Океан. Выпуск четвертый

Во Владивосток я приехал в начале июля 1943 года. Вышел из вагона и сразу окунулся будто в молочное море. Густой приморский туман держал Владивосток в плену. Как всегда неожиданно, он выполз из Гнилого угла и, постепенно расширяясь, наступал на город, заполнял улицы, переулки, дворы. Туман заползал во все поры, затруднял дыхание.

На рейде невидимые корабли отзванивали сигналы, пронзительно вскрикивал портовый буксир. На Ленинской улице гудели автомашины, непрерывно трезвонил трамвай, скользящий размытой тенью. Кляксами расплывались электрические лампочки, зажженные в окнах магазинов.

Город и порт Владивосток был мне знаком давно. Здесь в 1932 году окончил мореходку, плавал на судах морского пароходства и на ледоколе «Красин». Здесь вступил в партию…

В номер гостиницы, где я остановился, пришел посыльный с приказом немедленно явиться в пароходство. Начальник пароходства товарищ Федотов объяснил, что я назначаюсь капитаном на теплоход «Клара Цеткин». Знакомое название. Припомнилось, что встречался с этим судном в Архангельске: то ли отправлял его в Арктику, то ли выкалывал из льдов Двины.

Теплоход стоял у восьмого причала, пришвартованный кормой к берегу. Старший механик Виктор Иванович Копанев рассказал мне об аварии, которую они недавно потерпели.

В апреле 1943 года судно стояло на якоре в бухте Рында. При сильных ветрах от норд-оста лоция этих мест рекомендует становиться на якорь ближе к берегу. Однако капитан решил, что в данном случае следует стать на якорь подальше от берега. Шел снег, видимость отсутствовала. Ночью сильным ветром судно сорвало с якоря и снесло на камни. Меня поразило бездействие вахтенной службы, заметившей дрейф теплохода только после того, как сорвало ленточный стопор брашпиля. Когда спохватились и дали машине ход, судно крепко сидело на камнях.

В результате днище судна оказалось разорванным под вторым и третьим трюмами. После того как ветер стих, его сняли с камней, завели шланги, откачали воду, поставили цементные ящики. Машина, к счастью, оказалась неповрежденной, и «Клара Цеткин» пришла во Владивосток, можно сказать, своим ходом, правда с помощью буксира.

Несколько слов о биографии теплохода. Он построен в Ленинграде в 1933 году для перевозки лесных грузов из портов Белого и Балтийского морей в порты Англии и континента. Судно однопалубное, с баком, средней надстройкой и ютом. Помещения команды располагались в средней надстройке, на главной палубе, спардеке и ботдеке.

Всего груза вместе с запасом топлива и воды теплоход мог поднять около шести тысяч тонн. В общем, по тем временам судно было хорошее и быстроходное. Я познакомился с его экипажем и, забегая вперед, скажу: команда оказалась отличной и мне не приходилось жалеть, что я связал с ней свою судьбу на долгие и трудные три года.

Бывший капитан теплохода, а теперь старший помощник Семен Евгеньевич Никифоров при первом же разговоре стал меня уверять, что авария пустячная и что все быстро и хорошо сделают в плавдоке.

Я был значительно моложе старшего помощника и по капитанскому стажу и по возрасту. Это ставило меня в несколько неловкое положение, и я не счел возможным вступать в обсуждение причин аварии.

На следующий день от начальника пароходства Федотова я получил официальный приказ на ремонт в Совгавани и рейсовое задание.

Вечером меня ждал приятный сюрприз. Приехал мой старый друг, с которым мы плавали еще матросами, Саша Аристов. Он совершил знаменитый рейс третьим помощником на пароходе «Уэлен», вступившем в бой у берегов Австралии с японской подводной лодкой. Самураи не обратили внимания на опознавательные знаки Советского Союза, напали на советское судно, надеясь на безнаказанность, но просчитались!

— Меня ранило в первой же атаке подводной лодки, — рассказывал Саша Аристов. — Четвертым выстрелом японцы разбили две лебедки, повредили палубную паровую магистраль, пробили в нескольких местах палубу. Осколки продырявили переднюю стенку надстройки. Взрывной волной свалило нашего капитана, ранило его в шею и правую руку. В общем, наделали нам японцы дел, и всего за полторы минуты. Потом лодка погрузилась. Но наша команда решила сражаться с ней до последнего. Орудийный расчет занял свои места.

— Время было светлое?

— Какое там! Темнотища, время полуночное. Второй раз лодка всплыла через сорок минут и выпустила два снаряда. Третий раз лодка всплыла совсем близко — сто метров с левого борта. Пулеметчики сразу открыли огонь. Успели выстрелить и два раза из пушки. Второй снаряд угодил прямо в лодку у переднего края рубки. Ты учти, военных у нас не было, сами управились.

— Кто пушкой командовал?

— Второй помощник Мель, а наводчиком был машинист Николаев, ну, и пулеметчики не подкачали. И врач, женщина у нас, Сергеева, молодец, умело и быстро перевязывала раненых. Капитан Николай Никитич Малахов, несмотря на раны, находился на мостике до самого прихода в порт.

Итак, мечта моя сбылась, я получил неплохой теплоход и был очень счастлив. Мне и не снилось, сколько ждет меня впереди неприятностей и какую трепку нервов испытаю я на первых порах.

Несколько часов я проверял карты и знакомился с лоцией приморского берега. В штурманской было тихо. Два больших иллюминатора плотно задернуты зелеными занавесками. Четко, с металлическим звоном отбивал полусекунды хронометр, невидимый в своей бархатной пещерке.

Еще раз просмотрел список экипажа. Кроме Никифорова, старшего помощника, в нем значились Николай Дудников вторым и Роза Гельфанд третьим помощником. Старший радист — Сергей Лукьянчиков. Хорошее впечатление произвели боцман Павел Пономарев из архангельских поморов и плотник Владимир Апоницын. Секретарь партийной ячейки — старший моторист Яков Сидорович Захарченко. Больше половины экипажа работали на теплоходе несколько лет, со времени его постройки, и судно знали превосходно.

Утром мы в море. Минуем маяк Поворотный. Теплоход двигается на северо-восток вдоль гористого берега. Один за другим слева по курсу возникают в лиловой дали мысы, словно кто-то невидимый переставляет декорации. На западе у самого горизонта синеют величественные вершины Сихотэ-Алиня, заросшие лесом, прорезанные узкими крутыми падями. К морю ущелья-овраги мелели и раздвигались, образуя широкие разлоги.

В одном месте, совсем близко у моря, горела тайга. Тучи дыма висели над лесом. Ветер приносил на теплоход тревожный запах смолистой гари.

В море мы услышали радостную весть. Битва на Курской дуге окончилась победой наших войск.

Итак, еще одна легенда развеяна.

На третий день прошли траверз маяка. А вот и Совгавань. Круто повернули налево. Миновали маленький островок. Направо — бухта Константиновская. Самая глубокая и спокойная бухта в Совгавани. Мне вспомнилось, как я еще матросом на пароходе «Индигирка» приходил в эти места много лет назад. Сколько нового и интересного таили тогда эти берега! В том далеком плавании море совсем очаровало меня.

Наконец мы пришвартовались у ветхой деревянной пристани поселка Совгавань и приступили к выгрузке. Не буду рассказывать подробности ремонта на заводе Дальневосточного пароходства, хотя все документы я бережно храню до сих пор. Но коротко, несколько слов, сказать необходимо.

В док я вошел без помощи буксира. Его пока не было в Совгавани. Закрыли нам днище быстро. Ремонтировали с помощью дублировок, подварки заклепок и подкреплений, временно обеспечивающих живучесть. Скажу откровенно — ремонт производился далеко не по первому разряду. Вопрос шел о летнем переходе в один из портов США, где предполагалось полное восстановление прочности корпуса.

Не стану перечислять все беды, происшедшие из-за плохо проведенного ремонта. Могу только сказать, что в этот тяжелый период я особенно полюбил свое судно. Моряки, как правило, любят корабль, на котором работают. Для настоящих моряков он словно живое любимое существо. Они ухаживают за ним, держат его в чистоте и порядке, привязываются к нему, как к своему родному детищу. Маленькое судно или большое, красивое, современное или устаревшее, оно все равно дорого и близко. У поморов, лучших моряков России, до недавнего прошлого бытовали приметы на этот счет. Не дай бог в сердцах ругнуть свое судно, если оно плохо разворачивается, рыскает во время хода. Судно может обидеться — и тогда прощай спокойное плавание. Обращение с судном должно быть только ласковое.

Я, помню, плавал в Архангельске в 1933 году со старым капитаном Хабаровым, опытным, но беспокойным человеком. Иногда совсем неожиданно, в самый, казалось, неудобный момент, он начинал делиться своими воспоминаниями, и тогда можно было услышать много интересных вещей. Швартовались мы как-то раз к пассажирской пристани. Капитан Хабаров запоздал с задним ходом и с беспокойством посматривал, как движется вперед судно. От нетерпения он притопывал ногой и что-то говорил про себя. Я прислушался. «Миленький, остановись, миленький, не подведи, — твердил он. — Родименький, отблагодарю». Посулы, видно, помогли, и судно остановилось в нужном месте. Капитан Хабаров ласково погладил полированные поручни на мостике.

К БЕРЕГАМ СОЕДИНЕННЫХ ШТАТОВ

Пока выгружали бревна, которые мы привезли из Совгавани, я старался получить в пароходстве груз на переход в США, а это дело непростое.

Предстояло погрузить около трех тысяч тонн досок и руду. Брать полный груз руды на судно, находящееся в аварийном состоянии, я считал невозможным. Но и без нее нельзя было отправляться в плавание: лес шел только до острова Адак. А на переход через Тихий океан леса не дали. Значит, полпути залатанное днище теплохода будет хлюпать по волнам, и заплаты полетят сразу — в этом я не сомневался. Руда должна притопить аварийное днище. Но она одновременно понизит центр тяжести судна и придаст ему стремительность при качке. Тоже опасно.

Долго я колебался и после бессонной ночи все же согласился принять 1200 тонн руды. Она грузилась как балласт, ее распределили тонким слоем во всех трюмах, кроме первого, носового. Сверху грузили доски: лесной груз увеличивал плавучесть судна.

Утром 10 декабря 1943 года я пришел за наставлениями к начальнику пароходства.

— Что ж, — сказал Василий Федорович, — о чем с тобой говорить, пожалуй что все сам знаешь… Одно скажу: будь осторожен. Не суйся в проливы в тумане.

После обеда, приняв на борт лоцмана, мы вышли за боновое ограждение и направились в порт Находку для бункеровки. Деревянный причал едва дышал, швартоваться приходилось без буксира. Но во время войны мы привыкли обходиться «без удобств». Декабрь давал себя знать. Морозило, бухта забита намерзшим льдом. На следующий день утром, заполнив топливом цистерны, отвинтили шланги и приготовились к отходу. Пришли пограничники, явился лоцман, и снова заработала машина.

12 декабря шли с лоцманом к бухте Валентина. Радист принес на мостик радиограмму:

Как всегда при получении подобных телеграмм, на душе становится тяжко. Где-то в штормовом море борются люди за свой пароход, их жизнь в опасности. Представил себе Александра Федоровича Шанцберга, с которым мы знакомы. Высокий краснолицый старик с совсем белыми волосами. Трудно ему сейчас…

Я проложил на генеральной карте Баренцева моря координаты. Судно находилось далеко, где-то у Алеутских островов… На призыв откликнулось несколько ближайших к «Чкалову» судов. На следующий день началась буксировка терпевшего аварию судна, а затем произошла трагедия: судно переломилось. В конце концов обе его половины были спасены и отбуксированы в порт.

Позже мне рассказал об этой аварии Александр Федорович Шанцберг.

Вечером прошли опасные места, приходилось идти по фарватеру среди минных полей, известному только лоцману, и стали на якорь в бухте Валентина. Здесь уходил лоцман и начиналось самостоятельное плавание.

Туман — давнишний враг моряков. Мы увидели его издали: огромный белый занавес, спустившийся с неба, двигался нам навстречу. Нижняя часть занавеса медленно колыхалась в волнах. А потом судно вдруг сразу очутилось в густой молочной пелене, и с капитанского мостика с трудом можно было различить, что делалось на баке или на юте. Вахтенные напрасно силятся что-нибудь рассмотреть в тумане. Каждые две минуты судовые сирены резким воем нарушают привычный и равномерный шум работающих дизелей, предупреждая встречные суда…

Широки морские дороги, и все же столкновения судов нередко случаются в морской практике.

Пролив Лаперуза прошли благополучно. При хороших определениях у острова Хоккайдо выход на восток не представляет трудности.

Примерно на меридиане порта Отомари увидели японский сторожевик. Он подошел совсем близко, и офицер, стоявший на мостике, стал по-русски задавать нам вопросы:

— Как называется ваше судно? — И, помолчав, добавил: — Если будете говорить неправду, арестую. Откуда идете? Какой груз? Сколько экипажа на борту? Есть ли пассажиры на борту? Сколько брутто-тонн пароход? В каком году построен пароход? Название судна передайте огнем.

Мы ответили на все вопросы, и сторожевик отошел, разрешив нам следовать дальше. Японцы стали вежливее. Наши победы под Сталинградом и на Курской дуге заметно поубавили спеси японским воякам.

Охотское море встретило нас неласково. Дул свирепый норд-вест, в левый борт ударяла волна, заливая палубу и грузовые люки. Волны быстро увеличивались, качка делалась стремительнее и злей. Ветер достиг штормовой силы.

Неприятности в море случаются, как правило, ночью. В три часа второй помощник Николай Дудников разбудил меня. Оказалось, что в корпусе появилась течь…

Нерадостное, хмурое утро. Видимость всего двести — триста метров. Повалил густой снег. Сила ветра приближалась к урагану. Зыбь двигалась с северо-запада высокими валами с яростными гребнями на верхушках. Удары волн в левый борт сделались сильнее. Вода, попадая на люки, стрелы и такелаж, замерзала. Стремительная качка, крен на оба борта — тридцать градусов. Картина вокруг неприглядная — краски серая и черная.

Держаться на ногах трудно.

Тревогу умеряло сознание, что в трюмах лежат сосновые доски. Если море оторвет листы на пробоинах, судно останется на плаву.

Прошло два дня. Ураганный ветер по-прежнему гнал на наш теплоход зеленовато-серые пенящиеся волны. Качка усилилась, и крен теперь достигал тридцати пяти градусов.

Мне было тогда тридцать два года, я был здоров, стремительные переваливания с борта на борт выдерживал довольно легко. Но и я в конце вторых суток отяжелел и, помню, увидел у себя в каюте… двух Копаневых. Галлюцинация, весьма озадачившая меня.

Опять тревожные вести. Вода из люка левого борта номер три откачке не поддается и через измерительную трубку проникает в туннель гребного вала. Воду спустили через открытые пробки. Вода идет ржавая, видимо, вместе с рудой.

К вечеру ветер утих до силы обычного шторма. Взяли радиопеленг Лопатки, южного мыса Камчатки. Немного отлегло от души — все-таки зацепились за точное место на берегу.

Маяк на мысе Лопатка! Сколько раз ты выручал меня в труднейшем положении, давая возможность безопасно пройти пролив. Японцы во время войны держали в своих руках всю Курильскую гряду, и, несмотря на то что между островами были превосходные широкие и свободные от опасностей проливы, они запрещали проход через них. Мы, советские моряки, могли плавать Первым Курильским проливом между мысом Лопатка и островом Шумшу. В наших руках была половина пролива, другая принадлежала японцам.

Для навигации Первый пролив не очень удобен и поэтому в мирное время использовался редко. От мыса Лопатка на северо-запад шла длинная гряда каменных рифов, а посередине на всех картах значилась пятиметровая банка. Как мне рассказывали, капитан Иван Чечельницкий когда-то сидел здесь на своем пароходе, и, хотя последующими промерами банку не обнаружили, на картах ее отмечали. Я был уверен, что Чечельницкий сидел где-то в другом месте, однако старался, как и все, держаться от банки подальше.

В общем, эта банка Чечельницкого суживала и без того узкий пролив.

В час ночи 18 декабря увидели на северо-востоке красный проблесковый огонь. Ни на карте, ни в описании огней и знаков, ни в лоции огонь не обозначен. Весьма неприятное положение. Решил довериться маяку Лопатки, однако пришлось все же на всякий случай дать малый ход и продержаться до рассвета.

Несколько раз выходил на мостик и приглядывался к рубиновому огоньку. Всю ночь он тревожил душу. Утром показался берег, однако тут же скрылся за пеленой тумана. Двигаемся на ощупь, каждые пятнадцать минут берем радиопеленг Лопатки и измеряем глубину.

Современному судоводителю покажется странной наша тревога при прохождении Первого пролива: конечно, с локатором плавание в нем не представляет особых трудностей.

В проливе зыбь уменьшилась, и все мы вздохнули с облегчением. К обеду открылись берега, и я увидел стройную башню маяка Лопатки и маяк на противоположном японском берегу. Миновали благополучно и банку Ивана Чечельницкого. Теплоход вошел в Тихий океан.

Под защитой полуострова Камчатка идем почти спокойно. Ветер умеренный, и зыбь в два-три раза меньше, чем в Охотском море. Теперь наш курс — вдоль побережья Камчатки. Приближались новые заботы, еще более тяжелые. Дело в том, что по грузовым документам — коносаментам, — находящимся на судне, и по записям в вахтенном журнале видно, что наш теплоход следует в Петропавловск, где ему надлежит сдать груз. Но это не так. Мы идем на остров Адак, принадлежавший американцам, и там будем разгружаться. Когда пройдем Петропавловск, путь наш — к Алеутским островам.

Прошли Авачинскую губу, в глубине которой находился Петропавловск. Берега видны хорошо. Мысы четко различаются. Неожиданно появился самолет «дуглас». Объявлена боевая тревога. Самолет сделал один круг над пароходом и улетел. Через пятнадцать минут появился снова. Опять боевая тревога; каждый занял свое место у скорострельных пушек и пулеметов. Вахтенные на мостике старательно обшаривали биноклями каждый уголок неба и моря. Взгляд штурмана следил за барашками волн: за белой пеной иногда прячется перископ. В этих широтах водятся не только мирные кашалоты, но и подводные лодки.

В четыре часа 19 декабря определились по мысам Камчатский и Африка и легли курсом на чистый восток.

Пока мы шли рекомендованным курсом в десятимильном коридоре, нас, по идее, должны были миновать всякие случайности войны. Ночью на пароходе зажигалась елочка (три вертикальных огня — зеленый, красный, зеленый), а днем нас могли отличать по советским флагам, нарисованным по бортам и на брезентах трюмов, и по гигантским буквам «СССР». И сверху и с моря видно, что идет пароход, принадлежащий Советскому Союзу.

22 декабря пересекли 180-й меридиан и, таким образом, стали считать 22-е число «повторяющимся дважды». В полдень мы находились в Западном полушарии. Определившись по солнцу, легли на курс «чистый юг», прямо на остров Адак. Наступило тревожное время. Теперь японские подводные лодки или надводные корабли могли в любой миг остановить наш пароход. Вызвали радиостанцию на Адаке. Так было предписано инструкцией. Никто нам не ответил. Радист спросил у меня разрешения повторить вызов и снова вышел в эфир. И опять никто не ответил. Вызывая американскую радиостанцию, мы обращали на себя внимание японцев. Решил больше не рисковать.

В четверг 23 декабря ночью по курсу примерно за шестьдесят миль показалось огромное зарево над островом Адак. С рассветом подошли к северной оконечности острова.

Адак относится к группе Андреяновских островов. К западу расположены Крысьи острова, среди них знаменитый Кыска. 7 июня 1942 года остров Кыска захватили японцы. Такое соседство нас не радует.

Берег приближается. Его низкая полоса выступает небольшим мысом к северу. Видны два дома, сигнальная мачта. На самом конце мыса — знак в виде прямоугольной черной башни. На теплоходе подняли позывные сигналы — никакого движения. Желая обратить на себя внимание, подошли к берегу совсем близко и непрерывно гудели сиреной.

Самое странное заключалось в том, что самолеты, летавшие над нами, не обращали никакого внимания на теплоход.

Целый день свирепствовала пурга. Мы ходили взад и вперед на видимости сигнального поста. Целый день гудели, звали Адак по радио, давали световые сигналы — все напрасно. В любую минуту могли появиться подводные лодки японцев и потопить нас, не обращая внимания на флаги, буквально на глазах у американцев.

— Что будем делать, Константин Сергеевич? — спросил старпом Петр Николаевич Василевский, заступивший на вечернюю вахту. — Ветер штормовой, несет на остров.

— Работайте малым ходом на ветер.

Волнение моря усиливалось. Наш теплоход снова стало валить с борта на борт.

— Константин Сергеевич, поступление воды в балласты снова усилилось, — доложил старший механик.

Что делать? Вместо ожидаемого отдыха в закрытом порту — болтанка и возня с откачкой балластов. Войти в закрытую военно-морскую базу без лоцмана и карты невозможно. Ожидание лоцмана, по-видимому, бесполезно и опасно.

Немного успокаивало снова разгулявшееся волнение на море. В такую погоду вряд ли подводная лодка отважится атаковать наш теплоход. Подумав, решил дождаться завтрашнего утра, а пока отойти немного от берега.

За ужином обычного оживления не было. Командиры молча ели свой суп и надоевшие котлеты, пили мутный чай.

Наступил сочельник, канун рождественских праздников, 24 декабря. Мы снова подошли к острову Адак, всячески стараясь обратить на себя внимание. Шел частый снег, временами прояснялось. Над нами летали самолеты, а мы по-прежнему оставались незамеченными. Опять в машине появилась вода, и машинную команду подняли по тревоге…

В полдень терпение истощилось. Считая дальнейшее ожидание бесполезным, я решил идти к острову Акутан, открытой военной базе американцев, куда заходили все идущие в США советские суда. По пути в Акутан из трюма в машину все время поступала вода, ее откачивали насосами. Входили в бухту при сильном снегопаде, при видимости от трех до четырех кабельтовых.

В пять часов вечера в воскресенье 26 декабря отдали якорь в бухте. Течь в машину из трюма номер три усилилась, откачивающие устройства работали непрерывно. Сообщили на пост о своем прибытии, просили немедленно выслать конвойного офицера. Однако никто не явился, и мы простояли в ожидании всю ночь. Утром ветер усилился, и пришлось отдавать второй якорь. Для безопасности машина работала малым ходом вперед. Течь в машине не утихала, хотя волнения в бухте не было.

Полдень 28 декабря — никаких изменений. Возмущение экипажа велико, дорог каждый час, а мы теряем время сутками. Решил спустить моторную шлюпку и отправиться на берег. На берегу в удобном и теплом домике жили офицеры, переводчики и немногочисленный обслуживающий персонал.

Меня приняли на острове гостеприимно, радушно. Акутанская администрация крайне удивилась, услышав мой рассказ о наших мытарствах.

— Невозможно! Невероятно! Здесь, наверное, ошибка! — раздавались голоса.

Старший офицер базы обещал мне все узнать, приготовить карты для плавания. Как выяснилось позже, американцы пытались к нам приехать, но катер перевернулся на крутой волне и матрос-рулевой утонул. Остальные едва спаслись.

Карты для плавания на базу Адак, совершенно секретные и отлично выполненные, переводчик привез только на следующий день утром. Приглядевшись, я обнаружил, что с севера остров заминирован довольно основательно, и, значит… наш теплоход целые сутки гулял по минам. Мысленно поблагодарил морского бога, что все обошлось благополучно.

— Командование базы на Адаке приносит вам извинения, капитан. Произошло недоразумение, мы всё выяснили. Теперь вас встретит лоцман вот здесь. — Переводчик показал место на карте. — На Адаке вас ждут. Не смею больше задерживать.

И переводчик, пригубив из рюмки крепкой лимонной настойки, заторопился к трапу.

Не теряя минуты, мы выбрали якоря и, попрощавшись гудками с пароходами, стоявшими на рейде, двинулись к выходу.

В море нас встретил крепкий юго-западный ветер и крупная зыбь.

Плавать по новым подробным картам истинное наслаждение, все идет как по маслу. Мысы появляются за мысами и вовремя исчезают. Огни светят там, где им предназначено светить. Три раза в разных местах нас запрашивали посты наблюдения. Над теплоходом не раз проносились самолеты.

31 декабря в шесть часов вечера в точно указанном месте подошел лоцманский катер. И вот наконец лоцман на борту. Теперь нас от волны защищают берега, виднеющиеся со всех сторон. Через полчаса вошли в порт, а еще через полчаса с помощью юркого буксира пришвартовались к отличному новому причалу.

Спущен трап, на борту появились капитаны всех степеней, полковники, подполковники, сержанты и рядовые. Американцы радушно приветствовали нас как своих союзников и поздравили с наступающим Новым годом. И здесь, на Адаке, у причала, я вспомнил, что наступает новый, 1944 год…

Приняли нас без всяких формальностей. Но выход на берег экипажу запретили.

Рядом с нашим вахтенным краснофлотцем у трапа поставили армейского полисмена. Однако всех, кто приходил на теплоход, пропускали без всяких ограничений. Для нужд судна любезно предоставили офицера-переводчика, который днем и ночью находился на теплоходе.

Наступил Новый год. Поздравить с праздником приходили всё новые и новые люди. На острове Адак, на территории военно-морской базы, соблюдался строгий сухой закон, и поэтому желающих поздравить меня нашлось много. Визитеры сообщили, что на базе были попытки варить крепкую бражку из сока ананасов и дрожжей, однако самогонщиков посадили под арест.

На скорую руку мы приготовили встречу Нового года. У всех было одно желание: поднимая бокалы, все произносили два слова: «За победу!»

После бурных дней, проведенных в море, наступили первые часы покоя. Все радовались, что вырвались живыми и здоровыми из довольно сложного положения.

Поздравить экипаж теплохода с Новым годом пришли армейские музыканты. Их превосходная игра доставила нам большое удовольствие. Наши корабельные дамы — буфетчица и дневальные, а особенно третий помощник капитана Роза Завельевна Гельфанд — получили множество разнообразных сувениров. Словом, для всех нас это была памятная дата, и в эту ночь долго никто не мог уснуть. Мы словно переселились в другое царство — в царство покоя и благополучия.

Однако дело есть дело, и американские солдаты в половине второго приступили к выгрузке. Работа шла споро, сразу на все пять трюмов. К полудню прибыли водолазы для осмотра подводной части. Я просил док, однако дока командир порта не дал, ответив, что он занят. Водолазы, осмотрев днище, нашли, что дублеровка в носовой части оторвана, а поставленные для подкрепления гужены вырваны ударами зыби. Там, где торчали гужены, остались многочисленные дыры. Наши опасения подтвердились.

