Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI—XVII вв

Экономическая зависимость задолженного крестьянина таким обра­зом могла и не переходить в юридическое ограничение права выхода и все-таки была действительным житейским средством держать земле­дельцев на владельческой пашне. Но эта зависимость могла получить и юридический характер, превратив крестьянина в холопа, полного или ка­бального. Судебник 1550 года допускает, в статье 88-й, возможность того, что "крестьянин с пашни продастся кому в полную в холопы". По запис­ным книгам служилых кабал конца XVI века можно установить десятки случаев, когда в число кабальных людей вступали бобыли и крестьян­ские дети. Выход из крестьянского состояния в рабство законом не был закрыт или ограничен до самого конца XVI века, чем и пользовалась практика. Законодательство московское терпело даже такой порядок, по которому выдача служилой кабалы могла совершаться без явки прави­тельству. Только с 1586 года записка кабал в особые книги стала обяза­тельною, до тех же пор, несмотря на указание статьи 78-й Судебника, можно было обходиться и без этого. Понятно, какой простор оставался для подобного рода сделок, раз они могли происходить с полною свобо­дою и бесконтрольно. Землевладельцы вымогали кабалу у тех, кому дава­ли приют в своем дворе и на чей труд рассчитывали» Большой процент малолетних и инородцев, которые, по новгородским записным книгам, "били челом волею" в холопство, указывает на то, что такая "воля" не всегда бывала сознательною даже при совершении договора формаль­ным порядком. А вне этого порядка закабаление могло принимать еще более откровенные и грубые формы. В погоне за лишним работником и слугою, при общем в них недостатке, кабала была хорошим средством привязать к месту тех, кого не было расчета сажать прямо на пашню. По записным книгам видно, что в кабалу идут в большинстве одинокие бездомовные люди, сироты и бродячая крестьянская молодежь; их еще не станет на ведение крестьянского хозяйства, но они уже полезны в качест­ве дворовых слуг и батраков. В других случаях службу "во дворе" могли предпочитать крестьянству и сами работники: маломочному бобылю и бродячему мастеровому человеку, портному или сапожнику, в чужом дворе могло быть лучше, чем на своем нищем хозяйстве и бедном бродя­чем мастерстве. Вот приблизительно те условия, в которых создавалась кабальная или вообще холопья зависимость. Она отрывала людей от пашни и тягла, но не выводила их из экономии замлевладельца. Она со­действовала тому, чтобы за землевладельцами закреплялись и те элемен­ты крестьянского мира, которые не имели прямого отношения к тяглой пашне и отличались наибольшею подвижностью. Чем заметнее станови­лась эта подвижность и наклонность к выходу на государственные окраи­ны и в Поле, тем деятельнее перетягивали владельцы к себе во двор на кабальную службу бродившие силы. В этих условиях не мы первые ви­дим главную причину чрезвычайного развития в XVI веке кабальной службы.

Но служба во дворе могла и не быть кабальною. При отсутствии кон­троля, который приводил бы к необходимости укреплять за собою двор­ню формальным порядком, через записку крепостных документов, вла­дельцы держали у себя людей вовсе без крепостей. Такие "доброволь­ные" люди или "вольные холопи", как их называл закон 1597 года, на де­ле ничем не отличались от крепостных слуг, что признал и закон в 1597 году, указав брать на них крепости даже против их воли. И ранее московское правительство не покровительствовало такой "доброволь­ной" службе, осуждая тех, кто "добровольному человеку верит и у себя его держит без крепости". В самом деле, с точки зрения государственно­го порядка, "добровольные" слуги могли представляться нежелательны­ми. Господам своим они не были крепки, потому что могли их покинуть с полною безнаказанностью, для государства они были бесполезны, ибо не несли его тягот, и очень неудобны своею неуловимостью. В рядах таких "вольных" слуг легко могли скрываться люди, ушедшие с государевой службы и тягла и "заложившиеся" за частное лицо, способное их укрыть как от частной обиды, так и от государственных повинностей.

Но именно эта возможность переманить способного к работе человека с тягла и службы в частный двор или в частную вотчину поддерживала обычай "добровольной" службы без крепости. Людей, записанных в тягло или в служилую десятою, нельзя было формально укрепить в холопстве, потому что правительство запрещало выход с черных тяглых мест и с го­сударевой службы, А между тем много таких людей укрывалось на част­ных землях привилегированных владельцев, где и жило "во льготе", ра­зорвав свои связи с государством, Их держали там без крепостей и звали чаще всего именем "закладчиков". Отношения их к землевладельцам бы­ли чрезвычайно разнообразны. При крайней юридической неопределен­ности они представляют большой бытовой интерес. Мы видим закладчи­ков везде: на монастырских землях они зовутся "вкладчиками", "дворни­ками" и просто "закладчиками"; на землях боярских их зовут "дворника­ми", "вольными холопами", просто "людьми" и тоже "закладчиками". В одних случаях это арендаторы владельческих земель и дворов, в других - сторожа осадных дворов и дворов "для приезду", в третьих - дворовые слуги, в четвертых - это обитатели их собственных дворов и усадеб, ког­да-то тяглых, а затем фиктивно проданных привилегированному земле­владельцу и потому "обеленных", т.е. освобожденных от тягла. Вся эта среда представляла собою внезаконное явление, с которым правительство долго не находило средств бороться. Оно не раз запрещало держать за­кладчиков, оно требовало крепости из всякого служившего в частном хо­зяйстве человека, но это не вело к цели, и закладничество жило> как изве­стно, во всей своей силе до Уложения 1649 года37.

Мы представили перечень тех способов, какими частные земельные хозяйства осваивали и укрепляли за собой рабочую силу. Все эти способы одинаково вели к ограничению свободы и прав крестьянской и вообще тяглой массы, а некоторые из них клонились и к нарушению правительст­венных интересов. Когда землевладельцы сажали на пустоши новых ра­ботников и их трудом переводили эти пустоши "из пуста в жило", прави­тельство выигрывало во всех отношениях: населенная и обработанная вотчина прямо увеличивала средства и силы самого правительства. Но когда этих новых работников хищнически вырывали из чужого хозяй­ства, терпело не только это последнее, но терпело и правительство: оно должно было разбирать тяжбу о крестьянах и лишалось дохода и службы с потерпевшего хозяйства. Когда владелец кабалил ссудою и серебром своего крестьянина, правительство могло оставаться спокойным: за разо­ренного мужика платил подати его владелец, а над общим вопросом о последствиях обнищания земледельческого класса тогда еще не задумы­вались. Но когда разоренный крестьянин превращался в непашенного бо­быля или продавался с пашни в холопи, оставаясь в руках прежнего вла­дельца, правительство теряло: крестьянская деревня обращалась в пус­тошь и не давала податей. И так бывало во многих случаях: одно и то же действие, смотря по его обстановке, обращалось то в пользу, то во вред господствовавшему порядку. Этим обстоятельством прежде всего дочжно объяснять ту нерешительность и осторожность, какую мы видим в дейст­виях правительства. Жизнь заставляла его в одно и то же время служить различным целям: поддерживать землевладельцев, особенно служилых, в их усилиях привязать трудовое население к месту, вместе с тем охранять свой собственный интерес, часто нарушаемый землевладельческой поли­тикой, и охранять интересы крестьянства, когда они сближались и совпа­дали с правительственными. Не будучи в состоянии примирить и согла­сить разные и в существе непримиримые стремления, правительство до самого конца века не могло выработать определенного и решительного образа действий в постигшем его кризисе, и этим еще более осложняло дело.

Оно, без сомнения, желало укрепления крестьян на местах, стреми­лось остановить их выход из-за владельцев или, по крайней мере, думало направлять их брожение сообразно своим видам; но оно не дошло до пол­ного и категорического провозглашения крестьянской крепости. Пред­приняв общую "перепись 7101 года", как ее обыкновенно принято назы­вать, правительство записывало в книгах крестьян за владельцами и затем сделало писцовую книгу своего рода крепостным актом, которым земле­владелец мог доказывать свое право на записанного в книгу крестьянина. Но вместе с тем оно как бы понимало, что книги не могли исчислить всей наличности крестьянского населения, и спокойно смотрело на выход из тяглых хозяйств сыновей, племянников, захребетников и тому подобного не записанного в тягло люда; оно иногда выпускало и дворохозяев-тягле- цов, если они передавали свой тяглый жеребий новому "жильцу". Таким образом на право передвижения крестьян правительство не налагало бе­зусловного и общего запрета: оно только его ограничивало условиями государственного порядка и владельческого интереса. В этом собственно и заключались первые меры к укреплению крестьян. Действуя, в таком смысле, правительство стояло на стороне владельческих стремлений. До­пуская обращение в холопство лиц, происходящих из крестьянских семей, оно также удовлетворяло владельческим вожделениям. Но, с другой сто­роны, и в конце века оно продолжало заселение вновь приобретенных окраин и Сибири, причем тяглых "приходцев" из центральных областей водворяло там в служилых слободах и просто на пашне, не возвращая их в прежнюю владельческую зависимость. Чтобы наполнить, по словам А. Палицына, "предел земли своея воинственным чином", Грозный и Бо­рис Годунов извлекали людей из коренных частей государства, всячески содействуя заселению рубежей. Такая политика, в сущности, поддержива­ла то самое народное брожение, с которым боролись в центре страны, и шла совершенно против замлевладельческой политики.

Но вряд ли это противоречие было плодом политического двуличия, скорее в нем отразилось бессилие подняться над двумя порядками явлений и подчинить их своему распоряжению. Когда на новозанятых местах укре­пилось московское население и под охраною крепостей возможна стала правильная хозяйственная деятельность, здесь повторились те же самые явления, которыми сопровождался кризис в старом центре. Появившиеся на окраинах, на юге от Оки, привилегированные землевладельцы, в гро­мадном большинстве служилые, пользовались всяческим покровительст­вом правительства в ущерб тяглым классам. В городах служилые сло­бодки уничтожали посады, а в уездах служилые вотчины и поместья унич­тожали крестьянское мирское устройство. Условия, вызвавшие кризис в центральных волостях, перешли на юг и вызвали дальнейшее рассеяние населения. Оно уходило за рубежи и наполняло собой казачьи городки и становища на южных реках. Там питалось и росло неудовольствие на тот государственный порядок, который лишал крестьянство его земли и пред­почитал выгоды служилого человека, жившего чужим трудом, интере­сам тяглого работника.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подведем итоги.

Московское государство в середине XVI века вступило в период реши­тельных и счастливых внешних войн. Войны передали в его обладание громадные пространства плодородных земель, которые надлежало укре­пить и заселить. Для ведения войны и для образования пограничной мили­ции и гарнизонов на новых рубежах московское правительство было вы­нуждено с особенной энергией и быстротой увеличивать численность слу­жилого класса. По условиям народнохозяйственного быта, главным обес­печением этого класса должна была служить земля и на ней крестьянский обязанный труд. Правительство, не располагая другими средствами, обра­щает в южной половине государства громадные площади населенной зем­ли в обладание служилых людей, причем податные общины, сидевшие на этой земле, или вовсе разрушаются или целиком входят в сферу хозяй­ственного влияния частных лиц. Тяглые люди теряют право самостоя­тельного владения и пользования землей, которую они считали до тех пор им принадлежащей, и стремятся к выходу из частной зависимости на новые земли. Политическая обстановка, в какой происходит передача зе­мель из тяглых в служилые руки, в высшей степени обостряет отот про­цесс. В борьбе с княжеской аристократией Грозный прибегает к массово­му перемещению землевладельцев с одних земель на другие, чем ускоряет обращение земель и делает его бурным и беспорядочным. В то же время правительство, в заботах об укреплении и заселении границ, не только не препятствует, но даже содействует переходу населения из центра на окра­ины, строя там города и вербуя в них гарнизоны. Таким образом прави­тельство, если возможно так выразиться, распугивает население из цент­ра и приманивает его на окраины. Медленное выселение трудовой массы, заметное в самой середине XVI века, к концу царствования Грозного при­нимает размеры общего бегства. Недороды и эпидемии, наконец, татар­ские набеги 1571 года и других лет еще более усиливают это бегство.

Большая половина служилых земель кругом Москвы запустевает, и част­ное землевладение вступает в тяжелый кризис. Между частными хозяй­ствами происходит ожесточенная борьба за рабочие руки, доходящая до грубых насилий. Общий успех в борьбе достается на долю крупного и льготного землевладения, церковного и боярского. Его представители располагают податною льготою и свободным капиталом для завлечения к себе крестьян и пользуются своим высоким общественным положением для безнаказанного насильственного своза крестьян с мелких владений в крупные вотчины. Как прежде, на полвека раньше, в борьбе за земли выросла вражда между светскими землевладельцами и монахами, стяжав­шими их земли, так теперь в борьбе за крестьян вырастает вражда между мелкими землевладельцами - служилыми людьми - и крупными вотчин­никами - боярами и монастырями. С другой стороны, потеря земель оже­сточала и тяглое население. Сбитые с городских рынков и усадеб вторже­нием приборного войска, вышедшие из сел и деревень, отданных госуда­ревым помещикам, тяглые люди чувствовали себя гонимыми и угнетен­ными. Их недовольство направлялось на всех землевладельцев одинаково, даже на государственный порядок вообще. Казачество на Дону служило выражением этого недовольства государством: оно себя ставило в сто­роне от государства, бывало почти всегда ему враждебно.

