Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв

Таким образом в решительную минуту царского избрания, когда Бо­рису оставалось сделать последний шаг к той заветной цели, к которой он давно и так обдуманно приближался, Борис должен был узнать, что общественное мнение не его одного прочит в цари. Против него постав­лена была семья Романовых, рядом с его именем произносилось имя Вельского и князя Мстиславского, шли даже какие-то слухи о Максими­лиане. Не считая Максимилиана, кандидатура которого вряд ли имела се­рьезный смысл среди собственно московских людей, из русских соперни­ков Бориса, кажется, один лишь Мстиславский определенно устранился от борьбы, остальные же не сразу уступили Борису. Заключаем это из донесений немецких и литовских агентов. Мы уже видели, что А. Сапега в январе 1598 года имел сведения о возможности даже кровопролития во время царского избрания; если это опасение не было основательным, оно все-таки свидетельствовало о смутном настроении умов и о тревож­ных ожиданиях. В начале февраля до А. Сапеги доходит уже слух о том, что Годунов поссорился с боярами и что Федор Романов бросался на него с ножом. Агенты Сапеги сначала довели его до уверенности, что именно этот Романов, а не Годунов скорее всего будет избран на престол, и лишь постепенно убеждался Сапега в том, что у Годунова сильная партия и большие шансы. Передавая об этом в середине февраля Хр. Радивилу, он замечает, что московские вельможи желали бы избрать на царство Фе­дора или Александра Романовых, но что простонародье (pospolity czlowiek) и стрельцы предпочитают Годунова и что поэтому московские люди никак не могут сговориться и между ними большой раскол и раз­дражение. Немногим позднее из Пскова писали о Московских делах и в Германию, что Годунов воцарился насильно (mit gewalt) и что в послед­ние две недели (т.е. в первой половине февраля) в Москве произошла великая смута из-за царского? избрания: вельможи (die vornembsten) не желают признавать Годунова царем. Эта смута передалась и в области: многие будто бы уклонились от присяги новому царю, и между прочим братия Псково-Печерского монастыря, которую привели ко кресту уже мерами принуждения.

Если даже и не придавать значения и вероятия отдельным подробнос­тям всех этих слухов, все же остается бесспорным основной факт - коле­бание и разделение общественных симпатий между различными кандида­тами на царский престол, главным образом между Федором Романовым и Борисом Годуновым. Можно верить и тому, что первый из претенден­тов опирался на придворную знать, а второй находил приверженцев в средних слоях общества. Мы уже видели, что политика Бориса всего бла­госклоннее была именно к средним общественным состояниям и именно в них всего популярнее был Годунов. Естественно предположить, что в решительные дни царского избрания для успеха в избирательной борьбе Годунов должен был обратиться к деятельной агитации и прежде всего направить своих агентов в расположенные к нему слои столичного и го­родского населения. Одною из мер этого порядка мы можем счесть на­значение на должности в городах и в самой Москве надежных, с точки зрения Годунова, лиц. Служебные назначения, конечно, вполне зависели от Годунова, пока он оставался во главе правительства. Немецкое пись­мо из Пскова, уже известное нам, свидетельствует, что во Псков после кончины царя Феодора были присланы новые чиновники из близких к Борису людей (die dem Gudenow verwandt). Новые воеводы, как мы виде­ли, были посланы и в Смоленск. По словам же Ивана Тимофеева, Году­нов всю Москву наполнил родными и спомогателями, так что везде было его "слух и око" и все действия даже "самого архиерея", т.е. патриарха, руководились этими спомогателями. Другим видом агитации была по­сылка агентов по Москве и городам с целью прямой подготовки средних классов населения к избранию в цари Бориса. И русские авторы (повесть 1606 года, Иван Тимофеев) и иностранцы (Буссов) рассказывают об этой агитации среди стрельцов и городского населения и делают из нее своего рода улику против Бориса. Даже полицейское усердие тех приставов, ко­торые расположились 21 февраля под Девичьим монастырем в город­ской толпе, автор "повести 1606 года" ставит в вину самому Борису. Та­кого внимания не вызвала к себе агитация других претендентов, но это еще не значит, чтобы они к ней не прибегали. Косвенным путем мы мо­жем и о ней собрать кое-какие данные. Очень интересны указания на приходившие во Псков письма об избирательных делах, общий смысл которых был неблагоприятен для Бориса; между прочим, печерские мо­нахи не желали присягать Борису после какого-то письма от их игумена Иоакима; этот игумен, кстати сказать, не подписался лично под избира­тельною грамотою Бориса, хотя и был сосчитан в числе участников со­бора. Без сомнения, орудием агитации против Годунова была сначала попытка обвинить его в смерти царевича Димитрия, а затем, уже после избрания Бориса, попытка воцарить Симеона Бекбулатовича. На этих фактах необходимо несколько остановиться.

В известной нам переписке А. Сапеги с Хр. Радивилом сообщена от 15 (5-го по старому стилю) февраля невероятная, но очень важная для ха­рактеристики минуты, история о смерти царевича Димитрия и о желании Годунова заменить его самозванцем. Вот содержание этой странной ис­тории: Сапега узнал, "будто бы по смерти великого князя (Феодора) Го­дунов имел при себе своего друга, во всем очень похожего на покойного князя Димитрия, брата великого князя московского, который рожден был от Пятигорки (z. Pecihorki, т.е. Марии Темрюковны) и которого дав­но нет на свете. Написано было от имени этого князя Димитрия письмо в Смоленск, что он уже сделался великим князем. Москва стала удив­ляться, откуда он появился, и поняли, что его до времени припрятали. Когда этот слух дошел до бояр, стали друг друга расспрашивать. Один боярин и воевода, некий Нагой (Nahi), сказал: князя Димитрия на свете нет, а сосед мой астраханский тиун Михайло Битяговский (civvun Astarachanski Michajlo Biczohowski) обо всем этом знал. Тотчас за ним по­слали и по приезде стали его пытать, допрашивая о князе Димитрии, жив ли он или нет. Он на пытке сказал, что он сам его убил по приказанию Годунова и что Годунов хотел своего друга, похожего на Димитрия, вы­дать за князя Димитрия, чтобы его избрали князем, если не хотят его (Бориса) самого. Этого тиуна астраханского четвертовали, а Годунова стали упрекать, что он изменил своим государям, изменою убил Димит­рия, который теперь очень нужен, а великого князя отправил, желая сам сделаться великим князем. В этой ссоре Федор Романов (KniazFiedor Romaniwicz) бросился на Годунова с ножом с намерением его убить, но этого не допустили. Говорят о Годунове, что после этого случая он не бывает в думе". Таков рассказ, передаваемый Сапегою. Воспользоваться им для истории настоящего или ложного Димитрия, нам представляется, совсем невозможно по изобилию в нем нелепостей. В рассказе царевич Димитрий назван сыном Марии, но не Нагой, а "Пятигорки", второй же­ны Грозного; Михаил Битяговский оказывается еще жив в 1598 году; в промежуток времени от смерти царя Феодора и до 5 февраля, в течение четырех недель, Сапега уместил столько событий, сколько не поместил бы человек, хотя немного знакомый с расстояниями и порядками Мос­ковского государства. Наконец, в рассказе дается совсем невероятное объяснение, почему Годунов выпустил в свет самозванца. Словом, рас­сказ не заслуживает ни малейшего доверия своею фабулою. Но важно появление такого рассказа в 1598 году. Значит, еще Борис не стал царем, а идея самозванства уже бродила в умах и на Бориса падало обвинение в смерти царя Феодора и его брата царевича. Если судить по рассказу Са- пеги, московские люди плохо помнили, чей сын и какого возраста был Димитрий, как ему приходился Нагой, какова была судьба Битяговского но толковали, что царевича велел убить Борис. Готовы были верить в то, что мог явиться или уже явился во имя Димитрия самозванец, но еще считали его приятелем и креатурою Бориса и думали, что он - от Году­нова, а не на Годунова. Не давая веры всему тому, что баснословил Сапе- га со слов своих шпионов, не можем, однако, отрицать, что эти басносло­вия, направленные против Бориса, распространялись в московском об­ществе в период царского избрания, конечно, не для того, чтобы содейст­вовать воцарению Годунова. В рассказе о Димитрии Годунову отводится самая черная роль и, наоборот, Федор Никитич выступает в качестве благородного мстителя, желающего в порыве негодования своею рукою покарать Бориса. Эта особенность намекает нам, в чью пользу составлен был разбираемый рассказ и с какою целью он распространялся. Цель ^эта бесспорно агитационного характера: объявив Бориса убийцею царя и царевича, лишали его необходимой для высокого избрания нравствен­ной безупречности66.

Столь же интересен и другой эпизод с воцарением "великого князя всея Руси" Симеона Бекбулатовича. В "подкрестной записи" Борису, со­ставленной в сентябре, после его венчания на царство, когда присяга но­вому царю, вероятно, была повторена по случаю этого венчания, не раз дается обязательство не хотеть на царство "царя Симеона Бегбулатова", не ссылаться с ним и доносить о всяком движении или разговоре в пользу царя Симеона или его сына. Отставленный еще Грозным от "великого княжения всея Руси", Симеон почитался "великим князем тверским", по­ка его в правление Бориса не лишили "удела в Твери" и не свели на про­стую вотчину в одно из тверских сел, именно Кушалино. Потеряв свой -многолюдный двор, Симеон обеднел слугами и хозяйством, утратил зре­ние и жил в скудости. Мог ли он представлять теперь какую-либо опас­ность для всемогущего царя Бориса? И если нет, то стоило ли упоми­нать его в записи? С.М. Соловьев и за ним К.Н. Бестужев-Рюмин внима­тельно отнеслись к этому вопросу, постарались объяснить, почему подо­зрительный Борис мог ожидать движения в пользу Симеона и заподозри­ли дату подкрестной записи - 15 сентября. Но они не знали тех обстоя­тельств, которые произошли в Москве в апреле или мае 1598 года, пред выездом Бориса в Серпухов на татар. Андрей Сапега 6 (16-го) июня со­общал Радивилу, что как раз перед походом на татар некоторая и при

том значительная часть московских бояр и князей, имея во главе Вель­ского (Сапега называет его князем) и Федора Никитича с его братом (разумеется^ Александром), стали думать, как бы взамен нежелаемого ими Бориса избрать на царство Симеона Шигалеевича, казанского царе­вича (Symeona syna Szugalejowego carewicza Kasanskiego), который живет далеко от Москвы, в Сибири. Нареченный царь Борис узнал об их совете на него и успел его расстроить, указав боярам, что при опасности от та­тар нельзя заниматься внутренними счетами и раздорами. Однако он от­правился на татар, не будучи венчан на царство, хотя москвичи и настаи­вали на том, чтобы он скорее венчался царским венцом. В этом сообще­нии Сапеги, как и во всех прочих, истина перемешана с пустыми слухами, и ее трудно отделить от вздорных прибавлений. Личность Симеона не вполне известна Сапеге. Называя его "казанским" вместо "касимовско­го", Сапега из того, что Симеон в ссылке, делает заключение, что он - в Сибири, куда уже начинали тогда ссылать московских опальных. Не­сколько наивно излагает Сапега увещания Бориса, вразумившие якобы заговорщиков. Но основной факт - движение бояр, недовольных избра­нием Бориса, в пользу "великого князя" Симеона - более чем вероятен. Проиграв сами в качестве кандидатов на царство, противники Бориса стали агитировать в пользу человека, не бывшего до тех пор претенден­том и не испытавшего избирательной неудачи, но имевшего некоторое основание искать вновь той власти в государстве, которою он уже раз но­минально обладал по прихоти Грозного. Повела ли агитация за Симеона к скопу и заговору или ограничилась простыми разговорами, мы не зна­ем. Но она напугала Бориса и повела ко вставке новых обязательств в под крестную запись67.

Итак, не позднее 1594 года начали в Москве думать о предстоящем прекращении династии: Борис начал рядом с собою "объявлять" своего сына Федора, а А. Щелкалов беседовал с Варкочем о штирийском эрц­герцоге. Сколько-нибудь определенные шаги всяких претендентов были невозможны, пока не выяснилось поведение царицы Ирины. Когда же она удалилась от царства в иноческую келью, оказалось, что сан монарха у Бориса Годунова желали оспаривать Романовы и Вельские, а общест­венное мнение указывало еще как на возможных кандидатов на Ф.И. Мстиславского и Максимилиана. Трудно сказать точно, какие фор­мы принимала избирательная борьба, но по всей видимости она была горяча и упорна. Конечно, эту именно борьбу с таким сокрушением вспо­минал в своей "прощальной грамоте" патриарх Иов, когда говорил о промежутке времени между смертью царя Феодора и воцарением Бо­риса, что его, стоявшего на стороне Бориса, постигли в те дни "озлобле­ние и клеветы, укоризны, рыдания-ж и слезы". Чувства не улеглись даже и после того, как Бориса нарекли царем и, казалось, дело было окончено бесповоротно. Спустя около двух месяцев после наречения Годунова на­шли нового ему соперника в лице Симеона Бекбулатовича и подняли шум, испугавший Бориса. Все озлобления, клеветы и укоризны выбор­ной горячки, кажется, не трогали прямо земского собора, а развивались, так сказать, за его спиною, в народе. Это заметил уже В.О. Ключевский, комментируя "повесть 1606 года". "Этот тенденциозный рассказ, - гово­рит он, - дает пенять, что агитация, затеянная клевретами Годунова, ве­дена была прямо в народной массе мимо собора и не коснулась его соста­ва, не имела целью подбора его членов, подтасовки голосов. Но она за­ставила собор выпустить из своих рук решение вопроса и отдать его на волю народа, поднятого агентами Годунова". Насколько это справедливо относительно агитации клевретов Бориса, настолько же справедливо и по отношению к другим претендентам. Особенно ясно это в деле Симео­на Бекбулатовича, имя которого было поставлено уже не против одного царя Бориса, но и против земского собора в то время окружавшего из­бранного им царя и солидарного с ним. Понятно при этих соображениях, почему Борис так дорожил торжественною формальностью при своем избрании и венчании, пышным текстом избирательной грамоты, мелоч­ною предусмотрительностью текста присяги. В этом он видел одно из средств укрепиться в новом достоинстве. Он даже искал в этом содейст­вия у церковной власти и прибегал к покровительству самой святыни. Присягу ему приносили в церквах, у мощей и чудотворных икон, в при­сутствии высшего духовенства. Избирательную грамоту спрятали в раку мощей святителя Петра. Особое соборное определение утверждало Бо­рисово избрание и грозило проклятием всякому, кто решился бы "отлу­читься" от нового государя и его избравших. В тексте присяги, в конце, была также фраза, обрекавшая проклятию всякого, кто преступил бы верность царю Борису. Не простою подозрительностью и мелочностью, как думает С.М. Соловьев, вызваны были все эти предосторожности, но условиями воцарения Бориса. Новый царь, вступая на царство, знал, что не все одинаково желают ему повиноваться68.

