Одлян, или Воздух свободы

25

Ночью этапников погрузили в «воронок», но дверцу на улицу конвой не закрыл. Кого-то еще посадят в стаканы. Может быть, женщин.

Но конвой на этот раз суетливый. Часто залезал в «воронок» и опять выпрыгивал на землю. Стакан открыли заранее, сказав:

– В этот его.

Какая разница между двумя стаканами, Глаз и зеки не понимали. Стаканы одинаковые. И тогда взросляк спросил конвойного:

– Старшой, кого с нами повезут?

– Смертника, — ответил тот и спрыгнул на землю.

– Кого же из смертников забирают на этап?

– Коваленко, — сказал кто-то, — ему приговор утвердили.

С сыном Коваленко Володей Глаз сидел в осужденке. Коваленко избил жену и из окна второго этажа выбросил соседа. Сосед скончался в больнице. У Коваленко это второе убийство, за первое он отсидел. В тюрьме говорили, что может быть, ему бы и не дали вышак, но он суд обругал матом и сказал: «Жаль, что убил одного».

О таких людях базарит вся тюрьма. Их единицы. И разговор о смертниках — вечная тюремная тема. Никто точно не знает, приводят ли приговор в исполнение или приговоренных отправляют на рудники, где они медленно умирают, добывая урановую руду. И вот теперь Глазу предстояло ехать в одном «воронке» со смертником. А потом и в «Столыпине». Этап был на Свердловск, и, наверное, если смертников расстреливают, то расстреливают в Свердловске. Свердловск, как все говорят, — исполнительная тюрьма. Недаром и Николая II расстреляли в Свердловске.

Из открытой дверцы «воронка» Глаз видел полоску тюремной земли. Зеки не разговаривали. А Глаз все смотрел на тюремный двор и ждал, когда из этапки выведут Коваленко.

Прошло несколько томительных минут, и Глаз увидел, как Коваленко идет от двери этапки. Одет он в зимнее длинное коричневое пальто с черным каракулевым воротником. Пальто поношенное. На голове у смертника черная, тоже изрядно потасканная, цигейковая шапка, державшаяся на макушке чуть набок. Пальто расстегнуто, лицо заросло щетиной, а сам крепок и высок ростом.

Коваленко шел медленно, держа перед собой руки в наручниках. Он шел и разговаривал с двумя конвойными. Глядя на него — не подумаешь, что это идет человек, приговоренный к расстрелу, и ему, быть может, через несколько дней приговор приведут в исполнение. Он шел, и сквозь щетину на его лице проступала усмешка — презрение к жизни. Неужели он смирился со смертью и не реагировал на ее приближение? Или у него в душе шла борьба, на лице не отражавшаяся?

Коваленко с конвойными поднялся в «воронок». Конвойные сели, а он, нагнувшись, вошел в открытый для него стакан. Дверцу стакана конвой за ним не закрыл, и он сел, посмотрел на конвой и сказал:

– На, возьмите, я сам смастерил.

Один конвойный встал с сиденья и что-то у него взял. Глаз не заметил что.

Когда Коваленко зашел в стакан, зеки все так же молчали. Ни один из них до самого вокзала не проронил ни слова. Будто с ними в «воронке» ехал не человек, приговоренный к смерти, а сама смерть. Коваленко нес в себе таинство смерти, и потому зеки были парализованы.

И Коваленко зекам не сказал ни одного слова. Он всю дорогу проговорил с конвоем. Конвойные с ним были добрые. Глаз такого от конвоя не ожидал. Они ласково, даже заискивающе с ним разговаривали. О чем они говорили, Глаз разобрать не мог. Долетали отдельные слова. И конвой и Коваленко говорили тихо.

В «Столыпине» Коваленко посадили в отдельное купе. И до самого Свердловска он ехал один, хотя «Столыпин» переполнен. Конвойные и здесь с ним хорошо обращались Глаз ехал в соседнем купе и слышал: если он просил пить, ему сразу приносили, если просился в туалет, его сразу вели. Глаз впервые видел, как конвой с заключенным обращается по-человечески. Но ведь они так хорошо обращались со смертником. Перед смертью пасуют все.

В Свердловске взросляков вывели из «Столыпина» первыми. Затем Глаза. На весь этап он один малолетка. Метрах в десяти от взросляков Глаза остановили. Вокруг зеков стоял конвой, на этот раз усиленный овчарками.

Из «Столыпина» вывели Коваленко. Он все так же шел не торопясь, держа перед собой руки в наручниках. Когда он дошел до Глаза, конвой скомандовал:

– Стой!

Коваленко остановился рядом с Глазом, и тут раздалась команда для заключенных:

– При попытке к бегству стреляем без предупреждения. Передним не торопиться, задним не отставать. Из строя не выходить. Шагом — марш!