Так обстоятельства разделили московское общество на враждебные один другому слои. Предметом вражды служила земля, главный капитал страны. Причина вражды лежала в том, что земледельческий класс не только систематически уклонялся от обладания этим капиталом, но и по­рабощался теми землевладельцами, к которым переходила его земля. От­метим здесь с особым ударением уже известный нам факт, что москов­ский север - Поморье в широком смысле этого термина - не переживал этого кризиса. Там земля принадлежала тяглому миру, и он был ее дейст­вительным хозяином; лишь в некоторых местах монастырю удавалось овладеть черной волостью и обращать ее в монастырскую вотчину. Но это еще не вносило в общественную жизнь той розни и вражды, в ко­торых теряло свои моральные и материальные силы население южной половины государства.

Экономический кризис, развеявший население и сокрушивший хозяй­ственную культуру в срединных областях московских, разразился одно­временно с политическим кризисом, сорвавшим с наследственных земель и погубившим в государевой опале все подозрительные для царя элемен­ты в княжеской аристократии. Государева опала винно и безвинно по­стигала как отдельных лиц, так и целые семьи княжеского и некняжеско­го происхождения. Наблюдая отдельные проявления жестокости Гроз­ного, не видишь в них даже простого смысла, читая синодики Грозного, не отыскиваешь объяснения ни прегрешениям, ни покаянию Грозного. И сами современники, кажется, не умели объяснить дела, когда рассказы­вали, что "многих людей государь в своей опале побил", "и в земских и в опришнине людей выбил". Только наблюдения над земельной мобилиза­цией в опричнине открывают смысл той загадочной суеты, какая нача­лась в государстве с учреждением опричнины. Царь перебирал княжат на местах их вотчинной оседлости и разрывал связь их с землею, на кото­рой они родились и которая питала их политические воспоминания и по­нятия. Как сказочный Геракл успел одолеть Антея, потому что оторвал его от земли, его родившей, так исторический Грозный навсегда сломил политическую силу титулованного боярства, потому что оторвал его от наследственных вотчин и пересадил в новые условия службы и хозяйства. Сложность предпринятого пересмотра и передвижения землевладельцев была причиной того, что от операции пострадали не одни княжата, но и люди простые и далекие от политики. Личная жестокость и распущен­ность Грозного повели к тому, что сложное политическое дело было еще более осложнено ненужными казнями, пытками и грубым развратом. Крутая по своей сущности мера приняла характер общего террора имен­но потому, что ее прямой смысл был затемнен непонятными и страшны­ми способами действия. Вся страна содрогалась от страха опричнины и жестокостей Грозного. Боярство, титулованное и простое, гибло в опалах и спасалось в Литву. Убыль в составе современного Грозному боярства была так велика, что, по словам историка боярства В.О. Ключевского, "в начале XVII века из больших боярских фамилий прежнего времени дейст­вовали Мстиславские, Шуйские, Одоевские, Воротынские, Трубецкие, Го­лицыны, Куракины, Пронские, некоторые из Оболенских? и в числе их последний в роду своем Курлятев, Шереметевы, Морозовы, Шеины - и почти только". Остальная знать бежала или вымирала и разорялась, словом, исчезала с вершин московского общества. Таяли и исчезали в конфискациях опричнины и имущества знати. Что не брал на себя госу­дарь, то понемногу переходило к монастырям или за долги служилых лю­дей или на помин их душ. Вместе с политическим положением быстро изменялась к худшему и экономическая обстановка боярства. В жалобах Курбского можем мы слышать голос всей той среды, к которой он при­надлежал. Менее могли высказываться, но не менее боярства страдали от опричнины и те простые малоземельные служилые люди, которых пере­двигали с земель на земли по соображениям политического порядка, не в государевой опале, а всем городом. Сколько насилий и обид, разорений и потерь связано было с этим передвижением! На старой земле погибало устроенное хозяйство служилого человека; на новой оседлости трудно было ему обжиться и устроиться на пустошах без крестьян, которые или сами разбредались или свозились соседями. Страшная задолженность и хозяйственная маломочность служилого класса находят свое объяснение, между прочим, в этом вынужденном кочевании служилых хозяйств. На меньшей братии, людях, зависимых от служилых господ, опричнина должна была отозваться столь же тяжело. По давнему московскому обы­чаю при опале конфисковали не только имущество, "живот", опального человека, но и его документы - "грамоты и крепости". Действие этих крепостей прекращалось, обязательства развязывались, и крепостные люди, "опальных боляр слуги", получали свободу, иногда с запрещением поступать в какой-либо иной двор. Подобную судьбу испытывала много­численная дворня погибавших от лютости Грозного бояр. Если она не гибла с господином, она осуждалась на свободное и голодное существова­ние. Это был опасный для порядка элемент. Именно на него указывает Авраамий Палицын, когда рассказывает о "собрании злодеем" на украй- нах. Таким образом, направленная против высшего служилого слоя, оп­ричнина тяжко отзывалась на всем обществе. Создавая политическое го­нение против немногих и вряд ли очень опасных врагов государственного порядка, она создавала этому порядку действительных врагов в массе лиц, терпевших не за измену свою государству, а неизвестно за какую вину пред жестоким и распутным властителем38.

Таковы были обстоятельства московской жизни перед кончиной Гроз­ного. Высший служилый класс, частью взятый в опричнину, частью унич­тоженный и разогнанный, запуганный и разоренный, переживал тяже­лый нравственный и материальный кризис. Гроза опалы, страх за целость хозяйства, из которого уходили крестьяне, служебные тягости, вгоняв­шие в долги, успехи давнишнего соперника по землевладению - монасты­ря - все это угнетало и раздражало московское боярство, питало в нем не­довольство и приготовляло его к участию в Смуте; Мелкий служилый люд, дети боярские, дворовые и городовые, сидевшие на обезлюдевших поместьях и вотчинах, были прямо в ужасном положении. На них всей тя­жестью лежала война ливонская и охрана границ от Литвы и татар. Воен­ные повинности не давали им и короткого отдыха, а в то же время, по­следние средства для отбывания этих повинностей иссякали благодаря крестьянскому выходу и перевозу и постоянному передвижению самих служилых людей. Лишенные прочной оседлости и правильного обеспече­ния, не располагая не только свободными, но и необходимыми средства­ми, эти люди прямо нуждались в правительственной помощи и поддерж­ке, в охране их людей и земель от перевода за монастыри и бояр. Тяглое население государства также терпело от войны, от физических бедствий и от особенностей правления Грозного. Но судьба его была глубоко раз­лична в северной и южной половинах государства. Это различие нам уже известно. Бодрые и деятельные, зажиточные и хорошо организованные податные общины севера оставались самостоятельными и сохраняли не­посредственные отношения к правительству через выборных своих влас­тей в то самое время, когда в южной половине государства тяглое населе­ние черных и дворцовых волостей было обращено в частную зависи­мость, а посадская община изнурялась и исчезала от наплыва в города ратных людей и детей боярских с их дворнею и крестьянами. В северных волостях население держалось на местах, тогда как на юге оно стало бро­дить, уходя из государства, с государева тягла, с боярского двора и господ­ской пашни. Оно уносило с родины чувство глубокого недовольства и вражды к тому общественному строю, который постепенно лишал их земли и свободы. Можно сказать, что в срединных и южных областях го­сударства не было ни одной общественной группы, которая была бы до­вольна ходом дел. Здесь все было потрясено внутренним кризисом и воен­ными неудачами Грозного, все потеряло устойчивость и бродило пока скрытым, внутренним брожением зловещие признаки которого, однако, мог ловить глаз внимательного наблюдателя. Посторонний Москве чело­век видел в этом брожении опасность междоусобия и смут, и он был прав.

Часть вторая

омутл в московском государстве

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

первый период смуты:

БОРЬБА ЗА МООКОЕОКИЙ ПРЕСТОЛ

Общий ход развития Смуты

В марте 1584 года умер Грозный. Его кончина поставила государство на краю опасности. Вместе со своим творцом сразу окончила свои дни и система террора, но недовольство, возбужденное ею, продолжало жить среди тех, кто от нее терпел. Хозяйственный кризис в серединных облас­тях был в полном разгаре, и правительство признавало уже открыто, что для его слуг пришла "великая тощета". Тяжкие обстоятельства государст­венной жизни оставил Грозный в наследство своему преемнику, но расст­ройство дел получало особенную остроту еще и оттого, что этот преем­ник был неспособен к практической деятельности. В династии москов­ской вообще не оставалось дееспособных лиц. Судьба жестоко покарала Грозного, сделав его сыноубийцею. Со смертью старшего царевича Ива­на Ивановича угасало будущее московского царского рода, и Грозный, сходя в могилу после долгой и, казалось, победоносной борьбы за динас­тический интерес, ясно понимал, что он не упрочил даже ближайшего будущего семьи. И действительно, едва он закрыл глаза, в Кремле, среди людей, стоявших вокруг неспособных к правлению царевичей Феодора и малютки Димитрия, возникает уже боязнь смуты, принимаются меры предосторожности, возникает тревога.

В таком совпадении государственного расстройства с расстройством династии надобно видеть главное условие возникновения открытой Сму­ты. Сильное правительство могло бы господствовать над положением дел, бороться с общественным брожением и искать выхода из государст­венных затруднений; ослабевшая власть становилась жертвой посторон­них влияний и покушений, которые превращали ее в орудие беспорядка как в правительственной среде, так и в управляемом обществе. Лишь только в Москве грозного царя сменил слабый и больной царь Феодор, болезненные процессы в общественном организме начали выходить нару­жу и становиться явным недугом. Начиналась Смута.

В развитии московской Смуты ясно различаются три периода. Пер­вый может быть назван династическим, второй - социальным и третий - национальным. Первый обнимает собой время борьбы за московский престол между различными претендентами до царя Василия Шуйского включительно. Второй период характеризуется междоусобною борьбою общественных классов и вмешательством в эту борьбу иноземных прави­тельств, на долю которых и достается успех в борьбе. Наконец, третий период Смуты обнимает собой время борьбы московских людей с инозем­ным господством до создания национального правительства с М.Ф. Ро­мановым во главе. Главнейшие моменты в ходе Смуты следовали в такой постепенности: началась открытая Смута рядом боярских дворцовых ин­триг, направленных на то, чтобы захватить влияние во дворце, власть и впоследствии престол. Эти интриги открылись тотчас по смерти Грозного и разрешились регентством, а затем и воцарением Б. Годунова. Главным орудием боярской борьбы, решившим дело бесповоротно в пользу Бори­са, послужил земский собор, возведший семью Годуновых на царскую степень. Тогда оппозиционные элементы из дворца перенесли смуту в войско и, выдвинув Самозванца, сделали орудием борьбы войсковые мас­сы. Эти массы, служа послушно тем своим вождям, которым они верили, сражались за Годуновых и за Димитрия, шли против Димитрия за Шуй­ского, словом, принимали пассивное уча<ртие в борьбе за престол, доста­вив последнее торжество в ней Шуйскому. Однако ряд политических дви­жений не прошел бесследно для воинских людей. Участвуя в походах и пе­реворотах в качестве силы, решающей дело, они поняли свое значение в стране и научились пользоваться воинской организацией для достижения своих общественных стремлений. В движении Болотникова обнаружи­лось, во-первых, что почин в создании социального движения принадле­жит низшим слоям войска - украинному казачеству, и, во-вторых, что различие общественных интересов и стремлений разбило войско на враж­дебные сословные круги. Высшие из них стали за Шуйского, как за главу существовавшего общественного порядка, низшие примкнули к Тушин­скому вору, превратив его из династического претендента в вожака опре­деленных общественных групп. Междоусобная борьба окончилась побе­дой стороны Шуйского благодаря вмешательству торгово-промышлен­ного севера, который поддержал старый порядок в лице царя Василия.^ Однако торжество Шуйского было непрочно. Он пал вследствие ослож? нений, созданных польским и шведским вмешательством, и взамен его слабого правительства создалась польская военная диктатура. Она не пре­кратила общественного междоусобия и не поддержала государственного единства, так как сама была слаба и держалась лишь оккупацией столи­цы. Но она подготовила важный перелом в общественном сознании. Про­тив иноземного господства спешили соединиться в одном ополчении все народные группы, до тех пор взаимно враждовавшие. Временное прави­тельство, созданное в ополчении вокруг Ляпунова, собрало в себе пред­ставителей этих враждебных групп, но оно скоро погибло вследствие их слепой вражды. Общий патриотический порыв не мог, таким образом, погасить народные страсти и примирить обостренную рознь. Попытка

создать общее земское правительство не удалась, и страна, не желавшая польской власти, не имела, в сущности, никакой. Тогда в 1611 году, сло­жилась, наконец, программа действий, именем патриарха призывавшая к единению не всех вообще русских людей, а только консервативные слои населения: землевладельческий служилый класс и торгово-промышлен­ный тяглый. Их силами создано было нижегородское ополчение, осво­бождена Москва и побеждены казаки. Правительство 1613 года и зем­ские соборы времени царя Михаила стали органами этих восторжество­вавших в борьбе средних слоев московского общества. Политика царя Михаила была поэтому одинаково холодна к интересам и старинной родо­вой знати и крепостной рабочей массы: она руководилась интересами об­щественной середины, желавшей по-своему определить и укрепить поря­док в освобожденной от поляков стране.

