Одлян, или Воздух свободы

17

После обеда дверь камеры открылась. На пороге стоял, закрыв проем массивным телом, начальник КПЗ старший сержант Морозов.

– Петров, — сказал он, — мы сейчас к вам малолетку посадим, смотри не учи его чему не надо и не смейся над ним. Он с деревни. Первый раз попал.

Новичок в камере — это свежий глоток воздуха. Новичок — это воля. Новичок, а если он по первой ходке да еще деревенский да смешной, — это «ха-ха» до колик в животе.

Морозов освободил проем, и в камеру бойко вошел старик. Он был в расстегнутом зимнем пальто, в руках держал шапку. Камера встретила его взрывом хохота. Глаз быстрее пули соскочил с нар и кинулся к деду.

– Дедуля, родной, здравствуй! За что тебя замели?

– Замели? — переспросил дед, шаря по камере бледными, выцветшими и плохо видящими глазами. — По сто восьмой я.

– По сто восьмой! За мокрое, значит, — тише сказал Глаз и попятился от старика.

– Ты не пугайся, внучок, я только по первой части.

– А—а-а, я-то думал, ты по второй.

Морозов закрыл дверь, но от нее не отошел, а стоял и слушал. Он любил пошутить и подобные сцены никогда не пропускал.

– Ты че, дедуля, старуху хотел замочить? — спросил Глаз.

– Не-е, молодуху. Старуху-то я давно похоронил. Царство ей небесное. — Старик снял пальто и расстелил на нарах.

– Дедуля, а тебя что, с Севера пригнали?

– Что ты?

– Да на дворе лето, а ты в зимнем пальто.

– Перин в каталажках еще не стелют. Лежать-то на нарах жестко.

– О—о, ты продуманный дед.

Дедуля, заулыбался.

– Та-к скажи, за что же тебя? — не унимался Глаз.

Дед сел на нары.

– Да соседку свою, Нюрку, из ружья пугнул.

– Вот это да, дед! Ты в камеру с собой ружье не принес?

– Не-е. — Дед засмеялся.

– Что же ты на Нюрку-то осерчал?

– Я на разъезде живу. У меня кроликов полно. Больше сотни. Летом они разбежались по лесу и шастали, как зайцы. А Нюрка с хахалем ловили их. Да хер с имя, не жалко мне их. Но они же мне и сто грамм никогда не нальют, даже если я и с похмелья. А тут я напился. Крепко. Смотрю — идет Нюрка. Я взял ружье да и на крыльцо. И трахнул перед ней в землю. А одна дробина, окаянная, в м… залетела.

Зеки от смеха затряслись на нарах, а Глаз сказал:

– Тебе еще одна статья будет.

– Какая?

– Сто семнадцатая.

В камере опять загоготали.

– Это что за статья? Я новый кодекс не знаю.

– Это, дедуля, из-на-си-ло-ва-ние.

Дед понял шутку и засмеялся.

– Дедуля, ты сказал, что новый кодекс не знаешь. А ты что, старый хорошо знал?

– Старый? Знал. Старый все знали.

– Ты в первый раз попал?

– В первый…— дед сделал паузу,— до войны.

В камере опять засмеялись.

– Охо! Ты сколько лет в тюрьме не был. Соскучился, наверное?

– Аха. Все спал и ее, родную, видел.

– Так, значит, ты еще до войны сидел.

– Сидел. И до той и до этой.

– До какой той?

– Да что с германцем была.

– А, четырнадцатого года. Вот это да! — воскликнул Глаз.— Неужто правда? А в каком году тебя в первый раз посадили?

– В девятьсот пятом.

– А сколько ты всего раз в тюрьме был?

– В тюрьме я три раза был. Да раз в Красной Армии.

– А с какого ты года?

– С тыща восемьсот восемьдесят девятого. Я взял обязательство до ста лет жить.

– В тюрьме, что ли?

– Почему в тюрьме? Я еще освобожусь. Поживу на свободе. Девок попорчу. Отмечу сто лет — и тогда на покой.

– Это что, дед, тебе в этом году восемьдесят было?

– Будет. В тюрьме буду праздновать. Я родился в октябре.

С приходом деда в камере стало веселее. Дед болтал не меньше Глаза. За свою жизнь он отсидел около пятнадцати лет, и тюрьма для него — дом родной.

– Дед,— спросил как-то Глаз,— а ты на войне воевал?

– Нет. Меня в тридцать седьмом посадили.

