Охотники за каучуком

ГЛАВА XII

Вернемся теперь на плоскогорье Сиерры да-Луна, где наши путешественники, искатели хинных деревьев, нашли первый образец настоящей хины, превосходнейшей калисайи.

Увидев первое дерево, сеньор Хозе на мгновение обезумел от радости. Покинув своих товарищей, он кидается прямо вглубь чащи, то быстро бежит вперед, то останавливается, скрывается на время, затем вскоре издает крик радости, потом принимается петь или говорить сам с собой с необыкновенным возбуждением.

Это настоящий лихорадочный бред, но только не из тех, которые излечиваются хиной. Это безумный бред настоящего каскарильеро, нашедшего свой хинный прииск, так сказать хинную руду или россыпь, лихорадочный бред, во всех отношениях сходный с тем, какой испытывают золотоискатели, когда они после неимоверных трудов наконец находят россыпь — предмет их самых страстных мечтаний. Это неистовый бред человека, восторжествовавшего, наконец, над всеми препятствиями и видящего осуществление своих надежд, еще более счастливого тем, что он исполнил свой долг и победил неизвестность, чем даже предвкушением предстоящего обогащения.

Его товарищи несравненно спокойнее встретили это открытие, потому ли, что они не вполне оценивали всю его важность и значение, или же потому, что по своему европейскому происхождению они при виде этих деревьев испытывают меньшее волнение, чем при виде золотой россыпи. Вид такой россыпи, блестящего золотоносного песка, сверкающих золотых зерен действует поистине опьяняюще на цивилизованных людей, как бы спокойны и уравновешенны они ни были, как бы бескорыстно они ни относились к благам сего мира, тогда как вид этих природных богатств, этих прекрасных деревьев или животных, иногда представляющих собою несравненно большие богатства, оставляет их равнодушными и нимало не волнует.

Этот неудержимый бег мулата, это шумное завоевание полудиким человеком самобытной, девственной природы, которой, быть может, раньше не касалась ни одна человеческая рука, этот неистовый восторг Хозе продолжался около часа.

Затем мулат, который в это время как будто совершенно позабыл о своих спутниках, вернулся к ним, совсем запыхавшийся, весь в поту, с исцарапанным лицом и руками, но сияющий и счастливый.

— Э-э! Браво, сеньоры! Браво! — закричал он им еще издали, как только увидел их. — Я только что произвел маленькую рекогносцировку в этой чаще и нашел здесь множество моих старых друзей — цинхона…

— Вы довольны этим первым осмотром? — спросил Шарль, улыбаясь.

— Доволен?! Скажите лучше, счастлив, восхищен, вне себя! .. Знаете ли, сеньор, что в этом маленьком уголочке большого леса, который я обежал сейчас с быстротой тапира, когда его преследует ягуар, я нашел дело для пятидесяти человек рабочих, по крайней мере, на два года.

— Неужели?

— Несомненно! Но это еще не все; здесь не только встречаются хинные деревья в несравненно большем количестве, чем в самых плодороднейших из ваших долин Боливии. А в силу того, что мы здесь на довольно значительной высоте, самые деревья достигают столь громадной величины, что каждое из них представляет чуть не целый капитал. Что же касается сортов, то я должен вам сказать, что до сих пор встречал только красную и желтую хину.

— То есть лучшие, высшие сорта хины, не так ли?

— Да, и следовательно самые дорогие! Я не ожидал ничего подобного, так как те деревья, какие я находил здесь раньше, бывая в этих местах со своим господином, хотя и были прекраснейшие деревья, не выдерживают сравнения с этими. Теперь, сеньор, я уьерен в успехе. И чем больше мы будем продвигаться вперед, в направлении к восходу солнца, тем больше их будет, этих превосходных деревьев.

— Почему так, сеньор Хозе?

— Потому, что я отлично помню эту местность, которая сохраняет почти неизменно свой характер вплоть до самого Рио-Курукури.

— Но мы сейчас находимся по меньшей мере на расстоянии пятнадцати миль от этой реки!

— Да, приблизительно в пятнадцати милях, сеньор!

— И вы полагаете, что эта хинная «руда» своего рода тянется на всем этом громадном расстоянии?

— На всех плоскогорьях, достигающих этой высоты, несомненно!

— Черт возьми! Это надо будет проверить, милый Хозе! И чем скорее, тем лучше, потому что и я начинаю разделять ваш восторг и воодушевление. Что вы скажете на это, друзья мои?