Если мы сообразим на основании рассмотренных известий, кто имен­но оказался против Бориса, то поймем всю трудность и щекотливость его положения. Ему пришлось соперничать и бороться со своими былы­ми друзьями. Мы отметили в своем месте, что за много лет до злополуч­ного 1598 года образовался интимный дворцовый кружок, связанный "завещательным союзом дружбы" и состоящий из Романовых и Годуно­вых с примыкавшими к ним Щелкаловыми. Этот-то кружок и рассорился из-за вопроса о престолонаследии. В 1593-1594 году изменил Годунову А. Щелкалов, а в 1598 году "изменили" и Романовы. Таким образом не старое титулованное боярство, очнувшись от ужасов иоанновой опрични­ны, подняло свою голову, чтобы посадить на престол человека "великой породы" от колена Рюрикова, не политическая партия пыталась, возведя на трон своего вожака, захватить власть и силу в государстве. Нет. здесь боролись отдельные семьи и лица. С одной стороны, столкнулись из-за власти и сана верные слуги только что усопшего господина и старые друг другу приятели, умевшие много лет в согласии делить милости и ласку своего общего хозяина и родственника, московского государя. А с другой стороны, ничтожный, хотя и умный, авантюрист и смутьян, каким был Вельский, так много обязанный Годунову, заслышав о смерти нелю- бившего его царя Феодора, явился в столицу с толпою челяди, готовый при случае погубить своего милостивца и захватить власть в свою поль­зу. Поставленный лицом к дицу с такими противниками, Годунов не мог, не роняя достоинства своей власти и не вредя самому себе, мстить им за то, что они не хотели его избрания или могли быть сами избраны вместо него. Против старых бояр можно было бы воскресить забытый террор в интересах якобы государственного порядка, против партии была бы воз­можна открытая борьба, а против отдельных лиц и семей была возмож­на одна низкая месть. Годунов не уронил себя до того, чтобы тотчас на нее решиться, но не был в состоянии и совсем от нее отказаться. Он ждал случая, который помог бы ему предъявить к Романовым и Вель­скому какое-либо серьезное обвинение, и, дождавшись, не пощадил их. Мы не знаем, были ли они на самом деле виноваты в том, в чем их обви­нили гласно и в чем тайно заподозрили, но можем не сомневаться отно­сительно того, что они были действительно враждебны Годунову и что, ссылая их, Борис разделывался с виднейшими представителями оппози­ции, работавшей против него и до и после его избрания.

Очень темно это дело (мы думаем, что это было одно дело) о ссылке Бельского и Романовых и вместе с тем об отставке Василия Щелкалова. Все опалы и розыски последовали, кажется, одновременно - в старом 7109 году. Но предлоги для обвинения этих лиц были взяты разные. Вельский пострадал по тому поводу, что неосторожно держал себя в по­строенном им по поручению Бориса городе Цареве-Борисове. Назначе­нием этого городка была защита бродов на Сев. Донце, близ р. Оскола. Здесь был предельный пункт, которого достигло тогда на юге москов­ское правительство, и самое назначение Бельского на далекий юг, в ди­кое поле, было уже своего рода ссылкою, только без явной опалы. Но Вельский не смущался этим. Он начал работы своим "двором" и велел всей рати делать "с того образца". Его "двор", люди и холспи, опять бы­ли на виду в Цареве-Борисове, как ранее, в 1598 году, были они на виду в Москве, куда Вельский привел "великий люд" свой на царское избра­ние. А кроме того, возбуждала подозрение та приветливость, с какою Вельский относился ко всей "рати", посланной с ним в новый город. Он ее поил, кормил, давал ей деньги, платье и запасы. Его, конечно, славо­словили, а он, по слухам, величался, говоря, что царь Борис на Москве царь, а он царь в Цареве-Борисове. Так, по крайней мере, было донесено Борису. В Борисе, по словам Тимофеева, уже было готово подозрение против Бельского, что он желает царства, поэтому Борис дал веру доно­су. Ёельского схватили, лишили сана, "изринули от среды синклитства", конфисковали его имущество, распустили его двор, как это всегда быва­ло при опалах, и, наконец, подвергли "позорной казни", какою казнили "по городам" злодеев и разбойников, т.е. телесному наказанию. Унизив так "желателя царства", Борис сослал его в низовые города в тюрьму.

Такого же рода подозрение погубило и семью Романовых. Хотя ни из чего нельзя заключить, чтобы правительство Бориса предъявило Ники­тичам обвинение именно в том, что они хотели покуситься на власть царя Бориса, однако на такой характер подозрений против Романовых указы­вает уже то обстоятельство, что старшего брата из Никитичей, Федора, Борис велел постричь в монахи, - мера, которая действительнее прочих лишала невольного постриженника возможности выступить на полити­ческое поприще в качестве претендента на власть и сан. С другой сторо­ны, даже в официальных сношениях негласно допускались намеки на по­литические притязания Романовых. Так, один из простоумных приставов, бывших при Романовых, упоминал в своем отчете начальству, как он высказывал В. Романову, что они "злодеи, изменники, хотели царство достати ведовством и кореньем". Задолго до разгрома романовского дво­ра учрежден был надзор за братьями Романовыми, и Борис вызывал и поощрял доносы и "доводы" на них: "всех доводчиков жаловаше больше - Федоровых людей Никитича Романова с братьею". По доносам делали аресты: :имаху у них людей многих" и некоторых даже пытали. Но люди не ведали ничего "за своими государями", пока не нашелся предатель Второй Никитин Бартенев. Он происходил из государевых служилых вотчинников Бартеневых, сидевших гнездом в Сурожском стану Мос­ковского уезда, с государ *.вой службы он ушел во двор Федора Никити­ча, а затем стал казначе im у Александра Никитича. Этот боярский хо­лоп, вероятно, желая возвратиться на государеву службу, средством для этого избрал донос. Он донес, как говорят, облыжно, что его "государь" Александр Никитич держит у себя "коренье" (это коренье сам Бартенев подложил будто бы в хозяйскую казну). Коренье нашли, Романовых аре­стовали, допрашивали, даже приводили к пытке, и князя Ивана Черкас­ского с ними. Родню Романовых - Черкасских, Сицких, Репниных, Шес- тунова, Карповых, Шереметевых - также привлекли к делу. Допрашива­ли и пытали их холопов. Образовался, словом, обширнейший розыск, для которого пресловутое "коренье" послужило, очевидно, только точ­кою отправления. Невозможно допустить, чтобы одни волшебные ко­решки, без других улик, послужили достаточным основанием для обвине­ния целого родственного круга лиц, принадлежавших к высшему слою служилого класса, лиц, влиятельных и популярных, связанных узами кровного родства с только что угасшею династией, к которой Борис ис­поведовал такую благоговейную преданность. Очевидно, что Годунов с его думцами-боярами доискался чего-то более серьезного, чем кореш­ки. Одни корешки в казне Александра Никитича не привели бы к цар­ской опале все "племя" виновного, как бы строго ни выдерживали свой­ственный тому времени принцип групповой ответственности. Происшед­шее одновременно с опалою Романовых удаление В. Щелкалова, всегда близкого к племени Никиты Романовича, указывает на то, что предме­том обвинения служило не простое ведовство, а нечто более сложное, выходившее за пределы личного или узкосемейного проступка. На то же намекает и инструкция, данная приставам, отправленным с осужден­ными "изменниками" в места их ссылки, - писать государю про тайные государевы дела, что проявятся от его государевых злодеев и изменни­ков. Не лишено значения, что, по неоднократному свидетельству источ­ников, не столько самому Борису, сколько боярам его принадлежало первенство в преследовании романовского круга, - знак, что деятель­ность этого круга, вмененная в преступление, трогала не одного Бориса: за ведовство вряд ли кто стал бы особенно настаивать против Никитичей и искать их голов. А между тем, по Новому Летописцу, "бояре многие из них, аки зверие, пыхаху и кричаху". Сам Федор Никитич в ссылке гово­рил: "бояре мне великие недруги: искали голов наших, а иные научали на нас говорите людей наших, а я сам видал то не одиножды". "Погибли мы напрасно, без вины ко государю, в наносе от своей же братьи, - жаловал­ся Василий Никитич, - а они на нас наносили не узнався, а и сами они по­мрут вскоре, прежде нас". Вряд ли здесь было проявление личной злобы и мести против семьи Романовых. Ниоткуда нельзя было заключить, чтобы у Романовых была с кем-либо частная вражда или неприязнь, на­против, уже тогда популярность Никиты Романовича и его рода была за­креплена песнями про Грозного царя. Только политическая рознь, по нашему мнению, могла на Романовский круг вооружить бояр другого, в данном случае годуновского, круга. Люди, связавшие свои успехи с гос­подством Бориса, могли бояться деятельности враждебных Борису или далеких от него бояр, в том числе и братьев Никитичей, так как было из­вестно, что очень и очень многие бояре не примирились с воцарением Бориса69.

Но чего именно можно было бояться в данное время? Восстания про­тив царя Бориса? Но во имя кого могло быть поднято восстание? Ни од­но лицо в Московском государстве после собора 1598 года и церковных торжеств венчания нового царя не могло надеяться, чтобы присяга, Бо­рису данная так недавно и с такою торжественностью, была нарушена в пользу нового искателя власти. Восстановить народные массы против Бориса было бы очень нелегко, так как популярность Бориса еще не была подорвана, и всякая попытка открытого возмущения безусловно обрекалась на неудачу. Но возможна была интрига. Какая?

Некоторый, хотя и не вполне ясный, ответ на этот вопрос дают доку­менты, относящиеся к позднейшим годам. В 1605 году правительство Бо­риса, объявляя народу о войне с Самозванцем, называло Самозванца Гришкою Отрепьевым и указывало между прочим на то, что Гришка "жил у Романовых во дворе". В 1606-1607 гг. посольство царя Василия Шуйского официально заявляло в Польше о Гришке, что он "был в холо- пех у бояр у Никитиных детей Романовича и у князя Бориса Черкасского и, заворовався, постригся в чернцы". Как бы повторяя эти правительст­венные указания, одно из частных сказаний присоединяет к ним инте­реснейшую подробность. О том, что Гришка "утаился" от царя Бориса в монастырь и постригся, оно рассказывает в прямой связи с делом Рома­новых и Черкасских и прибавляет, что Гришка "ко князю Борису Келбу- латовичу (Черкасскому) в его благодатный дом часто приходил и от кня­зя Ивана Борисовича честь приобретал, и тоя ради вины на него царь Бо­рис негодова". Действительно, по "делу о ссылке Романовых" и по Ново­му Летописцу видно, что князь Иван Борисович Черкасский был в числе наиболее заподозренных, и сношения с ним Гришки могли навлечь на по­следнего "негодование" Бориса. С другой стороны, когда Самозванец явился в Польско-Литовском государстве и там заговорили о его чудес­ном спасении, то молва, всюду разошедшаяся от самого Самозванца, при­писывала, между прочим, заслугу его сохранения Б. Вельскому и Щелка- ловым. Справедливость этой молвы Самозванец как бы подтвердил по своем воцарении, осыпав милостями весь тот круг лиц, о котором идет теперь речь. Из уцелевших братьев Никитичей Федор-Филарет стал мит­рополитом, а Иван - боярином. Вельскому также сказано было боярст­во, а В. Щелкалов был пожалован в окольничие. Возможно как-будто связать появление Самозванца и деятельность Гришки Отрепьева с опа­лами на Вельского, Романовых, Черкасских и Щелкалова. Эта возмож­ность представляется еще вернее от того, что первые слухи о появлении Самозванца народились в Москве как раз в пору розыска о Романовых, а немногим позже и сам Самозванец явился за литовским рубежом, где его знают уже в 1601 году. В свое время Н. Вицин соблазнился такою возможностью и высказал мнение, что нельзя сомневаться "в существо­вании полной солидарности боярской крамолы с слухами о живом царе­виче". Признаемся, что и нам эта солидарность кажется более чем веро­ятною, хотя нельзя не сознаться и в том, что в разбираемом деле далеко не все с такой точки зрения становится ясным. Почему, если Романовы причастны были к делу подготовки Самозванца, их обвиняли не в этом, а в том, что они хотели себе "достать царство"? Возможного из их среды претендента на царский престол, Федора Никитича, поспешили постричь в монашество и держали в заточении до самой смерти Бориса, а некото­рых других виновных, даже того князя Ивана Черкасского, который по преданию жаловал Отрепьева, нашли возможным скоро возвратить из ссылки; из этого можно заключить, что обвинение в желании достать царство старшему Романову не было вымыслом, за которым Борис же­лал скрыть действительное обвинение в подготовке Самозванца. С дру­гой стороны, если даже считать доказанным, что опала Романовых и всех других была следствием их сношений с знаменитым Отрепьевым, то предстоит еще выяснить отношение Гришки к тому, кто взял на себя имя Димитрия, прежде чем определять, в чем тут заключались преступ­ные, с точки зрения Бориса, действия Никитичей и их друзей70.

