Океан. Выпуск 3

Владимир Матвеев ПЕРЕД ПОХОДОМ Стихотворение

Николай Рыжих ВЕГА Рассказ

Петр Сажин СТАКАН ЧАЮ Из книги „Севастопольская хроника“

В конце августа 1941 года положение под Одессой резко ухудшилось: превосходящие силы противника оттеснили поредевшие полки Приморской армии к стенам города. Двадцать пятого августа дальнобойная артиллерия противника дала первый залп по порту. Это случилось в девятнадцать часов пять минут, и с этого часа вражеские пушки систематически обстреливали вход в порт, причалы и всю территорию. Порт для Одессы — единственное окно в мир. Сюда приходило пополнение, оружие, боеприпасы; здесь у причалов швартовались санитарные транспорты, приходившие за ранеными. В эти же дни Одесса осталась без воды: Беляевка, откуда город получал воду, попала в руки противника.

Стояла жара. Небо, не мытое дождями еще с весны, было безоблачно, высоко и раскалено. В городских скверах и на бульварах никли сомлевшие на горячем южном солнце, слабеющие от безводья цветы. По улицам носился горячий ветер с Леванта. Духота хватала за горло… Пить! Пи-ить!

Комендант гарнизона издал приказ: во всех домах, в каждой квартире перекрыть и опечатать краны и бачки и запретить поливку цветов. Сникли люди. Сникли розы. Понурились дома.

На осажденный город была накинута петля — лассо из девяти вражеских дивизий и трех бригад. Причем одна танковая. Девять дивизий и три бригады против трех дивизий Приморской армии и нескольких отрядов моряков!

С каждым днем накал сражений за Одессу достигал апогея — кровь лилась по обе стороны с почти трагической щедростью. Стремясь во что бы то ни стало взять город любой ценой, противник не прекращал боев даже для уборки трупов — на передовые линии и на город неслось зловоние.

Защитники Одессы обороняли город с такой отвагой, что классическое сравнение «они сражались, как львы» уже не звучало. Сражались, несмотря на то что ряды их катастрофически редели с каждым боем, а обороняемая территория уменьшалась подобно шагреневой коже.

Знаменитый Воронцовский маяк, некогда друг кораблей, приближавшихся к порту, неожиданно стал пеленгом — привязкой для пушек противника, обстреливавших порт. Военный совет приказал взорвать его.

Дан был приказ найти воду городу и гарнизону и построить причалы с другой стороны Одессы — в Аркадии.

Инженерные части, не щадя себя, работая днем и ночью, пробурили около шестидесяти артезианских скважин и построили в Аркадии причалы. Однако воды все равно не хватало: за нею стояли длинные очереди у колонок, в жару, невзирая на бомбежки и свист снарядов… И аркадийские причалы были хлипкие: грузы и раненых приходилось порой переваливать по нескольку раз — из автомобилей в катера, из катеров на борт судна. Особенно мучались с ранеными — их приходилось «перенянчивать» раза по три. И санитары выкладывались совершенно, и бедняги раненые…

В начале сентября подошедший на близкое расстояние противник повел систематический обстрел не только порта, но и города. Жертвы среди гражданского населения росли с каждым днем. Тяжко было гарнизону — за спиной большой город с тремястами тысячами женщин, стариков и детей. Одни из них не успели эвакуироваться, другие в свое время не решились расстаться с насиженным гнездом и всяким хламом, третьи верили, что город не сдадут, и сознательно избегли эвакуации.

После войны секреты штабов потеряли опасную ценность, и нам стало известно, что в эти тяжкие дни Военный совет Одесского оборонительного района обратился в Ставку Верховного Главнокомандующего за помощью. В телеграмме указывалось истинно тяжелое положение гарнизона: огромное количество раненых, отсутствие танков, необходимой артиллерии и полная невозможность восполнять потери на месте. В заключение говорилось:

Ставка Верховного Главнокомандующего обещала в течение 6—7 дней оказать эту помощь: Одессе была обещана полноценная кадровая стрелковая дивизия, тяжелый гаубичный полк и дивизион гвардейских минометов.

Штаб Одесского оборонительного района начал готовиться к приему войск — они находились в Новороссийске — и одновременно приступил к разработке операции по разгрому вражеской группировки.

157-я стрелковая дивизия, тяжелый гаубичный артиллерийский полк и дивизион РС благополучно были переброшены из Новороссийска и дислоцированы в заранее предусмотренных местах.

Вместе с прибывшими силами и войсками Приморской армии в операции предусматривалось участие 3-го полка морской пехоты, сформированного в Севастополе из моряков-добровольцев. Полк не перебрасывался в Одессу, его задачей было — высадиться в тылу врага в районе Григорьевки и заставить его «отступить» на пулеметы и штыки 157-й и 421-й стрелковых дивизий, которые в то же самое время должны были наносить удар от Одессы…

Для участия в этой смелой и довольно-таки трудной операции Военный совет Черноморского флота выделил отряд кораблей в составе крейсеров «Красный Крым» и «Красный Кавказ» и трех миноносцев — «Безупречный», «Бойкий» и «Беспощадный». Им должны были содействовать во время высадки десанта катера, буксиры и две канонерские лодки Одесской военно-морской базы — «Красная Армения» и «Красная Грузия».

Командование отрядом кораблей было возложено на командира отряда крейсеров капитана 1 ранга С. Г. Горшкова[4]. Руководство боевыми действиями всех сил флота было поручено командующему эскадрой контр-адмиралу Л. А. Владимирскому.

В канун операции, ранним утром 21 сентября, контр-адмирал Владимирский на миноносце «Фрунзе» вышел в Одессу. На этом же корабле шел помощник начальника штаба ООР капитан 1 ранга С. Н. Иванов. При нем были документы, определяющие порядок высадки десанта и поддержки его огнем кораблей.

Когда «Фрунзе» проходил мимо Тендры, сигнальщики миноносца заметили притопленную, охваченную пламенем канонерскую лодку «Красная Армения». Людей на ней не было. Сигнальщики обнаружили их в воде… По всему видно было, что канлодка стала жертвой авиационного налета противника.

Контр-адмирал Владимирский приказал командиру «Фрунзе» капитан-лейтенанту Василию Николаевичу Ерошенко подойти ближе к канлодке и спустить шлюпки для спасения людей.

Миноносец стал подбирать людей. И в это время, как снег на голову, над «Фрунзе» появилась десятка фашистских бомбардировщиков «Ю-87».

Миноносец защищался героически — и маневром, и огнем своей артиллерии, но ни отбиться, ни уйти ему не посчастливилось: одному из фашистских асов удалось, выходя из пике, сбросить бомбу на мостик «Фрунзе».

При этом погибли капитан 1 ранга С. Н. Иванов и комиссар корабля Д. С. Золкин. Тяжело был ранен командир. Истекая кровью и порой теряя сознание, он из-за сильного повреждения мостика спустился вниз и команды об изменениях хода давал прямо в люк машинного отделения.

Теперь это кажется чудом, как Ерошенко сумел довести миноносец до Тендровской косы и посадить его на мель и затем дождаться, когда весь личный состав покинет судно, раздеться, спрятать партийный билет в непромокаемый мешочек и поместить его в сверток с пистолетом, привязать к голове и сойти в воду.

Контр-адмирал Владимирский был подобран и доставлен в Одессу торпедным катером.

В Одессе, не заботясь о перевязке, контр-адмирал в первую очередь изложил членам Военного совета ООР план движения кораблей при подходе к месту высадки десанта, порядок высадки и огневой поддержки, то есть все то, что находилось в портфеле капитана 1 ранга С. Н. Иванова и ушло вместе с ним на дно морское, когда, перерезанный пулеметной очередью фашистского самолета, Иванов свалился с разбитого бомбой мостика за борт.

К счастью, Владимирский запомнил все не хуже, чем это было изложено в погибших документах.

Несмотря на такое начало, высадка десанта не была отменена: двадцать первого сентября, примерно в тот час, когда произошла трагедия с «Фрунзе», под Севастополем, в Казачьей бухте, корабли эскадры приняли на борт 1617 бойцов 3-го полка морской пехоты и вышли к Одессе.

В два часа ночи двадцать второго сентября высадка началась. К пяти часам утра все подразделения 3-го полка были на берегу, для огневой поддержки десанта остались миноносцы «Безупречный», «Бойкий» и «Беспощадный».

Группировка войск противника, сосредоточившаяся в районе Аджалыкского и Куяльницкого лиманов и намеревавшаяся отсюда нанести по Одессе сокрушительный удар, была разгромлена. 3-й полк морской пехоты соединился со 157-й и 421-й дивизиями.

Победа вызвала огромную радость. Но особенным ликованием одесситы встретили появление на улицах батареи дальнобойных трофейных пушек, которые обстреливали город и порт.

Моряки, захватившие эту не раз проклинаемую одесситами батарею, проехали по улицам самым малым ходом. На длинных стволах и на орудийных щитах моряки написали: «Они стреляли по Одессе. Больше не будут».

Однако как ни сладка была победа, досталась она дорогой ценой: большие потери были и у 3-го полка морской пехоты, и у 157-й и 421-й дивизий, пострадали и корабли: потоплены миноносец, канонерская лодка, буксир и несколько катеров.

Серьезные повреждения получили миноносцы «Безупречный» и «Беспощадный». «Безупречный» от близкого разрыва бомб получил много пробоин, набрал воды в котельные отделения, потерял ход и был отбуксирован в одесскую гавань миноносцем «Беспощадный». «Беспощадный», возвратясь на огневую позицию, был атакован бомбардировщиками. Они сбросили на корабль 84 бомбы, одна из них разрушила носовую часть до сорок четвертого шпангоута.

Чтобы долго не объяснять читателю, скажу просто: миноносцу взрывом бомбы оторвало нос (полубак) у сорок четвертого ребра (шпангоута), причем оторвало не целиком, а как бы отвалило его, и он повис.

До Одессы было недалеко; чтобы не оставаться мишенью для фашистских бомбардировщиков, капитан-лейтенант Негода, командир «Беспощадного», не стал ждать буксира. Задним ходом, с опущенным в воду изуродованным носом, корабль пошел в одесскую гавань. В полдень «Беспощадный» буксировал в Одессу «Безупречного», а теперь ему самому сочувственно махали руками.

На порт и город наползали сумерки. Пожары, возникшие в разных местах в результате налета вражеской авиации, рвали сумерки и с каким-то неуместным щегольством рассыпали над городом золотые шлейфы.

В районе Хаджибеевского лимана и Куяльников неумолкаемая канонада; разной мощности артиллерия озаряла вспышками измученное трехмесячной войной небо. Музыка войны, которая кажется однообразной, на этот раз была и тревожна, и чем-то радостна. Она не умолкала уже почти сутки.