– Слушай, дедуля. Первый раз ты попал в тюрьму в девятьсот пятом, второй — в четырнадцатом, третий — в тридцать седьмом. Что же это получается? Перед войной ты в тюрьму садился, чтоб живым остаться?

– А ты как думал. В тюрьме я от мобилизации освобожден.— Дед засмеялся.

– Дедуля, а расскажи, как ты в Красной Армии воевал.

– Я у Буденного воевал.— Дед оживился.— Когда меня стали забирать, я взял с собой фотографию. Я на ней вместе с Буденным.

– Так что, фотография здесь, в КПЗ?

– Здесь.

Глаз метнулся к дверям. Постучал. Позвал начальника КПЗ. Пришел Морозов.

– Слушай, Валентин. Дед говорит, что воевал вместе с Буденным и у него с собой фотография есть. Правда это?

– Правда.

– Покажи фотографию.

– Да ну тебя.

Вся камера стала просить Морозова, и Валентин сдался. На фотографии и правда дед был сфотографирован с Буденным и красноармейцами.

– Мы с Буденным не только вместе воевали, но и по девкам ходили.

– С Буденным?!

– С Буденным.

– По девкам?

– По девкам. Я его старше был. Буденный-то меня моложе.

– Так слушай, дед. Тебе все же статью сто семнадцатую пришить надо. С Буденным ты вместе девок портил. Это что же, если возбудят против вас дело, Буденный будет твоим подельником? Это неплохо. Пиши явку с повинной. Так и так, с Буденным мы девок того. Тебе все равно за это срок не дадут. Буденного-то не тронут, и он тебя вообще отмажет. И ты на волю выйдешь.

В камеру кинули новичка. Толю Минского из Падуна. Он был старше Глаза.

Когда Глаза арестовали, Толя взял его брюки у матери, а деньги не отдал. Глаз знал об этом, и, увидев Толю, подумал: «Вот сейчас и сочтемся. Заберу я у него шляпу и свитер».

– Здорово, Толя, — сказал Глаз, слезая с нар и подходя к нему.

– Ян! Здесь! Здорово!

Они пожали руки.

– За что тебя?

– Да в столовую залез.

– В столовую, — Глаз засмеялся, — нашел куда залазить. Лучше б к директору спиртзавода или к директору совхоза залез, у них бы поживился. А то в столовую. Ну и что взял?

– Попил бочкового пива, поел, да мелочи рубля три.

Под смех зеков Глаз продолжал:

– Стоило ради пива и трех рублей лезть в столовую? Теперь у тебя девяносто шестая, часть первая. Полгода влепят. Ну и отмочил ты. Что ж, посидишь, наберешься ума и, как освободишься, начальника милиции или прокурора обворуешь. Тюрьму тоже посмотреть надо. Человек неполноценный, если не был в тюрьме. Это ты правильно сделал, что столовую обтяпал. Хоть немного дадут. Может, тюрьма понравится и ты, не освобождаясь, заработаешь еще срок. Неплохо, что тебя посадили ко мне. Хоть новости узнаю. Как там Падун?

– Да стоит. — Толя помолчал. — Ян, дай закурить?

– Столовую обчистил, а курева не прихватил. — Глаз протянул пачку.

– Да не было курева.

– А у нас полно. Мы вчера новичка, Прохора, — Глаз кивнул в сторону лежавшего на нарах мужика, — на базар посылали. Он кое-что продал и курева принес.

– А что, разве отсюда можно на базар ходить? — спросил Толя, взглянув на Глаза и посмотрев на мужиков. Не засмеются ли? Нет, мужики и не улыбнулись даже.

– На базар, — ответил Глаз, — ходить, конечно, можно. Только новичкам. И только за легкое преступление. Сам посуди, человека за убийство посадят, кто же его на базар отпустит. Тебя отпустят. Надо только расписку дать. У нас вещей-то путных не осталось. А ты пошел бы на базар купить харчей, если б начальник КПЗ отпустил?

– Пошел бы, — обрадованно ответил Толя и подумал: «С базара сбегу».

– У нас шмоток нет путных. Вот если ты кое-что из своих толкнешь?

– Толкну.

– Тогда надо писать заявление. Прохор, ты вчера писал заявление, куда карандаш сунул? — спросил Глаз мужчину.

– Да ты же назад забрал, — ответил Прохор.

– А-а, я забыл.

Глаз прыгнул на нары. Вытащил из щели карандаш и спросил:

– Бумага осталась?

– Нет, — сказал Прохор, — я вчера последнюю использовал.