Мы не имеем надежды ни распутать ни даже разрубить этот таинст­венный гордиев узел, и считаем себя не столь счастливыми, как те писа­тели, для которых все ясно в истории ложного Димитрия. Но изложен­ные выше замечания ведут нас к некоторым ценным и важным выводам.

Из обстоятельств воцарения Бориса и последующих его столкнове­ний с боярством мы видели, кто стал против него в борьбе за царскую власть. После того как князья Шуйские и Мстиславские потерпели не­удачу в дворцовой борьбе с Годуновым еще в первое время его правле­ния, московская титулованная знать окончательно потеряла свою веко­вую позицию при московском дворе. Сокрушенная опричниною и году- новским режимом, она не выставила в 1598 году ни одного сколько-ни­будь серьезного претендента на царский венец. Первое место в государ­стве в ту минуту принадлежало новой царской родне не княжеского про­исхождения и ее дворцовым друзьям. Эта родня царей Иоанна и Феодора стала теперь тянуться к трону. Составляя при царе Феодоре один кру­жок, направленный против старой родовой знати, дворцовая знать позд­нейшего происхождения перессорилась между собою, когда пришло вре­мя наследовать последнему царю. Сперва извержен был из кружка А. Щелкалов, затем в 1600-1601 году опала постигла остальных. Борис одним ударом разорвал с теми, кто содействовал его возвышению. На это были серьезные причины: Романовы, очевидно, не мирились с воца­рением Бориса и увлекали за собою в оппозицию и другие семьи. В не­драх оппозиции, по всей видимости, зрела и мысль о самозванце, "но мы совсем не можем догадаться, какие формы она принимала. Преследуя своих бывших друзей, Борис разгромил боярский кружок, к которому сам когда-то принадлежал, и остался, в сущности, одиноким среди мос­ковского боярства. Кроме его родни, ближайших к нему ветвей потомст­ва Мурзы-Чета, у него теперь не было друзей, а тайные враги, разумеет­ся, были. К ним принадлежали, между прочим, до поры до времени сдер­жанные и покорные князья Шуйские, по родословцу "старейшая братья" в племени Александра Невского, и князья Голицыны, ведшие себя от Гедимина и по своей молодости не имевшие значения в пору возвышения и правления Годунова. Эти две княжеские фамилии, стоявшие в тени в изложенный нами период, выступили вперед позже, с успехами само­званца, и, став во главе вторичной, позднейшей оппозиции Годуновым, воскресили на время предания московских княжят. Но это случилось уже в последующий момент Смуты.

Первый же ее момент, изложение которого мы кончаем, может быть характеризован как борьба небольшого кружка дворцовой знати за власть и престол. Орудием этой борьбы обыкновенно была дворцовая интрига, а решающее значение выпало на долю земскому собору, пере­давшему царскую власть в руки Бориса.

IV

Второй момент Смуты - перенесение ее в воинские мас­сы. Отношение боярства к Самозванцу. Состав первона­чального войска Самозванца. Состояние Северской Украй­ны и городов на Поле во время вторжения Самозванца: общие условия народного недовольства и влияние голода 1601-1603 гг. с его последствиями на настроение масс. План похода Самозванца. Действия его отрядов в Север­ской Украйне. Отношение к Самозванцу местного населе­ния и неудача под Новгородом-Северским. Действия от­рядов Самозванца на "польских" дорогах и их быстрый успех. Стратегические ошибки московского правитель­ства. Усиление войска Самозванца местными отрядами и разрыв его с поляками. Поражение его под Севском. По­чему бояре не воспользовались своею победою над Самоз­ванцем? Значение Кром и их осада. Положение дел на теа­тре войны в минуту смерти Бориса.

Дворцовая смута, рассмотренная нами, развивалась, как мы видели, в сфере придворной, в тесном кругу царского родства и свойства. Она не имела непосредственного отношения ни к одной из сторон знакомого нам общественного кризиса, не затрагивала пока ни одного обществен­ного слоя в его главнейших нуждах и интересах. Если задавленная Гроз-

11 С.Ф. Платонов ным аристократия и знала о дворцовых неурядицах, если даже отдельные княжеские семьи и принимали участие в интригах, то все-таки Смута по­ка не трогала боярства в его целом и не поднимала старых, волновавших боярство вопросов об отношениях монарха и знати и о княжеском земле­владении. Те бояре, которые ввязались в дворцовую борьбу, действовали во имя личного или семейного интереса, а не по сословным побуждени­ям. Прочее же общество, вероятно, очень мало было посвящено в при­дворные дела и отношения и знало о боярских ссорах по слухам, часто мало достоверным, даже мало вероподобным. Вспомним, какие басни, благодаря этим слухам, попадали в хроники современников-иностран­цев, писавших о московских делах. Если московская толпа и вовлека­лась иногда в уличное движение, как это было в 1584 и 1587 гг., то она действовала без всякого разумения настоящей обстановки и отношений и мгновенно остывала, когда устранялся ближайший повод движения. В таких уличных движениях пока нет и признаков тех тем, которые волно­вали в исходе XVI века служилую и тяглую массу. Московская толпа в те годы бывала простою игрушкою в руках смутьянов.

Самозванцу первому было суждено поднять народные массы в более или менее сознательном движении и передать этим массам решение во­проса о судьбах престола. С его появлением Смута перестает быть двор- цовою, хотя и остается пока смутою династической, предметом которой служит только вопрос о преемстве престола. Народные массы встают за царевича, чтобы возвратить ему отнятые Борисом права, но они еще мало помышляют о собственном интересе и об удовлетворении собст­венных нужд. Общественные стремления еще не проснулись в них. При­вычная воинская организация, в которой действовали тогда русские лю­ди, подчиняет их вожакам и предводителям и обращает их в такое орудие борьбы, которое посильно и послушно служит тому, кому верит. Когда воинская масса стала верить Самозванцу более, чем Годунову, она до­ставила ему победу и царство и, пожалуй, была бы готова обратиться к прежнему покою, если бы дальнейшие события не продолжали ее ко­лебать.

Для нашей цели нет ни малейшей необходимости останавливаться на вопросе о личности первого Самозванца. За кого бы ни считали мы его - за настоящего царевича, за Григория Отрепьева, или же за какое- либо третье лицо - наш взгляд на характер народного движения, подня­того в его пользу, не может измениться: это движение вполне ясно само по себе. Однако, чтобы не оставаться перед читателем с закрытым за­бралом, мы не скроем нашего убеждения в том, что Самозванец был действительно самозванец, и притом московского происхождения. Оли­цетворив собою идею, бродившую в московских умах уже во время цар­ского избрания 1598 года, и снабженный хорошими сведениями о про­шлом подлинного царевича, очевидно, из осведомленных кругов, Само­званец мог достичь успеха и пользоваться властью только потому, что его желали привлечь в Москву владевшие положением дел бояре. Но, с другой стороны, бояре могли это сделать только потому, что Самозва­нец имел православно-русский облик и народу казался своим, москов­ским человеком. Если подготовку Самозванца можно приписывать тем боярским домам, во дворах которых служивал Григорий Отрепьев, то успех и окончательное торжество Самозванца должно относить уже не на счет только этого круга бояр, а на счет вообще всех тех боярских и иных кружков, которые стали стремиться к политической деятельности в государстве, потерявшем с династией и устойчивость политического порядка. Мы в этом убедимся из дальнейшего изложения.

В конце апреля 1604 года Самозванец явился из Кракова в Самбор, определив свои отношения к королю Сигизмунду и папскому престолу. Для него открылась возможность гласно готовиться к походу на Москву. Он вербовал войска и подготовлял через своих агентов умы погранично­го населения к восстанию против Бориса за истинного царевича. Его грамоты - "прелестные письма", как их тогда называли, - давно уже рас­пространялись в Московском государстве, несмотря на пограничные строгости. Литовские люди провозили их через границу в мешках с хле­бом, прятали в лодках, "листы тайные ношивали" и те московские люди, которые часто "хоживали" через границу скрытым образом. Сношения самборского претендента с московскими областями привлекали к нему выходцев из Московского государства. По одному известию, около Са­мозванца еще до похода его на Бориса было уже до 200 московских лю­дей, которые съехались к нему "из розных городов". Посылал Самозва­нец и на Дон извещать о себе казаков, есть указание, что с такою целью ездил, между прочим, некто Свирский, действительно служивший Само­званцу, как мы знаем из переписки последнего с Мнишком. От казаков с Дона пришли к Самозванцу сначал ходоки и застали его еще в Кракове, затем в самом начале его похода вблизи Львова и Самбора к нему яви­лось казацкое посольство и привело к Самозванцу посланного Борисом на Дон дворянина Петра Хрущева. Насчитывая в своих рядах до 10 тыс. человек, казаки обещали присоединиться к Самозванцу всею массою. Часть их, тысячи две, встретила Самозванца еще на правом берегу Днеп­ра, остальные как увидим ниже, образовали особый отряд, действовав­ший восточнее остальных войск Самозванца. Московские выходцы и донские казаки составляли одну и притом, с военной точки зрения, не лучшую часть маленькой армии претендента. Другая часть представляла собою небольшой, немногим больше тысячи человек, отряд польской шляхетской конницы, навербованной Мнишками вопреки предостере­жениям Замойского. Эта конница имела правильное устройство, дели­лась на роты и находилась под командою избранных "рыцарством" гет­мана и полковников. Наконец, Самозванец имел полное основание рас­считывать на помощь и со стороны запорожского казачества: действи­тельно, большой отряд запорожцев пришел в его лагерь уже значитель­но позже начала кампании.

Как видно, Самозванец составлял свое войско с такою же неразборчи­востью, с какою искал и выбирал личных покровителей и помощников. Коренной московский человек и рядом с ним шляхтич, презиравший вся­кую "москву", казак, ушедший от московских порядков, и с ним рядом служилый москвич, представлявший опору этих самых порядков (auli- cus, по выражению Самозванца), щепетильный "рыцарь", исполненный воинской чести, со всеми условностями его времени и среды, и с ним ря­дом не признающий никаких условностей казак, ищущий одной добычи ("sie lupem zbogacic", как писал Борта), - вот кто стал за Самозванца под одно знамя и одну команду. Такой состав войска не сулил ему проч­ных успехов, если бы даже войско и обладало значительною численнос­тью. Но вся эта рать, по крайней мере, та ее часть, с которою перешел Днепр сам Самозванец, вряд ли превышала 3500 или 4000 человек. Не без основания поэтому, говорили в 1608 году польские послы в Москве, что вторжение Самозванца в Московское государство не было похоже на серьезное нашествие: вел Самозванец только малую горсть ("жменю") людей и начал свой поход всего на одном только пункте границы, "с од­ного только кута украйны в рубеж северский вшол"71.

Разумеется, не военные силы и не личная доблесть Самозванца до­ставили ему победу. Настроение московского люда в Северской Украйне и вообще на московском юге как нельзя более благоприятствовало втор­жению претендента, и ему это было очень хорошо известно. До перехода войск Самозванца через Днепр, еще в Василькове, его нареченный тесть Ю. Мнишек выражал определенную надежду на то, что пограничные московские крепости сдадутся им без боя. На чем могла основываться у Мнишка такая уверенность, мы, конечно, в точности не знаем, но мы имеем полную возможность представить себе, какие обстоятельства под­готовили вообще отпадение южных областей от Бориса. Выше, в главе второй, указывалось на те условия общественного быта, которые по­рождали социальную рознь в Московском государстве и вызывали в ис­ходе XVI века усиленный выход рабочего населения из центра государст­ва на окраины. В деятельной передаче черных и дворцовых земель в ча­стное пользование служилых владельцев и в том перевороте, какой про­извела опричнина в служилом землевладении, мы видели главные причи­ны, всколыхнувшие народную массу и двинувшие ее с привычных мест на поиски новой оседлости. Мы видели также, что вышедшие на юж­ную границу государства "приходцы" не долго могли там пользоваться простором и привольем, так как быстрая правительственная заимка "ди­кого поля" приводила свободное население Поля в правительственную зависимость, обращая приходцев или в приборных служилых людей или же в крестьян на поместных землях. Даже казачество привлекалось на службу государеву и, не умея пока устроиться и само обеспечить себя на Поле и "реках", шло служить в пограничные города и на сторожевые пограничные посты и линии. Таким образом государственный режим, от которого население уходило "не мога терпети", настигал ушедших и ра­ботал их. Уже в этом заключалась причина раздражительности и глухо­го неудовольствия украинного населения, которое легко "сходило на По­ле" с государевой службы, а если и служило, то без особого усердия. Но недовольство должно было увеличиваться и обостряться особенно по­тому, что служилые тяготы возлагались на население без особой осмот­рительности, неумеренно. Не говоря уже о прямых служебных трудах - полевой или осадной службе, - население пограничных городов и уездов привлекалось к обязательному земледельческому труду на государя. В южных городах на Поле была заведена, как мы уже видели, десятин­ная пашня. В Ельце, Осколе, Белгороде, Курске размеры этой пашни при царе Борисе были так велики, что последующие правительства, даже в пору окончательного успокоения государства, не решались возвратить­ся к установленным при Борисе нормам. Царь Михаил Федорович вос­становил десятинную пашню лишь в половинном размере: в помянутых городах велено было в 1620 году запахивать всего по триста десятин в трех полях вместо прежних шестисот, а в Белгороде первоначально ду­мали пахать на государя даже девятьсот десятин, но уже в Борисово вре­мя сошли на шестьсот, обратив остальные триста десятин в раздачу слу­жилым людям. Нетрудно представить себе, каким тяжелым бременем ложилась на местное служилое население обязанность обработать столь значительную площадь земли. Не установив еще своего хозяйства, оно должно было тратить свои силы на чужом, плоды которого ему не доста­вались вовсе. Собранное с государевых полей зерно если не лежало в житницах в виде мертвого запаса, то посылалось далее на юг для содер­жания еще не имевших своего хозяйства служилых людей. Так, из Ельца и Оскола "важивали" хлеб в новый Царев-Борисов город, а с Воронежа "ежелет" посылали всякие запасы "из государева десятинного хлеба" донским казакам. Местное же население, жившее в данном городе "на вечном житье" или же присылаемое туда временно, "по годом", не всегда даже получало за свой труд вознаграждение, довольствовалось только "поденным кормом", а иногда даже само платилось своим добром для казенного интереса. Так, чиновники Бориса на Воронеже отрезали 300 десятин из стрелецкой и казачьей земли под государеву пашню, практика же позднейших лет показывает, что администрация считала себя в праве занимать у жителей зерно для посева на государевой пашне и возвра­щать заем без малейшего процента.