Совсем недавно и «Беспощадный» был в составе этого «оркестра», а теперь вот, как только стемнеет, потащит его спасательное судно, как санитар раненого с поля боя.

Ночь на юге шагает быстрее, чем на севере: только что над портом и городом висели золотистые сумерки, и вот не прошло и получаса, как из золотистых они стали сиреневыми, а затем помутнели, и сразу же на город свалилась степная черная темень. Черной и словно бы густой, как смола, стала вода. С глуховатым, распыленным светом синих лампочек у нок-рея к «Беспощадному» подошел спасатель «СП-14». В отсвете пожаров и дальних вспышек артиллерии на эсминец был подан стальной трос, закреплен на корме, и началась буксировка.

В тот же день миноносец «Сообразительный» шел в конвое, сопровождая транспорт к Тендре. На море легли уже густые сумерки, когда караван вышел на траверз мыса Тарханкут. Позади остались минные поля, поставленные широкой и густой стеной перед главной базой флота — Севастополем и в Калиматском заливе, в тех квадратах, где в 1854 году свободно крейсировал перед высадкой десанта вражеский флот и откуда бывший актер Сент-Арно, облаченный в маршальский мундир французской армии, брезгливо разглядывал отлогие песчаные берега Евпатории.

До Тендры оставалось немного, минных полей не было, и командир «Сообразительного» Сергей Степанович Ворков решил глотнуть крепкого чаю. Ночь предстояла неспокойная.

Обычно он не уходил в каюту, а пил чай тут же на мостике, в штурманской. Но на этот раз захотелось хоть пяток минут посидеть в мягком кресле в каюте и, вытянув набухшие усталостью ноги, потягивать из стакана черный, как деготь, сладкий, как мед, огневой флотский чаек.

Придя в каюту и усевшись в кресло, он охватил голову руками и в ожидании прихода вестового задумался над тем, как проходит операция в районе Григорьевки, где действовали миноносцы из дивизиона «Буки». Он уже знал о гибели «Фрунзе», встретился в море с возвращавшимися крейсерами, но о ходе самой операции под Одессой не имел никакого понятия.

Задумавшись, он не сразу ответил на легкий стук и на «…шите войти?», а когда ответил, то отнял руки от лица и потер их в предвкушении того наслаждения, которое он всегда испытывал от хорошо сваренного чая, почти гранатового цвета. А если еще и кружочек лимона в нем… или варенье…

На его разрешение в дверях показался не вестовой, а посыльный. Он подал старшему лейтенанту (тогда наш контр-адмирал был еще в этом звании) телеграмму.

Ворков отпустил посыльного, прочел телеграмму, с некоторым сожалением посмотрел на стакан чаю с кружочком лимона, глотнул слюну и сказал вестовому: «Потом!» — и вышел на мостик.

Поднимаясь по темному трапу, Ворков подумал, что ж там могло произойти, если ему приказано передать конвойные обязанности тральщику, а самому идти к Тендре и искать встречи с миноносцем «Беспощадный», которого буксирует в Севастополь «СП-14» за корму.

Ворков хорошо знал командира «Беспощадного» Григория Пудовича Негоду и поэтому легко представил себе сейчас его, пытаясь понять, где должен стоять командир корабля, когда его тащат на буксире, да не в естественном положении, то есть не носом вперед, а кормой… Да еще, наверное, корма в таком положении чуть вздернута вверх, оголено перо руля и огромные, как слоновьи уши, лопасти гребных винтов… А нос, наверное, плотно сидит в воде.

Пришлось подойти к борту транспорта, а затем к тральщику и сообщить, что оставляет их.

Застопорив ход, «Сообразительный» пропустил транспорт, который пошел к Тендре в охранении тральщика. Затем развил ход до полного и сделал циркуляцию в районе, где должен пройти спасатель с «Беспощадным» на буксире, — море было чисто. Ворков принял решение уйти в бухту Ак-Мечеть и до рассвета отстояться на рейде.

Ночь на рейде, особенно для вахты сигнальщиков, неспокойна — смотри в три глаза за морем да и за воздухом, — вражеские разведчики, как волки, рыщут, бросают яркие до слепоты осветительные люстры. Иголку видно, когда висят эти люстры.

Ворков дремал в штурманской, когда принесли телеграмму от командира Одесского оборонительного района контр-адмирала Гаврила Жукова:

Рассвет… Собственно, не тот рассвет, когда все живое начинает потягиваться, а ранний призрак рассвета, когда небо чуть-чуть облимонивается на востоке, когда линяют крыла ночи, когда сначала все серо кругом и румяна утреннего неба еще не горят, — в этот час Ворков выпил наконец стакан темно-золотого чаю, предварительно позвонив ложечкой, растворяя рафинад, и приказал: «По местам стоять, с якоря сниматься!»

Глядя на свинцовые, хмурые воды, на поседевшие загривки волн, Ворков думал о том, какой же окаянной будет буксировка. Приказал запросить координаты «Беспощадного». Ответа не поступило. Запрос в штаб, в Севастополь — тоже безответно.

Волна бьет в скулы, корпус гудит. Вот и южная оконечность Тендры, никакого признака «Беспощадного».

Лишь через три часа сигнальщики докладывают о том, что видят у Тендры дым. Дым ползет понизу вдоль берега, словно пастуший костер в ненастье.

Курс на дым.

Как и предполагал Ворков, нос у «Беспощадного» словно бы рубили колуном; рубили, да недорубили, а наломали да накрошили страсть сколько. К тому же он сильно опущен в воду.

Десятки глаз с «Сообразительного» осматривают собрата, как покойника.

На запрос Воркова капитан-лейтенант Негода мрачно отвечает: «Отрываются бортовые листы. Вода заплескивает в котельные отделения. Пока немного. Быстро буксировать судно нельзя».

Полчаса занимает заводка и закрепление четырехдюймового стального троса на «СП-14», и наконец можно трогать. Такой способ буксировки — через посредника — оба командира сочли лучшим на случай налета вражеской авиации, можно быстренько отдать буксир и отбивать атаки.

Буксировка проходит тяжело, усиливается ветер нордовой четверти и доходит вскоре до пяти баллов по шкале Бофорта.

Дует он порывами, с легким повизгиванием в снастях рангоута. Появляются самолеты. «Сообразительный» открывает огонь. Самолеты уходят. Ветер набирает силу. Из-за большой волны падает скорость буксировки до трех узлов.

Хотя и верно — тише едешь, дальше будешь. Но когда?

Надо принять решение, идти ли напрямик к Тарханкуту, оттуда через Каламитский залив к Севастополю или же спуститься вдоль Тендровской косы, а затем от Тендры к западному берегу Крымского полуострова и, двигаясь в виду берега, спуститься к Ак-Мечети.

Первый вариант лучше уже тем, что он короче. Второй — безопаснее: под берегом воздушные разбойники могут и не заметить караван. Тем более, что под берегом редко ходят суда, а прямая от Тендры на Тарханкут — это ось коммуникации Севастополь — Одесса. Здесь-то главным образом и разбойничают фашистские асы.

Командир «Сообразительного» решает все же идти на Тарханкут. Риск? Да. Но какая же война без риска!

Идти на миноносце трехузловым ходом, когда можно мчаться со скоростью курьерского поезда, — это казнительно. Казнительно, даже если ты хорошо понимаешь, что иначе нельзя, что тебе поручено важное дело — довести сильно поврежденный корабль до базы, где его поставят в док и искусные мастера корабельного дела вернут в строй.

На грех, еще ветер стал разыгрываться, с «Беспощадного» доносят, что вода сильно захлестывает носовое котельное отделение.

Вода и ветер.

Ветер и вода утяжеляют миноносец, буксирный трос гудит.

Ворков с тревогой поглядывает в бинокль на предельно натянувшийся трос. Его опасения оправдываются: четырехдюймовый стальной трос лопается, стопорится ход, начинается заводка на «СП-14» нового десятидюймового манильского троса, и в это время над кораблями появляются самолеты противника. К счастью, в этот чрезвычайно неблагоприятный для них момент, когда корабли беспомощно «пляшут» на волне, под Одессой доколачивают румынские дивизии, и самолеты проходят над кораблями, не сбросив бомб.

Не успели краснофлотцы завести сильно намокший толстый трос из абаки, как приходит новая телеграмма, в которой содержится приказание начальника штаба флота контр-адмирала Елисеева об оказании помощи летчикам нашего бомбардировщика, потерпевшего аварию в квадрате Н.

Ворков подзывает один из катеров конвоя и приказывает ему отправиться в квадрат Н. полным ходом, разыскать летчиков, выбросившихся с потерпевшего самолета на парашютах, и оказать им всемерную помощь.

Катер уходит. Не успевает он скрыться за горизонтом, как снова рвется буксирный канат — ветер уже шесть баллов, в море — четыре.

Снова рвется буксирный канат. Ворков приказывает «СП-14» отдать свой буксирный канат, встать в хвост (в кильватер) «Беспощадному» и заводит свой буксирный трос прямо на миноносец.

Буксировка тяжелого поврежденного судна, да еще «задом наперед», да еще в свежую погоду, — дело трудное. Не менее трудно повествовать об этом. Немного утешает старая английская поговорка: «Если ты не можешь делать то, что нравится, то пусть тебе нравится то, что ты делаешь!» Как бы ни было грозно море, моряку жизнь не в жизнь без него. Как бы ни стонал писатель под тяжестью слов — без них его жизнь тоже не в жизнь! Будем продолжать.

Катер вернулся ни с чем — не нашел летчиков. Ворков поблагодарил командира катера за службу и приказал занять место в конвое. Запросил «Беспощадный», как у них дела. Негода долго не отвечал. Ворков уже хотел снова сделать запрос, когда с «Беспощадного» пришел семафор: «Деформирует переборку носового котельного отделения. Вода стала поступать больше».

Вода!

Со времен Гомера лучшие перья описывали ее вид, свойства, характер. Что же теперь нужно сделать, чтобы это волшебное явление природы не обрело дурной силы, не обернулось бы врагом?

То, что вода способна на это, известно с давних времен. Борьба со злой водой была расписана для моряков еще в петровском «Уставе морском».

Ворков сбежал с мостика, прошел по мокрой палубе на корму и долго смотрел на изуродованный миноносец. Нос «Беспощадного» висел угрожающей рванью и чем-то напоминал лоскут кожи на краю большой раны. Как же бывает болезнен даже крохотный лоскуток!.. И как же легко становится, если его… срезать! Да — срезать!.. Или, на худой конец, просто оборвать!

…Срезать или оборвать… Полубак надо обрубить — это единственный выход. А если обрубить невозможно, то подорвать.

Эта мысль захватила Воркова, и он поспешил на мостик и немедленно передал семафор Негоде.