I

Первый момент Смуты - боярская смута. Точка зрения на боярскую смуту конца XVI века. Состав правительст­венного круга в последние годы Грозного и в первое время царствования Федора. Удаление родни царевича Ди­митрия из Москвы не связано с боярскою дворцовою сму­тою. Состав ближней думы Федора. Столкновение Году­нова с Головиными и Мстиславским. Дело Шуйских. Новая группировка лиц с 1587 года. Стремление Бориса к фор­мальному регентству. Титул Бориса. Право участия в дипломатических сношениях. Этикет при дворе Бориса

Обыкновенно принято думать, что тотчас после смерти Грозного нача­лась в Москве "борьба боярских партий". Виднейшие боярские роды, пользуясь личной слабостью царя Феодора и предвидя конец династии, открыли борьбу за влияние и власть, стремились стать ближе к престолу, чтобы в удобную минуту совсем захватить его в свой род. За могущест­веннейшими родами стояли их "партии" - их родня и сторонники, и таким образом все боярство втянулось в борьбу, в которой должны были "вы­ставиться будущие династии".

-Но мы уже знаем, что боярство, старый правительственный и земле­владельческий класс, было раздавлено опричниною и потеряло свое прежнее положение у власти. В государевой думе его заменили новые люди. Конечно, трудно точно указать круг лиц, который имел правитель­ственно значение в последние годы жизни Грозного. Однако можно на­стаивать на том, что царь не искал себе советников и исполнителей далее очень тесного кружка приближенных бояр и "возлюбленников" Бояре "из земского" - кн. И.Ф. Мстиславский и Н.Р. Юрьев, "из двора" или оп­ричнины - Б.Я. Вельский и Годуновы, дьяки Щелкаловы и А. Шерефеди- нов - вот заметнейшие из приближенных Грозного. За ними стоят князья, служившие в опричном государеве дворе: несколько Шуйских, В.Ф, Ско- пин-Шуйский и Ф.М. Трубецкой. Наконец, со времени свадьбы Грозного с Марьей Нагою начинают пользоваться значением Нагие39. Все эти люди представляют собой новый слой московской знати, возникшей именно в эпоху опричнины, как первый образчик служилой и дворцовой аристо­кратии. Их положение у дел создано не их "отечеством", а личной служ­бой и выслугой или же отношениями родства и свойства. Князь И.Ф. Мстиславский был племянником царя Ивана, сыном его двоюродной сестры Анастасии. Юрьевы, Годуновы и Нагие - это царские "шурья", братья государевых жен. Как они сами, так и их родня получили придвор­ное значение по брачным союзам московских государей и держались главным образом родственными связями. Богдан Бельский в последние лета Грозного был временщиком по личному расположению к нему царя. Все прочие, названные выше, стояли на первых местах в администрации и войске не по породе, а потому, что казались Грозному, в большей или меньшей степени, надежными слугами. Из них одна лишь семья Шуйских вызывала в царе некоторое сомнение. В 1569 году царь "велел князя Ива­на Андреевича Шуйскаго из Смоленска (с воеводства) свести для того, что от него человек сбежал в Литву", а в 1583 году царь взял поручную запись со всех сыновей князя Ивана Андреевича по их брате, князе Васи­лии. Трудно сказать, на чем основаны были подозрения против этой се­мьи; во всяком случае род Шуйских был единственным из заметнейших восточно-русских княжеских родов, все ветви которого преуспевали в эпоху опричнины. Только верной службой в новом "дворе" могли Шуй­ские держаться при Грозном в то время, когда другие большие москов­ские роды гибли в опалах. Наконец, о дьяках и думных дворянах - Щелка- ловых, Шерефединове, Романе Олферьеве, Романе Пивове, Игнатии Та­тищеве и им подобных - нечего и говорить: только служба и личная по- слуга давали им значение40.

Таким образом во время кончины Грозного у московского трона, во­преки обычным нашим представлениям, стоял не аристократический круг государственных чинов, не "могущественнейшие роды боярские", как го­ворил С.М. Соловьев, а случайный кружок приближенных царских родст­венников и доверенных лиц. Этому кружку и завещал Грозный (если только он успел что-либо завещать) охрану своих детей. Разумеется, он и не думал устраивать формальную опеку над своим сыном Феодором в ви­де "новой пентархии или верховной думы", как выражался Карамзин. Не было ни малейшей нужды в экстренном государственном учреждении, когда в обычной "ближней думе" могли сойтись ближайшие родственни­ки молодого царя: его родной дядя Н.Р. Юрьев, его троюродный брат И.Ф. Мстиславский и его шурин Б.Ф. Годунов. К этому интимному совету Федора примыкали и Шуйские, потому что Юрьевы, Годуновы и Шуй­ские были между собой во многократном свойстве; именно: дочь Н.Р. Юрьева была за Иваном Ивановичем Годуновым; Б.Ф. Годунов и князь Д.И. Шуйский были женаты на родных сестрах; на родных же сест­рах из семьи Горбатых-Шуйских, Ирине и Евдокии, были женаты князь И.Ф. Мстиславский и Н.Р. Юрьев. Князь В.И. Шуйский в первом браке своем имел женой княжну Е.М. Репнину, родные которой были "братья и великие други" семье "Никитичей" Романовых. Вокруг царя Федора было столько "своих" людей, и притом думных, что и без всякой "пентархии" было кому опекать неспособного монарха и "поддерживать под ним цар­ство". И около другого сына Грозного царевича Димитрия, была своя родня - Нагие. К ним, кажется, примыкал и оружничий царский Б.Я. Бельский, которого иногда называют "дядькою" или воспитателем маленького царевича. Из бояр первого кружка Бельский дружил, как вид­но, с одним только Б. Годуновым, с которым находился в свойстве по же­не Бориса. Остальные бояре были далеки от него. И Бельский и Нагие не принадлежали к высшей московской знати. Несмотря на то, что Бель­ский, находясь в большом приближении у Грозного, был при нем "перво- ближен и началосоветен", Грозный ему не сказал боярства, и Бельский не был "венчан славой совершеннаго имени чиновска", пока при Борисе не стал окольничим, а при Димитрие боярином. Нагие же, редко выслуживаясь до боярства, бывали и в думных дворянах. В "отечестве" своем и в службе родня Димитрия и вообще люди его круга были гораздо пониже тех, кто держался около старшего его брата Федора41.

Ограничивая состав правительственной среды немногочисленным кру­гом царской родни и доверенных слуг, мы тем самым уже устанавливаем определенный взгляд на придворные смуты в первые годы царствования царя Федора Ивановича. Эти смуты не были борьбою за власть и за буду­щий престол "могущественнейших" родов московской аристократии, за которыми стояли бы целые партии боярства; это были простые столк­новения за дворцовое влияние и положение между людьми, причитавши­ми себя в родство с царем. Политическое значение этой борьбе придали не те цели, которыми первоначально руководились борцы, не те средст­ва, которыми они действовали, а те результаты, к каким привела эта борьбаг- формальное признание Б. Годунова регентом государства. Толь­ко тогда, когда Б. Годунов стал "властодержавным правителем" всего Российского царства и тем самым открыто, хотя и косвенно, заявлена была неспособность царя к правлению, придворное первенство Бориса обратилось в политическое. Передача правления в руки Бориса и смерть царевны Феодосии совершили важный перелом в развитии боярской сму­ты. Когда обнаружился вполне физический упадок бездетного царя и ис­чезли надежды на царское "плодородие", то стало очевидно, что дворцо­вый временщик через полномочия регента может приблизиться к облада­нию престолом. Тогда только и могли возникнуть династические притяза­ния и мечтания как в боярском потомстве Рюрика, так и в тех некняжес­ких семьях старого боярства, которые считали себя честнее Годуновых. До тех же пор мы можем наблюдать лишь простые придворные ссоры.

Но прежде чем начались такие ссоры, в Москве произошел ряд собы­тий, не имевших прямого отношения к боярской смуте последующих лет, однако тревожных и смутных. Эти события были вызваны необычным состоянием царской семьи, в которой старший ее представитель, Федор, не был дееспособен, а младший, Димитрий, не был правоспособен. Одина­ковая непригодность их к личной деятельности как бы равняла их в отно­шении прав на престол, и можно было опасаться, что найдутся люди, же­лающие передать власть от Федора Димитрию. По крайней мере, этого опасались приближенные Федора. Поэтому тотчас по смерти Грозного было признано необходимым удалить из Москвы Димитрия и его родню. Царевича с матерью, дядями и некоторыми другими более далекими род­ными отправили на его удел в Углич. Кое-кого из Нагих послали в низо­вые города на воеводства. Выслали и Б. Вельского из Москвы после ка- кого-то уличного беспорядка, направленного против него. Но эта высыл­ка людей, признанных неудобными в столице, не имела вида суровой опа­лы. С углицким удельным двором московский двор сохранял доброжела­тельные отношения. В Москву с именин царевича 19 октября, на память мученика Уара ("ангел его молит в той день", "прямое ж ему имя бысть Уар", поясняли летописцы о царевиче Димитрии), присылали государю "пироги", а государь отдаривал царицу Марию Федоровну мехами, а ее посланца А. А. Нагого камками и деньгами. Также и Вельский, удаленный из Москвы "от молв мира" в Нижний-Новгород, был там не ссыльным и заключенным, а воеводой и сохранил сан оружничего. Государь так забо­тился о нем, что он пребывал там "во обилии и многом покое"42. Каковы бы ни были в частности поводы к высылке Нагих и Вельского, смысл этой меры вне спора: ни Нагие, ни Вельский на самом деле не поднимали крамолы против Федора, но пребывание в Москве как их самих, так и питомца их, маленького Димитрия, показалось опасным для старшего ца­ревича, хотя и нареченного царем, но неспособного к правлению. Руково­дители Федора испугались не открытого покушения, не действительно наступившей опасности, а только возможности интриги против старшего брата в пользу младшего. Поэтому быстрое удаление от двора того круга придворных, цз которого могла выйти интрига, было не последствием уже происшедшей в правительстве смуты, а предварительной мерой для ее предупреждения. Что же касается до уличного движения против Вель­ского, то, по всем признакам, в нем не было элементов противогосударст­венных и противодинастических. Направленное против отдельного прави­тельственного лица, оно представляло собой, кажется, одну из тех пло­щадных случайностей, какие были знакомы Москве и в XVII веке. Оба эти эпизода - и выезд Нагих и Вельского из Москвы, и волнение толпы против Вельского - в развитии смуты играют случайную роль. Изложе­ние боярских смут и борьбы за престол следует начинать не с Них, а с тех столкновений, которые произошли позднее между приближенными царя Федора, в самом тесном правительственном круге, державшим власть именем слабого царя.

В центре этого круга, как мы уже видели, стояли бояре кн. И.Ф. Мсти­славский, Н.Р. Юрьев и Б.Ф. Годунов. К этому же центру были близки и князья Шуйские: кроме Ивана Петровича Шуйского и Василия Федорови­ча Скопина-Шуйского, которым боярство дано было еще Грозным в 1584 году, боярами были сказаны братья Василий и Андрей Ивановичи Шуй­ские. Среди остального боярства не было князей, равных им по значе­нию. Ни одна ветвь Рюриковичей при воцарении Федора не имела пред­ставителей в думе, если не считать окольничего Ф.М. Троекурова из неве­ликих ярославских князей. Из князей же литовского корня состоял в думе и доживал свой век старейший в роде Булгаковых князь Василий Юрь­евич Голицын, умерший воеводой в Смоленске в 7093 (1584—1585) году, а остальные Булгаковы, как Голицыны, так и Куракины, по молодости еще не дошли до боярства и даже старшие из них были возводимы в бояр­ский сан уже при царе Федоре. Старший из Трубецких, боярин Федор Ми­хайлович, стоял высоко в служебном отношении, но не по отечеству, а по службе в опричнине. И сам старик И.Ф. Мстиславский пользовался внеш­ним первенством среди бояр не столько по происхождению своему, сколь­ко потому, что Грозный по родству его "жаловал и учинил его велика". Это бояре говорили Мстиславским в глаза. Таким образом рядом с цар­ской родней, Юрьевыми и Годуновыми, не Мстиславские, а именно Шуй­ские были виднейшими представителями коренной московской знати, и в этом смысле Горсей мог с полным основанием назвать Ивана Шуйского "первым принцем королевской крови" (prime prince of the bloud royall) сре­ди московского боярства. Но именно на Шуйских и видно, как мало значи­ла порода в московском дворе, только что пережившем опричнину. В то время как Никита Романович Юрьев и Борис Федорович Годунов, остава­ясь в Москве, распоряжались делами и всем государством, Шуйские были на воеводствах в больших порубежных городах. В 1584-1585 году Васи­лий Федорович Скопин-Шуйский был воеводой в Новгороде. Иван Пет­рович Шуйский - во Пскове, а Василий Иванович - в Смоленске. На ход дел при дворе могли они влиять очень мало, по крайней мере, до возвра­щения в Москву. Но и во время пребывания их при самом дворе не им принадлежало первое место. При воцарении Федора его занимал, по еди­ногласному указанию современников, Никита Романович, из той самой семьи Захарьиных, которым князья-бояре не хотели "служить" в 1553 го­ду. Друзьями его были Б.Ф. Годунов и дьяки Щелкаловы. Это и было на­стоящее правительство, а Мстиславские и Шуйские были только первыми чинами двора, говоря языком нашей эпохи. Узы родства и свойства до поры до времени связывали всех этих людей в один кружок, но эти узы были очень непрочны и разорвались при первом же толчке43.