Таким образом то население московского юга, которое служило пра­вительству в новых городах, не могло быть довольно обстановкою своей службы. Собранные на службу "по прибору" из элементов местных, из недавних "приходцев" с севера, эти служилые люди - стрельцы и казаки, ездоки и вожи, пушкари и затинщики - еще не успели забыть старых ус­ловий, которых сами они или их отцы стремились "избыть" в централь­ных местностях государства. Но "избыв" одного зла, этот люд на новых местах нашел другое. Из крестьян и холопей превратясь в государевых служилых людей, он вряд ли мог предпочитать последнее состояние пер­вому. Если ранее он негодовал на "сильных людей", землевладельцев, его кабаливших, то теперь он должен был перенести свою неприязнь на правительство и его агентов, которые угнетали его государевою служ­бою и пашнею.

К этим постоянным условиям, питавшим недовольство служилой мас­сы, как раз в пору появления Самозванца присоединились новые обстоя­тельства, волновавшие умы. Это были последствия трехлетних неурожа­ев и голодовки и последствия подозрительности и опал царя Бориса. Ужасы голода, постигшего все государство, описывались много раз и да­же, вероятно, не без преувеличений. Но если справедлива хоть половина того, что рассказывалй о голоде иностранцы, то надо признать, что раз­меры бедствия были поразительны. Страдания народа становились еще тяжелее от бесстыдной спекуляции хлебом, которою занимались не толь­ко мелкие рыночные скупщики, но и лица с положением - даже архиман­дриты и игумены монастырей, управители архиерейских вотчин и сами именитые люди Строгановы. По официальному заявлению, сделанному в конце 1601 года, все эти почтенные и богатые люди искусственно подни­мали цену хлеба, захватывая в свои руки обращение его на рынках и уст­раивая "вязку". Много приносили вреда, сверх того, и злоупотребления администрации, которая заведывала раздачею царской милости и прода­жею хлеба из царских житниц: ухитрялись красть и недобросовестно раз­давали деньги и муку, наживаясь насчет голодающих ближних. Если го­лод, нужда и безработица заставляли многих итти на большую дорогу, сбиваться в шайки и промышлять грабежом, то хищничество богатых и власть имевших людей, о котором, не скрывая, говорили грамоты самого правительства, должно было ожесточать меньшую братью против "силь­ных людей" и придавало простому разбою вид социального протеста. Именно таким характером отмечена была деятельность разбойничьего атамана Хлопка: с большою шайкою он не только грабил беззащитных "по пустым местом" даже близ самой Москвы, но и много раз "противил­ся" царским посланным, пока не был изранен и взят в плен после пра­вильного боя с большим отрядом окольничего И.Ф. Басманова. Ни он, ни его разбойники "живи в руки не давахуся", кто уцелел от боя, тот бежал на украйну, не принеся повинной. Можно сомневаться в справедливости слов летописи, что "тамо их всех воров поимаша": в то время на украйне было уже столько народа, подлежавшего поимке и возвращению, что у правительства не могло достать средств не только их переловить, но и просто привести в известность новоприбылое население украйны. По ве­роятному счету А. Палицына, в первые годы XVII века в украйные горо­да сошло более двадцати тысяч человек, способных носить оружие. Разу­меется, не все они вышли из разбойничьих шаек и не все принадлежали к числу "злодействующих гадов", которые, по словам Палицына, бежали в польские и северские города, чтобы избыть там заслуженной смерти. Па­лицын в изобразительном очерке указывает нам ряд причин, толкавших людей к выселению в пограничные места. В голодное время многие гос­пода распустили свою "челядь", дворовых людей, чтобы не кормить их, и эти люди нигде не находили приюта, так как не получали установлен­ных отпускных; для них украйна была единственным местом, где они ча­яли избавиться от нужды и зависимости. Грубые насилия господ над их недавно приобретенными "рабами" и крестьянами, разлучение мужей от жен, родителей от детей, оскорбления подневольных женщин заставляли терпевших искать исхода в побеге на украйну. Наконец, опалы от царя Бориса на бояр вели к конфискации боярских имуществ и к освобожде­нию их дворни с "заповедью" никому тех слуг к себе не принимать. И их, как прочих угнетенных и гонимых, голодных и бесприютных, принимала та же украйна, те же "Польские и Северские городы".

Итак, к давнему населению украинных мест, к большому количеству осевших на рубежах "тамошних старых собравшихся воров" (так пре­зрительно говорит о пограничных жителях старец Авраамий) прилила новая волна выходцев из государственного центра, выброшенная на юг обстоятельствами самых последних лет перед появлением Самозванца. Новые приходцы, только что перенесшие ужасы голодовки, видавшие и на себе испытавшие гнет "сильных людей" и правительственное пресле­дование могли только обновить на украйне чувства неудовольствия на общественный и правительственный порядок. Этим-то моментом в наст­роении украйны и сумел воспользоваться Самозванец или люди, руково­дившие его предприятием. Движение войск Самозванца было направлено именно в московскую украйну с тем расчетом, чтобы сделать область северских и польских городов операционным базисом для наступления на Москву. Самозванец не смущался тем, что вступал на московскую терри­торию в самом далеком от Москвы месте литовского рубежа. Он не стремился воспользоваться обычным в ту эпоху прямым путем из Литвы на Москву от Орши через Смоленск и Вязьму, хотя на этом пути и суще­ствовал весьма благоприятный для него беспорядок, грабежи и убийства от "белой Руси" и казаков. Он понимал, очевидно, что прямой путь на Москву хорошо обставлен крепостями и потому мало доступен, а дале­кая от Москвы северская украйна не только доступна, но и сулит сама поддержку его предприятию. Расчет его оказался совершенно верен, как мы увидим из нижеследующего очерка его похода72.

Поход Самозванца к Москве представляется нам в следующем виде.

Со своим маленьким войском претендент двинулся в середине августа 1604 года от Самбора и Львова к Днепру и подошел к Киеву через Фас- тов и Васильков. В этих местах войско соблюдало уже военные предо­сторожности и шло обычным походным порядком в пяти колоннах, из которых главную составляли польские роты, а передовую и арьергард­ную - казаки, пришедшие "депутатами" с Дона. Вероятно, в Василькове, где стояли три дня, окончательно был решен план дальнейших дейст­вий. Было условлено, что главные силы Самозванца двинутся через Днепр под Киев, а отряды донских казаков, не поспевшие соединиться с Самозванцем на правом берегу Днепра, войдут в Московское государство восточнее, степными дорогами. В "повести 1606 года" находим указание на такой именно план: там, между прочим, читаем, что "поиде злонрав­ный в Российские пределы двема дороги: от Киева через Днепр реку, а иныя идоша по Крымской дороге". Таким образом только главный отряд Самозванца начал кампанию "с одного кута украйны", вспомогательные же силы, число которых оставалось неопределенным, должны были дей­ствовать особо: сам претендент с поляками брал себе Северу, а казаки - Поле.

Из Василькова 7 (17) октября Самозванец прибыл в Киев, а отсюда через несколько дней отправился в Вышегород, где была 13 (23) октября совершена переправа его войска на левый берег Днепра. Место для пере­правы было выбрано так, чтобы оказаться после перехода через Днепр на правом берегу Десны и этим избежать необходимости впоследствии переправляться через эту последнюю. Именно на правом берегу Десны находились московские крепости Моравск, Чернигов и Новгород-Север­ский и от них шел торный путь к Москве через верховья Оки. Овладеть этими городами и большою дорогою на Карачев и Волхов или же "по­сольскою" дорогою на Кромы, Орел и Мценск и затем выйти на Тулу или Калугу, - вот в чем, без всякого сомнения, состоял план Самозванца. Начало военных действий было для Самозванца блистательно. Еще не доходя до московского рубежа и до последней польско-литовской крепо­сти Остра, в деревне Жукине, получил он известие, что черниговский пригород Моравск сдался ему без боя. Через какую-нибудь неделю сдал­ся и Чернигов. В обоих городах произошли одинаковые сцены. Прибли­жение "царя и великого князя Димитрия Ивановича" вызывало колеба­ние в гарнизоне; воеводы со своим штабом и с высшими чинами гарнизо­на помышляли о сопротивлении, а толпа казаков и стрельцов - о сдаче. В Моравске без выстрела связали воевод* и крепость с 700 человек гар­низона отворила ворота и признала царя Димитрия. В Чернигове сперва часть гарнизона, человек около 300 стрельцов, под влиянием воевод на­чала из цитадели бой с пришедшими, но вынуждена была сдаться, когда остальные черниговцы пошли сами на крепость с войсками Самозванца; и здесь воеводы были выданы Самозванцу населением. Нам неизвестен точно состав защитников и жителей этих двух городов, но во всяком слу­чае оба города принадлежали к тому типу московских городских поселе­ний, которому в общем очерке южных городов мы усвоивали название постоянного лагеря пограничной милиции. Ближайшим образом можно характеризовать состав населения, с которым здесь имел дело Самозва­нец по сравнению с Новгородом-Северским, третьим городом на пути Самозванца. Сохранились точные данные о составе гарнизона в Новго- роде-Северском за время осады его Самозванцем. Всего в городе по офи­циальному списку было около 1000 детей боярских, стрельцов, пушкарей и казаков, в том числе собственно новгород-северских детей боярских 104 человека, пушкарей и затинщиков 53 человека, стрельцов 42 челове­ка, казаков 103 человека. Таким образом местный гарнизон немногим превышал скромную цифру 300 человек и составлял всего одну треть общего числа защитников крепости. К ним список присоединяет и тех "жилецких" людей, которые, не будучи ратными, участвовали, однако, в защите своего города из добровольного усердия. Среди них видим пуш­карских, стрелецких и казацких детей, бортников дворцовых сел, мона­хов, попов и пономарей, но не видим ни одного посадского или торгового человека, - знак, что в Новгороде-Северском не существовало сколько- нибудь заметного посада. Слабый гарнизон города был поддержан во время осады не силами гражданского населения, как было в других горо­дах, где посадские люди расписывались по стенам и башням крепости, а воинскими людьми ближних городов. Почти равное местному гарнизону Новгорода-Северского число крепостных защитников было в нем обра­зовано из пришлых вспомогательных отрядов других городов: Брянска, Белева, Кром и Трубчевска. Главная же сила новгород-северского гарни­зона состояла из московских стрельцов, которых привел туда с собою

П.Ф. Басманов; их было более 350 человек. Если включим эту послед­нюю силу, которой не было в Чернигове и Моравске, то получим поня­тие о том, кто именно сдал Самозванцу эти города. Мы уверимся, что на­ша летопись правильно отметила относительно Чернигова, будто преда­ли город и воеводу Самозванцу "вси ратные люди", справедливо отзыва­лось впоследствии и правительство Шуйского, будто "в Северских горо­дах стрельцы смуту учинили". Приборный служилый люд да отчасти мелкопоместные дети боярские украинной полосы составляли ту среду, в которой Самозванец получил первое признание на московской почве. Передаваясь Самозванцу и становясь против Бориса, эти люди удовле­творяли чувству недовольства своим положением и увлекались надеж- даю, что новый царь начнет, как обещал, "их жаловати и в чести держа- ти и учинит их в тишине и в покое и во благоденственном житии". Неза­метно, чтобы у них были более определенные мотивы и планы; нельзя даже сказать, чтобы их настроение в пользу претендента было устойчиво и твердо.

Это ясно сказалось именно в Новгороде-Северском. Посланные Бори­сом навстречу Самозванцу в Чернигов воеводы кн. Н.Р. Трубецкой и окольничий Басманов немного не успели дойти до этого города. Узнав о его сдаче, они с отрядом московских стрельцов и брянских детей бояр­ских, с казаками из Кром, Белева и Трубчевска бросились в Новгород- Северский и приготовили его к обороне: укрепили острог, сожгли кру­гом все жилые постройки, согнали в острог местных стрельцов и казаков и сели в осаду, ожидая Самозванца. Когда он подошел, то попытался по­сле некоторых, и притом продолжительных, переговоров взять город си­лою. Однако все старания его слабого войска оказались напрасными. Весь гарнизон стойко выдержал и бомбардировку и штурмы; даже нена­дежные его элементы, т.е. украинные приборные люди, были признаны от царя Бориса достойными награды за осадное сиденье. Только на тре­тьей неделе от начала осады до 80 "москвитян" передалось в лагерь осаждающих. Таким образом энергия начальников, по общему мнению - Басманова, и присутствие дисциплинированных стрелецких сотен из сто­лицы не допустили отпадения местного гарнизона на сторону претенден­та и заставили его биться против "царя Димитрия", которому уже служи­ли другие подобные гарнизоны73.

