Одиссея поневоле

День первый

Пятница, 5 октября. Плыли своим путем. Шли 11 миль в час, за день и ночь проделали 57 лиг, потому что ночью ветер немного ослаб. Насчитали людям 45 лиг. Море спокойное и тихое. Адмирал говорит: «Господу надо воздать великую хвалу». Травы нет никакой, много птиц… Летающие рыбы во множестве проносились над кораблем.

Шел шестьдесят четвертый день великого плавания. Оно началось 3 августа 1492 года, когда «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья» — три корабля адмирала моря-океана Христофора Колумба — вышли из андалузской гавани Палос.

На трех кораблях шли на запад девяносто человек. Девяносто аргонавтов, ведомых великим генуэзцем к берегам Дальней Азии.

Семь лет Колумб отчаянно боролся за свой проект, убеждая королеву Изабеллу Кастильскую и короля Фердинанда Арагонского, что Индии — сказочно богатые страны азиатского Востока — достижимы, если плыть к ним прямо на запад.

Ценой мук и страданий он выиграл чернильную битву, прорвался через рогатки и барьеры королевских канцелярий, получил право на снаряжение трехкорабельной флотилии и титул адмирала моря-океана.

Ему удалось в ничтожно короткий срок эту флотилию снарядить, родиной ее стал приморский городок Палос. В Палосе находилось много опытных моряков; им суждено было стать соратниками Колумба. Соратниками и соперниками… Палосский морской волк Мартин Алонсо Пинсон, оказавший адмиралу важные услуги в пору снаряжения кораблей и назначенный капитаном «Пинты», был соперником номер один. Он желал пожать плоды грядущих открытий. Земляки Мартина Алонсо Пинсона — а их немало было во флотилии Колумба — не доверяли безвестному командиру-генуэзцу. Им казалось, что он одержим гибельным желанием завести корабли на край света, туда, откуда нет и не может был возврата. Зная это, адмирал скрывал от них истинные дистанции пройденного пути. Поэтому и внесена была в его дневник двойная запись о расстоянии, преодоленном в день 5 октября.

Впрочем, помимо уроженцев Палоса во флотилии было довольно много северян — галисийцев и басков. Они недолюбливали южан и вдобавок столь же недоверчиво, как и андалузцы, относились к командиру флотилии.

А на флагманском корабле «Санта-Мария» следовали в неведомые земли особы, над которыми не имел власти адмирал моря-океана. Королева Изабелла и король Фердинанд приставили к нему своих контролеров и соглядатаев. Контролером был знатный кавалер Родриго де Сеговия, негласными осведомителями королевской четы — постельничий короля Перо Гутьерес и нотариус Родриго де Эсковеда.

«Травы никакой», то есть водорослей в этой части океана не было. Корабли уже миновали Саргассово море с его огромными скоплениями «морских трав».

До Гуанахани оставалась 221 лига — по современному счету около 1200 километров.

Был день полнолуния. Наступало дурное время. Десять дней и еще четыре дня духи тьмы будут терзать луну, откусывая от нее ломтик за ломтиком, пока от бедняжки не останется худенькая долька. И пока не войдет луна в рост, юкку сажать нельзя. Младенцы несмышленые и те это отлично знают. А между тем род старого Гуакана палец о палец не ударил, чтобы взрыхлить свой кануко-отвод в Бухте Четырех Ветров. Дел же у них там было на полдня, не больше. Долго ли, закалив на тихом огне самые обыкновенные палки — у каждого их ведь вдоволь, — продавить в земле ямки и сунуть в них черенки этой самой юкки.

И вот касику Гуабине, великому вождю острова Гуанахани, приходится созывать всех нитайно-старейшин, чтобы на высоком совете разбранить сыновей и внуков старого Гуакана.

Гуабина вынес из дому скамейку-духо — священную скамейку с вогнутым сиденьем и толстыми ножками.

На батее — площади собраний — мужи совета ждали выхода вождя. Ничем не покрыты были их тела цвета бронзы, головы у всех расчесаны на прямой пробор. Явились и Гуакановы родичи. Они сидели слева, у края батея, и пугливо оглядывались по сторонам.

Солнце только что ушло в море. Темнело очень быстро, и Гуабина приказал разжечь костер.

Как обычно, вызывал дух огня старший сын старшей сестры Гуабины. Между двумя тесно связанными щепками он вставил толстую спицу из гуасамы, дерева, которое таит в себе жаркую силу. Шшшить… спица, зажатая в тиски, завертелась с быстротой вихря, мгновение — и на клочок сухого моха упали жгучие искры.

Старший сын старшей сестры станет касиком, когда Гуабина уйдет в Страну Вечных Теней, в страну Коаиваи. Таков обычай. А жаль! Вот было бы славно, если бы священное духо перешло к сыну младшего брата Гуабины. Ягуа — так зовут этого юношу. Да, коли не этот обычай, быть бы ему вождем. И вождем достойным… Касик подавил тяжелый вздох и произнес вступительное слово.

Совет начался. Сколько таких советов было на веку у Гуабины! У всех старейшин не хватило бы пальцев, чтобы их сосчитать. Прежде Гуабина охотно выходил на батей. Что и говорить, отрадно, когда твое слово ловят люди, которые тебе годятся в отцы, приятно сознавать, что в твоих руках судьбы племени. Ты сказал, и слово твое гасит страсти, и твоя воля становится законом.

Так повторялось не раз и не два. Шли годы, седела голова, мудрее становился Гуабина. Все проходит… Что было, то и будет делаться, люди рождаются и уходят в страну Коаиваи; сменится два-три поколения, и забудут потомки твое имя…

Ветер раздул пламя костра, и на батее взметнулись черные тени. Старый Гуакан, опираясь на кривой сук, вышел вперед, и огненные языки высветили его лицо, сморщенное, как перезрелый плод. Глаза слезились, седые спутанные волосы падали на лоб.

Гуабина ругал старого Гуакана, а тот покорно кивал нечесаной головой.

— Да, правда, мы замешкались, но наш род вскопал почти все; осталось рядка два, не больше. Завтра поутру мы выйдем на кануко.

Легкий смешок вырвался из беззубого рта…

— Не гневайся, Гуабина, сегодня ночью мы принесем жертвы Мабуйе — духу зла, и, хоть завтра луна пойдет на убыль, он пощадит нашу юкку, даже если мы ее посадим не в срок.

Гуабина украдкой взглянул на великого жреца Гуаяру, тощего мужа, который сидел рядом со старым Гуаканом. «Ясно, — подумал Гуабина, — Гуакан задобрил не только Мабуйю, но и слугу его. А ведь жрец знает, почему не засажен отвод Гуакана, знает, что и завтра его родичи не выйдут в поле. Сор из дому выносить не принято, и старый Гуакан его и не выносит. А ведь для Гуабины не тайна, что в роду Гуакана великий разлад. Старший его внук, поправ все обычаи, захватил лучшую делянку, которую три луны назад сообща расчистил весь Гуаканов род. Рано или поздно сыновья и внуки Гуакана найдут управу на того, кто нарушил обычай. Так стоит ли вмешиваться в эту распрю?»

Гуабина с миром отпустил Гуакана и его родичей. На батее остались только старейшины. И тогда слово взял человек из Бухты Игуаны, лежащей на полдневном берегу острова.

— Мои слова будут горьки, как сок свежей юкки, — сказал он. — Десять дней назад ветры отнесли два наших каноэ далеко на полдень, к маленьким островкам. И наши люди видели, как на одном из островков появились длинноволосые карибы. Там высадилось много воинов, и были у них страшные кривые палки, по концам стянутые бечевой. Этими палками карибы пускают длинные стрелы, от которых нет спасения.

