Ойроэн

Сирота

0

Хорошо, что тебе не приходилось бывать в степи зимой, Любимая. Зима в степи – трудное время. А хуже всего дни, когда приходит нарук. Тогда всякая живая тварь пытается спрятаться подальше да поглубже, ищет тепла и защиты. Овцы сбиваются в кучи, подобные большим облакам, люди не выходят из тэнов, жарко топят очаги. Этот ветер дует дико, порывами, сбивая с ног и вышибая слезу из глаз, приносит с собой мелкое крошево снега да глухую звериную тоску.

В ту зиму, когда уехал Вереск, нарук приходил трижды. Трижды по три ночи я лежала в своей постели, слушая, как завывает самый холодный, самый злой ветер Диких Земель. Прижимала к себе сына, укрывала своим теплом, а сама думала про другого мальчика, про колдуна с белыми волосами, который обещал вернуться, да все не возвращался.

Я не винила его, не держала на сердце обиды. Знала, этот все бы сделал ради того, чтоб пораньше шагнуть на мой порог. Знала, не по доброй воле ушел... и не ради другой. Знала, худо ему там, вдали от меня.

Все про него знала. Много больше, чем хотелось бы.

Тогда не понимала еще, почему.

Ох, Любимая, как не хватало мне тебя в те дни! Твоей мудрости, твоего опыта. Я просыпалась утрами прежде сына и лежала, глядя в серую стену, но видела не завитки войлока, не вытертые узоры, а его... хромого путника с железками на ногах, косами шамана и глазами белого ирвиса. Поначалу думала – схожу с ума. Думала – приворожил он меня, заколдовал. Срезала с волос оберег, да ничего не изменилось: ложилась спать в степи, а глаза открывала рядом с ним, где бы он ни был. Не всякую ночь такое бывало, но слишком часто, чтоб сделать вид, будто показалось.

Тогда и начала догадываться, но гнала от себя эти мысли, не верила. Ты бы точно поведала мне в чем дело, но ведь тебя не было рядом, а больше я никому не могла рассказать о том, что творилось в моей душе.

Какой же одинокой ощущала я себя тогда... одинокой и глупой. Ужасно глупой. Не понимала, что со мной происходит, считала все это придурью, помрачением ума.

Откуда же мне было знать?..

1

– Плюнь! Ну-ка плюнь быстро! – я в ужасе метнулась к сыну, не видя перед собой ничего, кроме его маленьких пальчиков, сжимающих ярко-красный тлеющий уголь и слюнявого рта, в котором этот уголь исчез. – Господи!

Как он успел? Я же только на миг отвернулась!

Подбегая к нему, я думала увидеть кровавую рану на месте языка, думала, он взвоет прежде, чем я успею прикоснуться к нему... Но сын смотрел на меня ясными глазками и улыбался.

– Рад! Да что же это! – я разжала его зубы и залезла в рот.

Уголек лежал себе там спокойно – черный на черном от пепла языке. Я вынула его, остывший, похожий на простой камешек, и бросила к очагу. А потом отвесила сыну крепкого шлепка.

– Нельзя! Нельзя трогать огонь! Нельзя подходить к очагу!

Рад разревелся от обиды. И я следом за ним – от пережитого кошмара.

Думала, конец моему ребенку.

Всхлипывая, я подхватила его на руки и сунула на лежанку.

– Здесь сиди!

Спустя пару минут на мой крик и этот рев прибежала Вей.

– Дочка, что случилось?!

Сердито утирая мокрые ресницы, хлюпая носом и размазывая угольную грязь по лицу, я ей все рассказала.

– Ох!.. – только и сказала жена шамана. К тому моменту она уже держала Рада на руках и целовала в заплаканные глазки. – Шуна... похоже этот мальчик не боится огня.

– Как и его папаша, – я шмыгнула носом в последний раз и плюнула на пол. – Я-то так надеялась, что обойдется без этих пламенных фокусов! Лучше б он лицом на него походил!..

Вей вздохнула, сунула Раду в руки свой браслет. Это всегда его быстро утешало, вот и на сей раз он быстро затих, принялся стучать браслетом по вышитой подушке.

– А не похож? – спросила она осторожно.

– Ни капельки.

– Я-то думала он больше в отца пошел... От тебя-то совсем немного взял.

Это точно. От меня Раду достались только темные волосы, которые так и норовили завиться колечками, да мелкий рост.

– Глаза, вот, разве что, в этого, – признала я. – Такие же большие да синие. Девкам на погибель.

Вей рассмеялась.

– Далеко ему еще до девок-то...

– Далеко. Небось седая стану, покуда вырастет.

– Все мы становимся, милая. Колдунов рождаем или нет, а без седых волос до их жен и мужей нам никак не добраться. Знала бы ты, что вытворяли мои сыновья... Только Яра была умница, никогда никуда не лезла, ни одной глупости не сделала в детстве... – Вей тяжело вздохнула. – Да только уж лучше бы она в младенчестве свое отчудила...

Густая тяжелая тишина повисла между нами. Я никогда не спрашивала, что случилось с единственной дочерью шамана, но в этот момент почему-то показалось единственно правильным задать этот вопрос.

– Что с ней стало?

