Охотничьи были

А. Толстиков ОХОТНИЧЬИ РАДОСТИ

Последний раз в этом сезоне я ходил на охоту в конце ноября. В лесу снегу уже до колен. Километр пройдешь — пар от тебя клубами валит. Под елкой станешь пролезать — за ворот снегу насыплется — сразу прохладно станет. Так вот и бросает то в жар, то в холод. А в лесу пустынно, невесело. Набрел на заячий след.

Долго распутывал хитрости беляка. Подошел к нему вплотную, но он заметил меня прежде, чем я его. Мне-то его и видеть совсем не пришлось, я только лёжкой его полюбовался. А он в то время от меня, может, за километр был… Может, и ближе, кто знает…

Нет, кончились веселые деньки. Ружье теперь на гвоздик. Да, на пять месяцев лишаешься этого удовольствия, этой радости — охоты. Пять месяцев вычеркивает уральская зима из жизни охотника. Да летом три месяца межсезонья. Ну, тогда хоть рыбалкой заняться можно. Все же не так обидно.

Неужели без выстрела уходить с последней охоты? Но в кого стрелять? Э, было бы желание, а стрелять найдешь во что. Прикрепляю к стволу спичечную коробку, старательно отсчитываю сорок шагов — это с гарантией сорок метров. Прицеливаюсь… Бах! Резкий толчок отдачи. Когда по птице или по зверю стреляешь, отдача незаметна, а тут встряхивает основательно. Подхожу к коробке совсем не равнодушно.

— Гм-м!.. Доброе у меня ружье. За сорок метров в спичечную коробку три дробины третьего номера из левого ствола…

Довольный возвращаюсь домой и старательно чищу ружье. И всю зиму оно блестит у меня, как зеркало. Радостно в руки взять.

Билет на рубку сухостоя был взят еще летом, а дрова заготовлять пришлось уже в конце октября. Брату долго нездоровилось, а одному такая работа несподручна. Вот и затянулось это дело.

В лес, а он рядом, вышли раненько. Взяли пилу, топор и ружья, кликнули своего костромича Лорда. Мать ворчала, дескать, пробегаете с ружьями по лесу, на работу пошли, так зачем ружья брать. Но как же можно пойти в лес без ружья? Мы решили, что свалим, раскряжуем и сложим восемь кубометров, поторопимся, а вечерком, время останется — зайчишек погоняем.

Лорда вели на поводке, а придя на место, привязали к дереву. Его отпусти — он зайца найдет, гонять будет и нас сманит. Ведь не утерпишь, слыша гон. «Работать надо», — строго говорили мы с братом друг другу.

Одно за другим с треском падали умершие на корню деревья. Работаем, а сами на Лорда поглядываем. Он недоволен, скулит, взвизгивает:

— Тоже мне! В лес привели, да привязали. Нечего сказать, хороши. Пустите! Ну пустите же!

Обиженными глазами на нас смотрит. Мы ему сочувствуем, но пытаемся объяснить положение:

— Пойми ты, глупый пес, зима приближается, зима. Дров нужно заготовить. А то замерзнем. Знаешь русскую пословицу: делу — время, а потехе — час. Потерпи, песик, потерпи, милый. Вот закончим — тогда…

Лорд ничего не хотел понимать. Его недовольство перерастало в возмущение, он начал рваться. Мы пригрозили ему. Он притих.

Пятнадцать деревьев свалили. Пожалуй, хватит. Вдруг слышим: «Бам! Бам! Бам!» — громкий собачий лай в лесу. Глянули — а Лорда нет. Порвал поводок? Нет, перекусил! Улизнул незаметно и вот уже гоняет. Ах, негодяй! Ругаем его, а сами слушаем гон как музыку, наслаждаемся. И самим вместе с Лордом за зайцем бегать хочется.

Однако делу — время, а потехе — час. Я обрубаю сучья, брат стаскивает их в кучу. Топор птицей летает у меня в руках. Еще бы! Я слышу такие призывы. Поторапливаемся. Хлысты разделали на двухметровые кряжи. Сейчас их надо в штабель сложить, а из лесу несется: «Бам! Бам! Бам!» Вот уж часа три гоняет. Молодец, Лорд, молодец! Прошло еще часа три, пока мы управились. Лорд зайца не бросил, не потерял. По голосу слышно. — устал он. Заяц, наверное, еле дышит. Да и or нас пар валит. Но мы усталости не ощущаем. Схватили, наконец, ружья — и туда, где наш Лорд.