— Ну, конечно, хоть сейчас, если хотите! — одновременно отозвались почти в один голос Маркиз и Винкельман, которые также мало-помалу начинали заражаться общим настроением.

— Итак, друзья, в путь! — закончил Маркиз.

И тут случай чуть было не помешал осуществлению этого предложения.

В то время, как Хозе производил свою рекогносцировку, индейцы, сложив на землю свои ноши, с наслаждением растянулись, глядя в небесную высь, украдкой переглянулись, затем присели на корточки и остались неподвижными, словно застыв в этой позе.

— Вы не слышали, что сейчас сказал сеньор Маркиз? — спросил их Шарль.

— Слышали, — отозвался один из них.

— Так почему же вы не трогаетесь с места?

— Сегодня пятый день!

— Так что же из того?

— Белый желает знать?

— Да.

— А в пятый день белый должен дать нам бусы, ножи, крючки, удочки и зеркальца!

— Это правда!

— Ну, так дай!

— А если я дам, что вы будете делать?

— Мы вернемся к себе в малока!

— Вы не хотите, значит, остаться с нами?

— Нет!

— Почему?

— Это слишком далеко!

— Что слишком далеко?

— То место, куда ты идешь!

— Пройдите с нами еще пять дней, и я дам вам всего вдвое больше, чем обещал!

— Это слишком далеко!

— Ну, хоть еще три дня! Ведь через три дня мы можем уже быть у истоков Курукури, не правда ли?

— Да!

— Ну, так согласитесь идти с нами!

— Там есть канаемэ!

— Довольно! .. Довольно! — вмешался Маркиз, с интонацией истого парижанина. — Не рассказывайте нам этой басни про канаемэ, мы уже слышали ее не раз!

— Что он сказал, маленький белый? — спросил один из индейцев.

— Что ты ошибаешься! — ответил ему мулат.

— А-а! — протянул индеец, не пытаясь ничего возражать.

— Что здесь нет канаемэ!

— А-а…

Шарль снова стал настаивать без особой резкости, конечно, но весьма решительным тоном.

Индейцы, которые вообще никогда не противоречат в лицо белому человеку, если только они не совершенно пьяны, обменялись между собою вопросительным взглядом и как бы нехотя встали.

— Ну, так решено, — сказал Шарль, — что вы идете с нами! Не правда ли? Берите же ваши корзины и идем!

— Белый хочет идти! Идем! — произнес тот из индейцев, который говорил от имени всех.

— Идем! — подхватили хором остальные.

— Вот посмотрите, — проговорил по-французски Винкельман Шарлю, — что эти ребята удерут от нас при первой возможности!

— Или во всяком случае сегодня ночью; но не бойтесь, мы будем сторожить!

— Безусловно! — подтвердил Маркиз.

— Смотрите, у них вид побитых собак, а между тем я уверен, что они только и ждут, как бы сыграть с нами какую-нибудь злую шутку.

Впрочем, в данный момент этот маленький инцидент не имел никаких последствий. Путешественники продолжали идти так же медленно, с теми же затруднениями и препятствиями, утомляясь еще более, вынужденные внимательно изучать древесные породы, что они делали попутно.

Так как Шарль рассчитывал вскоре вернуться сюда для обработки хинных деревьев, то он и его товарищи еще делали зарубки, которые должны были служить указателями в будущем.

Мулат, действительно, не ошибся. Хинные деревья продолжали встречаться целыми рощами, группами и в одиночку на всем протяжении пути по направлению к востоку.

Теперь уже и Шарль и все его товарищи убедились, что здесь есть громаднейшая возможность для основания новой промышленности, которая может и должна в скором времени произвести целый переворот в этой стране, до сего времени остававшейся совершенно не исследованной.

С наступлением вечера расположились лагерем на ночлег. Индейцы как будто забыли о своем намерении дезертировать. Шарль, который, однако, не питал к ним доверия, принял тщательные меры предосторожности с целью воспрепятствовать их бегству. Заставив разгрузить все их корзины, он приказал сложить тюки один на другой и накрыть слоем листьев. Те из путешественников, которые не будут на страже, должны спать на этих не совсем удобных постелях. Это вселяло уверенность, что их имущество не будет расхищено во время сна, и гарантировало от дезертирства индейцев.

Последние, видимо, смутившись в первый момент при виде этих приготовлений, вдруг беззвучно рассмеялись, переглянулись и вместо того, чтобы отнестись неодобрительно к этому признаку недоверия к ним, напротив, нашли, что белые правы, поступая так.

После ужина индейцы, закусив с обычным аппетитом, подвесили свои гамаки, легли в них и заснули, по-видимому, без всякой задней мысли.