На следующий день прибыл адъютант командующего Северотихоокеанским флотом адмирала Франка Жака Флетчера с приглашением посетить его. Адмирал принял меня и старшего помощника Петра Николаевича Василевского в своем штабе без переводчика и каких-либо других лиц. Это был высокий розовощекий и седовласый человек, типичный английский моряк. Возле его ног, как и следовало ожидать, лежал огромный дог. Вестовой принес нам по чашечке кофе, сахарницу и вазочку с печеньем. Адмирал прежде всего представил нам своего пса, затем вежливо справился о нашем здоровье и о том, как мы дошли до Адака. Он поблагодарил за превосходные доски, которые мы привезли, весьма пригодные для постройки аэродромов на каменистом острове. Затем спросил наше мнение: успешно ли наши союзники бомбардируют Германию и могут ли эти бомбардировки отчасти заменить второй фронт? Мы ответили, что бомбардировки и второй фронт — вещи разные и что сейчас нужен второй фронт. Адмирал с нами согласился и твердо сказал, что его личное мнение — совершенная необходимость второго фронта, и в самом скором времени.

— Двадцать второго декабря я имел честь принимать у себя славного русского моряка, капитана Шанцберга, — заговорил о другом адмирал. — У него переломился во время жестокого шторма пароход. Шанцберг вел себя отлично. Обе половины парохода нам удалось прибуксировать на Большой Ситхин. Весь экипаж остался жив. В Америке они получат новый пароход «Валерий Чкалов».

Затем адмирал стал жаловаться на скверный климат Алеутских островов, затрудняющий постройку порта и прочих сооружений базы. Я сказал:

— Должен сделать заявление, адмирал, как союзник, желающий вам успеха.

— Я вас внимательно слушаю. — Командующий повернулся в мою сторону.

Я поведал обо всех наших злоключениях при подходе к острову и попытке вызова лоцмана.

— Не понимаю только одного: как мы не подорвались на ваших минах, — сказал я в конце, — пройдясь несколько раз взад и вперед по минным полям. Я огорчен как союзник, что ваши посты наблюдения и связи оказались не на должной высоте. Ведь вместо нашего судна мог находиться японский транспорт, он мог принести вам немало бед… Сколько самолетов пролетело над нашими головами!

Адмирал Флетчер выслушал меня, не проронив ни слова. Потом поблагодарил, как он выразился, за интересное сообщение, и, поднявшись, стал прощаться.

И вот мы возвращаемся на теплоход. То, что мы видим, поражает нас. Превосходные бетонированные дороги, много всевозможных машин всяких типов, перевозящих грузы. Много солдат по обочинам дороги. Чувствуется, что остров густо населен военными и что здесь ведется крупное строительство.

Сопровождавший нас офицер-переводчик давал объяснения. Он уточнил, что на острове около пяти тысяч машин, больше сорока тысяч солдат-армейцев и много летчиков и моряков. Он рассказал, что остров разбит на несколько секторов и в каждом строительством ведает инженерный генерал. Строительство засекречено, то, что делается в соседнем секторе, соседи не знают, и пропуска действительны только на своей территории. Есть несколько госпиталей: для флота, для авиации и армейских частей.

— На будущий год мы закончим строительство, — сказал водитель нашего «джипа». — Скорей бы, надоело. Вы знаете, — помолчав, добавил он, — японцы пытались захватить этот остров. В августе прошлого года через несколько дней после начала работ они высадились на западном берегу бухты Килик на шестидесяти резиновых шлюпках, по шесть солдат в шлюпке. Мы дали им высадиться и уничтожили пулеметным огнем… Да, сейчас Адак не возьмешь голыми руками. А ведь еще в прошлом году здесь никого не было. Голубые песцы — вот кто обитал на острове. Несколько человек — владельцев заповедника — приезжали сюда на летнее время. В августе мы построили первый аэродром, с этого все началось…

Я слушал водителя и вспоминал первых открывателей острова. Русские мореходы на малых парусных судах проникли сюда в начале XVIII века. Вся группа Алеутских островов от Аляски и до восточного острова Атту была открыта и обследована русскими.

Вместе с Аляской царское правительство продало в прошлом веке и Алеутские острова. Глубочайшая ошибка, но сделанного не вернешь…

По дороге остановились у небольшого магазина для солдат и офицеров. Водитель сказал, что таких магазинов на острове несколько. Большой выбор фруктов и всевозможных соков и, конечно, кока-кола, продукты, обувь, одежда и разные безделушки. Выпили по бутылочке кока-колы.

Бухточка Суппер-Ков, где расположен причал, у которого мы стояли, находится в превосходном заливе Хулух. Она врезается в западный берег и служит портом военно-морской базы.

Что я увидел в порту во время нашей стоянки? Во-первых, большой причал в виде буквы «Т» длиной около трехсот метров, а рядом с ним Г-образный, длиной около ста пятидесяти метров. Десятисаженные глубины у продольных причалов вполне пригодны для швартовки больших судов. Ширина причалов двадцать пять метров. Эти два причала образуют ковш для маломерных судов. Работы велись с широким размахом.

Я еще сидел в кают-компании за чаем, когда явился морской офицер в чине капитана второго ранга. Он попросил срочного конфиденциального разговора, и мы отправились с ним в каюту, прихватив по стакану чаю.

— Капитан, расскажите, что произошло двадцать третьего декабря, когда вы подходили к базе.

Я понял, что адмирал Флетчер начал расследование.

— Если возможно, покажите ваш путь на карте, — попросил моряк.

Я достал старую карту с прокладкой и новую, полученную в Акутане. Посланец покачивал головой и приговаривал:

— Ай-ай, это потрясающе! Целые сутки вы ходили по минам. Ни пост, ни самолеты не заметили вас.

— Может быть, и заметили, однако не доложили начальству, и нам пришлось идти в Акутан. Потеряно впустую восемь суток во время войны.

— Ай-ай! Я разберусь, выясню.

Через час капитан второго ранга любезно раскланялся и покинул судно. Я взял с полки книгу, расположился поудобнее в кресле и стал читать. Через десять минут в каюту постучал еще один моряк. Этот был чином пониже. Он пришел с толстой тетрадью, в которую записал мой рассказ о злополучных событиях 23 декабря.

Переводчик между тем рассказал мне о порядках на острове. Кроме сухого закона, здесь строгая военная цензура. Офицеру в чине майора поручен просмотр всей корреспонденции. В каждой части есть человек, которому передаются письма в незапечатанном виде. По большей части это священник в военной форме. О просмотре корреспонденции личному составу базы объявлено официально. Издается газета с надписью: «Вынос газеты за пределы острова категорически запрещен». Чтобы военнослужащие могли послать газету родным и близким, выпущен специальный новогодний номер.

Наконец я остался один и с наслаждением продолжал читать роман Вальтера Скотта.

Но снова раздался стук в дверь. Опять переводчик и с ним военный в чине армейского капитана. Форма американских военно-воздушных сил.

Капитан представился и попросил меня рассказать о событиях 23 декабря. Пришлось все повторить. Я считал, что помогаю союзникам в войне против общего врага.

Добросовестно заполнив страничку в записной книжке, капитан с гордостью сказал:

— Наши летчики первого января и сегодня, четвертого января, бомбили Парамушир. С последнего полета они недавно возвратились. Все живы и здоровы, а бомбы оставили японцам… Приезжайте к нам в гости, — пригласил капитан. — Летом у нас хорошо — озера, речки, хорошо ловится рыба, есть форель. Даже трава растет, — закончил он с усмешкой, — похожая на овес. Лето есть лето, а сейчас январь на дворе. Как ваши первооткрыватели, русские мореходы, заметили, здесь, на острове, всегда осень. И летом может быть снег и зимой дождь. Так и живем.

Он сказал еще, что адмирал Флетчер справедлив, но строг и что все его побаиваются.

На следующий день грузовые операции закончились, буксиры немедленно отвели нас на рейд, и мы отдали якорь на глубине тридцати саженей.

Баржу привели только вечером. К девяти часам вечера взяли 66 тонн дизельного топлива и, не теряя ни минуты, двинулись в путь. Порт назначения — Сиэтл; там мы должны выгрузить остальной груз — руду. Как я уже говорил, руда вызывала у меня беспокойство. Плавучий груз мы, увы, оставили на Адаке. Осталась руда. Центр тяжести, и без того низкий на лесовозах, еще больше понизился.

Полученная в порту навигационная карта на январь предсказывала сильные ветры. «Роза ветров» была угрожающей.

Что же сказать об американцах на Адаке? Как они приняли наш теплоход, как отнеслись к нам, советским морякам?

Все делалось от души, без всякого нажима. У нас об этих встречах остались самые хорошие воспоминания.

Рядовой американский народ явно сочувствовал советским людям. Но в то же время в Америке действовали иные силы. Мне запомнились очень назойливые вопросы переводчика о Камчатке. Он приносил секретную карту полуострова, где с большой точностью были указаны названия с русским произношением. Смысл его вопросов, касаемых Камчатки, мне показался странным.

ВЕЛИКИЙ, ИЛИ ТИХИЙ

В субботу 8 января вышли в Тихий океан. Ветер крепкий, северо-западный. Пасмурно. Кривая барометра ползла кверху, но вскоре стала падать, а ветер перешел на западный, потом к югу, набирая постепенно силу. К пяти часам утра 9 января восточный ветер достиг штормовой силы, зыбь быстро возрастала.

Молим морского бога прекратить свои забавы. Судно качает и с борта на борт и с носа на корму. Вода в трюмах прибывает. Заклинило руль. Новое испытание, ниспосланное нам, мы совсем не заслужили. Остановили машину. Через полчаса механики устранили неисправности, и мы снова легли на прежний курс. Ветровая волна усилилась. Мы приближались к центру циклона.

Когда наше отнюдь не маленькое судно поднималось на волнах, часть днища оголялась и словно повисала в воздухе. В стремительном своем падении, коснувшись воды, судно испытывало удары, потрясавшие его до основания. Когда оголялся винт, машина освобождалась от связывающих ее сил, и грохот дизеля врывался в рев разбушевавшейся стихии.

Временами корабль зарывался в белую кипящую пену. Сотни тонн воды обрушивались на палубу, и неопытному человеку могло показаться, что судно никогда больше не всплывет на поверхность. Но вот нос судна опять возникал среди волн, стремительно поднимался вверх, и вода с шумом сбегала в океан через штормовые шпигаты. Вахтенный штурман записал в судовой журнал: «Жестокий шторм, 11 баллов. Зыбь до 9 баллов». В такую погоду мало кому удается заснуть после тяжелой вахты. Спать приходится по-особому, упираясь ногами в стенки каюты.

Чтобы предохранить корпус корабля, изменили курс к югу. Хотя и адски качает, однако удары прекратились. А ветер все крепчает. К шестнадцати часам 9 января он достиг ураганной силы. Теперь речь шла о том, чтобы сохранить корабль от гибели.

Старпом Петр Николаевич проверил запасы воды и продовольствия в спасательных шлюпках. Добавили мясных консервов и галет. Петр Николаевич и боцман Павел Пономарев, помогавший старпому, прекрасно понимали, что спустить шлюпки в ревущее и грохочущее море вряд ли удастся. А я, расположившись между телеграфом и стенкой рулевой рубки, размышлял о надвигающейся катастрофе.

Корпус не выдержит… Насосы не справятся с откачкой воды. Погибнет судно, люди. Кто же виноват? Конечно, капитан. По тем временам он ни с кем не делил вины. Недоглядел, не предусмотрел, не распорядился… — все он, капитан. «Но, черт возьми, разве не предупреждал я начальника пароходства о недоброкачественном ремонте, не просил лесного груза до порта назначения?» — доказывал я кому-то невидимому. И тут же с досадой себе: «Ну и кусай теперь себе локти и утешайся тем, что ты все это предвидел и не мог ничего изменить».

Заглядывая вперед, оговорюсь, что через полтора десятка лет приказом министра ответственность капитана за аварию разделили между всеми лицами, участвующими в подготовке судна в рейс.

Но вернусь к тем штормовым временам. Петр Николаевич с трудом открыл дверь, прижатую ветром, и вошел в рубку. В это время судно стремительно повалилось на борт, он, не удержавшись, поехал по мокрому настилу и очутился у меня в объятиях.

— Запасы в шлюпках, на местах, — сказал он, отдышавшись, — и анкерки с водой.

— Лево руля судно не слушает, лево не идет! — испуганно крикнул рулевой. — Смотрите, я положил руль лево!

Действительно, аксиометр показывал всего пять градусов, и судно катилось вправо… Мы встретились со старшим помощником взглядами.

По-прежнему дул ветер от востоко-северо-востока ураганной силы. Огромные серо-зеленые волны поднимались и справа и слева, и по носу и по корме. Барометр продолжал падать.

Что делать? На этот вопрос должен дать ответ капитан, и дать немедленно.

Громко и тревожно зазвонил звонок машинного телефона. Старпом взял трубку.

— Насосы не берут воду. Уровень воды в носовых трюмах поднимается.

Судно сделалось игрушкой волн и ветра. Плавучесть его будет ухудшаться с каждым часом.

— Пойдемте посоветуемся, что делать, — обратился я к стармеху.

Судовые часы показывали без трех минут час ночи.

В каюте мне запомнились бархатные зеленые занавески на окнах, ложившиеся при качке почти горизонтально, и пенные потоки воды, катавшиеся с борта на борт. Что-то скрипело и постукивало внутри теплохода, словно он охал и просил помощи.

— Виктор Иванович, — без всякого вступления спросил я, — вы можете починить руль?

— Ничего не могу сделать… Даже не могу понять, в чем дело. Дьявольщина какая-то!

Стармех был бледен. На щеке темнело большое пятно машинного масла.

— Вы даже не надеетесь отремонтировать руль? Даже не указываете срока?!

— Какой срок? Если бы я знал, что́ ремонтировать! Руль где-то заклинило, но где?

— Что же вы предлагаете?

— Вызвать спасательный буксир и возвращаться обратно в Акутан. Необходим водолазный осмотр.

— Как думаете вы, Петр Николаевич?

— Я присоединяюсь к стармеху.

Теперь мне надо сосредоточиться и подумать как следует. Конечно, оставаться в таком беспомощном положении без надежды на исправление руля глупо. Болтаться поплавком на вздыбленном Тихом океане! Надо вызывать спасательный буксир немедленно… «Но все ли ты продумал, капитан?» — задал я вопрос себе. И вдруг пришла мысль: а если мы повернем на обратный курс, на запад, ветер нам будет в правый борт. Значит, руль придется откладывать вправо, а вправо он работает. Да, правильно. Так и сделаю. Чем ближе мы подойдем к Акутану, тем дешевле обойдется государству буксировка. Я снял трубку телефона. Посмотрел на часы: 1 час 20 минут.

— Мостик слушает.

— Полный ход. Курс двести семьдесят. Руль право, разворачивайтесь, я сейчас иду.

Перед моими глазами прошли все товарищи по теплоходу — матросы, мотористы, механики, штурманы. Буфетчица Варвара Андреевна, мальчишки — палубные ученики. Все они верят, что капитан знает, что делает. Почетное звание Героя Советского Союза еще больше заставляет верить. Некоторые из них сейчас спят, другие стоят на вахте на палубе и у машины.

Несмотря на утомительную качку, все механизмы действуют четко и непрерывно. Но почему руль работает лишь в одну сторону?..

Когда судно развернулось курсом на остров Акутан, условия, как я и предполагал, изменились. Судно слушалось.

Я был на ногах почти двое суток и теперь, когда напряжение спало, присел на дерматиновый диванчик в штурманской и мгновенно уснул.

В шесть утра меня разбудил старпом. Я сразу вскочил.

— Руль перестал заклиниваться, — сказал он, радостно улыбаясь.

— А что с ним было?

— Неизвестно. Может быть, повернуть? — посоветовал старпом. — Ветер немного утих, и волна стала меньше.

Действительно, волна заметно уменьшилась. Подумав, я приказал ложиться на прежний курс. Спустившись в каюту, взял лежавшую на столе телеграмму с вызовом спасательного буксира и спрятал ее в ящик стола. Сейчас она, написанная по-английски, лежит перед моими глазами. Сколько было переживаний и раздумий, пока я решил написать эту телеграмму, так и не переданную.

Отлегло от сердца. Идем вперед. Чувствую движение всем своим существом. То, что было недавно, вспоминается как дурной сон.

Однако ветер не утихает. Наоборот, снова стал набирать силу. Правда, ветер юго-западный, дует в корму с правого борта, значит, попутный. Стремительная качка не прекращается ни на один миг. Каждую минуту судно переваливается с борта на борт восемнадцать — двадцать раз.

Около часа ночи я с книгой в руках лежал на койке. Задремал. В головах горел ночничок, освещая слабым светом каюту. Проснулся от легкого щекотания. Сначала не мог понять, в чем дело. Но потом увидел огромную крысу, сидевшую в ногах на деревянном ограждении койки. Она осторожно скусывала кожу на моей пятке. Я шевельнулся. Мерзкое животное мгновенно исчезло. Необыкновенный случай. Мне не приходилось даже слышать о подобном нахальстве. Крысы на судах не редкость, удивляться вроде нечему. Но обычно они живут где-то внизу, в скрытых от человеческого глаза местах… Питаются крысы съедобными грузами в трюмах и запасами провизии экипажа.

В этом рейсе мы везли несъедобный груз. А вся наша провизия хранилась в судовом холодильнике. Забраться туда они не могли. Видимо, оголодали и осмелели. В Америке придется уничтожать их отравляющим газом.

…Ночью радист Лукьянчиков неожиданно вручил телеграмму:

И сразу же еще одну телеграмму: радистка «Тымлата» прощалась со своей дочкой.

Телеграммы потрясли меня. Марк Сергеевич Москаленко вышел на своем «Тымлате» через две недели после моего отплытия.

Только в Портленде мы узнали, что произошло в те дни у берегов Камчатки. 7 января «Тымлат» прошел Первый Курильский пролив. В Тихом океане на крупной волне от северо-востока судно стало испытывать сильные удары, появилась течь, а груз увеличивал стремительность качки. 9 января качка продолжалась. Трюм быстро заполнялся водой, и судно получило большой дифферент на нос. Около полуночи 11 января 1944 года шторм достиг силы урагана. В четыре часа утра волной сорвало брезент и лючины с лазового люка. Сорвало брезент и вскрыло люк номер один. Это привело к полному затоплению трюма.

На аварийный сигнал откликнулись пароходы «Киев» (капитан Г. Макаров) и «Выборг» (капитан Б. Гришин). Кстати сказать, оба — мои однокашники. Приступили к спасательным работам. Делались попытки буксировать «Тымлат», но буксиры лопались. Якорные клюзы тонущего парохода были почти в воде, ступица винта оголилась. С подветренного борта спустили спасательный плот, на него сошли девять человек. Плот быстро отнесло от парохода. В это время капитан Москаленко дал SOS.

…Тихий океан продолжал бушевать. Временами ощущаем сильные удары волны. Вода из отливных отверстий вытекает ржавая, коричневая, с примесью руды. Ход не уменьшаем.

Удивляюсь я крепости нашего теплохода. Ленинградские судостроители построили лесовоз на славу. Если бы все испытания — авария и этот тяжелый переход — пришлись на долю американского судна типа «либерти», оно давно бы разломилось. А мы вот идем и поломанные и потрепанные, а все же движемся вперед.

11 января в полночь мне удалось определить свое место по луне. Оказалось — левее курса на тридцать восемь миль и на двадцать четыре мили позади. Конечно, луна слишком легкомысленный объект для астрономических определений. За малейший просчет можно поплатиться серьезной ошибкой. Но когда нет ни звезд, ни солнца, а место весьма предположительно, то и луна — астрономическое светило.

В шесть часов утра Петр Николаевич взял секстаном несколько звезд. Горизонт оказался хороший. По трем звездам место получилось отличное. Три линии пересекались почти в одной точке. Расхождение с лунным определением — пять-шесть миль. Тоже неплохо.

Жизнь на судне невеселая. Однако если радио приносило вести о победах над фашистами, все ходили с поднятыми головами и радостно делились друг с другом услышанным.

13 января и море и ветер поутихли, однако качка продолжается. Ветер дует то с севера, то с юга, то с востока. Начались туманы, видимость совсем плохая, всего сто — двести метров. Даем сигналы.

14 января большая неприятность: вышел из строя гироскопический компас, перешли на магнитный — древнейший мореходный прибор, по которому плавали еще наши далекие предки. Хорошо, что неполадки гирокомпаса удалось устранить.

15 января утром видимость опять ухудшилась до двухсот метров. Последнее астрономическое определение — в четыре часа утра. Еще одна неприятность: оказывается, у нас нет характеристик входных радиомаяков. Радиомаяки здесь сильные, и даже с помощью нашего устарелого пеленгатора мы могли бы за сутки до подхода «ухватиться» за берег и рассчитать свое место, хотя бы и не совсем точно. Увы, надежды даже на приблизительное определение при входе в залив рухнули. Радист и штурманы пробуют пеленговать, пытаясь нащупать нужные нам входные радиомаяки, однако безрезультатно. Видимость по-прежнему из рук вон плохая. Идем самым малым ходом.

Уже сутки я не ухожу с мостика. Мое черное кожаное пальто набухло влагой и основательно тяжелит плечи. Может быть, вернее повернуть обратно и дождаться улучшения видимости? Из головы не выходит недавняя авария парохода «Узбекистан». В прошлом году он шел из Портленда в Сиэтл. У входа в пролив Хуан-де-Фука (на канадском берегу) пароход погиб на камнях.

Итак, мы медленно продвигаемся вперед при плохой видимости, останавливаясь каждый час, измеряя глубины лотом Томсона. Идем, что называется, на ощупь… Вдруг справа из тумана нам навстречу вышло большое груженое судно. Американец. Он шел параллельным курсом — это укрепило мою уверенность.

Мы разошлись всего в сотне метров.

Не замечаю, как сменяются вахты, не замечаю, что не завтракал и не обедал. Буфетчица приносила горячий кофе на мостик, я пил, обжигаясь и не отводя глаз от моря.

— Константин Сергеевич, вроде бы обратно повернуть время, — деликатно посоветовал старпом, — берег совсем близко, вон водоросли плывут, трава какая-то…

— Еще немного, Петр Николаевич, — отозвался я. — Должен открыться берег.

Положение действительно тяжелое. Наступает темнота. Если бы не встречное судно на параллельном курсе, я, наверное, не выдержал бы и повернул в море. На мостике тихо. Несколько человек молча прислушиваются и приглядываются. Здесь и вахта и подвахта. Даже радист, обладающий острым слухом, пытается услышать туманный сигнал маяка. Слышно, как шлепают по воде лопасти полуоголенного винта, шумит разрезаемая форштевнем вода.

И вдруг меня ударило будто сильным током — слева увидел проблеск маячного огня. Он открылся на высоком берегу.

— Маяк, пеленг, быстро!

Старпом бросился к пеленгатору. Он тоже увидел огонь.

— Двести восемьдесят четыре! — сразу же раздался его голос.

Мгновение понадобилось, чтобы проложить пеленг на карте. Все правильно, мы входим в пролив Хуан-де-Фука. Открывается еще один маяк, теперь на правом берегу. Место хорошее, вошли в пролив удачно. Еще десять минут — и теплоход очутился будто в другом мире: справа и слева горят десятки огней, над головой ясное небо, видны звезды. Ни тумана, ни облаков. И без пеленгов понятно, что мы находимся в безопасности.

Вскоре отдали якорь в Порт-Анджелесе, там, где предписывала лоция. Оставив на мостике старшего помощника, я спустился в каюту, без сил свалился в кресло и долго сидел, не замечая, как с намокшего пальто на ковер стекали ручейки.

Только что все силы были напряжены до предела. Я не замечал времени. Не будь этого творческого подъема, нельзя было бы продержаться такое длительное время на ногах без сна и отдыха.

Приходилось удивляться, с каким спокойствием мои товарищи по плаванию выполняли свои обязанности. Наши палубные ученики, впервые попавшие в морскую передрягу, выдержали экзамен отлично. Стояли, без всяких скидок, на вахте, выполняли любую работу под руководством боцмана Пономарева. А машинная команда! Ни одной поломки, ни одной остановки двигателя по ее вине.

Вскоре на борт прибыл санитарный врач. Через тридцать минут все формальности были закончены, и мы снялись с рейда Порт-Анджелеса и отправились в порт Такома для выгрузки остатков руды. Всю ночь шли под проводкой лоцмана. В десять утра наш теплоход стоял у причала; прибыли таможенники и портовые власти. Все прошло гладко, без всяких осложнений. Весь экипаж получил специальные карточки, которые будут официальными документами при пребывании на американском берегу. Началась выгрузка руды.

Наш теплоход должен был следовать после выгрузки в порт Портленд на реке Колумбия. Бар Колумбии опасен, фарватер на реке узкий и извилистый. Естественно, мы не могли идти в плавание с неисправным рулем.

Все мои опасения я высказал капитану, известному полярнику Александру Павловичу Бочеку. Он был здесь «старшим на рейде».

Я просил водолазный осмотр перед переходом в Портленд. Александр Павлович сразу согласился, Вместе с инженером Мартисовым, работавшим в Сиэтле в числе советских представителей, и Николаем Брызгиным, помощником Бочека, мы вернулись в Такому. Инженер Мартисов тут же направился в рулевую. Включили электрический привод руля. Мартисов положил руль на борт вправо, потом влево. Руль работал.

— Я гарантирую благополучный переход в Портленд, — сказал Мартисов. — Ваше беспокойство необоснованно, капитан.

Я вспылил — слишком свежи были воспоминания о переходе.

— Я повторяю: покуда не буду знать причину заклинивания руля, из Такомы не уйду. Я и так достаточно рисковал.

— Водолазы дорого стоят.

— Теплоход и люди стоят дороже.

В конце концов я добился осмотра руля и всей подводной части. Брызгин отвез меня на своей машине в Такому. На теплоходе мы поужинали и разговорились.

Оказалось, что Николай Брызгин плавал старпомом на танкере «Майкоп» (капитаном был Анатолий Васильевич Левченко), потопленном японскими бомбардировщиками у берегов острова Минданао в конце декабря 1941 года.

— Одна из бомб попала в штурманскую рубку и радиорубку. Радист Женя Дианов был убит в своем кресле у телеграфного ключа. Меня ранило. Осколками ранило еще пять человек из команды.

— Как вы попали в Минданао? Ведь это Филиппины?

— Возвращались во Владивосток из порта Сурабай на Яве, и нас застала война. Японцы объявили войну Америке, Англии и Голландии.

— Но ведь с нами Япония не воевала.