Зеки двинулись. Строя не было. Вокруг заключенных с автоматами наперевес шли конвойные. Собаки были спокойны. За зеками, метрах в десяти, шли Глаз и Коваленко. Их вели отдельно потому, что один — смертник, другой — малолетка. Конвой сзади шел на приличном расстоянии, и Коваленко спросил Глаза:

– Ты откуда?

– Из Тюменской области.

– Сына моего знаешь?

– Знаю. Я с ним вместе сидел.

– Ты вот что ему передай. — Коваленко посмотрел на Глаза. — Отец говорил, это его последняя просьба, — пусть замочит Соху. Понял?

– Понял. Но где я увижу Вовку? Его отправили на этап, у него общий режим, у меня — усиленный. Мне с ним никак не встретиться.

– У тебя какой срок?

– Восемь.

– Пути Господни неисповедимы. Ты с ним встретишься.

Коваленко больше ничего не успел сказать Глазу. Этап подвели к «воронкам». Но он сказал главное.

Через неделю Глаза забрали на этап. Везли его, как Томильца, в Вологодскую область в город Грязовец.

В этапке мужчина лет тридцати пяти — он стоял у окна — крикнул негромко:

– Из Волгограда кто есть?

Глаз смело подошел к нему.

– Десять лет сижу и ни разу коренного волгоградца не встретил, — сказал мужчина, узнав, что Глаз прожил в Волгограде всего несколько месяцев.

Кличка у него была Клен. Он был высокий, стройный, красивый и веселый. Клен на зоне раскрутился, дали ему пятнадцать, и теперь он шел в Тобольск на крытку.

Глаз сказал:

– Клен, ты десять просидел — и еще пятнадцать. Кошмар!

– Да, Глазик, я буду сидеть до тех пор, пока будет советская власть.

Этап малолеток в сторону Вологды небольшой. В боксике парни предложили Глазу судить пацана. В тюрьму он попал за изнасилование родной сестры.

– Давай, Глаз, засудим его и приговорим к опетушению. Ты будешь первый, — предложили ребята.

– Зачем нам его судить? Его суд будет судить, — спокойно ответил Глаз.

Все малолетки были только что с воли. И то, что парень изнасиловал родную сестру, им было дико — они хотели поиздеваться над ним.

– Хорошо, — согласился Глаз. — Но вначале послушаем его. Что он нам скажет.

Парень, скрючившись, сидел в углу. Он был невысокого роста, но коренастый. Одет в поношенный черный костюм и серое демисезонное пальто. Он очень боялся, что его могут опетушить.

– Тебя как зовут? — спросил Глаз.

– Толя, — был тихий ответ.

– Толя, ты правда изнасиловал родную сестру? Давай рассказывай, как было дело.

– Я сестру-то и не насиловал.

– Дак ты за попытку?

– Нет, за изнасилование.

– Так как вышло, что тебя посадили?

– Отчим жил с ней.

– Стоп, стоп. Подробней давай.

– Мать у меня с отцом разошлась. Нас у матери двое: я и сестра. Мать вышла замуж. А отчим последнее время жил с сестрой.

– Отчим сестру не насиловал?

– По договоренности, конечно, раз она никому не говорила.

– Сестре сколько лет?

– Семнадцать.

– А тебе сколько?

– Пятнадцать.

– А как же тебя посадили?

– Мать откуда-то узнала, что сестра не девушка, и заявила в милицию. А сестра в милиции сказала, что ее изнасиловал я.

– Вот, в натуре, сучий случай. Кто об этом еще знает? Мать?

– Теперь знает. Да что толку. Если ей заявить, вдруг отчима посадят, а у них общих двое детей, кто кормить-то будет?

– А как ты узнал, что сестра с отчимом жила?

– Я их несколько раз видел.

– Вот, парни, такие дела. — Глаз прикурил папиросу. — А вы говорите — судить. И опетушить. Вы лучше его отчима опетушите, а сестре его … дайте. — Глаз затянулся и, выпуская дым, спросил ребят: — Вы с ним не в одной камере сидели?

– Нет, — ответил один из парней. — А может, он врет?

– Да нет, наверное, — сказал Глаз и, заплевав папиросу, бросил ее. — Я подремлю немного, вы не шумите.

Глаз лег на скамейку, отвернулся к стене и заснул. Минут через двадцать он проснулся: пацаны трясли его за рукав.

– Глаз, слышь, вставай. Мы у него деньги нашли.

– Сколько? — Глаз поднялся со скамейки.

– Пять рублей.

– Где он их прятал?

– В шапке.

– Толя, — Глаз пристально посмотрел на пацана, — может быть, у тебя еще деньги есть?