Сопротивление Новгорода-Северского лишило Самозванца возмож­ности наступать далее на линию Брянск, Карачев, Кромы. Теряя время и людей в неудачных приступах, Самозванец ссорился со своими слугами, польским "рыцарством", и не мог даже воспользоваться тем, что на его сторону за Моравском и Черниговом стали передаваться другие города Северы и Поля. Пока главные силы его стояли, занятые осадой, малень­кие партии и разъезды из его стана двигались во все стороны, достигая даже Путивля. В то же время действовали в пользу "царя Димитрия" и те казаки, которые наступали на Московское государство "по Крымской дороге"; "а которое войско его по Крымской дороге идоша, - град Ца­рев, Белград и иные многие грады такожде ему предашася и с селы", го­ворит "повесть 1606 года". Следует вспомнить замечания о направлении "польских" дорог, сделанные нами во второй главе. От главной дороги, Муравского шляха, на котором был расположен Белгород, к Севере и на верхнюю Оку шло несколько путей: Бакаев шлях между р. Сеймом и Пслом подходил к Путивлю, Свиная дорога вела к Рыльскому и Болхову мимо Курска, Пахнутцова дорога, тоже мимо Курска, шла на Кромы и тот же Болхов. Всеми этими путями должны были воспользоваться каза­чьи отряды как запорожские, так и донские. Первые должны были итти к Самозванцу под Новгород-Северский необходимо через Путивль и Рыльск; вторые от Белгорода шли на Рыльск, Курск и Кромы, те самые Кромы, близ которых, как мы знаем, на Молодовой речке "сошлись с Семи (т.е. с Сейма) и из Рыльска все дороги". Города, стоявшие на этих путях, оказались в районе казачьего движения и были увлечены его по­током очень рано. Все это были, за немногими исключениями, только что возникшие поселения, стали они на местах, где еще свободно "гуля­ли" казачьи станицы; гарнизоны этих городов были только что сформи­рованы, частью из тех же казаков. Когда в казачестве "на Поле" нача­лась группировка больших скопищ в пользу "царя Димитрия" и появи­лись отряды запорожцев, шедших к тому же царю, городские гарнизоны были отрезаны казачьей массою от центра государства и предоставлены самим себе, а находившиеся в их составе казачьи элементы потянулись на соединение со своею братьей, "польскими" казаками. Стоя под Новго- родом-Северским, Самозванец то и дело получал известия о сдаче ему городов, находившихся на названных выше дорогах, и принимал приво­димых ему городских воевод. В течение двух недель ему были сданы Пу­тивль, Рыльск, Севск с его уездом, носившим название Комарицкой во­лости, Курск и Кромы. Несколько позднее узнал он о сдаче более отда­ленных городов: Белгорода, Царева-Борисова и др. Ему повиновалось теперь огромное пространство по Десне, Сейму, Северскому Донцу и да­же верхней Оке.

Быстрым успехам казачества, действовавшего за нового царя по "польским" дорогам, очень способствовали военные ошибки московско­го правительства. Оно не оценило значения в деле Самозванца именно этого казачьего элемента и, напротив, обнаружило излишний страх пе­ред Речью Посполитою. Отправив воевод в пограничные крепости для первого отпора войскам Самозванца и, кстати сказать, опоздав с этим де­лом, оно затем назначило сборным пунктом для главной армии Брянск. Очевидны соображения, какими в данном случае руководились. Брянск был одинаково близок и к Смоленску и к северскому рубежу. Из опасе­ния, что за Самозванца хотят стоять "всею Польшею и Литвою" и что его могут поддержать королевские войска от Орши, главную квартиру московских войск выбрали западнее, чем следует, и оставили без войск ту сеть дорог, на которых так скоро стали хозяйничать казачьи отряды Самозванца. Правда, были войска и на Поле, но их стоянкою назначили на лето 1604 года Ливны, велели им оберегать рубежи от татар и ничего не сказали о казачьем движении в пользу нового царя. Положение Ливен было много восточнее театра казацких действий, и Ливны поэтому оста­лись в стороне от главных военных операций 1604-1605 гг. Дальнейшие события показали, что важнейшим стратегическим пунктом следовало считать Кромы, как узел дорог, сходившихся здесь из всего охваченного восстанием района, но в начале войны этого никто не предвидел. Когда же где-то около Кром (вероятно, в Орле) образовали запасный корпус под начальством Ф.И. Шереметева, Кромы были уже заняты мятежника­ми, и Шереметев напрасно стоял под ними до прибытия к нему на по­мощь всей рати князя Мстиславского.

Итак, задержанный осадою Новгорода-Северского, Самозванец не мог итти вперед, зато его силы росли от присоединения к нему новых мест и свежих казачьих и городских отрядов. В его стан приходили не од­ни стрельцы и казаки, но приезжали дворяне и дьяки, предлагая ему не только свои услуги, но и деньги, порученные им Борисом. В окопы Само­званца под Новгородом-Северским привозили из Путивля и других горо­дов крепостную артиллерию для действий против осажденных. Словом, лагерь претендента стягивал к себе значительные силы уже из Москов­ского государства, и Самозванец стал опираться на московский элемент гораздо тверже, чем в начале похода, когда он всецело зависел от поль­ских рот. Однако и теперь, спустя месяц после начала новгород-север- ской осады, поляки были лучшею частью самозванцева войска. Когда в середине декабря под Новгород-Северский подошла, наконец, из Брян­ска армия Бориса, то первую с ней стычку выдержали с успехом именно польские роты; они овладели знаменем, ранили самого военачальника Борисова кн. Ф.И. Мстиславского и оттеснили московскую рать с поля битвы. Но тотчас же после боя большинство поляков окончательно рас­сорилось с Самозванцем и решило итти на родину. Хотя взамен их к Са­мозванцу явилось несколько тысяч запорожцев, даже с пушками, однако названный царь Димитрий боялся остаться без польских "товарищей", тем более, что с ними уезжал его нареченный тесть Мнишек. "Царь" ез­дил между польскими ротами, умоляя их остаться, и даже бил челом до земли, "падал крыжем" перед ними. Поляки все-таки ушли в громадном большинстве своем, остались из них всего по нескольку человек из роты. Хотя потом некоторые из ушедших снова пришли служить "царевичу" и, кроме того, явились к нему и свежие отряды польско-литовского "ры­царства". однако общее число поляков в войсках Самозванца оставалось ничтожным. Это видно, между прочим, из того, что по вступлении Само­званца на Москву все польские роты, ему служившие, были помещены в одном Посольском дворе.

Потеряв с уходом поляков свое лучшее войско, Самозванец снял осаду Новгорода-Северского, взять который у него не было надежды в виду близости главной армии Бориса. Эта армия все время держалась между Стародубом и Новгородом-Северским; Самозванец же отошел на вос­ток к Севску. Это значило, что он покидал избранную им раньше дорогу от Северы на Москву и переходил на "польские" пути, ведшие к верховь­ям Оки. На них все крепости до Кром были в его власти, если бы он ус­пел достигнуть Кром, то обошел бы с левого фланга Борисово войско и открыл бы для себя дорогу на Тулу или Калугу. Но Борисовы войска последовали за ним к Севску. По всем сведениям, Самозванец не желал битвы и принял ее тогда лишь, когда убедился, что неприятель совсем близко и что столкновения избежать нельзя. На р. Севе между Добрыни- чами (Добрунь) и Чемлигом (Чамлыж) 20 января 1605 года произошел решительный бой. Самозванец был разбит и отброшен на юг, на р. Сейм. Он не удержался даже в Рыльске, а бежал далее в Путивль и за­сел там, собирая остатки своего войска. Каменный путивльский кремль давал ему отличную защиту. Но если бы Борисово войско имело воз­можность сосредоточить свои силы на осаде Рыльска и Путивля, то, ко­нечно, успело бы "добыть" оба города и захватить в полон Самозванца с последними его польскими "товарищами". Набег "царя Димитрия Ивано­вича" на Северу получил бы естественную развязку, несмотря на по­мощь, оказанную ему "особами" польско-литовского народа, которые, как выражались на сейме 1605 года, вели "царя Димитрия" на "хлопа Бо­риса"74.

Но в том-то и дело, что войска Бориса не могли сосредоточиться на осаде Путивля. Принято думать, что полководцы, руководившие дейст­виями против Самозванца, вели дело умышленно вяло, подготовляя тор­жество претендента и гибель Годуновых. Мы не видим достаточных ос­нований для того, чтобы повторить это мнение. Ни особой медленности, ни грубого обмана незаметно в действиях московских войск. Зимою, в лесной местности трудно было развивать скорость движений. Войска и Бориса и Самозванца перемещались в восточном направлении, от Новго­род а-Северского к Севску с одинаковым отсутствием быстроты, все же воеводы Бориса нагнали Самозванца под Севском и, не пустив его к Кро- мам, нанесли ему такой страшный удар, какого не рискнули бы нанести тайные враги Бориса. И после боя при Добрыничах московские воеводы не щадят сторонников Самозванца. Они допускают жесточайшее разоре­ние Комарицкой волости как экзекуцию за то, что ее жители изменили царю Борису, а затем направляются к Рыльску вслед за бежавшим Само­званцем. Во всех их действиях можно видеть отсутствие воинского талан­та и уменья, но в них нельзя доказать тайной измены. Достаточно было воеводам не догнать Самозванца на Чемлиге и допустить его к Кромам и Орлу, чтобы без пролития лишней крови и благовидно доставить торже­ство "царю Димитрию Ивановичу", тогда их можно было бы заподо­зрить в желании изменить Борису. Но первый период кампании они за­кончили, как мы видим, разгромом своего врага. Почему же они не вос­пользовались плодами своей победы и не осадили Путивля? На это, как нам кажется, возможен если не вполне точный, то достаточно опреде­ленный ответ.

Войска Бориса не могли сосредоточиться на осаде Рыльска и Путивля, во-первых, потому, что этого не позволяли успехи казаков и прочих пар- тизанов Самозванца на "польских дорогах", на левом фланге и в тылу ар­мии кн. Мстиславского. Казаки продолжали захватывать города на имя Самозванца. Уже после своего поражения, в Путивле, Самозванец полу­чил известие о том, что его признали Оскол, Валуйки, Воронеж, Царев- Борисов город и Белгород, а немногим позднее Елец и Ливны. Из этих городов к нему в Путивль приходили отряды казаков и стрельцов, даже из далекого Царева-Борисова пришло 500 стрельцов. Войска Мстислав­ского должны были знать, что восстание охватывает все Поле и что они могут быть отрезаны от Москвы, если мятежники через Кромы, кото­рые были в их власти, пойдут на украинные и заоцкие города. В этом бы­ла первая причина, заставившая Мстиславского снять осаду Рыльска и отойти по направлению к Кромам в Радогожский острог (Радогощ на р. Нерусе). Вторая причина заключалась в том, что войска Мстислав­ского, как и всякие вообще московские войска того времени, не были пригодны для продолжительных кампаний. Известно, что тогда доволь­ствие войска не имело никакой организации: съев свои личные запасы, каждый обращался к грабежу и мародерству. Страшное опустошение Комарицкой волости, в которой долгое время с января 1605 года находи­лась московская армия, объясняется, между прочим, и тою нуждою, ка­кую терпели ратные люди, обреченные на продолжительный зимний по­ход. Эта нужда заставляла их попросту дезертировать, уходить домой или отбиваться от армии в поисках за пищей и фуражом. Уже в конце февраля и начале марта 1605 года в Путивле знали, что Борисово войско под Рыльским тает; была даже перехвачена отписка царю Борису от ка­кого-то воеводы (illustrissimi principis) с донесением, что его ратные люди разбегаются, и с просьбою о подкреплении, без которого воевода не мог держаться. В таких обстоятельствах Мстиславский и другие воеводы пришли к мысли о необходимости окончить кампанию, Отойдя от Рыль­ска к радогощу, они, по сообщению Маржерета, "хотели распустить на несколько месяцев свое войско, очень утомленное"; но Борис, продолжа­ет Маржерет, "сведав о том, строго запретил увольнять воинов". Наш ле­тописец тоже знает, что Борис "раскручинился" на бояр и на воевод и прислал к ним с выговором в Радогожский острог за то, что "того Гриш­ки не умели поймать". Недовольство царя и запрещение увольнять лю­дей возбудили в ратных людях злобу на Бориса и желание "царя Бориса избыти". Но армия все-таки не была распущена; усталая и ослабевшая, она не годилась для наступления и решительных действий и потому была направлена на смену отряда Ф.И. Шереметева, осаждавшему Кромы. От­сюда ратные люди продолжали уходить, избывая службы, как уходили и раньше; когда же они узнали о смерти царя Бориса, то разъехались в очень большом числе под предлогом царского погребения. В 1608 году правительство Шуйского, вспоминая события 1605 года под Кромами, удостоверяло, что в полках по смерти борисовой осталось "немного бояр и с ними только ратные люди Северских городов, стрельцы, казаки и чорные люди"75.

Вот при каких обстоятельствах ведена была знаменитая осада Кром, под обгорелыми стенами которых решилась участь династии Годуновых. Непредвиденное никем восстание на Поле против московского прави­тельства сообщило Кромам огромное стратегическое значение, а Бори­совы воеводы не сумели во-время удержать за собою этот крепкий горо­док. Они не могли оперировать на р. Сейме против Самозванца, имея за собою кромскую крепость, к которой многими дорогами могли подойти в тыл им казацкие войска. Но и Самозванец, если бы потерял Кромы, вместе с тем потерял бы и возможность удобного выхода к Калуге и че­рез нее к Москве и был бы поставлен в необходимость наступать далее по правому берегу Оки, имея перед собою ряд сильнейших крепостей на переправах. Обе стороны стремились обладать Кромами, и всю весну 1605 года провели в борьбе за этот пункт. Московские воеводы стянули сюда все свои силы, а Самозванец из Путивля посылал сюда подкрепле­ния и писал в другие города о необходимости поддержать гарнизон Кром. Маленький городок, построенный всего за десять лет перед тем, в 1595 году, получил совершенно такое же значение, какое принадлежало на нашей памяти маленькой болгарской Плевне.