Негода — командир обстоятельный, но не скорый на ответ — долго думает. Медленно течет время. «Сообразительный» вздрагивает, волна по-боксерски бьет в борта корабля. Буксир натягивается и едва слышно поет. Обычная жалостливая песня пенькового троса, перед тем как оборваться. «Беспощадный» то всплывает, то проваливается в бездну. Ворков, которого на флоте считают человеком без нервов, волнуется; желваки похаживают на худом, суровом лице. Какого черта Негода молчит!

Негода осторожен. «Надо подождать», — пишет его сигнальщик.

А чего ждать-то! Вода быстро дырку найдет, если ждать. Смотри, Негода, она пробьется к турбинам, тогда забегаешь!

Все это Ворков охотно бы сказал Негоде, но сейчас время действий, а не разговоров.

С «Беспощадного» семафор. Негода согласен. Ворков поручает одному из катеров подойти к «Беспощадному» и подорвать полубак. Но когда катер подошел к борту «Беспощадного», Негода не разрешил подрывать. Почему? Что он, испугался, как бы взрыв не наделал трещин в швах?

Ворков остановил машину. Волна раскачала корабли, заплескивала на палубу. К месту, где висел полубак, вышел человек и начал рубить бортовые листы. Работа адовая. Вскоре старшина становится весь мокрый — забортная вода все время окатывает его. Дело двигается медленно. Ворков нервничает: эдак можно рубить до рождества Христова, думает он. Но вмешиваться не хочет; хозяин «Беспощадного» — Негода, пусть сам решает, как лучше. Однако время тянется удивительно медленно. Если долго возиться тут, то вода может просочиться в другие помещения, корабль может потерять плавучесть… Тогда — гибель…

Стороной пролетают самолеты. Стоящие корабли — отличная мишень. К счастью, самолеты проходят мимо.

Проходит час, второй, третий, начинает стихать ветер, падает волна.

Наконец полубак отрублен. Ворков заносит в вахтенный журнал координаты. Ручка телеграфа на самый малый, пока не натянется буксирный канат. Канат медленно и неохотно, как проснувшийся от спячки удав, выполз из воды, натянулся — пошли.

Ворков решил прижаться к берегу, с тем чтобы под самым берегом обогнуть Тарханкут, и затем — Каламитским заливом, мимо Евпатории, на мыс Лукулл, а там рукой подать до Севастополя.

Тарханкут его беспокоит. Здесь ночной порой фашистские самолеты-торпедоносцы обычно подстерегают наши корабли. Они сидят на воде, как жуки-водомерки, и высматривают. Сигнальщики должны смотреть в оба.

Ворков ставит на ночную вахту лучшего сигнальщика «Сообразительного» — краснофлотца Сингаевского. Это снайпер сигнальной службы, так его зовут на корабле, он и муху не пропустит.

Ложатся сумерки. За ними движется темная южная ночь. Ворков не покидает мостика. Над головой звездное небо, а внизу черная вода.

Надо увеличить скорость буксировки. Негода дает ход своим машинам, прибавляет обороты и Ворков. Караван идет восьмиузловым ходом.

Тарханкут пройден благополучно. На рассвете караван на траверзе Евпатории. Море спокойно, можно еще увеличить ход. Приказ в машинное отделение — увеличить обороты до ста пятидесяти. Приказание выполнено. Миноносец идет теперь примерно двенадцатиузловым ходом. На сердце делается легче, а когда открылись Инкерманские створные маяки на Мекензиевых горах, не было на «Сообразительном» человека, кто бы глубоко не перевел дух, — корабль подходил к родному дому. Все тут радовало: и беленькие домики Корабелки, тонущие в изумрудной зелени садов, и высокий Владимирский собор, и Сеченовский околоненный белым инкерманским камнем институт. Всякий раз, когда моряк возвращается в базу, Севастополь кажется все более и более родным. Чудо-город!

За такой город и умереть не жалко!

События второго эпизода разыгрались в последние дни обороны Севастополя.

Петр Сажин ПО КАНАТУ ЧЕРЕЗ ПРОПАСТЬ Из книги „Севастопольская хроника“

Июнь 1942 года. Горячий и пыльный двенадцатый месяц войны.

К Гераклейскому полуострову, на холмах которого раскинулся один из самых знаменитых городов нашей страны, приковано внимание всего мира.

Севастополь…

Этот город «разбил, как бутылку о камень» символ веры германского генштаба — теории о быстрых войнах, о самодовлеющем значении танков и самолетов… Отрезанный от Большой земли, обремененный гражданским населением и большим количеством раненых, лишенный воды, почти разрушенный ураганными артиллерийскими обстрелами и бомбардировками, испытывая мучительный голод в самом главном — снарядах, патронах, минах, Севастополь держался уже свыше двухсот дней.

Каждый новый день обороны города приближал его к победе, и в марте 1942 года эта победа почти уже лежала на ладони, она уже слышалась, как запах весны в апреле.

На Керченском полуострове стояла созданная Ставкой Верховного Командования отлично вооруженная группа войск: три армии, на которые возлагались большие надежды — освободить Севастополь от осады и изгнать гитлеровцев из Крыма.

К сожалению, надежды Ставки и измученного непрерывными боями гарнизона осажденного Севастополя не оправдались — неожиданным ударом три армии Крымского фронта были смяты и разбиты. 11-я немецкая армия под командованием генерала Манштейна завладела богатыми военными трофеями и пленными.

Я не буду сейчас объяснять, как и почему это случилось, но, к сожалению, случилось.

Хмельной после этой победы, осыпанный наградами, генерал Манштейн вернулся под Севастополь с войском, вдвое превосходившим гарнизон осажденного города, и огромными запасами снарядов, мин, авиационных бомб и различной техники.

Через несколько дней начался третий штурм.

Прежде чем двинуть пехоту, Манштейн, в нетерпеливом ожидании высокого чина фельдмаршала, не жалеючи сбросил на Севастополь и боевые порядки сорок шесть тысяч крупнокалиберных бомб и сто двадцать шесть тысяч тяжелых снарядов.

В эти дни город буквально тонул в черном дыму и серой пыли; погибло много людей, сгорело столько зданий, что и не счесть; пошли на дно корабли, пришедшие за ранеными и доставившие снаряды, оружие, продовольствие и медикаменты. Раненых было столько, что современные Пироговы порой сутками стояли у операционных столов, и их халаты не просыхали от крови.

Генерал Манштейн, пользуясь подавляющим превосходством, как я уже сказал, — двойным в живой силе и четверным в артиллерии, двенадцатикратным в танках и восемнадцатикратным в авиации, — решил стереть с лица земли непокорный город: в места прорывов единовременно он бросал от шестидесяти до ста танков. Но в первые дни третьего (генерального) штурма Манштейну не удалось прорвать оборону, хотя после ошеломляющей бомбардировки и артиллерийского обстрела он донес Гитлеру:

И то сказать, какая война знала, чтобы на один квадратный метр в местах, предназначенных для прорыва обороны, сбрасывалось полторы тонны металла. Да не холодного металла, а возмущенного чудовищной силой взрыва!

Могло ли остаться что-нибудь живое в этих местах? Конечно, нет! В этом специалисты, знатоки губительной силы снаряда и авиационной бомбы, были совершенно уверены.

Но вот стихал хаотический грохот, переставала земля дрожать, опадала пыль, и на том месте, где, по расчетам стратегов, ничего не оставалось живого, навстречу танкам вставали русские солдаты и матросы…

Обсыпанные белой пылью, черные от ветров и ярости, они возникали из земли, словно войско Язона из высеенных им зубов дракона. Они умирали без стона, но не сдавали без боя ни одного сантиметра своей земли.

В эти дни Севастополь, как никогда, нуждался в пополнениях — свежем оружии, боеприпасах, медикаментах, продовольствии — и в средствах для вывозки раненых и гражданского населения. Телеграммы с этими словами шли в Ставку и на кавказский берег Черного моря, куда ушла эскадра, где обосновались «тылы» флота со всем, что неистово потребляет война. А война чревоугодна, как рысь, и жрет все: железо, кровь и воду. А современная война потребовала в пищу еще и бензин. И жрала его в астрономическом исчислении!

Все это нужно было регулярно доставлять осажденному стотысячному гарнизону морем, и даже не морем, а узким фарватером, то есть узкой, свободной от мин, но блокированной противником дорожкой, и проникать в гавань под артиллерийским обстрелом, под бомбами.

С каждым днем, с каждым часом прорываться в Севастополь в июне 1942 года становилось все труднее и труднее.

Первой жертвой морской блокады Севастополя стала «Абхазия» — большой пассажирский транспорт, перевозивший раненых на кавказский берег. На бортах лайнера, на солярии были вывешены и выложены огромные белые полотна с красными крестами. Они были видны издали. Но фашисты презирали даже самые ничтожные рыцарские правила в войне.

История сохранила нам такой факт: когда защитники башни Малахова кургана выходили, выкуренные огнем и дымом костров, — это было в 1855 году, — то французские офицеры отдавали им, как истым героям, честь.

Гитлеровцы не только начисто были лишены рыцарской чести, но даже не обладали снисходительностью к тем несчастным, кто, израненный, без сознания, попадал к ним в плен!

Они же намеренно потопили санитарное судно «Абхазию», когда оно принимало раненых из подземного госпиталя в Инкермане.

На пути к осажденному Севастополю погиб и миноносец «Безупречный».

В севастопольских бухтах нашли свою могилу крейсер «Червона Украина» и миноносец «Совершенный».

Удача сопутствовала дольше всех лидеру эсминцев «Ташкенту». Каждый день он покидал кавказский берег и в темени ночи проскакивал самые опасные места, на полном ходу влетал в гавань и становился у причала. В мифически короткое время разгружался, принимал раненых, эвакуирующихся жителей и грузы и затемно уходил.

Двадцать шестого июня 1942 года «Ташкент» отправился в семнадцатый рейс. Походы лидера в горящий Севастополь, где не было и метра земли, который бы не обстреливался, стали уже эпосом: и в Севастополе, и на Кавказе, как только заходила речь о положении в осажденной черноморской крепости, разговор невольно сводился к «Ташкенту» и его командиру Василию Николаевичу Ерошенко.

Их имена произносились с восторгом. В них — в корабль и его командира — верили почти как в бога. Каждому бойцу из стотысячного гарнизона и каждому горожанину было известно о Ерошенко и «Ташкенте» все.

Что ж, эта слава добывалась отвагой. «Ташкент» и его экипаж действительно творили чудеса в те дни.

Я не хочу отпускать от себя надежду написать о них подробнее. В те дни вместе с корреспондентами Всесоюзного радио Вадимом Синявским и Юрием Арди я совершил на «Ташкенте» переход с кавказского берега Черного моря в объятый пожаром Севастополь. А сейчас пора перейти к рассказу о том, какую великую помощь оказал «Ташкенту», возвращавшемуся двадцать седьмого июня 1942 года из Севастополя, экипаж эсминца «Сообразительный».