Через полчаса я увидел косого, перебегавшего поляну. На этой поляне он и успокоился. Тут Лорд выскочил, язык у него почти до земли высунут.

— Милый, ты мой, милый! На вот тебе пазанки. Умаялся, бедняжка.

Подошел брат.

— Ну, теперь домой. Время уже позднее. Дело сделано и потешились.

Куда там! Как только сказали: «Домой», — Лорд отпрыгнул и, оглядываясь, трусцой отправился в лес. И снова скоро заголосил.

Этого зайца перехватили уже в сумерках. Лорда поймали и взяли на поводок, иначе он всю ночь по лесу рыскать будет. Уж такая собака этот Лорд, радость наша!

Первым проснулся журавль на болоте. Нацелился острым клювом на мерцающие в темном небе звезды и звонко крикнул, как в серебряную трубу сыграл: «Подъем!».

Над спящим еще лесом, невидимые, потянули вальдшнепы. «Хорр… Хорр… Цвик!». Пролетели близ высоченной сосны, что стоит на опушке леса. Старый глухарь, бородатый, от дремоты очнулся, потоптался на толстом суку, хвост распахнул веером и щелкнул, будто сухой сучок переломил.

— Чу-фышш, — раздалось на поляне в березняке. Это косач-драчун на поединок соперников вызывает.

Жаворонок над полем поднимается все выше, звенит оттуда бубенчиком:

— Вижу, вижу солнце. Там оно — за лесом, за горой, к нам спешит. К нам, к нам! Радуйтесь, вставайте, вставайте, пойте…

А над дальним лесом только еще светлая полоска появилась. Она всползает на небосвод, от ее тепла тают звезды, тьма отодвигается.

Вот и огненный лоб солнца из-за горизонта высунулся. Возликовали все малые птахи, как будто это чудо, как будто они впервые видят солнце.

Это и в самом деле чудесное явление. Его стоит видеть.

Охотники уже тем богаче других людей, что они часто видят, как солнце встает, как день рождается.

«А схожу-ка в этот выходной на Черную. Весной там чирки держались, сейчас выводки должны быть», — сказал я себе после раздумий, куда пойти на охоту.

И я отправился на Черную. Это захламленная речушка, которая петляет по лесу и впадает в Вильву километрах в двенадцати от города. Шириной она метра четыре, в иных местах чуть больше. Есть на ней омутки или, как их здесь называют, — ямки. Летом Черную можно во многих местах перебрести даже в сапогах с короткими голенищами, а весной она полна до краев, бушует, подмывает берега. Много деревьев, сваленных ветром или подрытых водой, перехватило Черную с берега на берег. Сучья их упираются в дно, образуя, непролазную крепь. На лодке по Черной можно проплыть только с топором, прорубаясь сквозь такие изгороди.

Километров десять вверх от устья прошел я по Черной и не поднял ни одного чирка. Даже досадно стало: «Эх, — думаю, — пойти бы лучше на Белоусовские луга. Там, может, кого и увидел бы».

А чирки, оказывается, были и на Черной. Открыл я их случайно. Стал переходить на другой берег по сваленному дереву, на середине замешкался — мешали мне густые сучья. Стал отгибать один сучок — он сломался, треснул, звонко этак получилось. И начали прямо из-под меня один за другим чирята выпархивать — один, второй, третий. Пять штук вылетело. Я их только считаю. Стрелять нельзя — стою на дереве в трех метрах над водой, положение неустойчивое. Какая тут стрельба…

Выбрался на берег и к воде спустился, где сучья в дно упираются. Укромные там местечки.

— Так вот вы где, голубчики, прячетесь. Теперь знаю, — сказал я и пошел обратно. Там, где дерева через реку перехлестнуло, остановлюсь, к стрельбе изготовлюсь и крикну:

— Гей-гей! Спасайся!

Три выводка этак поднял, три дуплета сделал. Остался доволен.

А ведь я раньше мимо них проходил… Отсиживались. Видно, не первый раз.

Ранним утром я шел по лесной дороге. Солнце пробивалось сквозь оголенный березняк, капельки ночного дождя, висевшие на ветках, сверкали, как искры. Задумчивая тишина придавила лес, потрепанный лихими осенними ветрами. Грусть по ушедшему лету разлита кругом, а в душе у меня бодрость — от этих искорок, от прохладного чистого воздуха. Ружье держу наготове в руках.