– Ох, милая... – глаза Вей быстро наполнились слезами. Она гладила Рада по голове, но взгляд ее был где-то очень далеко. – Яра так и не смогла полюбить степь. Она родилась во дворце... росла вместе с принцами, с малых лет знала такую красивую жизнь, какая мало кому достается. Наша девочка всегда хотела вернуться в Закатный Край, вернуться к той жизни. И вернулась, когда ей было всего двенадцать. Кайза сам отвез ее в Солнечный Чертог. Вот только не задержалась она там надолго. И пары лет не прошло, полюбила без памяти какого-то заезжего мальчика-музыканта и сбежала с ним, никому ничего не сказав. Она, как и ты, смелая была, упрямая... Хотела всем доказать, что уже взрослая и сама за себя решать может. Счастливой жизни хотела... Да только не надолго им боги послали счастья, – Вей промокнула глаза краем рукава. В этот миг она вдруг показалась мне много старше обычного. Все маленькие морщинки на ее лице проступили ярко, как трещины на разбитом кувшине. – Умерла она родами. В какой-то деревушке в паре дней от Золотой. Немного не успели доехать, вернуться... Мальчишка тот с горя чуть не утопился, но сначала решил отвезти ребенка во дворец. Знал, что там ее любили и ждали, мою девочку. Не знаю, что потом с ним было. А Яра... Она так и осталась в Чертоге, в усыпальнице при дворцовом храме.

– Как же... – пробормотала я растерянно. – Как же Шиа осталась в живых, коли мать ее родами померла? Разве так бывает?

– Всяко бывает, милая. Родить-то Яра успела, а вот потом... Повитуха сказала, она и дня не прожила – истаяла.

В горле у меня стоял ком. Я все еще слишком хорошо помнила, как сама чуть не померла, пытаясь разрешиться от бремени.

– Значит, Шиа даже не видела ее... Не запомнила, – почему-то думать об этом было особенно больно.

– Да. Вся ее жизнь – здесь в степи, с нами. Иной она не знает. Может, и к лучшему...

2

Я никогда не знала своего отца, но с трудом могла представить, каково это – не помнить лица матери. Не ведать какой она была, как звучал ее смех, как обнимали теплые руки... Без этих воспоминаний чего бы стоила моя жизнь? Кем бы я была тогда? Что может быть горше – не знать своего начала?..

Мать моя не была идеальной. Порой она злилась без повода, могла наподдать мне так, что потом не сядешь, могла выбранить самыми скверными словами. Но я быстро научилась не оставаться в долгу, так что мы друг друга стоили. К тому же она всегда остывала быстро. Мы обе не умели подолгу сердиться. И хоть часто цапались меж собой, никто чужой обидеть меня не смел. Никогда.

Однажды в какой-то феррестрийской деревне глупый мальчишка лет пяти бросил в меня камнем и попал в голову. Я пришла к матери в слезах, самой тогда было года три, не больше. Хорошо запомнила ее лицо, когда она взяла хворостину и зашагала в ту сторону, где играл этот маленький засранец. Думала, убьет... Она несколько раз крепко успела приложить его по заднему месту, прежде чем на рев мальчишки прибежала его мать. Что было дальше, моя память не сохранила, зато я накрепко усвоила – меня обижать нельзя. Ведь есть мама, которая за такое и убить может. В том, что это действительно так я позже убеждалась неоднократно. Мать могла постоять за меня не только перед глупым сопляком, она и толпы мужиков не боялась. В детстве мне казалось, что она вообще ничего не боится – ни богов, ни демонов, ни, уж подавно, людей. Только когда сама стала взрослой, поняла, сколь далеки от правды были эти наивные мысли. Мама была обычной... ну, почти. Она была из тех, кого в степи называют «сердце волчицы». Когда дело касалось ее «стаи», она теряла страх и теряла разум.

Мать вообще ничего не делала наполовину – если гневалась, то до разбитых тарелок, если радовалась, то, казалось, даже воздух вокруг нее начинал светиться солнечным светом.

Если любила, то без оглядки.

Чем шире становилась река времени, разделяющая нас, тем больше я понимала, как сильно на нее похожа. Все, что я знала о своей женской сути, было от нее...

...Той ночью я проснулась от боли. Лежала и не могла понять, что за дрянь сожрала накануне, вроде бы ничего такого – черствый хлеб, кусок сыра да пару яблок. Не с чего ощущать себя так, словно в животе угнездился клубок ядовитых змей, грызущих плоть изнутри.

Но боль была сильная настолько, что к горлу подкатывала тошнота.

Я скатилась с нашей широкой лежанки на дощатый пол фургона и едва успела добежать до двери и до ближайших кустов, чтоб не замарать штанов. Сделав там что надо, уже собираясь натянуть их обратно, но вдруг почувствовала, как на руку упали тяжелые горячие капли.

Я разбудила мать, держа штаны одной рукой, а другую зажав между ног.

– Ма... У меня кровь.

Она проснулась сразу, села рывком, откинув одеяло. Посмотрела на меня, дрожащую, похожую на загнанного зверька.

– Ну ты чего? – рассмеялась хрипло. – Испугалась что ли, дурочка? Я ведь говорила, что так будет. Иди сюда... Иди ко мне, букашка. Все хорошо. Сейчас дам тебе тряпку и все дела.

Я кивнула. Всхлипнула тихо.