Исаак Масса и русские сказания, особенно "повесть 1606 года", кар­тинно описывают осаду Кром. Поставленный на горе, на левом берегу р. Кромы, городок был отовсюду окружен болотами и камышами, и к нему вела всего одна дорога. Крепость в Кромах состояла из обычных двух ча­стей: внешнего "города" и внутренней цитадели - "острога". И тот и дру­гой были окружены высокими валами, "осыпями", на которых стояли деревянные стены с башнями и бойницами. Гарнизон в Кромах был неве­лик: в нем числилось всего 200 стрельцов и 300 казаков. В начале войны Басманов увел из Кром сотню казаков в Новгород-Северский, и она сра­жалась там все время за царя Бориса. Таким образом Самозванцу в кон­це ноября в Кромах передался даже не весь кромский гарнизон. Были ли в Кромах какие-либо другие войска Самозванца, когда Кромы осадил отряд Ф.И. Шереметева, точно неизвестно. Осада Шереметева была бе­зуспешна, хотя длилась более двух месяцев (вероятно, с конца 1604 года). Когда в начале марта подошла к Кромам главная московская армия, она пыталась штурмовать Кромы, зажгла "город" и загнала защитников во внутренний "острог". Государевы люди даже овладели стенами наружно­го "города": когда деревянные части стен сгорели, осаждающие засели- было на осыпи, однако не могли там удержаться. Один из воевод, М. Салтыков, свел со стен государеву рать, а в это время большой отряд казаков с атаманом Корелою проскользнул в Кромы и усилил гарнизон. Корела оказался хорошим предводителем: после того как государевы люди разбили острог из пушек и спалили его стены, Корела изрыл кре­постную гору землянками и траншеями и отсиживался "в норах земных". Московское войско, как мы видели, было утомлено войною; под Крома­ми оно стало жертвою эпидемии, болело "мытом" и очень тяготилось стоянкою в разоренной стороне среди болот и топей, в сырое время ран­ней весны. Немудрено, что оно разбредалось. В подкрепление ему Борис посылал свежие дружины, но это было ополчение, "посоха", с монас­тырских и черных земель московского севера, - люди, не привыкшие к ратному делу, которые, по выражению И. Массы, "ничего не делали". А Самозванец в то самое время, заслоненный Кромами, в Путивле фор­мировал новую армию. Искусство Корелы спасало дело Самозванца, и несмотря на полное почти отсутствие польских отрядов в его казацко- стрелецком войске он бодро готовился к походу на помощь Кромам76.

В такую-то минуту царь Борис отошел в вечность. Его не стало 13 ап­реля 1605 года, и очень скоро после его кончины дела приняли дурной оборот для его семьи. Военные действия приостановились. Митрополит новгородский Исидор и бояре кн. М.П. Катырев-Ростовский и П.Ф. Бас­манов, посланные из Москвы к войску для того, чтобы привести его к присяге на верность нареченному царю Федору Борисовичу, прибыли под Кромы уже 17 апреля. Войско присягнуло, но в нем сейчас же нача­лась смута: прошло всего три недели, и 7 мая то же войско передалось Самозванцу. Участь государства и годуновской династии была решена одним ударом. Мы сейчас увидим, что не совсем легко решить, кто имен­но нанес этот окончательный удар.

V

Слабость правительства Годуновых и отсутствие пра­вительственной партии в боярстве. Реакция со стороны княжат и ее вожаки Шуйские и Голицыны. Отношение к ним Бориса и вероятное отношение их к делу Самозванца. Поведение княжат после смерти Бориса. Голицыны с П. Басмановым под Кромами возмущают армию против Го­дуновых. Участие в этом Ляпуновых и украинных детей боярских. Измена и распущение войска. Путь Самозванца к столице. Назначение временного управления в Москве. Настроение Москвы после смерти Бориса и измены вой­ска. Чернь и бояре совершают переворот в Москве

История возвышения и воцарения Бориса показала нам, что он из-за власти дошел до разрыва с тем кругом дворцовой знати, к которому дол­гое время принадлежал, и потому достигши престола и удалив своих прежних друзей, остался одиноким среди московского боярства. В этом было его несчастье. Он не имел в боярах партии, и круг его близких ог­раничивался родней - несколькими ветвями годуновского рода и родом Сабуровых и Вельяминовых, шедших от одного с Годуновыми корня. В этой многочисленной родне было мало талантливых людей. Дядя Бо­риса, конюший и боярин Дмитрий Иванович Годунов, получивший бояр­ство еще при Грозном (в 1578 году), был бесспорно выдающимся санов­ником, но настолько состарился ко времени воцарения Бориса, что уже не принимал участия в делах, молился и благотворил монастырям; да он и умер в одно время с царем Борисом. Из прочих Годуновых заметны дворецкий Степан Васильевич и боярин Семен Никитич, одного поколе­ния с Борисом, оба не наделенные государственными дарованиями. Пер­вый из них проходил обычные дипломатические и военные службы; вто­рой, возвышенный уже при Борисе, был, по выражению Карамзина, "главным клевретом нового тиранства" и, кажется, заведовал политиче­ским сыском. Наконец, из младшего поколения Годуновых оставил по себе хорошую память троюродный племянник Бориса, Иван Иванович, женатый на Ирине Никитишне Романовой; в 1605 году он был одним из воевод стоявшей под Кромами рати. В конце царствования Борис, вооб­ще очень скупо возводивший в думные чины, стал отличать братьев Бас­мановых и, по общему свидетельству, возлагал особые надежды на Пет- pa Федоровича Басманова. Других же лиц, о которых можно было бы сказать, что они составляют правительственный круг при царе Борисе, мы не видим. В отсутствии такого круга - "ближней государевой думы" - заключался весь ужас положения семьи Бориса в те дни, когда внезапная смерть отняла у нее отца. Хотя Борис и прихварывал уже с 1602 года, но он был в таком возрасте, что нельзя еще было ждать неизбежной скорой развязки и нельзя было к ней исподволь приготовиться. Семья его поте­рялась и не знала в ком, кроме патриарха, искать опоры. Видели опору в Петре Басманове, но что он мог сделать при тогдашнем строе понятий? Человек "молодой", "невеликий", не от "больших родов", он сам нуждал­ся в фаворе, чтобы удержаться на той высоте, на какую подняли его во­енные успехи и боевые заслуги. Не считая Годуновых крепкими, он был склонен к измене им и, действительно, изменил, как только сообразил, кому следует служить, и как только нашел товарищей для измены77.

Но кто же в боярстве мог встать против Годуновых, если все соперни­ки Бориса были сведены в могилу или в ничтожество? Романовы, три из пяти братьев, умерли в ссылке; старший из живых, невольный инок Фи­ларет, томился в монастыре; в Москву был возвращен из ссылки один только Иван Никитич, неспособный к правильной деятельности парали­тик. Семья Щелкаловых жила в безвестности и старший из "великих дья­ков" Андрей уже умер. Вельский жил в ссылке, так же как и слепой "ве­ликий князь всея Руси" Симеон. Один Ф.И. Мстиславский сохранял свое первенство в царском синклите именно потому, что никогда - ни раньше ни после - не показывал желания власти. Весь правительственный кру­жок, оттеснивший от влияния на дела княжескую знать последних лет Грозного и времени царя Федора, теперь, со смертью талантливейшего своего представителя Бориса, окончательно сошел со сцены и оставил свободным поле действия. В среде близких и преемников Бориса в Моск­ве не было налицо ни придворных авторитетов, вроде блаженной памяти Никиты Романовича, ни государственных умов вроде самого Бориса Фе­доровича.

При недостатке людей с личным весом и влиянием естественно было выйти вперед людям с притязаниями родовыми и кастовыми. Исчезла в лице Бориса сила, умевшая, вслед за Грозным, давить эти притязания, и они немедленно ожили. Гнет опричнины не мог заставить ее жертв за­быть то, что говорили им родословцы и летописи, что так волновало Курбского и других писателей его круга и его симпатий. Потеря власти и влияния, утрата наследственных земель, новые условия землевладения и службы, выдвигавшие во дворце и в опричнине на место родовой знати цареву родню и служню, унизительная обстановка жизни под вечным страхом опалы, подневольное приелуживанье в опричнине, - разве мог со всем этим помириться потомок Рюрика или Гедимина, помнивший свою "породу"? Разве мог он отказаться от попытки вернуть себе отня­тое достояние и попранную "честь", раз он почувствовал, что ослабела рука, стягивавшая его узы? Конечно, нет. Со смертью Бориса неизбежна была реакция в поведении бояр-княжат и, нам кажется, можно действи­тельно наблюдать эту реакцию. Разумеется, во главе боярской партии в деле восстановления и оживления старых боярских преданий должны были стать старейшие, наиболее родовитые семьи. Такими были из Рюриковичей князья Шуйские, а из Гедиминовичей князья Голицыны. Еще при старой династии, как мы уже знаем, Шуйские почитались пер­выми из "принцев крови" в Москве. Как коренной восточнорусский род Шуйские ставились выше "по отечеству" не только всех прочих Рюрико­вичей, но и старейших Гедиминовичей. Когда в 1590 году потомки Ивана Булгака, князья Иван Голицын и Андрей Куракин, попробовали местни- чаться с кн. Дм. И. Шуйским, то получили от царя Бориса жесткий ответ: "что плутаете, бьете челом не о деле? велю дать на отцов ваших пра­вую грамоту князю Дмитрию Шуйскому!" Династические права Шуй­ских, вытекавшие из родового старейшинства, знали и в Литве. В 1605 году старик Замойский рассуждал, что и кроме названного царевича Ди­митрия есть законные наследники Московского царства: после прекра­щения бывшей династии права на престол, "jure successiones haereditariae", переходят на дом Шуйских. Годом позже "освященный собор" москов­ский официально писал, что В.И. Шуйский покойному царю Федору Ио- анновичу "по родству брат". Сам же Шуйский полагал, что он принадле­жал даже к старшей ветви того рода, от которого шла его младшая бра­тия - бывшие московские цари: в своей подкрестной записи он высказы­вал не без остроумия, что его прародители были давно "на Российском государстве", а потом по старшинству своему получили Суздальский удел, "якоже обыкли большая братия на большая места седати", и оттого он теперь справедливо учиняется царем "на отчине" своих прародите­лей. Это было несколько высокомерно даже по отношению к династии Калиты, перед которою Шуйские умели быть нослушны до того, что по­пали в "дворовые" или, иначе, в опричнину царя Ивана. В свою очередь, князья Голицыны первенствовали в Гедиминовичах. Они вели себя от старшего брата Наримонта (или Патрикея), тогда как другие видные ро­ды московских Гедиминовичей, Мстиславские и Трубецкие, шли от "младших" Явнутия и Ольгерда. В своем патрикеевом роду Голицыны были моложе Хованских, но колено Хованских захудало и держалось низко, а Голицыны всегда были "велики". Если Мстиславские, Иван и Федор, сидели в думе выше Голицыных, то это происходило не от пре­имущества "породы" Мстиславских, а от милости к ним Грозного, кото­рою бояре иногда кололи глаза Мстиславских. Кроме того, со смертью Вас. Юрьев. Голицына в 1585 (7193) году в думе боярской семь лет не бы­ло никого из Голицыных по их молодости, что и отметил Флетчер, на­звав всех Голицыных его времени юношами (youths al). Только в 1592 го­ду было сказано боярство Ивану Ивановичу Голицыну, а в 1602 его млад­шему двоюродному брату Василию Васильевичу. Когда подросла эта се­мья сыновей Василия Юрьевича Голицына и стали действовать братья Василий, Иван и Андрей, род Голицыных, стал опять заметен и влияте­лен, а личные свойства Василия Васильевича Голицына сделали его за­метнейшим из бояр.

Так самими обстоятельствами намечались боярские семьи, которым должно было принадлежать первое место в рядах боярско-княжеской

12 С Ф Платонов реакции в том случае, если бы такая реакция стала возможной. Очевид­но, подозрительный Борис боялся ее возможности и угадывал ее вожа­ков. Покорных ему Шуйских, несмотря даже на свое родство с ними по жене, он всегда в чем-то подозревал. Говорят, что он следил за ними да­же тогда, когда они были у него в милости, и подвергал допросам и пыт­ке тех, кто их посещал. Как относился он к Голицыным, достаточно ука­зывает уже то положение, в каком находился при нем В.В. Голицын. Вступление на престол Бориса застало этого князя на воеводстве в Смо­ленске; возвращенный на короткое время в столицу и возведенный в бо­яре, он затем был отправлен в Тобольск, где был воеводой в 1603- 1604 гг. В сущности, Борис его держал в почетной ссылке, и, конечно, не из чувства доверия к нему78. Но в наших глазах большое значение имеет тот поразительный факт, что Борис не задумался послать всех этих подо­зрительных князей во главе войск против Самозванца. В походе 1604-1605 года были Василий и Дмитрий Ивановичи Шуйские, Василий и Иван Васильевичи Голицыны, был и Ф.И. Мстиславский. Значит, Борис при всей своей осторожности не боялся, что эти бояре стакнутся с пре­тендентом на его престол. Между тем, существует известие, признавае­мое многими за достоверное, что Борис обвинил в подготовке Самозван­ца именно бояр. Если захотим принять это известие, то нам следует его ограничить. Не князей "великой породы" заподозрил Борис в самозван- ческой интриге, а другой слой боярства, очевидно, тот самый, который он подверг опале и ссылке в 1600-1601 гг. Подтверждение этому служит известный факт из боярских сношений с королем Сигизмундом при Са­мозванце. В начале 1606 года Самозванец прислал в Краков гонцом дво­рянина Ив. Безобразова. Отправив посольство от пославшего его "непо- бедимейшего императора", Безобразов передал королю через Гонсев- ского тайное поручение, данное ему от Шуйских и Голицыных. Эти зна­комые нам бояре жаловались королю, что он дал им в цари человека низкого и легкомысленного, жестокого, преданного распутству и расто­чительности, словом, недостойного занимать престол. Бояре извещали короля, что они думают, как бы свергнуть этого царя и заменить его ко­ролевичем Владиславом. Если предполагать, что князья Шуйские и Голи­цыны в числе прочих бояр были причастны самозванческой интриге и участвовали в подготовке Самозванца, то каким наивно-дерзким должно было быть подобное обращение к королю! Как бы могли они говорить, а он слушать такие упреки и жалобы по поводу того, что "король им дал" низкого и дурного человека? Удивление бояр и смелость, с какою они высказывали это чувство перед Сигизмундом, становятся понятны лишь в том случае, если мы предположим, что круг Шуйских и Голицы­ных действительно был чужд затее с Самозванцем. В то время как в да­леком Сийском монастыре старец Филарет, очевидно, узнав "от всяких прохожих людей иных городов" о появлении и успехах Самозванца, уже с февраля 1605 года оставил жить "по монастырскому чину", стал "всегда смеяться неведомо чему", сердился на монахов и кричал им, что "увидят они, каков он вперед будет", - в то самое время князья-бояре водили войска на Самозванца, бились с ним, проливая даже свою кровь, прогна­ли его к Путивлю и сами еще не знали о себе, каковы они вперед будут. Очевидно, они в начале войны не сразу освоились с положением и, не зная Самозванца, не тотчас решили, что следует предпринять и как дер­жаться в борьбе нелюбимого ими царя с неведомым царевичем.