Толчком послужила болезнь Никиты Романовича: уже в августе 1584 года она лишила его сил, а в апреле 1585 года свела в могилу. Пока он принимал участие в делах, он сохранял за собой бесспорное первенство; когда же он сошел со сцены, за первое место могли поспорить все ос­тальные члены правившего кружка, а в особенности Мстиславский и Го­дунов. За Мстиславского была порода, титул и родство с царем, хотя и дальнее. За Годуновым была близость к государю через сестру-государы­ню и тесная связь с Романовыми и Щелкаловыми. Об этой связи имеем много свидетельств со стороны людей, хорошо осведомленных. Палицын определеннее других говорит, что Борис дал клятву Никите Романовичу "соблюдать" его детей, попечение о которых "вверил" ему старый боя­рин. Что могло значить это "соблюдение", разъясняет другой автор XVII века, говоря о Борисе и Романовых, что Борис "клятву страшну тем сотвори, яко братию и царствию помогателя имети". Принадлежавший к семье Романовых, зять Никиты Романовича, кн. И.М. Катырев подтверж­дает эти слова короткой фразой, что Годунов имел Романовых "в завеща­тельном союзе дружбы". Союз их был "завещательным", конечно, пото­му, что начался еще при Никите Романовиче и представлял семейную

9 С.Ф Платонов традицию, завещанную стариком. Заметим, что эта традиция держалась долго, через все царствование Федора, до его смерти, когда старший из Никитичей оказался соперником Борису в деле царского избрания 1598 года. Так же тесна и продолжительна была и дружба Бориса со Щел- каловыми, особенно же со старшим из них, с Андреем. По одному русско­му известию, Годунов даже называл Андрея Яковлевича Щелкалова себе "отцом". О дружеских отношениях царского шурина и "великих" дьяков, кроме известий некоторых иностранцев, очень определенно говорит Ив. Тимофеев. Он называет Андрея Щелкалова "наставником и учителем" Бориса, от которого Борис впервые научился, как ему "одолевать благо­родных" и достигать власти. Между Щелкаловыми и Годуновым сущест­вовала, по мнению Тимофеева, "крестоклятвена клятва", чтобы втроем утвердить за собою царство. В исполнение этой клятвы Щелкаловы воца- рили Бориса, возвели его как бы на небо, а он преступил свое целование и отблагодарил им злом за благодеяния. Каковы бы ни были тайные отно­шения Бориса и знаменитых дьяков, Андрей Щелкалов имел громадное значение при царе Федоре до 1594 года, а Василий Щелкалов сохранил его и в первые годы царствования Бориса: оба брата были люди "силь­ные", и на них нельзя было найти управы44. С такими связями, как Рома­новы и Щелкаловы, Борису можно было не бояться соперничества даже Мстиславских. Пока первенство давалось дворцовыми отношениями и близостью к лицу государя, Годунов должен был им владеть, потому что по сестре-царице он был очень близок к царю, а в остальной государевой родне, среди "Никитичей", находил не вражду и противодействие, а "заве­щательный союз дружбы".

* Еще до кончины Н.Р. Юрьева произошла первая ссора бояр за пер­венство. |Что ее вызвало, мы не знаем. Летописец, составленный в XVII веке при дворе царя Михаила и патриарха Филарета Романовых, очень сдержанно относясь к событиям 1584-1585 гг., замечает, что тогда вообще бояре "разделяхуся на-двое": одну сторону составили Борис Федо­рович и прочие Годуновы, а с ними "иные бояре" (летописец не называет здесь по имени Никитичей Романовых, хотя именно их прежде всего здесь следует разуметь); другую сторону представлял кн. И.Ф. Мстиславский, а с ним были Шуйские, Воротынские, Головины, Колычовы. Годунов "оси­ливал" противников, надеясь "на царское присвоение", т.е. на родство или свойство с царем. Борьба окончилась высылкой И.Ф. Мстиславского в Кириллов монастырь, где старик скоро и умер, постриженный в иночест­во с именем Иосифа. С ним вместе пострадали, по словам летописца, кня­зья Воротынские и Головины. Но, как кажется, летописец смешал здесь последовательность и подробности событий, хотя их общий смысл уловил достаточно верно. Есть данные думать, что столкновение боярских круж­ков разрешилось не сразу, не одним ударом со стороны Годунова, а испод­воль. Сперва пострадали Головины. В самый рождественский сочельник 1584 года был отставлен от должности казначея окольничий Владимир Васильевич Головин. Его двоюродный брат Петр Иванович, который с 1578 года также назывался казначеем, был заточен и, как говорят, в тюрьме умер. Младший брат Петра Ивановича, Михайло Иванович, кото­рый после своей псковской службы жил в медынской вотчине, "послы­шал такое разорение" над своими родственниками и, опасаясь и на себя опалы, отъехал в Литву. Там в феврале 1585 года его застали у Батория московские послы князь Троекуров и Безнин. Они объясняли полякам опалу государеву на Головиных тем, что Головины "покрали казну госу­дареву". Горсей же говорит, что Петр Головин пострадал за дерзость и за­носчивость в отношении Бориса. Как бы то ни было, Головины уже по­терпели опалу, а Мстиславские еще были целы: в то самое время когда Троекуров интриговал пред Баторием против Михаила Головина, в фев­рале 1585 года в Москве князь Ив. Ф. Мстиславский занимал первое мес­то среди бояр на приеме баториева посла Луки Сапеги. Затем, вероятно, летом 1585 года, пришел черед и И.Ф. Мстиславскому испытать государе­ву опалу за царского шурина. Старик навсегда ушел из московского двор­ца, в котором ему пришлось столько жить и видеть с 1541 года, когда он стал государевым кравчим. Его удаление, однако, не повело за собой уни­жений для его сына князя Федора Ивановича. Князь Федор, получивший боярский сан еще в 1577 году, теперь, после пострижения отца, наследо­вал его первенство в боярском списке. Из Шуйских также никто не пост­радал, и вообще никаких резких гонений за это время не было, если не считать опалы П. Головина45.

Летописец рассказывает так, как будто после удаления И.Ф. Мстислав­ского боярская вражда не погасла: Шуйские продолжали "противиться" Годунову и "никако же ему поддавахуся ни в чем". Хотя виднейшие пред­ставители Шуйских, князья Василий Иванович и Иван Петрович, в то вре­мя (1585-1587 гг.) "годовали" на воеводствах, первый в Смоленске, а вто­рой во Пскове, однако в Москве оставались их братья с Андреем Ивано­вичем во главе; они и "стали измену делать - на всякое лихо умышлять с торговыми мужиками". В точности неизвестно, что такое они умышляли и как противились Борису; во всяком случае глухая ссора и скрытая враж­да тянулись долго, более года, и разразились открытыми столкновениями только в 1587 году. К сожалению, и об этом столкновении мы знаем очень мало, и сколько бы мы ни повторяли известнейших рассказов о том, как мирился и снова ссорился с Шуйскими Годунов, мы не уразумеем совсем точно сути дела и не разъясним с полной достоверностью смысла участия в этом деле "земских посадских людей". Очень важно то обстоя­тельство, что на этот раз, в 1587 году, боярская ссора была вынесена из дворца. Московское правительство желало скрыть от посторонних лю­дей, что во время этой ссоры "в Кремле-городе в осаде сидели и стражу крепкую поставили"; но ведь и Грозный в свое время желал скрыть свою опричнину. Это было простое запирательство, в котором видели лучший способ прекращать неудобные разговоры. Нет ни малейшего сомнения, что в 1587 году в Москве произошло уличное движение, направленное против господства Годуновых. Это движение не удалось и повлекло за собой большой розыск. Главными виновниками смуты были признаны Иван Петрович и Андрей Иванович Шуйские. Как их, так и братьев их ра­зослали в ссылку, а имущество конфисковали. Сообщников их, Колыче­вых, Татевых, Быкасовых и других разослали по городам. Федор Василь­евич Шереметев постригся в монахи не без связи с этим же делом. Про­стых "изменников", участвовавших в движении "мужиков-воров", пытали и шесть или семь человек казнили на Красной площади. Наконец, москов­ский митрополит "премудрый грамматик" Дионисий и архиепископ Вар- лаам Крутицкий были сосланы в новгородские монастыри46. Это было очень крупное дело, захватившее все слои московского населения, от ми­трополита и знатного боярина до простых служилых людей, государевых и боярских, и до торгового посадского люда. Один ранний и ценный хро­нограф (не считая иностранных или позднейших известий) сохранил нам интересное указание на то, что именно могло соединить в одном движе­нии столь разнородные общественные слои. Хронограф рассказывает, что митрополит Дионисий, кн. Иван Петрович Шуйский и другие вельмо­жи "царевы палаты" вместе с московскими гостями и "купецкими людь­ми" учинили совет и укрепились "между собе рукописанием бити челом государю", иначе говоря, составили коллективное челобитье о том, "что­бы ему, государю, вся земля державы царския своея пожаловати: прияти бы ему вторый брак, а царицу перваго брака Ирину Федоровну пожалова­ти отпустити в иноческий чин; и брак учинити ему царьскаго ради чадоро­дия". Шуйские с Дионисием возбудили мирское челобитье о царском ча­дородии с тонким расчетом разорвать родственную связь Бориса с царем и тем лишить Бориса его главной опоры. Забота о благополучии динас­тии должна была оправдывать их обращение к московскому населению и придавать вид благонамеренности земскому челобитью. Однако они ошиблись. Если бы Ирина была действительно бесплодна, челобитье имело бы смысл, но царица несколько раз перенесла несчастные роды, до тех пор, пока родилась у нее в 1592 г. дочка Феодосия. Как раз в то время, когда зрело это земское челобитье, направленное на сохранение династии и на погибель Бориса, царская семья сама искала средств помочь своему несчастью не только дома, но даже и в Англии, откуда в 1586 году посла­ли царице Ирине доктора и опытную акушерку (obstetricem expertam at peritam, quae partus dolores scientia leniat). Невозможно допустить, чтобы надежды царской четы иметь потомство были утрачены уже в 1587 году; поспешное челобитье о разводе могло только оскорбить царя и непре­менно должно было показаться неуместным по своей преждевременнос­ти. Составители челобитья и зачинщики движения были отданы под след­ствие и обвинены в "измене" - термин, которым московские люди означа­ли все степени непослушания властям. Первобытные формы тогдашнего розыска и суда охотно допускали доносы в число судебных доказательств, и потому от холопей Шуйских принимали всякие доводы на господ. Так создалось это дело об "измене" князя Ивана Петровича Шуйского. С раз­ных сторон мы слышим рассказы об участии в этом деле уличной толпы. Одни рассказывают, что эта толпа хотела "без милости побита камень- ем" Бориса, когда узнала о его покушениях на Шуйских; другие говорят о народном сборище около Грановитой палаты в те самые часы, когда боя­ре перекорялись у патриарха, призвавшего их с целью примирить. Если эта толпа и не покушалась на открытое насилие, если даже и не грозила им, то уже одно скопление народа на Кремлевской площади могло испу­гать*>московское правительство, всегда подозрительное и осторожное. В Кремле сели в осаду, а когда убедились, что опасность прошла, то жес­токо наказали коноводов толпы. За что московский боярин разделывался ссылкой, за то простые "мужики-воры" платились своими головами47.

К лету 1587 года в Москве уже не было опасных соперников Бориса. Старший Мстиславский, старшие Шуйские окончили свое земное попри­ще в опале и ссылке; они недолго жили в тех местах, куда их бросил цар­ский гнев, и их скорая кончина подала повод к такой молве, будто их уби­ли по наущению Бориса. Младшие же родичи сосланных и умерших бояр, Ф.И. Мстиславский и В.И. Шуйский с братьями (скоро возвращенные в Москву), наконец, молодые Никитичи, не могли стать наравне с Бори­сом Годуновым, который был на деле и титуловался на словах "началь­ным боярином и советником царского величества". Не могли отнять у него первенства и те, которых возвышали взамен удаленных. Не говоря о людях второстепенной родовой и служилой чести, например, о князьях И.В. Сицком, Б.П. Засекине, Хворостининых, о таких дельцах, как князья Ф.М. Троекуров и Ф.А. Писемский, - даже любимый дядька царя Федора Андрей Петрович Клешнин и знаменитые братья Щелкаловы, даже знат­ный родственник царский князь Иван Михаилович Глинский уступали первое место Борису. Если "ближний" думец Клешнин, быстро возвы­шенный до окольничества, был слишком незнатен по сравнению с Бори­сом, и потому не мог с ним соперничать, как и "большие ближние дьяки" Щелкаловы, то И.М. Глинский, бесспорно, превосходил отечеством Бори­са. Но будучи женат на сестре Борисовой жены, он вполне подпал влия­нию Бориса, как свидетельствует его духовная 1586 года. Современники говорили о Глинском, что он,был малоумен изроет48.

Однако начальный боярин и советник не мог чувствовать себя спокой­но, пока его положение у власти не было оформлено и закреплено. К этому Борис шел осторожно, с большой постепенностью, пока не до­бился гласного признания за ним прав и положения правителя, регента. Случилось это таким образом.