Сеньор Хозе взялся сторожить первый, тогда как Шарль, Маркиз и Винкельман, по-братски растянувшись на тюках, собирались подчиниться одолевающей их дремоте. Однако, против всякого ожидания, Маркиз, обычно засыпающий как только он успеет лечь, испытывал на этот раз что-то похожее на лихорадочное состояние. Он ворочается с боку на бок, зевает, потягивается, начинает потихонечку напевать и через каких-нибудь полчаса чувствует, что у него нет сна ни в одном глазу.

— Странно, — думает он, — всегда я сплю, как сурок, а сегодня совершенно не в состоянии сомкнуть глаз! Я чувствую себя не в своей тарелке, все мне мешает, даже храпение нашего эльзасца выводит меня из себя… Кой черт, что бы это могло значить? Я чувствую во всем теле зуд и непреодолимое желание расчесать себе тело до крови. Э, да у меня, кажется, лихорадка… я чувствую озноб и боль во всех суставах… Меня мучает жажда… Я, кажется, заболел! Право, это так! .. Это какое-то издевательство — лихорадка среди целого леса хинных деревьев! Только этого еще не доставало! Нет, уж, видно, я эту ночь не засну. Но нет худа без добра: мне по крайней мере не придется щипать себя до крови, как когда-то там на паровой шлюпке, чтобы не заснуть, и в конце-концов все-таки заснуть на часах!

К сожалению, Маркиз не ошибся. Первые симптомы, поначалу весьма безобидные, все осложнялись, и положение становилось все более и более серьезным. За простым недомоганием последовало мучительное состояние, и он во всю ночь не сомкнул глаз.

Когда рассвело, Шарль крайне удивился, найдя его бодрствующим, и осведомился, лучше ли ему.

Маркиз, измученный продолжительной бессонницей, с тяжелой головой и ноющей болью в руках и ногах, рассказал Шарлю о том, что с ним приключилось, и попросил воды, которую стал жадно поглощать, не отнимая чашки от рта. Затем, когда солнце осветило лес настолько, что можно было все различить, он вдруг воскликнул:

— Хм! Что это такое? Посмотрите, друзья мои, у меня руки и ноги покрыты какими-то пупырями, величиною с булавочные головки. И все они наполнены какой-то беловатой или желтоватой прозрачной жидкостью. И зуд у меня во всем теле такой, что, кажется, надо бы нанять поденщика специально для того, чтобы чесать меня.

Шарль подошел, внимательно разглядел пупыри и покачал головой.

— Этого надо было ожидать, — проговорил он, — вы расплачиваетесь этим за ту острую пищу, которой мы питаемся здесь с самого нашего отъезда из Боа-Виста! Потребление или, вернее, злоупотребление перцем и солеными продуктами, копченой рыбой и копченым мясом, постоянный свет солнца, пот, слишком обильный вследствие усиленного движения — все это воспламенило вашу кровь.

— Это «empigen», — заметил уверенно мулат, — болезнь больших лесов!

— Врачи называют ее экземой, — сказал Шарль, — это воспаление кожи, вызванное совокупностью всех только что указанных мною причин!

— Но ведь это нелепо! — воскликнул Маркиз. — Мне некогда теперь болеть… После как-нибудь я не отказываюсь, а теперь… Кроме шуток: ведь здесь нет ни амбулаторий, ни лазаретов, и я не хочу, чтобы вам пришлось тащить на себе больничную койку! Скажите на милость, опасна эта болезнь? Ведь вы знаете, друзья, что я не боюсь ни боли, ни смерти. Только бы не стать обузой для вас, не причинить вам хлопот, когда здесь и здоровому человеку трудно пройти, не волоча на себе еще посторонней обузы и тяжести.

— Ну, и так далее, и так далее… можете не трудиться расписывать нам все это, милый Маркиз! Вы должны знать и понимать, что такие размышления по меньшей мере бесполезны!

— Глупости все это! — вставил свое слово Винкельман. — Как будто я не таскал на себе людей, которые и мизинца вашего не стоили!

— Раз у вас есть готовая формула для вашей философии, то и у нас тоже есть такая же формула: «Все за одного и один за всех! " Впрочем, ведь вы еще не стали совершенно беспомощным, и я рассчитываю, что эта проклятая сыпь все-таки позволит вам добраться до Курукури. А там мы уже будем путешествовать водой, и ваше самочувствие значительно улучшится.

