Одиссея поневоле

В воротах Кастилии

Сорок морских ворот ведут в страну Кастилию. Широких и узких, распахнутых настежь и почти наглухо закрытых. Ворот бискайских, астурийских, галисийских, андалузских…

Прекрасен кантабрийский Неаполь — Сан-Себастьян, чарует глаз белокаменный Кадис. Но не очень лестное мнение о Кастилии остается у чужеземца, который вступает в Кастилию через ее палосские ворота.

Реки-сестры Одьель и Рио-Тинто, слив в низовьях свои воды, прорываются к морю через низкие песчаные гряды. По краям этих гряд унылые дюны, голые или в струпьях чертополоха.

Места здесь скудные, и пусть уныла эта палосская земля, однако у тех, кто родился на берегах Одьеля и Рио-Тинто, от запахов вереска, прелой травы и влажного песка замирают сердца.

— Гляди-ка, Обмани-Смерть, не мыс ли это Умбрия? Ну да, этот утиный нос ни с чем не спутаешь! Кто у руля? Сеньорпералонсо? Прекрасно! Уж он-то проведет судно в Рио-Тинто с закрытыми глазами. Молодец, взял влево, теперь отмель Сальтес нам не страшна!

Все столпились на носу, корма безлюдна, все смотрят вперед, никто не оглядывается назад. Только у Педро Желтоголового голова вертится во все стороны, любопытен он, как сорока.

— «Пинта»! Смотрите, «Пинта» идет за нами!

Право же, спятил на радостях этот юнец. Откуда «Пинте» взяться, если потерялась она в азорских водах и не было ее в Лиссабоне?

Все давно отмолились за упокой двадцати шести утопленников, и адмирал простил покойному Мартину Алонсо его грехи.

«Пинта»? Да, и вправду, это она! В полумиле от «Ниньи» за ее кормой идет корабль Мартина Алонсо. На левом берегу показался монастырь Рабида, от него до Палоса ровно три мили.

Палос! Двести двадцать пять дней назад адмирал вышел из этой гавани и взял курс на земли Индий. Девяносто безумцев покинуло кастильские берега, чтобы найти гибель в море-океане. Отцы, матери, жены, братья и сестры палосских моряков Колумбовой флотилии молили господа о чуде. И чудо свершилось. К дощатому причалу подходит «Нинья», за ней следует «Пинта».

Но еще до того как «Пинта» подошла к причалу, Мартин Алонсо Пинсон приказал спустить на воду лодку и незаметно пристал к берегу. И через несколько дней он умер[17]. И никто не узнает, какие тайны он открыл на исповеди, каким образом объяснил, почему дважды бросил адмирала.

Пленники-индейцы сошли на кастильскую землю. Девять выходцев из Нового Света, сбившись в кучку, стояли на палосской пристани и с тоской глядели в сторону заката. Стояли у ворот Кастилии, на чужой земле Чужого Света.

Севильский триумф

31 марта 1493 года адмирал выехал в Севилью. Его сопровождали двенадцать спутников: шесть белых христиан и шесть индейцев-язычников.

Девять пленников привез адмирал в Палос, и трое из них — два кариба и смертельно больной Санчо — остались в этом городе. В Барселону, ко двору их высочеств, взяты были Диего, Гуакагана, кариб Бехечо, Пако, Пеле и Алонсо. Накануне в Триане, заречном пригороде Севильи, адмирал утвердил порядок процессии.

«Король» Гуаканагари загодя обеспечил адмиральский кортеж необходимым реквизитом. Все шесть индейцев получили золотые маски-гуаясы и великолепные пояса-себы. Пришлось слегка ощипать попугаев и украсить головы пленников пышными перьями. А для своих пернатых любимцев Обмани-Смерть раздобыл в Триане прекрасные клетки. Осталось только восемь попугаев, скитания по морям и землям даром и для них не прошли. Вид у них был унылый.

Адмирал, возглавляя процессию, ехал на белом коне. На нем были алый плащ и алая шляпа со страусовыми перьями. Индейцы в масках и в полном праздничном уборе шли вслед за адмиралом, а за ними следовали носильщики с птичьими клетками.

Прекрасна весенняя Севилья, царица кастильских городов. Цвели, роняя нежные лепестки, лимонные, гранатовые, вишневые деревья, цвели яблони и каштаны, цвели весенние розы, и по живому ковру из цветов по узким севильским улицам шла адмиральская процессия к кафедральному собору.

Лукавые обманщицы, эти улицы. Неказисты они с виду: ряды белых стен с окнами-щелями, а то и вовсе без окон, но переступи порог любого дома, и ты уже не в Кастилии, а в Дамаске или в Бухаре.

Двести сорок пять лет назад король Фердинанд III Кастильский штурмом взял Севилью, но ни ему, ни его преемникам так и не удалось вытравить вольный дух мавританских жизнелюбцев.

Как и встарь, в жемчужной пыли фонтанов дремлют севильские патио — внутренние дворики, серебристые ручейки орошают прелестные клумбы и бормочут в канавках, выложенных зелеными, лазурными и золотистыми изразцами.

Упорно трудились завоеватели, разрушая мавританские мечети и перестраивая их в христианские храмы. Но побежденная Севилья завоевала завоевателей. Кастильские зодчие и каменщики вольно или невольно поддавались очарованию басурманского Аль-Андалуса. И смягчались суровые лики церквей и часовен, в строгий канон врывались багдадские мотивы, и дух мавританской Испании оживал в стрельчатых арках, затейливом орнаменте монастырского фасада и в легких витых колоннах церковных галерей.

Обаянию Севильи вряд ли, однако, в этот день поддались шестеро пленников-индейцев.

В те времена, когда Севилья была столицей Бетики, одной из испанских провинций Рима, в Вечном городе нередко устраивались триумфальные шествия. Не по своей воле участвовали в них пленники, взятые с бою на берегах Рейна, Дуная и Евфрата. Они шли в цепях за колесницей триумфатора, шли опустив головы, не глядя на дворцы и храмы Рима, ненавидя и презирая падкую до зрелищ римскую чернь.

А для римского народа эти косматые галлы, британцы или парфяне были варварами, обреченными на подъяремное существование.

Севильский народ не испытывал столь великодержавных эмоций. Но он считал адмиральских пленников дикарями и язычниками и тешил себя редким зрелищем, куда более занятным, чем пляски уличных скоморохов.

А идти было трудно. День выдался жарким, пленники в своих тяжелых масках обливались потом, да к тому же прорези в масках все время съезжали на нос и передвигаться приходилось вслепую.

Но шли они, как подобает идти великим вождям — высоко подняв голову, распрямив плечи, и толпе эти гордые пленники невольно внушали уважение.

Закончилось наконец шествие, в соборе отслужили торжественную мессу, к ней заморские нехристи допущены не были.

Адмирал отправился в свою временную резиденцию — в картезианский монастырь Марии Пещерной, на трианскую сторону. Индейцев и попугаев поместили в пустующем доме у Иконных ворот, в приходе святого Николая.

У входа в этот дом собралась кучка любопытных. И среди них восемнадцатилетний студент из Саламанки Бартоломе Лас-Касас, которому вскоре суждено было стать летописцем века открытий и конкисты, а также великим защитником народов Нового Света…

Дон Андрес знакомится с Диего

В понедельник, 1 апреля, в день Марии Египетской, к адмиралу пришел желанный гость. Это был священник из селеньица Лос-Паласиос, лежащего милях в сорока от Севильи на кадисской дороге. Обыкновенный сельский священник дон Андрес Бернальдес. Во всяком случае по виду он ничем не отличался от всех прочих священников севильской епархии. Был он дороден, слегка лысоват, ходил в рясе из грубого толедского сукна. Волосы его заметно тронула седина.

И все же это был не совсем обыкновенный священник. Сидя в глуши, дон Андрес изо дня в день вел хронику всех замечательных событий. Событий, которые происходили не только в его приходе и даже не только в его епархии.

Опытный лекарь без труда определит признаки чумы, проказы и оспы, но не в его силах спасти пациента от смертельного недуга.

Дон Андрес был великим диагностом, но исцелить свою страну от болезней, более опасных, чем чума и проказа, он не мог. Кое-где на него давно уже посматривали косо, и он скрывал и таил свои наблюдения и свои труды.

Кастилия велика и бездорожна, а негласная деятельность дона Андреса требовала постоянных передвижений. Пусть даже не из Лос-Паласиос в Бургос или Корунью, до которых было добрых семьсот миль. Но хотя бы в Севилью или Кордову.

Доходы сельского священника невелики, особенно если он, радея о благе своей паствы, не стрижет ее догола. Да и, кроме того, быстрые кони положены по церковным правилам лишь епископам.

Поэтому дон Андрес пускался в ближние и дальние путешествия на не очень молодом, но не по летам резвом муле. Он был упрям, но с годами все охотнее и охотнее шел на уступки своему хозяину.

Когда в прошлом году до Лос-Паласиос дошли вести о Колумбовой экспедиции, дон Андрес поспешил в Палос и там подружился с адмиралом моря-океана. И так искренне и горячо он желал адмиралу успеха, что совершенно покорил генуэзского странника.