— Мы тоже так думали: ведь у нас на корме был поднят флаг Советского Союза и на палубе мы нарисовали флаги, чтобы летчики видели. Однако ничего не помогло. Бомбили, и не один раз.

Сколько было таких случаев на Дальнем Востоке!

— Самое страшное, — сказал Николай Брызгин, — безнаказанность: ведь у нас никакого оружия. Анатолий Васильевич, наш капитан, делал все, что мог: уклонялся от бомб, беспрерывно маневрировал. Меня до сих пор трясет от злости, когда я вспоминаю японских летчиков, хладнокровно уничтожавших безоружных людей…

— Танкер погиб?

— Двадцать шестого декабря сорок первого года наш «Майкоп» разломился посередине и ушел под воду. На спасательной шлюпке экипаж добрался до берега. Я был ранен и в эти дни находился в госпитале.

— Как отнеслись к вам, потерпевшим кораблекрушение, местные власти? Ведь там были и американские войска?

— Грешить не буду, власти приняли нас радушно. Однако никто не мог отправить нас на родину — шла война. Но когда пришли завоеватели-японцы в мае сорок второго года, начались издевательства. Дело доходило до рукоприкладства. Даже капитану пришлось почувствовать отношение самураев. Однажды солдат ударил его и пытался пригнуть голову: ему показалось, что он недостаточно почтителен перед офицером — лейтенантом. Кормили отвратительно, в пище часто попадалось битое стекло.

— Надо было сообщить нашим людям.

— Пытались, хотели отправить телеграмму в Токио, советскому послу, но японцы запретили. Они устроили поголовный допрос всей команде. Все пытались выудить хоть от кого-нибудь признание, что «Майкоп» потопили американцы. Устанавливали правила поведения и предупреждали, что за малейшее нарушение будут «бить морду». Наши моряки вели себя достойно. Приказы капитана выполнялись беспрекословно, никто не подписал извращенных показаний на допросах, несмотря на всякие ухищрения японцев.

Поздно вечером я проводил Брызгина в Сиэтл. Когда вернулся, решил обойти теплоход. Мне показалось, что я нахожусь в заколдованном царстве. Все мои товарищи, кроме вахтенных, крепко спали. За много дней спали раздетые, под простынями. Из каждой каюты доносился богатырский храп.

Как надо устать моряку, чтобы он не сошел на берег в иностранном порту!..

Водолазы обнаружили, что три бронзовых болта подшипника оторвались и концы их выходят между пером и рамой рудерпоста. Каждый из них при сотрясении мог вывести из строя руль. В этом и была причина заклинивания. Хорошо, что я проявил упорство, добиваясь осмотра руля.

Руду выгрузили тщательно, до последней лопаты.

Прибыли портовые власти оформить отход. Мы идем в Сиэтл для пополнения топливом. По готовности тронулись к выходу в море. В десять часов вечера 20 января лоцмана снял подошедший катер, и мы легли курсом на плавмаяк Колумбия. Шли без малого сутки. Погода прекрасная, плавание, как мы говорили, «курортное».

…Плавучий маяк хорошо виден. К нам приближается лоцманский бот, белый, с развевающимся звездным флагом. Наш теплоход ложится в дрейф, и по штормтрапу поднимается худощавый жизнерадостный человек в форме морского офицера. Это лоцман.

Первые слова после обычных официальных вопросов:

— Вы слышали, капитан, что ваша армия добилась новых побед на фронте и немцам снова здорово всыпали?

Лоцман протягивает мне пачку свежих газет и журналов — такова традиция — и, отправившись в рулевую рубку, неожиданно командует по-русски:

— Полный ход, право на борт!

Наш теплоход далеко не первое судно, которое проводит этот лоцман, и он успел хорошо усвоить некоторые командные слова на русском языке.

Судно вошло в устье большой американской реки. Когда оно проходило бар, лоцман сказал мне, указывая на низкие берега с бесчисленными отмелями:

— Здесь нашли себе гибель в разное время семьдесят судов, их занесло песками. Недавно погиб и советский пароход «Вацлав Боровский».

Об этой аварии я был наслышан еще во Владивостоке. Ее разбирали в Моринспекции совместно с капитанами стоявших в порту судов. Помню, что авария казалась мне очень странной. Большой пароход «Вацлав Боровский» выходил с грузом из реки в море. В порту Астория приняли на борт морского лоцмана, который и повел пароход к выходу. Американец уверил капитана, что погода благоприятствует выходу в море. Когда судно прошло десятый буй и все опасности остались позади, лоцман решил повернуть обратно и сделал это самовольно, без согласования с капитаном. «Лучше возвратиться на рейд порта Астория, — сказал он. — Погода!» Полагаясь на опыт лоцмана, капитан не протестовал. Да и поздно было возражать, судно ложилось на обратный курс. Получилось, что «Вацлав Боровский» свернул с безопасного пути в узкость. Ночью на приливном течении ветром и зябью судно выкинуло на отмель, и через несколько часов пароход разломился на три части.

Был ли добросовестным человеком этот американец? Меня авария «Вацлава Воровского» насторожила, и я постарался как следует изучить предстоящий путь.

Все чаще встречались рыбацкие лодки — парусные и моторные, выкрашенные в разные цвета. С лодок нас приветствовали люди, махая шапками.

Лоцман предупредил:

— Сейчас подойдем к карантинной станции. На борт должен подняться доктор. Старику пошел седьмой десяток. Спустите, пожалуйста, парадный трап — доктору чертовски трудно взбираться по штормтрапу.

Седой бодрый старичок — карантинный врач — быстро закончил оформление необходимых документов, радушно попрощался с нами и покинул борт.

Еще несколько часов пути по извилистой большой реке с живописными берегами. На карте я увидел: один из притоков назван Русским. И здесь побывали русские в давние времена.

После крутого поворота сразу открывается порт. Минуем знаменитые верфи, где в рекордно короткий срок строят огромные океанские суда. На берегу разбросаны громадные цистерны компании «Стандарт ойл». Бросаются в глаза яркие американские рекламы. У причалов множество судов. И среди них немало с флагом Советского Союза. На фок-мачтах этих судов по международному обычаю поднят в знак дружбы американский флаг. Люди на берегу и на пароходах, мимо которых мы проходим, оживленно приветствуют советский теплоход, благополучно пришедший в порт. Эти приветствия не случайны. Соединенные Штаты — морская держава. Значение торгового флота там огромно. Американцы знают трудности морской службы и с уважением относятся к морякам.

Наш теплоход швартуется. И вот мы снова ощущаем под ногами твердую землю, на этот раз штата Орегон.

С БЛАГОПОЛУЧНЫМ ПРИБЫТИЕМ!

Еще не спустили трапы на причал, а с соседних судов уже раздаются возбужденные возгласы на русском языке:

— Поздравляем, ребята, с благополучным прибытием! Передайте привет стармеху. Как там Сережа Лукьянчиков поживает? Пусть ждет меня в гости!

Оказывается, наше судно встало у причала между двумя советскими пароходами. На корму судна, стоявшего рядом с нами, высыпали моряки. Они окликали по именам знакомых, и те немедленно поднимались на палубу, чтобы обменяться приветствиями и новостями с друзьями. Ведь приятели-моряки, работающие на разных торговых судах, редко встречаются в порту, кидает их жизнь морская в разные стороны, в самые отдаленные уголки земного шара. И если уж доведется встретиться где-нибудь за океаном, то для них это немалое событие.

По трапу поднялись представители портовых властей. Впереди — таможенный чиновник. Он облачен в синюю форму, напоминающую нашу военно-морскую.

Со всеми необходимыми формальностями покончили в какие-нибудь двадцать — тридцать минут, и американцы отправились осматривать советский теплоход.

Обычное удивление вызвало наличие в команде женщин — третьего помощника капитана, медика, повара, пекаря, буфетчицы, уборщицы.

Расторопной и милой нашей буфетчице Варваре Андреевне, радушно принявшей гостей, американцы наговорили кучу комплиментов и все же недоверчиво допытывали нас:

— Женщины — на судне? Их не укачивает? Работают хорошо? И несчастий не бывает?

Десятки вопросов, на взгляд советских людей иногда весьма странных, следовали один за другим. По старинному поверью моряков, всякая женщина, попав на торговое или военное судно, приносит ему несчастье в море…

Ошеломляющее впечатление оставляет у непривычного человека картина порта. Здесь все — в неустанном движении, стук паровых лебедок смешивается с гудками буксиров и с криками грузчиков. Под этот многоголосый аккомпанемент тысячи громадных ящиков, тюков, железных труб мелькают в воздухе, покачиваясь на крепких стропах, чтобы через минуту исчезнуть в черных проемах трюмов. Словно огромные руки, шевелятся стрелы на торговых судах. Бесконечной цепью тянутся вдоль берегов реки ряды кораблей. Черные отражения мачт колышутся на водной глади. На причалах тесно от множества платформ и автомобилей с грузами. Тут же лепятся один к другому склады. И в этом на первый взгляд случайном нагромождении безостановочно снуют юркие электрокары и маневренные паровозы. Последние нещадно звенят на ходу сигнальными колоколами, ибо в Америке у паровозов, кроме гудков, колокола́, которыми и пользуются обычно машинисты.

Неразбериха в порту только кажущаяся. Присмотритесь — и вы увидите во всем строгий порядок. Здесь нельзя, например, найти кучу железного лома или пустую платформу, без толку стоящую на путях. Движение, равномерное и сильное, как дыхание здорового человека, не прекращается ни на минуту ни днем ни ночью. Когда солнце спускается за рекой, порт заливается светом мощных прожекторов, и работа продолжается полным ходом.

…Вечереет. Лучи солнца скользят по реке, и она из желтовато-мутной днем становится розовой.

На фоне угасающего дня многочисленные мосты, смело переброшенные через реку, кажутся черными и тонкими, точно нарисованные углем. Посередине реки тащится маленький колесный буксир. У него не два лопастных колеса, как у наших волжских пароходов, а всего одно широкое, и расположено оно на корме.

Медленно движется огромный океанский корабль. Он приближается к мосту. Кажется, мгновение — и мачта парохода заденет мост. Но середина моста вдруг поднимается, как поднимались в старину мосты рыцарских замков, и пароход благополучно продолжает свой путь.

Невольно наше внимание привлекают звуки бодрого военного марша. Мы видим: толпа людей стоит на причале у борта новенького, видно только сошедшего со стапелей верфи, корабля. Он причудливо раскрашен в белый, зеленый, черный цвета — камуфлирован. По трапу на судно взбираются десятки людей — старики в черных костюмах и котелках, с галстуками бабочкой, девушки в нарядных платьях, дряхлеющие женщины, дети…

— Что тут происходит? — обратились мы с вопросом к одному американцу.

— Корабль идет в свой первый рейс к театру военных действий. Вот старики пришли посмотреть. На нем придется плавать и воевать их мальчикам.

Док, в котором будут ремонтировать наше судно, оказался деревянным. Конструкция его до удивления примитивна: огромных размеров затопленный деревянный ящик с толстенным двойным днищем. Когда судно входило в док, воду из ящика откачивали, он всплывал, и корабль оказывался прочно стоящим на кильблоках, укрепленных на дне. Несмотря на простоту своего устройства, док мог принимать суда довольно внушительных размеров — в соседнем «ящике» стоял в ремонте авианосец.

Минул какой-нибудь час, и теплоход крепко встал на кильблоках в осушенном доке, совсем как на операционном столе. Еще несколько часов — и борта оделись лесами. В воздухе неумолчный стук пневматических молотков и треск электросварочных аппаратов.

На следующий день мы с инженером-американцем спустились в док осматривать днище. Печальное зрелище: наполовину оторванные и завернутые в разные стороны, наваренные сверху железные листы. Практически ремонта, сделанного в Совгавани, как не бывало. Днище оказалось таким же дырявым, как после аварии.

Американец прошел вдоль всего днища, осмотрел пробоины, потрогал для чего-то торчащие заусеницы. Потом удивленно уставился на меня.

— Картина для вас ясна, мистер? — спросил я.

— Картина ясна. Одного не могу понять: как вы дотянули из Владивостока до Америки и привезли еще какой-то груз? Вы должны были утонуть в Беринговом море… Скажите, какова была погода в Тихом? В январе он не любит шутить с моряками.

— Ветер ураганной силы и зыбь девять баллов.

— Такое может случаться только с большевиками, да и то один раз в сто лет. Странно, как выдержал корпус.

— Ленинградцы строят крепкие суда.

— Я вас вдвойне поздравляю с прибытием в США. Считаю, что вы родились во второй раз… Пятьдесят листов, а то и больше на днище надо сменить и флорных столько же.

Начались жаркие дни. Американцы не тянули с ремонтом. Главным лицом на нашем теплоходе по палубной части, отвечающим за все дела, оказался мастер. Он пришел с небольшой записной книжкой. Никаких ремонтных ведомостей. У него даже и портфеля не было. Я помню, нас несколько смутило это обстоятельство. Ремонтные ведомости мы готовили долго и мучительно. И не только мы, но и пароходство и министерство. Составляли их до предела точно — все размеры и материал. А сколько трудились, когда переводили на английский язык. Однако мастер пренебрег нашими прекрасно оформленными документами. Он обошел судно вместе со старшим помощником и сделал отметки в своей книжице. Одновременно ставил свои отметки и на всем, что подлежало ремонту, разноцветными мелками. Примерно так же обстояли дела и в машине у стармеха Виктора Ивановича Копанева.

Утром на палубе нашего теплохода появились рабочие с жестяными саквояжиками в руках — в них они принесли завтрак — и быстро разошлись по своим местам.

На судне параллельно велось несколько работ, и все с таким расчетом, чтобы закончились они в одно время и затяжка не сказалась на сроках ремонта всего корабля.

Хочется отметить, что большинство американских рабочих, из тех, кого я встречал, относились к своему труду добросовестно и работали с американской деловитостью. Они очень близко принимали к сердцу события, развертывавшиеся на мировых фронтах, и с особым вниманием относились к нам, советским морякам.

Когда прошли годы, я стал думать, что каждый суровый рейс помогает делаться капитаном. Этот был тоже хорошей выучкой. После я никогда не шел на уступки, если считал необходимым для благополучного плавания добиться того, в чем был убежден.

Конечно, на все случаи морской практики трудно сразу набраться ума, однако принятое мной правило дало свои результаты: аварий с судами, которыми я командовал, не было…

Море волнует и манит миллионы людей, море воспитывает сильных и бесстрашных. Старинная мудрость говорит: море не может научить плохому. Оно поглотило немало надежд, но оно само — надежда. Даже когда океан гневается, он дает возможность человеку испытать свои силы.

В десять часов утра на борт пришли американские инженеры. Они сообщили, что наш теплоход одновременно с ремонтом будет переоборудоваться под перевозку восемнадцати больших паровозов вместе с тендерами.

— Как вы полагаете, — спросили меня, — будет ли это возможно? Нам известно, что война уничтожила часть ваших паровозов и сейчас они особенно необходимы.

— Надо подумать, дайте ваши расчеты.

— Конечно. — Один из американцев вынул из портфеля кипу бумаг и передал мне. — Мы думаем основательно расширить люки номер два и четыре, — добавил он, пока я бегло просматривал чертежи и расчеты. — Вам здесь на неделю работы, капитан, чтобы только разобраться, что к чему.

Разговор продолжался три часа, и я понял, что все расчеты в основном сделаны. Конечно, я понимал значение паровозов для моей страны, разоренной фашистами. Война продолжалась, наша армия неудержимо идет вперед — сколько грузов каждый день надо отправить вслед за движущимся людским потоком!

Наш теплоход подходит для перевозки паровозов. Всю ночь мы вместе со старшим помощником Василевским разбирались в чертежах и расчетах, оставленных американцами. Оказалось, они все предусмотрели.

Будто не так уж сложно погрузить на большегрузное судно 18 паровозов и тендеров — ведь они весили всего 1800 тонн. Однако разместить их было не просто. Эту задачу американцы решили неплохо, и корпус теплохода, как нам показалось с Петром Николаевичем, должен стать крепче прежнего. Кроме того, нашему судну предстояло не только залечить свои раны, но и переродиться. После переоборудования его «специальностью» будет не только лесовоз, но и паровозовоз.

Американцы в содружестве с советским инженером В. И. Негановым, несомненно, вложили немало труда в проект переделки нашего теплохода и других однотипных судов под перевозку паровозов. Однако первым, кто проделал подобную работу, был академик Алексей Николаевич Крылов. В 1922 году он был уполномочен правительством Советской России приобрести и приспособить несколько пароходов под перевозку тысячи паровозов. Я не буду рассказывать всю историю. Самое главное заключалось в том, что он отлично справился с порученным делом. Паровозы весом 73 тонны каждый (в собранном виде) перевозились по указанию А. Н. Крылова в трюмах и на палубах. На пароходы «Маскинож» и «Медипренж» грузили по 20 паровозов и тендеров.

Разница между проектом А. Н. Крылова и американским заключалась в том, что суда академика Крылова были значительно больше наших и их приспосабливали только под паровозы. Паровозы весили на 20 тонн меньше, а суда использовались примерно на одну треть грузовместимости. Наше судно использовалось на четыре пятых грузовместимости, что в военное время играло немалую роль. Район перевозок 1922 года, по сути дела, ограничивался портами Балтики. Вообще задача, поставленная перед Крыловым, была менее сложной, однако предложенное им расположение паровозов и тендеров в трюме и на палубе, прокладка рельсов в трюмах и подвижные поперечные платформы — все это принципиально мало чем отличалось от схемы, разработанной американцами.

В АМЕРИКАНСКОМ ГОРОДЕ

Едва только несколько советских моряков вышли из порта, как первая же проходившая мимо машина вдруг круто остановилась. Сидевший за рулем американец высунулся из окна и, вежливо приподняв шляпу, спросил с улыбкой:

— Русские моряки? Я увидел красные флажки на ваших фуражках.

Получив утвердительный ответ, он решительно объявил:

— Я вас довезу до города в моей машине, располагайтесь. Не каждому посчастливится поговорить с настоящим русским, приехавшим прямехонько из России!

Но машина не могла всех вместить. И когда несколько минут спустя к остановке, расположенной неподалеку, подкатил длинный ярко-желтый автобус, оставшиеся моряки немедленно влезли в него.

Мчимся к городу. Впереди широкая черная лента гудрона, разделенная белой полосой. Мелькают домики, огороды, огромные рекламы, газовые колонки. На обочине шоссе — плакаты, они взывают к совести водителя: «Экономьте горючее!», «Не забывайте беречь покрышки ваших автомобилей!»

Автобус проносится по улицам пригорода. Одноэтажные и двухэтажные коттеджи стандартного типа утопают в вечнозеленой листве деревьев. Здесь живут почти все обитатели города: в самом городе преимущественно оффисы — конторы, — учреждения, магазины, зрелищные заведения. Это четырех-пятиэтажные здания доброй старой постройки, не один десяток лет верой и правдой прослужившие своим владельцам. Небоскребов, даже «карманных», не видно.

Улицы города, особенно в деловой его части, не блистают чистотой, многие американцы имеют скверную привычку бросать окурки, апельсиновые корки и разные бумажки прямо себе под ноги. К тому же центральные авеню и стрит довольно узки. Еще уже становятся они оттого, что у тротуаров нескончаемыми вереницами стоят автомобили. Продолжительная уличная пробка в часы «пик» — обычное явление даже в этом далеко не самом большом городе.

На окнах многих домов приклеены небольшие листики. В красном ободке на белом фоне нарисовано несколько черных пятиконечных звездочек: две, порой одна, иногда три-четыре. Мы заинтересовались, что значат эти звездочки. Прохожий словоохотливо объяснил:

— Американские семьи числом звездочек, приклеенных к стеклу или вывешенных в окнах, дают знать, сколько членов семьи находится в армии или флоте и защищает отечество. В этом гордость каждой американской семьи.

Война наложила свою печать на облик города. За последние два года сюда приехали из разных концов страны многие американцы, чтобы поступить на работу на верфях и других предприятиях, занятых производством военных материалов. На улицах стало более людно: многие из тех десятков тысяч людей, которые разъезжают по Америке в поисках более выгодной работы, нашли ее, быть может, в этих местах. И над городом, раскинувшимся на окраине Америки, пронесся вихрь военного бума. Каждый хочет использовать нынешнее время, когда нет безработицы, а заработная плата возросла, чтобы накопить немного денег на черный день.

Как-то я встретился с одним пожилым американцем. Много лет он был безработным. Теперь он мойщик оконных стекол. Каждый день, несмотря на свой преклонный возраст и скверное здоровье, встает в четыре часа утра и работает до шести вечера.

— Теперь такое время, — говорит он, — когда в день могу заработать в несколько раз больше, чем раньше. Кто знает, когда мне еще раз представится такая возможность. Я уже накопил немного денег.

…Вечером улицы города заполняются гуляющими горожанами: люди отдыхают после рабочего дня. Зажигаются рекламы магазинов, кино, отелей. По-прежнему, как и в былые, довоенные дни, красочная, сверкающая огнями реклама убеждает курить «только сигареты «Честерфильд» или пить «лучший, утоляющий жажду напиток кока-кола». Появились и рекламы военного времени. Они предлагают американцам «покупать облигации военного займа».

Поздно вечером возвращаюсь на теплоход. Ложусь спать. Мысли далеко, там, где оставил родных и близких, на родине, охваченной огнем войны.

Утром мне нанес визит Менли С. Гаррис, президент и владелец моторной корпорации в Сан-Франциско, высокий пожилой мужчина с седыми, коротко остриженными волосами. За завтраком он спросил меня:

— Сколько штормовых дней приходится на переход из Портленда во Владивосток?

— Трудно сказать. На пути сюда мы не встретили ни одного спокойного дня. Но это было зимой, в июле может быть совсем по-иному.

— Я буду крепить паровозы на вашем теплоходе и хочу знать условия, в которых они поплывут к вам на родину.

— Как будете крепить?

— Обыкновенно, тросами.

В моем воображении возник Великий океан во время последнего перехода.

— Думаю, это будет сложно, очень сложно. Даже невозможно, — заключил я.

Менли Гаррис рассмеялся:

— Успокойтесь, капитан, это шутка, крепление будет жестким. Я придумал оригинальный способ. Я закреплю паровозы так, что в шторм при крене в тридцать и даже тридцать пять градусов они не шелохнутся. Вот, посмотрите…

Менли Гаррис вынул из портфеля несколько чертежей на голубой бумаге и показал мне.

— Нажим или удар в миллион четыреста тысяч фунтов с каждой стороны паровоза мои крепления выдержат. Их девять. Для палубных креплений поставлю кованые скобы.

Американец замолк, заметив, что я рассматриваю чертежи. Я прикидывал и так и сяк, вроде бы все продумано основательно.

— Как будто все хорошо, мистер Гаррис, однако я еще поразмыслю над вашими расчетами.

Предложить какое-либо иное решение мы не могли, однако проверить надо. Придумывали люди сухопутные, а повезем паровозы мы, моряки, и от нашего внимания зависят и благополучная доставка груза и наша жизнь. Если крепления хотя бы одного паровоза сдадут и он станет «играть» в штормовую погоду, вряд ли удастся спасти судно от гибели.

Менли Гаррис внимательно следил за мной и, вероятно, догадывался, о чем я думаю.

— Я понимаю. Конечно, надо вникать в каждую мелочь. Мы останемся на берегу и будем спокойно спать на мягких постелях, а вы повезете через океан паровозы.

— У нас есть хорошее правило в Советской стране, — сказал я. — Сложные вопросы мы обсуждаем на совещаниях вместе со всем экипажем. И сейчас пусть подумают и матросы и механики. Одна голова хорошо, а две лучше.

Менли Гаррис кивал головой:

— Превосходно, капитан, подумайте над этим… Но обратите внимание на эту вот шайбу, — он показал на чертеже, — эта полусферическая шайба обеспечит некоторую свободу при жестком креплении. При вибрациях корпуса, ударах волны, при большом крене возникающие нагрузки более равномерно распределятся в узлах крепления.

Нужно сказать, что шайба сыграла свою роль. Конечно, она не была панацеей — палубной команде приходилось прикладывать много труда, наблюдая за креплениями в море. Однако в первом рейсе и в последующих повреждений растяжек и узлов крепления не было.

Время шло. Раздался звонок, буфетчица призывала к обеду.

В кают-компании у нас обедал кто-то из механиков парохода «Перекоп». Во Владивостоке я краем уха слышал о «перекопской» трагедии. Сейчас узнал подробности. Услышанное потрясло меня. На торговое безоружное судно в Южно-Китайском море напали японские самолеты. Несмотря на поднятые советские флаги, японцы дважды бомбили судно. Даже когда пароход тонул, бомбежка не прекратилась. Несколько моряков были убиты, некоторые тяжело ранены. Но на этом японские злодеяния не кончились. Когда моряки с гибнущего парохода спасались на плотах и шлюпках, а некоторые в спасательных нагрудниках, японские летчики продолжали в воде уничтожать людей из пулеметов. Оставшиеся в живых высадились на маленький островок недалеко от Борнео. Среди моряков находились тяжело раненные. С тонущего парохода удалось захватить с собой полторы сотни банок мясных консервов и две банки галет.

Я не буду описывать все лишения и тяготы, выпавшие на долю экипажа парохода «Перекоп» на этом острове. Моряки превратились в робинзонов. Даже одежду себе шили из мешковины.

Еще хуже повернулись дела после того, как японцы захватили остров. Начались издевательства, избиения, допросы. Убедившись, что моряки, спасшиеся с «Перекопа», русские, японцы развязали им руки, но оставили под стражей. Допросы с пристрастием велись до самого последнего дня. Так прошел год, еще полгода. Японцы добивались от советских моряков показаний, что «Перекоп» потоплен американскими летчиками.

Только в ноябре 1943 года, через год, перекопцы вернулись в родной порт Владивосток. Исключительное мужество моряков, самообладание капитана «Перекопа» Александра Африкановича Демидова сделали возможным возвращение экипажа «Перекопа» на родину.

В КЛУБЕ МОРЯКОВ

Недели через две после нашего прихода в Портленд офицеры конвойной службы США пригласили меня в свой клуб. Клуб как клуб: кофе, пиво и, конечно, кока-кола. А вот то, что говорилось в тот вечер, надолго осталось в памяти.

Дело было так. Обсуждались достоинства военно-морского флота США.