Смерть Бориса положила конец нерешительности князей-бояр. Толь­ко что основанная Борисом династия не имела ни достаточно способного и годного к делам представителя, ни сколько-нибудь влиятельной партии сторонников и поклонников. Она была слаба, ее было легко уничто­жить, - и она действительно была уничтожена. Молодой царь Федор Бо­рисович отозвал из войска в Москву князей Мстиславского и Шуйских и на смену им послал князя М.П. Катырева-Ростовского и П. Басманова. Два Голицына, братья Василий и Иван Васильевичи, остались под Кро­мами. Перемены в составе воевод были произведены, вероятно, из осто­рожности, но они послужили во вред Годуновым. Войска, стоявшие под Кромами, оказались под влиянием князей Голицыных, знатнейших и вид­нейших изо всех воевод, и П.Ф. Басманова, обладавшего популярностью и военным счастьем. Москва же должна была естественно пойти за В.И. Шуйским, которого считала очевидцем углицких событий 1591 года и свидетелем если не смерти, то спасения маленького Димитрия. Кня­зья-бояре сделались хозяевами положения и в армии, и в столице и не­медленно объявили себя против Годуновых и за "царя Димитрия Ивано­вича". Голицыны с Басмановым увлекли войска на сторону Самозванца. Князь же В.И. Шуйский в Москве не только не противодействовал свер­жению Годуновых и торжеству Самозванца, но, по некоторым извести­ям, сам свидетельствовал под рукой, когда к нему обращались, что истин­ного царевича спасли от убийства; затем он в числе прочих бояр поехал из Москвы навстречу новому царю Димитрию, бил ему челом и, возвра- тясь в Москву, приводил народ к присяге новому монарху79.

Так держали себя представители княжеской знати в решительную ми­нуту московской драмы. Их поведение нанесло смертельный удар Году­новым, и В.В. Голицын даже не отказал себе в удовольствии присутство­вать при последних минутах Борисовой жены и царя Федора Борисовича. Но одни бояре не могли бы, конечно, отдать Самозванцу ни войска, ни Москвы, и не могли бы направить против Годуновых стихийного движе­ния масс, если бы в недрах этих масс не было соответствующих тече­ний. К сожалению, нет желательного количества данных для того, чтобы изучить эти течения. Измена войска под Кромами и восстание Москвы на Годуновых изображаются источниками не вполне отчетливо.

Мы уже знаем, в каком положении была рать Годунова под Кромами. Она устала от зимнего похода, много болела, теряла людей от побегов и отъездов и получала подкрепления посошными черными людьми. Бое­вая годность ее была сомнительна как от общего расстройства полков, так и от того, что в ней убывал лучший элемент - поместные дворяне центральных городов - и оставался элемент ненадежный - "ратные люди Северских городов, стрельцы, казаки и черные люди". Так именно изоб­ражали состав войска официальные данные 1608 года. Как бы ни была велика численность подобной армии, ее нельзя было считать сильным войском. Этот "flos et robur totius Moscoviae" (так величал эту армию ие­зуит Лавицкий) был настолько непригляден и слаб, что в его расстройст­ве надо видеть одно из побуждений измены Басманова. С другой сторо­ны, в армии уже гнездилась измена: в отдельных лицах и частях войско было сильно деморализовано. Мы знаем даже имена перебежчиков, при­носивших Самозванцу из полков московские вести; таков был, напри­мер, "сын боярский молодой арзамасец Абрам Бахметев", принесший Самозванцу первую весть о Борисовой смерти. У Ис. Массы читаем мно­го подробностей о тайных пересылках под Кромами между осаждающи­ми и осажденными, также между московским лагарем и Путивлем, где был Самозванец. Очень вероятно сообщение Массы, что Басманов, при­ехав к войску, каждый день рассылал по всему лагерю людей, чтобы вы­ведать настроение рати, и убедился, что большинство уже на стороне Димитрия, а не Годуновых; тогда он стал искать средств передаться Са­мозванцу без пролития крови.

По описанию измены в летописи, дело было так, что воеводы Басма­нов, братья Голицыны и М. Гл. Салтыков провозгласили царем Само­званца " в совете" с "городами" Рязанью, Тулой, Каширой и Алексином, т.е. по соглашению с детьми боярскими названных городов. Одна разряд­ная книга подтверждает это, указывая, что "своровали рязанцы и иные дворяне и дети боярские", именно "Прокофей Ляпунов с братьею и со со­ветники своими из иных заречных (т.е. на юг от Оки) городов втайне вору крест целовали". И в другой разрядной говорится, что именно "ря­занцы и украинные городы изменили и приложилися к расстриге". "Ска­зание о Гришке Отрепьеве" также на первом месте ставит "воинских людей рязанцев", а "повесть 1606 года" присоединяет к ним еще "детей боярских новгородских". Наконец, Гонсевский свидетельствовал в 1608 году, что ему лично ржевские и зубцовские дворяне выражали в 1606 году живейшее удовольствие по поводу торжества Самозванца. Из всех этих указаний можно вывести то лишь одно заключение, что за­тея Голицыных и Басманова была сочувственно принята и поддержана отрядами детей боярских, принадлежащих к более высокому слою слу­жилого класса, чем пограничная служилая мелкота. Помещики и вот­чинники "больших статей", какими были, например, Ляпуновы на Ряза­ни, впервые выступают здесь на поле действия всей массой, "городом", и выступают против Годуновых, а не за них, хотя, казалось бы, именно этим провинциальным служилым земледельцам Борис благоприятство­вал всего больше. Напрасно будем мы искать в памятниках изложения мотивов, по которым дети боярские "своровали" под Кромами, "собрав- ся, приехали к разрядному шатру, где бояре и воеводы сидели", и, повя­зав их, стали присягать царю Димитрию Ивановичу. Никто нам не объяс­няет поведения дворян. Имели ли они твердое понятие о том, что дела­ют, или же полусознательно дозволили увлечь себя в смуту, доверяя сво­им вожакам и воеводам и искренно почитая Самозванца подлинным ца­ревичем, - это остается в пределах простых догадок. Правдоподобнее, впрочем, второе предположение. Состояние умов в войске было так смутно, настроение так неопределенно, среди ратных людей обращались такие противоречивые слухи, что достаточно было одного решительного толчка, и вся масса готова была податься по данному ей направлению. Братья Голицыны и Басманов дали ей этот толчок через таких удобных для агитации людей, как Ляпуновы80.

До той поры, когда Прокопий Ляпунов поднялся на степень борца за национальность, т.е. до 1610 года, семья Ляпуновых не вызывает симпа­тий. Современник Грозного, Петр Ляпунов, с пятью сыновьями, Григори­ем, Прокопием, Захаром, Александром, Степаном и с племянниками Се­меном, Василием и Меншиком были очень заметны в своем Рязанском краю. Рязань тогда отличалась очень постоянным и сплоченным соста­вом служилого населения благодаря своему обособленному положению между "диким полем", болотными пространствами так называемой "ме­щерской стороны" и сплошными лесами Цны и Мокши. В этом углу дав­но обжились и перероднились, ссорились и мирились между собою зажи­точные и многолюдные семьи детей боярских "выборных" и "дворовых": Ляпуновых, Сумбуловых, Ржевских, Биркиных, Кикиных, Измайловых, Колеминых, Шиловских, Коробьиных, Осеевых и многих других. Хоро­шо поставленные в отношении служебном и землевладельческом, люди этого круга были притязательны и отличались гонором. В 1595 году один из Ляпуновых, Захар, был жестоко осужден за местнические пре­тензии; в другой раз все Ляпуновы "родом" местничались с князьями За- секиными, с которыми их родня имела "недружбы многие про землю". Очень рано, еще в 1584 году, обнаруживается наклонность молодых Ля­пуновых к смуте и самоуправству. Они вместе с Кикиными "пристали к черни", когда она после смерти Грозного встала на Богдана Бельского и пошла на Кремль. Есть интересные указания на близость Ляпуновых к "дворовому дьяку" Ивана Грозного, Андрею Шерефединову. Этот отъяв­ленный негодяй и насильник, пользуясь личной близостью к Грозному, присваивал самым наглым образом чужие земли и чужих людей на Ряза­ни, а пособником ему служил в этом деле Александр Ляпунов. Заметим, что осужденный и отставленный от дел после смерти Грозного Шерефе- динов оказался одним из первых сторонников Самозванца и был в числе убийц жены и сына Бориса. В 1603 году опять слышим о Ляпуновых: За­хар Ляпунов был уличен в том, что посылал на Дон казакам "заповедные товары", т.е. предметы вооружения и вино. За это он снова понес наказа­ние, как и в 1595 году. Науконец, есть слух, что бояре тайно посылали какого-то племянника Прокопия Ляпунова к королю Сигизмунду с просьбою помочь Самозванцу. Весьма вероятно, что этого и не было на самом деле, но не лишено значения, что к подобному слуху возможно было привязать одного из Ляпуновых. Может быть, самого его к королю и не посылали, а, говоря старым языком, "имя его посылали". Итак, Ля­пуновых видим против Бельского, который был приятелем Бориса, и Ляпуновых видим в некоторой близости с Шерефединовым, который Го­дуновым был удален от двора. Соображая эти обстоятельства, можем заключить, что Ляпуновы при Борисе должны были чувствовать себя не особенно удобно. Строгие же наказания, которым, без сомнения, под­вергли Захара Ляпунова, должны были озлобить его род против Годуно­вых. Отсюда можно объяснить решимость Ляпуновых изменить прави­тельству Федора Борисовича81.

Прокопий Ляпунов среди рязанских детей боярских играл большую роль, потому что был на первом месте в числе "окладчиков" Околого- родного стана на Рязани. За ним, как за избранным и доверенным лицом, должна была пойти вся дружина рязанцев не только Переяславля-Рязан- ского, но и других рязанских городов, например, Ряжска, где у Прокопия были также знакомцы, даже обязанные ему поручительством по службе. Когда же рязанцы вошли в "совет" к Басманову и Голицыным, за ними легко увлеклись служилые люди и других южных городов. По картинно­му описанию Ис. Массы, когда заговорщики 7 мая бросились на воевод и стали переходить через р. Крому на соединение с гарнизоном Кром, то в лагере поднялся ужасный беспорядок: "никто не знал, кто был врагом, кто другом; один бежал в одну сторону, другой - в другую, и вертелись как пыль, вздымаемая вихрем". Далеко не все были посвящены в замы­сел изменников. Князь Андрей Телятевский до последней минуты не бро­сал "наряда", т.е. порученной ему артиллерии, и убежал в Москву, когда понял, что изменники осилили. Отряд немецкой конницы также готов был к бою, не желая изменять Годуновым. Пораженные неожиданным предательством различные части войска теряли порядок и бросались в бегство. До самой Москвы бежали растерянные люди, и "когда их спра­шивали о причине такого внезапного бегства, они не умели ничего отве­тить". И многие из тех, кто остался под Кромами служить новому царю Димитрию, знали столь же мало о положении дел и жалели, что не ушли. Большинство ратных людей в перевороте сыграло пассивную роль и же­лало только того, чтобы окончить долгий и трудный поход. Уведомлен­ный об этом, Самозванец не замедлил распустить войско. Тотчас как уз­нал он о сдаче московской армии, он послал под Кромы из Путивля кня­зя Бориса Михайловича Лыкова, давнишнего друга Романовых, женив­шегося впоследствии на одной из дочерей Никиты Романовича. Князь Лыков приводил ко кресту ратных людей под Кромами на верную служ­бу новому царю, а затем объявил милостивое разрешение царское вой­ску разъезжаться по домам, "потому что оно было утомлено"; только "главнейшей части войска" он приказал ожидать его под Орлом. По по­лучении грамоты Самозванца множество народа, говорит Масса, отпра­вилось домой, даже не видав того царя, которому они только что присяг­нули и из-за которого столько натерпелись. Осторожнее казалось уйти подальше от событий столь загадочных и странных. Нельзя не заметить, что некоторая осторожность не покидала даже самих вожаков измены: по сообщению летописи, князь В.В. Голицын, а по сообщению Массы, Басманов приказали себя связать, как связан был И.И. Годунов в то вре­мя, когда дети боярские "приехали к розрядному шатру" с изменой. Это сделано было, "хотя у людей утаити", затем, чтобы на воевод не пало по­дозрение в соучастии. В такой предусмотрительности видна не одна бо­язнь, что замысел может окончиться неудачей. Воеводы рисковали, что Самозванец, получив их в свои руки связанными, не поверит их добро­вольному переходу на его сторону. Но им в ту минуту больше хотелось избавиться от Годуновых, чем доставить торжество тому, кого они не знали и в кого, может быть, сами не уверовали. Не суда Годуновых или Самозванца они боялись при измене, а общественного мнения, которое могло и не быть на стороне победившего Самозванца82.