Три дня пути от тех мест до Бухты Игуаны. Духи Большой Соленой Воды до сих пор нас миловали. Но кто знает, не доберутся ли длинноволосые и до нас. А как сможем мы от них защититься? От наших макан толку мало. Что такое макана? Тростинка с наконечником из рыбьей кости, забава для детей, а не оружие воина. Так не настало ли время и нам изготовить хитрые кривые палки и раздать их людям. Иначе одолеют нас длинноволосые. Они разорят наши селения и уведут к себе наших жен.

Карибы… Беспокойные и воинственные племена на дальних полдневных островах. Гуабина много о них слышал, слышал от деда и от отца. Видел он у стариков и рубцы — следы былых битв с длинноволосыми. Что ж, вполне возможно, карибы могут снова нагрянуть на берега острова.

Высокие сейбы, касики здешних лесов, со всех сторон окружают батей. Отсюда не разглядеть окрестностей селения, отсюда не видны морские бухты, озера, чащи, поля, засеянные маисом и хлопчатником, бесчисленные кануко с посадками юкки и бататов. Скрыты от глаз желтые головы хижин; под их кровом и живут лукайцы. А между белыми рифами снуют юркие каноэ, а на берегу сушатся рыбачьи сети.

Остров живет в покое, никто не решает споров оружием. Быть может потому, что оружия ни у кого нет. Ну а если обзаведутся люди карибскими кривыми палками? Не случится ли тогда так, что до прихода длинноволосых кое-кто пустит в ход новое оружие, дурные люди есть и у нас. Да, такое может случиться…

Гуабина оглядел старейшин и спокойно ответил вождю из Бухты Игуаны:

— Бог Ураган, владыка ветров, в это время года бродит по всем островам. Только глупец решится выйти из надежного убежища на просторы Большой Соленой Воды. Длинноволосые свирепы, но разума они не лишены. Не придут они сейчас к нам. Маканы у нас есть, другого оружия нам не надо. Я сказал.

Старейшины молча встали. Батей опустел, угас костер Великого Совета.

До дня «Икс» осталось шесть дней.

День второй

Суббота, 6 октября. Плыли своим путем, на запад. Прошли 40 лиг за день и за ночь. Людям насчитали 33 лиги. Этой ночью Мартин Алонсо сказал, что лучше было бы плыть на запад, четверть к юго-западу. Адмиралу показалось, что Мартин Алонсо, говоря это, имеет в виду не остров Сипанго. И адмирал рассудил, что если этот остров пропустили, то не смогут достаточно скоро достичь земли и что поэтому лучше сперва идти к материковой земле, а затем к островам.

Шел шестьдесят пятый день плавания. Адмирал полагал, что западный путь к Азии («материковой земле») и к острову Сипанго (Японии) совсем короткий (750 лиг) и что вот-вот откроются желанные берега Азии. У Мартина Алонсо Пинсона была какая-то таинственная карта (много лет спустя его сын утверждал, будто отец приобрел ее в Риме в 1491 году), и на ней наряду с Сипанго были показаны какие-то мифические острова. Должно быть, к одному из таких островов он и советовал взять курс.

До Гуанахани оставалась 181 лига.

Ягуа, любимый племянник Гуабины, проснулся на рассвете от истошного крика попугаев. Птичий совет шел не так мирно, как вчерашнее собрание старейшин. Свесив ноги за борт гамака, Ягуа долго высматривал касика взбесившейся стаи. Этого наглого, жирного попугая, кривого на левый глаз, Ягуа знал хорошо. Однако желто-зеленый вождь либо скрылся в густой кроне старой сейбы, либо отлучился по своим птичьим делам.

Селение еще спало, и Ягуа занялся своим туалетом. Собственно говоря, никаких принадлежностей туалета у него не было. Себу — роскошный пояс из хлопчатой ткани, разукрашенный рыбьей чешуей, разноцветными камешками и осколками раковин, — Ягуа носил лишь по великим праздникам. А в прочих видах одежды он не нуждался. Только женщины, да и то замужние, носили широкие передники.

Но вот волосы требовали ухода. Прежде всего их надо было начесать на лоб зубастым гребнем и смазать черепаховым жиром, а длинную прядь — ее отращивали годами — забросить на затылок. Затем надлежало украсить волосы перьями — белыми, красными и зелеными. Дело это непростое. В волосах, прямых и скользких от обильной смазки, перьям трудно удержаться. Поэтому их втыкают в край широкой повязки, а повязку на затылке скрепляют костяной шпилькой. Повязку же надо непременно пропустить под волосы.

Волосы на голове — великая гордость, но щетинку на щеках и подбородке удалять нужно во что бы ни стало. А это занятие очень неприятное. Раковина, хоть край ее и острый, норовит оставить о себе память, так что всегда то под носом, то на скулах появляются противные царапины.

У Ягуа было дивное ожерелье из рыбьих косточек и обломков черепашьего панциря. Были у него и украшения для носа: маленькие золотые палочки; в крыльях носа для них когда-то сделали проколы, и вставить туда эти палочки было легче легкого. Золотые палочки здешние люди приобретали где-то на соседних островах, а туда их привозили с очень большой земли Кубы, которая находилась на самом краю света. Золота на Гуанахани не было, не было и гуанина. Гуанин легче золота, и цвет у него приятный, и его много у карибов. Говорят, что длинноволосые варят в каких-то сосудах золото и медь, золота кладут мало, меди гораздо больше, и получают таким образом этот самый гуанин.

Слов нет, палочки или серьги, золотые или гуаниновые, украшения хоть куда. Но Ягуа вряд ли променял бы праздничное украшение из собачьих зубов даже на десяток золотых палочек. Да и где найдется простак, способный отдать связку отборных собачьих клыков за желтые побрякушки?

Ну вот, волосы в порядке, палочки на должном месте. Оставалось еще одно довольно важное дело. Ягуа окунул мягкую кисточку в черепок с черным соком плодов хагуа, разукрасил лоб, щеки и грудь всевозможными узорами и на этом закончил свой туалет. Теперь можно было отправляться на рыбную ловлю. Вчера вечером он побывал в Бухте Четырех Ветров и уговорил Каону (через две луны она перейдет в его дом) отправиться за макрелью.

Каноэ — его выдолбил еще дед Ягуа, и, право, лучшей лодки нет ни у кого на острове — стоит в бухте, а все остальное приготовит Каона. Однако сегодняшняя ловля — дело опасное, а поэтому перед уходом следует принести жертву духу Большой Соленой Воды.

Подобрав несколько слегка исклеванных птицами маисовых початков, Ягуа отправился в родительский дом. Это был если и не самый лучший, то во всяком случае самый большой дом в селении. Четыре раза по десять родичей, сыновей, внуков и племянников младшего брата касика Гуабины, жили под высокой двускатной кровлей огромного бохио.

Бохио в отличие от круглого канея — дом о четырех углах. Скелет его — крепкие столбы, плоть — легкий тростник. Тростник и пальмовые листья. А крыша сплошь из листьев, и так ловко они уложены, что даже в непогоду в бохио бывает сухо.

Земи — боги семьи — стоят на полочке под тыльной торцовой стенкой. Их много — деревянных, костяных, каменных. Выпиливали и высекали их отличные мастера. Обличья же у всех земи страшные, особенно у того, кто ведает Большой Соленой Водой. У этого земи лицо человеческое, уши собачьи, пасть акулья, глаза же у него хитрые и злые.

Ягуа положил перед земи початки. Земи молчал.

— Мы с Каоной уходим на ловлю, — сказал Ягуа. — Я принес тебе свежие початки. Ешь и помни о нас.