– Болит...

Мать вздохнула.

– Что ж поделать... Привыкнешь. Все привыкают.

Она дала мне тряпку, налила немного крепкого вина, а потом легла рядом и обняла.

– Вот ты и взрослая стала. Как время-то летит... – мама погладила меня по плечу, поцеловала в лоб. – Спи, любимая. Теперь ты женщина.

Я и правда привыкла, хоть и не сразу. Не к боли – к ней привыкнуть нельзя. Я привыкла к тому, что теперь эта боль всегда будет приходить ко мне, где бы я ни была.

Прошло три года, прежде, чем боль оставила меня.

К тому моменту мать давно лежала в степи, под безымянным камнем, а сама я в полной мере познала все радости и горести, какие способно подарить женщине ее тело. Боль ушла после того, как кровь не приходила почти три месяца, а потом хлынула вместе с частями того, что могло быть моим первым ребенком.

Я не грустила о нем. И с той поры никогда не забывала про затворную траву.

Зато больше не приходилось напиваться, чтобы усыпить змей в животе.

3

Детей я никогда не хотела. Зачем они той, у кого нет ничего, кроме ветра в волосах?

Не хотела, пока Лиана не встретила. Смотрела в эти синие глаза, и казалось – вот оно. То, ради чего все. Казалось, нашла единственный смысл. И хотелось умножить это счастье, продлить его в вечность.

С ним впервые поняла, что движет женщиной, когда она по собственной воле открывает врата для новой жизни.

...Сколько мне исполнилось в тот год? Лет шесть, не больше.

Тэми появился на свет поздней весной, когда все вокруг ликует и празднует свое продолжение. Но я не радовалась – брат родился до срока и сразу было видно, что он какой-то не такой. Однако, недоделанный и убогий, этот новый человек отнял у меня мою мать, стал для нее средоточием всего мира.

Мне остались только огрызки.

«Выброси его! – кричала я, сжимая кулаки и топая ногами. – Он гадкий! Он нам не нужен!»

Мать смотрела на меня с укором и называла дурехой. Она-то сразу полюбила это маленькое нелепое создание. Но в ту пору я еще не знала, что у нее был выбор, не понимала, что брат появился в нашем фургоне не случайно. Мне казалось, это какой-то неотвратимый злой рок. Впрочем, для сопливой малявки, так оно и было. Никто ж меня не спрашивал, хочу ли я делить свою мать и всю свою жизнь с кем-то еще. Никто не дал мне выбора – иметь здоровую красивую сестричку или братца, который так и не встал на ноги, не научился держать ложку и называть меня по имени.

Тэми виделся мне истинным отродьем демонов. Не потому, что был некрасив, нет... На самом деле он очень быстро стал милым большеглазым малышом. Но брат мешал нам спать, пачкал постель, создавал для меня прорву новой неприятной работы. А самое ужасное – мама не спускала его с рук. Он всегда был с ней, не оставляя места для меня. Мать обожала Тэми, целовала без конца и никогда не сердилась на ор да грязные пятна. А я ощущала себя ненужным куском лошадиного помета. И ненавидела его.

Когда брат умер, я долго верила, что это случилось по моей вине, хотя мама сразу сказала – то лишь воля богов. Тэми с самого начала был обречен, потому что родился не таким как все. Повитуха не давала ему и года, а он прожил почти два.

Его смерть не принесла мне радости – к тому моменту я таки успела полюбить младшего, и после долго еще видела страшные сны о безъязыком увечном брате, который вдруг научился ходить и говорить... чтобы раз за разом вести меня куда-то во тьму.

Я до мяса грызла ногти, шарахалась от любого громкого звука и выдумывала сотни безумных ритуалов, которые могли бы отвести от меня беду. Но ничто не помогало. Кошмары кончились только после того, как мы вернулись в степь, нашли хорошую шаманку и та провела обряд отсечения. Тогда-то я и узнала, что это такое.

Брат мне больше не снился, а если и снился, то уже не пугал.

Постепенно я почти забыла этот кусок нашей жизни.

Так было проще.

Пока не появился Вереск... Безногий немой мальчик, на которого я даже смотреть не хотела, покуда Патрик и эти двое колдунов не поставили его на ноги, не вернули ему Силу и возможность жить если уж не как все, то хотя бы около.

А потом родился мой сын... И был момент, когда я вдруг стала вспоминать очень много – кусками, обрывками, ускользающими образами. Вспомнила, как однажды застала мать в слезах над спящим братом. И как сама плакала среди ночи от того, что хотела спать, а он орал, хотя ему было уже больше года. И как пыталась вложить ему в руку хоть самую простую игрушку, но маленькие мягкие пальцы ничего не держали, а я злилась и не могла понять, на кого злюсь – на него, на себя или на всю эту жизнь.

В день, когда Рад неловко сделал свои первые шаги, держась за мою руку, я напилась как портовая шлюха и сквозь хмельной туман увидела во сне брата, чье лицо давно уже позабыла. Он был вовсе не похож на моего сына.

4

Рад пошел в середине зимы.