— Благодарю вас, друзья, благодарю от всего сердца, — пробормотал больной, растроганный этим добрым отношением к нему товарищей. — Да, я могу еще идти, надеюсь, что смогу, я хочу…

— Не говоря уже о том, что при первой необходимости я вас преспокойно посажу к себе на плечи, без всяких разговоров! — сказал Винкельман. — Вы не Бог весть как тяжелы, не в обиду вам будь сказано! А какие-нибудь шестьдесят кило это безделица! .. О них и говорить не стоит.

— Да, приблизительно шестьдесят кило; вы совершенно верно определили, мой добрый товарищ! Но хотя вас Бог и не обидел силой, все же надеюсь, мне не понадобится взваливать вам на плечи подобную тяжесть.

— Во всяком случае, я к вашим услугам, когда бы ни понадобилось!

Индейцы, заметившие недомогание белого, подняли свои ноши, обменявшись многозначительными взглядами исподтишка, и медленным шагом пошли на восток.

Маркиз пробует идти вместе со всеми. Сначала он испытывает какую-то тяжесть в ногах, словно они затекли у него; но вскоре они нагреваются от усилия при ходьбе. Он заявляет, что, кроме невыразимого зуда во всем теле, он, собственно, чувствует себя не особенно плохо.

Шарль и Хозе, продолжая на ходу отмечать хинные деревья, ищут, но безуспешно, известное дерево, называемое lacre, сок которого употребляют индейцы как действенное средство при заболевании empigen, то есть лесной болезнью.

Ввиду отсутствия этого благотворного средства они надеются отыскать хотя бы роса, индейскую засеку, где можно найти иньям и пататы, шелуха которых может довольно успешно заменить собой картофельную шелуху, которую белые врачи рекомендуют прикладывать в качестве пластырей при экземе.

Но пока их поиски были тщетны, и Маркиз, за неимением ничего лучшего, погружается по самые уши в ручьи и речки, попадающиеся время от времени на пути.

День тянется медленно и страшно утомительно. Индейцы-носильщики, тяжело ступавшие в продолжение всего утра, теперь шагают быстро вперед, легким удлиненным шагом, избирая почему-то преимущественно самые непроходимые чащи.

Но приходится идти за ними, не то они совершенно скроются из глаз.

Шарль, которого это обстоятельство сначала удивляло, затем стало тревожить, не мог удержаться, чтобы не сделать замечания.

— Право, можно подумать, что эти негодяи умышленно хотят измучить нас, чтобы мы не могли шевельнуться сегодня ночью! Однако нечего и думать заставить их несколько замедлить эту собачью рысь; иначе они остановятся и перестанут идти.

Быть может, они рассчитывали на недомогание Маркиза, полагая, что молодой человек будет не в состоянии следовать за ними таким форсированным маршем, и что его друзья не захотят оставить его и будут также принуждены замедлить свой ход.

Но оказалось, что они ошиблись. Бывший солдат морской пехоты обладал недюжинным мужеством и силой воли. Он принадлежал к той категории людей, из которых рождаются самые неустрашимые и неутомимые искатели приключений.

Таким образом, злой умысел индейцев, если таковой у них был, не привел ни к каким результатам. Когда пришла ночь, сами они, по-видимому, совершенно выбились из сил.

Путешественники и на этот раз приняли все те же меры предосторожности, как и накануне. Шарль занялся приготовлением ужина вместо Маркиза, которого поспешили уложить на густой подстилке из листьев.

Потому ли, что Шарль не обладал кулинарными способностями своего больного друга, или же потому, что припасы от нестерпимой жары и сырости начали портиться, только обед был отвратительный, настолько, что Шарль, совершенно отбросив свое самолюбие, рассыпался в извинениях.

Винкельман, всегда всем довольный, счел должным протестовать, хотя и должен был признаться, что все это имело какой-то своеобразный привкус.

— Привкус! — воскликнул Шарль. — Нет, право, вы очень добры, милейший! Ведь рыба была совершенно горькая, перец почему-то с сахаром, сало отдавало муравьями, а мука плесенью… Настоящая отрава, добрейший!

— Я с вами согласен, что касается вкуса самих пищевых продуктов! — сказал Хозе. — Но посмотрите, Бога ради сеньор, что проделывают эти гады-индейцы… Как они брезгливо морщатся! Смотрите, с каким показным омерзением они опрокидывают свои латки и выливают свою пищу, отплевываясь с отвращением!

— В самом деле! Это что-то необычайное! Несмотря на их прожорливость, они не дотронулись до пищи и, по-видимому, собираются лечь спать без ужина.