С болезнью и смертью Н.Р. Юрьева, когда не стало никакого авторите­та в Москве, перед которым склонялся и стеснялся бы Борис, он упорно стремится к тому, чтобы занять при дворе исключительное положение царского родственника и помощника и чтобы править делами, "имея, - по выражению Карамзина, - советников, но не имея ни совместников, ни товарищей". Очень рано через различных своих агентов стал он прово­дить именно такой взгляд на себя. Известный Горсей был одним из дея­тельных распространителей этого взгляда. В 1586 году, когда еще не раз­вязались у Бориса отношения с Шуйскими, Горсей уже доставил Борису от королевы английской грамоту, в которой Борис назван был "кровным приятелем" и "князем". Говоря о Борисе в своем "описании коронации" 1584 года (напечатанном уже в 1589 году), Горсей также называет его князем (the prince) и правителем государства (livetenant of the empire). Анг­личане, через Горсея узнавшие о русских делах, в том же 1586 году имено­вали Бориса лордом-протектором Русского государства (prince Boris Fed. Lord Protector of Russia). Так проводилась в английском обществе мысль о том, что Московским государством правит не один царь, но и родствен­ник его "большой боярин''. И русские люди в официальных разговорах также рано, с самого начала 1585 года, стали усваивать Годунову значение правящего лица, - конечно, по инструкциям если не от самого Бориса, то от его "великих" и "ближних" дьяков. В 1585 году московский посланник Лукьян Новосильцев на дороге в Вену беседовал со Станиславом Кари- ковским, архиепископом Гнезненским, между прочим, о Борисе Федоро­виче. Архиепископ, называя Бориса "правителем земли и милостивцем великим", сравнивал его с Алексеем Адашевым. "Преж всего, - сказал он, - был у прежняго государя Алексей Адашев, и он государство Мос­ковское таково ж правил; а ныне на Москве бог вам дал такого ж челове­ка просужаго (т.е. разумного, способного)". На это Новосильцев возра­зил, что "Алексей был разумен, а тот не Алексеева верста: то великой че­ловек - боярин и конюший, а се государю нашему шурин, а государыне нашей брат родной, а разумом его бог исполнил и о земле великий пе­чальник". Эти слова в отчете посланника должны были дойти до царя и в думе были выслушаны боярами49. Пока такие речи о "правительстве" Бориса, как и его переписка с владетельными особами, представлялись случайными успехами его личной притязательности, они должны были возбуждать в боярах неудовольствие и раздражать их. В таком чувстве раздражения лежал, конечно, источник вражды к Борису и противления Шуйских. Необходимо было утвердить и узаконить положение правителя, чтобы уничтожить возможность всякого противления. Этого Борис до­стигал многими мерами. Во-первых, он постепенно усвоил себе "государе­вым словом" исключительный титул. Боярин с 1581 года, он с 1584 года стал "конюшним боярином", а затем мало-помалу присоединил к этому основному титулу звание "слуги", "дворового воеводы", "наместника Ка­занского и Астраханского" и "правителя"^ В 1595 году этот титул устами Василия Щелкалова был сказан, например, в таких словах: "великий госу­дарь наш царь и великий князь Федор Иванович всея Русии самодержец, бог его государя сотворил дородна и храбра и счастлива, а по его госуда­реву милосердию бог ему государю дал такова ж дородна и разумна шю- рина и правителя, слугу и конюшаго боярина и дворового воеводу и со­держателя великих государств, царства Казанского и Астраханского, Бо­риса Федоровича". Что этот титул не был простым набором слов, видно из того, как русские послы должны были говорить о нем, например, в Персии. Им предписывалось при разговорах о царском титуле и о покоре­нии царств Казанского и Астраханского объяснять, между прочим, что "в титле описуется Борис Федорович Казанским и Астраханским содержате­лем" по той причине, что "те великие государства большие орды Астра­хань и царство Казанское даны во обдержанье царского величества шю- рину". О самом же Борисе послы должны были говорить, как об особе исключительного государственного положения. В 1594 году посол к пер­сидскому шаху князь А.Д. Звенигородский обязан был объяснять при слу­чае, что государев шурин "Борис Федорович не образец никому"; что "ве­ликого государя нашего... многие цари и царевичи и королевичи и госу- дарские дети служат, а у Бориса Федоровича всякой царь и царевичи и ко­ролевичи любви и печалованья к государю просят; а Борис Федорович всеми ими по их челобитью у государя об них печалуется и промышляет ими всеми (потому) что он государю нашему... шурин, а великой госуда­рыне нашей... брат родной и потому в такой чести у государя живет"50.

Выражая титулом и словесными объяснениями мысль о том, что Бо­рис стоит вне обычного порядка московских служебных отношений и ру­ководит им сверху как правитель, московское правительство, руководи­мое Борисом, позаботилось выразить ту же мысль и делом. С 1586 года иностранные правительства, бывшие в сношениях с Москвой, не раз при­сылали Борису "любительные" грамоты, потому что знали - по сообще­ниям из Москвы - о его силе и влиянии на ход дел. Получить случайно та­кую грамоту и с царского позволения на нее ответить было, разумеется, очень лестно и важно; но это еще не давало Борису постоянного права участвовать в сношениях с иностранными правительствами в качестве высшего правительственного лица. А между тем, подобное право всего скорее возвысило бы его до значения царского соправителя. И Борис су­мел добиться этого права формальным порядком, докладывая государю о том, что он получает на свое имя грамоты от чужеземных государей, и спрашивая, должен ли он на них отвечать, Борис в 1588-1589 гг. побудил царя постановить с боярами ряд приговоров, для него чрезвычайно важ­ных. Царь "приговорил с бояры", что Борису следует отвечать на грамо­ты владетельных лиц: "от конюшаго и боярина от Б.Ф. Годунова грамоты писали пригоже ныне и вперед: то его царскому имени к чести и к прибав- ленью, что его государев конюшней и боярин ближний Б.Ф. Годунов ссы- латись учнет с великими государи". В августе 1588 года такое постановле­ние было сделано по поводу сношений с крымским ханом, в мае 1589 года по поводу сношений с цесарем. И в обоих этих случаях постановлению придан общий характер: "да и к иным ко всем государям, которые учнут к Борису Федоровичу грамоты присылати... приговорил государь с бояры против их грамот от боярина и конюшего от Бориса Федоровича писати грамоты в Посольском приказе, и в книги то писати особно, и в посоль­ских книгах под государевыми грамотами". И действительно, в делах По­сольского приказа уцелели особые "книги, а в них писаны ссылки царско­го величества шурина с иностранными правительствами51.

Право постоянного личного участия в дипломатических сношениях государства было для Бориса, после выразительного титула, вторым и еще более действительным средством укрепить высокое положение пра­вителя. Третьим же к тому средством служил старательно обдуманный этикет, тонкости которого были направлены к тому, чтобы сообщить особе Бориса значение не просто государева слуги, а соправителя: Во время посольских приемов во дворце Годунов стоял "выше рынд" у госу­дарева трона, тогда как прочие бояре сидели "в лавках" поодаль. В по­следние годы Федора он даже держал при этом царского "чину яблоко зо­лотое", что служило символом его "властодержавного правительства". За его здоровье иногда "пили чашу слуги и конюшаго боярина Бориса Федоровича" вместе с государевой чашей и чашей цесаря. Послы, приез­жавшие в Москву, представлялись Борису с большой торжественностью.

Церемония их встречи на Борисовом дворе, представления Борису, отпус­ка и посылки от Бориса "кормов" послам была точной копией царских приемов. Борису "являли" послов его люди: встречал на лестнице "дво- рецкой" Богдан Иванов, в комнату вводил "казначей" Девятой Афанась­ев; в комнате сидели борисовы дворяне "отборные немногие люди в наря­де, в платье в золотном и в чепях золотых"; остальные же стояли "от во­рот по двору по всему, и по крыльцу, и по сенем и в передней избе". По­слы приносили Борису поминки и величали его "пресветлейшим вельмо­жеством" и "пресветлым величеством". Самый способ объяснения с по­слами был таков, что не оставлял в послах сомнений насчет силы и власти "царского шурина". Так, Борис говорил цесарскому послу о персидском шахе, что "шах во всей государеве воле": "не токмо государева повеления не ослушается, и меня шах в том не ослушается, для того, что он ко мне всегда с послы своими любительно приказывает и просит того у меня, чтоб я о всех делех у царского величества печаловался". Все дела в госу­дарстве, по словам Бориса, делались "за его печалованием" и "его про­мыслом". Самое обращение послов к Борису официально рассматрива­лось как челобитье "с великим прошеньем", чтобы он ходатайствовал у царя о деле, и дело это делалось "по повеленью великого государя, а по приказу царскаго величества шурина". Словом всем давалось понять, что Борис есть истинный носитель власти в Москве. Очень интересно одно позднейшее осложнение этикета при "дворе" царского шурина. Если не ошибаемся, не позднее 1595 года рядом с именем Бориса начинает упоми­наться имя его сына, и сам Федор Борисович показывается как действую­щее лицо в церемониях. Когда Борис посылает подарки шаху, Федор по­сылает подарок шахову сыну. В 1597 году Федор Борисович встречает цесарского посла "среди сеней", дает ему руку и ведет к отцу. В этом при­влечении мальчика в сферу политических отношений можно видеть знак тонкой предусмотрительности Годунова и доказательство того, что все мелочи его поступков и слов, приведенные выше, были обдуманы и сооб­ражены. В своем сыне он задолго до воцарения уже намерен был видеть преемника своего положения и власти52.

п

Правительственное значение Бориса; его оценка у совре­менников. Внутренняя политика Бориса и его отношение к государственному кризису. Борис поддерживает глав­ным образом средние слои населения

Так постепенно и верно овладевал Борис властью в государстве и так укреплял свое преобладание в правительственной среде. "Властодержав- ное правительство" Бориса было узаконено и оформлено. Тем, кто не был доволен успехами "правителя", оставалось лишь негодовать на него и тайно его осуждать. Явная борьба с ним была невозможна: для нее не было законных средств. К тому же ни у кого не было и сил для борь­бы. Боярство не могло оправиться от опричнины и от репрессий 1585 и 1587 гг., и Борис безраздельно "правил землю рукою великаго государя". Однако, если бы придворное его влияние было следствием только лов­кой интриги и угодничества, если бы оно не опиралось на большой пра­вительственный талант, оно не было бы так глубоко и прочно. Но, без сомнения, Борис обладал крупным политическим умом и превосходил личными своими качествами всех своих соперников. Его ума, по словам Ив. Тимофеева, не отрицали даже его враги ("ни враг его кто наречет се­го яко безумна") сам же Тимофеев думал, что Борис по уму был вы­ше всех преемников его по власти: "аще быша по сем нам инии цари ра­зуму, - говорит он своим вычурным слогом, - но к сего (Бориса разуму) стень суть онех разумы, якоже познана есть во всего". Эта последняя ссылка на общее мнение, на то, что всеми "познано", сделана у нашего автора не напрасно. Дарования Годунова нашли себе общее признание у его современников53.