Двадцать шестого июня 1942 года, когда «Ташкент» готовился к семнадцатому рейсу в Севастополь, миноносец «Сообразительный» стоял в Поти под бортом у линкора «Парижская коммуна» и принимал на палубу 12-дюймовые снаряды для Севастополя. Полутонные снаряды пытались разместить в нижних помещениях — они не помещались. Пришлось класть на палубе — поперек — на правом и левом шкафутах.

Погрузка шла весь день. К вечеру было принято семьдесят тонн. В сумерки вышли в Новороссийск и 27 июня ранним утром вошли в порт. «Ташкента» здесь не было, накануне в начале дня он ушел в Севастополь и еще не возвратился, но его уже ждали. И не просто, а с тревогой — обычно лидер в это время уже стоял у причала.

С грузом снарядов «Сообразительный» встал к причалу, и не успела команда завести швартовы, как на корабль побежал семафор: «Немедленно приготовиться к походу, о готовности доложите. Оперативный дежурный штаба флота».

Ответ командира «Сообразительного»: «После приемки топлива буду готов к походу к восьми часам утра» — как будто удовлетворил оперативного дежурного — из штаба не последовало никаких дополнительных указаний, но самого Воркова это не удовлетворило, он понимал, что случилось что-то необычайное и, безусловно, серьезное, если его, нагруженного тяжелыми двенадцатидюймовыми снарядами, попросили немедленно быть готовым к походу. А как же это немедленно, когда придется несколько часов простоять под приемкой топлива?.. К походу куда? Зачем? В Севастополь он должен выйти лишь в сумерках — днем туда никто, даже подводные лодки, не ходит, путь в осажденный город блокирован в нескольких местах. А впрочем, что ему терзаться загадками? Придет время, скажут, куда идти и зачем; начальство знает, что делает, — «оно газеты читает, не спит, а отдыхает»… Ворков приказывает ускорить приемку топлива.

В шесть часов сорок минут прибыл посыльный и стало ясно, куда и зачем готовят «Сообразительный», — лидер «Ташкент» на пути из Севастополя подвергся нападению авиации противника. Имеет серьезные повреждения и требует помощи. Пока идет своим ходом.

Ворков тотчас же прекратил приемку топлива, снялся со швартовых и вышел в море.

Было семь часов утра. В море тишина, а на судне ревут турбовентиляторы в котельных отделениях да чуть-чуть посвистывает ходовой ветерок в антеннах. Два часа полного хода, а никакого «Ташкента» не видно, хотя к встрече все приготовлено — кубрики и водоотливные системы; в кубриках, возможно, придется размещать раненых, а водоотливным механизмам надо будет качать воду из помещений «Ташкента».

Ворков по натуре человек собранный и с виду всегда казался железным. Но сегодня и сам себя не узнает — волнуется, нетерпеливо шагает по крохотному ходовому мостику и то на сигнальщиков посматривает, то бинокль к глазам и, как это делает «профессор сигнального дела» краснофлотец Сингаевский, разделит глазами горизонт на квадраты и каждую клеточку буквально обыскивает. А на душе кипит. Что же случилось с «Ташкентом»? В Новороссийске на лету успел узнать о гибели «Безупречного». Теперь — «Ташкент». Это как-то не умещалось в сознании. Правда, немцы давно охотились за лидером: были даже выделены эскадрильи воздушных асов, по Дунаю спущены подводные лодки, торпедные катера, созданы отряды самолетов-торпедоносцев… Гитлеровское радио, газеты кричали о «неуловимом голубом дьяволе»…

И вот уловили, сволочи!

И все же что за повреждения у «Ташкента», если Ерошенко затребовал помощь? К чему готовиться?

Экипаж эсминца гудит. Всех беспокоит: что с лидером? Ворков делает запрос на базу об обстановке. Ответа нет. Ну что ж, приказ сигнальщикам «смотреть в оба!» и всем боевым частям «мух не ловить!».

В нетерпеливом ожидании событий время всегда течет лениво… Но вот сигнальщики докладывают, что на горизонте впереди по курсу черная полоска дыма.

Приказ рулевому держать на дым. Вскоре опознается «Ташкент». Не успевает Ворков дать приказание радистам запросить лидер, в какой помощи он прежде всего нуждается, как на мостик приносят радиограмму:

Ворков переводит ручки на самый полный, в Новороссийск оперативному дежурному штаба базы летит радиограмма: «Сообразительный» полным ходом идет к «Ташкенту».

Сдерживая миноносец, чтобы он не развил большой волны на малых оборотах, Ворков приблизился к лидеру.

Боже, что стало с красавцем «Ташкентом»!.. Нос погрузился в воду, корма приподнята, и в ней огромная дыра.

Корабль не держится на курсе, рыскает, идет, как слепой, по пологой кривой. Стонет. Черный дым стелется над ним. А на юте полно людей: раненые с окровавленными повязками, женщины, дети…

За год войны немало повидано: и буксировка «Беспощадного» от Тендры с оторванным носом, и походы к Констанце, к Одессе, к Феодосии… Но такого… Ворков понял, что положение у лидера просто трагическое. Меж тем командир «Ташкента», слегка осунувшийся после бессонной ночи и только что закончившегося боя с фашистскими самолетами, выглядел спокойным. Только обострившиеся скулы да глаза выдавали тот внутренний огонь, каким горел Ерошенко.

«Что вам в первую очередь необходимо? Сообщите скорее», — спросил Ворков.

Ответный семафор гласил:

«Имею две большие пробоины. Затоплены румпельное отделение, третий и пятый кубрики, первое и второе котельные отделения. Вода медленно поступает в корабль. Близко не подходите, управляюсь машинами».

Через пять минут новый семафор с лидера: «Пока буду идти своим ходом. Приготовьтесь взять меня на буксир. Сообщите свое место».

«Сообразительный» сообщил свое место и подошел ближе. Отняв от глаз бинокль, Ворков подумал, что он на месте Ерошенко попросил бы в первую очередь снять раненых — ведь у него их, вместе с эвакуированными женщинами и детьми, около двух тысяч! Да воды в помещениях под тысячу тонн! Кстати, а куда он, Ворков, денет раненых и эвакуированных?! На шкафутах лежат двенадцатидюймовые снаряды для 35-й батареи, которые он должен еще доставить в Севастополь после того, как будет оказана помощь «Ташкенту». Четыре кубрика забиты зенитным боезапасом. Этот груз тоже для осажденного Севастополя.

…Новороссийск только что сообщил: на помощь «Ташкенту» идут торпедные катера и эсминец «Бдительный». Помощь — это очень хорошо. Однако нельзя терять времени: простым глазом видно, что положение «Ташкента» не просто тяжелое, но катастрофическое.

Ворков послал новый семафор Ерошенко:

«Нужно ли снимать раненых? Как ведет себя корабль? Поступает ли сейчас вода?»

Ерошенко не ответил — очевидно, обстановку выясняет.

Ворков махнул рукой на то, что и как подумает о нем Ерошенко, и послал ему семафор:

«До берега двадцать шесть миль, курс в ближайшую точку 60°. Считаю целесообразным снять раненых».

На этот раз ответа долго ждать не пришлось — тотчас же последовал семафор с «Ташкента»:

«Подходите к борту для снятия раненых».

…В книге контр-адмирала Воркова «Флаг на гафеле» помещен снимок: «Сообразительный» у правого борта «Ташкента». Снимок сделан в момент перегрузки раненых и приема эвакуированных с «Ташкента» на эсминец. Снимок не совсем удачный — он не рассказывает о главном: с одной стороны, о трагизме положения, с другой — о триумфе морского братства.

Перенесение раненых, детей и переход женщин с «Ташкента» на «Сообразительный» и их размещение на корабле заняло 22 минуты, а всего переместилось на эсминец за это время 1975 человек!

В наше время, когда существует множество волшебных счетных машин, легче легкого, «в один секунд», как говорится, можно подсчитать, сколько же человек было переправлено на корабль за одну секунду! Причем переправлено не в нормальных условиях, а в чрезвычайных!

Когда «Сообразительный» отошел от «Ташкента», Ворков вдруг почувствовал, что эсминец стал валким, то есть из-за перегрузки потерял остойчивость. В случае необходимости он не сможет даже защититься; при такой перегрузке об открытии артиллерийского огня и думать нечего!

Ворков вспомнил, как Ерошенко, прежде чем ответить на вопрос, с какого борта подходить, глядел на небо:

— А немцы не налетят?

— Думаю, что нет! — уверил Ворков, хотя и понимал, что рассчитывать на это бессмысленно. Но сказать по-другому не мог: еще не высохла кровь на палубе «Ташкента» и самого командира лидера еще не покинуло напряжение после только что пережитого боя. Ворков знал это по себе.

Ерошенко еще раз окинул взглядом небо и сказал:

— Подходи справа.

Малым ходом Ворков подошел справа и встал к борту лидера вплотную. Тотчас же были заведены швартовы и переброшены сходни.

Пока палубная команда, фельдшер и санитар под руководством старшего помощника капитан-лейтенанта Беспалова снимали с «Ташкента» раненых и детей, Ворков окликнул Ерошенко. Тот подошел к краю мостика. Ворков негромко спросил, как погиб «Безупречный».

Из немногословного ответа Ерошенко Ворков узнал очень мало. Да и что тот мог сказать ему? «Ташкент» вышел из Новороссийска позже «Безупречного» и к месту гибели миноносца пришел, когда корабль уже затонул и на том месте в огромном мазутном пятне плавало несколько десятков людей. Они держались за какие-то обломки, бочки, бревна и за все то, что не было принайтовлено и всплыло после погружения миноносца. Они что-то кричали и махали руками. Но махали как-то странно: не к себе, а от себя, что можно было понять как просьбу не подходить к ним или как предупреждение. Однако Ерошенко скомандовал подойти к плававшим. Но тут налетели фашистские самолеты, и ему пришлось отойти, так как падавшие рядом бомбы топили плававших на воде.

На вопрос Воркова, почему же «Безупречный» пошел в Севастополь днем, а не ночью, Ерошенко ответил, что он должен был срочно доставить туда солдат и боеприпасы. Но солдаты вовремя в Новороссийск не прибыли: вместо вечера двадцать пятого они появились лишь утром двадцать шестого, тут же погрузились, и «Безупречный» вышел из Новороссийска.