Так передалось претенденту московское войско. После 7 мая только гарнизон Калуги да стрельцы у Серпухова оказали некоторое сопротив­ление авангарду Самозванца. Сам же он с торжеством шел из Путивля к столице на Орел и Тулу, как раз через уезды тех украинных городов, дворяне которых передались ему под Кромами. Еще в Путивле прибыл к нему князь И.В. Голицын со свитою в тысячу человек бить челом "име­нем всего войска". В дороге встретили его сперва М.Г. Салтыков и П.Ф. Басманов, затем князь В.В. Голицын и один из Шереметевых. В Туле же и в Серпухове явились к нареченному царю Димитрию Ивановичу, как представители признавшей его столицы, братья Василий, Дмитрий и Иван Ивановичи Шуйские, князья Ф.И. Мстиславский, И.М. Воротын­ский, словом, цвет московского боярства. Они явились с придворным штатом и запасами, и Тула на несколько дней обратилась во временную резиденцию уже царствующего царя Димитрия. Под Серпуховым для Самозванца были устроены те самые походные шатры, в которых за семь лет пред тем и на том же месте величался Борис; тогда эти шатры, имевшие вид "снеговидного города", поразили Ивана Тимофеева, теперь ими восхитился Борша, описавший их в таких же выражениях, как и впе­чатлительный Тимофеев.

Окруженный войсками и двором, Самозванец уже издали стал распо­ряжаться Москвой. Он послал туда войско под начальством Басманова, а для управления делами отправил князя В.В. Голицына и с ним давно зна­комых Самозванцу князя Вас. Мосальского-Рубца и дьяка Богдана Суту- пова. Эти последние в 1604 году сдали Самозванцу Путивль и затем снис­кали его доверие, управляя в Путивле делами во время долгой стоянки там Самозванца. Из названных четырех лиц составилась комиссия, кото­рой новый царь приказал "ведать Москву" и приготовить ее к царскому прибытию. С приездом в столицу этой комиссии в государстве настал окончательно новый правительственный порядок. Нареченному царю Димитрию вместе с военной силой стал служить и весь правительствен­ный механизм.

Какое же положение дел застали в Москве новые административные лица?

Вскоре же после кончины Бориса, когда вопрос о дальнейшей судьбе московского престола сам собой вырастал перед грубыми и неискусными умами московской толпы, а слухи о Самозванце все более и более раз­дражали ее любопытство, уличная чернь отложила прежнюю сдержан­ность, стала обнаруживать беспокойство и волновалась. Она громко вы­ражала желание видеть мать царевича Димитрия, инокиню Марфу, гово­рила о необходимости возвратить в Москву "старых вельмож", знако­мых с событиями 1591 года, иначе говоря, Нагих. Народ желал иметь точные сведения о действительной судьбе углицкого царевича, а прави­тельство не решалось их дать, опасаясь, что лица, близкие к углицкому делу, могут извратить его обстоятельства в пользу Самозванца, если ста­нут говорить о деле с толпою. Из этих лиц на одного В.И. Шуйского счи­тали возможным положиться, и потому выпустили его к толпе. Он объ­яснял народу, что настоящего царевича действительно похоронили на Угличе и что взявший на себя его имя есть самозванец. Не знаем, сильно ли это подействовало на слушавших и действительно ли князь Василий потом в частных беседах говорил противоположное, но во всяком случае про эти уверения Шуйского забыли, когда беглецы из-под Кром принес­ли громовую весть об измене войска и бояр. Деморализация военной толпы передалась толпе уличной, страх бежавших заразил москвичей. В то время, когда они сообразили, что нет более правительства и что они остаются, до поры до времени, на своей воле, другие почувствовали, что нет более порядка и надобно самим думать о своей безопасности и целости. Малейшая тревога разнуздывала одних и повергала в панику других. Когда прошел слух, что знаменитый атаман Корела стоит с каза­ками недалеко от Москвы, власти приказали возить пушки к стенам и ва­лам. Делалось это очень вяло, и толпа издевалась над военными приго­товлениями, а зажиточные люди спешили прятать свое добро, одинаково боясь и казаков Корелы и московской уличной черни. Зловещий при­знак социального междоусобия вставал над Москвою в эти дни политиче­ской безурядицы, и постороннему наблюдателю представлялось, что слу­жилое и торговое население Москвы "чрезвычайно боялось бедной разо­ренной черни, сильно желавшей грабить московских купцов, всех гос­под и некоторых богатых людей". Этот внутренний враг, толпившийся на московских площадях и рынках, для общественных верхов казался даже горше наступавшего на Москву неведомого победителя.

Неопределенность положения тяготила особенно потому, что от побе­дителя не было вести. Грамоты Самозванца не доходили до населения, ибо их успевало перехватывать правительство Годуновых, Только 1 ию­ня, стало быть недели через три после известий о сдаче армии Самозван­цу, московские люди услышали впервые милостивое обращение к ним нового царя. Его грамоту гонцы Г. Пушкин и Н. Плещеев успели разгла­сить в подмосковном Красном селе, большом и богатом, похожем на го­род. Красносельцы толпою, с которой не могла справиться годуновская полиция, проводили гонцов в самую Москву. Народные массы слушали их грамоту на Красной площади и склонились на сторону нового царя. Бояре дали увлечь себя в народном потоке, и Годуновы палй. В успехе нового царя одни видели торжество правды и божий суд над домом Бори­са, другие - только выход из тяжкого кризиса, третьи же - повод к тому, чтобы проявить наболевшее чувство злобы на "сильных" людей, на про­извол их и обиды, на тяготившие последствия общественного неравенст­ва. По меткому выражению Ис. Массы, в это время каждый мог скоро отыскать своего врага.

Вместе с низвержением правительства по всей Москве весь день про­исходил грабеж: грабили не одних Годуновых и их близких, но и людей, далеких от правительства и ни к чему не причастных, например, служи­лых и торговых немцев. Арестом Годуновых и водворением их на старом годуновском дворе руководили вельможи, взявшие дела в свои руки, гра­бежом же занималась чернь, у которой явился подстрекатель из числа тех же вельмож, именно Б. Бельский, допущенный в Москву после смер­ти Бориса. Так верх и низ московского населения произвели переворот 1 июня, после чего боярство двинулось навстречу царю Димитрию, а прочее население стало готовиться к приему царя в столице83.

VI

Отношение бояр-князей к новому царю Димитрию. По­ведение Шуйских. Недовольство московского населения, знати и духовенства. Заговор против Самозванца; его руководители и участники. Подготовка восстания и предшествовавшее ему брожение. Переворот 17 мая 1606 года и временное правительство. Воцарение князя В.И. Шуйского. Заключение

Борьба была окончена. С торжеством Самозванца, однако, не обеспе­чивалась дальнейшая судьба престола и не водворялся порядок в государ­стве. Боярство отнюдь не могло примириться с властью Самозванца, в царственное происхождение которого оно никак не могло верить. В.И. Шуйский откровенно высказывал, что Самозванца признали царе­вичем только для того, чтобы свергнуть Годунова. Когда же Бориса с его домом не стало, миновала необходимость и в службе Самозванцу. Слу­жить ему было тяжело еще и потому, что новый царь не привлекал к се­бе своим обращением. Первое же знакомство с его личностью и приема­ми в Туле в мае и июле 1605 года оказалось для бояр очень неприятным. К Самозванцу привезли "повинную" от Москвы бояре князья И.М. Воро­тынский и А.А. Телятевский и с ними "всяких чинов люди". Столичное посольство было принято новым царем одновременно с новопришедши- ми донскими казаками. Царь позвал казаков к руке "преже московских боляр", в казаки при этом "лаяли и позорили" их. После такого публич­ного бесчестья Самозванец еще раз призвал к себе бояр и сам их бранил ("наказываше и лаяше, якоже прямый царский Сын"); некоторых же из них, даже самого Телятевского, послал за что-то в тюрьму. Конечно, не Воротынскому и не Шуйским с Голицыными было терпеть такое обхож­дение от неведомого им проходимца. Решая передать ему государство, они ждали, что он воздаст им за это подобающую честь и благодарение и что он поймет и соблюдет надлежащее положение в стране титулован­ной знати. Но они увидели с первых же минут, что имеют дело с челове­ком, которому чужды политические традиции и житейский такт. Само­званец не понимал ни того, чем он обязан московским князьям, ни того, какое положение они желают создать или, вернее, возвратить в государстве.

Особенно раздраженными и нетерпеливыми оказались Шуйские. Трудно понять причины той торопливости, с какой они постарались от­делаться от нового царя. Но во всяком случае их отношение к вопросу о подлинности или самозванстве воцарившегося монарха было так ще­котливо и сложно, что неизбежно должно было портить их положение при этом монархе. В.И. Шуйский еще так недавно свидетельствовал в Москве о том, что он похоронил настоящего царевича в Угличе, а что во имя его идет "расстрига". Как мог он объяснить свои слова Самозванцу, которому он потом принес присягу? И как мог Самозванец довериться такому боярину, который на его глазах круто переменил свои речи о нем самом и который, слишком много знал о настоящем царевиче, мог и вперед злоупотреблять этим знанием? В то время как другие виновники переворота, Голицын и Басманов, получили на первых же порах служеб­ные поручения от Самозванца и, как его доверенные лица, поехали перед ним в Москву, Шуйские оставались в стороне. Это было последствием их поведения и, может быть, причиной той поспешности, с какою они стали агитировать против нового государя. Им было основание опасаться, что при перемене придворных лиц и влияний не им достанется первое место в правительстве, а между тем они притязали на него. Переворот 1 июня устранил тот порядок, которым они тяготились, но не создал такого по­рядка, какого они желали. Незачем было, с их точки зрения, терпеть но­вое положение вещей и опасно было в интересах их семьи дать ему ут­вердиться. Вот почему Шуйские, очертя голову, бросились в агитацию, возбуждая московское население против нового царя, еще не успевшего приехать в свою столицу. Неизвестно точно время, когда уличили и суди­ли Шуйских, но во всяком случае все дело Шуйских, до "казни" князя Василия и до ссылки всей семьи опальных князей, протекло в летние ме­сяцы 1605 года, точнее в первую половину лета. Письмо иезуита Лавиц- кого из Москвы, датированное 14 июля нового стиля, уже излагает не только вины Шуйского, но и суд над ним на так называемом "соборе" (in maximo consessu senatorum etiam spiritualium cun caeteris aliis) и относит казнь его, отмененную в последнюю минуту, к 10 июля по новому стилю, т.е. к 30 июня по старому. В июле Шуйские были уже сосланы в галиц- кие пригороды. Если мы примем эту дату и вспомним, что 1 июня про­изошло свержение, а 10 умерщвление Годуновых и что только 20 июня Самозванец приехал в Москву, то убедимся, что Шуйские необыкновен­но спешили и что все "дело" их заняло не более десяти дней. Очевидно, они мечтали не допустить "расстриги" до Москвы, не дать ему сесть на царстве. Разумеется, их предприятие не могло иметь успеха и должно было казаться предосудительным и странным. В Москве никто еще не имел времени убедиться в справедливости того, что говорили Шуйские, - что новый царь не царевич, а расстрига, и что он хочет "до конца разо­рить" православную веру. Не мудрено, что им пока никто не поверил и на пресловутом "соборе", который успели собрать менее, чем в десять дней, никто им не "пособствовал": "ни власти, ни из бояр, ни из простых людей, все на них же кричаху"84.

Разрыв с Шуйскими и опала на них повлекли за собою и другие опалы и казни. Источники, говоря о лицах, которых коснулся розыск, рассказы­вают, что Шуйских выдала болтовня "без рассуду" близких к ним торго­вых людей, между прочим, известного в то время "церковного и палатно­го мастера" Федора Коня (или Конева); называется также имя казненно­го смертью Петра Тургенева; отмечается, что большинство подозревае­мых принадлежало к духовенству. Если даже признать преувеличенным слух о том, что при самом начале правления нового царя "обыкновенно ночью тайно пытали, убивали и казнили людей" и что "каждый день то там, то здесь происходили казни", все-таки нельзя не заметить, что новое царствование началось не гладко и не вполне милостиво. Все слои мос­ковского населения испытали на себе, что "великий государь" не всех одинаково жалует, как обещал, "по своему царскому милосердному обы­чаю". С другой стороны, "великий государь" слишком жаловал тех, кого Москва не любила и боялась, С ним в Москву пришли казаки и польские роты и приехали польско-литовские паны в роде князя Вшиневецкого. Весь этот народ имел претензию думать, что именно ему москвичи обя­заны восстановлением династии, а новый царь - своим престолом. Пове­дение пришлецов было надменно и грубо, нравы распущены. Москвичи оскорблялись предпочтением, которое оказывалось иноземцам, и сво­бодою, с какой держал себя в Москве чужой люд. Правда, царь Димит­рий скоро распустил свое воинство и расплатился с ним, но на смену ушедшим являлись в Москву новые выходцы искать торговых барышей или придворных милостей. Царь всегда бывал окружен чужеродными гостями и иностранною стражею. Народ, видавший приготовления к каз­ни крамольника В. Шуйского, понемногу стал думать, что это был не крамольник, в провидец и страдалец за веру и правду. Можно полагать, что вопреки уверениям иностранных современников, выхвалявших Са­мозванца, его личность и дела не приобрели особой популярности у москвичей. А весной 1606 года нашествие поляков на Москву ради сводь- бы Самозванца и Марины и вовсе отчуждило московское население от нового двора. Интересно указание в письме Бучинского к Самозванцу, в январе 1606 года, что даже такие невеликие люди, как Борша и Хрипу­нов, говорили между собою, будто на Москве уже точно дознались, что царь Димитрий не настоящий царь; подобные разговоры между москича- ми были в ходу, стало быть, еще за полгода до свержения Самозванца85.