Заручившись поддержкой земи, Ягуа пустился в путь. Был этот путь недальним, но по дороге Ягуа зашел за Каоной и, разумеется по ее вине, задержался чуть ли не на полдня.

А ведь заранее условились: утром выйти на ловлю. Так нет же, вздумалось ей испечь кассаву — лепешки из клубней юкки.

Кассаву приготовить недолго, но только если все подготовлено загодя. А Каона с вечера ничего не сделала. Правда, кое в чем виноват и Ягуа. Вчера он надолго задержал Каону в той роще, где встречаются все, кого уловил в свои сети дух Сладкой Отравы. И конечно, наутро не осталось времени, чтобы разделать эту нудную юкку. Забот с ней много. Сперва надо соскоблить с клубней кожуру, затем протереть их на гуайо — дощечке с мелкими каменными зубьями. Протертое месиво ни в коем случае нельзя сразу пускать в дело: свежий сок юкки — смертельный яд. Его надо отжать, и тут-то и начинается мука мученическая. Месиво кладется в сибукан — мешок из тонкой пальмовой циновки, к сибукану подвязывают два-три камня, а затем вешают его на сук. Тогда из пор сибукана нехотя, капля за каплей высачивается вредный сок. Вот и пришлось ждать, пока последние капли не выжались из ленивого сибукана.

После этого Каона просушила на солнце белую массу, а потом пошел в ход бурен — большая плошка, которую Каона поставила на раскаленные угли. Рассыпчатую кашицу она ловко кидала на бурен, а затем рогатой палочкой снимала горячие, снизу и сверху подрумянившиеся лепешки кассавы. Кассава, да еще теплая — объедение. А когда запиваешь ее отстоявшимся и уже не ядовитым соком юкки, зло снимает как рукой. А сок, чтобы изгнать из него дух погибели, надо долго кипятить, и при этом добрая половина его уходит в пар.

Алки, гуанаханийские собаки, юркие, маленькие, немые от рождения, — создания забавные, но бесполезные. Никто и никогда не берет их с собой на рыбную ловлю. Это известно всем, а между тем Буйя, рыжая сука-алка Каоны, увязалась в путь-дорогу, и отделаться от нее никак не удалось.

Каноэ было невелико — локтей шесть — восемь в длину. Дед Ягуа выдолбил его из ствола краснотелой каобы. Был этот дед большим затейником и украсил свое каноэ всякими резными фигурами. На носу сидела деревянная игуана, а на корме угнездилась шестикрылая птица с громадным клювом. Отличное каноэ сработал дед Ягуа, давно уже переселившийся в Страну Вечных Теней.

Гребки с плоской лопастью и длинным веретеном лежали на песке. Никому и в голову не приходило их прятать — воров на Гуанахани не было.

Главную, и притом живую, рыболовную принадлежность Ягуа принес с собой. Это была рыба-прилипала, толстая уродина с губастой пастью. Называлась она гуаиканом. Она нервно била хвостом, пытаясь вырвать его из тесной петли, к которой была привязана длинная и тонкая леска — крученая нить из крепкого волокна кабуйи.

Ягуа перенес в каноэ сперва лохань с гуаиканом, а затем Каону. Буйю он, разумеется, оставил на берегу. Но не тут-то было. Прежде чем Ягуа успел оттолкнуться от берега, псица-алка одним прыжком перемахнула в каноэ. Ягуа схватил ее за загривок.

— Что хочет делать хозяин моей души? — проворковала Каона.

— Вышвырнуть вон алку, — сердито ответил Ягуа, поднимая собаку в воздух.

— Отрада моего сердца, не делай этого. Не обижай любимую собаку нашего старшего сына.

— Старшего сына? — удивленно спросил Ягуа. — С каких пор у нас появились сыновья?

— Пока их нет, но они будут. Обязательно. — Каона потерлась о плечо хозяина души, и он отпустил алкин загривок.

В каноэ четверым — рыбе, собаке, Каоне и Ягуа — было тесно, и девушка решила разгрузить лодку. Она выбросила на берег удилища, сеть и острогу, лежавшие на дне, и схватилась было за каменный топор, но тут Ягуа взбунтовался:

— Оставь топор, — сказал он. — Этот топор — мой друг.

Неодушевленные друзья — куклы из хлопковых оческов, старые гребни, беззубая тёрка-гуайо — были и у Каоны. И она ласково погладила топорище, а затем положила у своих ног предмет, который был другом Ягуа.

И вот каноэ в открытом море, осталась позади Бухта Четырех Ветров, и соленый ветер дует в корму.

Ягуа в большом волнении. Ведь в сущности пригласил он Каону не ради рыбной ловли. Спору нет, охота с гуаиканом — дело занятное, но не в охоте суть. Каона должна поглядеть на великое изобретение племянника касика Гуабины. Оно стояло на борту бок о бок с деревянной игуаной. Это было круглое бревнышко, уложенное на короткие стойки. Справа у бревнышка была рукоятка. Ворот, обыкновенный ворот изобрел Ягуа.

В Старом Свете такие вороты верой и правдой служили египетским пахарям и эллинским волопасам. И никто там не задумывался над тем, кто первый приспособил рукоять к круглому обрубку и кому пришло в голову установить это нехитрое приспособление над степным колодцем или на борту рыбачьей лодки. Так и остались незапатентованными колодезные вороты, канули в Лету имена изобретателей огнива и колеса.

До колеса Новый Свет не додумался, но тароваты на выдумку были и собратья Ягуа, и жители поднебесных долин страны инков, и краснокожие обитатели края Великих Озер, и люди, которые в лесах Гватемалы и на мексиканских нагорьях создали удивительные города…

— Смотри, Каона, я наматываю бечеву на этот барабан. Вот здесь я ее закрепляю. Где гуаикан, дай мне его. Так, видишь, я бросаю его в воду. Гляди, гляди — вот он поплыл к белым камням. Хорошо. А теперь я кручу эту палку — бечева бежит назад, и наша рыба-гуаикан тут как тут: вот она у самого борта.

— Да, вижу, но она возвращается без добычи. А прежде, когда ты тянул бечеву руками, она ее всегда притаскивала. Всегда!

Увы… меньше всего тебя понимают в собственном доме. Ягуа тяжело вздохнул и отпустил ручку ворота. Леска словно обезумела. Она мгновенно смоталась с барабана, и рыба-охотница нырнула в зеленую пучину.

Вот она настигла большую макрель. Присосалась к ней жадной пастью. Бечева бежит назад, охотница уже здесь, у кормы, видны ее острые плавники и золотистая спина макрели. Теперь надо поддержать ворот рукой, схватить бечеву и… Ну вот, макрель уже в каноэ, остается лишь оторвать ее от неуемного гуаикана, который намертво присосался к своей добыче.

Снова разматывается леска. И еще раз, и еще. В лохани три тунца, две макрели. Каона, умница Каона, неужели тебе не понять, что придумал твой Ягуа?

— Поймаем десятую и повернем к берегу, — говорит Ягуа. Голос у него тусклый, ему теперь все безразлично. Каона! Недобрые духи ослепили тебя, ты играешь с псицей-алкой и не замечаешь, что великий рыболов сердит и обижен.

В десятый раз разматывается леска. Ягуа выбирает слабину, тянет леску к себе. Удивительно, ворот дрожит, леска натянулась, но она почему-то не хочет наматываться на ворот. Ах, вот в чем дело! Гуаикан присосался к большой рыбе. Леска круг за кругом свертывается с барабана, каноэ теперь на привязи, оно мчится к белым камням, рассекая упругие воды.

Вдруг его резко заносит вправо. Толчок — и Ягуа падает. Плечом он задевает за ручку ворота, тонкая струйка крови бежит от плеча к локтю.