У всех иностранцев, писавших в то время о московских делах, мы обыкновенно читаем панегирики талантам Бориса. Даже Масса, особен­но много клеветавший на Годунова, признает за ним необыкновенные способности правителя и ему именно приписывает заслугу успокоения страны после смерти Грозного. Русские писатели XVII века в их отноше­ниях к Борису представляют любопытнейший предмет для наблюдения. Они писали свои отзывы о Борисе уже тогда, когда в Архангельском московском соборе была "у праваго столпа" поставлена рака с мощами царевича Димитрия и когда правительство Шуйского, дерзнув истолко­вать пути промысла, объявило, что царевич Димитрий стяжал нетление и дар чудес неповинным своим страданием именно потому, что приял за­клание от лукавого раба своего Бориса Годунова. Власть объявляла Бо­риса святоубийцей, церковь слагала молитвы новому страстотерпцу, от него приявшему смерть; мог ли рискнуть русский человек XVII века усомниться в том, что говорило "житие" царевича и что он слышал в чине службы новому чудотворцу? Современная нам ученая критика име­ет возможность объяснить происхождение позднейших житий царевича Димитрия из ранней "повести 1606 года"; она может проследить тот путь, каким политический памфлет постепенно претворялся в исторический источник для агиографических писаний; но в XVII веке самый острый и отважный ум не был в состоянии отличить в житии святого достоверный факт от сомнительного предания. В наше время можно решиться на то, чтобы в деле перенесения мощей царевича Димитрия в Москву в мае 1606 г©да видеть две стороны: не только мирное церковное торжество, но и решительный политический маневр, и даже угадывать, что для Шуй­ского политическая сторона дела была важнее и драгоценнее. Но рус­ские люди XVII века, если и понимали, что царь Василий играл святыней, все же не решались в своих произведениях ни отвергать его свидетельств, ни даже громко их обсуждать. Один дьяк Иван Тимофеев осмелился пря­мо поставить пред своим читателем вопрос о виновности Бориса в смер­ти царевича, но и то лишь потому, что в конце концов убедился в вине Бориса и готов был доказывать его преступность. Он решался спорить с теми, кто не желал верить вине Бориса: "где суть иже некогда глаголю- щии, яко неповинна суща Бориса закланию царскаго детища?", спраши­вает он, принимаясь собирать улики на Годунова. Но Тимофеев - исклю­чение среди пишущей братии его времени: он всех откровеннее, он про­стодушно смел, искренен и словоохотлив. Все прочие умеют сдержать свою речь настолько, что ее смысл становится едва уловимым; они пред­почитают молчать, чем сказать неосторожное слово. Тем знаменатель­нее и важнее для историка две особенности в изложении дел Бориса не­зависимыми и самостоятельными русскими писателями XVII века. Если исключим из их числа таких односторонних авторов, как панегирист Бо­риса патриарх Иов и панегирист Шуйских автор "повести 1606 года", то сделаем над прочими такое наблюдение: во-первых, они все неохотно и, очень осторожно говорят об участии Бориса в умерщвлении царевича Димитрия, а во-вторых, они все славят Бориса как человека и правителя. Характеристика Бориса у них строится обыкновенно на красивой антите­зе добродетелей Бориса, созидающих счастье и покой Русской земли, и его роковой страсти властолюбия, обращающей погибель на главу его и его ближних54. Вот несколько тому примеров. В хронографе 1616— 1617 года, автор которого, к сожалению безвестный, оставил нам хоро­шие образчики исторической наблюдательности и литературного искус­ства, мы читаем о смерти царевича одну только фразу, что он убиен "от Митки Качалова да от Данилки Битяговскаго; мнози же глаголаху, яко- же убиен благоверный царевич Дмитрий Иванович Углецкой повелени­ем московскаго боярина Бориса Годунова". Далее следует риторическое обращение ко "злому сластолюбию власти", которое ведет людей в пагу­бу, а в следующей главе дается самая благосклонная оценка Борису как человеку и деятелю. Упокоив и устроив свое царство, этот государь, "ес­теством светлодушен и нравом милостив", цвел "аки финик листвием до­бродетели". Он мог бы уподобиться древним царям, сиявшим во благоче­стии, "ащебы не терние завистные злобы цвет добродетели того помра­чи". Указывая на эту пагубную слабость Бориса, автор сейчас же замеча­ет: "но убо да никтоже похвалится чист быти от сети неприязньственнаго злокозщ>ствия врага", т.е. дьявола. Итак, об участии Бориса в углицком убийстве автор упоминает с оговоркою, что это лишь распространен­ный слух, в не твердый факт. Не решаясь его отвергнуть, он, однако, от- сносится к Борису как к жертве "врага", который одолел его "злым слас­толюбием власти". Гораздо больше, чем вине Годунова в смерти цареви­ча, верит автор тем "хитростройным пронырствам", с помощью кото­рых Борис отстранил Романовых от престола в 1598 году. Эти пронырст­ва он скорее всего и разумеет, говоря о "завистной злобе" Годунова. В остальном же Борис для него - герой добродетели. С жалостливым со­чувствием к Борису говорит он особенно о том, как внезапно была низ­ложена врагами "доброцветущая красота его царства". Знаменитый Ав- раамий Палицын не менее осторожен в отзывах о роли Бориса в углиц­ком уезде. По его словам, маленький царевич говорил и действовал "не­лепо" в отношении московских бояр и особенно Бориса. Находились лю­ди "великим бедам замышленницы", которые переносили все это, десяте- рицею прилыгая, вельможам и Борису. Эти-то враги и ласкатели "от многие смуты ко греху сего низводят, его же, краснейшаго юношу, отсылают и не хотяща в вечный покой". Итак, не в Борисе видит Пали­цын начало греха, а в тех, кто Бориса смутил. Ничего больше келарь не решается сказать об углицком деле, хотя и не принадлежит к безуслов­ным поклонникам Годунова. Следуя основной своей задаче - обличить те грехи московского общества, за которые бог покарал его Смутою, - Па­лицын обличает и Бориса, но углицкое дело вовсе не играет роли в этих обличениях. Обрушиваясь на Бориса за его гордыню, подозрительность, насилия, за его неуважение к старым обычаям и непочтение к святыне, Палицын вовсе забывает о смерти маленького царевича и, говоря "о на­чале беды во всей России", утверждает, что беда началась как возмездие за преследование Романовых: "яко сих ради Никитичев-Юрьевых и за всего мира безумное молчание еже о истинне к царю". И в то же время, как далеко ни увлекает писателя его личное нерасположение к Годунову, умный келарь не скрывает от своих читателей, что Борис умел сначала снискать народную любовь своим добрым правлением - "ради строений всенародных всем любезен бысть". Кн. И.А. Хворостинин, так же как и Палицын, холоден к Борису, но и он, называя Годунова лукавым и влас­толюбивым, в то же время слагает ему витиеватый панегирик; на убие­ние же Димитрия он дает читателю лишь темнейший намек, мимоходом, при описании перенесения праха Бориса из Кремля в Варсонофьев мона­стырь. Высоко стоявший в московском придворном кругу князь И.М. Катырев-Ростовский доводился шурином царю Михаилу и уже по­тому был обязан к особой осмотрительности в своих литературных отзы­вах. Он повторил в своей "повести" официальную версию о заклании ца­ревича "таибниками" Бориса Годунова, но это не стеснило его в изложе­нии самых восторженных похвал Борису. Ни у кого не найдем мы такой обстоятельной характеристики добродетелей Годунова, такой открытой похвалы его уму и даже наружности, как у князя Катырева. Для него и сам Борис - "муж зело чуден" и дети его, Федор и Ксения, - чудные отро- чата. Симпатии Катырева к погибшей семье Годуновых принимают какой-то восторженный оттенок. И сами официальные летописцы ХУП века, поместившие в Новый Летописец пространное сказание о уби­ении царевича по повелению Бориса, указали в дальнейшем рассказе о воцарении Годунова на то, что Борис был избран всем миром за его "праведное и крепкое правление" и "людем ласку великую". Так во всех произведениях литературы XVII века, посвященных изображению Сму­ты и не принадлежащих к агиографическому кругу повествований, лич­ность Бориса получает оценку независимо от углицкого дела, которое или замалчивается или осторожно обходится. Что это дело глубоко и мучительно затрагивало сознание русских людей Смутной поры, что роль Бориса в этом деле и его трагическая судьба действительно волно­вали умы и сердца, - это ясно из "временника" Ив. Тимофеева. Тимофе­ев мучится сомнениями и бьется в тех противоречиях, в которые повер­гают его толки, ходившие о Борисе. С одной стороны, он слышит обви­нения в злодействах, насилиях, лукавстве и властолюбивых кознях; с дру­гой - он сам видит и знает дела Бориса и сам чувствует, что одним необ­ходимо надо сочувствовать, а другие должно осудить. Он верит в то, что нетление и чудеса нового угодника Димитрия - небесная награда за непо­винное страдание, но он понимает и то, что подозреваемый в злодействе "рабоцарь" Борис одарен высоким умом и явил много "благодеяний к мирови". Как ни старается Тимофеев разрешить свои недоумения, в кон­це концов он сознается, что не успел разгадать Бориса и понять, "откуду, се ему доброе прибысть". "В часе же смерти его, - заключает он свою речь о Борисе, - никтоже весть, что возъодоле и кая страна мерила пре- тягну дел его: благая, ли злая"55.

Что в деятельности Бориса были черты, подкупавшие в его пользу общественное мнение, в этом вряд ли возможно сомневаться. Роль, вы­павшая на долю Бориса в государстве, была чрезвычайно трудна, но сим­патична. Судьбы страны попали в его распоряжение в ту минуту, когда правительство только что признало знакомый нам общественный кризис и решилось с ним бороться, чтобы "поустроить землю". Отмена тарха­нов и ограниченные права сделок на служилые земли - "для воинскаго оскудения", как мотивировала соборная грамота эти постановления, - были первыми мерами борьбы с кризисом. Установленные на соборах 1580-1584 гг., эти меры не могли принадлежать Борису, так как не он тогда пользовался влиянием, но когда он взял власть, они ясно указывали ему, что надо делать и о чем заботиться. Надобно было умиротворить страну, потрясенную политикой Грозного и экономическим расстройст­вом, восстановить земледельческую культуру в опустевшем центре, уст­роить служилый люд на их обезлюдевших хозяйствах, облегчить подат­ное бремя для платящей массы, смягчить общественное недовольство и вражду между различными слоями населения. В таком направлении и действует Борис. При нем правительство стремится усвоить более мяг­кие приемы действия и обращения. Сам правитель Годунов хвалится те1*ь что водворил везде порядок и правосудие, что "строенье его в земле та­ково, каково николи не бывало: никто большой, ни сильный никакого человека, ни худого сиротки не изобиди". Разумеется, это риторика, но очень знаменательно после оргий Грозного, что правитель вменяет в честь и заслугу себе гуманность и справедливость. Приветливость, мяг­кость и любезность Бориса в личном обращении засвидетельствованы многими современниками. Особенно характеристичен для него один жест, обратившийся у него в привычку, - браться за жемчужный ворот рубашки и говорить, что и этой последней готов он поделиться с тем, кто в нужде и беде.] Эта привычная манера отмечена очевидцами Буссовым и Варкочем. При своем венчании на царство Борис в порыве чувства и, очевидно, неожиданно для всех вспомнил свой обычай: схватился за "верх срачицы" и сказал патриарху, что он "и сию последнюю разделит со всеми". Не любивший Годунова Авр. Палицын осудил этот "высокий глагол" как непозволительную выходку, которой никто не догадался "возбранить"56. Вопреки Палицыну, можно, однако, думать, что "светло- душие" и обходительность Бориса не были только лукавою личиной. И как правитель и как царь он много поработал для бедных и обижен­ных. Не нужно приводить общеизвестных мест из современных Борису писателей для доказательства того, что он широко благотворил, заботил­ся о правосудии, защищал слабых, искоренял произвол и беспорядок. Ис­кренний во всем, Тимофеев и в оценке Бориса оказался искреннее и вни­мательнее других писателей, составив обстоятельную характеристику правительственных достоинств Бориса. Перебирая грамоты Борисова времени, мы видим, на самом деле, частые льготы и пожалования. Сам Годунов приказывал о своей правительственной деятельности говорить (в 1591 году), что он "что ни есть земель всего государства, все сохи в тарханех учинил во льготе: даней никаких не емлют, ни посох ни к како­му делу". Хотя этим словам и нельзя верить в их буквальном смысле, но они гиперболически выражают действительную тенденцию Бориса к об­легчению народных тягот. Особенно ясна была эта тенденция при воца­рении Бориса, когда он служилым людям "на один год вдруг три жалова­нья велел дать", "а с земли со всей податей, дани, и посохи, и в городовые дела, и иных никаких податей имати не велел", "и гостем и торговым людем всего Российскаго государства в торгех повольность учинил". Трудно, конечно, решать, где в подобных мерах кончалась искренняя и серьезная забота о народном благе и где начиналась погоня Бориса за личным успехом. Но не подлежит спору, что под управлением Бориса, по согласному мнению современников, страна испытала действительное об­легчение. Русские писатели говорят, что в правление царей Федора и Бориса бог "благополучно время подаде": московские люди "начаша от скорби бывшия утешатися и тихо и безмятежно жити", "светло и радост­но ликующе", "и всеми благинями Росия цветяше". Иностранные наблю­датели также отмечают, что положение Московии при Борисе улучша­лось, население успокаивалось и прибывало, упавшая при Грозном тор­говля оживлялась и росла. Страна отдыхала от войн и жестокостей Гроз­ного и чувствовала, что правительственный режим круто изменился к лучшему. В этом, конечно, следует видеть крупную заслугу Бориса57.

Однако положение дел было так сложно и запутано, что его нельзя было привести в порядок одной кротостью и щедростью. Мы знаем, как далеко разошлись интересы разных общественных групп и какая вражда легла между ними. Крупный и льготный землевладелец, монах-землестя- жатель, средний и мелкий разоренный помещик, застаревший на частной земле крестьянин, гулящий человек, казакующий на Поле, - все это вза­имные недруги, которых нельзя ни помирить, ни одновременно удовле­творить. Тройное жалованье одним, возвращение льгот и тарханов дру­гим, прощение недоимок и даней третьим - это очень важные, но не ко­ренные меры: они облегчали, но не исправляли положения, не уничтожа­ли антагонизма. И сам Борис должен был понимать, что правительство не может угодить всем одинаково. Для достижения собственных целей, для поддержания порядка в стране и для сохранения боевых своих средств оно должно было, не сливая своего интереса с интересами одной какой-либо общественной группы, поддерживать каждую из них, когда ее стремления совпадали с правительственными, и, напротив, бороться с ними, когда их желания не соответствовали правительственным. Как ни велико было желание Бориса завладеть народным расположением и как ни шатко бывало иногда направление его политики в сложнейших прояв­лениях общественного кризиса, все-таки положение, в какое он поставил себя по отношению к различным слоям общества, далеко не всегда быва­ло примирительным58.

Прежде всего в политическом кризисе, в отношениях Грозного к кня­жеской знати, Борис не мог, да вряд ли и желал, взять на себя роль при­мирителя и успокоителя. Он далеко не был другом и сторонником родо­словной знати, и эта знать, в свою очередь, не могла его любить. Хроно­граф 1616-1617 года дает понять, что Борис погиб именно потому, что навел на себя "от всех Русские земли чиноначальников негодование". Иван Тимофеев также выражает мысль, что разные "досады" от Бориса "величайшим", т.е. боярству, вонзили в сердце величайших "неугасну стрелу гнева и ненависти". Палицын мимоходом отмечает между "зло- смрадными прибытками" Бориса, что "наипаче" он грабил "домы и села бояр и вельмож" и что "отай уже и вси поношаху его ради крови непо­винных, и разграблений имений, и нововводимых дел". Так говорят мос­ковские писатели. С другой стороны, посторонние Москве люди в своих отзывах о Борисе как-будто согласны с московскими людьми. Польские послы в Москве, в 1608 году, Н. Олесницкий с товарищами, говорили боярам, что "мужикам чорным (pospolstwu) за Борыса взвыши прежних господаров добро было (lepiey bylo) и они ему прямили, а иншые многие в порубежных и в иншых многих городах и волостях и теперь Борыса жалуют; а тяжело было за Борыса бояром, шляхте (bojarom, szlachcie)". Исаак Масса думает также, что при Борисе боярам было очень плохо: "Борис устранил всех знатнейших бояр и князей, - пишет он. - и таким образом совершенно лишил страну и высшего дворянства и горячих пат­риотов". Наконец, Флетчер в IX главе своего трактата, рассказав об оп­ричнине и прочих мерах ослабления княжеской знати, говорит, что эти меры были унаследованы и правительством Годуновых, которые стара­лись всеми мерами истребить или унизить всю благороднейшую и древ­нейшую знать (the best and auncientest nobilitie). Достаточно приведенных отзывов, чтобы увериться в одной особенности политики Бориса. Он ос­тавил в силе и действии ту систему Грозного, которая была направлена против княжат и которую мы в просторечии зовем ее первоначальным именем опричнины. В этом отношении Годунов оказался верным уче­ником Грозного и, продолжая отстранять от влияния "великородных" людей, давал ход людям "худородным". Такая его манера не осталась незамеченною. Масса и Флетчер говорят, что Борис желал заменить ста­рую знать своей родней. Иван Тимофеев пространно рассуждает о том вреде, какой принес Борис государству, возвышая "без меры и времени" худородных и невежественных людей. Идея опричнины, словом, не умер­ла с ее творцом. Если правительство Годунова не наследовало от Грозно­го его ужасающей жестокости, то сохранило его подозрительное недове­рие к обломкам старинной родовой аристократии и держалось его обы­чая выбирать советников не по породе. Возвышение известного Клешни- на и значение думных дьяков при Федоре Ивановиче и Борисе - лучшее тому доказательство. Недаром при Борисе его родич по родословцу,

Юрий Пильемов свободно распространялся о том, что "велик и мал жи­вет государевым жалованьем" и что государева опала понижает высоких, а "божье милосердие и государево призрение" возвышают и малых. Та­кая практика и такие разговоры, разумеется, должны были возбуждать "негодование чиноначальников" против правительства, вдохновляемого Борисом59.