— Разве только они успели уже чем-нибудь наесться там, в лесу?!

— Конечно, и это возможно. Однако что нам так заниматься ими — сторожить их надо! Лучше будем спать или, вернее, хоть только отдыхать.

— Отдыхайте вы, — сказал Шарль, — а я останусь на страже!

Зная, насколько легко заснуть, с одной стороны, и насколько трудно, с другой, удержаться от сна после столь утомительного дневного перехода, Шарль старался не садиться, а принялся медленно прохаживаться вокруг костра, время от времени приостанавливался и, прислонившись к стволу толстого дерева, задумчиво смотрел на огонь.

Он размышлял о тех событиях, которые за последнее время нарушили мирное и однообразное течение его жизни, столь спокойной и вместе с тем столь деятельной. Он вызывал в воображении образы своих близких и дорогих, жены и детей, которые теперь дожидаются его возвращения, заранее предвкушая радость свидания. Вдруг почувствовал, что им овладевает внезапная дремота.

Напрасно он пробует бороться с ней, напрасно пытается преодолеть внезапное ощущение, будто на него вдруг напал столбняк. Он чувствует, что руки и ноги его отяжелели, что он не в состоянии двинуться с места; затем ноги отказываются держать его, подкашиваются под ним. Он медленно опускается на землю, не в состоянии воспротивиться этому. С широко раскрытыми глазами он остается лежать у подножия дерева, подле которого он стоял. На лбу у него проступает пот, дыхание становится затруднительным, и он все сильнее чувствует, как весь немеет.

Однако, он еще не потерял сознания, глаза его еще видят, хотя несколько туманно, точно сквозь дымку; мозг еще воспринимает впечатления, но тоже как-то смутно. Он хочет крикнуть, сделать какое-нибудь движение, но язык не повинуется ему.

Сколько времени продолжалось это состояние? Быть может, час, быть может, и больше. Во всяком случае, оно было так ужасно, что Шарль не в силах был ничего предпринять даже тогда, когда при свете догорающего костра увидел, как индейцы тихонько и осторожно вылезают из своих гамаков, подходят к его товарищам, дотрагиваются до них руками и громко хохочут, видя, что те не шевелятся, точно мертвые. Затем они шепотом сговариваются о чем-то и снова принимаются смеяться. Немного погодя, совершенно успокоенные неподвижностью белых, они не спеша берут одного за другим Маркиза, Хозе и Винкельмана, подымают их и бережно кладут на землю. Потом проворно сбрасывают листву, служившую постелью спящим, складывают тюки и свои панаку. Но вдруг один из них спохватывается и указывает остальным на Шарля, все еще полулежащего у подножия дерева против костра.

Прервав на минуту свое занятие, они подходят к молодому человеку и смотрят на него. Тот, что первым обратил внимание на него, говорит своим гортанным голосом:

— Он спит!

— Но у него глаза открыты!

— Это ничего не значит, он все-таки спит. Он принял ассаку, который я подложил и к рыбе, и к перцу, и к муке. Вот посмотри!

С этими словами говоривший схватил Шарля за бороду и потянул за нее, и тот не сделал ни малейшего движения.

Индейцы рассмеялись.

— Теперь ты видишь, что он спит?

— Да!

— А много они приняли ассаку?

— Не знаю!

— Но если они съели слишком много?

— Тогда они не проснутся больше.

— Значит, они будут мертвы?

— Да!

— А ты много положил в рыбу, в перец и в муку?

— Не знаю!

— Но если они умрут, то придут другие белые и убьют нас!

— Не знаю!

— Так заберем все и бежим скорее отсюда!

— Да, да… бежим скорее отсюда!

Шарль явственно слышал эти неутешительные слова, но был не в состоянии ни шевельнуться, ни издать ни малейшего звука, даже не мог моргнуть веками широко раскрытых глаз.

Он видел, как негодяи поспешно складывали в свои панаку их имущество, припасы, заряды, даже гамаки и, не теряя ни минуты, улепетывали среди ночи со всей этой добычей.

Зная теперь, что и он, и его товарищи отравлены страшным индейским ядом, несчастный переживал тысячи мучений при мысли, каковы будут последствия этого отравления.

— Как велика была доза яда, примешанная к нашей пище? Такова ли, чтобы стать только сонным снадобьем или же смертельной отравой? Вечный ли это сон одолевает меня, — думал он, — или только временный? Проснусь ли я завтра, чтобы стать свидетелем этого разгрома, почти столь же ужасного здесь, в этих местах, как и сама смерть?