— Каона, Каона, камни схватили бечеву! Я туда, к камням. Греби за мной!

До белых рифов легко можно добросить камень, такому пловцу, как Ягуа, ничего не стоит одолеть это расстояние. Обгоняя стайки пестрых рыбешек, он уверенно плывет к рифам. Вот они, эти зловредные камни. Огромные, замшелые, а на них склизкие зеленоватые бородки.

Леска уходит в зазор между двумя камнями. Ягуа тянет ее на себя, но она не поддается ни на волос. Он всплывает, снова ныряет и хватает за леску. Хвала духу Большой Соленой Воды, леска вырвалась из плена. Вырвалась и понеслась прочь, обжигая ладони.

— О Мабуйя! Так вот кого поймал гуаикан!

Пытаясь оборвать леску, бесновалась над рифами огромная акула. Исчадье морской бездны учуяло главного врага. Акула ринулась в атаку. Ягуа нырнул ей навстречу и проскользнул под ее брюхом. Вынырнул и снова погрузился в воду. Акула перевернулась на спину, она изготовилась к последнему броску. На Ягуа надвинулась острозубая пасть. А в глазах плыли темные круги. До Страны Вечных Теней оставался один шаг.

Мимо промелькнуло нечто маленькое, рыжее, быстрое. Затем раздался жалобный визг. Буйя принесла себя в жертву ради хозяина. Страна Коаиваи отодвинулась на три шага, спасения еще не было, была лишь короткая отсрочка.

Каменный топор рассек акуле лоб. Следующий удар пришелся ей в глаз. Каноэ круто накренилось на левый борт, девушка едва удержалась на ногах, топор выскользнул из ее рук. Напрягая все силы, она втянула Ягуа в каноэ.

— Друзья наши… Буйя… топор… нет их… Потеряли мы наших друзей…

Девушки всегда плачут некстати, но ведь и правда, жаль топора, жаль, что погибла рыжая алка.

Акула медленно погружалась на дно. С собой она уносила обрывок лески и рыбу-охотницу, присосавшуюся к сизому боку сраженного чудовища.

— Ты достойная мать моих сыновей, — сказал Ягуа. — Достойная и отважная.

Поздно вечером Ягуа вернулся домой. Он пришел в семейное святилище и схватил за ухо обманщика-земи.

— Вот тебе за алку, вот тебе за топор, вот тебе за бечеву, которую ты потерял.

Земи пошатывался, рука у Ягуа была тяжелая, а от пощечины он увернуться не мог. А Ягуа знал, что наказанный земи будет впредь служить ему верой и правдой.

До дня «Икс» оставалось пять дней.

День третий

Воскресенье, 7 октября. Плыли своим путем к западу. Сперва проходили по 12 миль, а затем по 8 миль в час. Прошли до захода солнца 23 лиги, людям насчитали 18 лиг. Днем, на восходе солнца, каравелла «Нинья», которая шла впереди, так как она ходкая (и кроме того, все стараются идти возможно быстрее, чтобы первыми увидеть землю и воспользоваться наградой, которую обещали тому, кто первый увидит землю), подняла на вершине мачты знамя и разрядила ломбарду[2], что было условным сигналом (который должен даваться) при виде земли согласно распоряжению адмирала. Было приказано также, чтобы на восходе и на заходе солнца все корабли присоединялись к адмиральскому, так как в эти часы воздух особенно чист и можно обозревать все на значительном расстоянии.

Вечером не нашли земли, которую будто бы видели люди на «Нинье». Пролетело великое множество птиц с северной стороны к юго-западу; судя по этому, можно было полагать, что они летят, чтобы ночевать на суше или же, быть может, бегут от зимы, которая в тех землях, откуда они вылетели, должна была наступить (адмирал знал, что большинство островов, которыми владеют португальцы, были открыты благодаря птицам). Поэтому адмирал решил оставить путь к западу и направиться на запад-юго-запад, с тем чтобы в течение двух дней идти этим путем. Это случилось за час до захода солнца.

За ночь прошли 5 лиг и за день 23 лиги. Всего же прошли 28 лиг за день и за ночь.

Шел шестьдесят шестой день плавания. Земля, земля, все помыслы были только о ней. И тому, кто первый ее заметит, была обещана награда — десять тысяч мараведи годовой пенсии. В чаянии земли и награды спутники Колумба не раз принимали за долгожданную сушу темные тучки на горизонте. 7 октября таким образом обманулись моряки на «Нинье».

Птицы… Великий мореплаватель не ошибался, предполагая, что птицы летят по трассе своих осенних путешествий в теплые земли, лежащие где-то на юго-западе. В октябре пернатые странники из летних резиденций в Северной Европе перелетают на Антильские острова и в Южную Америку. Изменив курс в направлении полета птиц, Колумб пошел на запад-юго-запад, к Багамским островам. Если бы он продолжал идти прямо на запад, то привел бы корабли в воды, омывающие западные берега Флориды. И тогда мощная струя Гольфстрима могла бы отнести флотилию на северо-восток и Колумбу, возможно, не удалось бы добраться до Нового Света.

До Гуанахани оставалось 153 лиги.

Старший брат матери касика Гуабины умирал. Духи хвори давно терзали старца. Просто непонятно, почему им никак не удавалось унести его в страну Коаиваи.

Гуаяра, великий жрец, еще вчера заметил, что нос у больного вытянулся, лицо посинело и руки стали перебирать клочок ткани, которым было прикрыто иссохшее тело. И все же брат матери Гуабины не желал уходить в Страну Вечных Теней.

Гуаяра охотно помогал достойным людям совершать переселение в лучший мир. Делал он это с помощью удавки — крепкой бечевки из волокна кабуйи.

Родичи, собравшиеся у бохио умирающего, ждали, когда великий жрец приступит к делу. Гуаяра, однако, не торопился. Сперва надо было переговорить с духами, ведь именно они открывают дорогу в страну Коаиваи. Они же назначают час, когда надлежит отправить туда их избранника.

Гуаяра принес все, что требуется при беседе с духами: священную скамейку-духо, тыкву-погремушку (называлась она марака), курительную трубку и зелье-кохибу.

С этим зельем вскоре познакомились европейцы, и назвали они его табаком. Назвали по недоразумению — на Гуанахани и соседних островах слово «табак» применялось лишь к курительной трубке, а не к ее содержимому. Трубка же эта была странной формы и имела вид полой рогатинки. Рожки вставлялись в ноздри, зелье-кохиба насыпалось в короткий ствол.

Гуаяра, втянув через нос голубоватый дымок (выкурил он при этом пять или шесть трубок), отрешился от земных дум и забот. Тропой кохибы он вступил в страну духов.

Отбросив скамейку-духо, великий жрец пустился в пляс, оглушая зрителей пронзительными воплями. Лицо его побледнело, на губах выступила пена. Так ужасен был его вид, что духи сочли за благо вступить с ним в переговоры. Духи вещали утробным басом, Гуаяра отвечал им блеющим тенорком.

О чем шла речь, никто понять не мог, голоса духов и призывы их слуги заглушала взбесившаяся марака, камешки в ее брюхе перекатывались с адским грохотом. Наконец духи утихомирились, и Гуаяра пал ниц на землю. Он лежал долго и недвижно, затем внезапно вскочил и кинулся к ложу больного.

Петля затянулась на шее старца, и спустя мгновение брат матери Гуабины покинул земной мир.

Ягуа не раз присутствовал на таких церемониях и считал их делом неизбежным. Придет время, и сам великий жрец уйдет к Вечным Теням с удавкой на шее, настанет пора, и та же участь постигнет Ягуа.