Только увидев, как осторожно он переставляет маленькие ножки я поняла, сколь сильно боялась, что этого не случится. Весь вечер потом заливала запоздалый страх кислым зиром, любимым пойлом всех степных людей. Осушала одну пиалушку за другой, сидя в одиночестве в своем маленьком тэне. Крепкая брага из кобыльего молока быстро свалила меня с ног, и я уснула в обнимку с сыном, шепча ему глупые ласковые слова о том, какой он хороший. Шептала и словно ощущала рядом еще одного маленького мальчика, который так и не сумел обрадовать нас с матерью своими шагами. Думала, брат приснится мне этой ночью, но, когда сон забрал меня в свои объятия, я увидела совсем другого человека. Того, чьи ноги тоже были скованны недугом.

К утру в степь пришел нарук.

Ветер дул крепко, но разогнаться как следует он еще не успел, так что меня даже не сдуло, пока я быстро бежала от своего тэна к соседнему. Вей, вся пропахшая ароматной стряпней, тут же подхватила Рада, завернутого в теплое овчинное одеяло. Сын, конечно, не успел замерзнуть, а вот мои руки за несколько мгновений стали двумя ледышками. По-хорошему в такую погоду стоило сидеть у своего очага и носу не высовывать, но мне до зарезу нужно было поговорить с шаманом.

Кайза сидел у очага и плел одну из своих кос. В черных, как смоль, волосах было много серебряных нитей... Он посмотрел на меня внимательно, в глубине глаз мелькнуло что-то чему я не знала названия.

– Поговорить нам надо, – сказала я ему без предисловий.

Шаман доплел косу и встал.

– Идем.

– А покушать-то! – возмутилась Вей. – Лепешки остынут!

– После, – отсек ее слова Кайза. И посмотрел на меня. – Идем.

– Кайзар! Ну куда ты девочку тащишь в такую-то холодину?! Сидели бы здесь, никто уж ваши разговоры слушать не будет, – и она строго зыркнула в сторону Шиа, которая, закусив губу от предвкушения чего-то интересного, глазела то на меня, то на деда. Бабкиного взгляда девчонка не заметила вовсе, и я могла бы поклясться, что э т авсе услышит. Козявка любопытная...

– Идем, – снова сказал мне шаман.

Он снял с деревянного сука на столбе тяжелый плащ, подбитый волчьими шкурами и накинул мне на плечи.

В шаманском тэне было холодно и как всегда особенно сумрачно. Кайза растопил очаг так быстро, словно прятал огненные искры за пазухой.

Не к месту вспомнился Лиан с его фокусами. Как красиво танцевало пламя на иссеченных шрамами ладонях...

Я хотела снять плащ, но Кайза положил мне руку на плечо.

– Оставь, – он сел рядом и снова внимательно заглянул в лицо. Снова глаза его сделались странными, колдовскими. – Сказывай, что случилось.

Я сделала вдох и выдох. Опустила ресницы, чтобы не видеть этого пронзительного взгляда. Кайза мне нравился. Нравился своей спокойной силой, своей надежностью. Но эта же сила и пугала меня, словно говорила – держись подальше, коли не хочешь обжечься.

– Вереск мне снится, – говорить было трудно. Слова застревали в горе колючими рыбьими костями. Шаман это видел, не торопил. Я завернулась плотней в его плащ. Мех приятно касался щеки. – Не так снится, как иные люди... Будто и не сны вовсе. Будто вижу его наяву. И помню все потом.

– Что же сегодня увидала? – Кайза все смотрел на меня, а я смотрела в огонь.

– Худо ему там. Лошадь свою давно потерял, холодно, жрать почти нечего... Кайза, это ведь просто сны, правда? Это ведь не в самом деле?!

– Сама-то веришь? – невесело усмехнулся он, и я ощутила во рту горечь, словно хлебнула полынного настоя.

– Кайза... отчего так? Как такое может быть? Я ж не маг...

Шаман нахмурился, скулы обострились на его лице.

– Давно эти сны видишь?

– Давно...

– Чего ж молчала?

– Ну... так а чего говорить? – я боялась смотреть ему в лицо. Ощущала себя маленькой и глупой. Но вдруг рассердилась – на него, на себя, на этот страх. Вскинулась в ответ, выпуская давний, глубоко запрятанный гнев: – Зачем вообще ты его отослал?! Мало ему бед было?! А если сгинет он там вовсе?! Он же...

Мне хотелось сказать, что он калека, что совсем еще мальчишка, хоть и вырос выше меня. Сказать, что это было слишком жестоко – отправлять его одного прочь.

Сказать, что я должна была поехать с ним...

Кайза тронул рукой кончик своей косицы, на котором висела вплетенная медная бляшка. Губы его сложились неслышным словом. Он смотрел куда-то в пустоту, будто говорил с кем-то, кого я не видела.

– Не догадалась ты еще сама?

– О чем? – я незаметно утерла слезы.

Он снова уставился в огонь.

– Значит, не время, – сказал тихо, словно сам себе.

– О чем же?!

Но шаман уже закрыл глаза, а когда открыл, просто улыбнулся мне – обычный человек.

– Не бойся за него. Сильный он. Много сильней, чем тебе кажется. И путь этот надо ему пройти. Нельзя иначе.

– Чтобы шаманом стал?

– Чтобы стал тем, кем должно.

Волчьи шкуры были теплыми, но меня трясло в ознобе.

– Кайза... а мне-то что делать?