— У нас традиции английского флота, самого древнего и лучшего из всех флотов, — сказал американец, капитан второго ранга, самый старший из собравшихся, — мы многое взяли от него. О-о, пример отличный. А вот у вас, русских, дело обстоит иначе. Вашему флоту всего чуть больше двухсот лет. Как известно, его основал Петр Великий. А до него Россия была сухопутной державой. Конечно, — заметил он, видя, что я собираюсь возражать, — русский флот совершил много подвигов и породил отличных моряков, но традиции? Ваш император учился у голландцев, немцев, англичан… Традиции складываются веками. Вы, наверное, знаете старый анекдот, который англичане любят рассказывать, желая подчеркнуть свое превосходство перед нами, американцами. Какой-то чикагский миллионер, приехавший в Англию, спросил у садовника, как выращиваются такие превосходные газоны. Наверное, это трудно? «Ничего нет проще, — ответил садовник. — Надо посеять траву и регулярно подстригать ее четыреста лет, и у вас будет такой же лужок». Вот так-то, друзья! — победно резюмировал мой собеседник.

Готового ответа у меня в ту пору не было. Не может быть, думалось мне, чтобы у русского государства мореплавание появилось только со времени Петра Первого. Я стал вспоминать походы по Черному морю в Константинополь. Обратился к истории нашего флота на Севере, не менее древней и богатой событиями…

Известный историк А. Висковатов писал о плаваниях русских:

Вот, оказывается, как обстоит дело! На Севере русские положили начало новому виду мореплавания — ледовому — и, освоив его в высокой степени, сумели исследовать не только весь европейский Север с островами, расположенными в Северном Ледовитом океане, но и значительную часть побережья Сибири.

Выходит, что у советских моряков есть свои давние традиции на флоте.

Как-то меня пригласили присутствовать на торжественном спуске со стапелей только что построенного океанского судна типа «либерти». Спуск нового корабля в Америке всегда шумный праздник. И на этот раз на торжество собрались представителе дирекции, городские власти, множество приглашенных. Судно стояло на стапелях стройно, блистая свежими красками. Чистая палуба, множество труб в машинном отделении окрашены в различные цвета — каждый агрегат имеет свой цвет. Удивляешься, что такой большой корабль построен всего в какой-нибудь месяц. До войны на это тратился по крайнем мере год!

У судна была уже своя «дама» — обычай, издавна существующий в Америке. «Дама» является, как правило, женой директора фирмы, инженера, мастера или рабочего. Ей вручают большой букет цветов и выдают документы: леди такая-то действительно «дама» такого-то судна.

Наступает торжественный момент. Перед кораблем — длинная цветная лента: когда он двинется по натертому жиром помосту, лента разорвется, и перед судном впервые откроются лазурные дали морей и океанов…

Председательствующий на торжестве дал сигнал, судно заскользило по деревянным доскам, «дама» разбила о борт бутылку шампанского.

Наш ремонт был закончен 30 апреля. Последние приготовления к спуску теплохода. По сигналу докмейстера в цистерны пущена вода, и деревянный док стал медленно погружаться в воду. Еще мгновение — и наше судно на плаву.

В двадцатый раз проверены все механизмы, внимательный глаз старшего механика осмотрел каждый винтик в машине.

Нас очень беспокоил вопрос остойчивости судна во время плавания, ибо, как говорилось, на палубе будет поставлено 10 паровозов с тендерами, а каждый из них — более 100 тонн груза. Чтобы в этих условиях корабль сохранил остойчивость на океанских волнах, в трюмы, помимо паровозов, будет дополнительно взят груз, желательно самый тяжелый.

После дока предстояло закончить ремонт и переоборудование у причала. Там мы простояли еще месяц. На борт принималось разнообразное снабжение, необходимое во время плавания. Все, что принимали, внимательно осматривали.

То, что у нас в США есть враги, мы, конечно, знали, да и доказательства тому получали не раз. Расскажу про спасательные нагрудники. У наших представителей спасательные нагрудники не вызвали сомнений, и они поступили на судно. Мы решили все же их проверить, не надеясь на внешний вид: ведь могло так случиться, что жизнь наша будет зависеть от них.

Правила международной конвенции об охране человеческой жизни на море говорят, что спасательный нагрудник должен в течение двадцати четырех часов держаться на плаву в пресной воде с грузом 7,5 килограмма железа. Мы взяли на проверку один и проделали с ним опыт в пресной воде, как того требуют правила. Нагрудник затонул через несколько минут. Тогда мы оставили в воде другой без всякого груза — он пропитался водой и затонул через сорок семь минут. В свой «опытный» бассейн бросили третий. Этот продержался чуть больше — час три минуты без всякого груза — и затонул. Вот тебе и спасательные средства! По нашему настоянию нагрудники немедленно заменили новыми, из цельной пробки, которые полностью отвечали всем требованиям международных правил. Кто был виновником того, что нам «подсунули» недоброкачественные спасательные нагрудники, мы не знаем. Но, вероятно, американцы докопались до истины. Мы же удвоили бдительность.

Думать приходилось о разном. Особенно часто я возвращался к мысли о том, откуда можно раздобыть пресную воду. Допустим, нас торпедируют, судно тонет, мы успели спустить спасательную шлюпку. Нас сорок пять человек. Запас пресной воды быстро иссякнет. А дальше что? Сколько мучений испытывают моряки без воды! Пить морскую воду русская практика запрещала с давних времен. Об этом капитаны предупреждали своих людей. Мы знали много случаев, когда употреблявшие морскую воду быстро умирали или сходили с ума.

В Архангельске среди стариков поморов мне приходилось слышать, что для спасения жизни надо пить рыбий сок. Причем имелся в виду обезжиренный сок трески. Но достать рыбу из воды тоже не так просто — нужны умение и сноровка. Вспомним знаменитый дрейф четырех советских солдат в Тихом океане. Они страдали от жажды и голода, ели кожаные голенища сапог, а воспользоваться богатствами океана не могли.

Теперь мы знаем, что пить морскую воду недопустимо. Но во время второй мировой войны единого мнения на этот счет не было. Только в начале 60-х годов после большой исследовательской работы Всемирная организация здравоохранения заявила о разрушительном действии морской воды на человеческий организм.

По данным научных исследований, излишек солей в организме немедленно выводится через почки. Если выпить сто граммов океанской воды, содержащей три грамма соли, то для удаления этих лишних граммов из организма потребуется сто пятьдесят граммов воды, то есть пятьдесят граммов воды организм должен выделить из своих запасов. При употреблении соленой воды в большом количестве почки не справляются с работой, и в крови быстро увеличивается содержание соли. А нервная система весьма чувствительна к действию солей.

Где же выход? Некоторые фирмы за рубежом, изготовляющие спасательное снаряжение, еще во время второй мировой войны предлагали специальные испарители, приспособленные к теплым морям. В последнее время в ходу химический способ опреснения: особые опреснительные брикеты есть в аварийном запасе моряков во всем мире. Я только всегда заботился, чтобы в неприкосновенном запасе шлюпок находились рыболовные крючки и лески. По-моему, такой запас в какой-то мере гарантирует жизнь людей.

Все это так. И все же никому не пожелаю оказаться в спасательной шлюпке в штормовом холодном море.

В эту стоянку в Портленде произошел из ряда вон выходящий случай. У одного из причалов ремонтировался большой товаро-пассажирский пароход «Ильич», принадлежавший Советскому Союзу. Я не помню сейчас всех обстоятельств, при которых он затонул, однако хорошо помню, что авария произошла по вине заводских рабочих. Несколько иллюминаторов на нижней палубе оказались открытыми, судно получило крен, внутрь проникла вода, и судно затонуло. Авария произошла ночью. Около ста советских моряков перешли в гостиницу.

Мы были уверены, что авария произошла не без помощи вражеской руки. Американское правительство признало вину и обещало предоставить новое судно. Инцидент, как говорят, был исчерпан. Однако власти отказались произвести водолазный осмотр судна и отказали в этом нашим представителям.

…Но вот трюмы и палубы полностью нагружены. Началось самое сложное — крепление паровозов. Эти дни Менли Гаррис не уходил с нашего теплохода. Он следил за приваркой каждого рычага, проверял все штанги и гайки.

— В порт Владивосток придете благополучно, капитан, — не уставал он повторять, — паровозы будут стоять мертво. Когда вернетесь под новую партию, не забудьте привезти русскую шапку из меха молодого оленя, мне этот мех очень понравился.

Я обещал привезти пыжиковую шапку. Я тоже мало спал в эти дни, наблюдая за погрузкой, — ведь это первое судно, переделанное под перевозку паровозов.

Итак, рейс во Владивосток. Вышли в море 16 мая. Под берегом Камчатки спустились отлично, видимость не то чтобы прекрасная, но все мысы различимы и треугольник при определении по трем пеленгам незначительный. Идем на расстоянии от берега в десяти — двенадцати милях. Но, как всегда бывает при подходе к Первому Курильскому проливу, погода изменилась. Из Охотского моря через пролив выползал туман и плотно закрывал близлежащие берега. Решено с ходу входить в пролив, так меньше путаницы в счислении. Через каждые пятнадцать минут берем радиопеленг мыса Лопатки. Если бы не было в проливе течения, проходить вслепую легко. Распределение сил такое: старпом на мостике вглядывается в туман и прислушивается, не слышны ли буруны; вахтенный помощник у эхолота промеряет глубину и замечает показания лота; старший радист Сергей Лукьянчиков берет пеленги, я у карты занимаюсь прокладкой. Даже и в то время правило устава, требующее присутствия капитана на мостике при прохождении узкостей, было не всегда обоснованно. Непрерывное наблюдение за изменявшимся пеленгом и глубинами при данных обстоятельствах важнее, чем обязанности впередсмотрящего. Но чтобы устав был соблюден, на мостике стоял старпом, заменявший капитана.

Благополучно прошли банку капитана Чечельницкого.

— Лаг тридцать восемь и пять десятых! Пеленг двадцать градусов! Глубина сорок девять! — раздавались голоса в штурманской рубке.

Не скажу, чтобы я чувствовал себя в то время спокойно и уверенно. Вот если бы поставить радиомаяк на мысе Сивучьем. Но о таком удобстве и не мечталось.

Охотское море на редкость спокойное, едва заметная зыбь от северо-запада. Каждый час теплоход делает двенадцать миль. Настало время, когда можно собрать экипаж на совещание. Военный помощник проводит тренировки с кормовой пушкой.

В каюту ко мне зашел Виктор Иванович.

— Как вы думаете, — сказал он, присаживаясь и закуривая, — из чего сделан табак в этих сигаретах?

— Вы имеете в виду «Вингс»? — спросил я, посмотрев на пачку в его руках.

— Да, «Вингс».

— Табак и есть табак, Виктор Иванович. Он может быть лучше или хуже…

— Вы ошибаетесь.

Я разорвал сигарету и стал разминать табак между пальцами. Ничего особенного.

— Сигареты как сигареты, — продолжал я упорствовать.

— Если хотите узнать, что мы курим, возьмите стакан с водой и вытряхните туда табак. Пусть простоит ночь.

Я и поступил так, как советовал старший механик. Утром увидел коричневую воду в стакане, а на дне лежали тоненькие белые полоски обыкновенной бумаги. Табака не хватало, и предприимчивые американские фабриканты решили проблему по-своему. Виктор Иванович всегда оставался верен себе. Дотошный человек и в большом и в малом. Все только курят, а Виктор Иванович курил и экспериментировал.

Рейс заканчивался. Мы подходили в сплошном тумане к проливу Лаперуза. Если проходить Первый Курильский пролив в тумане было опасно, то и пролив Лаперуза при плавании с востока на запад представлял немало трудностей. Современный судоводитель может улыбнуться, прочитав эти строки. Как же, на всех мысах радиомаяки, на судах локаторы, а то и два! Но это сейчас, а во время войны, как известно, локаторов у нас не было, и засекреченные маяки работали только для японцев.

Шел, временами останавливая машину. Всем хороши теплоходы, а вот гудков встречного судна не услышишь — слишком громко работает дизель. Приходилось останавливаться и прислушиваться. Потом снова давали ход и шли дальше. У японцев между островом Хоккайдо и Сахалином было интенсивное движение всякого рода судов, и приходилось опасаться столкновения. Для полной характеристики пролива нужно еще добавить, что там действовали сильные течения.

Наступило время, когда теплоход должен был находиться на подходе к самой узкой части пролива, разделенной вдобавок «камнем опасности» — небольшим скалистым островком. Теперь там стоит радиомаяк, а во время войны, чтобы определить свое место, мы должны были прислушиваться к реву сивучей, по совету старинных лоций. Когда-то на острове обитали эти занятные животные.

Прикинув на карте приблизительное место, где должен находиться теплоход, я проложил курс вдоль берега острова Хоккайдо. До поворота в Японское море оставалось одиннадцать миль. Еще раз обдумав всевозможные варианты, решил поворачивать через двенадцать миль, нанес место поворота, отметил по лагу.

Через час произошло событие, которое я долго помнил и которое навело меня на размышления. Я сидел на диванчике в штурманской в полудреме, прислушиваясь к характерному звуку репитера, к пощелкиванию лага. Однако голова продолжала работать.

— На лаге восемьдесят три и пять десятых. Константин Сергеевич, — спросил вахтенный штурман, — можно поворачивать?

Я снова продумал все варианты нашего плавания. Место теплохода точно неизвестно, и, пожалуй, нет никаких оснований отменять принятое решение. Но какое-то подспудное чувство подсказало: надо пройти еще одну милю.

— Пройдем еще одну милю, — сказал я. — Когда будет на лаге восемьдесят четыре и пять десятых, поворачивайте.

Словно какая-то тяжесть спала с моих плеч после этих слов.

Через пять минут мы повернули на выход в Японское море, а еще через десять минут туман стал редеть, расходиться. Слева в какой-нибудь полумиле показались скалы, торчавшие из воды. Определились. Стало ясно, что произошло бы, поверни я, как намечал раньше. Теплоход немедленно сел бы на камни у японского берега. Груженные паровозами, мы не смогли бы открыть трюм и выгрузить часть груза для облегчения судна. Откачать воду из балластов нельзя, она входила в расчеты, центр тяжести при палубном грузе накладывался достаточно высоко. Все эти мысли промелькнули в голове при виде острых камней, торчавших из воды. Авария была так близка, и избежали мы ее, казалось, случайно… Случайно ли? Условия плавания в проливе Лаперуза хорошо известны, и, видимо, мозг помимо желания искал оптимальное решение. Теперь я, кажется, могу объяснить, как это все получилось. Иногда при работе над книгой долго обдумываешь и изучаешь весь материал, связанный со временем действия героев. Пишешь главу — и вот герои начинают как бы думать и поступать по-своему. И я, автор, берясь за перо, не знал заранее об их поступках и размышлениях. Тайны творческого процесса… Мне кажется, что и у капитана на мостике происходит нечто подобное.

Капитан в своем роде изобретатель и творец правильных решений в трудных условиях, только на изобретательство ему отпускается очень мало времени.

День прихода во Владивосток был солнечный. Небо голубое, ясное. Навсегда запоминает моряк те минуты, когда после многих дней штормовых невзгод в туманной дымке горизонта впервые открывается советский берег, такой родной, такой знакомый. На палубу мгновенно высыпают все люди, свободные от вахты, и долго не отрываясь смотрят на синеватую полоску суши, выступающую вдали из воды…

Но вот в белых барашках волн замелькала черная точка: она то взлетает на гребни, то опять пропадает из виду. Скоро можно уже различить очертания катера и красный флаг, развевающийся на корме.

На борт судна поднимается лоцман — первый советский человек, который приветствует нас с окончанием рейса. Его буквально засыпают вопросами.

— Много ли судов в порту? Что нового в городе? Как там наши поживают?

Лоцман машет рукой, он не в состоянии сразу ответить на десятки вопросов. Вместо ответа передает пачку газет, они мгновенно расходятся по рукам.

К борту подошел еще один катер. Это пограничники. Они привезли нам в подарок бурого медвежонка. Председатель судового комитета принял подарок, и у нас появился новый член экипажа.

Лоцман уверенно ведет судно в родной порт. Путь проходит через минные поля, и только он знает безопасную дорогу.

Мы входим в бухту Золотой Рог. Ход машине дан средний. В бинокль видны встречающие теплоход люди. Среди них заместитель министра Морского флота Александр Александрович Афанасьев, начальник пароходства Георгий Афанасьевич Мезенцев и городские власти. Уже хорошо видны крыши домов, свои, родные улицы. Вон там клуб, а там дом, из окна которого, быть может, в этот момент глядят на бухту глаза близкого человека.

Лоцман изменил курс, идем параллельно причалам, впереди на якорях несколько миноносцев, стоящих у перпендикулярной пристани, они у нас по носу. Пора стопорить. И тут я с ужасом вижу, что машина работает средним ходом. Тяжело груженное судно с большой инерцией буквально рядом с причалом. Рву ручку телеграфа на стоп, полный назад, бешено работает двигатель, с замиранием сердца наблюдаю, как теплоход сбавляет ход.

Миноносцы все ближе, ближе… И я, вспоминая старого капитана Хабарова, про себя повторяю как заклинание: «Миленький, остановись, миленький, не подведи, родименький, отблагодарю». И тут же подумал, что подкрашу ему мачты, чтобы был красивее. Неужели не отработает машина?.. Машина отрабатывает, теплоход останавливается и разворачивается вправо. Пронесло. Мы с лоцманом, не говоря ни слова, смотрим друг на друга. Мысли у нас одни и те же.

Швартовка. Сколько умения требует эта на первый взгляд простая операция! Надо умело рассчитать маневры, чувствовать свое судно и обстановку. Умение появится после многолетней практики. Моряки, оценивая хорошую швартовку своего товарища, говорят: «У него верный морской глаз». Действительно, основным инструментом пока остается натренированный глаз моряка.

Корабль медленно подползал к причалу. Вот на берег полетела выброска — длинная тонкая веревка с грузиком на конце.

Наш теплоход прижался, словно прирос к причалу. После многих штормовых дней и ночей он, хоть и ненадолго, обретет покой в порту. Мы спустили парадный трап. Подкатила «эмка» карантинного врача. Подошли пограничники и таможенники. Обособленной цветастой кучкой сбились на причале моряцкие жены с детишками.

Заместитель министра Афанасьев поблагодарил за ремонт и переделку теплохода под паровозы, поздравил с благополучным возвращением экипажа.

Долго ждет моряк, волею судьбы заброшенный в заокеанские дали, этих незабываемых минут возвращения. Наконец мы дома. Штормы, мели и камни, мины, торпеды, авиабомбы — все позади…

Нужно отдать должное владивостокским портовикам: им удалось выгрузить весь груз и все паровозы и тендеры в предельно короткий срок — за неполных семь суток. 14 июня наш теплоход снова был готов к выходу в рейс.

Паровозы принимал генерал-железнодорожник, неустанно повторявший:

— Для нас твои паровозы, Константин Сергеевич, дороже хлеба. На них мы и хлеб привезем и другое, что немцам не по сердцу. Подвозить на фронт много приходится. Вот окончим войну, мы тебе дадим звание почетного железнодорожника.

Каждый паровоз, выгруженный с теплохода и поставленный на рельсы, через два часа оживал и мог самостоятельно двигаться на запад.

Но торжество встречи нам несколько нарушил медвежонок. Началось с того, что он испортил званый завтрак, на который я пригласил почетных гостей. Стол в каюте накрыли на четыре человека. Большая сковородка с глазуньей из десяти яиц стояла посреди стола. Пока гостей не было, я поднялся в штурманскую. А вернувшись, схватился за голову: медвежонок сидел на сковородке и уплетал содержимое сахарницы. Тарелки, ножи и вилки валялись на полу. Я попытался выдворить нахала. Медведь бросил сахарницу и вместе с яичницей, крепко прилипшей к его лохматому заду, с ревом пустился наутек. Это было лишь начало.

В рейсе косолапый повел себя вовсе непристойно: кусал за ноги всех, кого удавалось, забирался в радиорубку, в каюты, хулиганил напропалую. Члены экипажа стали бояться выходить на палубу, а медведь боялся только щетки из черной щетины. Впоследствии пришлось расстаться с Мишкой.

Неожиданная встреча. На теплоход пришел Дмитрий Прокопьевич Буторин, бывший боцман «Георгия Седова». Мы попили чайку, вспомнили ледовые авралы в Ледовитом океане. Он просил взять его четвертым помощником. Место было свободно, я с радостью согласился. Дмитрий Прокопьевич прирожденный помор-мореплаватель, с молоком матери всосал он многовековой опыт предков…

На следующий день Буторин стоял первую штурманскую вахту на нашем теплоходе.

Третий помощник Роза Завельевна Гельфанд уехала в Ленинград, на родину. Ее заменил Григорий Лукьянович Непогожев. Военным помощником пришел Федор Дмитриевич Зорин.

Новый начальник пароходства Георгий Афанасьевич Мезенцев пришелся по душе капитанам. Это был настоящий моряк в полном смысле этого слова и как никто другой понимал нужды и чаяния плавающего морского товарищества.

Он сообщил мне, что теплоходу дается ценный груз для перевозки.

Я обрадовался: с грузом судно более мореходно, да и рейсовый план хотелось перевыполнить.

— Повезешь шестьдесят тонн, — сказал он.

— Шестьдесят тонн? — удивился я. — Так мало?

— Мал золотник, да дорог. Пушнина.

Пушнину грузили недолго. В третий трюм, на паровозную палубу. 15 июня мы снова в море. Кроме пушнины, на борту пять пассажиров: инженер закупочной комиссии с женой и дочерью и два дипкурьера.

Что значили эти 60 тонн пушнины в долларах, я понял только в Портленде. Теплоход доставили для выгрузки к особому причалу, пушнину выгружали в специальный товарный состав. Каждый вагон тут же пломбировали. Со всех сторон вагоны окружили полицейские. На палубе около трюма тоже стояли полицейские. Портлендские газеты писали, что на деньги, вырученные от продажи привезенной пушнины, можно купить 100 пароходов типа «либерти».

После выгрузки на борту нашего теплохода побывал губернатор штата Орегон. Ему мы с удовольствием вручили подарок от экипажа — бурого медвежонка, изрядно выросшего за те три месяца, что он пробыл у нас на борту. С губернатором приехали газетные корреспонденты и фотографы. Во время церемонии вручения подарка после обмена соответствующими любезностями губернатор спросил:

— Как зовут медведя?

— Второй фронт, — ответил я, хотя медведь носил традиционное русское прозвище «Мишка».

Губернатор усмехнулся, посмотрел на журналистов. Шел 1944 год. Открытие второго фронта по-прежнему оставалось делом чрезвычайной важности. Многие американцы были настроены благожелательно и требовали скорейшего открытия второго фронта. Но находились и яростные противники.

Вручить подарок оказалось нелегко. Вызвали бригаду охотников, и они с большим трудом связали медведя и погрузили на машину. Губернатор вскоре передал его в зоопарк, и там медведь получил новое имя — Большое Несчастье. Видно, Мишка остался верен себе.

КОРАБЛЬ ИДЕТ ДАЛЬШЕ

Не стану описывать все рейсы, совершенные нами из США с паровозами: во многом они схожи. Расскажу о событиях, прочно осевших в памяти.

Ожесточенные бои продолжались. На дальневосточных морях немцев вроде бы и в помине не было, а наши теплоходы и пароходы продолжали гибнуть от рук неизвестного противника. Многие моряки нашли себе могилу на морском дне. Японская военщина продолжала вести себя нагло, препятствуя всеми силами советскому судоходству.

Как-то вечером в мою каюту постучался Константин Васильевич Рычков, назначенный помощником по политической части. Во время войны морские походы, как известно, требуют особого внимания, капитану не так уж часто приходилось бывать с экипажем. Да и на стоянках в США надо быть начеку. Помполит — большая помощь. Константин Рычков сразу пришелся мне по сердцу. В этот вечер мы долго сидели с ним.

Начало нашего рейса прошло благополучно. В Охотском море шли в густом тумане, не видно даже впередсмотрящему на баке. Неслышно, крадучись, нападает на мореходов извечный враг — туман. Еще недавно горизонт был чист, светило солнце, но стоило перемениться ветру — и все наглухо окутала белая пелена. Туман давит грудь, глушит звуки. Натягиваются, как струна, снасти, все судно покрывается крупными каплями влаги. И нервы тоже натянуты до предела.

Сутки я почти не сходил с мостика и, когда вышли в Охотское море, решил попить чайку и отдохнуть. Электрический чайник начал полегоньку посвистывать, а я в предвкушении чаепития перелистывал газеты, полученные перед отходом.

Звякнул телефон, засветилась зеленая сигнальная лампочка.

— Константин Сергеевич, — раздался в трубке голос радиста Лукьянчикова, — вызывает «Шатурстрой». Как быть?

— Не отвечать, — распорядился я и хотел повесить трубку. Нарушать радиомолчание строго запрещалось.

— Константин Сергеевич, «Шатурстрой» очень просит.

— Не отвечать, — повторил я. — Вы сами хорошо знаете наши правила.

Радист сказал «есть» и повесил трубку. Однако через три минуты снова загорелась лампочка на моем столе.

— Товарищ капитан, «Шатурстрой» настойчиво повторяет вызов, говорит…

— Запрещаю отвечать! — оборвал я. — Ваша настойчивость, Сергей Алексеевич, переходит рамки…

— У них умирает человек… несчастный случай!

Я ответил не сразу. Закурил сигарету, подумал. Не так-то просто принять решение в этих условиях.

— Ладно, Сергей Алексеевич, отзовитесь.

Телефон звякнул в третий раз.

— У них нет врача. Капитан просит подойти и взять больного, — выпалил радист, — дорога́ каждая минута.

Наступило время действовать. Я вышел на мостик.

Туман, казалось, стал еще плотнее. Локаторов в то время на наших судах не водилось, только радиопеленг давал возможность найти пароход в молочном море. Повернули на обратный курс. Полчаса прошло в напряженном молчании.

— Слышу шум винта! — закричал невидимый в тумане матрос.

И мы на мостике услышали редкие удары лопастей полуоголенного винта. Пароход «Шатурстрой», как и мы, шел порожняком, за грузом.

На белой клочковатой стене тумана, словно на матовом стекле, возникло темное расплывчатое пятно. Оно принимало все более отчетливую форму и превратилось в большой пароход — «Шатурстрой». Суда остановились.

Спустили шлюпку. И наш врач отправился к пострадавшему. Хорошо, что море спокойное, будто придавленное туманом. Шлюпка вернулась с кочегаром Бургаловым, белобрысым мальчишкой. Ему только что исполнилось восемнадцать лет. По дурости он сунул голову в трубу, по которой ходила чугунная бадья со шлаком. Бадья проломила ему череп. Состояние было очень тяжелое, требовалась срочная операция.

Больного уложили в лазарете, и наш теплоход развил такой ход, каким, наверное, никогда не ходил. Каждый час мы отмеривали по тринадцать с половиной миль, по тем временам это совсем неплохая скорость. Всем хотелось помочь парню.