Глаз подбежал к двери, стукнул в нее и крикнул:

– Дежурный, нам нужен Морозов.

На крик пришел Морозов.

– Чего орешь? — спросил он, не открывая кормушку.

– Валентин, новенький на базар просится, дай бумаги заявление написать? Ты подпишешь заявление? Отпустишь на базар?

– Отпущу. Пишите заявление, — пробасил Валентин, принес лист бумаги и просунул в щель над дверью, — держи.

Глаз взял лист и вручил его Толе; тот, сев у нар на корточки, приготовился писать.

Глаз закурил и сказал:

– Пиши: Начальнику КПЗ заводоуковского РОВД старшему сержанту Морозову от новичка Минского Анатолия, напиши свое отчество, ранее проживавшего в Падуне по улице такой-то, так, поставь свой номер дома, а теперь попавшего за мелкое воровство. Точка. Заявление. Я, нижеподписавшийся, обязуюсь до темноты сходить на городской базар и продать кой-какие вещи, которые есть на мне и которые мне дадут, дадут сокамерники, и на вырученные деньги купить еды, так как она у нас кончилась, и курева, так как оно на исходе. На улице обещаю не хулиганить, к прохожим не приставать, а также даю слово в чужой карман на базаре не залезть, спиртного не выпивать и в указанное время, до наступления темноты, вернутьсн в КПЗ.

Так, нужны два поручителя, поавторитетнее. Пиши: за меня ручаются Шапкин Геннадий Максимович и Вершков Петр Спиридонович. Подписывайся: к сему Минский. Так, Геннадий, Петр, распишитесь, — обратился Глаз к мужикам, чьих имен и фамилий не помнил.

Мужики стали напутствовать Толю, чтоб он все исполнил.

– Я все сделаю. Я раньше приду.

– Хорошо, — сказал Глаз, — какие вещи дадим?

Камера пришла в движение. С нар стащили одежду, лишь дед не отдал зимнее пальто.

– А как же он понесет, — обратился к зекам Глаз, — надо у Валентина мешок какой-нибудь попросить. — Валентин, — заорал Глаз, — на заявление.

Пришел Морозов. Глаз просунул в щель заявление и спросил:

– У тебя мешок или матрасовка найдется? А то как он вещи потащит?

– Мешка нет. Матрасовка та, старая, есть. Глаз думал — Валентин шутит, но тот принес старую грязную матрасовку. Глаз прыгнул на нары, просунул ее через решетку на улицу и вытряс. В матрасовку склали вещи, и Глаз крикнул:

– Валентин, готово!

Морозов стоял у дверей и слушал. Он открыл дверь, и Толя вышел. Камера замерла.

Видя, что Минский прет на выход, Валентин открыл двери соседней камеры и крикнул:

– Минский, сюда!

Толя обернулся.

– Сюда, куда попер!

Толя подошел. Морозов пнул его по заднице, наполовину прикрытой матрасовкой, и, крепко обругав, захлопнул дверь.

Обе камеры взорвались от смеха, и Морозов стал успокаивать.

Глаз попросил вещи назад, но Морозов сказал:

– Поваляйтесь на голых нарах и отдай мне карандаш, а то обыск сделаем.

Глаз отдал.

Из соседней камеры Роберт крикнул:

– А мы вещи у вас купили. Мы их сейчас расстелем, и нам будет мягко.

Зеки просили вещи у Морозова, но тот до самой оправки так и не отдал. Один дед валялся на зимнем пальто, посмеиваясь.

– Хороший вы базар себе устроили, — отдавая вещи, сказал Морозов. — Еще будете кого-нибудь посылать?

– Валентин, посади Минского к нам, — попросил Глаз.

– Не посажу. Ты его заездишь.

Не удалось Глазу забрать у него вещи и узнать падунские новости.

«Ничего», — подумал Глаз и крикнул в окно:

– Роберт! Прыгни на трубу. Цинкануть надо.

Глаз взял кружку, прислонил к батарее отопления и сказал:

– Оберите там Толю. Если возмутится, скажи, что я велел. Он моей матери за штаны деньги не отдал.

– Уже и так, — ответил Робка.

Когда камеру вели на оправку, Толя тащил парашу. Глаз смотрел в окно. Шляпы на нем не было, и свитера тоже.

Перед этапом Глазу дали свиданку. Он повидался с родителями. Они принесли ему здоровенный кешель еды. И через день его отправили в тюрьму.

Отец Глаза, узнав на суду подробности, как ранили сына, — писал жалобы. Иногда ему отвечали, но о наказании конвоя речи не шло.