– Нет, больше нет. Одна пятерка была.

И Глаз курканул пятерку.

В «Столыпине» Глаз лежал на третьей полке рядом с мужиком лет сорока пяти. Он был по пятой ходке. В Вологду его везли не первый раз. «А до Вологды так до Вологды»,— проговорил Глаз и стал гвоздем царапать свою кличку на потолке.

– Первый раз в Вологду? — спросил мужик.

– Первый, — протянул Глаз.

– Раньше вологодский конвой был зверь, а не конвой. Когда принимал, сразу говорил: «Вологодский конвой шутить не любит». Лютовал здорово. Я в Вологде давно не был. Ты куда идешь?

– На зону. В Грязовец.

– А-а, режимка, слыхал. Там, говорят, пацанов здорово прижимают. До взросляка много?

– Да нет. Восемь месяцев.

– Ну, это херня. Прокрутишься.

Утром прибыли в Вологду. Вологодский конвой принял этап. Глаз увидел молодых солдат срочной службы. И не злыдней вовсе. «Может, потому, что солдаты неместные? А в тюрьме дубачье — вологодское, оно-то и лютует Что ж, увидим».

Когда шли по тюремному двору, взросляк сказал Глазу:

Вон ежовский корпус, — взросляк сплюнул. — Я в нем сидел.

Этапная камера была длинная, низкая и темная. С левой стороны стояли двухъярусные нары. Глаз сел на них рядом со взросляком, одетым в лагерную робу.

– Малолетка? — спросил взросляк.

– Аха.

– На зону?

– Аха. В Грязовец.

– В Грязовец, значит. Сидел я там по малолетке.

– Ну и как там?

– Сучья зона. Век не забуду.

– Чем от других отличается?

– Полутюремный режим. Под замком сидишь. Вот придешь на зону, тебя в коллектив принимать будут.

– А можно сделать так, чтоб не приняли? Тогда, может, на другую зону отправят?

– В трюм отправят. Через десять суток поднимут. Сидеть тебе в ней, никуда не денешься.

А вот и шмон. Глаз попал к пожилому подслеповатому дубаку невысокого роста. Подавая команды, дубак говорил медленно, вяло. Осматривая вещи, щурил глаза. Шмонал не торопясь. Видно было, дубак — старый волк.

Взяв брюки, бегло осмотрел и стал трясти. Из штанины на стол выпала скрученная пятерка и покатилась по столу. За ней вторая. Первую дубак вроде не заметил. Взял вторую, она лежала к нему ближе, и спросил: «Что это?», поднося комочек к самым глазам.

– А-а-а, это, — Глаз начал говорить медленно, ему хотелось незаметно взять другую. Она лежала рядом с мундштуком. — Это, — продолжал Глаз, беря мундштук вместе с пятеркой, — эта штука в мундштук вставляется, — и протянул мундштук в руки дубаку.

В левой руке дубак держал пятерку, в правую взял мундштук и сказал:

– А что у тебя в руке?

– В руке? — переспросил Глаз, держа руку, зажатую в кулак, возле груди.

– Да.

– В какой?

– В этой, — дубак ткнул мундштуком в кулак.

– Ничего нет.

– Разожми.

Дубак говорил спокойно. Это был ПРОФЕССИОНАЛ. Глазу ничего не оставалось, как разжать руку. Дубак взял вторую пятерку. Медленно развернул и сказал:

– Деньги, значит.

Глаз промолчал. Недавно вышел указ. Глаз знал об этом, что деньги, найденные у заключенного, изымаются в пользу государства.

Глаза повели в трехэтажный корпус. Он находился левее ежовского, у самой тюремной стены. За стеной располагался танковый батальон. На третьем этаже Глаза закрыли в камеру. Переступив порог, он услыхал:

– Гла-а-аз, в натуре, какими ветрами?

Глаз посмотрел на весело кричавшего парня и узнал в нем Могилу. Вместе сидели в Одляне. Могила, хоть и не был вором, но подворовывал.

– Здорово, Могила! — весело ответил Глаз и кинул матрац на пустую шконку.

Могила с Глазом поздоровался за руку и спросил:

– В Грязовец?

– Ну да. И ты туда?

– Да. Но мне до взросляка две недели. Уже два этапа ушло, а меня оставили. Не хотят отправлять. Держат до взросляка — и назад. У тебя есть курить? А то у нас подсос.

– Всего две пачки.

Глаз бросил на стол папиросы, и пацаны налетели на них. Парней было пять — Глаз стал шестым. Он сел на шконку и тоже закурил.

– Вот, в натуре, не повезло мне в Вологде, — сказал Глаз, пуская дым кольцами.