Конечно, жаль покойника. Нрав у старика был веселый, одно удовольствие было ходить с ним на рыбную ловлю, а занятнее всего оказывалась охота на гуакамайо — длиннохвостых попугаев. Старик знал за большим озером места, где птиц этих тьма-тьмущая, а силки он расставлял даже лучше, чем это делал Гуаяра, великий жрец и великий птицелов.

Все это так. Но в стране Коаиваи тучные земли, там клубни юкки с человеческую голову, а в Море Теней гуляют косяки жирной макрели и любая рыба сама плывет в сети. Стало быть, покойнику будет на том свете весело и сытно. А коли так, то стоит ли о нем горевать?

Жрец скоро пришел в себя и отправился домой. Большой круглый каней Гуаяры был заказан простым смертным, но Ягуа принадлежал к числу немногочисленных избранников великого жреца и мог посещать его в любое время. Гуаяра, впрочем, не испытывал теплых чувств даже к тем людям, которым дозволен был вход в его дом. Он был угрюм, жил бобылем и отличался одной лишь слабостью — любовью к своей Утии. Утии — зверьки величиной с крысу. Они донельзя пугливы, и, несомненно, Гуаяра, приручивший свою Утию, был большим волшебником.

На Гуанахани все чистоплотны. В бохио и канеях воздух всегда свеж, все лишнее выбрасывается вон, семейные земи протерты тряпками, гамаки каждодневно проветриваются.

Великий Гуаяра высоко парил над миром, не соблюдая обычаев простых людей. Его каней являл собой печальное зрелище. Высокая коническая крыша протекала, из стен вываливались целые связки тростника, над дырой, заменяющей дверь, висели клочья пожухлых пальмовых листьев. На грязном полу валялись обрывки сетей, обглоданные кости, сальные тряпки, истерзанный гамак чудом держался на покосившихся столбах. Пахло Утией. Она невозбранно оскверняла помещение, следы ее не убирались никогда.

Вдоль стен громоздился колдовской реквизит: мараки-погремушки, новые и старые, целые и разбитые, барабаны, пучки перьев, драные пояса и золотые маски-гуаясы. Под гамаком скучали священные скамейки-духо. На одной из них восседал Гуаяра, и на плече у него спала Утия.

Гуаяра устал. Нелегкая это работа — отправлять людей в страну Коаиваи. Пришел Ягуа. Закурили. Не рогатые трубки, а туго свернутые листья кохибы. Утия сердито сказала «ррррр», спрыгнула на пол и, стуча кривыми когтями, протрусила к выходу.

— Говори, — произнес великий жрец.

— Духи Вечных Теней воздают тебе хвалу. Глаза мои видели: ты сегодня был велик.

— Кхе?! — Морщинки у глаз Гуаяры разгладились. — Кхе. — Гуаяра был таким, как всегда. — А это что? — Гуаяра пальцем дотронулся до рубца на плече юноши. Ягуа коротко рассказал о вчерашней рыбной ловле и о встрече с акулой.

— Глупец, трижды глупец! Скажи, чем акула отличается от человека?

— Ну, акула, она ведь рыба, а человек — это человек…

— Кхе. Знай же, сытая акула никогда не нападает первой. На тебе была кровь. Не было бы ее, и акула на тебя не кинулась. Ну-ка, покажи руку? — Гуаяра поднял затоптанную тряпку, опустил в кувшин с каким-то зеленым отваром и сказал:

— Прижми тряпицу к ране. А теперь дай мне корзинку с травами. Вот ту, что под гамаком. Таких трав ты еще не видел. Гуаяра собрал их за Озером Духов.

Великий жрец часто давал уроки своим избранникам, и уроки эти Ягуа очень любил. Гуаяра высыпал травы на пол и, перебирая сухие стебельки, повел речь о целебных свойствах разных видов гуанаханийской зелени.

Под конец, когда Гуаяра заговорил об одном чудо-корне с полночных островов, Ягуа спросил:

— Слышал я, что за этими островами в Стране Заката лежит большая земля. Верно ли это?

— Да. Люди с тех островов ходили туда, люди с большой земли у них не бывали. А нам эта земля ни к чему.

— А в стороне Восхода, за Большой Соленой Водой есть ли какие-нибудь земли?

— Гуаяра этого не знает. Не раз духи Урагана уносили рыбаков в сторону между полночью и восходом, назад никто не возвращался.

Подумав, великий жрец нерешительно добавил:

— В старых песнях, деды их пели, поминаются пришельцы из Страны Восхода. А в одной песне были такие слова: «Снова на горе потомкам злосчастным люд белокрылый придет от Восхода…» Забыто это все. Гуаяра устал. Уходи.

Гуаяра вытянул губы трубочкой и пронзительно свистнул. Утия ворвалась в каней и, радостно повизгивая, уселась на обычном месте — правом плече хозяина.

— Я ухожу, о мудрейший из мудрых. Скажи мне только, не придут ли к нам белокрылые?

— Духи тьмы и света наделили твоего наставника даром прорицания. Гуаяра великий пророк, и он говорит: никогда не придут к нам люди из Страны Восхода. Уходи, уходи. Пророк уже спит.

До дня «Икс» оставалось четыре дня.

День четвертый

Понедельник, 8 октября. Плыли к запад-юго-западу и прошли за день и ночь 11 1/2 или 12 лиг, и порой казалось, что ночью делали по 15 миль в час, если только запись эта не ошибочна. Море же было как река в Севилье. «Благодарение господу, — говорит адмирал, — воздух очень мягкий, как в апреле в Севилье, и одно наслаждение дышать им. Такой он душистый». Появилась очень свежая трава, и показалось много полевых птиц (одну из них поймали). Летели же они на юго-запад. То были чайки и утки. Видели одного глупыша.

Шел шестьдесят седьмой день плавания. Вероятно, в эти дни капитан «Пинты» Мартин Алонсо Пинсон сказал: «Птицы знают свое дело». Да, они знали свое дело, указывая кораблям путь на юго-запад.

8 октября флотилия шла вдоль Северного тропика, и в четырех градусах к югу оставался остров Пуэрто-Рико. Дыхание не слишком далекой земли доносилось до кораблей, а юго-восточные ветры гнали от берегов этой земли водоросли, возможно сорванные недавним ураганом с пуэрториканских рифов.

Впрочем, начало октября было на редкость маловетренным. Великому мореплавателю везло. Ведь именно осень, и особенно октябрь, — время, когда на американском Средиземноморье — в Антильском и Карибском морях — свирепствуют ураганы, куда более сильные, чем равноденственные бури у берегов Европы.

До Гуанахани оставалась 141 лига.

Они пришли к Ягуа рано утром. Три младших внука старого Гуакана. Якобы по своей воле, но нетрудно было догадаться, что послал их древний глава рода. Это был необычный визит. Редко, очень редко чужаков посвящают в семейные дела, с этими делами принято справляться без посторонней помощи.

Гуакан, однако, был великим дипломатом. В Бухте Четырех Ветров назревали неприятные события. Кто знает, какой они еще примут оборот, и на всякий случай полезно было заручиться содействием человека из рода самого Гуабины.

Внуки стояли перед бохио Ягуа, вели беседу о попугаях, девушках и погоде.

Наконец самый младший и самый решительный внук, отбросив дипломатические тонкости, сказал:

— Пойдем с нами. Будем его бить.

— Кого? — спросил Ягуа, отлично зная, о ком пойдет речь.

— Гуакана.

— Как, старого Гуакана?

— Причем тут старик? — пробормотал средний внук. — У нас много Гуаканов, и бить надо нашего двоюродного брата, это ведь он захватил лучшую полоску кануко.