Я зашел в лазарет. Запомнилось бледное лицо с кровавыми повязками. Глаза закрыты. В беспамятстве Бургалов повторял одно слово — «мама».

Весь путь до рыбокомбината Микояновск на западном берегу Камчатки наш врач не отходил от мальчишки и поддерживал в нем едва теплившуюся жизнь. Мы шли почти двое суток. У лазарета толпились свободные от вахт моряки. Только бы дотерпел, бедняга, до операции, думал каждый.

Пришлось основательно рассекретиться: дали телеграмму в рыбокомбинат, уполномоченному Морфлота на Камчатке и копию секретарю Камчатского окружкома партии с просьбой оказать больному немедленную помощь.

Последнюю ночь я простоял на мостике. Кожаное пальто намокло, на плечи будто кто-то гири подвесил.

В восемь утра в густом тумане, непрерывно измеряя глубину, подошли к невидимой земле Камчатке. На берег Илью Бургалова отвезли на судовой моторке, его сопровождали судовой врач и помощник капитана по политчасти. В больнице все приготовили, и Бургалова сразу положили на операционный стол.

Несколько часов мы простояли в ожидании моторки. После напряженной непрерывной работы двигателя тишина угнетала. Тяжелые капли влаги гулко шлепались на мостик и на палубу.

Вот и моторка. Услышав про операцию, моряки с облегчением вздохнули. Появилась надежда на благоприятный исход. На душе у всех стало спокойнее.

В тот день мы благополучно прошли Первый Курильский пролив и вышли в Тихий океан.

От мыса Африка, на восточном берегу Камчатки, повернули на восток. Справа вдалеке оставались невидимыми Командорские острова. На ощупь прошли пролив Унимак между Алеутскими островами. Через двадцать суток подходили к берегам Америки, а туман и не думал уступать. Плотной стеной закрывал он от глаз все, что дальше форштевня. По счислению мы были совсем близко от плавмаяка Колумбия. Ту-ту-ту-ту! — ревел в наушниках его радиосигнал, заглушая призывы остальных радиомаяков. Ту-ту-ту-ту! — «Берегись, я близко, я близко».

В этом рейсе нас упорно преследовал туман. Ни одного ясного дня после пролива Лаперуза.

2 июля 1944 года в час дня мы подошли к плавмаяку Колумбия, и с этого времени я не сходил с мостика. Сначала проходили бар, потом шли по реке в темное время. В третьем часу ночи пришвартовались к причалу нефтяной базы для приемки топлива. В общем, устал я изрядно и решил после таможенного досмотра хорошенько вздремнуть.

Как только спустили сходни, на теплоход прибыли таможенники во главе с чиновником портлендской таможни. Краснолицый, со шрамом на щеке и выпученными голубыми глазами, он напоминал немца. Начался досмотр. Через полчаса в каюту вошел Петр Николаевич Василевский:

— Константин Сергеевич, таможенники требуют осмотра всех жилых помещений.

В практике наших отношений с портовым начальством подобных осложнений раньше не возникало. На советских судах контрабанду не возили, и портлендская таможня, убедившись в этом, как правило, доверяла заявлению капитана, который представлял список имеющихся на судне товаров, интересующих таможню. Однако по существующим в США правилам могли потребовать осмотра любого помещения.

— Пусть смотрят, — подумав, сказал я.

Через несколько минут старпом снова постучался в мою каюту.

— Они собираются вскрывать ящики в каюте стармеха, — волнуясь, произнес Петр Николаевич. — Стармех в машине. Таможенник хотел открыть ящик без хозяина. Я запретил и послал матроса за Виктором Ивановичем. Офицер не хочет ждать и приказывает взломать ящик.

Дремота мигом слетела с меня. Я спустился в каюту стармеха Копанева. Подобного безобразия нельзя допустить на советском судне. Хозяином здесь был капитан.

В каюте стармеха находились американские таможенники, старпом и два наших матроса. Рядовой таможенник, желая вскрыть запертый на замок ящик письменного стола, всовывал в щель огромный широкий палаш.

— Стоп! — сказал я таможеннику. — Подождите немного, пожалуйста. Сейчас придет старший механик и откроет вам ящик.

Таможенник на мгновение задержался со взломом.

Краснолицый чиновник покраснел еще больше. С непристойными ругательствами стал грубо отталкивать меня плечом. На мне была морская форма с капитанскими нашивками, и краснолицый прекрасно знал, с кем имеет дело. Его наглость перешла всякие допустимые границы.

— Запрещаю производить осмотр, прошу таможню удалиться с судна! — сказал я, едва сдерживаясь.

Мне было известно, что, если таможенники не закончат досмотр и не подпишут соответствующие документы, общение с берегом запрещается и грузовые операции никто производить не будет. Однако оберегать честь советского флага — первая обязанность капитана.

Портлендские таможенники покинули судно.

Едва дождавшись восьми часов, я позвонил дежурному портлендской таможни и заявил протест, пришлось припугнуть:

— Если конфликт не уладите до двенадцати часов дня, буду вынужден сообщить об этом советскому консулу.

В девять часов приехал чиновник таможни, превосходно говоривший по-русски, передал просьбу начальника таможни прибыть ровно в двенадцать для разбора дела. Он выслушал мое подробное объяснение. В десять я позвонил нашим товарищам по закупочной комиссии. Но, как назло, дома никого не оказалось — сегодня воскресенье. Это осложняло дело.

Ровно в двенадцать часов я был у начальника таможни. Мне и раньше приходилось встречаться с ним, заядлым филателистом, — помню, как-то подарил ему седовскую серию почтовых марок. Седоватый, типичный американец, вежливый, радушный, он мне пришелся по душе. В его кабинете, несмотря на воскресенье, собралось много людей: представители таможни, губернатора штата, полиции…

Когда я уселся в предложенное кресло, начальник таможни, перелистывая лежавшую перед ним книгу «Устав таможенной службы США», сказал:

— Знает ли господин капитан, что, согласно параграфу такому-то пункта такого-то нашего устава, таможенник может потребовать открыть любое помещение на судне?

— Да, это я знаю и никогда не возражал против этих правил. Но покажите мне параграф, где написано, что таможенник может толкать и непристойно ругать капитана судна. И не где-нибудь в пивном баре, а на советской территории.

Начальник таможни помолчал, строго посмотрел на собравшихся.

— Этого в книге не написано, вы правы, капитан. Что же вы от нас хотите?

— Я хочу, чтобы ваш чиновник извинился передо мной.

— Мы согласны.

Начальник таможни предложил чиновнику извиниться. Краснолицый начал что-то долго говорить, часто употребляя слово «мейби» — может быть. Я решил быть твердым до конца.

— Джентльмены, — сказал я, обращаясь к сидевшим, — я плохо знаю английский язык и не совсем ясно понимаю, что сказал мне этот господин. Прошу его сказать следующее: «Ай эм сорри, экскьюз ми» — «Я виноват, простите меня».

Чиновник вскочил со стула, стал отнекиваться и возмущаться и даже ушел из кабинета. Однако через пять минут появился и, подойдя ко мне, сказал слащаво:

— Ай эм сорри, экскьюз ми.

— Считаю инцидент исчерпанным.

Так окончился единственный неприятный случай, происшедший за время моих военных плаваний в порты США.

Отношения мои со стариком начальником таможни нисколько не испортились, наоборот, стали устойчивее. Он мог бы, защищая честь мундира, повести совсем другую линию, но оказался честным человеком.

Вообще я убеждался не раз: в Америке у нас много друзей, но есть и злобные враги. Приведу еще случай.

Перед отходом в рейс старший механик Копанев, докладывая мне о снабжении по машинной части, сказал:

— Мистер Каген совсем обнаглел. Сегодня он привез по моей заявке инструменты и кое-какие материалы. Стал смотреть — все старое, ржавое.

— Надо отказаться.

— Я отказался, а он говорит: «Берите, стармех, что привез, пока жив старый дурак Рузвельт. Обкрутил его вокруг пальца ваш Сталин. Помрет Рузвельт — и этого не будет. Вашему Советскому государству я давал бы только отбросы». Ну и понес всякую брехню. Видно, ему наши победы поперек горла.

Я рассказал об эпизоде Леониду Алексеевичу Разину, председателю закупочной комиссии.

— Вы не первый. Многие капитаны докладывали об этом ретивом снабженце. Придется принять меры.

Как там происходило дальше, я не знаю, но мистер Каген больше не появлялся на советских судах.

В этом рейсе на пути к Владивостоку на нашем теплоходе произошло два события, о которых хочу рассказать.

Как-то перед одним из рейсов в США меня пригласил Георгий Афанасьевич Мезенцев.

— Сколько у тебя юнг?

— Семеро.

Обычно мы на судне держали пятерых учеников.

— И все же я попрошу, Константин Сергеевич, взять еще одного. Отец — партийный работник, погиб на фронте, мать умерла неделю назад. Мальчишке двенадцать лет. Обком просил передать в надежные руки.

— Что ж, Георгий Афанасьевич, место найдется.

На следующий день небольшого росточка мальчик вошел в мою каюту.

— Ученик Пименов прибыл в ваше распоряжение, — отчеканил он и вручил направление отдела кадров.

Мальчик был смышлен и расторопен. Через три дня он знал весь экипаж и в лицо и по фамилии. Знал, где и кто живет, быстро приловчился к палубным работам, однако особого пристрастия к ним не обнаруживал. Захотел учиться поварскому искусству. Наш повар обрадовался мальчишке и сразу же посадил его чистить картошку. Мальчику задание не понравилось, и он снова отправился на палубу в боцманскую команду. Побывав в Америке и освоившись на теплоходе, юнга стал грубо относиться к товарищам и особенно к дневальной, пожилой болезненной женщине. Кажется, мы проходили Берингово море, когда она первый раз пришла жаловаться на Пименова.

— Ругается нецензурными словами, а ведь он мне во внуки годится, — говорила дневальная. — Нет больше моих сил выносить!

Вызвал Пименова. Он пришел подтянутый, печатая шаг, и отрапортовал:

— Ученик Пименов по вашему приказанию явился.

— Вот что, ученик Пименов, — строго сказал я. — Почему ругаешься в столовой? Дневальная жаловалась на тебя.

Мою небольшую лекцию на моральную тему Пименов слушал молча, не спуская с меня внимательных глаз.

— Запрещаю тебе ругаться, а если будешь продолжать, пеняй на себя. Тогда расправлюсь с тобой по-иному.

— Есть перестать ругаться! — бодро ответил он. — Разрешите идти?

— Иди и помни наш разговор.

Я был совершенно уверен, что после нашего разговора он перестанет ругаться. Но получилось иначе, и дневальная через неделю снова явилась с той же жалобой. Она плакала и просила заступиться и оградить ее от оскорблений.

Когда дневальная ушла, я задумался. Что сделать с Пименовым? Наказать его? Как? Объявить выговор? Смешно, и подействует ли на такого шустрого мальчишку выговор? Смышленый малый понимал, что расправиться мне с ним трудно, хотя он и пренебрег приказом капитана.

В общем, задал он задачу. Думал-думал я и наконец придумал. У нашей уборщицы, худой и маленькой девушки, я попросил во временное пользование одну из ее юбок и затем потребовал к себе ученика.

— По вашему приказанию явился! — снова четко отрапортовал Пименов.

— Я предупреждал тебя, чтобы ты не ругался в столовой?

Пименов молчал.

— Отвечай, предупреждал или нет?

— Предупреждали, товарищ капитан.

— А ты продолжал ругаться.

Пименов молчал, видимо соображая, что может последовать за таким вступлением.

— Ну, вот что, раз ты не слушаешься доброго совета, снимай штаны и надень вот это. — Я взял со стола юбку. — То, что я не имею права простить юнге, смогу простить девочке.

— Юбку не надену, товарищ капитан.

— Наденешь, если я сказал. Ну!

— Не надену.

Пименов яростно сопротивлялся. И все же с него сняли штаны и надели юбку. Как только юбка была надета, он понял бесполезность дальнейшего сопротивления и смирился, тем более что его штаны я спрятал в свой шкаф.

Надо сказать, что на судах Морского флота, в то время военизированных, дисциплина поддерживалась очень строгая. Невыполнение приказа капитана считалось тягчайшим проступком. «Не заметить» поведения ученика Пименова я не мог: мой предупреждающий разговор с ним известен экипажу.

Оказалось, юбка сыграла свою роль. Пименов перестал ругаться и каждый вечер приходил ко мне с просьбой простить его, отменить наказание и вернуть звание юнги. Но я был тверд. Пименов отходил в юбке ровно десять суток. Когда срок наказания кончился и он получил право носить штаны, я на всякий случай предупредил, что если он непристойно будет вести себя и дальше, то наденет юбку на всю стоянку во Владивостоке.

Однако больше применять свой «метод воспитания» мне не пришлось.

Во время войны на каждом дальневосточном судне торгового флота плавало несколько учеников. Они проходили морскую практику, делили с нами, взрослыми, все тяготы и опасности плавания. В основном это были хорошие ребята; они быстро осваивали профессию и к восемнадцати годам становились отличными моряками. Как правило, на суда мы брали подростков, у которых погибли родители.

Когда советский флот стал быстро расти, бывшие юнги нам очень пригодились.

Закончу свой рассказ о Пименове нашей последней встречей с ним. Это случилось в середине 50-х годов. Как-то вечером в моей квартире раздался звонок. Я открыл дверь. Вошел небольшого роста пехотный лейтенант.

— Не узнаете меня, товарищ капитан?

Признаюсь, не узнавал.

— Я Пименов, тот самый, на которого вы надевали юбку во время рейса из Портленда во Владивосток. Решил переменить специальность и стать военным.

— А ты сейчас не обижаешься на меня?

— Что вы, товарищ капитан! Все правильно. Юбка оказалась, пожалуй, единственным сильным средством. Ведь я и дома не был ангелом, сносил самые суровые наказания и принимался за прежнее. А вот юбку перенести не смог.

За чашкой чая мы вспоминали с Пименовым наше дальневосточное плавание.

ВСТРЕЧА С ЭДУАРДОМ СТЕТТИНИУСОМ И ДРУГИЕ СОБЫТИЯ

Во время очередной стоянки и погрузки в Портленде от товарищей-моряков, приходивших на наш теплоход, мы узнали о новых случаях гибели советских судов в дальневосточных водах. Как всегда, враг оставался неизвестным. Прежде всего мы услышали о трагедии парохода «Белоруссия», находившегося в южной части Охотского моря в ожидании ледокола. Он шел с грузом из США во Владивосток, и дорогу ему закрывал лед в проливе Лаперуза…

Две недели стоял пароход, дожидаясь ледокола. От начальника Дальневосточного пароходства капитан «Белоруссии» Кирилл Георгиевич Кондратьев получил распоряжение следовать к острову Итуруп для оказания помощи дрейфующему пароходу «Маныч». Надо было отбуксировать в Петропавловск потерявшее управление судно.

3 марта 1944 года около восьми часов утра на судне раздался большой силы взрыв. Пароход сразу же дал крен и быстро начал погружаться в воду. При взрыве погибли четыре человека. Капитан приказал спускать спасательные шлюпки. Одна из них сразу перевернулась. Погибло одиннадцать человек. На второй шлюпке спаслось тридцать четыре человека вместе с капитаном Кондратьевым. Запасы воды и продовольствия в шлюпке оказались весьма невелики. Ночью поднялся шторм. Ледяная вода накрывала людей. От холода и скудного питания люди быстро слабели.

Через несколько суток шлюпку прибило к кромке льда. Вдали темнели очертания берегов. Приняли решение высадиться на лед. Одна группа во главе с капитаном двинулась по направлению к берегу, а другая, вытащив шлюпку на лед, осталась с ней до утра. Перед расставанием раздали остатки продуктов.

Подход к берегу группы капитана Кондратьева оказался невероятно тяжел. Шли по дрейфующему льду. Переходили с одной льдины на другую, ночевали в ледяных домиках. Обессиленные люди умирали один за другим. На тринадцатые сутки от гангрены ноги скончался капитан Кирилл Георгиевич Кондратьев.

До острова Итуруп из пятнадцати человек на двадцатые сутки мучительного пути добрались только двое — кочегары Яков Петрович Почернин и Иван Петрович Петровичев. Совершенно обессиленные от голода и холода, выбрались они на дикий каменистый берег.

На шестые сутки бесплодных поисков человеческого жилья нашли избушку с рыболовными снастями. Там они обнаружили бутылку с соевым маслом и коробку с рисом. Немного передохнув, подкрепившись горячей пищей, моряки двинулись дальше. 29 марта, перебравшись через сопку, покрытую снегом, вышли к небольшому поселку.

Надеясь на помощь, они переступили порог японского дома.

И вот начались невероятные, ничем не объяснимые события. Японские жители известили полицию. Моряки Почернин и Петровичев, больные, едва передвигавшие ноги, были подвергнуты допросу. Их обвинили в шпионаже и, вместо того чтобы дать хлеба, оказать медицинскую помощь, посадили в холодный сарай и закрыли на замок. Потерпевшим бедствие на море всегда и везде оказывается помощь, здесь же над ними издевались. Сорок дней ежедневно по нескольку часов их допрашивали, выпытывая сведения военного характера. Японцы не останавливались и перед угрозой расстрела. Потом их перевезли на остров Хоккайдо. Из тюрьмы в тюрьму их возили с завязанными глазами.

Только 10 июня 1944 года японская полиция передала Почернина и Петровичева советскому консулу. Вскоре они вернулись на родину и оповестили о трагедии, разыгравшейся с экипажем парохода «Белоруссия».

Петровичев и Почернин оказались мужественными советскими людьми, не потерявшими достоинства в самых тяжелых обстоятельствах.

Гибель парохода «Белоруссия» долго обсуждалась в нашей кают-компании. Она насторожила нас. Почти все суда, торпедированные или наткнувшиеся на мину, имеют время спустить шлюпки, подать по радио SOS, предпринять какие-то меры к спасению. Даже на торпедированных и горевших танкерах команда боролась за живучесть своего судна. Иное дело на нашем теплоходе, когда он идет груженный паровозами. Если нас торпедируют или мы подорвемся на мине, никто не спасется, даже если это произойдет днем. Остаться в живых может кто-нибудь только по счастливому случаю. Вряд ли наш теплоход будет тонуть шестьдесят секунд, наверное, это произойдет скорее. В общем, положение незавидное, и хотя шлюпки у нас готовы к спуску, как и на всех других судах, но надежды мы возлагали только на удачу: авось не подорвемся и нас не торпедируют. Лейтенант конвойной американской службы как-то сказал мне, провожая паровозный рейс: «Вы продержитесь на плаву, капитан, ровно сорок две секунды — советую не снимать спасательного жилета ни днем, ни ночью».

Совсем недавно печальная участь постигла и пароход «Обь». Пароход шел из Владивостока с грузом угля в Петропавловск под командованием капитана С. Д. Панфилова. У берегов Камчатки в полночь пароход был торпедирован, стал стремительно крениться и носом ушел в воду. Это произошло в течение полутора минут. На судне все спали, за исключением вахтенных.

При взрыве погибли капитан Панфилов, вахтенный помощник Назаренко и третий помощник Селеменева, еще не успевшая уйти с мостика.

Сигнал тревоги не был дан, колокола громкого боя не прозвучали. Пробуждение спавших было ужасным. Старпома Максимихина оглушил взрыв в его каюте. Он пришел в себя, когда забурлила вода, заполнявшая каюту. В полной темноте старпом пытался выбраться из каюты, но дверь заклинило. К счастью, в последнюю минуту он заметил чуть приоткрытый иллюминатор и с большим трудом вылез в него. Ему удалось всплыть на поверхность. Ухватившись за обломок доски, он доплыл до спасательной шлюпки. Старпом избежал страшной участи быть заживо похороненным вместе с судном на дне моря.

Спасшиеся на плотике члены экипажа, застигнутые взрывом во сне, были раздеты. К голым и босым членам экипажа «Оби» приблизилась в надводном состоянии подводная лодка и малым ходом прошла вдоль плотиков. Лодка большая, без опознавательных знаков. На крики потерпевших бедствие людей никто не обратил внимания.

Как мог моряк, командир лодки, бросить моряков в бедственном положении?! Пользуясь тем, что его имя не будет узнано, он беззастенчиво попирал самые элементарные международные нормы.

С рассветом моряки, спасшиеся с парохода «Обь», заметили полузатопленную спасательную шлюпку и перебрались в нее. На шлюпке оказалось в целости все снаряжение и неприкосновенный запас продовольствия. Днем 7 июля пост заметил ракету со спасательной шлюпки. Был выслан катер, и потерпевшие бедствие были доставлены на берег.

Торпедирование парохода «Павлин Виноградов» произошло при обстоятельствах не менее трагических. Все дальневосточные моряки знали об этом случае. Дело было так. Пароход «Павлин Виноградов» с грузом электрооборудования шел из США во Владивосток. 22 апреля 1944 года у Алеутских островов пароход торпедировала подводная лодка. Две торпеды одновременно взорвались в районе кормовых трюмов. Взрыв оказался большой силы. Кормовые трюмы не только были вскрыты, но часть груза выброшена за борт. Из четвертого трюма выбросило на палубу бочки с ацетиленом — сразу возник пожар. Пароход быстро погружался в воду кормой. Капитан Фома Филиппович Дроздов дал команду: «Спасайся на шлюпках!» Ударом волны спасательный бот левого борта перевернуло. На нем погибли десять человек. Вместе с пароходом ушли под воду капитан Дроздов, который не мог покинуть судно, пока на нем были люди, радист А. Н. Моховцев, пытавшийся передать сигнал SOS, и уборщица М. А. Баринова.

На шлюпку, которой командовал старпом М. Н. Малаксанов, взяли людей с плотов и на веслах двинулись к ближайшему острову, до которого было около семидесяти миль. На следующий день в шлюпке умерли пять человек.

Через сутки погода прояснилась, и люди увидели Алеутские острова. Однако погода снова испортилась, поднялся встречный ветер, и шлюпку стало относить в море. Зыбь усилилась, шлюпку заливало водой. На четвертые сутки скончалась буфетчица Н. С. Тетерина, утром 27 апреля — врач А. С. Броневская и дневальная А. П. Кириченко. Раздетые моряки мучились при пятнадцатиградусном морозе.

К вечеру 27 апреля из всего экипажа парохода «Павлин Виноградов» остались в живых девять человек. Они ослабели и едва двигались.

Помог советский пароход «Ола»; он увидел потерпевших бедствие и взял их на борт. Можно представить себе радость обессиленных и отчаявшихся людей, когда кто-то из команды крикнул: «Слышу гудок парохода!»

…Мы заканчивали погрузку паровозов в трюмы. Погода стояла дождливая, и моряки сидели на теплоходе. Неожиданно подъехала машина закупочной комиссии, и сержант Подковкин вошел в каюту. Меня приглашал уполномоченный закупочной комиссии по западному берегу Леонид Алексеевич Разин.

Вопросы погрузки в разговоре не затрагивались, дело оказалось более деликатным. Леонид Алексеевич предложил принять на судне приезжающего в Портленд Стеттиниуса, заместителя президента Рузвельта по вопросам ленд-лиза. По ленд-лизу американцы предоставляли нам помощь: мы получали паровозы, самолеты, новые пароходы и теплоходы, военные корабли, ледоколы, продовольствие, разные стратегические товары.

Надо сказать, что Эдуард Стеттиниус, возглавлявший управление «Ленд-лиз корпорейшн», был верным помощником президента Рузвельта и твердо проводил политику помощи Советскому Союзу. Кроме всего прочего, благодаря благожелательному отношению Стеттиниуса, мы получили по ленд-лизу несколько десятков транспортных судов и ледоколы.

Я решил угостить Стеттиниуса русским обедом — борщом и пельменями. К обеду в изобилии готовилась разнообразная закуска. Гостей я принимал в кают-компании, вмещавшей четырнадцать человек. Со Стеттиниусом пришли американцы — военные и в штатском. Были наши товарищи из закупочной комиссии.

Я встретил Стеттиниуса у трапа, представился ему, показал теплоход, рассказал, как мы перевозим паровозы. Похвалил Менли Гарриса, предложившего хороший способ крепления.

Стеттиниус, среднего роста человек с приятным, располагающим лицом, живо интересовался всем, что я ему показывал. Я не знал, каков он в делах, но в обхождении он мне понравился.

Наша буфетчица в кружевной наколке и белоснежном фартуке ждала гостей. Обед прошел оживленно, товарищи из закупочной комиссии между тостами рассказывали о своих делах, о неполадках в доставке и погрузке. Даже сами тосты имели деловой оттенок: сидевший рядом со Стеттиниусом секретарь что-то записывал в блокнот. Стеттиниус же обещал все исправить и дать соответствующие указания.

— Если мы в два раза увеличим вам поставки во Владивосток, справится ли порт с таким количеством груза? — неожиданно спросил он меня.

— Справимся, — смело заявил я. — Давайте больше.

— Хозяин плохо угощает гостей, — сказал кто-то. — У мистера Стеттиниуса пустая рюмка.

Мне пришла мысль угостить Стеттиниуса полярным коктейлем. Пожалуй, это было лучшее, что я мог предложить, если говорить о полярной экзотике. Когда надо погреться, прозябнув до костей, коктейль действовал безотказно.

— Надо выпить, пока не осядет смесь, — сказал я, подавая стакан, — прошу вас, мистер Стеттиниус. Этот коктейль приготовлен по рецепту двух полярных капитанов — Белоусова и Бадигина.

Министр поднялся с места, поклонился, принял стакан и осушил до дна.

На следующий день я навестил по делу начальника таможни, и он мне сказал:

— По секрету, капитан: мистер Стеттиниус велел снабжать ваше судно как можно лучше. Чем вы ему так угодили?.. Нельзя ли мне попробовать ваш полярный коктейль?

Вечером ко мне зашел офицер конвойной службы США. Вид у него был взволнованный. Он снял фуражку и вытер пот.

— Капитан, хочу рассказать вам об одном чрезвычайном происшествии.

— Я слушаю.

— Три дня назад в Портленд пришел советский пароход. — Старший лейтенант назвал судно и фамилию капитана. — На палубе у него был воздушный шар.

— Воздушный шар? — удивился я.

— Японский воздушный шар, — уточнил американец. — Японцы летом посылают такие шары при попутных ветрах, и они летят на нашу землю. На шарах подвешена взрывчатка с автоматическим взрывателем. Когда шар летит над океаном, взрыватель не действует: мала температура. Если шар попадет на землю, то на солнце температура быстро поднимется и взрыватель сработает. Японцы рассчитывают на лесные пожары. Несколько раз воздушные шары действительно явились причиной пожаров. Это диверсия. Мы раньше не предупреждали советских капитанов об этой японской выдумке и делали ошибку, — продолжал лейтенант. — И вот ваш капитан увидел у берега США снижающийся в море воздушный шар; вообразив, что нужна помощь людям, он попытался взять шар на палубу. Это удалось, и капитан привез нам японский подарок. Хорошо, что в море холодно и он не успел взорваться на палубе советского судна.