Теперь адмирал пригласил дона Андреса в Севилью. Адмирал знал: многие в Кастилии, оказывая ему помощь, действуют по расчету, а дон Андрес всегда бескорыстен. И если он порой и докучал адмиралу, выспрашивая его о малейших подробностях подготовки экспедиции, то лишь потому, что желал донести до потомства историю плавания, в счастливый исход которого он свято верил.

Мул сердито топтался у монастырской стены. Прошло три часа, а в торбе, которую ему повесили на шею, уже давно кончился овес.

Хозяин и не думал расставаться с адмиралом. На узких желтых листках хативской бумаги записывал он речи великого странника.

— Ну, кажется, все. — Адмирал кончил и, перебирая четки, погрузился в свои думы.

— Все ли, ваша милость? А индейцы? Что будет с ними дальше?

— Индейцы? Вы, дон Андрес, говорите о моих пленниках? В судьбе их я не волен. Решаю не я, а их высочества. Ну, а как бы вы поступили на моем месте?

— Никак, сеньор адмирал.

— Не понимаю.

— Я вернулся бы в Кастилию без пленников.

— Каюсь, дон Андрес, там, в Индиях, не раз я думал — стоит ли привозить этих индейцев в Кастилию, но я всегда преодолевал подобные сомнения. Провидение указало христианскому миру путь к новым землям, и мы, христиане, должны ими овладеть. Для этого нам понадобятся толмачи и проводники, и они должны быть из индейских земель. А у меня они уже есть.

— У вас ли, сеньор адмирал? Сдается мне, что не у вас, а у их высочеств. А это не одно и то же. Впрочем, неисповедимы помыслы государей наших…

Дон Андрес тяжело вздохнул и сказал:

— Явилась у меня, сеньор адмирал, благая мысль. Ваши индейцы к кастильским порядкам непривычны, и, как знать, не пойдет ли у них голова кругом от всего, что доведется им увидеть в нашей стране. Так не лучше ли было бы объяснить им христианские обычаи. Вам и без того дела много, а я мог бы на досуге кое в чем наставить этих людей. Отпустите их со мной. С месяц побудут индейцы в Лос-Паласиос, и за это время я постараюсь их кое-чему обучить к вящей их пользе.

Адмирал призадумался.

— Что и говорить, мысль эта и в самом деле благая, — сказал он. — Но их высочества приказали мне доставить индейцев в Барселону, и дня через три я туда отправлюсь. Стало быть, сейчас я никак не могу отпустить с вами этих нехристей. Но месяца через полтора-два я, пожалуй, их отдам вам на некоторое время.

— Pax vobiscum[18], сеньор адмирал, — проговорил дон Андрес. — Воля их высочеств — закон, но я напомню вам об индейцах, когда вы вернетесь из Барселоны. Дозвольте же мне поглядеть на них.

Обмани-Смерть, принимая священника, по привычке схватился за пуговицу. Хоть уважал он дона Андреса, а все равно от дурного глаза пуговица отлично помогает.

— Эти нехристи, ваше преподобие, — напутствовал он дона Андреса, — народ славный. Только мерзляки они страшные. Так что глоток-другой доброго хереса им не повредит. Кстати, не грех был бы, если ваше преподобие пожаловали бы пинту этого зелья и мне, их хранителю…

Бедная пуговица! И так на одной ниточке держится, а тут, на тебе, еще одну духовную особу нечистый несет в дом у Иконных ворот. Обмани-Смерть неохотно открыл дверь, гость, оттолкнув его плечом, ворвался в дом. На госте была замызганная сутана, перехваченная широким кожаным поясом, за поясом торчала великолепная толедская дага (кинжал у священника — неслыханное это дело!), а обут он был в солдатские сапоги, подбитые звонкими подковками. Шляпа же сидела у него на затылке, как боевой шлем на подгулявшем коннике.

— Ты, что ли, хозяин этого зверинца? — пролаял гость.

— Кого имею честь принимать в доме адмирала моря-океана? — сухо спросил Обмани-Смерть.

— Заруби на своем красном носу, сеньор питух, — отрезал священник, — что адмирал твой здесь такой же хозяин, как король польский. Я — архидиакон кафедрального собора Фонсека. Дон Хуан де Фонсека. Вижу, вижу, тебе, пропойце, это имя ровно ничего не говорит. Ладно. Скоро ты узнаешь меня покороче. Где твои филистимляне? Показывай их да поворачивайся поживее, тюлень. Что? Разрешение адмирала? Знать я не хочу никаких адмиралов! Гляди!

Архидиакон отвернул полу сутаны, запустил руку в кошель, подвязанный к ремешку, на котором держались штаны, и достал свернутую в трубочку грамоту.

«Сим предписывается всем, кто с нижеизложенным ознакомится… оказывать содействие… и препон отнюдь не чинить… архидиакону… Хуану де Фонсеке, к сему вверяется для пользы службы нашей… заморских дел подготовка… Я, Королева. Я, Король… дня года тысяча четыреста девяносто третьего от воплощения Господа нашего Иисуса Христа Искупителя».

— Ясно тебе, увалень? Препон отнюдь не чинить! Ну, долго я буду ждать? Давай сюда своих нехристей! Тьфу, сморчки какие-то. В чем только душа у них держится.

Гость бесцеремонно ощупал руки и ноги пленников, заглянул им в рот и пересчитал зубы.

— Тридцать два! Совсем как у нас! Ну и хлипкие они людишки, эти язычники. Впрочем, ежели торговать ими оптом, то… Однако не твоего ума это дело. На!

Он сунул прямо в губы своего собеседника руку.

— Целуй, целуй, не мне, а сану моему воздаешь должное. Не провожай. Сам найду дорогу.

И архидиакон исчез, как бес при первом крике петуха. Исчез, чтобы во благовремении появиться снова. Очень любопытным деятелем был этот дон Хуан де Фонсека, архидиакон севильского собора. В Кастилии множество соборов, в каждом свой архидиакон. Но из всех соборных архидиаконов только на долю дона Хуана де Фонсеки выпал счастливый жребий — быть главой ведомства заморских предприятий кастильской короны.

От севильского собора два шага до Калье-де-лос-Сьерпес — Змеиной улицы, где жили богатейшие банкиры и купцы андалузской столицы.

Король севильской биржи флорентиец Хуаното Берарди как-то сказал:

— Ее высочество превзошла самого Христа, а дон Хуан де Фонсека превзошел нашу королеву. Сын божий в Канне Галилейской обратил воду в вино, королева же обратила диакона в банкира, а диакон обращает воздух в деньги. Устами месера Хуаното говорила сама истина.

Ее высочество была негласной компаньонкой банкиров Змеиной улицы, а ее наперсником стал архидиакон дон Хуан де Фонсека. У него был тончайший нюх на выгодные сделки, он знал, когда и при каких обстоятельствах надо скупить или спустить с рук хлеб из королевских амбаров, вино из погребов ее высочества.

Королеве нужны деньги? Пятьдесят миллионов мараведи? Деньги будут сегодня к вечеру. И Змеиная улица по просьбе дона Хуана развязывает кошельки, открывает кубышки. Не из любви к нему. Змеиная улица никого не любит. Но ей по душе девиз архибанкира… простите, архидиакона Фонсеки: do ut des — даю, чтобы ты дал.

Королеве нужны корабли? Двадцать каравелл для перевозки войск? Десять гребных судов для зерна и муки? От собора до гавани рукой подать, а в гавани у судовладельцев и капитанов дон Хуан свой человек. И здесь формула do ut des отворяет все двери.

Он был бескорыстным корыстолюбцем, этот дон Хуан де Фонсека. Себя он не обогащал. Довольствовался малым, взяток не брал. Но ведь извлечение денег из воздуха — занятие необычайно азартное и услаждающее душу.

У ее высочества было немало верных рыцарей, подобных дону Хуану. Рыцарей не рыцарских кровей. Судьи, правители канцелярий, сборщики податей, палачи служили ей верой и правдой, их она пестовала и лелеяла…

Адмирал, выслушав донесение Родриго о визите странного гостя, лишь пожал плечами. Не знал он, что скоро, очень скоро придется ему на узкой дорожке встретиться с доном Хуаном де Фонсекой, главой ведомства заморских предприятий их высочеств.

Барселонская идиллия

Путь в Барселону лежал через Кордову, Мурсию, Валенсию и Таррагону. За Мурсией река Сегура стерегла рубежи королевства Арагонского. Стеречь, правда, было нечего. Кастилия состояла с Арагоном в законном браке. Брачный союз почти четверть века назад заключили Изабелла и Фердинанд, и уния эта оказалась весьма прочной.

Но так или иначе дорога пересекала два королевства. И она проходила через самые цветущие их земли, а кортеж великого адмирала передвигался по ней в самое цветущее время года. Ведь недаром с апрельской Испанией сравнивал адмирал райские берега Эспаньолы.