Он словно удивился этому вопросу. Приподнял темную бровь.

– Что делать? А чего ты хочешь, Шуна?

Этот вопрос застал меня врасплох. Мне показалось, он не про сны мои вовсе, а про всю жизнь.

– Не знаю... – я почувствовала, как слезы снова подступают к глазам и зажмурилась покрепче, пытаясь их прогнать. – Чтобы вернулся он, хочу. Живой и здоровый.

А там уж будь что будет.

– Значит, вернется.

5

Мне очень хотелось верить его словам, поэтому я кивнула и больше ничего говорить не стала, хотя, наверное, стоило бы рассказать, что именно являли мне такие сны. Но Вереск не любил лишней болтовни... Едва ли он не хотел бы этого. Довольно уже того, что я сама стала свидетелем событий, вовсе не предназначенных для моих глаз.

Эти сны приходили, как и положено, по ночам, но видела я то, что случалось в разное время – днем, на рассвете или в темный час. Видела его в тавернах и под сенью леса, на берегу реки и в тени скал, на краю пустоши и посреди шумной городской толпы. Он старался пореже встречаться с людьми, а если это было неизбежно, держался тихо и скромно, но с достоинством, какого я никогда не замечала в нем прежде. Может быть поэтому, а может, потому что на поясе у него теперь всегда висел короткий гнутый степной кинжал, мало кто пытался потешаться над странноватым пареньком с железками на ногах и седыми косами. Вблизи границы с Дикими Землями так и вовсе поглядывали с уважением – там-то всякий узнает ойроэна по его облику. Но чем дальше оставалась степь, тем меньше находилось желающих приветить ученика шамана. Он стал просто путником, одним из многих неприкаянных, что движутся от деревни к деревне, от города к городу, ища кто еды и тепла, кто заработка, кто чужих кошельков.

Звался тем именем, которое получил в степи.

Чтобы прокормить себя и свою кобылу, брался за любую работу, какую мог осилить. Колол дрова за миску похлебки, разгребал снег, таскал воду, чинил порванные сети и чистил стайки. Все чаще ему удавалось обходиться без костыля, но выбрасывать его он не спешил и железки свои с ног снимать больше не пытался.

Женщины смотрели на него с интересом. Вчерашний мальчик превратился в стройного высокого юношу с широкими плечами, красивым мягким голосом и спокойным взглядом белого ирвиса. Его колдовская суть манила их сильнее, чем свежая кровь на снегу манит волков. Эти невидимые чары мага... Трудно устоять перед ними. На него засматривались и девочки-служанки, и молодые разносчицы в трактирах, даже замужние бабы нет-нет да цеплялись долгими взорами за диковинные седые косы, скользили глазами по лицу, на котором едва начали пробиваться первые мягкие волосы, что однажды превратятся в жесткую белую щетину. А металлические скобы на его ногах да деревянный костыль, украшенный моей резьбой, все они словно и не замечали.

Иные не смущаясь намекали, что не прочь разделить с ним ложе. Он улыбался и делал вид, будто не понимает.

Эта зима стала для него шестнадцатой.

В свои пятнадцать я уже изведала о мужчинах все и немного больше. Да и о женщинах тоже. А в шестнадцать полюбила так, что никого больше не надо, отреклась от этой любви и родила сына, умерев для прежней судьбы.

Где теперь та Шуна, которая ничего не боялась? Ничего и никого... Где та глупая девчонка, которая думала, будто знает о жизни все? Никогда эта жизнь не была для меня простой, но прежде я и не гадала, что случится назавтра, жила одним днем. Сыта, здорова? Вот и хорошо.

Прежде мне и в голову не приходило думать, кто я и чего хочу.

– Кайза... – я потерлась щекой о меховой край плаща. – Верно говорят, ты знаешь обряд отсечения?

– Знаю, – кивнул он. – Как не знать. Это одно из первых дел, какому учат шамана.

Я улыбнулась.

– Выходит, и Вереск уже умеет?

Кайза хмыкнул, усмешка тронула его губы.

– Можно и так сказать.

– Ясно... Я хочу, чтобы ты провел его для меня.

– Кого отсекать надумала? – лицо шамана выглядело спокойным и бесстрастным. Он отыскал за пазухой трубку и не спеша раскурил ее.

– Да этого... папашу Рада, – произносить имя Лиана вслух я давно уже не могла.

Кайза выпустил в воздух тонкую струю дыма, глянул на меня искоса.

– А не надо тебе уже. Само отвалилось.

Я уставилась на него удивленно. Не поверила. Так и хотелось сказать «брешешь все!», да разве такое шаману говорят?..

Прислушалась к себе. Неужели правда?

– Я все еще ненавижу его.

– А любишь?

Я задумалась. Надолго. Кайза успел докурить свою трубку и выбить ее о камень, что лежал в основании очага. За войлочной стенкой тэна глухо выл нарук.

– Жена волнуется, – сказал вдруг шаман. – Пойдем назад. Если сможешь сказать мне «да», проведу обряд.

Я не смогла. Ни в тот день, ни позже.

Ненависть во мне еще жила, а любви не осталось. Видать, вся сгорела.

Да и ненависть уже прогорала.