Я поблагодарил за сообщение. Теперь, если увижу воздушный шар, буду обходить его подальше.

…Рейсы с паровозами продолжались. Штормы сменялись штилевой погодой, а штилевая погода — штормами. Паровозы благополучно доставлялись во Владивосток.

Мы часто устраивали тренировки, чтобы при необходимости отразить нападение врага. Звенели колокола учебной тревоги. В море сбрасывали бочку с деревянным щитом. Пушки направляли на сброшенные предметы, и через несколько минут от бочки и щита оставались лишь мелкие щепки. Или выстреливали в небо ракету. Разорвавшись, она выпускала небольшой парашют. Стрельба по таким парашютам стала излюбленным способом тренировки моряков нашего теплохода.

В одном из последних рейсов у нас на судне в Портленде произошел забавный случай. Когда теплоход был полностью погружен и рабочие крепили паровозы на палубе, стармех Копанев доложил мне о неисправности электрической части рулевого устройства. Наши старые контакторы были слабым местом и требовали неустанного внимания. Виктор Иванович попросил разрешения на ремонт сроком до четырех часов следующего дня. Ремонт я, конечно, разрешил, иначе теплоход не мог выйти в море.

Казалось бы, правильно, никаких нарушений в морской службе. Но за обедом в кают-компании черт дернул меня за язык.

— Сегодня понедельник да еще тринадцатое число. В море не пойдем, — пошутил я, — отложим до вторника. Так будет надежнее.

Мои офицеры посмеялись, и тем дело кончилось. Но в кают-компании оказался представитель закупочной комиссии, наблюдавший за погрузкой.

Около пяти часов вечера рабочие закончили крепление паровозов, и палубная команда под руководством боцмана Пономарева занялась проверкой. Неожиданно подъехала машина закупочной комиссии, и Леонид Алексеевич Разин поднялся на теплоход. Его провели ко мне в каюту. Вид у него был хмурый.

— Я никогда не ожидал, что такой заслуженный капитан, как вы, и коммунист может быть суеверным человеком, — едва поздоровавшись, сказал Разин.

— В чем дело, объясните.

— Ах, вы не понимаете! По-вашему, отложить отход с понедельника на вторник — это не суеверие? Когда предполагали отход?

— Сегодня в девять часов вечера.

— Сегодня понедельник, а вы уходите завтра утром.

— Да, в четыре часа.

— Ну вот, видите. Возмутительно, необъяснимо!

— Позвольте, Леонид Алексеевич, но почему вы решили, что я отменил отход из-за понедельника?

— Вы лично заявили об этом за обедом.

— Ах, вот в чем дело! Ваш товарищ передал мои слова. Но ведь я пошутил.

— Плохие шутки. Если вы отложили отход…

— Об этом я доложу своему начальству. Но вам я хочу доказать, что не всякому дураку можно верить.

Я тоже начинал нервничать. В каюту вызвали Виктора Ивановича Копанева.

— Старший механик, — отрекомендовал я Разину. — Прошу вас, Виктор Иванович, скажите, когда теплоход сможет выйти в рейс?

— Мы ремонтируем рулевой контактор, — ответил стармех, — думаю, что управлюсь к назначенному сроку. Вы дали время до четырех утра.

— Хорошо… У вас, Леонид Алексеевич, есть вопросы к старшему механику?

— Нет, мне все ясно. — Разин повеселел. — Извините за беспокойство, капитан, желаю счастливого плавания.

Мы расстались с Леонидом Алексеевичем очень благожелательно. Рейс, как я помню, прошел весьма удачно, без всяких происшествий.

В конце рейса мы услышали по радио печальное известие о смерти президента Рузвельта. Как теперь повернутся дела, думал я, как поведет себя правительство Соединенных Штатов? Франклин Рузвельт был мудрым и доброжелательным человеком, на голову выше окружавших его политиков. Мне запомнились его высказывания относительно ленд-лиза: «Мы предоставили помощь на основе закона о ленд-лизе для того, чтобы помочь самим себе». А в мае 1944 года он сказал: «Ленд-лиз работает на Америку на русском фронте». К этим словам прибавить нечего. Победа не за горами. Идут кровопролитные бои за Берлин. Немцы отчаянно сопротивляются.

Приятно видеть, как относятся наши моряки к труду. Во время войны каждый стал как бы старше, требовательнее к себе и к товарищам.

Экипаж нашего теплохода мало чем отличался от экипажей других пароходов и теплоходов. На других судах было на несколько человек больше или меньше, чем у нас, и только. На всех советских судах моряки самоотверженно относились к своей работе и ставили государственные интересы выше своих собственных. Люди во время войны быстро узнавали друг друга, и работа шла слаженно и дружно.

Помню, когда я вернулся из Портленда, мне предложили принять «либерти», судно поновее и побольше моего теплохода, но я отказался, не раздумывая. На моем старом теплоходе меня все знали, и я всех знал.

ВОЙНА С ЯПОНИЕЙ ОБЪЯВЛЕНА

В прошлый рейс мы вышли 9 мая. Наш отход совпал с историческим Днем Победы над фашистской Германией. Собравшись на митинг, мы назвали этот рейс «рейсом победы» и обязались выполнить его на «отлично».

Война окончена. Мы победили. Победа не сразу вошла в сознание, и в первые часы и дни даже не верилось в нее. Во мне происходило нечто подобное тому, что происходит в курьерском поезде при внезапной остановке. Нам не довелось видеть грандиозное торжество на Красной площади. Мы слушали победные передачи по радио, осторожно пробираясь через минные поля из Владивостока к бухте Валентина.

На судовом митинге прозвучали слова благодарности нашей великой партии — организатору победы советского народа. Моряки в радостном возбуждении поздравляли друг друга. Мы гордились тем, что и полторы сотни «наших» паровозов помогали победе где-то там, на западе.

Мы вышли из Курильского пролива в океан 15 мая. Пролив проходили при хорошей видимости. Погода, как говорят моряки, благоприятствовала плаванию. Ветра почти нет, море гладкое, чуть колышет.

Утром, часов около пяти, мне позвонил вахтенный штурман и попросил на мостик. Море по-прежнему тихое, таким оно бывает редко. Маловетрие. Небо в кучевых облаках, на солнечном восходе они окрашены в красный цвет.

— Что вас беспокоит? — спросил я у вахтенного, оглядывая синевшие вдалеке по правому борту берега Камчатки.

— Вспыхивает, все время вспыхивает, посмотрите, Константин Сергеевич.

Я увидел яркую вспышку где-то над камчатской землей, еще одну, еще. Вспышки через короткие промежутки следовали одна за другой. Мне показалось, что я снова вижу бомбардировку. Неужели японцы? Однако мы прошли Курильский пролив благополучно. Почему не слышно никаких звуков? Может быть, их заглушает работа двигателя? Проклятые выхлопы!

— Остановите машину, — скомандовал я.

Резкое перезванивание телеграфа — и машина остановилась. Тишина на море, и в воздухе яркие беззвучные вспышки. Незнакомый, едва уловимый запах, доносящийся с далекого берега. Залитые алой краской облака на востоке… Величественное зрелище, оно настораживало, вселяло тревогу.

Сон как рукой сняло. Я не мог уйти с мостика. Таинственные вспышки продолжали будоражить нервы. Зарницы? Нет. Прошло еще полчаса. Мы давно шли полным ходом и прежним курсом. И вдруг на северо-западе занялось огненное зарево. Потом столбы черного дыма поднялись кверху над далекими сопками.

Я поднялся на верхний мостик и пеленговал середину пылающего облака. Пеленг проложил на карте. Он прошел через Ключевскую сопку. Извержение вулкана. Ведь я слыхал о том, что вулкан Ключевская сопка ведет себя последнее время неспокойно. Вот откуда незнакомый запах, все стало ясно. Не знаю, почему меня так потрясло это таинство, совершавшееся в природе. Но то, что я видел в тот день, запомнил на всю жизнь. Картина извержения сказочно красива.

А вспышки без звука все же были зарницами.

В нашем «рейсе победы» дух социалистического соревнования оказался высоким — экипаж выполнил все свои обязательства. К окончанию рейса оказалось семнадцать стахановцев и десять ударников.

…Мы снова в Соединенных Штатах и снова встретились с нашими американскими друзьями. Прошло совсем немного времени после смерти президента Франклина Рузвельта, и как будто все осталось по-старому.

На самом деле это было не так, и нам пришлось почувствовать перемену.

В закупочной комиссии в Портленде мы узнали, что президент Трумэн отменил закон о поставках в СССР товаров по ленд-лизу. Будем пока вывозить все, что было закуплено и заказано. Простые американцы удивлялись такой поспешности. Еще больше, наверное, удивлялось наше правительство, которое знало, что предстоит война с Японией.

В части судового снабжения произошли заметные ухудшения. Много самого необходимого на теплоход не отгружали. В городе на рынке и в магазинах все дешевле, чем по ленд-лизу, и лучшего качества.

На пути во Владивосток мы зашли в бухту Ахомтэн, находившуюся неподалеку от Петропавловска. Конвойный офицер сообщил о гибели парохода «Трансбалт», самого большого парохода в Советском Союзе в то время. Пароход возвращался из США с генеральным грузом около 10 тысяч тонн. Его торпедировали 13 июня 1945 года в проливе Лаперуза, можно сказать, на пороге дома. Японцы не унимались. Две торпеды попали в кормовые трюмы правого борта. После взрыва судно продержалось на плаву около десяти минут и кормой ушло в воду. Пять человек погибли вместе с судном. Радист успел передать во Владивосток SOS и сообщил место гибели. Девяносто четыре человека вместе с капитаном Ильей Гавриловичем Гавриловым спаслись на шлюпках.

По сути, Япония вела на море против Советского государства военные действия. С декабря 1941 года по апрель 1945 года ее подводные лодки топили суда.

По прибытии во Владивосток я виделся с капитаном Гавриловым, он был у меня в гостях и рассказал о событиях на пароходе «Трансбалт». Сам Илья Гаврилович, как говорится, остался гол и бос, все его вещи погибли на «Трансбалте». Помню, все мы, капитаны, помогали ему чем могли. Интересно отметить, что Илья Гаврилович совсем не умел плавать, три раза под ним тонули суда, но он в спасательном жилете оставался на плаву.

Наши новые паровозы, как только их ставили на рельсы, не задерживаясь, уходили на запад.

Остатки груза нам предстояло выгрузить в заливе Посьета, расположенном на юг от Владивостока, в нескольких часах хода.

Мы без лоцмана прошли пролив среди больших и малых каменистых островков. В Посьет прибыли еще засветло и ошвартовались у единственного деревянного причала.

Конечно, первыми гостями на судне были пограничники. Врач пограничников — культурный, знающий человек. По его предложению мы поехали в ближайший колхоз. С нами поехал инструктор райкома партии и старший механик Виктор Иванович Копанев. Колхоз оказался малолюдным, худосочным. Не было удобрений, планы выполнялись плохо. Мы обратили внимание на тощие посевы овса и пшеницы. В поле в основном работали женщины. Несколько старух смотрели за малыми детьми, собранными в большом неуютном помещении клуба. С питанием детей тоже было плохо: почти всю продукцию колхоз отдавал фронту, оставляя себе только крохи.

Всю дорогу на теплоход мы молчали.

— А если нам помочь ребятишкам? — спросил Копанев, когда мы поднимались по трапу. — А, Константин Сергеевич?

Я думал о том же.

— Согласен, только посоветуемся с помполитом. Попросили в каюту помполита К. В. Рычкова, предсудкома Ш. Е. Окуджаву и рассказали об обстановке в колхозе. Единодушно решили поделиться с детьми своими продуктами. Но нужно согласие всей команды теплохода. Продукты принадлежали в равной степени всем морякам. Выступать на собрании поручили мне.

Перед ужином собрали экипаж. Предложение помочь колхозным детям встретило горячую поддержку. Выступавшие предлагали оставить только самое необходимое на переход, а все остальное передать колхозу.

— Справимся, у нас и от прежнего рейса немного осталось, — поддержал судовой повар.

— Поможем ребятам, — раздавалось со всех сторон.

Грузовую машину для перевозки продовольствия предоставил райком партии. Трехтонный грузовик оказался нагруженным доверху. Мука, масло, сахар, сгущенное молоко, разные крупы, мясные консервы. От команды для передачи продуктов в колхоз поехала делегация во главе с предсудкома.

Конечно, не только наш теплоход поделился своими продуктами с детьми. Во Владивостоке нам рассказывали о многих случаях, когда экипажи морских судов помогали детским садам и яслям. Владивосток, как и все города Советского Союза, был на строгом военном пайке.

В новый рейс мы вышли 18 июля 1945 года. Никто не догадывался о назревавших событиях. На Ялтинском совещании трех держав Сталин дал обещание выступить против Японии через три месяца после окончания войны с Германией. Это держалось в глубокой тайне.

К плавмаяку Колумбия мы подошли благополучно, без задержек вошли в Портленд и стали под погрузку. Конвойные офицеры рассказали, что сегодня сброшена атомная бомба на город Хиросиму. Потрясающее известие. Принесли газеты. Заголовки сообщали: «Уничтожено триста тысяч человек, город разрушен до основания».

— Наконец-то мы расправились с японцами! — сказал старший лейтенант из конвойной службы. — Пусть помнят Пирл-Харбор. — Однако сказал он это не слишком уверенно. — В английском языке появился новый глагол «атомик», — хмуро добавил он, — значит: бомбить атомными бомбами.

На следующий день мне пришлось выехать в Сан-Франциско, в советское консульство.

У паровозного причала стояли готовые к отправке паровозы. На автомашинах подвозили какой-то груз. Все шло своим чередом.

8 августа прогремела весть: СССР объявил войну Японии. Об этом кричали на все голоса утренние газеты Америки. Во второй половине дня опять потрясающее сообщение: американцы сбросили еще одну атомную бомбу, теперь на город Нагасаки. Еще триста тысяч мертвецов. Трудно найти объяснение такой жестокости.

Паровозы продолжали вползать в чрево нашего теплохода. Морские дела никогда не должны останавливаться.

Популярность Советского государства у американцев в эти дни достигла высокой точки.

В городе на улицах, в кафе, автобусах только и слышно: русские, русские.

— Русские им всыплют в Маньчжурии.

— Там у японцев огромная Квантунская армия.

Хорошо помню день 11 августа. Поздно вечером американское радио передало:

В это время я был у вновь назначенного председателя закупочной комиссии на западном берегу США контр-адмирала Рамишвили. После беседы он предложил отвезти меня на судно.

Город трудно узнать. Несмотря на позднее время, улицы полны народу. Люди шли сплошным потоком, занимая всю проезжую часть. Машины двигались с большим трудом. Нас окружили кольцом юноши и девушки. Увидев, что в машине сидят моряки, кто-то бросил в открытое окно цветы. Двое взобрались на кузов и отплясывали какой-то танец. Контр-адмирал не на шутку испугался, что машина развалится. Около часа мы не могли проехать центр города. Со всех сторон слышались радостные возгласы, пение, музыка.

— Они празднуют конец войны, а нам предстоит еще немало боев, — сказал мне Рамишвили, когда мы вырвались из бушующей толпы. — Рейс у вас очень ответственный. Никаких конвоев не предвидится, рассчитывайте только на свои силы.

На судне заканчивались погрузочные работы. Трюмы были загружены и закрыты. Кран при свете прожекторов ставил паровозы и тендеры на палубу.

На следующий день американцы принесли нам весть, что мы пойдем не во Владивосток, а через Панамский канал в Европу, ибо плавание для советских судов по дальневосточным морям очень и очень опасно. Но все это были слухи. Мы пойдем во Владивосток обычным курсом.

Отход назначен на 15 августа. Все формальности окончены. Тепло прощаемся со знакомыми американцами. Они провожают нас с печальными лицами. Несмотря на то что в Америке отпразднована победа над Японией, они знают, что идут жестокие бои в Маньчжурии, на Южном Сахалине и на севере Курильской гряды. Первый Курильский пролив в огне.

14 августа я получил от конвойной службы секретные документы. В них предписывалось идти в Петропавловск.

В общем, я получил кипу секретных документов, и предстояло с ними еще разобраться до выхода в рейс. На всех бумагах стояла строгая надпись:

Наконец мы распрощались с морским лоцманом, он сошел с борта у плавмаяка Колумбия. Прощаясь со мной, лоцман пробурчал:

— Советую не снимать спасательного жилета ни днем, ни ночью. Желаю счастливого плавания.

Погода была ветреная, и лоцманская шлюпка долго ныряла в волнах. Океанские волны с каждым днем становились всё круче, однако всех радовала штормовая погода. Атака подводной лодки в такое волнение немыслима. А наш теплоход, как утка переваливаясь с волны на волну, держался превосходно.

…Теперь мы шли тайком, без всяких огней. Флаги на бортах закрашены. Наша веселая елочка — нейтральные огни зеленый, красный, зеленый — впервые не зажигалась. Вахту держали в десять пар глаз.

Через несколько дней миновали пролив Унимак. Ответили на запрос сторожевого корабля опознавательным сигналом и направили свой путь к порту Датч-Харбор. Далее шли строго по инструкции, оставляя черные и красные буи вправо и влево, минуя колокольные буи и цилиндрические. Лоцман вечером 23 августа ввел нас в Датч-Харбор и поставил у причала. Не зная, как пойдут дела дальше, я решил пополнить запасы горючего. Теплоход поставили к пирсу, предназначенному для приема жидкого топлива.

От командира базы на «джипе» за мной приехал конвойный офицер и повез в селение Уналашка, самый большой населенный пункт Алеутских островов. Русские промышленники основали его еще в 60-х годах XVIII столетия. Поселок расположен в глубине бухты Иллюлюк и состоит из одной широкой улицы, протянувшейся вдоль берега. На окраине две старинные русские пушки на деревянных лафетах. В селении обширный склад продовольственных и промышленных товаров, маленькая лавка, где тоже торговали кока-колой, и несколько каких-то сараев, в одном из них располагался кинотеатр. На улице видна деревянная православная церковь. Алеуты, с которыми я встречался в селении, говорили по-русски; плохо, правда, но по-русски.

Возвратившись к пирсу, я увидел свой теплоход и обомлел. Его загрузили выше всякой меры. Заботливый Виктор Иванович, наш стармех, постарался взять топлива как можно больше. Конечно, он получил «фитиль», но не сливать же топливо обратно. Во время стоянки мы сменили глубинные бомбы, пополнили боезапасы и поставили сетку на трубу для гашения вылетающих искр.

К вечеру пришел приказ следовать в Петропавловск со строгим предупреждением: заходить в порт только в светлое время суток. Нас должен встретить лоцман и провести через минные поля. Как сказал конвойный офицер, бои на острове Шумшу продолжались.

Поздно вечером 24 августа мы снялись в Петропавловск. Надо сказать, что переход был действительно ответственный. Нас могли на пути встретить не только подлодки, но и надводные корабли японцев.

Посоветовавшись с помполитом и старшим помощником, мы решили в первую же ночь сыграть тревогу в условиях, близких к возможным событиям. Днем старпом предупредил всех о необходимости спать одетыми и обувь ставить так, чтобы ее можно было сразу найти. Обязательно класть рядом с собой электрический фонарик. В два часа ночи загремели колокола громкого боя. Надо сказать, что предварительно были перекрыты некоторые двери и в момент объявления тревоги выключен свет. Результат таков: некоторые члены экипажа смогли выйти к своим постам только через пять-шесть минут. Конечно, большинство вышли вовремя, но те, кто не успел выйти, получили хороший урок. С этого дня с фонариками никто не расставался. Все шлюпки выведены за борт, как и обычно во время военных плаваний, и снабжены всем необходимым. Но, конечно, все понимали, как нежелательна встреча с японцами.

Тем временем погода ухудшилась. Ветер от юго-запада усилился до одиннадцати баллов. Жестокий шторм. Теплоход валяло с борта на борт, но на этот раз чем хуже была погода, тем лучше мы себя чувствовали.

Торопились мы изо всех сил, однако не успели в светлое время подойти к условленному месту. Несомненно, отсюда начинались минные поля. Чтобы не болтаться в море и не привлекать к себе внимания врага, решили идти в расположенную поблизости бухту Моржовую.

Лето кончалось, на деревьях и кустарниках по берегам бухты пестрели листья желтоватых и красноватых оттенков. Краснела крупная камчатская рябина. Березка, рябина, милые сердцу деревья, волновали душу. Вот она, родина! Здесь нет секвойи, огромные, необъятные стволы которой мы видели в штате Орегон. Здесь нет и пышной вечнозеленой растительности. Но все в этой тихой бухте казалось прекрасным, незабываемым. Здесь мы чувствовали себя дома, спокойно, словно за стенами могучей крепости.

Бухта глубокая, но узкая. Помню, с большим трудом нам удалось развернуться и встать носом к выходу.

В этот день под проводкой лоцмана мы вошли в Авачинскую губу. Я никогда не видел столь обширного скопления советских судов в одном месте, разве только во Владивостоке; с трудом отыскал местечко для своего теплохода и встал на якорь.

На рейде сновали катера и шлюпки, моряки обменивались новостями. Новости тревожные: шли ожесточенные бои на острове Шумшу. Вечером со спущенным флагом пришел номерной военный транспорт, на нем находились раненые. Когда мы отходили из Портленда, войска Камчатского оборонительного района приступили к штурму островов Шумшу, Парамушир, Онекотан.

Остров Шумшу, отделяющийся от Камчатки Первым Курильским проливом, был крепким орешком и считался самым укрепленным островом Курильской гряды. Все участки, доступные для высадки десанта, перекрывались огнем дотов и дзотов с подземными ходами и траншеями.

В Авачинскую бухту входили искалеченные в бою транспорты с ранеными и убитыми, а выходили груженные боеприпасами и войсками.

Прошло еще три томительных дня. Моряки, участвовавшие в штурме острова Шумшу, рассказывали о чрезвычайном упорстве японцев. Каждый метр берега был полит кровью советских солдат и моряков. Кто-то рассказывал о боцмане плавбазы «Север» коммунисте Николае Вилкове. Он повторил подвиг Александра Матросова, закрыв грудью амбразуру вражеского дота.

Все мы чувствовали, что где-то недалеко, совсем рядом, гремело тяжелое сражение. Отзвуки войны глухо доносились до петропавловского рейда.

Но вот 2 сентября вечером в Авачинской губе вдруг раздались выстрелы. Это был салют победы над Японией. Советские войска наголову разбили Квантунскую армию. Радисты на судах приняли сообщение о безоговорочной капитуляции. Кто-то из капитанов выстрелил первым, и началось… Строчили из пулеметов трассирующими разноцветными пулями, били из орудий осветительными снарядами, кое-кто стрелял и боевыми. Салют продолжался довольно долго и с трудом был остановлен капитаном порта, выехавшим к стрелявшим судам на катере. Я не удержался и тоже стрелял из своей пушки осветительными снарядами.

Мирные жители Петропавловска, всю войну не знавшие ни обстрелов, ни бомбежек, были перепуганы неожиданной канонадой. Конечно, это было самоуправство. Но трудно было морякам удержаться — слишком радостной была весть.

Утром получили разрешение следовать во Владивосток.

Снова море. Впервые за долгое время мы шли, не думая о японских торпедах.

Находясь в проливе Лаперуза, послали радиограмму в рыбокомбинат Микояновск с запросом о судьбе кочегара Ильи Сергеевича Бургалова. Отныне нам опасаться некого. Радиосвязь свободная. Получили ответ: Бургалов вылечился и выписался из больницы. Крестные «отцы», то есть члены экипажа нашего теплохода, очень обрадовались известию.

Опасными для нас теперь были только плавающие мины.

По-разному приходят люди к морю: начитавшись Стивенсона и Грина, наслушавшись баек бывалого моремана, заявившегося в родные края на побывку, а иногда и проще, обыденнее, безо всякого намека на романтику: занесет человека неожиданным завихрением судьбы в Околоморье, спеленают его обстоятельства — и опомниться не успеет, как окажется на судне в далекой Атлантике в звании рыбака…

Разные, сложные люди собираются на палубе. И вот тут моя прямая обязанность как рыбмастера (а в морском обиходе попросту рыбкина) — разобраться в каждом, понять его психологию, из неумелых подчас людей сколотить крепкий, здоровый коллектив. И чем раньше это сколачивание завершится, тем лучше для всего экипажа.

Нам, рыбакам, часто задают такие вопросы: в чем же сложность вашей моряцкой жизни? В чем самая главная, профессиональная, что ли, трудность? В штормах, айсбергах, других стихийных опасностях?

Нет, не в штормах и опасностях дело. Что такое, к примеру, шторм? Мы его призываем кое-когда: а ну-ка, закрути, милый, дай рыбакам выходной!.. Трудности нашей жизни — в оторванности, изоляции от берега, родного дома, близких людей. Рейсы у нас долгие, полугодовые, часто автономные, и вот месяцами не получать почты, не читать газет, не иметь элементарной возможности пройтись привычным маршрутом по улице, поболтать со встречными приятелями о том о сем, — думаете, это легко?

Скрасить, как-то облегчить эту многомесячную изоляцию может только одно — тепло человеческих отношений, дружеское расположение друг к другу. Вот почему сплотить ребят, исключить в бригаде недомолвки, недоразумения, создать в короткий срок, что называется, единую семью — для меня всегда, вот уже на протяжении многих лет хождения по морям, самая важная, первоочередная задача.

…Рейс на большом морозильном траулере (БМРТ) «Антон Лопатин», о котором я хочу рассказать, — обычный очередной поход за «живым серебром» в северо-западную Атлантику. На судне, к счастью, не было особых ЧП, мы не принимали тревожных SOS и сами не выбрасывались за борт в спасательных жилетах… И все-таки я решаюсь поведать о нем, рассказать, как мы ловили рыбу, сходились, притирались друг к другу, как некоторые из нас становились людьми…

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Незадолго до подхода в район промысла мы с Алексеем, вторым сменным рыбмастером, разбили матросов-рыбообработчиков по бригадам. По списку: тебе — мне, тебе — мне — кому кого бог пошлет, без всякого выбора. Алексею тринадцать и мне столько же матросов досталось.

Я свою чертову дюжину в салоне команды собрал для первого разговора. Из всех матросов только одного хорошо знаю — Шурика Буряка. В прошлом рейсе вместе на «Полоцке» плавали; правда, он в другой бригаде был. На любом участке в рыбцехе — и на ножах, и на филетирующих машинах («баадерах») — везде отлично стоит. И веселый, неунывающий всегда Шурик-кузнечик, я рад, что он ко мне попал.