Дорога впереди круто поворачивает вправо. Там, за поворотом, раздается хлопанье крыльев тетеревов. Видно, заметили они меня или услышали. Поднялись. Два, слышу, понеслись к сухому болоту направо, а один — на меня, над дорогой. Вот он — выше леса, на фоне бледно-голубого неба — черный, с белыми подкрыльями, с лировидным хвостом, ладный, крепкий, стремительный. Сухо треснул выстрел. Косач прижал крылья, покорно и вместе с тем как-то горделиво закинул голову и грудью вперед, как прыгун в «ласточке», ринулся на землю. Гулко стукнулся у моих ног. Я сделал шаг, поднял его и долго любовался им.

Он и сейчас у меня перед глазами, ринувшийся с высоты.

Против Копалино Чусовая разделяется на два рукава. Между ними — остров Долгий. Длина его километров пять. Заостровки сливаются против деревни Вереино, что стоит на высоком левом берегу. Соединившись, река круто поворачивает влево и делает большую петлю. От мельницы, что стоит на берегу Чусовой в устье небольшой речушки Шушпанки, до слияния заостровок по прямой километра два, а по берегу — в десять не уложишься. По лугам в излучине много мелких озер. На них-то я и охотился, а ночевал у мельника.

Было начало октября. С севера дули холодные ветры. Раза три уже прорывался снег. Шла свиязь и чернеть. Тысячные табуны уток, клубясь, как черные тучи, неслись на юг, к теплу. Небольшие стайки иногда тянули низом. Некоторые летели над самой рекой, останавливались отдохнуть, кормились на озерах. Тут я их и встречал. Славная была у меня в тот год охота. Почти весь отпуск провел на этих лугах.

На реке не стрелял. Лодки нет: убьешь — не достанешь. Что за интерес? А на озерах каждая битая — твоя. Ветерком ее к берегу пригонит, а если в лопухах застрянет, карманного сеттера — шнурок в ход пустишь.

Потом я и озера обходить перестал. Заметил, что те стайки, которые идут низко над рекой, спрямляют изгиб — от слияния заостровок летят к Шушпанской мельнице над лугами. Им зря махать крыльями тоже не хочется, путь выбирают кратчайший. Правильно делают. Этим я и воспользовался.

В ста метрах от Чусовой, параллельно ей, прямо против мыса острова Долгого, протянулось узкое и мелкое озерко. Берег его со стороны реки чистый, низменный, а противоположный — повыше, заросший ивняком, черемушником. За этими кустами, на пути пролета уток я и вставал. Сквозь оголенные ветки мне было видно, как приближалась стайка. Я готовился и, когда она проносилась над головой или в стороне на расстоянии выстрела, делал дуплет. Сбитые падали на землю. Не уходил ни один подранок, и даже шнурок оказывался не нужен. Утром три-четыре дуплета сделаешь, вечером — пару, днем для разнообразия озера обойдешь. Одно удовольствие.

Стою как-то вечером на своем посту, покуриваю, зажав папиросу в кулак. Ветер поднялся, тучи густые набежали, стемнело быстро, уже не заметишь приближения стаи. А заранее не приготовишься — выстрелить не успеешь: утка несется быстрее ветра, просвистит крыльями над головой — поминай как звали. Уходить собрался. Вдруг стая стремительно плюхнулась на озеро. Сквозь ветер слышно, как утки плещутся на мели, урчат, хрюкают, чавкают. Проголодались, видать, сильно. Стал я продираться через кусты, вышел к воде, а уток не вижу — темень. Слышу только, они в конце озера собрались, кормятся. Выстрелил на их голоса. Со страшным шумом поднялась стая. Я стою и думаю: зацепил хоть одну или нет? И слышу кашель с озера раздался: как есть человек кашляет, этак приглушенно. Что такое? Бросился в конец озера. Еще одна утка поднялась. Подранок был, она и кашляла. Утке, должно быть, легкое пробило.

Два белых пятна на отмели заметил: это свиязи вверх брюшком плавали. Зацепил их палкой. А утром еще трех уток нашел на отмели. Плотно, значит, они сидели.