6

Другое имя теперь звучало в моем сердце, и было мне от этого сладко, как от спелых персиков, и горько, как от рыбьей желчи. Не хотела я слышать его в себе и видеть не хотела во по ночам того, кому оно принадлежало, да только боги о моих желаниях не спрашивали.

Покатился камешек с горы...

...Я была с ним рядом, когда он засыпал – голодный и одинокий, как последний шарик тсура в его заплечном мешке. Эти шарики я сама накрутила, сунула ему в дорогу, а он почему-то берег их...

Я была рядом, когда он заблудился и оказался в том лесу, далеко от всякого жилья, от тепла. Когда проснулся поутру под боком у своей кобылы, весь белый от инея и понял, что она мертва.

Была рядом, когда он шел через этот лес, не веря, что выйдет к людям, но все-таки выбрался, нашел дорогу к огню и крову.

Я дышала с ним в унисон, когда он метался в горячке, сражаясь с жестокой простудой после той ночи под снегом, когда без конца звал меня по имени, не видя реального мира вокруг.

Я была рядом с ним, но бесконечно далеко... Я не могла обнять его и сказать: «Тихо, тихо, котеночек, я здесь». Не мои руки подносили к его губам чашу с молоком и целебный отвар.

Ничего об этом всем я шаману не сказала. Какой толк воздух сотрясать? Вереск там, мы тут...

Тысячу раз обругала себя дурой. За то, что не поехала с ним, позволила одному отправиться в этот путь. Никакой беды не случилось бы, путешествуй мы вместе, в фургоне. А теперь только и оставалось, что молиться. И я молилась. Всем богам, каких знала. Я не просила, чтоб он вернулся ко мне, просила лишь, чтобы просто вернулся.

Зима уже перевалила за половину, когда он только-только добрался до своих краев, до своей родной деревни.

Поначалу его там вовсе не признали. Шутка ли! Эти люди помнили милого мальчика с золотыми волосами, веселого и пригожего, быстрого на слово, легкого на песню... А явился к ним ученик шамана с медными бляшками в седых волосах, ростом до самой дверной притолоки, молчаливый, загадочный. Где уж тут узнать... Но, когда назвался, похватались за сердца, обнимать бросились. Иные бабы так и вовсе пустили слезу. А пуще всех ревели его малые сестрички – одной лет десять на вид, другая еще меньше. Никак не могли поверить, что живой: в мыслях, да и на словах давно схоронили сироту, забитого камнями почти до смерти и пропавшего потом неведомо куда.

Много, о чем спрашивали его родичи. Все хотели знать. Где жил он да как, куда девалась Ива и что это за причудь у него на ногах. Он улыбался или хмурился, отвечал коротко, как всегда, и за скупыми словами вставала долгая история, идущая от этой деревушки до самых Диких Земель. Дивились люди его словам, не больно-то и верили, думали – приукрасил, выдумал половину, хотя он и на треть не рассказал всего того, что было. Много о чем умолчал, помянул лишь краем – где из скромности, где из такта. О своих заслугах и вовсе ни разу не обмолвился и смущался страшно, если принимались хвалить его. Но еще больше зарделся, когда спросили, не нашел ли себе невесты. Только и смог, что кивнуть в ответ. Глупый мальчишка...

Сам он узнал, что бабка их умерла пару лет назад, что старшую из трех меньших сестричек прошлой осенью выдали замуж в соседнюю деревню и что хозяин этих земель уж несколько лет, как мается от какой-то страшной болезни, медленно пожирающей изнутри. А сын его, тот самый, что отдал приказ закидать колдуненка камнями, упал с лошади во время охоты, да так неудачно, что больше уже и не встал.

Вереск слушал их молча. К тому моменту его давно привели в избу, обогрели, накормили, выставили дорогому гостю чарку самой лучше браги. Он пил мало, да и ел немного. Ни одна новость не вызвала улыбки на его лице. А когда наконец оставили в покое, не лег спать, хотя было уже далеко за полночь, но нашел в себе силы снова одеться и выйти из тепла в морозную ночь, озаренную бледным светом луны. Дошел до того места, где прежде был его дом, и долго стоял, глядя на заснеженный ровный кусок земли. Ничего там не осталось от того, что он знал и любил – ни стен, ни даже печной трубы. Родичи давно все разобрали, давно похоронили его отца с матерью и позволили траве прорасти сквозь золу. Он опустился на колени и раздвинув снег, увидел сухие стебли. Но не сорвал, не тронул, только повел рукой над бывшим пепелищем, а потом встал и пошел назад, туда, где ждала его постель на старой широкой лавке и такая же седая, как он сам, хозяйка дома.

Рано поутру, когда все еще спали, а луна по-прежнему плавала в озере тягучих зимних облаков, он достал из заплечного мешка маленький, не больше миски, бубен и ушел с ним к лесу, что стоял прямо за спиной у деревушки.

7

Я не знаю, что он делал там – деяния шаманов всегда сокрыты от простых людей непроницаемой завесой – но, когда при свете дня уже вернулся обратно в дом, лицо его было серым от усталости, а глаза полны грусти. И совсем не походил он на мальчика... Будто умерло в нем что-то старое, а новое родилось. И было это новое, как те стебли травы под снегом – тонким и мягким на вид, но прочным и сильным. Проснувшись поутру, я долго еще вспоминала его взгляд. И чем больше думала о нем, тем ясней понимала, что уже никогда не увижу того мальчика, который покинул становище шамана в начале осени.