Примерно в семнадцать тридцать на траверзе Ялты его и настигли самолеты противника…

Тяжело все это было слушать Воркову. Накануне этого трагического похода он заходил на «Безупречный» к командиру — Петру Максимовичу Буряку, с которым подружился еще в сороковом году, в те дни, когда принимал «Сообразительный». Вместе новый, 1941 год встречали. На этот раз Ворков попросил Петра Максимовича отдать ему своего сына Володю.

Сын Петра Максимовича, Володя Буряк, нравился Воркову, он был определен юнгой на «Безупречный» после того, как пытался в первые дни войны удрать вместе с другими мальчишками на фронт. Ему тогда шел шестнадцатый год. Мать уговорила отца взять его с собой на корабль. Петр Максимович Буряк добился разрешения у командования, Володя попал к корабельным зенитчикам. Мальчик был необычайно горд своим положением и мужественно выносил тяжелые походы.

После выхода немцев к Северной бухте походы в Севастополь стали очень опасными: не только авиация, но и артиллерия стала преследовать каждый корабль, входивший в севастопольскую гавань.

Мать Володи, Елена Тихоновна Буряк, теперь уже не радовалась тому, что ее сын на корабле у отца: каждый поход «Безупречного» в Севастополь теперь для нее — беспокойные дни и бессонные ночи. Ворков знал об этом, потому и затеял разговор с Буряком, чтобы тот отпустил с корабля сына, отдал бы его на «Сообразительный». Ворков мог оставить Володю на берегу, когда предстоял тяжелый рейс; он так делал с другими юнгами, которые воспитывались на «Сообразительном».

Сам же Петр Максимович не мог этого сделать: если б он оставил сына хоть раз на берегу под предлогом, что поход сопряжен с большим риском для жизни, то это могло бы отрицательно сказаться на боеспособности экипажа…

Выслушав Воркова, Буряк покачал головой:

— Нет, Сергей Степанович!.. Пусть пока Володька поплавает здесь, со мной. Подучу, в люди выведу, чтобы стыдно не было, тогда и забирай к себе.

Ворков не знал, был ли Володя в этом, увы, последнем походе «Безупречного». Да и вообще в этот час никто ничего не знал о трагедии миноносца. Те же, кто впоследствии рассказывали о гибели корабля и пятисот с лишним людей, в этот час еще плавали в воде, наша подводная лодка, которая спустя некоторое время спасет их, еще не всплывала. Плавали и те, кто также надеялись спастись, но не знали еще, что не спасутся. И среди них был и Володя Буряк, которого с разрывающим сердце нетерпением ждала в Новороссийске мать. А Володя, как потом стало известно, очутившись за бортом, метался среди плавающих и громко выкрикивал: «Батя-а! Батя-а!» И всех, кто подплывал к нему, спрашивал: «Вы не видели батю?»

Никто не видел командира, хотя искали его все и помнили, что, когда корабль начал идти ко дну, он спокойно — так тогда казалось, что спокойно, — отдал команду: «Спустить шлюпки на воду! Всем покинуть корабль!»

В этот час, когда Ерошенко рассказывал о том, что он видел на месте гибели «Безупречного», ни командир лидера, ни Ворков не знали, что на борту «Безупречного» было триста двадцать солдат и шестнадцать медицинских сестер, продовольствие и двадцать тонн боеприпасов. Все стало добычей моря.

Володя Буряк, не найдя отца, с группой моряков поплыл к берегу, но никто из этой группы не достиг земли.

О трагической гибели в сорока милях от Ялты «Безупречного» впоследствии многое рассказали мичман Миронов, вестовой командира «Безупречного» краснофлотец Чередниченко и сигнальщик Сушко. Эти трое (и единственные) были спасены подводной лодкой. А спустя четверть века в газете «Известия» были опубликованы подробности гибели миноносца и той борьбы со своей совестью, которую выдержал Петр Максимович Буряк, когда жена попросила его в канун отхода миноносца в Севастополь, чтобы он командирской властью оставил сына на берегу…

Однако вернемся к «Сообразительному».

Прием раненых, детей и женщин заканчивался. Ворков, осматривая корабль, где уже не было ни сантиметра свободного местечка, неожиданно в большой толпе увидел девочку. Она сидела на руках у раненного в ноги и руку красноармейца в изодранной гимнастерке. Здоровой рукой боец держал девочку и пристально смотрел на небо — недавняя беда пришла оттуда и возможная, новая тоже ожидалась оттуда. А девочка в перепачканном мазутом платьице исподлобья, с тревожной задумчивостью взрослого человека смотрела на только что покинутый корабль. Губы ее были плотно сомкнуты, на осунувшемся личике следы грязных ручонок. В какое-то мгновение Ворков вдруг увидел на том месте, где было лицо девочки, лицо сына… Он качнул головой, словно бы стряхивая жгучий взгляд ребенка, и повернулся к Ерошенко. Ворков слушал командира лидера, но думал о ласковых ручонках сына, о жене. И чем больше думал об этом, тем чаще поглядывал на палубу, где в невероятной тесноте шло устройство принятых на борт людей. А девочка все смотрела куда-то неподвижным взглядом.

…Приняв на борт 1975 человек, «Сообразительный» отошел от борта «Ташкента» и взял курс на Новороссийск. А в это время подошел «Бдительный», коему и надлежало взять на буксир лидер.

Помнится, когда Сергей Степанович рассказывал мне об этом эпизоде, я, хорошо зная миноносец, его помещения, спросил, где же он разместил почти две тысячи человек. Ворков сразу же ответил, как будто это вчера было: 250 человек на полубаке, а 1200 человек на шкафутах правого и левого бортов, 300 человек в юте. Тяжелораненые, дети и женщины — в кубриках. К сожалению, там большое место занимали ящики с боезапасом для зенитной артиллерии Севастополя. Тесно было и на мостике.

— А сколько разрешается брать на борт? — спросил я.

— Не больше четырехсот человек. И притом без груза на палубе и в кубриках.

— А как же вы?..

— Как мы? — Ворков задумался. — Знаете, Петр Александрович, если не говорить высоких слов о долге, а подойти к этому вопросу проще, то дело обстоит так: другого выхода не было!.. Надо было идти на риск! А морская служба без риска, что борщ без перца… Знаете старую пословицу: кто в море не бывал, тот досыта богу не маливался… Ну что было делать? Я, старпом, инженер-механик корабля — все мы понимали, что в связи с перегрузкой у нас резко нарушена остойчивость, снизилась метацентрическая высота, увеличилась валкость и почти никакой маневренности… Я уж не говорю о вражеских самолетах, нам свежий ветер был смертельно опасен! Более того, мы сами себе были опасны!

— То есть как это так? — спросил я.

— А так… в связи с потерей остойчивости и увеличением валкости любое передвижение людей на судне было опасно. А ведь у нас, как я вам уже говорил, на шкафутах, по правому и левому бортам, стояло по шестьсот человек. Стоило бы зародиться панике, а для нее основание было — все эти люди вырвались из ада, то есть из горящего, непрерывно обстреливаемого Севастополя и в пути пережили чудовищную бомбардировку! Ну вот, представьте себе, появляется даже какая-то мнимая опасность, кто-нибудь крикнет… и люди кинутся на один борт, всё — корабль перевернется… Ну, пришлось принять меры…

— Какие же?

— Я запретил хождение по кораблю даже палубным матросам и даже, извините, кому по нужде надо». Разрешил оправляться на месте. Для этого приказал везде ведра расставить. Даже на мостике у меня ведро стояло… Но больше всего я боялся того момента, когда буду подходить к причалу. Понимаете, здесь, в море, при отсутствии свежего ветра и самолетов противника всю публику взяла в руки палубная команда и командиры. Экипаж на «Сообразительном» вы же сами знаете какой, что по выучке, что по развитию, как говорится, дай бог каждому! А вот что будет в Новороссийске, когда останется несколько метров до берега, до причала, я как начинал думать об этом, у меня сердечко в жменю сжималось… Вы спрашиваете, почему? А потому, дорогой мой, что, увидев берег, люди могут потерять власть над собой и броситься на причал раньше времени, и тогда получится Ходынка, да и корабль может завалиться… Сели мы со старпомом и давай все расписывать. Во-первых, определили выходы по трем сходням. Так? Дальше записали, что в первую очередь на берег сходят дети и женщины — палубная команда помогает им, командиры поддерживают порядок. Затем корабль покидают ходячие раненые, а после них медперсонал и краснофлотцы выносят на носилках тяжелых…

— Ну и как, все обошлось?

— Какое!.. Не успел эсминец подойти лагом к стежке, как пассажиры хлынули на один борт и через поручни полезли на причал. Это было так неожиданно, как извержение вулкана… Совершенно неожиданно, хотя мы, как я уже сказал выше, и готовились к этому моменту. Более того, пока эсминец шел от «Ташкента» к Новороссийску, краснофлотцы и командиры, как говорится, «вели работу» среди людей, снятых нами с «Ташкента»… У меня сердце упало, когда это случилось. На палубе семьдесят тонн тяжелых снарядов, если крен будет больше двадцати пяти градусов, стронутся с места мои снаряды, а в каждом полтонны… Что было делать? Никаким криком, никакой командой людей нельзя было остановить — у каждого из них был колоссальный запас нервной усталости, которая скопилась за время не только четырехчасовой бомбардировки «Ташкента», но еще и в Севастополе. Что бы там ни говорили о безграничном мужестве, нервы-то все восемь месяцев обороны были натянуты до нулевой отметки прочности… Разрядка должна была произойти рано или поздно. Вот она и произошла… К счастью, боцманской команде удалось буквально за минуту до паники забросить швартовые концы и закрепить корабль. Правда, эсминец все равно лег на причал левым бортом, но крен оказался не более пятнадцати градусов, и боезапас, приготовленный для 35-й батареи, не пополз…

— Жертвы были?

— К счастью, нет!.. Ну вот, сошли все. Потом вынесли тяжелораненых… Я оглядел эсминец — пусто на палубе. Радоваться бы — людей спасли и доставили на Большую землю, а на душе что-то вроде занозы. В чем дело? Пытаюсь вспомнить, может быть, я забыл что-то! Вспомнил! Девочка была на палубе, на руках у раненого красноармейца. Она еще так смотрела на «Ташкент», где пережила бомбежку… В суматохе мне было не до нее, и я не заметил, когда сошел красноармеец, кто взял девочку… С чувством какой-то опустошенности и невероятной усталости я сошел с мостика, приказал всем оставаться на боевых постах и доложил командиру Новороссийской базы контр-адмиралу Холостякову о выполнении задачи.

Позже мы с Качаном — вы помните нашего инженер-механика Качана? — раскинули «пасьянс», и вот что у нас получилось: семьдесят тонн снарядов и тысяча семьсот человек на палубе, тонн двадцать зенитного боезапаса и человек двести в кубриках и каютах.

