустелых пространствах. Разрушительные следствия этой своекорыстной работы были, наконец, поняты руководителями мос­ковской политики.

Другое средство для борьбы с кризисом землевладельцы находили в экономическом закабалении своего крестьянства. Принимало ли это за­кабаление юридически определенные формы или нет, - все равно, оно было очень действительным препятствием к выходу крестьянина из-за владельца. Хотя расчеты по земельной аренде, определенные порядными, по закону не связывались с расчетами крестьян по иным обязательствам, однако прекращение арендных отношений с землевладельцем естествен­но вело к ликвидации всех прочих денежных с ним расчетов. Крестьян не выпускали без окончательной расплаты, и чем более был опутан кресть­янин, тем крепче сидел он на месте. Его, правда, мог выкупить через сво­его "отказчика" другой землевладелец, но это требовало ловкости и было не всегда возможно: право выхода не признавалось за старожильцами, да и крестьян, живших с порядными, владельцы не всегда выпускали даже по "отказу". Они прибегали ко всяким средствам, чтобы предупредить уход работника или ему воспрепятствовать. Одним из таких средств, и притом довольно обычным, были "поручные" записи, выдаваемые несколькими поручителями по крестьянине в том, что ему за порукою там-то жить, "земля пахати и двор строити, новые хоромы ставити, а старые починива- ти, а не збежати". В случае же побега поручители, "порущики", отвечали условленною суммою, размеры которой иногда вырастали до неимовер­ности. В 1584 году в Кириллове монастыре можно было видеть "запись поручную на Прилуцкого христьянина на Автонома на Якушева сына в тысяче во сте рублех". Иногда выходу, даже законному, препятствовали прямым насилием: крестьян мучили, грабили и в железа ковали. Получен­ная от землевладельца хозяйственная подмога, "ссуда", или сделанный крестьянином у владельца долг, "серебро", как тогда называли, рассмат­ривались землевладельцем как условие личной крепости крестьянина- должника хозяину-кредитору* Хотя бы эта ссуда и не влекла за собою служилой кабалы, хотя бы и не превращала крестьянина формально в холопа, все-таки она давала лишние поводы к самоуправному задержа­нию крестьянина и тяготела над сознанием земледельца-должника, как

8 С.Ф. Платонов бы обязывая его держаться того господина, который помог ему в минуты нужцы. Конечно, только удобствами для землевладельцев помещать свои капиталы в крестьянское "серебро" следует объяснять чрезвычайное раз­витие крестьянской задолженности. Не раз указан был для второй поло­вины XVI века разительный факт, что из полутора тысяч вытей земли, арендуемой у Кириллова монастыря его же крестьянами, 1075 вытей засе­вались семенами, взятыми у монастыря; таким образом, 70% пашни, сня­той у монастыря, находились в пользовании "людей, без помощи вотчин­ника не имевших чем засеять свои участки". Если допустить, что таково же было положение дела и на других владельческих землях, то возможно совершенно удовлетворительно объяснить себе перерождение крестьян­ского "выхода" в крестьянский "вывоз". Охудалая и задолженная кресть­янская масса неизбежно должна была отказаться от самостоятельного передвижения: для выхода у нее не было средств. Крестьянам, задолжав­шим хозяину и желавшим уйти от него, оставалось или "выбежать" без расчета с владельцем или ждать отказчика, который бы их выкупил и вывез. Около 1580 года в тверских дворцовых землях великого князя Си­меона Бекбулатовича считали 2060 жилых и 332 пустых дворов, а в дво­рах 2217 крестьян. На всю эту массу писцовая книга отметила 333 кресть­янских перехода за несколько предшествовавших переписи лет. Вышло из-за "великого князя" на земли других владельцев и перешло в пределах его владений из волости в волость всего 300 человек; пришло "ново" к Симеону Бекбулатовичу 27 человек и скиталось без оседлости 6 чело­век. Из общего числа трехсот ушедших крестьян перешло самостоятель­но всего 53, убежало незаконно 55 и было "вывезено" 188. Стало быть, 63% ушедших оставили свои места с чужим посредничеством и помощью, а 18% просто сбежали без расчета. Только одна шестая часть могла "вый­ти" сама, и то в большинстве случаев не покидая земли своего господина, а переходя из одной его волости в другую, стало быть, не меняя своих отношений к хозяину. Такой подсчет, как бы ни был он несовершенен, да­ет очень определенное впечатление: как правило, крестьянского выхода не существует, существуют вывоз и побег. Не закон отменил старый по­рядок выхода, а крестьянская нужда, искусственно осложненная владель­ческим "серебром", привязывала крестьян, имевших право на переход, к известной оседлости36.