И снова чужая страна. И снова города, люди, лошади, собаки, кошки, ослы, мулы, оливковые рощи, ветряные мельницы, сады, поля, горы, морские берега. И снова толпы зрителей. Слух о проезде адмирала возбудил десять провинций обоих королевств. Из дальних селений, из городов, лежащих за тридевять земель от барселонской дороги, потянулись в Кордову, Мурсию, Валенсию, Таррагону тысячи любопытных. Плотными шпалерами стояли люди вдоль улиц, и в каждом городишке на всем семисотпятидесятимильном пути повторялись картины торжественного маскарада.

Адмирал на белом коне, индейцы в золотых масках, попугаи… Всем пленникам больше всего на свете хотелось забиться в какой-либо тихий уголок, сбросить с себя маскарадные одежды и погрузиться в сон.

Ведь спать приходилось урывками на шумных постоялых дворах, и только одному Пако снились берега Острова Людей. Остальные пленники даже во сне видели орущие толпы бледнолицых зевак, церковные шпили, лошадиные хвосты и бесконечные ленты испанских дорог.

Барселона. Все путалось, сливалось, переплеталось в глазах измученных индейцев. Стены невероятной толщины, башни, и над городом каменная голова горы Монтжуич. Узкие улицы, они уже, чем в Севилье, и толпа здесь другая. Меньше криков, меньше шума, лица хмурые, плечи квадратные, береты надвинуты на лоб. Каталония. Серьезная страна и серьезные люди.

Их высочества — серьезные высочества. И у королевы, и у короля ум ясный, и оба они знают, как наилучшим образом поступать в любом случае. Королева (короля вообще не очень заботили кастильские заморские дела) не слишком надеялась на успех этого заморского предприятия. Но затея адмирала оправдалась. Разумеется, его сообщения нужно проверить, но если он и в самом деле нашел путь в новые земли на пороге Индий, то прежде всего следует подумать, как поскорее прибрать к рукам и этот путь, и эти Индии.

Адмирал… Надлежит его встретить с почетом, воздать ему по заслугам. Утвердить адмиральский и вице-королевский титул и поскорее послать на запад, в новообретенные страны. Этот генуэзец околдован собственными замыслами, он доверчив, он благоговеет перед ее высочеством.

Королева умна, она обаятельна. Очаровать милостивой улыбкой, пленить сладкоречием, внушить пламенные надежды такому человеку, как этот лигуриец, — дело нехитрое.

Церемония приема намечена и утверждена. Открытая эстрада. Три кресла и один табурет. Кресла для их высочеств и для наследного принца дона Хуана. Табурет для адмирала. Милость неслыханная, невероятная. В присутствии их высочеств сидеть дозволено только принцам крови и грандам из самых родовитых фамилий.

Слезы признательности в начале приема, возможно и ближе к концу. Наготове держать соборный хор, прием завершится мощным Те deum laudamus.

Все продумано до последней мелочи. Указано, где стоять индейцам: справа от эстрады, на нижних ее ступеньках.

Королева прозорлива. Эта эстрада, этот табурет, эти слезы, этот благодарственный гимн очаруют не только простодушного лигурийца…

А шестеро пленников стояли у королевской эстрады. Стояли в золотых масках-гуаясах, чресла их были опоясаны роскошными себами из реквизита «короля» Гуаканагари, головы украшены разноцветными перьями, и эти живые образцы несметных сокровищ Нового Света покорно ждали, когда же наконец окончится утомительная церемония и великие касики Кастилии и Арагона прикажут своим старейшинам и своим жрецам разойтись по домам.

Итак, первый акт барселонской идиллии был разыгран блистательно.

Барселонская проза

Осушив слезы умиления, их высочества приступили к делу. Уже не на открытой эстраде, а во дворце арагонских королей Изабелла и Фердинанд приняли адмирала.

Сколько островов и каких? Много ли на них жителей? Их вооружение? Где и какие залежи золота? Как его добывают?

Как очищают и плавят? На какое количество золота можно рассчитывать на Кубе? На Эспаньоле? На малых островах? Выносливы ли индейцы? Легко ли будет вывозить их в Кастилию? Сколько нужно войска, чтобы удержать их в покорности?

Вопросы сыпались на адмирала, как горох из прохудившегося мешка. Порой их высочества ставили адмирала в тупик. Откуда, например, ему знать, какова должна быть цена на севильском рынке за индейца при оптовой продаже? Или сколько индейцев можно за один рейс перевезти из Эспаньолы в Кастилию при наименьших затратах?

Правда, король — а именно он задавал эти вопросы — обычно сам же на них и отвечал. Он знал, сколько стоят рабы на лиссабонском и севильском рынках и сколько невольников грузят работорговцы в трюмы каравелл на гвинейских берегах. Смущало его другое: дешевле или дороже негров окажутся краснокожие нехристи и не слишком ли велика будет убыль индейского поголовья при перевозке через открытое море.

Королева была гуманна. Как истинная христианка, она любила ближних, как самое себя. И она сказала:

— Я думаю, король моего сердца, что нам, католическим государям, следует прежде всего позаботиться о спасении душ этих язычников. Отныне они наши подданные и вассалы, и, чтобы ввести их в лоно святой веры и утвердить их в ней, мы должны направить в Индии достойных и сведущих людей. А расчеты — это суета сует. — И, обращаясь к адмиралу, она добавила: — Мы решили послать вас снова к этим островам и дать вам уже не три, а пятнадцать — двадцать кораблей. И чтобы снять бремя забот с ваших плеч, сочли мы за благо вверить снаряжение экспедиции дону Хуану де Фонсеке, севильскому архидиакону. Он муж богобоязненный, и у него в подобных делах немалый опыт…

Королева была тактична. Только после ухода адмирала она позволила себе мягко пожурить короля:

— Мой друг, вы, как всегда, обратили внимание на самое важное: конечно, нам прежде всего нужно подсчитать грядущие доходы с новых земель. Но право же, нет смысла посвящать адмирала в некоторые наши замыслы. До поры до времени лучше держать его в неведении, такие люди отлично таскают каштаны из огня, не замечая ожогов. Мне кажется, он не понял, что мы уже впрягли его в колесницу архидиакона Фонсеки…

Барселонская мистерия

Христофор — Несущий Христа — такое имя дали адмиралу моря-океана при святом крещении в 1451 году. Быть может, и не знал легенды о святом Христофоре шерстянщик Доминико Коломбо, отец адмирала. Зато адмиралу она была ведома. Жил на берегу широкой реки старый паромщик. И однажды услышал во сне небесный глас: «Человече! Выйди и перенеси меня через реку». Старик выбежал из хижины и увидел на берегу младенца. Он посадил младенца на плечи, вступил в бурные воды и перенес его через реку. Дитя оказалось неимоверно тяжелым, и паромщик спросил: «Почему так трудно мне было нести тебя?» Тот же ответил:

«Весь мир земной ты перенес на своих плечах, ибо я его творец и создатель. Поставь свой посох у порога, а наутро он покроется дивными цветами в награду за твой подвиг. И помни, отныне твое имя Христофор — Несущий Христа».

В Барселоне радостные встречи с королевой навели адмирала на мысль, что душа паромщика Христофора переселилась в его телесную оболочку. Он в этом утвердился, когда ее высочество сказала: «Христа-младенца вы перенесли через море-океан, ибо ныне, обретя эти языческие земли, я не пощажу сил, чтобы ввести в лоно истинной веры народы, лишенные евангельского света».

И он ответил королеве: «Посох мой зацветет, если крестной матерью моих пленников будет ваше высочество».

Крестить шестерых индейцев? Что ж, отличная мысль. Королева от нее пришла в совершенный восторг. Она любила христианские мистерии, недаром же отец-папа Александр VI даровал ей и ее супругу титул католических королей. Даровал за такие мистерии, как победа над гранадскими маврами и очищение испанских земель от иноверцев и врагов христианской веры.

Королева решила: обряд святого крещения назначить на первый день троицы. Королева приказала: подготовить индейцев-язычников к таинству крещения. Заняться этим примасу Кастилии архиепископу толедскому дону Педро де Мендосе. Королева объяснила: восприемниками будут она сама, его высочество король Фердинанд и наследный принц дон Хуан.

После тяжелого похода в Барселону пленники наслаждались покоем и отдыхом. Кормили их прекрасно. Оказывается, в странах Восхода есть плоды, отменные на вкус: яблоки, сливы, груши, гранаты, абрикосы, дыни. Есть и плоды похуже — огурцы и капуста. Порой приятно отведать и звериное мясо. Пышущее жаром, только что снятое с огня мясо — прелесть, но от него очень болит живот. А вот к красной и желтой воде, от которой шумит в голове и цепенеют ноги, пристрастия у пленников нет. Один только Гуакагана пьет ее и днем и ночью, и от этого у него все время ум заходит за разум.

Королева дозволила им спать в гамаках. Это хорошо. Королева не велела их тревожить без нужды. Это прекрасно. Ведь первые дни отбою не было от любопытных, причем особенно назойливо вели себя женщины.

Странно. На Острове Людей и на Эспаньоле женщины очень скромны и никогда не теснят локтями своих мужей и отцов на всевозможных церемониях. Кроме того, непонятно, почему на них столько тряпок. Возможно, им приходится скрывать какие-то недостатки, хотя Обмани-Смерть, когда это предположение высказал Бехечо, долго над ним смеялся.