— Неудобно, — сказал Ягуа. — Ваше кануко, ваша полоска — и ваше дело бить этого Гуакана. Я же ведь не вашего рода.

— А все-таки? — Младший внук взглянул на Ягуа и похлопал его по плечу.

Ягуа потоптался на месте и сказал:

— Подождите. — Не спеша он проследовал в дом к главе великого рода.

Гуабина через щелку в стене уже успел разглядеть людей из Бухты Четырех Ветров. Не теряя времени, он взял дубину и вложил ее в руки племянника.

— Значит, можно? — спросил Ягуа.

Гуабина, ни звука не проронив, повернулся к нему спиной. Зелен еще, ох как зелен этот Ягуа. Слова ему нужны, они-то как раз тут и ни к чему…

Ягуа, помахивая дубиной, вышел к гостям.

— Я готов. Куда идти?

Четверка заговорщиков углубилась в лес и окольными тропами вышла к Бухте Четырех Ветров.

— К чему эта спешка, — ворчал Ягуа, — ведь тут места открытые, все видно.

Внуки молча провели его на берег. Здесь на небольшом мыске стоял шалаш-барбакоа. В таких барбакоа держат сушеную рыбу, и в них в пору созревания маиса сидят живые пугала — мальчишки, наводящие страх на птиц.

Также молча внуки ввели Ягуа в шалаш.

— Сразу же за барбакоа, — сказал младший внук, — начинается полоска, которую захватил Гуакан. Он сидит и сторожит ее день и ночь, но по утрам отлучается в селение. Зачем, мы знаем — там у него Каона, но только не твоя, а другая. Когда солнце поднимется вот над той рощей, Гуакан явится сюда и полезет в барбакоа. Тут-то мы и разделаемся с ним.

— Будет шум, — проговорил Ягуа, — шум на совете старейшин. Но не думайте, что я боюсь шума, я боюсь за вас.

Старший внук, который до сих пор молчал, процедил сквозь зубы:

— Ничего не будет. Маски на что?

Действительно, в одном из темных углов уже приготовлены были четыре маски: куски хлопчатой ткани с прорезями для глаз.

Солнце взошло над рощей, и появился Гуакан-младший.

— Маски! — Команда старшего внука была исполнена мгновенно.

Нарушитель, не подозревая о засаде, бодрым шагом приближался к своему наблюдательному пункту. Он просунул голову в шалаш, и мигом восемь рук втащили его внутрь. Кто-то из внуков засунул ему в рот кляп. Из-за тесноты борцы мешали друг другу, и в какой-то момент Гуакану удалось на короткое время выскользнуть из их цепких объятий. Его снова скрутили, но он успел нанести Ягуа удар в плечо, и при этом в плечо больное. Рана раскрылась, и Гуакан-младший это заметил.

Связав нещадно избитого, друзья удалились. Спустя полчаса они прогуливались по селению, а Ягуа сидел у своей Каоны.

Вечером потерпевший, опираясь на палку и прикрывая рукой подбитый глаз, явился к великому вождю Гуабине.

На батее перед бохио Гуабины топталось десятка два зевак. Среди них не было людей из рода старого Гуакана.

— Меня бил сын твоего младшего брата, — заявил Гуакан-младший великому вождю.

— Возможно, — спокойно ответил Гуабина. — И ты это можешь доказать?

— Могу!

— Пусть придет Ягуа!

Ягуа пришел. Гуакан-младший, задыхаясь от ярости, проговорил:

— Вот он, злодей. Видите — у него на плече кровавый рубец. Это дело моих рук.

— Видим, — хором ответили зрители.

— Вижу, — сказал Гуабина, — но совсем не то, что видишь ты.

Двадцать и еще трое молодых островитян прошли друг другу в затылок мимо великого вождя. У всех были кровавые рубцы на правом плече.

— Ты великий воин, Гуакан, внук Гуакана, — улыбаясь проговорил Гуабина. — Двадцати и еще четырем молодцам оставил ты по себе отличную память. Мой совет тебе: отправляйся за Большое озеро и пережди, пока стихнет молва о твоих подвигах. Я сказал!

До дня «Икс» оставалось три дня.

День пятый

Вторник, 9 октября. Плыли к юго-западу. Прошли 5 лиг. Ветер переменился, и (корабли) приняли направление на запад, четверть к северо-западу и так прошли еще 4 лиги. Всего же за день сделали 11 лиг, а за ночь — 20 1/2. Людям насчитали 17. Всю ночь слышали, как пели птицы.

Шел шестьдесят восьмой день плавания. Давно уже на кораблях назревала смута. Чем дальше уходила в море-океан флотилия, тем громче моряки выражали свои опасения. «Куда ведет нас генуэзец?» — ворчали они. «Когда будет конец этому плаванию?» Позади 800 с лишним лиг, а земли, к которой вел их безумный иноземец, нет как нет. Кто знает, быть может, она плод его досужего воображения.

9 октября страсти накалились. Что именно произошло в этот день на кораблях, мы доподлинно не знаем. Испанский историк Гонсало Фернандес Овьедо-и-Вальдес — он не раз встречался с участниками великого плавания — писал, что на шестьдесят восьмой день пути моряки потребовали, чтобы адмирал взял курс на Испанию, и что с большим трудом он убедил их дать ему три дня отсрочки. В самом дневнике запись о мятежных настроениях команды помечена десятым числом, но, очевидно, критическими были оба этих дня — 9 и 10 октября.

До Гуанахани оставалось 109 1/2 лиг.

Время, когда бог Ураган выпускает из своей сумы злые ветры, — сезон сбора диких лесных плодов. Занимаются этим юные девы, и занимаются с удовольствием.

Леса на Острове Людей всякие. За Большим озером на восточной стороне, где нет селений, на полдня пути тянется непролазная, знойная и пьяная чащоба. Там огромные деревья перевиты цепкими лианами, через них надо прорубаться топорами, а попробуй прорубись, когда гибкие зеленые петли арканят ноги, а кожу раздирает густая колючая поросль.

Но за Большое озеро девушки не ходят. К самому селению подступают тихие и светлые леса с бархатистыми лужайками и звонкими ручейками. И чего только нет в этих лесах! Тут и гуанабаны — зеленые шишки с сочной мякотью, и кругленькие хикако — кожица у них сморщенная, а в середине большая косточка, и чудесные плоды хагуа — испей их сок, и усталость с тебя снимет как рукой. И конечно, дары красавца мамея, дерева с густой и ветвистой кроной. Они круглые, эти рыжеватые с кулак величиной плоды, и мякоть в них цвета меда, и ни с чем не сравнить ее нежный вкус и тонкий аромат. И пахучие зерна корбаны в длинных стручках, и желтые, чуть кисловатые асаны, и буроватые каймиты — от этих сладковатых рожков без ума все дети, и сочные плоды аноны…

Голова кружится от сладкого аромата цветов, и приятно обнять шершавый ствол и карабкаться к самой кроне, сбивая палкой спелые плоды.

Каона оторвалась от своих подруг, зашла далеко в чащу и спохватилась, только когда в просвете листвы увидела Озеро Духов. Это маленькое озерцо, круглое, как луна, лежало в стороне от торных лесных троп и считалось местом нечистым. Говорили, что в озере живут какие-то беспокойные чудища и что в темные ночи они до смерти пугают людей жалобными воплями.

Каона бродила по лесу с двумя тяжелыми корзинками — сбор был на редкость удачным, и она очень устала. Пристроив корзинки в тени высокой сейбы, она растянулась на мягкой траве, и дух сна увел ее в свое волшебное царство. Засыпая, она не без удивления заметила, что у ее ног безбоязненно суетится пушистая Утия.