– Каи... – звала я его тихо, когда знала, что никто меня не услышит. – Ох, Каи...

А потом сжимала зубы в отчаянии.

«Матушка небесная, спаси его! И меня спаси... От этого жара в груди, от острия в сердце, от любви этой ненужной, от новой боли, которую я не вынесу...»

Себе врать глупо. Я и не пыталась. Все поняла уже. Особенно, когда сны о нем стали иными – не окнами в его жизнь, но дверьми в то, чего между нами не было. Когда просыпалась я не в страхе за него, а от сладкой истомы.

Я поняла, да...

Принять только не желала.

«Забери это, Матушка, милосердная! Не оставь меня снова на съедение волкам, не бросай меня в это пламя. Я не хочу... не хочу!»

А в ушах – голос шамана: «А чего ты хочешь, Шуна?».

Кабы знать...

Покуда жила во дворце, думала нет ничего лучше степи, скучала по Диким Землям, рвалась сюда, но чем дальше, тем сильней ощущала знакомое с детства томление, то чувство, когда зовет дорога. Зимой оно стало особенно нестерпимым. Все чаще я думала про свой фургон, про пару гнедых, что отъели себе бока на густых степных травах и вовсе не скучали без дела. А я скучала. Скучала по дороге, мерному покачиванию повозки, скрипу колес, новым местам. Ведь их было так много, и всюду хотелось побывать, все хотелось увидеть.

Руки мои привычно месили тесто для лепешек, уши чутко прислушивались к веселому смеху сына, с которым играла внучка шамана, а мысли были далек от этого всего. Я видела перед собой вершины гор и берег моря, долгие зеленые равнины и густые леса. И спрашивала себя: «Что со мной? Что со мной не так? Почему я не могу просто жить, как все люди, на одном месте. Просто делать лепешки, растить сына, любить обычного мужчину с черными косами воина у висков?

– Ты взгляни на них, – сказала вдруг негромко Вей, забирая у меня тесто, – взгляни на детей.

Мучной рукой я убрала с лица прядь волос, что выбилась из-под платка, и глянула в сторону широкой лежанки, на которой Шиа забавляла Рада. Они сидели там друг напротив друга и смотрели на нечто, невидимое для нас с Вей. Шиа держала это нечто на ладони и посылала моему сыну, а тот радостно хлопал в ладоши, пытаясь поймать.

– Колдуны, – усмехнулась я. А у самой почему-то слезы к глазам подступили.

Наши дети будут лучше нас... Будут сильней.

Вей тоже улыбнулась.

– Да, боги дали им больше, чем иным людям.

Я быстро смахнула слезинки и взялась резать оттаявшее мясо для похлебки. Мелкими кусками, чтоб быстрее сварилось.

– Вей, а Шиа... Она от кого взяла свой дар? От Кайзы?

– Как знать? Может от него. Но моя мать тоже была не совсем... обычной.

Я быстро двигала острым тяжелым ножом.

– Шиа обращается с Силой подобно магам Срединных земель. Не как шаманы.

Вей кивнула. Ее руки ловко отделяли от теста комочки равного размера, чтобы затем налепить из них красивых ровных лепешек. Вкусные они у нее получались, полными любви и домашнего тепла.

– Кайза слишком долго общался с Патриком, он многому научил моего брата, но и сам перенял от него немало. Он объяснял мне, что источники Силы для них одинаковы, разнятся только пути соединения с ними. К тому же... Шиа очень похожа на Яру, в ней слишком много западной крови. Думаю... думаю, такой была мать Фарра. Если верно все то, что я слышала о ней. Таргано Нар родилась с даром большой силы, из нее вышла бы великая шаманка, но она избрала другой путь, и отец нашел для нее наставника в Феррестре. Мага, подобного Патрику, который обучил ее совсем иному колдовству.

Про мать Фарра я слышала только краем уха. Знала, что она была странной даже по меркам степных людей, что уж говорить о ее славе среди жителей Закатного края...

– Вей, – тихо промолвила я, – а ты не боишься, что Шиа захочет туда... к ним. К тем, на кого она похожа больше, чем на деда?

Жена шамана тяжко вздохнула. Руки ее замерли, и взгляд тоже остановился.

– Боялась прежде. Теперь знаю, что так будет.

– Как это? – удивилась я.

– Вереск сказал, – Вей снова взялась крутить шарики. На внучку она больше не смотрела. И не улыбалась.

– Лучше б молчал, – брякнула я в сердцах.

– Так он молчал. Я сама спросила. Этот мальчик лишнего не говорит... Ох, как-то он там?..

Я низко опустила голову и быстрей заработала ножом.

Минувшей ночью я видела, как он собирается в обратный путь.

Сколько же долгих, бесконечных дней займет эта дорога? Когда мы увидим его вновь?

8

«А вот поехала бы с ним, – едко шептал внутренний голос, – были бы тебе и дорога, и новые места, и душа на месте осталась бы, не болела так за него».

Ну да... А еще холод и голод. И Рад уж точно не смеялся бы – не с кем было бы ему играть. И я все бы прокляла, пытаясь углядеть за сыном, не сгубить лошадей, растянуть запасы еды и устоять перед соблазном с головой броситься в омут чувств, которые здесь еще хоть как-то могла гнать от себя.