В королевстве Арагонском было немало чудес. Пленникам показали удивительных зверей. Мохнатых, огромных, неуклюжих, с когтистыми лапами, и эти звери (называются они медведями) ходят и на четырех, и на двух ногах. Возможно, что это даже не звери, а дикие люди, одержимые Мабуйей. Уж больно они свирепы. Держат их в клетках близ большого дома великих касиков.

А в саду великих касиков бродят красивые звери с человеческими глазами, печальными и добрыми. На голове у них ветвистые сучья. Это олени.

Здешний большой бохио поменьше лиссабонского, но всяческих диковинок в нем тьма-тьмущая. Чего стоят одни зеркала — плоские камни во всю стену, в них ты отражаешься, как на тихой глади Озера Духов. Или очаги-камины, которые целиком пожирают большие деревья. Или картины из мелких камешков, они тоже во всю стену. Или светильники, в которых горят сразу великое множество белых и желтых свечей, а отблески пляшут на полах, выложенных красным, зеленым и белым камнем.

Блеск двора их высочеств приводил пленников в изумление. А между тем послы королей Англии и Франции, Венецианской Сеньории и императора Максимилиана твердили в своих донесениях, что Изабелла и Фердинанд государи скаредные, что двор их убог, что сами они трижды перелицовывают свои одежды и наводят экономию даже на корме для собак.

Он и постоянной резиденции не имел, этот двор; он кочевал по стране к вящей выгоде королевской четы, ибо издержки на содержание государей-скитальцев принимали на себя те города и селения, где на неделю или на месяц останавливался царственный табор.

Но зато у их высочеств войска было больше, чем у Карла VIII Французского и Генриха VII Английского. Зато ни одна страна Европы не имела такой армии инквизиторов, доносчиков и соглядатаев, как Кастилия и Арагон. Зато укреплялись в этих королевствах основы единодержавия и единоверия.

Довелось однажды Диего в свите адмирала посетить барселонский морской арсенал. Близ арсенала Диего попал в квартал портовой голытьбы. Грязь, теснота, зловоние этих мест потрясли Диего. «Как же так? — думал он. — Ведь не только великие касики Кастилии и Арагона, но и все их приближенные живут в просторных бохио, едят на золоте и серебре, а рядом, в двух шагах от этих светлых и чистых палат, люди, бледнолицые люди вповалку лежат на гнилой соломе и гибнут от голода».

На Острове Людей не все живут одинаково. У Гуабины три жены и очень большой бохио, у безродного набории одна жена и маленький каней, но и великий касик Гуабина, и чужак-набория спят в гамаках из волокна кабуйи, едят макрель и кассаву, пьют отстоявшийся сок юкки и рыхлят землю острыми коа. Правда, нет у них ни ковров, ни зеркал, ни сосудов из прозрачного камня-стекла. Однако в хижинах барселонского предместья только одна солома, да и та прелая.

Настал день троицы, и в Сео, барселонском кафедральном соборе, всех шестерых пленников торжественно ввели в лоно истинной веры.

Диего дали еще одно имя (бледнолицые ужасно любят имена, и чтобы их было много). Отныне он был уже не просто Диего, а Диего Колон, и он этим гордился, потому что Сеньорадмирала звали доном Кристобалем Колоном.

Гуакагана стал Фердинандом Арагонским, тезкой его высочества короля, а Бехечо — Хуаном Кастильским. Бехечо очень полюбил принц Хуан, и их высочества подарили этого индейца своему наследнику. Пако, Пене и Алонсо были также удостоены святого крещения, но у них так и осталось по одному имени.

А королева сказала: «Теперь я ваша сестра во Христе». Она очень ласково улыбалась всем новокрещеным братьям, но сердито нахмурилась, когда увалень Пако задел ее плечом. Сестра во Христе… Боязно быть братом такой сестры.

А на следующий день Сеньорадмирал сказал:

«Радуйтесь, мои друзья: всех вас я беру с собой в новое путешествие. Не пройдет и трех месяцев, как мы отправимся на Эспаньолу». А затем он слегка замялся и добавил:

— Бехечо, впрочем он теперь уже не Бехечо, а дон Хуан, остается с его высочеством принцем Хуаном.

Бехечо-Хуана никто не спрашивал, желает ли он остаться. Крещеной собственности вопросов не задают, и мнения своего иметь она не может.

Принцу нужна была живая игрушка, и он ее получил.

Историк Овьедо весной 1493 года жил в Барселоне, он присутствовал на церемонии крещения шестерых индейцев адмирала, а затем не раз встречался с Бехечо-Хуаном и о дальнейшей судьбе его писал:

«Этого дона Хуана Кастильского пожелал иметь принц, и дона Хуана оставили при дворе наследника и содержали его очень хорошо, и относились к нему, как будто он был сыном знатного кавалера, и его очень любили. И приказали наставлять и обучать его нашей святой вере, и препоручили его заботам майордома наследного принца сеньора Патиньо. Мне довелось этого индейца видеть, и он сносно говорил по-кастильски, а два года спустя умер».

Попугаи умерли раньше. С ними тоже обращались хорошо, их тоже очень любили.

Без попугаев и без Бехечо-Хуана адмирал с пятью пленниками отбыл из Барселоны и направился в Севилью, где дон Хуан де Фонсека снаряжал большую флотилию. Флотилию, которая должна была отправиться к берегам новооткрытых Индий.

Жаркое лето в Севилье

Сухой ветер свистел в лимонных рощах, и от его горячего дыхания жухли травы, свертывались в трубочки молодые листья, желтели луга. Небо выцветало от зноя, солнце всходило в багровой дымке и в час заката скрывалось в мутном мареве. Пахло гарью, полынной горечью, вихрилась по дорогам желтая пыль, сухими струпьями покрывалась истомленная духотой андалузская земля.

Июнь выдался на диво жарким, такого июня старожилы не знали со времен короля Хуана, ушедшего в лучший мир сорок лет назад, и во всех храмах божьих добрые христиане молили бога о дождях, но ни единой тучки не объявлялось на горизонте, и жгучие африканские ветры дули день и ночь уже третью неделю.

В день святого Варнавы, 11 июня, дон Андрес спозаранку собрался в дальний путь. До Лос-Паласиос дошла благая весть — адмирал прибыл в Севилью, и дон Андрес поспешил в андалузскую столицу.

Мул то и дело сворачивал с дороги, норовя то там, то здесь отхватить клок пыльной травы на обочине, и однажды предпринял попытку сбросить дона Андреса. Правда, попытка эта была робкая, и мул, поднявшись на дыбы, немедленно подчинился властной руке дона Андреса.

— Dulce est desipere in loco — приятно вовремя подурачиться, — сказал дон Андрес, отпуская узду. — Надеюсь, что ты теперь образумился, мой дружок. Поверь, мне и самому страсть как не хочется колесить в такую жару по андалузским дорогам. Но адмирал возвратился из Барселоны, и нам необходимо повидать его.

Primo[19], потому, что следует узнать все барселонские новости, secundo[20], в силу того, что сеньор адмирал во мне нуждается в такой же мере, как и я в нем, и tertio[21], я убежден, что наши друзья-индейцы вернулись в Севилью, а стало быть, весьма возможно, что адмирал их отпустит в деревеньку Лос-Паласиос.

Мул, угрюмо пофыркивая, слушал эти назидательные речи и понуро шагал по пыльной и разъезженной дороге. Несмотря на адскую жару, движение на ней довольно оживленное. В Утрере и Гуадайре на постоялых дворах полным-полно было путников, причем многие из них странствовали по казенной надобности. Дону Андресу не составило труда выяснить, что эти люди едут из Кадиса или в Кадис по делам его преподобия дона Хуана де Фонсеки, главы ведомства заморских дел. Узнал он, что в Кадисе готовится огромная флотилия, которая вскоре должна выйти к берегам новооткрытых Индий, и что адмирал не сегодня-завтра отбудет из Севильи в этот порт, чтобы принять уже готовые к плаванию корабли.

У Трианских ворот дон Андрес повстречал пажа адмирала Педро Сальседу.

Педро Желтоголовый всегда сопутствовал адмиралу, и дон Андрес от бойкого пажа узнал, что его другу был оказан в Барселоне отличный прием. Узнал он, что сам архиепископ толедский окрестил шестерых индейцев.

Уже смеркалось, когда дон Андрес и его спутник подъехали к монастырю Марии Пещерной, где, как и прежде, остановился адмирал. Ворота гостеприимно распахнулись, и монастырский служка проводил мула в конюшню, а Педро, поддерживая дона Андреса за локоть, помог ему одолеть крутую лестницу, которая вела в адмиральские покои.

— Святая троица вняла моим молитвам! — воскликнул адмирал при виде дона Андреса. — Именно вас я хотел видеть здесь, и именно с вами мне нужно держать совет. Но прежде всего я расскажу вам о моем барселонском триумфе: воистину сама пресвятая дева открыла мне путь к сердцам их высочеств.

И адмирал поведал дону Андресу о торжественном приеме в Барселоне и о великих милостях, оказанных ему королевой и королем.