Проснулась Каона от сильного толчка. Она попыталась подняться, но не тут-то было. Как поднимешься, если у тебя связаны руки и ноги. Перед ней стоял Гуакан-младший. Стоял и насмешливо улыбался.

— Духи озера привели тебя сюда, — сказал он. — Воля их свершилась.

— Какие духи, какая воля? Отпусти меня! Слышишь, отпусти сейчас же! Я буду кричать…

— Кричи, кричи, это можно. А кто тебя услышит? Накричишься, а после я отнесу тебя к Большому озеру. Там теперь мой дом.

— Но у тебя есть своя Каона!

— А мне нужны две Каоны.

— Две — это слишком много, — пролепетала Каона.

— Почему? У Гуабины три жены. Целых три. Зато у сына его младшего брата не будет ни одной. Молчишь? Хорошо. За твоими корзинками я приду после.

Взяв на руки Каону, Гуакан двинулся в сторону солнечного восхода. На берегу остались две корзинки и деловитая Утия. Запустив в одну из корзин лапы, она не спеша отобрала самые сочные плоды.

Пронзительный свист сорвал зверя с места. Молнией кинулась Утия в кусты, а оттуда выглянула нечесаная голова ее хозяина.

Схватив Утию под мышку, великий жрец побежал к селению. Сын младшего брата Гуабины лежал в гамаке и думал о Каоне. Блаженная улыбка озаряла лицо героя вчерашней схватки, и он все еще улыбался, когда Гуаяра вытряхнул его из гамака.

— Иди!

— Куда?

— К Большому озеру.

— Зачем?

— Бить Гуакана.

— Не пойду, я его уже бил вчера.

— Пойдешь. Он унес Каону. Твою Каону.

— Как, когда?

— Унес силком. Связал. Схватил на Озере Духов. Гуаяра был в своем канее, но он видел, ибо видит он через стены.

— Я бегу, — вскинулся Ягуа.

— Не беги, ты настигнешь Гуакана. Он с живой ношей.

Ягуа налетел на похитителя, как смерч, и сбил его с ног.

Он разорвал путы на Каоне и снова бросился к поверженному Гуакану.

— Подожди, — решительно сказала Каона. — Я сама!

Разукрасив лицо Гуакана, Каона приказала:

— Иди с нами. Возьмешь обе корзинки. Понесешь их в селение. А твоей Каоне мы найдем другого мужа. Я не хочу, чтобы у Гуакана, внука Гуакана, была жена.

Вечером обе корзинки Каона и Ягуа принесли в каней Гуаяры.

— Это тебе, — в один голос заявили влюбленные. — Тебе и твоей Утии. За то, что ты великий всевидец.

До дня «Икс» оставалось два дня.

День шестой

Среда, 10 октября. Плыла к запад-юго-западу, шла по 10, а порой по 12 а по 7 миль в час а за день а ночь прошла 59 лаг. Насчитала людям не более 44 лаг. Люди теперь уже не могла больше терпеть, жалуясь на долгое плавание. Но адмирал ободрял ах как нельзя лучше, вселив в них добрые надежды на большие выгоды в будущем. Он добавил, что тщетно было бы жаловаться, так как он уже прибыл к Индиям, а следует продолжать путь до тех пор, пока Индии не будут, с помощью господа нашего, найдены.

Шел шестьдесят девятый день плавания. Самый тяжелый день. Если бы назавтра не показалась бы земля или по крайней мере надежные ее признаки, мятежные команды кораблей повернули бы на восток… Индии. Так адмирал называл все дальние восточные земли Азии. Он был твердо убежден, что эти Индии лежат прямо по курсу кораблей и что до них день-два пути.

В этом убеждении он оставался до конца своих дней, не подозревая, что западный путь к берегам Дальней Азии куда длиннее пути восточного, и, быть может, лишь смутно догадывался, что открытые им земли вовсе не те Индии, о которых некогда писал великий венецианский странник Марко Поло.

До Гуанахани оставалось 60 1/2 лиг.

Гуакан-младший меньше всего хотел, чтобы обо всем, что случилось близ Озера Духов, узнали в селении. Того же желали и остальные участники ночных событий. Все они держали язык за зубами, надежно хранила тайну и Гуаярова Утия. И все же слух о последнем приключении злодея Гуакана каким-то образом дошел до Бухты Четырех Ветров. Каона Вторая, подруга незадачливого похитителя чужих невест, узнала о подвигах своего возлюбленного. Она пришла в шалаш Гуакана-младшего незадолго до полудня. Пробыла она там недолго, и после ее ухода Гуакан-младший отправился на поиски плодов хикако — их сок исцелял свежие раны и ушибы…

Ничего достойного внимания в этот день больше не произошло. Но быть может, именно в те часы, когда Гуакан-младший залечивал следы своих встреч с обеими Каонами, кое-что изменилось в судьбе великого жреца Гуаяры. Пока об этом он не знал, зато важные решения, которым суждено было нарушить привычный образ его жизни, приняла Каона Вторая…

До дня «Икс» оставался один день.

День седьмой

Четверг, 11 октября. Плыли на запад-юго-запад. За все время плавания не было еще такого волнения на море. Видели птиц-фаэтонов и зеленый камыш у самого корабля. Люди с каравеллы «Пинта» заметили тростинку и сук и выловили обтесанную, возможно железом, палочку и обломок тростинки и прочие травы… и одну дощечку. Люди на каравелле «Нинья» видели другие приметы земли и веточку, усеянную ягодами шиповника. Все воодушевились и обрадовались, видя эти приметы. До захода солнца прошли в этот день 27 лиг. После захода солнца плыли своим путем на запад со скоростью 12 миль в час и к двум часам пополуночи прошли 90 миль, или 22 1/2 лиги. А так как каравелла «Пинта» была более быстроходной и шла впереди адмирала, то нашла она землю и дала сигналы, предписанные адмиралом. Эту землю увидел первым матрос, которого звали Родриго де Триана.

Также и адмирал, находясь на кормовой надстройке, видел в 10 часов вечера свет, но свет был так неясен, что, не желая утверждать, что (впереди) земля, адмирал вызвал Перо Гутьереса, постельничего короля, сказал ему, что он видел свет, и попросил его всмотреться (в даль). Тот, исполнив просьбу, также увидел свет. Сообщил об этом адмирал Родриго Санчесу де Сеговии, которого король и королева отправили в качестве контролера. Родриго Санчес до этого не видел света, потому что находился в таком месте, откуда нельзя было ничего приметить, но после того, как адмирал сказал ему о свете, они стали всматриваться и разглядели нечто подобное огоньку восковой свечи, который то поднимался, то опускался. Немногие сочли это признаком земли, адмирал же считал несомненной ее близость. Поэтому, когда призвали к «Salve»[3] (а молитву эту все моряки приучились повторять и петь на свой манер), все собрались, и адмирал попросил и предуведомил, чтобы хорошо отправляли вахту на носовой надстройке и пристально следили за землей, и обещал тому, кто первый увидит землю, тотчас же дать шелковый камзол, не говоря уже о других милостях, обещанных королями, то есть о 10 000 мараведи годовой ренты первому увидевшему землю.

В два часа пополуночи показалась земля в двух лигах (от кораблей). Убавили паруса и оставили парус «трео», то есть большой парус без бонет[4], и легли в дрейф до следующего дня.

Шел семидесятый, и последний, день плавания. Приметы близкой земли, приметы бесспорные, успокоили команды кораблей. Теперь все напряженно всматривались вдаль. Там, на западе, вот-вот должна была появиться желанная земля. Разумеется, привлекала людей и обещанная награда. Десять тысяч мараведи годовой пенсии для матроса — сумма изрядная.

Прежде спокойное, море в этот день волновалось и попутный восточный ветер дул с силой шторма.