В обстоятельствах землевладельческого кризиса Борис несомненно стал на стороне терпевших от него землевладельцев, т.е. того простого служилого люда, который служил с мелких вотчин и поместий и состав­лял основную силу московской армии. Главный хозяйственный интерес этого общественного слоя состоял в том, чтобы удержать за собою свои земли, а на землях - рабочее население. Земли уходили главным образом за монастыри; рабочих перезывали те же монастыри и представители льготного "боярского" землевладения; наконец, рабочее население и са­мо умело уходить на новые землицы. Из двух забот - о земле и о рабочих людях - правительство Бориса на первое место ставило заботу о людях. Стремясь задержать и усадить население на частных землях и, в особен­ности, на землях простого служилого люда, правительство не отступило перед мерами, направленными как против крупных землевладельцев, так и против самого рабочего населения. Указами L601 и 1602 гг. оно запре­тило крупным земельным собственникам "крестьянскую возку", т.е. пе­ревоз крестьян с земель на земли, не запретив этого безусловно простым землевладельцам. С другой стороны, оно затрудняло крестьянский выход уже тем, что приняло за правило, особенно после писцовых книг "101 го­да" (1592-1593), считать старожильцами, лишенными права перехода, всех тех крестьян, которые были записаны в книгах на тяглом жеребье. Крепя за владельцами крестьян или, как выражается Палицын, "поселян, данных им в поместиях", правительство желало прочнее закрепить за господами и прочую их челядь, Указами 1586 и 1597 гг. предписывалось непременно формальным порядком укреплять "людей" и запрещалось держать "вольных холопов" без документов. Авраамий Палицын очень занимательно рассказывает о том, как ловко пользовались этими указа­ми богатые и влиятельные люди. Они, притянув в свои дома на "воль­ную" службу не одну чернь, но и служилых воинских людей "с селы и с винограды", выманивали и вымучивали от них "написание служивое", т.е. кабалу. Польстившись на освобождение от государевой службы и на вольготную жизнь в богатом боярском дворе, такие "вольные холопы" бывали наказаны формальной потерей свободы. Доходило до того, что кабалы вымогались от пьяных, и легкомысленно принявший боярское угощение "по трех или по четырех чарочках достоверен неволею раб бываше". Это, конечно, были злоупотребления, не предусмотренные за­коном, но они были возможны и легки именно потому, что закон об ук­реплении холопов был направлен не против господ, а против гулящего люда и имел целью его прикрепление. К гулящему люду правительство Годунова относилось очень строго. Лет через двадцать после смерти Бо­риса московское правительство напоминало вольным казакам, "какая неволя была им при прежних государях царях московских, а последнее при царе Борисе: "не вольно было вам не токмо к Москве приехать, - и в украинные городы к родимцам своим приттить; и купити и продати везде заказано". И действительно, мы знаем, что рязанский дворянин Захар Ляпунов понес в 1603 году жестокое наказание за то. что посылал на Дон казакам "всякие запасы, заповедные товары". Занимая "дикое поле" городами по дорогам и на бродах, правительство забирало в их гарнизо­ны гулящее население Поля, налагало свою руку на его земельные уго­дья и ставило его к казенной сохе на государевой десятинной пашне. Та­ким образом, если нельзя было задержать рабочего человека на месте и вернуть бежавшего "на старое печище", то его старались настичь на но­вом жительстве и возвратить тем или иным способом в подчинение госу­дарству. Правительство Бориса, словом, всегда объявляло себя против выхода крестьян и холопей из их зависимости и всегда предпочитало ин­тересы нужных ему служилых землевладельцев интересам их "работ­ных". Также последовательно высказывалась им и мысль о неотчужде­нии служилых земель в неслужилые руки. Можно думать, что в этом от­ношении Борис вообще держался принципа соборов 1580 и 1584 гг., про­изводя строгую проверку прав владения и даже временную конфиска­цию монастырских земель при составлении "книг 101 года". Но житей­ские отношения вели его к уступкам, меры которым мы пока не знаем. Просьбы близких людей и желания благотворить духовенству заставляли его нарушать запрещение соборов и раздавать служилые земли духов­ным владельцам60.

Итак, будучи поставлен между разнородными и взаимно противореча­щими интересами различных общественных слоев, Борис достаточно оп­ределенно стал на сторону общественной середины. К старой знати он питал неприязнь, наследованную от Грозного и выросшую на почве по­литической. Интересы трудовой массы, уходившей от крепостного ярма, он приносил в жертву государственным пользам, которые отождествлял с хозяйственными интересами служилых землевладельцев. Заботясь о поддержании хозяйств на служилых землях, он оказывал поддержку низ­шим разрядам поместного служилого класса. Прощая дани и давая "по- вольность в торгех", он всего более покровительствовал высшим слоям тяглого населения, державшим в своих руках городской торг и промысел. В этих средних классах и следует искать сторонников и поклонников Бо­риса. Если бы в общем строе московской жизни средние классы занима­ли господствующее положение, политика Бориса опиралась бы на проч­ное основание; Но при жизни Бориса средние слои общества еще не вла­дели положением. "Мужики черные" - pospolstwu по-польски - жаловали Бориса и рады были "прямить" ему. Простой народ, по выражению Мас­сы, "взирал на него, как на бога". Однако последующие события показа­ли, что расположение мелкого свободного люда не спасло Борисовой династии от крушения, когда на нее встали верх и низ общества: старая знать - по политической неприязни и крепостная масса - по недовольству всем общественным порядком.

ш

Обстоятельства воцарения Годунова. Кончина царевны Феодосии, разговоры о Максимилиане Штирийском и па­дение А. Щелкалова. Смерть царя Федора. Управление во время междуцарствия. Избрание Бориса собором. Сопер­ники Бориса. Положение Шуйских. Романовы, Белъский и Мстиславский. Признаки избирательной борьбы и агита­ции. Слух об убийстве царевича Димитрия и о самозван­це. Известие о движении в пользу царя Симеона Бекбула­товича. Опала на Романовых, Бельского и В. Щелкалова; связь ее с обстоятельствами выборной борьбы 1598 года и слухами о самозванце. Общая оценка первого момента Смуты

До сих нор мы изучали обстановку личного возвышения и политичес­кой деятельности "правителя" Годунова. Для характеристики общих свойств и направления этой деятельности мы одинаково пользовались фактами как его регентства, так и его царствования, потому что не нахо­дим никакой разницы между этими двумя периодами в отношении прави­тельственной системы и приемов Бориса. Но обстоятельства воцарения Бориса в 1598 году создали ему новую личную обстановку и изменили его отношения к знати, над которой он, как царь, высоко поднялся и из которой должен был выбирать себе сотрудников и исполнителей. Мы увидим, с какой быстротой стал разрываться круг близких Годунову пра­вительственных людей и нарушались его дружеские отношения и связи именно с того времени, когда стало совершаться превращение "бодрого правителя" в "великого государя". Увидим также, что причиной разрыва Годунова с его "крестоклятвенными" друзьями следует считать именно воцарение Бориса, с которым не вполне, кажется, могли примириться друзья правителя.

Болезнь и смерть царевны Феодосии Федоровны, последовавшая, если мы не ошибаемся, 25 января 1594 года, отняла у царя Федора и царицы Ирины последнюю надежду иметь потомство. Хотя и говорилось про цар­скую чету, что "оба государя млады и святы к богу" и что "по их госуда- рской святой молитве бог им даст, чего они просят", однако конец динас­тии стал явен, и правитель Годунов недаром после смерти царевны начал "объявлять" своего сына Федора при посольских приемах как возможно­го продолжателя "царского корене". Наблюдая постепенное угасание жизненных сил изнемогавшего царя, Годунов готовился к неизбежной развязке и имел время обдумать, что ему делать. Ему открывался путь к престолу: надобно было итти по этому пути твердо и уверенно, не допус­кая никого опередить себя. А между тем были люди, которым воцарение Бориса не могло быть приятно, и они, с своей стороны, принимали меры. Есть известия, что московские вельможи уже в конце 1593 года обсужда­ли потихоньку план возведения на московский престол австрийского эрц­герцога Максимилиана. Андрей Щелкалов, посетив накануне отпуска из Москвы, именно 7 (17) декабря 1593 года, цесарского посла Варкоча, дал ему щедрые подарки и под строжайшей тайной сообщил ему некоторые

10 С.Ф. Платонов

мысли, о коих Варкоч взялся устно передать императору. Предметом этих мыслей было воцарение Максимилиана на Москве после смерти Федора; по крайней мере, Варкоч так представил дело Рудольфу II. Положим, этот дипломат не заслуживает безусловного доверия, и то, что он доносил своему государю о Москве, бывало иногда чистейшей басней. Однако идея о возведении на московский престол немецкого принца, и именно Максимилиана, занимает императора Рудольфа много лет, а в 1598 году, после смерти Федора, эта же идея оказывается знакома и Л. Сапеге, и Хр. Радивилу, и итальянским дипломатам. Очевидно, она не была легко­мысленной фантазией одного только Варкоча, но казалась вероятной и исполнимой очень многим. Замечательно, что, по дате Варкоча, А. Щел- калов завел речь об этом деле всего за несколько недель до смерти ма­ленькой царевны Феодосии. Знаменательно и то, что этот влиятельней­ший "великий дьяк" потерял свою должность и попал в немилость очень скоро после своих разговоров с Варкочем, именно не позднее мая 1594 го­да. Мы не знаем причин его опалы, но можем быть уверены, что они не заключались в обычных преступлениях по должности, так как брат Анд­рея Щелкалова. Василий, солидарный с ним во всех самоуправствах, не только остался цел, но еще и получил должность опального брата. Вина Андрея не была простым "воровством", а была, очевидно, "изменою", которая "не дошла" даже до его родного брата. Мы в праве предполо­жить, что эта единоличная измена заключалась в тайных сношениях с Варкочем, о которых Борис мог узнать от своих агентов, вроде того Луки Паули, который ездил вместе с Варкочем и был им даже изобижен61.

Но если даже предположение о причинах падения А. Щелкалова будет принято как вероятное, все-таки надобно сказать, что вопрос о престоло­наследии, поднятый в Москве с 1593-1594 гг., не привел к открытому столкновению между заинтересованными лицами. Любопытнейший рас­сказ Варкоча о его беседе с А. Щелкаловым да слухи о том, что не один Борис достоин престола, пошедшие по всей Руси немедленно после смер­ти Федора, - одни указывают нам на брожение мыслей и страстей вокруг вопроса о преемнике власти и сана бездетно угасающего монарха. Моск­ва в тишине ожидала развязки необычайного положения. Всем было по­нятно, что после смерти царя за его вдовою, царицей Ириной, должны были сохраниться права на власть, и никто не знал, пожелает ли она ими воспользоваться. С другой стороны, в последние годы царствования Фе­дора Борис так хорошо владел положением, что ни для кого не остава­лось возможности открытого с ним состязания. Все недовольные состоя­нием дел должны были таить в себе свои виды и планы.

В крещеньев вечер 1598 года царь скончался. На всех государствах его царствия осталась государынею его супруга Ирина Федоровна, кото­рой тотчас же весь "царский синклит", с ее братом правителем Борисом во главе, принес присягу в присутствии патриарха. Если бы Ирина захо­тела удержать власть за собою, никто ей не мог бы прекословить. Все государство признало ее права на власть; ее именем отдавались приказа­ния; на имя царицы Ирины, а затем Александры (в иночестве) писались отписки; в Москве и городах до наречения на царство Бориса молились на ектениях за царицу. Но Ирина, мучимая сознанием, что ею единой "царский корень конец прият", не пожелала остаться на осиротевшем престоле иушла в монастырь. И лишь тогда, когда совершилось отрече­ние от престола и пострижение в иночество вдовы-государыни, в Москве открылось междуцарствие и началось искание царя. Официальное об­суждение вопроса было отложено до "сорочин" по усопшем царе. До тех же пор в государстве сохранялся временный порядок управления, свиде­тельствующий о том, что и в безгосударное время Москва могла быть крепка дисциплиной62.