Угроза переворачивания корабля у нас уже была тогда, когда мы заканчивали переброску раненых и женщин с «Ташкента». А когда старпом доложил мне, что на борт миноносца принято тысяча девятьсот семьдесят пять человек, и мы, осторожно отойдя от нега, развернулись и пошли в Новороссийск, то мы попали в положение канатоходца, идущего по канату, протянутому над пропастью… Никогда я не забуду день 27 июня 1942 года.

Между прочим, после нас ни один миноносец, насколько мне известно, не перевозил столько людей за один раз!

На следующий день жизнь приготовила нам такое, что переход с перегрузкой показался нам цветиками.

Было около десяти часов… А впрочем, об этом вы сможете прочесть в моей книге. Я хочу лишь сказать, что нас в этом испытании выручила боевая выучка. А создавали мы ее во всех условиях и учения проводили всегда и везде.

В этот день я, как всегда, встал с рассветом. Люблю раннее утро — оно везде хорошо: и в лесу, и в городе. Но особенно прекрасно утром в двух местах: в горах и в море. Вы видели когда-нибудь, как просыпается море?

Я кивнул. Он продолжал:

— На этот раз мне не понравилось, что с Сахарной головки «борода» сползает, — значит, небо будет в облаках и надо ухо держать востро, немецкие самолеты не преминут воспользоваться облачностью. А противовоздушная оборона в Новороссийске не на высоте.

Утро в этот день шло как-то уж очень быстро. Пропел сигнал «На флаг и гюйс!». Затем был осмотри проворачивание механизмов. И пошла корабельная жизнь, как стрелки часов: сыграли учебную боевую и начались репетиции по отражению атак самолетов противника.

Я не уходил с мостика, наблюдал за работой зенитных расчетов. Учения проводил капитан-лейтенант Беспалов.

Артиллерийские расчеты и аварийные партии действовали на редкость красиво. Люблю, когда человек работает красиво! Особенно если дело идет быстро, слаженно, без всяких усилий, как музыка!

Лишь иногда я останавливал учения и просил повторить тот или иной элемент.

Мы так увлеклись, что и не заметили, как из-за туч по носу корабля появились самолеты. По базе никакого оповещения о приближении воздушного противника не было. Я тотчас же скомандовал открыть огонь.

Артиллеристам понадобился лишь миг, чтобы переключиться от учебных действий на боевые. Корабль дал залп. С самолетов посыпались бомбы и затрещали пулеметы… Об этом вы тоже прочтете в книге. Но сейчас мне хочется заметить, что, если б я не вел в тот момент учебной боевой тревоги, да еще по отработке отражения нападения воздушного противника, вряд ли я сейчас беседовал бы с вами.

Да. Это точно… Только потому, что мы сумели мгновенно открыть огонь, сбить с боевого курса самолеты, бомбы упали в стороне от корабля. Правда, воздушной волной были оборваны швартовы и корабль понесло от причала, а я был сбит с ног. А когда встал, то увидел: на том месте, где только что стоял лидер «Ташкент», одни мачты торчат из воды. А миноносец «Бдительный» — он стоял у другого причала — горит.

Бомба попала и в «Украину» — она осела набок.

В уме моем стало сумеречно, я подумал, что же это происходит: два дня тому назад — «Безупречный», сегодня лидер «Ташкент» и эсминец «Бдительный»!

Но сосредоточиваться на переживаниях обстановка не позволяла: близким разрывом бомбы на эсминец навалило земли, щебня и даже на полубак завернуло согнутые в дугу рельсы. В воздухе слышался гул самолетов, надо было немедленно уходить из порта в море. Для корабля море в таких случаях спасение, а вражеские летчики не очень-то любят отдаляться от берега.

Даю команду. А мне докладывают, что на корабле выведены из строя электронавигационные приборы, телеграфы, репитеры, компасы.

Как выходить в море без компаса — кругом минные поля? Но и оставаться в порту нельзя. В городе и в порту пылают пожары — горят корабли, склады, какие-то грузы на причалах. А с Сахарной головки, клубясь, плывут облака. Где-то стреляют зенитки, гудят буксирные суда… Что делать?

Ворков умолк и посмотрел мне в глаза. В его взгляде молчаливый вопрос: как, мол, вы бы поступили на моем месте, Петр Александрович? Я игнорировал его вопрошающий взгляд и спросил, что же он все-таки сделал в той сложной обстановке.

Я знал Новороссийский порт, то есть бывал там несколько раз и, если забегать вперед, был при Новороссийской десантной операции в сентябре 1943 года. Новороссийский порт был знаменит двумя уникальными на Черном море особенностями: мощнейшим элеватором для экспорта пшеницы и борой. О хлебных элеваторах читатель в общем-то имеет представление, что это за сооружение и для чего оно существует. Ну, правда, здесь был самый крупный элеватор в стране. А второй особенностью (я не могу сказать — достопримечательностью) Новороссийска была бора. О боре в старой, изданной еще до революции книге «Край гордой красоты», принадлежащей перу С. Васюкова, говорится:

Автор этих строк, продолжая «портрет» норд-оста, отмечает его отрицательное влияние на психику, делит норд-ост на зимний и летний; зимой он настолько холоден, что будто бы Новороссийск в эти дни перемещается с юга на полюс холода в Оймякон, а летом пышет жаром, как пустыня Сахара.

Но теперь, то есть в то время, о котором мне рассказывал Ворков, конец июня 1942 года, когда шел второй год войны, ни норд-ост, ни элеватор не имели никакого значения. Зато расположение Новороссийского порта в Цемесской бухте, над которой возвышались нагромождения хребта Варада с господствующей высотой — Сахарной головкой, были отлично использованы фашистскими воздушными асами. Безусловно, они знали, как лучше, прикрываясь горами, зайти неприметно к Новороссийску и по пути, каким пользуются ураганные потоки боры, спуститься безнаказанно на порт и нанести смертельный удар по кораблям.

Ворков именно ждал от меня этого разговора. Но это выяснилось лишь потом, а теперь было главное выяснить, что же сделал тогда Ворков, на что он решился, хотя мне и так было ясно, что у него тогда иного выхода, как покинуть порт, не было.

Я спросил его, куда же по выходе за ворота мола пошел «Сообразительный».

— В Туапсе.

На мой вопрос, как же он дошел до Туапсе без навигационных приборов, контр-адмирал не ответил. Он посмотрел на часы на руке и сказал:

— О-о! Это целая эпопея… Но времени… времени совсем нет. Как-нибудь в другой раз…

Н. Вурдов ПОЛЯРНАЯ, ШКОЛЬНАЯ Очерк

В начале лета 1942 года от причала Архангельского рыбокомбината отошел старый, видавший виды траулер «Зубатка», за ним на ваере шли дизельный баркас «Авангард» и морская баржа «Азимут». На борту «Зубатки», кроме команды, находилось около ста подростков. Это были в большинстве своем школьники, участники экспедиции на Новую Землю.

Экспедиция — слово заманчивое, от него веет романтикой дальних странствий и открытий, но ребята ехали не за открытиями, а за самым будничным делом — собирать яйца кайры и промышлять птицу на острове Новая Земля.

Стоял удивительно теплый солнечный день. Двина сверкала бликами. Ребята толпились у правого борта, прощаясь с городом. Вот уже позади похожие на домики штабеля досок лесозавода № 3, густо дымящие трубы электростанции, внушительное здание лесотехнического института.

Напротив пристани «Холодильник» судно замедлило ход. Загремела якорная цепь. Остановка. Надолго ли? Тяжело томиться в неизвестности, когда все помыслы устремлены к далекому и заманчивому полярному острову. А тут еще жара… С берега доносились радостные взвизгивания купающихся мальчишек. Ох, как хотелось побултыхаться вместе с ними! Но мы гнали прочь от себя эти мысли, чувствуя себя взрослыми, которым поручена ответственная задача.

Состав экспедиции — школьники седьмых — девятых классов, но много было и ребят, уже поработавших на производстве. Они держались более уверенно и смотрели на нас, школяров, немного свысока. Но было нечто общее, что объединяло нас всех, — желание выполнить почетное задание; не скрою, привлекала нас и романтическая сторона поездки, и, наконец, все мы пережили голодную зиму в Архангельске, и всем хотелось хотя бы на время забыть мучительное чувство голода.

Из нашей 9-й школы, где я учился, помню троих: одноклассника Борю Меньшикова (мы только что окончили 7-й класс) и восьмиклассника Тему Кривополенова. Сразу после сдачи экзаменов (я не рассказываю, как трудно было уговорить родителей!) мы подали заявления и были приняты в состав экспедиции.

С нетерпением ждали ребята дня отправки экспедиции. Наконец двинулись в путь. И — остановка! Первую ночь на судне пришлось ночевать в нескольких метрах от берега, в двух-трех километрах от родного дома.

Нас разместили в трюме тральщика на широких двухъярусных нарах. Под низ — ватный тюфяк, под голову — выданный каждому пробковый спасательный пояс и вещевой мешок, сверху — тонкое байковое одеяло. Неспокойно спали ребята в трюме…

На другой день, когда мы уже устали ждать, в трюм спустился начальник экспедиции капитан Грозников, усатый, с обветренным широким лицом. Было объявлено общее собрание. С докладом выступил Грозников. Он рассказал о тяжелом положении на фронтах, объяснил задачи экспедиции, а закончил выступление так:

— Трудно вам придется, ребята. Очень трудно. Вас ждет работа, да еще какая! Вас ждут море, скалы, а это опасно. Будет потяжелее, чем огороды копать. (Перед отправкой мы работали на огородах.) Не всегда согреешься, не всегда и отдохнешь по-настоящему. Кто боится — еще не поздно вернуться домой. Отпустим, слова плохого не скажем. Ну-ка, есть такие?

Таких не оказалось…

После этого всех ребят разбили на бригады. Мы с Темой Кривополеновым попали в одну, нашим бригадиром стал Петрович, пожилой неразговорчивый рыбак в огромных бахилах. Только на третий день тральщик поднял якорь. Мы дошли до Мудьюга — опять остановка: одним выходить в море не разрешали. Надо было ждать «караван» и только под охраной военных кораблей отправляться в путь. В ту пору в северных морях пиратствовали фашистские подлодки, военные корабли. Ждать пришлось недолго. Рядом с нами ожидали конвоя пять английских транспортов, к вечеру подошло еще несколько судов, и, окруженные со всех сторон военными кораблями, мы вышли в море. Наконец-то кончилось томительное ожидание, и мы идем к заветной цели!

Радостно взволнованные, мы стояли с Борей Меньшиковым на полубаке, с удовольствием вдыхая свежий морской воздух, подставляли грудь легкому прохладному ветру.

Судно мерно покачивается на морских волнах. Кругом — куда ни посмотришь — все море и море. Только по правому борту чуть заметно синеет узкая полоска земли. Впереди и сзади, слева и справа то появляются, то вновь исчезают водяные холмы с белыми шипящими барашками на вершинах.