Свет! Этот слабый, едва мерцающий огонек, заметил в 10 часов вечера сам адмирал. И не только он один. Видел свет постельничий короля Перо Гутьерес — единственный пассажир на кораблях Колумба, видел свет контролер Родриго Санчес де Сеговия. Правда, оба они видели то, что желал видеть адмирал, и их показания вряд ли следует принимать во внимание. Но вот что крайне существенно: независимо от адмирала и чуть позже матрос Педро Искьердо тоже увидел свет и крикнул: «Lumbre, tierra» (Свет! Земля!). Этот возглас подхватил юный паж Колумба Педро Сальседо, и адмирал сказал ему: «Знаю, я уже видел свет с земли и об этом говорил». В дневнике Колумба о Педро Искьердо нет ни слова, но Овьедо в своем труде упоминает об этом эпизоде.

Что же это был за свет? Американский адмирал Сэмюэл Морисон — а он повторил в 1939 году маршрут Колумба — полагал, что флотилия великого мореплавателя в 10 часов вечера 11 октября находилась в 35 морских милях (в 65 километрах) от берегов Гуанахани. «Даже свет маяка с прожектором в 400 000 свечей, маяка, возведенного на высоте 170 футов, невозможно разглядеть на таком расстоянии». Так утверждал Морисон. Он отвергал и другое предположение — будто на «Санта-Марии» видели огни факелов на гуанаханийских рыбачьих лодках.

В ночной лов лукайцы ходили, но не при штормовом ветре. И кроме того, трудно предположить, что люди с Гуанахани на своих утлых каноэ отважились бы удалиться от берега на тридцать — тридцать пять миль. Одним словом, тайна этого путеводного огонька остается неразгаданной, и мы вправе строить любые предположения.

Итак, заметив свет, адмирал еще четыре часа шел вперед. Луна уже клонилась к западу. Волны дробили и взрывали серебристые лунные дорожки. Чуть выше горизонта мерцала Полярная звезда, заходил за горизонт Юпитер. Восток тонул во мгле, запад тускло сиял в свете ущербной луны.

Родриго Бермехо, он же Родриго де Триана, он же Родриго де Севилья[5], матрос «Пинты», сообщил о ней криком «Tierra! Tierra!» А увидел он белую скалу и темную полоску берега.

Экипажу была дана команда убрать паруса и лечь в дрейф.

До Гуанахани оставалось 5–6 лиг.

Столица Острова Людей лежала на его западном, подветренном берегу. Восточный, наветренный берег, открытый свежим пассатам и неистовым ураганам, был не заселен. Здесь, близ одиноких шалашей-барбакоа, стояли на приколе рыбачьи каноэ. В ясные дни рыболовы из селений подветренного берега отправлялись отсюда в походы, держа курс на восток.

Великий жрец Гуаяра был завзятым рыболовом. Рыболовом по страсти. Он знал все приемы и уловки гуанаханийских листригонов, он ловил рыбу сетью, охотился на нее с прилипалой-гуаиканом, глушил ее колдовской травой-баягвой, от которой она чумела и всплывала вверх брюхом, и тогда брать ее можно было голыми руками.

Отраднее всего был для Гуаяры лов ночной. И обязательно у наветренного берега, вдоль которого ходили косяки макрели и тунцов. Там же водились и рыбы покрупнее, нередко встречались огромные черепахи, а на рифах было сколько угодно крабов и лангуст.

Вечер был тихим, но на следующий день с раннего утра подул крепкий ветер, как всегда, с восхода. На небе же не было ни единого облачка, и, хотя высокая волна опасна даже для больших каноэ, Гуаяра решил отправиться на лов.

Если взглянуть на современную карту острова Гуанахани, то легко найти на ней длинный залив, врезанный в юго-восточный берег. Ныне он называется Пиджин-Крик (Голубиная река), а в годы правления великого вождя Гуабины был известен как Бухта Тишины. Действительно, гуанаханийские боги, создавая этот залив, заботливо укрыли его от ветров с моря. Бухта Тишины тянулась с юга на север. От ярости моря ее защищал узкий выступ берега. Здесь, в укромной бухточке, Гуаяра держал свое каноэ, и тут же стоял его шалаш с рыболовными принадлежностями.

Больше всего Гуаяра любил одиночество. Одиночество домашнее, одиночество лесное, одиночество на Большой Соленой Воде. Конечно, приятнее всего отправиться на ночной лов без единого спутника и всласть нагуляться в бурном море. Но об этом нечего было и думать. На такой волне и троим, пожалуй, не управиться с неводом и гребками. Волей-неволей великий жрец должен был взять с собой в поход двух помощников. Выбор пал на Ягуа и младшего внука Гуакана, вероятно одного из немногих юнцов с неповрежденным плечом. Ведь Гуаканов род не присутствовал позавчера перед домом вождя.

Все трое пришли в Бухту Тишины засветло. Осмотрели каноэ, починили невод. И на закате вышли в море.

Гуаяра направил свое судно левым бортом к ветру. Он знал: надо миновать те рифы, что стерегут Остров Людей у его полдневной стороны, а затем в струе довольно быстрого течения направиться в открытое море и идти сперва на полдень, а затем на восход.

Луна взошла довольно поздно, и первое время рыболовы гребли в темноте. Мгла держалась на море, но высокое и чистое небо сияло звездным светом. Течение и руки гребцов делали свое дело. Каноэ неуклонно подвигалось к юго-востоку.

Закинув невод, не выловили ничего. Закинули снова. Стали тянуть, и сеть подалась сразу с подозрительной легкостью.

— О Мабуйя, — простонал Гуаяра. — Сеть прохудилась! Надо чинить. Нужен огонь!

Гуаяра протянул младшему внуку «огненные палочки». Гуаяра извлек из-под сетей смолистую ветку (в запасе у него была еще одна) и сунул ее внуку.

Весело затрещал огонь, но Ягуа неловко сработал гребком и подставил каноэ лагом к волне. Толчок. Факел выпал из рук внука. Гуаяра запалил вторую ветвь, но в спешке поскользнулся и уронил ее в воду.

Дважды вспыхнул свет в темном море. И дважды погас. Счастливые часов не наблюдают, да и не было их у аборигенов еще не открытого Нового Света. И кто знает, в десять ли часов вечера или чуть раньше пошли ко дну факелы Гуаяры.

Эти ли вспышки видели на «Санта-Марии»? Возможно. И в таком случае огни с каноэ великого жреца указали адмиралу моря-океана путь к первой земле «Индий»…

Гуаяра чинил невод в темноте. Его ловкие пальцы без труда нашли и заделали прореху, рыба очертя голову кинулась в невод. Час бежал за часом; когда рыболовам везет, времени они не замечают. Уже давно зашла луна, уже погасли в небе звезды, а макрель косяками рвалась в сети.

Выбирать невод было легко, теперь каноэ мчалось, гонимое попутными ветрами, к гуанаханийским берегам, и четыре руки заняты были неводом и только две — рулевым веслом. В прозрачной рассветной дымке всплыли белые скалы у Бухты Тишины.

Ягуа стоял спиной к берегу, в последний раз заводя счастливые сети. И в стороне восхода он увидел Колумбовы корабли.

Три немыслимых, невиданных, стремительно быстрых каноэ неслись на серебряных крыльях к Острову Людей. Над ними розовела утренняя заря.

Ягуа протер глаза. Нет, волшебное видение не исчезло — белокрылые шли к берегу.

Он резко толкнул плечом великого жреца, Гуаяра обернулся и побледнел как смерть.

— О Мабуйя, — невнятно прошептал он, — пророк ошибся!

День «Икс» наступил.