По смерти царя немедленно закрыли границы государства, никого чрез них не впуская и не выпуская. Не только на больших дорогах, но и на тропинках поставили стражу, опасаясь, чтобы никто не вывез вестей из Московского государства в Литву и к .немцам. Купцы польско-литов­ские и немецкие были задержаны в Москве и пограничных городах - Смоленске, Пскове и других - с товарами и слугами, и весь этот люд по­лучал даже из казны хлеб и сено. Официальные гонцы из соседних госу­дарств также содержались под стражей и по возможности скоро выпро­важивались пограничными воеводами обратно за московскую границу. Гонцу оршинского старосты в Смоленске не дозволили даже самому до­вести до водопоя лошадь, а о том, чтобы купить что-либо на рынке, не­чего было и думать. Боялись московские люди и того, что соседние госу­дарства задумают воспользоваться междуцарствием в Москве и откроют военные действия. В городах от украйн принимали экстренные меры. Смоленские стены спешно достраивали, свозя на них различные строи­тельные материалы "тысячами" возов. К двум бывшим в Смоленске вое­водам присоединили еще четырех. Усиленный гарнизон Смоленска не только содержал караулы в самой крепости, но и высылал разъезды в ее окрестности. Во Пскове также соблюдали величайшую осторожность и также был обновлен административный состав. Словом, Московское го­сударство готовилось ко всяким случайностям и старательно оберега­лось от постороннего вмешательства и соглядатайства. Избрание царя должно было совершиться не только без постороннего участия и влия­ния, но и втайне от посторонних глаз. Никто не должен был знать, в ка­кой обстановке и с какой степенью единодушия будет избран новый мос­ковский государь63.

Тем интереснее и ценнее сведения о московских делах и отношениях, успевшие проникнуть сквозь смоленские и псковские заставы к соседям Московского государства. Если сопоставим эти недавно обнародован­ные сведения с тем, что находится в памятниках собственно московской письменности, то получим ряд очень важных указаний и намеков на мос­ковские события 1598 года, - таких указаний и намеков, которые осветят нам смысл не одной лишь избирательной борьбы 1598 года, но и многих последующих событий времени царя Бориса. Обычные наши представ­ления об избрании Бориса в цари придется значительно изменить, ста­рые взгляды придется исправить.

Вряд ли кто из серьезных писателей решится теперь повторять по по­воду избрания Годунова в цари старые обличения, столь горячо обра­щенные на самого Бориса и на патриарха Иова Карамзиным, Костомаро­вым и И.Д. Беляевым. Можно считать окончательно оставленным преж­ний взгляд на царское избрание 1598 года как на грубую "комедию" и на земский собор, избравший Бориса, как на "игрушку" в руках лукавого правителя. После известного исследования В.О. Ключевского не остает­ся сомнения в том, что состав земского собора 1598 года был нормален и правилен. "В составе избирательного собора, - говорит Ключевский, - нельзя подметить никакого следа выборной агитации или какой-либо подтасовки членов". Собор 1598 года по составу был совсем однороден с собором 1566 года: и на том и на другом "было представительство по служебному положению, а не по общественному доверию". Подобное представительное собрание, - как бы мало, на наш взгляд, оно ни отра­жало действительное настроение общества, - все-таки признавалось за­конным выразителем общественных интересов и мнений. Если мы удос­товеримся в том, что собор 1598 года сознательно и свободно высказался в пользу избрания именно Бориса, мы должны будем счесть его возведе­ние на престол законным и правильным актом народной воли.

С формальной стороны именна так и было- Собор, в нормальном со­ставе, руководимый патриархом, единогласно нарек Годунова царем и многократными просьбами и настояниями вынудил его принять избра­ние. Оставаясь при новом царе в течение весны и лета 1598 года, сопро­вождая его в поход против татар к Серпухову, собор закончил свою дея­тельность утверждением избирательной грамоты 1 августа, в которой соборное избрание опять-таки представлено было единодушным и еди­ногласным. Почти 500 подписей, находящихся на этой грамоте и принад­лежащих членам собора, свидетельствуют нам, что грамота эта была не своевольной подделкой "лукавых рачителей" Бориса, а действительным актом правильной соборной деятельности. Нет возможности сомневать­ся, что официальная сторона царского избрания была обставлена такими формальностями, которые обеспечивали избранию непререкаемую за­конность.

Но была во всем этом деле и другая сторона, о которой шло столько толков и среди современников и среди позднейших любителей истории. Один ли Годунов был достоин избрания? Не было ли у него соперников, и если были, то какими средствами он их устранил? Все согласны в том, что не без борьбы обошлось избрание Бориса и что Борису надобно бы­ло вести агитацию в свою пользу. Сдержанный "Новый Летописец", вы­шедший, по всей видимости, из дворца патриарха Филарета в царствова­ние его сына Михаила, с кажущеюся откровенностью говорит, что при избрании Бориса "князи Шуйские единые его не хотяху на царство: узна- ху его, что быти от него людем и к себе гонению; оне же от него потом многие беды и скорби и тесноты прияша". До сих пор было принято это­му верить, хотя, может быть, было бы основательнее полагать, что ро­мановский летописец поставил здесь имя Шуйских, так сказать, для отво­да глаз. Ведь Шуйские не терпели от царя Бориса "потом" скорбей и тес- нот и с этой стороны вряд ли могли его "узнать". Не к ним должна быть отнесена эта фраза лет( «гисца, а всего скорее к Романовым и Вельскому, которые действительно претерпели в царствование Бориса. И в самом деле никакой другой источник не говорит об участии Шуйских в борьбе против Бориса; напротив, о Романовых и Бельском есть интересные из­вестия как о соперниках Бориса. Есть даже намеки на прямое их столк­новение с Годуновым в 1598 году. К сожалению, эти известия и намеки недостаточно обстоятельны и ясны.

Когда Андрей Сапега сообщал из Орши, где он был старостой, гетману Христофору Радивилу первые, наскоро собранные известия о московских делах по смерти царя Федора, то уже в январе 1598 года мог он точно назвать четырех претендентов на царский сан: Б.Ф. Годунова, кн. Ф.И. Мстиславского, Ф.Н. Романова и Б.Я. Бельского. Из них наибо­лее серьезным в ту минуту считал он Федора Никитича - по родству с умершим царем, а наиболее решительным - Бельского, который, желая будто бы стать великим князем, приехал в Москву с большим скопом (z wielkim ludem), как только узнал о кончине царя. Шпионы Сапеги сооб­щали ему, что московские люди опасаются даже кровопролития при цар­ском избрании. Тремя неделями позже А. Сапега получил известие, будто сам царь Федор, умирая, указывал избрать на царство Федора или Алек­сандра Романовых, или Мстиславского, или Годунова. При некотором оби­лии подобных новостей А. Сапега ни одного слова не слышал о каких бы то ни было притязаниях Шуйских: их нет совсем в числе претендентов, ни одна версия рассказов о московских делах не возвышает Шуйских до такой роли. Сапега знает о Шуйских только то, что один из них будучи свояком (szwagrem) Бориса Годунова, старался примирить его с Федором Никити­чем и с другими боярами и убеждал бояр ничего не делать без ведома и участия Бориса. Это, очевидно, кн. Дмитрий Иванович Шуйский, который был женат на сестре Борисовой жены и потому зачислялся в сторонники Годунова. Такую же второстепенную роль знатной годуновской родни от­водит Шуйским и Исаак Масса, когда говорит о времени Годунова, а у Ив. Тимофеева и у Маржерета находим интересные намеки на приниженное положение Василия Шуйского и его братьев при "первоцаре" Борисе. Ни в одном из прочих источников, относящихся к изучаемому моменту, Шуй­ские не стоят в числе фамилий, притязавших на венец. Исключение со­ставляет одна "повесть 1606 года" (иначе "иное сказание"), за которою твердо установлена репутация злостного памфлета, продиктованного кружком самих Шуйских. Нет нужды теперь доказывать, что этой повести в данном вопросе невозможно доверять. Стоит нам вспомнить, что семья Шуйских прошла при Грозном через его опричнину и тем купила свою целость и безопасность в тяжелое время гонений на Рюриково племя, и мы поймем всю лживость повести, уверяющей нас, что при Грозном "ве­ликие бояре" Шуйские были "верными приятелями" и "правителями" и "господнею" над "лукавым рабом" Борисом Годуновым. Нет, в 1598 году политическая роль Шуйских еще не начиналась, и они, живя пока в преда­ниях опричнины, находились в послушании у того самого Годунова, над па­мятью которого впоследствии они так зло и неблагодарно надругались64.

Соперниками Годунову были не Шуйские, а прежде всего Романовы. "Завещательный союз" дружбы, заключенный между ними и Борисом еще при жизни Никиты Романовича, в свое время имел большой смысл для обеих сторон. Старик Никита Романович вверил Борису "о чадех своих соблюдение" потому, что он оставлял своих чад, особенно млад­ших, без твердой позиции среди дворцовой знати: ни один из них до 1587 Года не был в боярах. По молодости Никитичей, дружба конюшего царского Бориса Годунова могла им быть очень полезна. С другой сторо­ны, и Годунову важно было дружить с семьею Никитичей, потому что эта семья считалась царскою роднёю и уже полвека пользовалась креп­кою популярностью в московском обществе. Но годы шли, близился ко­нец династии, Никитичи стали высоко и твердо в среде московских бояр сплоченною и многолюдною семьею, вокруг которой собралось много других близких по родству и свойству семей. В качестве давней государе­вой родни они должны были считать себя ближе к престолу и династии, чем Годуновы, недавно породнившиеся с царскою семьею. С потомством Калиты они были связаны уже в двух поколениях, и сам царь Федор был их крови, а Годуновы не могли похвалиться, чтобы царский корень укре­пился и процвел от родства с ними. Когда начались в Москве разговоры о том, кому суждено наследовать царское достоинство, противопоставле­ние Романовых и Годуновых стало неизбежно и должно было вести к разрыву старой дружбы. Ясные отголоски таких разговоров и противо­поставлений сохранились до нас одинаково как в русских, так и в иност­ранных памятниках.

В московском обществе очень рано создалось предание о том, что сам царь Федор "приказал быти по себе на престоле" Федору Никитичу, "братаничю своему по матери". Слух об этом приобретал, в изложении иностранцев, очень определенную форму: царь Федор перед смертью пе­редал или желал передать Романову свою корону и скипетр в знак того, что завещает ему царство. То обстоятельство, что Романовы не воцари­лись в 1598 году, объяснялось как козни и "предкновение" Бориса, кото­рый будто бы выхватил скипетр из рук умирающего государя. В таком виде рассказы о Романовых представляются как бы позднейшею эпичес­кою обработкою исторического предания. В 1598 году, разумеется, эти рассказы не имели еще поэтической законченности и изобразительности, но, как оказывается теперь, основа их была уже готова. Через шпиона А. Сапега знал уже в начале февраля московский слух такого содержания: Годунов спрашивал умирающего царя в присутствии царицы Ирины и Федора Никитича о том, кому быть на царском престоле, надеясь, что царь назовет его самого. Но Федор ответил ему: "ты не можешь быть ве­ликим князем, если только не выберут тебя единодушно; но я сомнева­юсь, чтобы тебя избрали, так как ты низкого происхождения (z podlego narodu)". И царь указал на Федора Никитича как на вероятнейшего свое­го преемника, дав ему при этом совет, если его изберут на царство, удер­жать при себе Бориса как умнейшего советника. Рассказывавшие эту ис­торию выражали сначала уверенность, что царем будет именно Федор Романов, так как за него стоят вельможи (wojewodowie i bojarze dumni) как за царского родственника. Позже эта уверенность поколебалась, ког­да выяснилось, что на стороне Бориса не одно низшее дворянство и стрельцы, но и вся почти народная масса (pospolstwo niemal wszytko). Эти сведения, сообщенные А. Сапегою Хр. Радивилу, разошлись затем по всей Европе и сохранились даже в итальянском переводе. Они же чита­ются и у Ис. Массы; их отголоски переданы Петреем и Буссовым. Сло­вом, все современники знакомы были с тем, чего не мог не знать и сам Борис. На его дороге к трону стояла семья, за которою общественное мнение признавало не меньшее, если не большее, право наследовать цар­скую власть. К невыгоде Бориса это право основывалось на бесспорной кровной близости к угасшей династии. В глазах современников кровная связь была сильнейшим шансом Никитичей. Не мудрено, что о них и о возможном воцарении старшего из них держались такие упорные и для Годунова оскорбительные слухи.

О других возможных соперниках правителя Бориса Федоровича гово­рили гораздо менее. Особенно мало шансов было у царского оружничего Б.Я. Вельского. Насколько можно судить о характере этого человека, он представляется типичным политическим карьеристом, легко идущим на беззаконие. В 1584 году его обвиняют в том, что он желал путем насиль­ственного переворота передать московский престол помимо старшего брата Федора младшему Димитрию. В 1598 году о нем рассказывают, что он сам назойливо выступал претендентом на престол. В 1600 году против него возникает обвинение, что он затевал что-то против Годуно­ва на южных границах государства, в Цареве-Борисове, который ему было поручено построить и укрепить. Если присоединить к этому еще обвинение, что он умертвил своего благодетеля царя Иоанна Грозного, то наберется достаточно данных, чтобы составить себе понятие о том, как оценивали современники нравственные достоинства Богдана Вель­ского. Не будучи ни боярином, ни даже окольничим, происходя из второ­степенного служилого рода Плещеевых, он мог только по исключитель­ной дерзости своей мечтать о троне. Один слух о подобных претензиях, если даже он был и неоснователен, должен был раздражать и Борйса и прочую знать. Наконец, последний из соперников Бориса, кн. Ф.И. Мсти­славский, имел гораздо более данных считаться в числе претендентов. Его бабка была двоюродною сестрою Ивана Грозного, а отец бывал не­изменно первым среди бояр этого царя. Но мы уже однажды видели, что бояре невысоко ценили породу Мстиславских и находили, что "велики­ми" их учинил Грозный не по отечеству, а своим жалованием, по родству. К тому же Мстиславские пошли не от Рюрика, а от литовского Янутия и не были коренным московским родом65.