Белое море…

Вначале плавное покачивание судна доставляло всем большое удовольствие. Некоторые даже ахали от восторга, как на качелях. Потом сидевший на люке трюма Арся Баков проворно побежал к борту, зажимая рот.

— Ха-ха-ха! Ну и морячина варавинский, — потешались над ним ребята.

Но через некоторое время многие заскучали и спустились в трюм. Море уже не вызывало восторга.

Я укрылся на корме и, свесившись через борт, мучился от спазм, сжимавших уже пустой желудок.

Ох! Хоть бы стало потише на море. Но нет. Наоборот, ветер усиливался. Волны доставали до палубы, и иногда через брезент, закрывавший люк трюма, к нам прорывался поток воды и обдавал холодными брызгами. Душно, сыро, холодно; тускло мерцает единственная лампочка…

Наутро погода не улучшилась. Почти никто не вставал с нар. В 9 часов, как всегда, в люк трюма просунулся Петрович:

— Бери ложку! Бери бак! К тете Нюше шире шаг! — гаркнул он зычным басом.

На этот призыв наши сердца обычно радостно екали, и мы, толкая друг друга, резво бежали к камбузу, где красная, распаренная тетя Нюша накладывала нам порции горячей пищи, каждый раз ласково приговаривая: «Нате!» — а на просьбы о прибавке сердито кричала: «Хватя!» (Мы так и звали ее между собой: «Натя-Хватя».) Но в этот раз на призыв Петровича откликнулись немногие.

— Хороши щи! Эх и хороши! — наперебой расхваливали они свой завтрак, подмигивая друг другу.

А нас мутило от одного их запаха.

Этот день с качкой и головной болью, казалось, был нескончаем, а на следующее утро все были разбужены сильнейшим ударом в правый борт, от которого судно вздрогнуло и ощутимо накренилось. Екнули сердца. Первая мысль была — торпеда! Все, окаменев, ждали, когда последует взрыв. Но вот прошли секунды томительного ожидания — все в порядке. Ребята облегченно вздохнули, заговорили, подшучивая друг над другом.

— Эй вы, салаги, айда наверх! Мы во льдах! — раздался сверху чей-то звонкий, радостный голос.

У трапа — давка. Мы выскочили наверх и чуть не ахнули от удивления. И было от чего! Со всех сторон, насколько глаз хватал, судно было окружено плавучими льдами.

Судно теперь шло самым малым ходом, осторожно лавируя между льдов, выискивая разводья. Иногда льдины ударялись о борт и с невыносимым скрежетанием уходили назад, к корме. На верхнем мостике в тулупе (от льдин по-зимнему тянуло холодом) стоял сам начальник экспедиции. На мачте, в «вороньем гнезде», сидел наблюдатель.

«Вот оно начинается, настоящее», — волнуясь, подумал я.

Льдины все чаще и чаще били о борт парохода, корпус его гудел от ударов. Морская баржа «Азимут» (бывшее парусное судно), не имеющая своего хода, получила пробоину, и 20 человек направили туда выкачивать воду ручными помпами, пока не подведут пластырь. Передали приказ всем иметь под руками спасательные пояса и не раздеваться.

От тревожного ожидания сжимались сердца. Капитан Грозников почти двое суток не спал — не сходил с мостика. Ему туда часто приносили густой горячий чай.

Но вот через некоторое время разводья между льдинами стали попадаться все шире и шире. К вечеру мы шли уже по чистой воде.

На четвертый день плавания около 12 часов на горизонте появилась еле заметная голубоватая полоса. Вахтенный штурман объявил, что это и есть берег.

Прошел час, другой, а полоса все оставалась такой же малозаметной — дул сильный встречный ветер, и мы почти не двигались с места. Иззябшие и разочарованные, к вечеру мы опять забрались в надоевший трюм.

На следующее утро я проснулся рано и долго не мог понять, что случилось. Качки не было, стояла какая-то непривычная тишина.

«Прибыли!» — догадался я и, скинув одеяло, быстро выбрался по трапу на палубу.

Судно стояло в бухте, со всех сторон окруженной высокими неприветливыми скалами. Прямо по носу в ложбине между скал виднелось несколько домишек и высилась мачта радиостанции.

— Где мы? — спрашиваю вахтенного матроса, покуривавшего у борта.

— В становище Малые Кармакулы.

— А где оно? — недоумевал я.

— Да вот же прямо перед тобой, — усмехнулся матрос.

Я был разочарован. Заветные Кармакулы представлялись мне если не городом, то небольшим поселком. А тут…

Погода между тем стала быстро ухудшаться. Ветер нанес темные дождевые тучи. Заходили волны. Заскрежетала в клюзе якорная цепь. Всех нас, кроме первой бригады, перевели на «Азимут». А «Зубатка» пошла с ребятами из первой высаживать их к птичьему базару вблизи Малых Кармакул.

На «Азимуте» были только две маленькие каютки, и поэтому нам пришлось разместиться на матрацах прямо на палубе, укрывшись от дождя брезентом.

Назавтра в становище Грибовом высадилась третья бригада. Через день «Зубатка» подошла к небольшому скалистому острову Пуховый. Здесь должны были жить и работать вторая и наша, четвертая, бригады.

Остров имел километра два в длину и около полукилометра в ширину. Берег его состоял из высоких отвесных скал. Только в одном месте скалы переходили в ровный участок берега, покрытый крупной галькой.

Имущество бригад перевозили на дорах — больших карбасах с мотором. Нелегкое это было дело. Доры плясали на волнах, ударялись о борт парохода. Боря Меньшиков чуть не упал в море вместе с мешком с солью, а Теме Кривополенову чуть не прижало ногу между бортами.

Траулер поднял якорь, коротко погудел, и мы остались на маленьком скалистом острове. Не терпелось сразу же обежать его, но Петрович быстро нашел каждому работу. Первым делом метрах в пятнадцати от берега установили большую брезентовую палатку — наше жилье. Потом каждый изготовил себе кровать. Делалось это так: две доски ставились ребром, на них сверху и с боков наколачивались еще доски — и кровать готова. На кровати клали тюфяки, набитые деревянной стружкой наволочки и сверху покрывали байковыми одеялами. Потом посреди палатки соорудили длинный стол. С обеих сторон сколотили большие скамьи. В палатке установили небольшой камелек, растопили его для пробы стружками — и сразу все приобрело обжитый вид.

Но Петрович на этом не успокоился. Мы укладывали и перекладывали соль, продукты, доски и другое снаряжение, укрывали все брезентом.

Здорово наработались за день. Устали. Спать легли поздно. И опять перед сном слышалось тоскливое завывание ветра. От ветра и дождя палатка шевелилась, как живая. Где-то совсем рядом угрожающе шумели накатывающиеся на берег волны.

Проснулся я среди ночи от сильного удара по голове. Ничего не понимая, вскочил с постели. Холодные струи дождя ударили в лицо. Ветер валил с ног.

Рядом, сжавшись калачиком, растерянно озирался сосед по койке Володя Ермолин.

— П-палатку сорвало! — стуча зубами, проговорил он.

Тут только я понял, что большое крыло, махавшее вверху над нами, — сорванный край палатки. Другим концом она еще каким-то чудом удерживалась крепко вбитыми кольями.

— Вставать всем! — рявкнул в темноте Петрович.

Почти всю ночь под дождем и ветром, под неумолкавший рев волн устанавливали мы палатку (ее срывало два раза). Потом я долго дрожал, не мог согреться под промокшим одеялом и только к утру уснул. Но зато и утро на другой день было великолепное! (Погода на Новой Земле меняется поразительно быстро.)

Небо совсем безоблачное и такое голубое и ласковое, как в хороший летний день у нас в Архангельске. Солнце, словно извиняясь за плохую погоду первых дней, светило и грело вовсю. А море! Какое оно ласковое, смирное! Как приятно звучит в ушах музыка набегающих волн.

После завтрака Петрович повел нас на птичий базар, где мы должны были начать сбор яиц кайры. Мы несли с собой корзины и длинные прочные веревки.

Птичий базар произвел ошеломляющее впечатление на каждого. Там стоял оглушающий, не умолкающий ни на минуту птичий гам. Тысячи и тысячи птиц рядом сидели на узких карнизах скал, выпаривая потомство. Другие тысячи птиц летели к морю и обратно с моря.

Кайра — птица, чем-то похожая на маленького пингвина. Она кладет одно яйцо прямо на выступ скалы. Яйца в полтора раза больше куриных и не уступают им ни по вкусу, ни по питательности. Тут же, на скалах, немного в стороне сидят чайки: топорки, глупыши и много всяких других.

Иногда чайки по двое, по трое налетают на возвращающуюся с добычей с моря кайру и отнимают у нее рыбу. Пираты, да и только!

Петрович посадил нас на землю недалеко от края скалы и долго рассказывал о правилах, которые надо соблюдать при сборе яиц, страховке, самостраховке и других вещах.

Вид сорокаметровой, почти отвесно падающей стены, у подножия которой билось о камни море, внушал страх. С высоты птичьего базара открывалась незабываемая картина волнующегося бесконечного моря.

Но любоваться величественной картиной Петрович не позволил. Он разбил всех на группы по три человека в каждой. В нашей группе оказались Тема Кривополенов, Володя Ермолин и я. С величайшим усердием перепоясали мы веревкой Тему Кривополенова, и он, опасливо поглядывая вниз, стал спускаться на скалы.

Петрович ходил от группы к группе, ворчал, поучал, покрикивал.

От Темы мы успели уже поднять несколько корзин с яйцами, как вдруг веревка, за которую он был привязан, ослабла. Мы подергали — нет ответа. Подождали. Подергали еще — безрезультатно, веревка свободно висела.

— Уп-пал! Р-разбился! — заволновался Володя.

Бухая огромными рыбачьими сапожищами, прибежал Петрович, потный, встревоженный.

— Те-ё-ома! — закричали вниз мы все трое.

— Чего голосите, черти? — раздался его голос совсем рядом из-за выступа скалы, и вот уже перед нами с корзиной яиц он, живой и невредимый.

— Почему без веревки гулял, милый мальчик? — тихо, зловеще спросил его Петрович.

— Мешает она там. Камни сыплются, — неуверенно оправдывался Тема.

— Мешает?! — взорвался Петрович — А ну, марш в палатку, помогай картошку чистить. Там тебе никто не будет мешать.

Спорить с бригадиром было бесполезно. Тема понуро поплелся к палатке.

Следующим на скалы пошел я. Вначале было страшновато. Высота пугала, сковывала движения. Но к высоте, оказывается, можно очень быстро привыкнуть.

Скоро я убедился, что на больших площадках двигаться без веревки даже удобнее.