С чего начинать? Ведь первые слова много значат, иногда с них надолго определяются отношения рыбмастера с бригадой. Так о чем? О плане? О тумане? Большие задачи рейса, что ли, напомнить?

— Ну, моряки, раскалывайтесь: кто зачем в море вышел?

Оживились, заулыбались.

Передо мной здоровенный, мордастый, видать, повидавший много чего на свете парень — Веня Аничкин (в быту Веня-слон). Этот наверняка разрядит обстановку.

— Я те, рыбкин, честно скажу: теща меня уговорила. Заладила: пора да пора, рази не нагулялся за лето? — Веня хмыкнул, оглядел матросов. — Это я-то нагулялся? Ха! Мне, чтобы нагуляться, — до самой пенсии надо… Я все лето в ГАИ околачивался, чуть не устроился, во где работа! Катай себе на мотоцикле, дырки штампуй, и никакой тебе вахты: восемь через восемь…

— Лопухов двоих сцапал — и по рупь двадцать две — на пузырь! — басит тип интеллигентного вида. Он выделяется среди матросов белоснежной рубашкой, тонкими усиками и безукоризненным пробором на голове.

— Ты, Веня, давно плаваешь? — интересуюсь я.

— Да лет пять уже…

— И все время… теща уговаривает?

Улыбается Веня-слон, доволен шуткой:

— Не, не все время. Она, моя теща, только в прошлом году взяла меня в родственники.

Рядом с Веней — быстроглазый чернявый парнишка, в черную битловку затянутый, по фамилии Черный. Руку, как школьник, тянет.

— Ну, Гриня?

— Только честно, да? Чтобы как на духу? Ну, тогда вот те крест, рыбкин, не знаю. Хожу и хожу в море, а зачем хожу, не знаю. На берегу малость поболтаешься — снова тянет…

— Потянет, еще как потянет, когда ни гроша в кармане!.. — снова без улыбки шпарит стихами парень интеллигентного вида.

— Да ну?! Ох ты, ах ты! — взрывается Гриня. — Мне на твои деньги плевать, понял? Вот если сейчас не замолотим, тебя точно кондрашка хватит, а мы с Толиком… Толик, улыбнись — видишь, сколько у моего друга золотых зубов! — один с прихода загоним, нам хватит, правда, Толик?

Да, морячки у меня в бригаде — не соскучишься. Впрочем, всегда так. И весельчаки-затейники сразу определяются, без них было бы скучно.

Ну, кто тут еще приметный?

На меня паренек внимательно смотрит. Голову набок, рот приоткрыл, каждое слово ловит.

— Ну, а ты, сеньор?

— Я?! — Парнишка не сводит с меня глаз, белобрысый, круглолицый, лубочный какой-то матросик. — Да я ж! В первый раз я…

— Себя испытать решил? Океан посмотреть? Со стихией схватиться?

— Ага!

— Молодец! — Я его похвалил, не знаю за что, авансом. — Звать-то тебя как?

— Ванюшка Мороз. — Так и сказал, не Иван, не Ваня даже — Ванюшка.

— У тебя какая береговая специальность есть?

— Много у него чего! — подсказывает парень умного вида. — Искусствовед. Театральный критик. Дизайнер…

— Я до службы в совхозе работал, — говорит Ванюшка.

— Кем, коли не секрет?

— Да так… Матери помогал на ферме… Ну, там за скотиной ходил, доил, приходилось…

— Ого! Блеск! — Умный парень уставился на новичка, поднял вверх палец. — Знамение времени, господа мореходы. Этот далеко пойдет. Вглядитесь, перед вами Магеллан! Колумб! Надежда тралового флота.

— Ну, а вы? — Я сознательно к нему на «вы» обратился.

— Что — я?

— В море зачем?

— Хм!.. Я на подобные вопросы не отвечаю. Хожу, а зачем — лично мое дело, никого не касается.

Хорошо он меня. Ладно, не все люди-человеки одинаковы. Будет время, мы с тобой поближе познакомимся, умник.

Однако пора распределить матросов по местам. Я им полную демократию выбора предоставил. Кто где пожелает работать, туда и определю. Предварительно, конечно, а там видно будет.

Веня-слон опять первый слово берет:

— Глазуровщиком рисуй. Я, рыбкин, везде пашу, но сейчас хочу на глазуровку.

Добро. Следующий.

Толик Чепиков, парень с золотыми зубами, на расфасовку попросился. И Гриня Черный, неразлучный дружок его, тоже сразу пожелал на фас.

На Шурика Буряка, своего старого знакомого, смотрю. Он закрутился, заелозил слегка, но взгляд выдержал. Ухмыляется, пожимает плечами. У нас положение неравноправное: он знает, чего я от него жду, я не знаю, что он ответит.

— Могу на упаковку, вторым номером, — хитрит, крутится Шурик.

— Нет.

— Короба перевязывать — шнурком…

— Не пойдет.

— Ладно, чего уж… пиши опять на «баадер».

На филетирующей машине «баадере» — самая тяжелая работа в рыбцехе, поэтому я и ждал с нетерпением ответа от Шурика. Порядок, как гора с плеч.

— Ну, а теперь и шнурка можно… Кто?

— Я! — торопливо закричал матрос интеллигентного вида. Слишком торопливо закричал, боясь, как бы не опередили.

— Фамилия?

— Гусев, а по имени Влад.

— Почему… шнурком?

— Привык потому что, всегда стою.

— Давно плаваешь?

— Да как сказать… Не очень. Второй рейс.

Ладно, будь по-твоему, Гусев Влад, хотя, честно, не нравится мне такая поспешность. Обвязывать короба легко, сумеет даже наша прачка Зоя Федоровна…

17 ноября

Состоялось общесудовое собрание. Капитан выступил, первый помощник. Наши задачи, значит, такие: выловить три тысячи тонн рыбы, произвести пищевой реализуемой продукции (основной показатель) на один миллион рублей, изготовить двести семьдесят тонн рыбной муки, закатать пятьдесят тысяч банок консервов «Печень трески» и т. д. Ну что ж, раз в базе наметили такие рубежи, значит, они реальны, выполнимы…

На досуге попытался набросать портрет своей бригады. Вот некоторые штрихи: всего матросов в бригаде — 13; средний возраст — 22—24 года (Вене-слону 26 лет); комсомольцы — все; служба в Советской Армии — все; образование — 8—10 классов, один с незаконченным высшим (IV курс морех); учеба — трое в заочной школе моряков; смежные (земные) специальности — плотник, слесарь, сварщик, таксист, милиционер, Гришка Ходиков — трюмный.

ВЕНЯ-СЛОН ФИЛОСОФСТВУЕТ

В рыбцехе вроде бы все готово, но каждый день находим морякам работу. Сегодня прокатывали морозильные тележки и рихтовали противни.

Веня-слон взялся развести клей в столитровой бочке. Нам его на полрейса должно хватить, этого декстрина, а то и больше — этикетки на коробы с мороженой рыбой наклеивать. Принес Веня пару ведер горячей воды из прачечной, вылил в бочку и попросил у меня в помощники кого-нибудь из матросов. Ванюшка как раз без дела оказался, Веня ему ведра вручил, а сам длинным черенком начал помешивать в бочке. Помешивает себе не спеша, на меня поглядывает, чувствую — сказать что-то хочет. Я к нему на сближение пошел — сигарету в зубы сунул. Попыхтел Веня, задымил и спрашивает:

— Сколько, рыбкин, до промысла миль всего, не знаешь?

— Ну, тысячи три-четыре…

— Так… А сколько у нас план по вылову?

— Тридцать тысяч центнеров с небольшим. Если тебе точно надо, у помполита спроси.

— Нет, точно мне не надо; тысячи — они и есть тысячи. — Помешивает черенком в бочке, загадочен, сам себе на уме…

— А сколько ты, к примеру, замолотил в прошлом рейсе, рыбкин?

— Чего, чего?

— И в письмах небось тысячи поцелуев шлешь, а? И в двигателе у нас больше тысячи лошадиных сил…

— Ты что, Веня, спятил?

— …и я уже тысячу раз завязывал с морем, хе-хе! — Веня-слон доволен, смеется. — Все у нас в тысячах, рыбкин, все масштабно! Работать так работать, заштормит — валяться сутками; обед тебе приготовлен, постель постелена — никаких забот. Жизнь! Отпуска, отгулы получил — гуляй несколько месяцев, а? Соображаешь, какая жизнь!

Веня-слон торжествовал, даже пошевеливать свою бурую клейкую мешанину бросил.

— Ну, все в тысячах, все масштабно в море — и что?

— А то! — Веня вдруг посерьезнел. — Ты вот на собрании спросил: зачем я в море? Я тогда подрастерялся, не то понес… А ночью прикинул, хорошенько подумал — хочешь, скажу? Но только… погоди, я еще малость отступлю. Про море я уже все сказал, послушай про берег. Для сравнения. Вот, скажем, теща с утра на рынок пошлет, а там ходишь, зубами скрипишь: чего брать, чего не надо, все втридорога, так бы и двинул кому… Подметка отлетела — стой полдня в очереди; очереди дождался — сапожник на обед ушел; на автобус очередь, за пивом тоже… Жизнь? Я хочу по телевизору футбол смотреть, а теща по другому каналу — балет или там оперу. У-у-у! Это жизнь? Понял теперь, почему я в море, понял — зачем?

Вот как все просто и гениально, оказывается. Вот почему люди ходят в море. Масштабы и мелочи… Тысячи поцелуев и отлетевшая подметка… С одной стороны, готовый обед, постель, никаких тебе забот, а с другой — очередь на автобус… Какие тут могут быть сомнения, выборы, в самом деле!

Ванюшка с ведрами в рыбцехе показался. Погода свежая, заносит Ванюшку из стороны в сторону. Ноги у него еще слабые, неуверенные — морские, настоящие, не скоро появятся… Ударился Ванюшка боком о выбивочный стол, выплеснулось у него обильно из ведер.

— Ну, так как — понял ты меня, рыбкин? — Веня еще раз спросил.

— Очень хорошо тебя понял, Веня: устраивает тебя море?

— Точно! Море устраивает, а вот работа, должность… — Веня причмокнул уголком рта, полупустые ведра у Ванюшки подхватил. — Но не о том речь… Ты, рыбкин, вот у него, вот у этого солдатика, теперь спроси: зачем он сюда? Думаешь, и вправду океан посмотреть, себя проверить приперся сюда Ванюшка? Как бы не так! Он на корову пришел заработать, на один рейс вышел, я таких насквозь вижу…

— Ну, Веня, зрение у тебя!

— Погоди! — Веня зло уставился на Ванюшку. — Ты его, рыбкин, работать научишь, рыбу обрабатывать — уж он те помотает нервы. А только научишь, тут и рейсу конец, а? Выскочит он на пирс и ручкой помашет: адью, рыбачки… Что, не так? Не так, Ванюшка?

Ванюшка только хлопал белесыми ресницами. Бледный стоял, то ли укачивался сильно, то ли его пугала Бенина агрессивность.

— Ну, что молчишь? Рейс сделаешь — в кусты? Ты и сейчас бы списался, да? Плохо тебе уже? — не унимался Веня. — Погоди, это еще лишь цветочки, мы еще не начинали работать — ягодки впереди.

Ванюшка глотнул слюну, молча поплелся назад в прачечную.

— Ты что, Веня, с цепи сорвался? За что на человека набросился?

— А чего ему дома, в своем совхозе, не сиделось? Чего он здесь позабыл, в море?

— Твое-то какое дело! Может, у парня мечта! Ты сам что, сразу моряком стал? В тельняшке родился?

— Я на подлодке служил, понял?

— Ну, не все же одинаково приходят к морю…

— Я на этих туристов… маменькиных сынков… насмотрелся! — Веня презрительно хмыкнул, снова схватился за черенок. — Никуда они не приходят, они только уходят, после первого же рейса смываются. — Он с силой завращал черенком в бочке — посередке широкая воронка образовалась. Веня высказался, поизрасходовался философски, теперь ему надо было раскрепоститься физически.

20 ноября

В каюту к нам часто заглядывает консервный мастер Алексей Ушаков, крепкий плечистый мореман, прошедший суровую школу Управления экспедиционного лова (УЭЛа) — Леха-уэловец. Травим разные байки, вспоминаем морские были и небылицы.

Леху я как бы в одном измерении привык видеть — прям, грубоват, под стать морячкам из своих баек, натур сильных, цельных, как в рассказах Джека Лондона. Но вот сегодня Леха в другой плоскости слегка приоткрылся, честно признаться — поразил…

Я книгу читал — «Росстань» Альберта Гурулева. Леха бесцеремонно вырвал книгу из рук (уэловец!), раскрыл, прочитал первый попавшийся абзац и говорит:

— Забил. Вещь. У меня глаз верный. Я прочел этот абзац:

Зримо, экономно, как у Чехова. И нет гипноза имени. Но Леха-уэловец обратил внимание, забил. Вот что значит настоящая литература. Я совсем расчувствовался: не рыбой единой жив рыбак… А Леха зевнул, потянулся, аж затрещали кости, глаголет:

— Тупеешь тут, по морям… Все рыба, рыба… Я со своей женой в компании теряюсь, не знаю, чего говорить. Только рот раскрою, она локтем шпыняет: молчи, дурак, не срами…

НАЧАЛИ РЫБАЛКУ

Ну, господи благослови, начали рыбалку. На моей смене отдали первый трал. Неплохие уловы окуня и камбалы. За смену расфасовали двенадцать, выбили десять тележек (в одной морозильной тележке около полутонны рыбы). Маловато, конечно, но все правильно: идет наладка, доводка рыбцеха. И матросы пока работают не в полную силу: одни не умеют, их надо обучать, другие за долгий перерыв на берегу (отпуск, отгулы) потеряли квалификацию…

Я в начале смены за бункером был (транспортер что-то закапризничал), мельком, однако, отметил — бродит Ванюшка Мороз по цеху совсем потерянный. Новенький фартук на нем до палубы, в руках нож шкерочный, на боку другой; глаза у Ванюшки огромные, печальные, как у кота на печке… Колумб! Надежда и гордость тралового флота. Я его на шкерку рыбы поставил, показал, как это делается, а сам за электриком побежал, чтобы тот транспортер проверил.

Возвращаюсь и вижу: пилит Ванюшка треску, пот с него градом.

— Ну-ка, покажи нож!

Точно, тупой у него нож, что колун, таким много не наработаешь. Отдал Ванюшке свой на время, ему же наказал после вахты наточить нож, чтобы был как бритва.

…Через несколько часов начали выбивать из тележек замороженные брикеты рыбы. И сразу же стало ясно — не ладится, не идет работа. В прошлом рейсе у меня на этой операции мастера подобрались — асы. У Васи Онучина, помню, когда четыре часа подряд подергает из тележки противни, одна рука становилась длиннее другой на десять сантиметров. Точно, комиссию создавали, меряли. Сейчас на выбивке дела плохи.

Веня-слон вначале сам напросился стать на глазуровку мороженых брикетов. Часа два поработал, понял — тяжело, и на попятную: нет, рыбкин, я на глазуровке не буду, из формы вышел, я лучше дергачом стану… Ладно, я его, что называется, уважил, а на глазуровку Гриню Черного назначил. Тот через полчаса натер мозоли, ладони мне показал в волдырях. И этого надо заменять. Пока думал-гадал кем, Шурик Буряк, веселый кузнечик, сам припрыгал. Он всегда там, где труднее, я еще по прошлому рейсу заметил. Ну, пробуй, Шурик.

Веня-слон выхватил противень из морозильной тележки — и на стол. Шурик этот противень в ванну с водой скорее; крышку снял, а вот брикет с рыбой не вываливается. Надо, чтобы он легко выпадал, а он ни в какую — в этом вся трудность. Шурик на вытянутых руках трясет противень, двенадцатью килограммами трясет, — нет, не выпадает брикет. А Веня уже очередной сует, торопит… Еще трое матросов ждут — конвейерная линия нарушена. Тогда Шурик головоруб схватил, поддел острым лезвием между стенкой противня и брикетом, снова трясет, вот теперь порядок, выпал… Да, так много не наработаешь. Однако и Шурик не на месте, я его для другой операции берегу. Он у меня на рыборазделочных ножах запланирован и на филетирующей машине, когда пойдет треска. На глазуровку брикетов другого готовить надо. Кого? Мне нужны не временные глазуровщики, а один, постоянный на весь рейс.

…После завтрака где-то прорвало аммиак, нечем дышать, работу бросили. По цеху забегали «марсиане» — рефмашинисты в противогазах. Нашли, устранили утечку, но и времени утекло немало. На глазуровку брикетов Леха-уэловец встал. Пока нет трески, нет и печени для консервов, Леха в нашей бригаде трудится.

Ну, Леха-уэловец куда не станет — везде хорош, любо посмотреть. Начал хлопать противнями, как молотобоец, пошло-поехало. И дальше бы ехало, да уж, видно, вахта такая — при выкатке из морозильной камеры слетела с подвесного рельса тележка. А в ней не меньше тонны.

Лежа тяжелый лом взял, поддел, попробовал вполсилы — нет, не то. С другой стороны поддел, выдохнул, как штангист, на шее вены узлами: ну сейчас что-нибудь треснет-сломается — или Лежа, или тележка.

Бросил Леха лом, тяжело дышит. Еще молодцов подозвал, подсунули они ломы, Лежа скомандовал: «Раз-два, взяли!» Не тут-то было!

Подумали и решили сначала выбивать противни, а когда тележка поубавится в весе хотя бы наполовину, снова попытаться подвести ее на рельс.

На этот раз получилось. Я где-то читал, у Виля Липатова, кажется, как один инженер с работягами завалившийся паровоз назад на рельсы поставил. Вручную. Так вот, Леха-уэловец этот фокус с паровозом, уверен, повторил бы. Умеет с людьми работать. И «эх, взяли» и «эх, дружно» вовремя скомандовать умеет. И «Дубинушку», если надо, затянет первым. Артельный человек Леха-уэловец.

23 ноября

Ура и еще ура! Сегодня Ванюшка Мороз показал класс. Я его на глазуровку поставил, особенно не обольщался, но он выдержал, черт полосатый, надежда тралового флота!

Вначале Веня-слон, то ли озоруя, то ли еще из каких соображений, решил завалить его противнями. Но Ванюшка наловчился, брикеты у него стали вылетать после глазуровки весело. Веня сопит, пыхтит, космами трясет, что поп-расстрига, а Ванюшка не сдается. Тогда Веня-слон, тертый калач, на хитрость пошел. Он рефмашиниста Леву пальцем поманил, Лева из машины ненадолго зачем-то вылез.

— Ну-ка, покажи, Лева, класс, вспомни молодость, а я пока покурю.

Лева когда-то матросом ходил, неудобно ему перед моряками в грязь лицом. Лютовать начал. Тяжело Ванюшке, но он и не думает сдаваться. Тот класс, а этот характер показывают.

МОЯ ПРОФЕССИЯ

Самые лучшие минуты — это после вахты залечь в койку, остаться наедине с самим собой и с дневником. Почему бы не пофилософствовать на любопытную тему: что же это такое — профессия рыбака, чем она отличается от других профессий? Помню, давным-давно, так давно, что и самому уже не верится, написал я такие строки:

Времена средних рыболовных траулеров (СРТ) прошли, сейчас редко кого смывает, разве уж очень сильно зазеваешься. Но стихия остается все той же, дикой, и укротить, уравновесить ее можно только солидным противовесом характеров, сердец, ну, и прочее, о чем пишут в газетах…

А вот о профессии рыбака:

Дальше я доказывал воображаемому дядьке, как тяжело приходится рыбаку в море: «А смогли б вы шкерить окуня, ожидая в ночи беды? А смогли б вы содрать, не охая, заскорузлые с рук бинты?» И в заключение:

Профессия рыбака действительно необыкновенная, это я могу повторить и сейчас. Да вот и Леха-уэловец наверняка ко мне присоединится, иначе кой черт он таскается по морям вот уже больше семнадцати годиков?!

А что можно сказать о рыбацком характере? Да и есть ли он, такой особый характер — рыбацкий, или это просто тщеславная выдумка?

Приходят парни от станка, от плуга, из армии возвращаются — разные сложные люди приходят к морю… Дальше вступает в силу время. Одни отсеиваются, другие остаются. Вот те, кто остается, и приобретают со временем этот самый неповторимый рыбацкий характер. Море шлифует их, снимает все чуждое, показное, наносное. Остается суть человека, естество.

Да и вот он опять, живой пример передо мной — Леха-уэловец. Весь на виду, что́ в голове, то и на языке. Ляпнет иногда в глаза такое — хоть стой, хоть падай.

Леху медом не корми — дай поговорить о «старых добрых» временах. Вспоминает, как под гитару поет. «Сейчас что! На горбатых (средние рыболовные траулеры, СРТ) — во работенка! Проолифенка вечно колом, штаны от мороза не гнутся, на каждом сапоге селедки по пуду… Сети трясешь, трясешь часов пятнадцать подряд, а поводцы по сто метров каждый — работа…»

Леха плавает с 1957 года, я — с 1960-го. Разрыв вроде бы небольшой, но я перед ним пасую. Он тянул сети вручную, а в мое время на СРТ появилась какая-никакая механизация. Сететрясные машины, например, под красивым названием «Иван да Машка», полегче стало…

— Скоро сельдь снова пойдет, — мечтает Леха. — Не может не пойти, сколько уже нет, пойдет! Опять экспедицию организуют.

— Ну? Тебе-то что?

— Тряхну стариной.

— Бросишь БМРТ и снова на горбатый?

— Эх, с радостью!..

— Да ведь отвык, тяжело там, не выдержишь.

— Я-то? Во чудило!

— Да и СРТ к тому времени не останется, даже в колхозах.

— Оставят…

— По-новому будут ловить, вот увидишь. Сейчас, Леха, не те времена — прогресс.

— И по-старому будут, — упрямится Леха-уэловец, — подумай сам: что за рыбалка без сетей, обязательно сети будут.

28 ноября

Леха-уэловец вчера, на ночь, разглагольствовал о том, что хорошо бы в нашем городе поставить памятник СРТ. А я сон увидел: вроде бы и правда стоит СРТ-шка на площади. Раскрасавец, борта облезлые, иллюминаторы выбиты, полрубки волной срезано… Прямо с промысла пришел СРТ. Народу сбежалось! А Леха-уэловец в мокрой проолифенке, в зюйдвестке ходит вокруг со свайкой (вместо указки), проводит экскурсию: «Вот это, граждане, насест, мы на нем сети держим. А здесь, в носу, мы живем, шестеро в одном кубрике…»

Мы сделали небольшую перебежку, работаем на мойве. Рыба идет хорошо, в сутки замораживаем по сорок тонн. Матросы втянулись, работают ровно, ритмично. Но все это только генеральная репетиция, основная работа впереди, во льдах.

НАГЛЯДНЫЙ УРОК

Сегодня Алексей Иванович, первый помощник, в рыбцехе долго крутился. Он невысокий, щуплый на вид, интеллигентный. Я его еще плохо знаю, слышал только, он преподавал историю в институте, доцент, а сейчас вот решил впервые в море. И, кажется, доволен. Энергичен, вникает во все, знакомится с производством. Но как-то тонко знакомится, не путаясь под ногами, не мешая работать. И не перестает удивляться: что за характеры кругом! Что за люди такие — моряки! А какая россыпь юмора!

Походив по цеху, понаблюдав, Алексей Иванович очень вежливо, деликатно спросил, не могу ли я уделить ему несколько минут. Ну конечно, о чем речь! После такого обращения самому хочется расшаркаться и рассыпаться в любезностях.

— Вам не кажется, что моряки работают… — Алексей Иванович слегка замялся, — ну, не все ровно, не все с полной отдачей?

— Правильно, так и есть.

— Одни работают — просто глядеть любо: Буряк, например, Толик Чепиков. А другие…

— Гришка Ходиков, например? Медленно шкерит рыбу?

— Очень.

— Ничего не поделаешь, Алексей Иванович, бывает. Характер у него такой…

— Но ведь он матрос первого класса? Значит… как же так? Он просто обязан работать лучше других!

— У него в трюме основная работа, Алексей Иванович. Вот уйдут скоро ребята на выбивку — Гришке Ходикову тонн пятнадцать рыбы на руках перетаскать придется… Как думаете, легко?

— Пятнадцать тонн?! — Алексей Иванович смотрит на меня почти с испугом. — Вы знаете, голубчик, я об этом как-то не задумывался.

Какой-то растерянный, взаправду задумавшийся ушел из цеха Алексей Иванович. Пусть подумает.

…Мы забиваем рыбой 3-й твиндек. Низко там, Гришка Ходиков спиной царапает плафоны. В трюме около тридцати градусов мороза, а Гришка мокрый, пар от него. А тут еще Гусев Влад, шнурок, нервирует. Пустит короб по лотку и кричит:

— А ну, пошел! А ну, шевелись! Давай, давай, Гришка, это тебе не на перекрестке со свистком торчать!

— Молчи… академик! — лениво огрызается бывший милиционер. Тяжело ему на полусогнутых с двухпудовыми коробами бегать.

— «Работай, работай, работай! Ты будешь с уродским горбом!» — веселится начитанный шнурок.

Ну, это уж слишком!

— А ну-ка, Гришка, вылазь! — не выдерживаю я. — Вылазь, тебе говорят!

Он поднялся из трюма злой, запыхавшийся, воздух ртом, как рыба, глотает.

Ребята работу прекратили, ничего не понимают. Тогда я с ними короткую беседу провел о взаимопомощи, взаимовыручке, взаимозаменяемости. И для наглядности предложил Гусеву подменить Гришку Ходикова в трюме.

Гусев от меня даже отшатнулся как черт от ладана.

— Я?! Эт-то как? П-почему именно я должен его подменять?

— По-моему, у тебя неплохо получится. Интуиция так подсказывает. Давай-ка, Влад, не будем упираться, о’кей?

— Ладно… Я могу. Полезу! Только на мое место кто?

— Да вот Гришка же и встанет.

— Он? Вот этот… блюститель? Ну-ну, давай, экспериментируй, посмотрим…

Поменялись матросы местами. Ну, из Гришки Ходикова шнурок неважный, суетится, вроде бы старается, да ничего не выходит.

— Давай! Давай! — кричит из трюма Гусев. — Уснули там? Шевелись, поехали!

Во нахалюга! Я глазом не успел моргнуть — нерасторопного Ходикова кузнечик вездесущий подменил — Шурик Буряк. Заулыбался, зубы белые показал: сейчас дадим, погоди!