– Что такое? — спросил Могила.

– Я в брюки курканул две пятерки и перед шмоном не успел перепрятать. Дубак вытряс их. — Глаз выругался. — А сейчас новый указ, и деньги на квиток не кладут, раз добровольно не отдал. Лучше б отдал. Отоварились бы.

– Херня, Глаз, — сказал Могила. — Указ-то вышел недавно Сейчас мы вызовем воспитателя. Скажем ему, что ты про указ не знал. А откажет, закатим ему такой концерт, что век будет помнить.

Могила постучал в дверь.

– Ну? — спросил дубак.

– Старшой, — начал Могила, — вызови старшего воспитателя. Скажи, ребята просят. Срочное дело.

Глазу не верилось, что квиток выдадут. Прошло около часа. Могила постучал.

– Что, воспитатель придет?

– Я передал.

– Слушай, старшой, передай еще раз. Дело есть.

Минут через двадцать пришел старший воспитатель. Майор. Ребята окружили его, и Могила объяснил.

– Сделайте, товарищ майор. У нас курева нет. Хоть отоваримся.

– Хорошо, я сейчас узнаю.

Воспитатель ушел. Ребята курили. Выдадут квиток или не выдадут? Отоварятся или не отоварятся? Старший воспитатель пришел скоро.

– Деньги у него нашли при обыске. Я не могу гарантировать, что их запишут на квитанцию.

– Мы вас просим, товарищ майор, сделайте для нас, мы же без курева сидим, — упрашивал воспитателя Могила.

– Не могу обещать.

– Товарищ майор, мы сидим в камере, а курева нет. Это как в карцере. Если ему не выдадут квиток, мы здесь такое устроим! И нас посадят в карцер. Хоть не обидно будет: в карцере не курят.

Майор знал, в камере отчаянные малолетки, прошедшие Крым, рым и медные трубы. Вытворят что угодно. А ему разбираться. И он сказал:

– Еще раз говорю: не обещаю, но попробую.

Вскоре принесли квиток, и продавец отоварила Глаза на пять рублей. Пацаны взяли махорки, сигарет и немного сахара. И стало веселее.

Могила с Глазом обменялись новостями. Глаз рассказал, как в Свердловске встретил Каманю, а в «Столыпине» — Томильца, и как его даже на полчаса не подняли в Одлян.

Могила рассказал про Одлян, он месяц как с зоны.

– Слушай, Могила, в Одлян не приходил пацан по кличке Подвал? У него одна нога сухая. Он без костыля ходить не может.

– А-а-а, Подвал! Пришел. В вашем отряде жил. Ты знаешь, Глаз, он потом заворовался. Его частенько на костылях в столовую носили. Перед этапом глядь — его двое на костылях тащат. Он, как ворин?, восседает. Забрал я у них костыли и переломал об него. Фогель — он перед досрочкой рогом отряда санитаров стал — заказал в цехе костыли. Меня на этап, а костыли все не сделали. Ты что, сидел с ним?

– В тюрьме. А не приходил пацан по фамилии Концов? Кожа белая, пухлый такой, недотепа в общем.

– Концов? А-а, пришел, на мой отряд. Концом звали. С подельником вместе. Того Глистом назвали. Конец с ходу марехой стал, а Глист, не выдержав, наглотался гвоздей, и его в больничку отправили. Тюменские так же плохо в зоне живут, их сейчас больше. А Нинина с вашего отряда зимой бревнами придавило. За зоной работали. И его досрочно освободили. А Канор, единственный из тюменцев, вором стал. Вообще-то воров развелось в Одляне последнее время… Я многим пасти рвал.

Камеру посетил старший воспитатель. Могила сказал:

– Товарищ майор, курева нет. Отоварьте, ради Бога, еще раз. Пятерка осталась.

– Не положено одного человека подряд отоваривать.

– Денег осталась одна пятерка. Израсходуем, и баста.

– Не положено.

– Товарищ майор,— настаивал Могила,— это ничего, что не положено. Нас в камере шесть человек, а отоварился один. Если б у каждого были деньги, мы отоварились бы на тридцать рублей. Тогда б было все. Потому помогите нам. Ведь отоварка для всех.

– Хорошо, — майор сдался, — я попытаюсь.

После обеда Глаз отоварился. Взяли одного курева: махорки и сигарет. Деньги кончились.

Курево на исходе. А тут Глаза и еще троих забрали на этап. На дворе бело: ночью шел снег. Но снег расчищен, и прометенные дорожки петляли по тюремному двору.

Малолетки ехали в «воронке» молча и размышляли под ровную песню мотора. Какая она, эта зона, называемая режимкой? Парни о ней наслышаны, и она их пугала. Как их встретят? Как они будут жить?