— Все это безмерно меня радует, — сказал он в заключение, — однако нынче тревожные предвестия смущают мою душу. Барселона приняла меня прекрасно, но здесь, в Севилье, я снова, как в былые времена, чувствую себя пасынком Кастилии.

— Догадываюсь, что вас тревожит, сеньор адмирал. И хоть духовной особе негоже биться об заклад, но готов я поставить звонкий дукат против старой подковы мула, что более всего вам досаждает один хитроумный архидиакон. Не так ли?

— Вы имеете в виду, дон Андрес, архидиакона Фонсеку?

— Да, именно его, сеньор адмирал.

— Гм… право же, не знаю. Дон Хуан де Фонсека принял меня как родного брата и усладил мой слух очень красивой речью. Он сравнил меня с Энеем, Геродотом, Ксенофонтом, но, признаться, я многого в этой речи не понял: говорил он сразу на четырех языках и больше по-гречески, чем на христианских наречиях. И еще он сказал, что здесь хозяин я и что мое слово закон.

— Timeo danaos et dona ferentes[22], сеньор адмирал. Это очень дурной признак. Когда архидиакон переходит на язык Гомера, жди беды. Но я вас прервал. Что же случилось после вашей встречи с доном Хуаном?

— Я убедился, что последний юнга обладает здесь, в гавани, где снаряжается моя флотилия, большими правами, чем ее командир. Корабли приобретают без моего ведома и все дела решают контролеры и писари, которые насмехаются надо мной, хотя и не забывают при этом кланяться мне в пояс.

— Homo proponit, sed regina disponit — человек предполагает, а королева располагает, — прошептал дон Андрес.

«Ее высочество, — подумал он, — великая государыня. Львица, истинная львица, а уж ежели львицам что-либо попадает в когти, пиши пропало, делиться добычей они не станут ни с кем».

— Вы что-то сказали, дон Андрес? Мне послышалось, что вы упомянули о ее высочестве? На нее, и только на нее я нынче уповаю. Не сомневаюсь, что, наградив меня титулом вице-короля Индий, она в прах повергнет тех, кто с этим титулом не желает считаться.

Дон Андрес тяжело вздохнул. И, вздыхая, пожалел, что эту беседу ему приходится вести не с мулом, от которого нет нужды скрывать сокровенные мысли, а с вице-королем Индий. Индий, которые отныне принадлежат не вице-королю, а ее высочеству.

— Нет, нет, сеньор адмирал, о королеве я не говорил ни слова.

«Увы, — сказал он про себя, — даже добрым пастырям приходится быть понтиями пилатами. Умывать руки — занятие не слишком достойное, но куда опаснее открывать глаза слепцам».

— Вы, сеньор адмирал, просили моего совета. Поверьте мне, я охотно его дал бы вам, но пока мне многое неясно. Дозвольте мне осмотреться, узнать, что здесь происходит, кое с кем потолковать, а уж затем высказать вам свое мнение. Хочу, кстати, напомнить вам — в пасхальные дни вы обещали отпустить в Лос-Паласиос нескольких индейцев. Могу ли я недельки на три взять их с собой?

— С вами, дон Андрес, я отпущу их с радостью. Тем более что, уезжая из Барселоны, я получил на это дозволение от ее высочества.

— Вот как! Это весьма существенно. При случае не премину сослаться на разрешение королевы. Да хранит вас Христос, сеньор адмирал, и да пребудет над вами господняя благодать.

И вот мул подъезжает к дому у Иконных ворот, и снова дона Андреса встречает настоятель этой индейской обители Обмани-Смерть.

Но увы, только один Диего смог принять приглашение дона Андреса. Все остальные индейцы были больны: не прошла им даром прогулка в Барселону.

— Утром мы отправимся в Лос-Паласиос, — сказал дон Андрес Диего. — Оно, конечно, лучше было бы выехать на заре, по холодку, но у меня в Севилье есть кое-какие неотложные дела. Думаю, что управлюсь я с ними скоро. Приободрись, сын мой Диего. Слышал я, что скоро адмирал выйдет в море, стало быть к концу года ты вернешься в свои Индии.

Коротки июньские ночи, и здесь, в Кастилии, они совсем не такие, как на Острове Людей. Дует от полудня сухой и жаркий ветер, в каменном бохио душно, не хватает воздуха, нечем дышать в этой постылой Севилье, да и духи сна бегут от тебя, их гонят прочь тревожные мысли.

Снова предстоит долгий путь через Большую Соленую Воду, снова Мабуйя сделает все, что от него зависит, чтобы вытрясти из тебя душу, снова надо будет терпеть невыносимую качку, пить тухлую воду, снова бог Ураган будет срывать паруса, ломать мачты и швырять корабль в зеленые бездны…

Ночной зной нелегко переносить, когда тебе пошел пятый десяток: одолевает одышка, тело покрывается потом, жаркая тьма душит тебя и сна нет ни в одном глазу. Дон Андрес перекатывался с боку на бок по смятой простыне и в голове, отяжелевшей от бессонницы, ползли думы об архидиаконе Фонсеке, адмиральских индейцах и непутевых прихожанах селеньица Лос-Паласиос.

А мул дремал, стоя над кормушкой. Дремал, беспокойно переступая с ноги на ногу; бока его лоснились от пота, чесалась искусанная оводами спина, и грезились ему зеленые луга на берегах тихого Марона…

Золотая башня

В 1220 году, в те времена, когда Севилья была еще мавританским городом, ее правитель построил на берегу Гвадалквивира могучую башню. Похожа она была на шахматную ладью. Ладью с зубцами, но ладьи обычно бывают круглые, а эта башня родилась на свет двенадцатиугольной.

Стены ее мавританские умельцы выложили изразцами цвета осенних листьев, и сооружение это севильцы прозвали Золотой башней.

Сто с лишним лет спустя кастильский король Педро Жестокий сделал Золотую башню своей сокровищницей. Но эта каменная кубышка была так велика, что остались в ней свободные помещения. Педро Жестокий, как о том свидетельствует его кличка, был скор на расправу и нуждался в надежных тюрьмах. И он приказал занять пустующие камеры башни под узилище для особо опасных врагов кастильской короны.

Ему не удалось вместить в Золотую башню всех своих недругов. Враги в конце концов одолели жестокого короля, после чего Золотая башня перешла в ведение севильского арсенала.

Эта бывшая тюрьма-сокровищница совершенно заслуженно считалась самым мрачным зданием Севильи. Естественно, что дон Хуан де Фонсека облюбовал ее в качестве своей резиденции.

Впрочем, стояла она на удобном месте: рядом находились главные склады, от нее было рукой подать до пристани, и, не выходя из башни, дон Хуан обозревал и прослушивал всю севильскую гавань.

Каземат дона Хуана, тесный, темный и сырой, заключал в себе изъеденный червецом стол, два-три пустых бочонка, с успехом заменявшие и стулья, и кресла, полки, сбитые из корабельных досок, и невысокий эшафот, на котором отдыхал глава ведомства заморских дел в редкие часы досуга.

Дон Андрес явился к архидиакону в десятом часу утра, когда глава заморского ведомства уже успел принять первых посетителей. Дон Хуан де Фонсека, оседлав пустой бочонок и навалившись грудью на стол, делал быстрые записи в толстой книге. Он исподлобья взглянул на нового визитера и пролаял:

— Чем обязан?

— До селения Лос-Паласиос, ваше преподобие, дошли слухи, что в Индии их высочества намерены отправить для насаждения истинной веры достойного священнослужителя брата Буйля. Мне хотелось бы осведомиться у вас, скоро ли он прибудет в Севилью. У меня есть кое-какой опыт общения с индейцами, и я хотел бы поделиться им с моим…

— Так! Значит, это вы и есть тот самый священник, который то и дело ездит в гости к адмиралу? Брат Буйль нужен вам, как мне лжепророк Магомет.

— Простите, но я…

— Не оскверняйте свои уста ложью. Мне отлично известно, что вчера вы были в монастыре Марии Пещерной и что с адмиралом вы не раз встречались прежде. Поверьте, с доном Христофором я могу толковать без посредников с длинными носами. Надеюсь, вы меня поняли?

— Но я в мыслях не имел…

— Имели, имели… уж мне-то это известно. Какого дьявола, спрашиваю я вас, вы суете нос не в свое стойло? Да будет вам известно, что заморские дела никакой огласке не подлежат. О них надлежит знать тем, кому это положено, а вам я советую пасти ваше двуногое стадо и забыть дорогу к Золотой башне. Не смею вас больше задерживать, дон Длинный нос. Стойте! Помните, что филистимляне, которых привез из Индий адмирал, собственность короны. Без моего ведома не смейте увозить их из Севильи.

— К несчастью, я не могу исполнить ваше распоряжение.

— Вот как? Видимо, вы о себе столь высокого мнения, что ни во что ставите приказы ее высочества, а она повелела ни под каким видом не отпускать этих басурман из Севильи.

— Возможно. Но эти приказы не распространяются на меня. Сеньор адмирал сообщил мне, что ее высочество поручило именно мне заботу об индейцах, пока снаряжается флотилия. К сожалению, в добром здравии лишь один из индейцев — Диего, его я и заберу сегодня. Остальных надеюсь перевезти в Лос-Паласиос во благовремении.