И так плохо, и этак. Как ни крути.

Я видела, что сын мой счастлив в становище шамана. Он рос окруженный любовью, впитывал ее всем своим существом, с каждым днем расцветал все больше. И сама я смогла разогнуться, увидеть что-то еще кроме грязных пеленок да страха, что назавтра нам будет нечего есть. Но в этой сытой и спокойной жизни слишком часто приходили мне в голову мысли, каких я не знала прежде. Все чаще думала о том, кто я на самом деле. Прежде была уверена – смогу, как мать, стать торгашкой, но это оказалось не так-то просто. Конечно, я могла и дальше пытаться сладить с этим ремеслом, да только честней было признать сразу – не дали мне боги такого дара, как маме, чего уж там... Во многом я походила на нее, а все же была другой. Но если не торговля, то что? Ну не в бродячие же артисты мне идти... Уж для этого я точно никаких талантов не имела. Ни петь, ни танцевать, ни, подавно, ходить по канату или изгибаться змей. А что еще может делать человек, чья жизнь связана с дорогой? Я не могла отыскать ответа на этот вопрос, и чем дальше, тем больше чувствовала себя нелепой дурой, которая никогда не найдет своего места в подлунном мире.

Ничего-то я не умела, ничего не знала. Не было у меня ни ремесла, ни талантов, чтобы прокормить себя и сына. Все, чему научила меня жизнь – это брать то, что плохо лежит. И я без колебаний пошла бы по такому пути, не будь у меня выбора, но боги послали мне семью шамана... Здесь полюбили не только моего ребенка, но и меня саму приняли как родную. Безумием было бы уйти, уехать ради сомнительного шанса найти призрачное счастье, которого, скорее всего, и вовсе не существует. Но и остаться навсегда казалось мне равным тому, чтобы признать свое поражение. Признать, что не способна ни на что большее, кроме как варить похлебку да подтирать детскую задницу.

Однажды я не сдержалась и подошла к шаману, когда больше никого рядом не было. Поймала его у коновязи, пока он неспешно расседлывал своего коня после короткой поездки в соседнее становище.

– Кайза, скажи, а только людей можно отсекать? Или разное другое тоже?

Он удивился. Посмотрел на меня, выгнув бровь.

– Ты о чем это, Шуна?

Я смутилась, не зная, как объяснить.

– Ну... понимаешь... я... Что-то не так со мной.

Кайза повесил положил мягкое овчинное седло на лавку и взглянул на меня внимательно, цепко.

– Что не так?

Я стиснула пальцами края наброшенного в спешке плаща, отвела глаза в сторону, ища хоть одно верное слово.

– Сама я не такая. Неправильная. Не могу жить на одном месте. И хотела бы, а не получается... Дорога зовет меня...

Что еще добавить, я не знала, но Кайза и так уже все понял. Положил мне руку на голову, погладил, как маленькую.

– Нельзя отсечь части себя. Ты такая. Это твой путь. Можно ему противиться, можно бежать от него. Или принять как есть.

– Но я не хочу уезжать! И не знаю, куда и зачем! Это просто... это как злая болезнь! Без нее была бы я как все, была бы справная... Жила бы здесь спокойно, замуж вышла!

Он покачал головой. Улыбнулся мне одними краешками губ.

– Я тоже был бы обычным, кабы Небесный Повелитель не дал мне силы видеть Изнанку. Но мы такие, какие есть. Пришли с этим и с этим уйдем. Не бойся, Шуна, настанет день и для тебя не будет боли в этом выборе. Да и выбирать не придется, само все сложится, как надо. Просто подожди.

Ждать... Я и так только и делала, что ждала.

Ждала, когда Рад на ножки встанет да пойдет, когда ненависть в сердце потухнет, когда Вереск вернется, когда весна придет...

– Что изменится-то? – с отчаянием спросила я шамана и удивленно почувствовала, как он обнимает меня. Ткнулась носом в полынный запах волчьего плаща, зажмурилась.

– Ничего, – сказал он. – И все. Зима – это время чтобы ждать. Весна принесет перемены. Теперь идем, ты замерзла. Идем, Шуна. Не пытайся переиначить себя. Твоя дорога всегда будет внутри тебя, такой уж ты родилась, такой выросла.

Я позволила Кайзе отвести меня к тэну, но у самого порога снова спросила с горечью:

– Зачем мне эта дорога, коли я не знаю, куда она ведет?

– А никто не знает, – пожал плечами шаман. – Раз ведет, значит так надо. Поймешь, как время придет. И уйдешь, когда сил наберешься.

– Вей расстроится...

– Да. Расстроится. Но таков ее путь. Выкормить и выпустить на волю.

Я стояла у самой занавески тэна и все не решалась сделать шаг внутрь, окончить этот разговор. Все казалось, что-то важное еще не спросила, не сказала.

– Кайза... А ты тоже можешь видеть наперед?

– Могу иногда.

– И про меня?

– А что тебе знать надо?

Я словно ступила ногой в кипяток.

– Вереск...

Шаман мотнул головой, как будто отогнал стаю мошек или воду стряхнул с десятка тонких черных кос.

– О нем ничего не скажу.

Так я и знала.