Смущало вначале присутствие множества птиц, но, убедившись, что они вполне безобидны, не пугаются и не налетают на человека, я привык к ним.

Надо сказать, что через два-три дня каждый из ребят свободно спускался со скал на веревке, а большинство в отсутствие Петровича ходили по скалам без веревок.

И так день за днем: мы собирали яйца, относили их к палатке и там укладывали в длинные деревянные ящики вперемешку со стружками.

Каждый вечер представители нашей бригады наведывались в палатку соседней, второй бригады, интересовались их успехами, а те в свою очередь посылали к нам своих послов. Так у нас возникло неофициальное соревнование: кто больше соберет.

…Был разгар лета. Солнце не сходило с неба, и мы бы перепутали день с ночью, если бы не огромные, со многими крышками карманные часы бригадира.

Недели через две сбор яиц пришлось прекратить: стали попадаться запаренные яйца, появились первые птенцы.

Петрович стал комплектовать группы для промысла кайры. В одну группу он включил ребят постарше, тех, кто умел стрелять. В другую — кто умел грести и плавать, в третью включили самых молодых, четырнадцатилетних. Они должны были «шкерить» кайру и солить ее в специальных чанах из брезента.

Тема Кривополенов, Володя Ермолин и я попали в одну шлюпочную команду.

В первый же день промысла нам здорово досталось. Грести на море оказалось гораздо сложнее, чем на реке. Море почти никогда не бывает спокойным, всегда дышит, волнуется. Хочешь гребануть, а волна опустится, захватишь веслами воздух и летишь с банки, набивая на затылке шишку. Постепенно мы все же приноровились и вдвоем с Володей Ермолиным гребли довольно дружно.

На птичьем базаре двое стрелков, выбрав укромные места, стреляли по кайрам почти в упор. Птицы падали в море, мы подбирали их в шлюпку.

Когда лодка уже почти наполнилась, мы заметили, что много тушек скопилось у берега, почти на грани прибоя. Стали осторожно подгребать и сели днищем на камень, пришлось прыгать в воду — стаскивать шлюпку. Холодная вода обжигала, как кипяток. Волны, набегая одна за другой, били нас о камень, о лодку, мы падали, а волны перекатывались через головы. И все же с великим трудом шлюпку удалось стащить. Мы отгребли в безопасное место, передохнули и тут только заметили, что Володя Ермолин босой.

— Сапог утопил, — сокрушался Володя. — Попадет теперь от Петровича.

Он вчера получил новые рыбацкие сапоги сорок четвертого размера. Только один день щеголял в них…

К палатке гребли изо всех сил. Согревались. Петрович сразу же заставил нас переодеться в сухое белье, дал выпить обжигающе горячего крепкого чаю, накормил супом, яичницей. После этого мы забрались в постели, но и там еще не сразу удалось согреться.

А около палатки тем временем приступили к работе «шкерщики». Они снимали с птицы шкуру, на которой изнутри был слой сала в палец толщиной. Затем промывали тушку и укладывали ее в брезентовый чан с крепким тузлуком. Работа была не тяжелая, но неприятная и утомительно однообразная.

И вот пошли дни за днями, заполненные нелегким трудом. Ладони у нас затвердевали от мозолей, а в ногах после частых холодных купаний стала появляться по ночам ноющая, похожая на зубную боль. (После приезда в Архангельск боли сразу же прекратились.)

Большим событием в нашей, в общем-то, однообразной жизни, был каждый приход «Зубатки». На ней нам доставляли свежий хлеб, продукты, сообщали последние известия с фронтов. В один из приходов капитан Грозников рассказал, что недалеко от Новой Земли разбойничает фашистская подводная лодка, которая недавно потопила транспорт «Крестьянин», возвращавшийся в Архангельск.

Не всегда «Зубатка» могла вовремя подойти к нашему острову. Случались затяжные, яростные шторма. Тогда мы мучились из-за недостатка воды и дров — то и другое мы привозили с Новой Земли километра за три-четыре. Без дров мы еще кое-как обходились: ломали «лишние» доски от кроватей, сжигали пустые ящики. А вот с водой было хуже: ее выдавали по скудной норме. Рядом с палаткой пенилась и бушевала вода, но вид ее только усиливал жажду…

В глубоких расселинах скал местами находились небольшие пласты нерастаявшего снега, но лазить по скалам при шквальном ветре было опасно. Петрович категорически запрещал это делать, но ребята тайком все же ходили и приносили в ведрах спрессовавшийся твердый снег. Четыре дня нас мучила жажда, а на пятый шторм неожиданно стих. Засинело небо, ласково заплескались волны.

— Хороша погодка! — говорит Петрович. Его глаза и каждая морщина обветренного лица так и сияют. — Готовьте шлюпку, грузите бочки.

— Эх, бочка ты, бочка! Жила у попа дочка, — балагурит радостно возбужденный Петрович, помогая нам в сборах.

И вот уже надулся парус, карбас чуть накренился набок, весело зажурчала вода. Мы шли к находившемуся напротив птичьему базару с неблагозвучным названием Дрисливый, около которого протекал ручей с удивительно холодной и чистой водой, а на берегу лежали груды сухого, как порох, плавника. Сойдя на берег, мы в первую очередь, лежа на животах, приникаем к ручью и досыта пьем холодную воду.

— Шарик, Шарик! Фью, фью, фью!.. — начинает вдруг подзывать кого-то Тема Кривополенов. Мы оборачиваемся и видим невдалеке небольшую юркую собаку. Она на мгновение останавливается, а затем быстро скрывается за ближним холмом. Мы строим догадки, откуда здесь могла появиться собака, и только потом сообразили, что это был песец.

Не такое уж веселое дело заполнять бочки с водой. Надо несчетное число раз зачерпнуть в ручье ведро воды и добрести до шлюпки. Выливая воду в бочку, я увидел свое отражение и глазам не поверил. Неужели этот мордастый парень — я? Да, здорово мы все здесь поправились на ненормированном питании. Даже неудобно становится, как подумаешь, что в Архангельске сейчас живут на полуголодном пайке…

Бочки заполняются медленно. От холода деревенеют ноги, морская вода разъедает ссадины… Согреться и отдохнуть некогда. И так уж подозрительно быстро наплывает на солнце невесть откуда взявшаяся тучка и начинает разыгрываться ветер. Быстро нагружаем шлюпку сухим плавником и отправляемся обратно. Парус ставить не решаемся. Ветер настолько окреп, что может перевернуть шлюпку. Гребем изо всех сил. Тревожит мысль, что ветер может отнести шлюпку в сторону от Пупового, и тогда…

В открытом море на нашей шлюпке долго не продержишься. А тут еще от залетающих брызг на дне лодки стала заметно прибывать вода. Тема одной рукой держал рулевое весло, а другой пытался вычерпывать воду, но это плохо удавалось. И вот в такой момент у него вырвало из рук весло. Шлюпку стало разворачивать левым бортом к надвигающейся волне. Вот-вот она зальет шлюпку…

— Табань левым! Греби правым! — закричал Тема, выхватывая из кучи плавника доску и орудуя ею, как веслом. Лодка поднялась на гребень волны… — Уф! Кажется, пронесло.

Пуповый все ближе и ближе, но удастся ли нам зацепиться за него?

— А ну, старики! — закричал Тема. — Выдайте все, что можете!

Все-таки нам удалось зацепиться за южную оконечность острова!

Зашли в небольшую бухту, где волны такие смирные и безобидные. Сидим в шлюпке и встать не можем от усталости. Подбежали ребята, за ними запыхавшийся Петрович. Петрович своеобразно выражает радость по случаю нашего благополучного прибытия: помогает выйти из шлюпки, хлопает по плечу и поощрительно поддает каждому коленом под зад.

Пресная вода на Пуповом была в большой цене. Мы даже не умывались ею, а пользовались морской водой, хотя в ней совсем не мылилось мыло. Мыться в бане мы ездили в становище. Здесь нам впервые пришлось увидеть немецкий самолет. Случилось это так.

Наша бригада блаженствовала в баньке. Поддавали пар, хлестали вениками из морской капусты, до красноты терли друг другу спины. В предбаннике возмущалась бригада, которая должна была мыться за нами. Дюжина кулаков стучала в дверь баньки, десяток голосов взывал к совести. И вдруг все стихло, а перед окнами заплясали, запрыгали ребята.

— Самолет! Самолет летит!

Нас неудержимо потянуло на улицу, но помощник бригадира рассудительный Володя Дергач предупреждал:

— Не открывайте дверь. Это провокация. Только откроете — ворвется вторая бригада, выкинет из бани.

И все же мы открыли дверь и как есть, голые, высыпали наружу. Из-за сопки с выключенными моторами планировал самолет. И вдруг спереди у него забился огонек, слух резанула пулеметная очередь, от створного знака, стоящего рядом с банькой, полетела щепа. Оглушив моторами, самолет пронесся над нами, на крыльях у него чернели кресты. Ребята кинулись врассыпную.

Мы, голые, тоже куда-то побежали, но резкий холодный ветер скоро заставил бежать обратно к баньке.

— Ну как? Встретили самолет? — спрашивал Володя Дергач. — А я тут сидел, закрылся от второй бригады. Там ведь такой народ: и помыться не дадут — вытурят.

Где-то совсем рядом с нами шла война, тонули суда, гибли люди. Однажды мы заметили, что море вокруг Пупового все покрыто слоем нефти. Кайры садились в море, пачкали белые грудки и становились неузнаваемыми. Мы понимали, что где-то потоплено судно, а может быть, разгромлен караван. А как-то на остров выбросило два мешка с мукой. Сверху мука подмокла, покрылась коркой, а внутри нисколько не испортилась. Потом прибило бочку со спиртом, смешанным с эфиром. Было ясно, что все это тоже следы кораблекрушения.

Тревожно становилось на сердце у нас, но в то же время мы были горды тем, что рядом с подстерегающей нас опасностью делаем свою нужную и полезную работу. С этим чувством было легче переносить все трудности, которых было предостаточно на острове…

Пришел сентябрь — холодный, штормовой. Все четыре бригады ожидали отправления в Архангельск на небольшом островке вблизи поселка. И вот в конце октября подошел военный тральщик. В течение двадцати минут мы перебрались на него. За кормой скрываются суровые скалы Новой Земли.

Мы шли, со всех сторон окруженные военными кораблями. Среди них узнавались знакомые очертания знаменитого ледореза «Федора Литке», ставшего военным судном.

…Днем и ночью смотрят за водой и воздухом вахтенные сигнальщики, днем и ночью беспрестанно переговариваются между собой корабли: днем — флажным семафором, ночью — огоньками ратьеров.

Мы идем в родной Архангельск с бесценным грузом, добытым нашими руками…