Архидиакон весело расхохотался.

— Черт возьми, вы, оказывается, пройдоха, каких мало на божьем свете. Если ее высочество доверило вам этих халдеев, то я умываю руки. Но от чистого сердца советую вам не доводить меня до крайности.

Дон Хуан учтиво поклонился гостю и не менее учтиво проводил его до дверей.

— Прощайте, брат Андрес, смею надеяться, что вы не скоро осчастливите меня своим визитом.

Как это ни удивительно, но и архидиакон, и священник из Лос-Паласиос остались довольны этой краткой беседой. Во всяком случае мул — а уж он-то знал, когда у его господина отличное настроение, — в этом нисколько не сомневался.

Однако по мере приближения к Иконным воротам дон Андрес становился все более и более мрачным.

— Indignus servus dei sum[23],— бормотал он, покачиваясь в высоком седле. — Да, я недостойный раб господний. Недостойный и тщеславный. Одержав верх в стычке с архидиаконом, я упустил из виду главное. А главное в том, что дела нашего адмирала обстоят куда хуже, чем я предполагал. И чем он это себе представляет. Теперь я окончательно убедился: ключи к Индиям находятся ныне не в монастыре Марии Пещерной, а в Золотой башне.

Tertium non datur[24]

Селеньице Лос-Паласиос ненамного больше родной деревни Диего, той, что стоит в бухте Четырех Ветров на Острове Людей. Оно приютилось на берегах речки Марон. Ленивый Марон, разливаясь по сочным лугам, нес свои мутные воды в Гвадалквивир. Впрочем, порой трудно было понять, кто куда впадал: в часы приливов морские воды заполняли широкое горло Гвадалквивира и соленые волны докатывались до Лос-Паласиос.

Солеными были зеленые маронские луга, солью и морем дышала вся Марисма — болотистое низовье Гвадалквивира.

Хотя чужое было это море и чужая река, но запахи соленой прели кружили голову гостю дона Андреса.

Жили в Лос-Паласиос рыбаки и виноделы и люди иных, порой весьма темных, профессий. Многое о них мог рассказать дон Андрес, но тайна исповеди нерушима, и он лишь сокрушенно качал головой, когда доходили до селения слухи, будто Кривого Пепе повесили за разбой на Кадисской дороге, а Пабло Крадись-На-Цыпочках угодил на королевские галеры не то за контрабанду, не то за угон лошадей из каких-то монастырских конюшен.

Сказать, что дона Андреса любили его прихожане, — значит не сказать ничего. Они готовы были пойти за него и на галеры, и на дыбу, и на каторгу, хотя свои чувства никогда не выражали открыто.

Однако, когда Хорхе Упади-В-Грязь украл и продал в Утрере медный котел из кухни священника, совет старейшин навсегда изгнал вора из селения Лос-Паласиос, и тут уж никакие заступничества пострадавшего священника помочь изгнаннику не могли.

У Диего началась страдная пора. Дон Андрес знал: времени для учения осталось немного. Великая флотилия должна была осенью выйти в Индии, и за каких-нибудь два-три месяца надо было своротить горы. Учили Диего агрономии, кузнечному делу, приемам врачевания, письму и чтению, начаткам богословия, истории и географии.

В саду и в поле его наставником был древний старец по кличке Смотри-В-Оба, в кузнице его обучал хромой молчальник Руис, знаток своего дела и завзятый лошадник. Местные власти не без основания подозревали, что Руис приумножает свои доходы конокрадством, но с поличным его поймать не удалось — ловок был этот хромой кузнец. Он же учил Диего искусству верховой езды. Все прочие науки преподавал дон Андрес.

Занятия начинались на заре, кончался учебный день на закате. Разумеется, и учителя, и ученик отдыхали в час полдневной сиесты.

На Острове Людей Диего порой приходилось чуть ли не целый день работать гребками в дальних рыбачьих походах или от зари до захода рыхлить землю на родовом кануко. Но теперь он вспоминал об этих днях как о приятном времяпровождении. Кузнечный молот не в пример тяжелее гребков, а запоминать имена святых или названия разных стран куда труднее, чем мотыжить неподатливую землю в Бухте Четырех Ветров.

Дон Андрес подозревал, что кузнец Руис выходит за рамки учебной программы и знакомит Диего с кое-какими приемами мастеров отмычки. Явно завышал программу курса агрономии и сеньор Смотри-В-Оба. С его помощью Диего нахватался таких словечек, которые вгоняли в краску почтенного священнослужителя.

Однако не эти обстоятельства внушали тревогу дону Андресу. Гораздо больше его беспокоило другое. Диего, человек иного света, не впитал в себя с молоком матери тех начал самоконтроля, которые оберегают сынов Кастилии от ненужных толкований сомнительных истин. Девственный ум индейца не признавал никаких авторитетов. Диего не понимал, почему черное становится белым, если на этом настаивают великие жрецы христианского мира. Истину ему надо было ощупать, попробовать на вкус, со всех сторон обозреть, ссылки же на древних мудрецов и ученых комментаторов Священного писания, построенные на сцеплениях ловких силлогизмов, на него совершенно не действовали.

Имеющий уши, да слышит, имеющий очи, да видит. Слух и зрение у Диего были не менее острые, чем у дона Андреса, и до его сознания не могло не дойти, что христианский мир — это не мир Христа…

И не раз дон Андрес убеждал своего трудного ученика, что не следует поспешно судить о нравах и обычаях страны Восхода. И не раз он внушал Диего: «Помни, сын мой, мы, христиане, нашли путь в ваши земли и рано или поздно на этих землях утвердимся. А стало быть, ты должен получше узнать нас. Tertium non datur!»

Да, третьего не дано. Ведь и в самом деле, свершилось то, о чем никто на Острове Людей, решительно никто, даже мудрый Гуаяра, и думать не мог несколько лун назад. Вчерашний день не вернется. Так сказал великий вождь Гуабина в день, когда корабли бледнолицых вступили в воды Острова Людей. Да, великие беды ожидают всех, кто живет в стороне заката, по ту сторону моря-океана.

Ну а что должен делать я, Диего, если, то ли по воле Мабуйи, то ли по произволу христианских богов, стал я спутником бледнолицых? «Вам надо лучше узнать нас», — сказал дон Андрес, но понимает ли он, что мы совсем другие, что нам не нужны ни люди из стран Восхода, ни их хитрые приманки. И все же он прав: поможет ли это нам или нет, но знать я должен много, больше, чем знаю сейчас. Третьего не дано…

Дурными намерениями рай вымощен

В начале второй недели сентября Обмани-Смерть явился в Лос-Паласиос с письмом от адмирала. Письмо было бодрым, пожалуй, даже радостным, святая троица исполнила все желания автора послания. Семнадцать кораблей, писал адмирал, стоят в Кадисской гавани, весь провиант доставлен в этот порт, ее высочество благоволит новому Ясону, и, если будет на то господня воля, не позже дня святого Михаила флотилия отправится в путь. В конце следовала приписка: «Я намерен вскоре переправить в Кадис всех индейцев, а поэтому прошу вас отпустить Диего ко мне с подателем сего письма. Разумеется, я был бы счастлив видеть вас в Севилье. Надеюсь, вам удастся отлучиться из Лос-Паласиос на несколько дней».

И дон Андрес тут же принял решение немедленно ехать в Севилью.

«Кафедры» кузнечного дела, полеводства и верховой езды пришли на проводы своего единственного ученика. Кузнец Руис молча преподнес ему подкову, магистр агрономии от полноты чувств разразился совершенно непотребными заклятиями. Руис привел с собой чалую кобылку и, опасливо поглядывая на дона Андреса, сказал:

— Бери ее, парень. Лошадка добрая, в пору самому апостолу Петру на ней скакать, только лучше бы вам, сеньоры, путь держать, минуя Утреру, а коли не с руки вам давать крюк, то через нее проезжайте ночью.

— Не ровен час, — с улыбкой проговорил дон Андрес, — и по вине твоей Путы мы с Диего прослывем конокрадами. Но кобылка и в самом деле отменная. Так и быть, возьмем грех на душу и в случае чего скажем, что купили ее в Кадисе на ярмарке.

Диего потерся щекой о колючий подбородок похитителя коней и сказал:

— У тебя большое сердце. Ты великий охотник, хочу тебе удачи и пусть поможет тебе святой Ипполит.

Пута и в самом деле доставила всей честной компании много забот, но совсем по другим причинам. Игривая кобылка покорила сердце мула. Он, желая перед ней покрасоваться, всю дорогу вел себя как лихой рысак.

Он то пускался в галоп, то шел резвой иноходью и за Гуадайрой, как раз в том месте, где глубокий оросительный канал вплотную подходил к дороге, сбросил с себя дона Андреса. Сбросил прямо в воду.

У Трианских ворот Андрес распрощался со своими спутниками. Обмани-Смерть и Диего отправились к адмиралу, а дон Андрес завернул в близлежащую корчму «Золотой Петух». Там расторопные служанки развесили на солнце плащ, который очень неохотно выпускал воду из своих суконных пор.