В субботу часов около семи я сел на пригородный поезд и через двадцать минут был у лысьвенского моста. Здесь нет ни станции, ни разъезда. Поезд останавливается у будки путевого обходчика, из него высаживаются колхозники, ездившие в город. Через минуту, нетерпеливо гукнув, пыхтящий паровоз потащил состав дальше, колхозники пошли направо, а я пошел через мост и двинулся влево, по берегу петляющей Лысьвы, до краев наполненной стремительной, бурной водой.

Воздух, теплый над полянами и прохладный под кронами прикрывающих тропку деревьев, был так свеж, как бывает только весной, когда земля сверху уже нагрета, но еще не дает испарений. Все солнечное тепло поглощается землей, и она оттаивает с каждым днем глубже и глубже.

Солнце еще высоко и неустанно делает свое дело — отогревает землю от зимней спячки, добирается до последних клочков снега, которые хоронятся по глухим местам, пробуждает соки в деревьях, греет корни трав, будоражит кровь птиц и зверей, которые каждый по-своему славят его.

На краю одной из полян тропку перебежал рябец. Хвост он растопырил веером, концы крыльев волочит по земле, голову склонил набок и, наплевав на все опасности, гонится за рябушкой. А она то остановится и глянет на него искоса, то засеменит ножками. Будет здесь по осени выводок, если эта парочка уцелеет. Только вряд ли. Очень уж они неосторожны. От весны совсем ошалели. Вот и заяц, белый, как ком снега, вылез на поляну, подставляет свои бока солнышку. Тоже одурь его одолела. Сидеть бы косому где-нибудь под елкой. Скворец на верхушке березы свистит и щелкает, дрожит весь от восторга. Где-то на другой поляне, в глубине леса, басовито бормочет тетерев. Над кустами ивняка суетливо носится чирок и беспокойно трюкает: чируху свою потерял. О врагах своих, о жизни своей забыли: голос будущей жизни звучит в каждом, оглушает.

Иду по берегу. Слева — река бурлит, справа — лес тихо дышит. За плечами ружье. Снимать его, поднимать грохот — не хочется. Прошел я километров пять. Видел селезня крякового. Далеконько, правда… Стрелять не стал. Косяк гусей, перекликаясь, пролетел надо мной. Высоко. Солнце садится. Надо подумать о ночлеге. Утро вечера мудренее. А весной не только мудренее, но и чудеснее.

Вот и место для ночлега. Здесь уже останавливался охотник. Может, неделю назад, может больше. На поляне под низко опущенными лапами старой ели, как под крышей, толстый мягкий тюфяк из сена, взятого где-то с остожья. Рядом с ним — два кряжа срубленного сухостойного дерева с обгоревшими концами. По другую сторону — плотный заспинник. Только передвинуть немного кряжи, зажечь нодью — и спи с комфортом. Спасибо тому охотнику, воспользуюсь его трудами.

Вскипятил чай, не торопясь пью его, посматриваю на языки пламени, которые лижут верхнее толстое бревно нодьи. Разгорелась она. От двух огромных тлеющих головешек жаром пышет. От этого тепла, от выпитого чая жарко стало. Снял телогрейку, подушку из нее сделал. Прилег. Хорошо! Лучше, чем дома. Эх, дай-ка разуюсь.

Когда уснул — не заметил. Босой, в одной гимнастерке. Сны снились радостные, а к утру увидел такой — иду с ружьем по тропке, по той самой, что вечером шел. На поляне, где заяц сидел, — пара медвежат бродит, ковыряются, на земле что-то ищут. А то встанут на дыбки, борются… «Ну, — думаю, — они тут не одни. Медведица где-то рядом. Она шуток не любит. А пуль с собой не взял. Не рассчитывал на такую встречу. Придется драпать тебе, охотник». Тоскливо мне стало. Тут и проснулся. Только открыл глаза, а солнце в них как брызнет! Оно уже над лесом стоит. Глянул на часы. Мать честная! Восемь! Хорошо, что медведица разбудила, а то проспал бы до обеда. Эх, охотничек!..

Грела нодья, грело солнышко. Я не скоро еще ушел с места ночлега. Поляна, вечером казавшаяся темной, сейчас зеленела. Острые зеленые иголочки пробивались сквозь прошлогоднюю пожухлую траву и упрямо тянулись вверх, навстречу теплу. Я жмурился, вдыхал едва уловимые запахи ранней весны, слушал ее звонкие ликующие голоса. Ружье лежало рядом.