Дон Андрес устроился неподалеку от стойки со жбаном слабого хаэнского винца. К стойке он протиснулся с трудом: в «Золотом Петухе» было истинное столпотворение. Бранились и ржали десятки вконец упившихся забулдыг и гуляк; по сальным столешницам растекались винные лужи, отовсюду несло перегаром, хрустели под ногами осколки бутылок; оловянный стук кружек заглушала грязная ругань.

В левом углу хором завывала лихая компания, ею дирижировал низкорослый кавалер в грязном голубом камзоле. Пустой мех, словно дохлая кошка, валялся на столе перед кавалером, но он был трезв. Трезв, злобен и угрюм. Свирепые огоньки вспыхивали в его глазах цвета стали, на скулах перекатывались твердые желваки. Хоть и мал он был ростом, но угадывалась в нем лютая сила; была она и в широких плечах, и в мускулистых руках, туго обтянутых рукавами несвежей сорочки.

У дона Андреса память на лица была отменная, и он сразу же узнал этого кавалера. То был дон Алонсо де Охеда, воин из дружины герцога Мединасели, герой гранадской войны. О его похождениях слагались легенды, и трудно было понять, какие из них правдивы, а какие ложны. Известно, что шпагу он обнажает по любому поводу и вовсе без повода. На счету у него числилось множество жертв. А года два назад вся Севилья оказалась свидетельницей его поистине удивительного подвига. На глазах у королевы, во время крестного хода, Охеда с верхушки высокого дерева перепрыгнул на узкий карниз Хиральды — колокольни кафедрального собора, прошелся по нему на руках и спокойно спустился на соборную площадь.

Мертвецки пьяный хор подчинялся Охеде беспрекословно. Но вот один из пьяниц, чтобы повеселить собутыльников, пустил петуха. Дирижер выхватил длинную шпагу и ее эфесом нанес шутнику удар в висок.

— Убрать падаль, — приказал Охеда.

Чьи-то услужливые руки подхватили поверженное тело, а хор продолжал петь.

Тяжелый взгляд Охеды зацепился за дона Андреса.

— Молчать, — скомандовал он хористам. — Ждите, я сейчас вернусь.

Охеда прошел к стойке и, сбросив с табурета какого-то пьянчугу, сел рядом с доном Андресом.

— Если не ошибаюсь, — сказал он с учтивым поклоном, — я имею удовольствие видеть его преподобие дона Андреса Бернальдеса?

— Вы не ошибаетесь, — сухо ответил дон Андрес.

— Я давно хотел представиться вам, ведь не часто можно встретить в Кастилии достойных слуг божьих. Достойных и смелых разумом. — Он говорил, слегка улыбаясь, глядя на дона Андреса в упор, и трудно было понять, испытывает ли он уважение к собеседнику или издевается над ним.

— А я, — резко отрубил дон Андрес, — не часто встречал кавалеров, которые столь дерзко пренебрегали бы рыцарскими правилами. Я вижу вас в обществе мерзких пьяниц и возмущаюсь вашим поведением.

— Веду я себя так, как считаю нужным. Но скажу вам, что вы вряд ли берете на свою душу грех, называя этих людей мерзавцами и пьяницами. Однако хоть они не вполне трезвы, но зато в их жилах течет рыцарская кровь. И пьют они, чтобы взбодрить душу перед свершением великих и богоугодных подвигов. Вы, ваше преподобие, видите в этом злачном месте воинов, которые спустя две недели отправятся в Индии. И не просто воинов, а крестоносцев, призванных ввести в лоно истинной веры заморских дикарей. Мой дядюшка дон Хуан де Фонсека вчера выплатил им жалованье, ну и, естественно, они нашли королевским деньгам должное применение.

— И много ли таких крестоносцев завербовал ваш дядюшка?

— Порядком, если память мне не изменяет, свыше тысячи душ. Каждой душе платят в день по тридцать мараведи. Это немного, столько же получает у нас в Севилье каменщик или плотник, но дядюшка сомневается, достойны ли они и этой платы.

— Но ведь адмирал…

— Ах, адмирал… Насколько мне известно, он не вмешивается в сухопутные дела. И поступает верно. Он породил бурю, но унять ее все равно ему не под силу.

— Не понимаю.

— Вы когда, ваше преподобие, последний раз были в Севилье?

— Месяца два назад.

— О! За эти два месяца много воды утекло в море-океан. Уж вам-то отлично ведомо, сколько у нас в Кастилии добрых христиан, которых носит по стране что твое перекати-поле. И когда до них дошла весть, что их высочества готовят поход в Индии, вся эта саранча кинулась сюда. Признаться, я покривил душой, когда сказал вам, что мои собутыльники чистокровные идальго. Верно, у каждого на боку меч, но готов присягнуть, что среди них есть не только бродяги, но и беглые галерники; весельчака, которого я пристукнул на ваших глазах, кое-кто видел в восемьдесят восьмом году на площади Сокодовер в Толедо. Стоял он у позорного столба с колодкой на шее. За кражу кошелька. Думаю, веселенькие денечки настанут в Индиях, когда вся эта орда высадится на берегах Эспаньолы.

Охеда потер руки и усмехнулся, оскалив крепкие, ослепительно белые зубы.

— Все же мне непонятно, какое к этому отношение имеете вы? — спросил дон Андрес.

— Ха-ха, самое непосредственное, я ведь тоже отплываю в Индии. Платить мне будут, разумеется, не тридцать мараведи. А рука у меня легкая, и, если у этих индейцев действительно есть золото, уж поверьте, я его раздобуду. Стыд и позор, коли этот чудесный металл останется у язычников. Но, клянусь честным крестом, такого не случится. Тому порукой моя верная подруга.

Охеда обнажил шпагу и вонзил ее в стойку. Узкий клинок на целую пядь вошел в дерево. Шпага некоторое время упруго раскачивалась над стойкой, затем амплитуда ее колебаний стала уменьшаться, и, отдав последний поклон своему хозяину, она приняла строго вертикальную позицию.

Охеда ласково погладил ее эфес.

— Она скучает, моя верная подруга, но, надеюсь, за морем-океаном ей найдется работа. Вижу, вижу, вы осуждаете меня. Вам, должно быть, мнилось, что мы, христиане, обратим в рай земной эти распроклятые Индии. Что же, даже мудрецам свойственно заблуждаться. И я полагаю, что дурными намерениями вымощен всякий рай. И земной, и небесный. Имею честь.

Охеда выдернул клинок, кинул его в ножны и вернулся к своей пьяной компании. По мановению его властной руки хор снова затянул песню о трех совращенных пустынниках.

Спустя полчаса дон Андрес покинул «Золотого Петуха».

— Да, дружок, — сказал он, обращаясь к мулу. — Попали мы с тобой в Содом и Гоморру. А что касается экспедиции нашего адмирала, то сеньор Охеда прав — рай вымощен дурными намерениями. Бедный Диего, бедные индейцы. Что будет 6 ними, когда тысяча прощелыг, недостойных воды святого крещения, окажется по ту сторону моря-океана.

А в этот час дон Хуан де Фонсека скреплял своей подписью длинные списки. Списки людей, отбывающих в Индии на семнадцати кораблях флотилии адмирала Христофора Колумба. И было в этих списках не тысяча, а тысяча пятьсот человек. Тысяча пятьсот «добрых христиан», которым суждено было из кабаков Трианы отправиться к вратам заморского земного рая.

Прощай, Кастилия!

Героиня великого плавания маленькая «Нинья» покачивалась на тихой волне у нижней севильской пристани. Час отлива еще не наступил, и корабль спокойно отдыхал, привалившись бортом к дощатому настилу. Корабль, но не его команда. Экипаж «Ниньи» готовился к отплытию, а последние минуты перед выходом в путь всегда беспокойны. Даже если путь не слишком дальний. Пока что от «Ниньи» требовалось немного. Совершить переход из Севильи в Сан-Лукар-де-Баррамеду, гавань в устье Гвадалквивира, а затем направиться в Кадис и доставить туда багаж адмирала и пятерых индейцев — Диего, Гуакагану или Фердинанда Арагонского, Алонсо, Пако и Пепе.

Дон Хуан Кастильский, он же Бехечо, кочевал вместе с заморскими попугаями по Испании в таборе их высочеств. Два кариба, в канун пасхи оставленные в Палосе, были уже переправлены в Кадис, а Санчо, тяжело захворавший на пути из Лиссабона в Андалузию, скончался в Ильин день. Санчо не успели окрестить, и прах его похоронили по ту сторону кладбищенской ограды — в том месте, где покоились самоубийцы, скоморохи и цыгане.

Сходни уже были убраны, и пассажиров «Ниньи» разлучили с провожающими. Индейцы, Обмани-Смерть и Родриго выстроились на левом борту, а дон Андрес с мулом стояли на пристани. Предстоящая разлука не волновала мула. Погрузив морду в торбу с овсом, он жевал свою жвачку. Но его хозяин был угнетен и расстроен. С тоской глядел он на своего питомца и старался скрыть горькие слезы.

— Отдать швартовы! — Команду повторили на корабле, смоленые канаты втянулись на палубу, и «Нинья» нехотя отошла от причала. Легкий бриз наполнил белые паруса, лоцман круто положил руль вправо, и севильская пристань уплыла вдаль. Давно уже скрылись в туманной дымке шпили собора, исчезла стройная Хиральда, а человек в сутане все еще стоял на пристани, осеняя крестным знамением едва заметное черное пятнышко, которое уносилось все дальше и дальше к югу.

Мул слегка толкнул хозяина в плечо.

— Да, да, дружок, ты прав, пора идти. Ну что ж, пойдем…

Человек и мул сошли с пристани и медленно направились в сторону Золотой башни.

А «Нинья», миновав опасные мели у Сан-Лукара, спустя полтора дня вышла в море и взяла курс на Кадис. Дул крепкий северный ветер, корабль на всех парусах мчался на юг, оставляя по левому борту унылые берега Кадисского залива.

Прошла неделя, и адмирал отдал приказ: в среду, 25 сентября, в час рассвета всем семнадцати кораблям выйти в море. Это была очень сумбурная неделя. Полторы тысячи буйных странников скопилось в Кадисе, и обыватели с нетерпением ждали, когда наконец нелегкая унесет на край света этих незваных гостей: никому от них не было покоя.

Местные альгвазилы предпочитали отсиживаться по домам, юным девицам мамаши запретили выходить на улицу, собак спустили с цепи. Винные погреба быстро пустели, в кабаках и притонах стоял дым коромыслом, а на кораблях творилось черт знает что.

Известное дело: на корабле хозяин капитан, его приказ — закон. Но буйные пассажиры флотилии никаких капитанов и никаких законов не признавали. Просто-напросто собиралась в какой-нибудь корчме теплая компания и занимала затем облюбованный ею корабль. А поскольку на этот же корабль одновременно пробивались и другие, не менее буйные банды, на флотилии завязывались лихие стычки.

Каким-то чудом все, однако, утряслось, возможно потому, что адмирал во всеуслышание объявил, что властью, данной ему королевской четой, он повесит на реях всех, кто будет нарушать морские порядки.

На каждом рее два нока, на каждом корабле с десяток реев: на семнадцати кораблях без труда можно развесить сотни три смутьянов.

Расчет этот сделал, однако, не адмирал, а один из отъявленнейших смутьянов — дон Алонсо де Охеда.

— Наша цель — Индии, — сказал он своим друзьям. — А путь туда неблизкий. И в море-океане акул не меньше, чем бесов в аду. Поэтому до поры до времени, сеньоры, извольте сдержать свою прыть. Иначе, клянусь честным крестом, я вздерну любого из вас на грота-рей.

Адмирал возблагодарил святую троицу за столь полезного соратника и взял Охеду на флагманский корабль «Мария-Галанте». Флагман флотилии удостоился высокой чести: на нем отбывали в Индии наиболее родовитые участники великой экспедиции. Адмирала почтили своим обществом царедворцы их высочеств и знатный арагонский кавалер Педро Маргарит.

За адмиралом следовал, как тень, бывший альгвазил двора ее высочества сеньор Берналь де Писа — главный счетовод флотилии. Таково было его официальное звание. Неофициально он выполнял сверхдоверительные поручения дона Хуана де Фонсеки, действуя в качестве негласного осведомителя главы заморского ведомства.

Индейцы также оказались на «Мария-Галанте». Тогда знатный кавалер Педро Маргарит заявил адмиралу протест:

— Мне, дворянину чистых кровей, невместно дышать одним воздухом с гнусными язычниками.

Адмирал вежливо разъяснил чистопородному кавалеру, что индейцы крещены их высочествами и примасом Кастилии.

— Вы, сеньор Маргарит, первый человек, который позволил себе усомниться в подобных восприемниках. Но сомнения эти вряд ли основательны — ведь сам отец-папа одобрил почин королевской четы. Впрочем, если достойный кавалер пожелает, то адмирал не преминет довести до сведения их высочеств его особые соображения.

Достойный кавалер побледнел и клятвенно заверил адмирала, что отныне он будет считать всех семерых индейцев истиннейшими христианами и готов дышать с ними общим воздухом.

Хотя это маленькое недоразумение благополучно уладилось, адмирал и индейцы чувствовали себя неважно. Адмирала угнетали его именитые пассажиры. Они явились на корабль с целым штатом оруженосцев и слуг и заполнили не только трюм, но и палубу своим громоздким багажом. Чего-чего только они не везли с собой в Индии: не позабыли ни о серебряной посуде, ни о роскошных туалетах, ни о рысаках арабских и кастильских кровей. Один из знатных кавалеров захватил с собой шубу, должно быть полагая, что Индии лежат на рубежах Московии, другой пригнал свору гончих псов, третий вкатил на палубу десять бочек хереса.

И опять-таки бесценные услуги оказал адмиралу дон Алонсо де Охеда. Положив руку на эфес, он вступал в тихие беседы со знатными пассажирами.

— Собачек, мой любезный друг, вы отправите на берег не позже полудня. Что? Вы, если меня не обманывает слух, помянули всуе моих достойных родителей? — Шпага на два дюйма выползала из ножен, белейшие зубы обнажались в дерзкой улыбке, и любезный друг, не вступая в дальнейшие пререкания, перебрасывал свою псарню на берег…

Индейцев же пристроили в тесном закутке между бочками с солониной и мешками с горохом. Их перегоняли с места на место, им наступали на ноги, им щедро раздавали подзатыльники и затрещины. Адмиралу было не до них, а Обмани-Смерть и Родриго, их друзья и покровители, попали на другие корабли. Правда, Желтоголовый был на флагмане, но адмирал так задергал его разными поручениями, что он и минуты не мог уделить своим меднокожим друзьям.

И кроме того, шестимесячное пребывание в Стране Восхода не прошло для индейцев даром. Оба кариба и Пепе кашляли кровью, у Алонсо и Пако все тело покрылось незаживающими язвами, Гуакагана поминутно прикладывался к баклажке и если не спал мертвым сном, то, пошатываясь, бродил по палубе, издавая нечленораздельные звуки. Только Диего, которому на пользу пошло селеньице Лос-Паласиос, пребывал в добром здравии, но племянника великого вождя Гуабины изрядно донимала предотъездная суета.

С нетерпением ждал он часа отплытия. Подумать только: если Мабуйя или дон Сатана не помещают Сеньорадмиралу, родные берега через две луны покажутся на горизонте. Пусть даже не совсем родные — ведь земля Кискейя, которую христиане называют Эспаньолой, лежит не так уж близко от Острова Людей, — но все равно снова Диего увидит зеленые леса, переплетенные цепкими лианами, руки его коснутся чуть шероховатой коры могучей сейбы, грудь будет дышать пряным воздухом Страны Заката, ноги будут ступать по мягким травам и влажному песку на тихом взморье.

И вот наконец настал долгожданный день. Среда, 25 сентября. Семнадцать кораблей покачивались на легкой волне в широкой бухте, матросы всех вахт, знатные, полузнатные и вовсе незнатные пассажиры толпились на палубах, и суда заметно накренились на левый борт. Слева на узкой пристани скопились друзья и родичи аргонавтов.

Чудом вместила в себя эта пристань шесть тысяч алых, зеленых, желтых, голубых, розовых плащей, мантилий, камзолов, юбок, широких как колокола. Колыхались над толпой штандарты с единорогами, вепрями, львами, змеями и тритонами — геральдический зверинец провожал за тридевять морей достойных и недостойных отпрысков именитейших фамилий кастильского королевства. В голос рыдали покидаемые жены, выкрикивали бодрые напутствия отцы, братья и собутыльники баловней судьбы, на казенный кошт идущих за золотым руном. Вопили, стараясь перекричать друг друга, лихие аргонавты, истошно лаяли собаки, ржали кони, звонко перекликались колокола собора и монастыря капуцинов.

В пять часов утра с кормовой надстройки «Мария-Галанте» адмирал дал сигнал к отплытию. Семнадцать капитанов рявкнули: «Поднять паруса, курс на мыс Сан-Фелипе». Пристань поплыла влево, и крепкий ветер понес корабли на север, вдоль могучих стен цитадели Сан-Антонио к острому носу святого Филиппа. Кадис, белый город, вынесенный на самую оконечность длинной косы, раскрылся как на ладони.

Корабли повернули на запад. В сторону багрового восхода уходила кастильская земля. Диего стоял на корме, взглядом провожая удивительную страну, которую ему и восьми его собратьям удалось открыть спустя пять месяцев после того, как Сеньорадмирал отдал якорь у берегов Острова Людей.

Взошло неяркое осеннее солнце, последний раз мелькнул на дальнем горизонте кастильский берег, флотилия вышла в открытое море и взяла курс на юг, к Канарским островам. Позади осталась Страна Жестоких Сердец, Страна Корыстных Желаний, Страна Железа и Камня. Постылая страна, которая, однако, навеки овладела его помыслами.

Началось второе плавание в Новый Свет адмирала моря-океана. Окончилось скитание нового Одиссея по чужим и далеким землям.