И пошли, замельтешили короба с мороженой рыбой. На ребят вдохновение нашло, видно, решили проучить умника.

Он еще попытался бороться, прибавил даже темп, держась на одной гордости, но через несколько минут махнул рукой и на себя и на свое самолюбие, сдался.

Короба стали один на другой наскакивать, быстро выросли по всему лотку до самого верха. А вскоре и сам Гусев Влад показался:

— Бросьте надо мной издеваться!

— Вот как? А почему, простите, работу прекратили?

— Я что, псих — на четвереньках там! Не могу я. Мне нельзя — врачи запретили тяжелый труд… Я только могу…

О, какой каскад красноречия! Да ну тебя к черту, не силой же заталкивать тебя обратно в трюм. И не вызывать же помполита. Обнажился, показал себе цену — этого вполне достаточно.

Гришка Ходиков криво усмехнулся, косолапя, снова направился к трюму.

1 декабря

На борту уже 550 тонн рыбы. Еще тонн двести заморозим — и надо идти на выгрузку к плавбазам. Завтра-послезавтра в наш район подходит транспортный рефрижератор «Уральские горы». Возможно, получим почту.

«О затаенное, угрюмое, нервное, ревнивое ожидание писем! Вот когда легко потерять чувство юмора!» — из повести Валентина Берестова «Приключений не будет».

Оттуда же:

В салоне команды радисты повесили объявление. Поздравительные радиограммы с Новым годом принимаются только до 15 декабря и не больше четырех штук. А у меня друзей пол-Калининграда, как быть? Эти иезуитские шуточки — в связи с плохой проходимостью и большой загруженностью эфира.

КАК ЛЕХА-УЭЛОВЕЦ ТОНУЛ

Заштормило, свету белого не видать. Над океаном стонет метель, одиннадцать баллов ветер. В работе у нас вынужденный перерыв. Старший помощник капитана Максимыч по судовой трансляции нагнетает обстановку:

«Вниманию экипажа! Сегодня ночью ожидается усиление ветра до двенадцати баллов. Задраить иллюминаторы, все закрепить, особенно внимательными быть на камбузе. Начальникам служб проверить и доложить о герметизации судна».

У меня в каюте Ванюшка Мороз. Надежда тралового флота. Бледен от волнения и от предчувствия чего-то необыкновенного, но держится. Любопытно ему, видите ли:

— А больше двенадцати бывает? Расскажи чего, а! Может, случай какой… Я вот слышал, один пароход в шторм — бамц кверх тормашками! Бывает?

Я рассказал Ванюшке, как однажды на СРТ в сильный шторм мы двое суток просидели в носовом кубрике без харчей. Один не выдержал, попытался перебежать палубу — чуть не смыло. Пришлось нам сидеть еще двое суток.

— И все? — Ванюшка не скрывает разочарования. — А того, если бы того смыло, спасли бы?

— Вряд ли, Ванюшка… А вот однажды нас такие шторма прихватили — сорок восемь суток держали носом на волну. Ни разу не поставили сети. Опухли от сна, отштормовались, рейс закончился и — домой.

— Раньше, что ли, не могли сняться?

— Не могли. С берега «добро» не давали.

— Во, какие они все там мудрые! — Ванюшка правильно разобрался в той давней обстановке. — Ну, еще чего?

Леха-уэловец вошел. Громадный, гнется под косяком. Любопытно Ванюшке:

— И что ты все горбатишься, Леха?

Л е х а. А что, как по клотику огнетушителем?

В а н ю ш к а. Не пойму… ты горел, что ли?

Л е х а. Ха! Всю жизнь горю синим пламенем.

В а н ю ш к а. Но один раз тебя тушили огнетушителем, да?

Л е х а. Во дает! Ты что, придурок? Огнетушитель на меня сорвался. На горбатом еще. Под крен. Прямо по башке трахнул, понял?

В а н ю ш к а. Прямо по башке? Ух ты! А потом?

Л е х а. Суп с котом. Повалялся, козероги из головы повыскакивали, пошел сети тянуть.

В а н ю ш к а (радостно вопит). Ага, понял! С тех пор и горбатишься! Вроде как условный рефлекс, да? Ну, еще чего? Может, ты даже тонул? А, Леха, тонул?

Л е х а. Вот прилип!.. Ну, тонул, еще в пятьдесят восьмом. Мы вместе с нашим старпомом Максимычем тонули. Дальше что?

В а н ю ш к а (всхлипывая от неожиданности). Как тонули …ых! Расскажи.

Л е х а. Ничего интересного, земеля… Винт на горбатом отлетел. Лагом развернуло, а тут шторм. Носовой трюм затопило, дифферент-корму задрало… Нас, шестерых, в кубрике заклинило.

В а н ю ш к а. Как заклинило?

Л е х а. Мачтой, ее волной срезало.

В а н ю ш к а. Волно-о-о-ой? Мачту? Брешешь ведь!

Л е х а. Воды по горло, а мы вылезти не можем. Уж и попрощались друг с дружкой.

В а н ю ш к а. Обнялись… ых! Белье чистое надели?

Л е х а. Во дает! Как же: «Варяга» спели. Но тут Максимыч с механиками подоспел. Выручили — оттащили мачту… Буксир подошел, на Фареры, в бухту Фугли-фьорд отволок.

В а н ю ш к а. Вот это да! Чей буксир-то?

Л е х а. Наш. Воду из трюма откачали, водолазы новый винт поставили, всё — потопали дальше.

В а н ю ш к а. Рыбу ловить?

Л е х а. Домой, в порт. А потом всех на курорты. В Крыму целый месяц загорали.

В а н ю ш к а. Ну?

Л е х а. Какое тебе еще «ну»? Полтора года таксистом поработал, надоело — снова сюда.

— Снова вернулся Леха в море, — говорю я, — соображаешь, Ванюшка?

— Соображаю! — заорал он вдруг. — Я все теперь соображаю: таксисты хорошо зашибают, значит, ему не деньги нужны! Значит, он… ых! — романтик! Самый настоящий, елки-палки…

Хорошо, что Ванюшка рассказ Лехи-уэловца услышал. И особенно его конец. Пусть задумается на досуге. Мне ведь не все равно, полюбит Ванюшка море или нет, пойдет с нами в следующий рейс или уволится, на берегу подыщет себе какую работенку… Я хочу, чтобы прилип, душой прикипел к морю Ванюшка — Иван Елисеевич, так его полное имя, — моряком настоящим стал.

6 декабря

…Задержался в цехе расфасовки и откровенно любуюсь матросом Чепиковым. Его работой любуюсь. Двое загребают рыбу противнями и подают их Толику. Среднего роста, крепкий, он с каким-то изяществом принимает противни и быстро, ловко — мне все кажется, словно снаряды заряжает в пушку, — всовывает их в ячейки морозильной тележки. Стою, глаз не отвести, и понять не могу, что же так привлекает в этом матросе. И вдруг разобрался: артистизм в работе, чистота исполнения, отточенность каждого движения, я бы сказал — совершенство. Совершенство в любой форме прекрасно: в искусстве, спорте, но особенно, мне кажется, в работе.

ВСПОМИНАЮ СЕБЯ, МОЛОДЕНЬКОГО…

Молодежь! У меня все в бригаде молодые, но новенький — один. Ванюшка Мороз ровесник остальным матросам, только мне все кажется, что он моложе других. Стеклянный парнишечка. Таких непосредственных чудаков с широко раскрытыми глазами встретишь не часто. Они беззащитны, ранимы легко, их постоянно оберегать надо. У Ванюшки свой мир, он бредит алыми парусами, надо поддерживать эту веру. Я этого белобрысого Ванюшку с удовольствием опекаю. Что мне в нем по душе — любознательность, постоянная тяга все попробовать, подчинить своим рукам. Ванюшка уже и на расфасовке поработал, и быстро шкерить научился, и на хабаровских ножах хорошо стоит. И, кстати, коготки научился выпускать, голос подавать. Все правильно: он почувствовал свою силу, утверждается прочно в собственных глазах и в глазах бригады.

Молодежь! Входит в коллектив размашисто, уверенно. Смотрю на Ванюшку и вспоминаю себя, неопытного, молоденького, впервые ступившего на палубу СРТ.

…1960 год. Апрель. Мы ловим рыбу в этом же районе, где и сейчас. Разделились на две смены: «старички» работают днем — 12 часов, мы столько же ночью.

Нас семь человек на палубе. Стоим за длинным, грубо сколоченным столом, шкерим окуня. Матрос Валера Морозов во главе стола, как заводной, поднимает и опускает тяжелый головоруб… Ночь, вьюга свирепствует на палубе, открытой всем ветрам. Мы, семеро матросов, — и добытчики себе и обработчики. Подняли трал, высыпали на палубу несколько тонн ярко-красного ершистого окуня-клювача; он лежит горой, смерзается, наша задача — быстрее его обработать. Шкерим. Изредка я убегаю в затишье, раскуриваю сигареты, возвращаюсь, раздаю ребятам. Ночь тянется бесконечно, вьюга лютует над океаном…

В одну из таких ночных вахт занесло меня в самую кучу рыбы; начал я ее разгребать ногами, как петух, чтобы не смерзалась, и вдруг вскрикнул от пронзительной острой боли. Проткнув резиновый сапог, в ногу вонзился длинный, весь в зазубринах спинной шип ската. Старпом помог разрезать сапог, обработал как умел рану и велел идти в постель.

Благодать! Лежу в тепле, покачивает, чувствую — температура поднимается, но это даже приятно, когда после холода небольшая температура… Лежу, в полудреме ребят вижу: Витю Букреева, Васю Пескова. Хорошие парни, им в ту пору лет по двадцать пять было, но мне они казались стариками. Лежу и вдруг мысль такая: ведь они меня сейчас обрабатывают! Я не виноват, не нарочно сюда залег, но они меня обрабатывают… Хорошо бы скорее уснуть, забыться. Интересно, что они там думают? Я правда не могу работать? Я пошевелил ногой, горит вся, положил ее поудобнее… Ну, а если бы сказали — надо. Выйди, доработай вахту, на тебя весь мир смотрит. То-то «весь мир», а если никто не смотрит, если просто надо! Если там, на палубе, всего шесть человек осталось, а окуня целая гора и он смерзается, а за бортом — очередной трал? Но ведь меня старпом освободил, у меня жар, температура, ноги не чувствую, я что себе, враг? Ты просто слаб, слаб, зачем ты сюда? Проверить себя, вот и проверил. При чем тут слаб, сила человека не в этом. В этом, как раз в этом, стоит только раз дать слабину, живо привыкнешь. Вставай! И не подумаю… Ну, лежи, лежи, размазня!

Сел на койке, потом встал. Разрезанный сапог кое-как натянул, перевязал его бечевкой ниже колена. Захромал. Встал у своего места за шкерочным столом, никто внимания не обратил. А чего я, собственно, ждал, аплодисментов?

8 декабря

Месяц в море. Что-то он долгий, этот месяц, и дни, как в детстве, тянутся долго.

На борту груз 740 тонн мороженой рыбы. Взяли его за две недели. Неплохо. Но мойва — «солома», малоценная для экипажа рыба. Впереди выгрузка у транспортного рефрижератора «Уральские горы». Наша очередь шестая, через несколько дней должны подойти.

Не хватило гофротары. Бывает. Стали забивать 3-й твиндек брикетами. Стопками от палубы до подволока, как дрова. «Выбивка» встала цепочкой, и поплыли брикеты из рук в руки в трюм. Там трое укладчиков: Леха-уэловец, Шурик Буряк и штатный трюмный Гришка Ходиков.

ЗАГАДОЧНЫЙ ДМИТРИЧ

В полночь мы забили морозильные камеры, появилось часа полтора свободного времени. Можно, конечно, разойтись по каютам, но в нас стадное чувство заговорило, да и лучше оно — всем вместе, в сушилке… Здесь тепло, полумрак, на палубе старые телогрейки валяются, тюки с нитками — мягко. А главное — никто нам не мешает, мы на своей законной акватории. Сварили ведро креветок, сидим лущим, как семечки. Гринька Черный загадку загадал:

— Кто утром ходит на четырех ногах, днем на двух, а вечером на трех?

— Человек! — воскликнул Ванюшка. — Ребятенком он ползает, потом ходит на двух, а в старости у него еще и клюшка — третья нога. Этой загадке сто лет в четверг.

— Фу-ты ну-ты, все знаешь! — Гринька не ожидал, что так быстро разгадают. Обозлился немного, но сдержался, в руках у него основной козырь. — Сто? Сто лет в четверг? А две с половиной тыщи не хочешь? Ее еще Сфинкс загадал Эдипу. Тот очень умный был, запросто отгадал, тогда Сфинкс с горя — в пропасть, а Эдип стал фивским царем…

— Во дает! — поразился Ванюшка.

— У Эдипа родились два сына и две дочери: Антигона и Исмена. Не Измена, а Исмена, ис. — Гринька рассказывал вроде бы одному Ванюшке, но работал на публику, косил по сторонам краешком глаза, парил…

Мы подивились Грининой осведомленности, а потом на другую тему перескочили, у нас их много, разных тем…

…Отдохнули, начали фасовать рыбу. Все на местах, одного Гриньки нет, незаметно испарился. Я туда, сюда, по каютам, на траловую палубу — нигде нет. Что за напасть! Наконец, в мучной трюм заглянул: ага, здесь он, с печки упавший! Восседают вдвоем с машинистом рыбомучной установки (РМУ) Дмитричем на мешках с мукой. Дмитрич в позе: одна рука застыла в красивом жесте, в другой — книга. Декламирует:

Хорошо читал Дмитрич. Гринька так заслушался — меня не заметил. Я его наверх прогнал рыбу фасовать, сам остался поговорить с Дмитричем. Откровенно — любопытно было: ведь не на каждом судне встретишь мукомола, который бы увлеченно читал трагедии Эсхила. И вот узнаю: Иван Дмитриевич Соболев, сорокадвухлетний машинист РМУ, обремененный, как говорится, заботами, семьей и прочее… в этом году поступил в университет на филологический (!) факультет. Зачем? Почему? Не спросил об этом, неудобно сразу. Но, думаю, просто так человек не станет на пятом десятке изучать античную литературу. Поистине каждый человек — это целый мир, загадка. Все больше убеждаюсь: неинтересных людей нет. Просто мы не умеем (вариант: не хотим), ленимся смотреть в глубину; нас вполне устраивает то, что лежит на поверхности…

14 декабря

Двое суток выгружали рыбу на транспортный рефрижератор «Уральские горы». Частые перешвартовки: то рыбу сдаешь, то муку, а то вдруг новая команда — принимай тару. Бросаешь все и принимаешь. Капитан бегает, психует, торопит; невольно и сам поддаешься психозу, тоже начинаешь бегать, подгонять. Зачем? Ведь сказал же какой-то древний философ:

Во время выгрузки весь экипаж помогает матросам: и механики, и штурмана, и камбузный персонал — авральные работы. В трюмах холодина под тридцать градусов, но побегаешь с двухпудовыми коробами — мигом вспотеешь.

Пока мы рыбу сдавали, Леха-уэловец и помполит Алексей Иванович затаривали брикеты в 3-м твиндеке. Низко там, до подволока каких-нибудь полтора метра, и холодно, и снег с батарей за шиворот, и работы непочатый край: тонн двадцать брикетов скопилось. Но, как говорится, глазам страшно, а руки делают.

Почти двое суток, пока мы выгружали рыбу, проработали они в твиндеке. Ну, Леха — понятно: здоровый, ко всему привычный моряк, а вот Алексей Иванович, доцент? Невзрачный, сухонький, в чем душа держится, пятидесятилетний Алексей Иванович? Выдержал. Работал наравне с Лехой. Правда, сейчас разогнуться не может и ходит по пароходу враскорячку, но характер показал, выдержал.

АЛЕКСЕЙ ИВАНОВИЧ, ПОМПОЛИТ

Наконец-то хорошо, по душам поговорили с Алексеем Ивановичем. Да, каждый человек — это сложный мир, неинтересных людей нет…

А получилось вот как. Алексей Иванович знакомился с рыбомучной установкой. Основательно знакомился, нес вахту вместе с Дмитричем. Я в начале смены к ним заглянул: Алексей Иванович, как любопытный подросток, тычет во все стороны пальцем: «Эта труба зачем? Этот вентиль для чего?» Часа через три я снова заглянул в РМУ. Они стояли возле автоматических весов, разминали пальцами, нюхали только что изготовленную муку. Алексей Иванович был неиссякаем: «А сколько процентов жира должно быть в муке?.. Протеина?.. А какая оптимальная влажность?»

Я, грешным делом, подумал: ну зачем ему? Вовсе не обязательно первому помощнику знать, сколько протеина в рыбной муке. Его забота — люди, настроение моряков, их нужды. Его прямая обязанность создать на судне здоровый микроклимат, лекцию провести, беседу о международном положении, «молнию» вовремя выпустить…

Обязанность. От и до. Я знал немало первых помощников, которые делали вроде бы все, что им положено, добросовестно отрабатывали свой хлеб, но в памяти они не остались, не запомнились. И в то же время были такие, о которых и сейчас вспоминаю с благодарностью. И совсем не потому, что они отличались какой-то особой заботой, чуткостью к морякам, нет. Дело в другом. Они хорошо знали производство, его технологию, экономику. Умело, с карандашом в руках анализировали ход промысла. Могли и с механиками и с рыбообработчиками найти общий язык… Не к этому ли стремится Алексей Иванович?

…У Дмитрича дел много, он от одного шнека к другому забегал, а мы с Алексеем Ивановичем присели на мешки с мукой. Поговорили о том о сем, сошлись в мнении, что рыбная мука — прекрасный корм, стимулятор роста и для скота и для птицы. Потом как-то само собой разговор о моряках зашел, в частности подивились решению мукомола Дмитрича стать филологом. И остановились наконец на выборе жизненного пути, профессии. Я о своей жизни рассказал, причем все это получилось просто, естественно — Алексей Иванович один из редких людей, которые умеют слушать, сопереживать; раскрывать душу перед ними — потребность. И вдруг он спросил:

— А вас не удивляет, что я… в пятьдесят лет решился пойти в море? Вам не хочется задать вопрос: зачем я сюда?

— Это всегда интересно, Алексей Иванович, задавать такие вопросы.

Он поудобнее уселся на мешке, внимательно смотрел на меня умными глазами.

— Видите ли, голубчик, я всю жизнь на преподавательской работе: в школе, в институте… Мой хлеб — история. И еще для справки: я в Калининграде давно, старожил, воевал на этой земле, на ней и остался… Согласитесь теперь, мне как историку надо хорошо знать историю нашего края, ведь правда? Новейшую историю нашего края. Я и знаю ее неплохо, но… теоретически. Следите дальше. Я видел, как уходили в море старенькие боты, баркасы, затем их сменили сейнеры, еще позже — СРТ. Флот робко, осторожно, а потом все смелее начал выходить на просторы океана. Фугли-фьорд… Ян Майен… Лофотены… знакомые имена?

— Большие морозильные траулеры… Плавбазы… Тунцеловная и китобойная флотилии… Суператлантики… Все это — вехи развития рыбной промышленности, но…

— Но при чем тут я? Вы об этом? Вот то-то и оно, голубчик, вот мы и подошли к сути: я тут ни при чем. Сейчас даже колхозные траулеры ходят за экватор, а я ни при чем… Мне уже за пятьдесят, из них добрую половину я собираюсь в море, но — все какие-то причины: дети, диссертация, просто не отпускали…

— И вот теперь…

— Как видите — здесь. Хочу все своими глазами увидеть, пощупать… Хоть малюсенькую строчку в рыбацкую летопись вписать хочу. Вы меня, старика, не осуждаете?

…Этот разговор у нас днем был, а сейчас уже полночь, я другую вахту отработал, а слова Алексея Ивановича все звучат в памяти, и он сам — внимательный, чуткий и вдруг ставший близким от своей откровенности — до сих пор перед глазами. Не хочу никаких выводов делать, просто, по-моему, на сей раз нам с первым помощником повезло.

24 декабря

Мойва куда-то отошла, рассеялась по океану, и мы сделали двухсуточную перебежку во льды. Ну, наконец-то! Все считают, что началась вторая основная половина рейса.

Уловы здесь небольшие, по три-четыре тонны за траление, но мороки! Рыбу надо отсортировать, пошкерить, частично направить на филетирующие машины, а частично — сразу на заморозку. В уловах преобладает треска и в меньших количествах окунь, камбала, палтус, зубатка, макрорус… Выпускаем же мы филе, рыбу спецразделки, полуфабрикаты для консервов и для копчения, икру и печень трески, шкуры тресковые, рыбную муку, рыбий жир… Словом, масштабы небольшого плавучего рыбокомбината.

КТО КАК РАБОТАЕТ

Веня-слон что-то захандрил. Взмолился, как золотая рыбка: надоело все, отпусти меня, рыбкин, наверх, к добытчикам. Вышел я с ним на палубу. Метет и морозище! А добытчики чинят трал голыми, красными, как вареные клешни омаров, руками. А я тебя, говорю, и не держу, иди… Посмотрел Веня-слон тоскливо вокруг, поежился, молча спустился назад в рыбцех.

А утром еле-еле растолкал его на вахту. В салоне (было около четырех, мы пили чай) он концерт закатил. Невыспавшийся, помятый, бил себя кулаком в грудь и причитал с подвыванием:

— И зачем я в море, дурак?! У-у-у, балда, балда, башку открутить некому! А все теща… змея! Подождал бы малость, устроился в ГАИ, гонял бы себе на мотоцикле, у-у-у-у… Ну, дожить бы! Слушай сюда, при всех говорю: все! Завязываю! Вот если вру — на часы! На, кому хошь, на спор. Сойдет бедный мальчик Веня на берег — только его и видели…

— Треплешься! — весело заметил Шурик Буряк. — Давай сюда часы. Считай, протюкал… — Тряхнул чубом, запел, любовно глядя на Веню: — «Ах, где мне взять такую те-е-е-ещу, чтобы купила «Жигули-и-и-и…»

Спустились в рыбцех. Веня-слон начал морозильную тележку перекатывать. Не проснулся еще до конца; огромный и печальный, вышагивает за ней, как за катафалком…

Филейной трески нынче мало, все больше мелкая. Шурик Буряк за хабаровский нож встал. Когда Шурик за нож становится, у меня настроение повышается. Спокоен я: он один десятерых рыбой завалит.

Приготовился Шурик. Резиновые перчатки у него по локоть натянуты, кепка лихо заломлена, из-под нее светлый чуб.

— Поехали!

Вжик! Вжик! Вжик! Шурик для разминки тресочку по одной штуке под нож пускает. Левой рукой не глядя рыбу к себе, а правой — под нож. Вжик! Вжик! Вжик!

Рыбьи головы по желобку вниз летят, на транспортер отходов, и дальше на муку. Обезглавленная рыба по верхнему транспортеру — к матросам.

— Шевелись! — Шурик матросам вызов бросает.

Улыбается, уверен в себе, подлец. Теперь треску он уже двумя руками к ножу подводит. Длинное: вжжжжжжи-ик! — и полдесятка обезглавленной рыбешки на транспортере. Вжжжжжжжжи-ик! — Шурик словно на пианино играет, трудный аккорд берет.

Ну как им, чертом, не залюбоваться! Напевает себе под нос: «Ах, где мне взять такую те-е-е-ещу…», дергается, как на шарнирах, время от времени точильный брусок к дисковому ножу прикладывает — искры летят…

— Шевелись!

Легко, играючи завалил транспортер. Над головой у него полочка, там пачка «Примы». Мимо проходит мукомол Дмитрич.

— Покурим! — кричит ему Шурик и показывает глазами на пачку.

— Покурим, сынок. — Дмитрич достает сигареты, раскуривает, сует Шурику в уголок рта.

Снова сгорбился Шурик: вжик! вжик! вжик!

Любуется мукомол:

— Сынок, ты женат?

— Что ты, Дмитрич!

— А у меня дочка есть, тебе ровесница.

— Да ну?! — реакция у Шурика, как у космонавта. — Отдай за меня, Дмитрич, родственниками будем.

Улыбается мукомол, доволен:

— За тебя отдал бы, ей-ей, парень ты видный, работящий…

— Точно, Дмитрич! Я из морей вылезать не буду… Да я для нее — веришь?

— Опоздал, сынок, — говорит Дмитрич, выплевывая сигарету, — замужем она у меня, дочка… Скоро другая подрастет, погоди.

…Хожу по цеху, присматриваюсь, кто как работает. На Гришку Ходикова стараюсь не смотреть. Он шкерит рыбу, словно вышивает гладью. Сделает надрез по брюшку и скоблит ножичком не спеша. Даже голову набок склонит, любуется своей ювелирной работой. Ругай его, не ругай — никаких сдвигов. Подошел, привычно пристыдил, показал; Гриня привычно непробиваем. Отправил его с глаз долой на расфасовку.

Вот Толик Чепиков ручное филе делает. Красиво работает. Плавники с палтуса, словно стружку, снимает. Одним экономным движением. А затем еще два движения — и две половинки филе готовы. Рядом с Толиком — Ванюшка Мороз. Толик его воспитывает:

— Ты думаешь, это рыба перед тобой, думаешь — филе? Не торопись. Вот, смотри: р-раз ножом — кружка пива, два — еще одна, три…

— …еще одна! — торопится Ванюшка.

— Правильно, молодец! — хвалит Толик. — Давай теперь вместе. Р-раз — Черное море… не отставай, у тебя — только на билет в один конец, два — пальмы, три…

— …ых! Девушки! — орет сообразительный Ванюшка.

1 января

Новый год оказался лучше, чем ожидал. Заштормило, не работали всю ночь. Организовали праздничный стол. В 18.00 подняли тост со всей страной (радисты Москву поймали, хотя и плоховато, но слышно куранты).

— Ну, дорогие мои, с Новым годом вас, с новым счастьем! — Алексей Иванович сказал.

Вроде ничего в его словах нету особенного, обычные слова, но так искренне, тепло у него прозвучало, как будто дома, свою семью поздравлял Алексей Иванович.

…Концерт. Уборщица и официантка славно пели. На «бис» выступил тралмастер Ларин («И окурки я за борт швырял в океан…»). Мукомол Дмитрич читал свои стихи. Хорошо читал, и стихи хорошие, не зря Дмитрич на филфак поступил (он потом всю ночь из каюты в каюту кочевал со своими стихами, стриг славу). По лотерее много всякой всячины разыгрывалось, но самые счастливые выигрыши — бутылка шампанского и транзисторный приемник «Спидола».

Утром три трала подряд по десять тонн чистой филейной трески. Может быть, пошла наконец, родимая?

ЛЬДЫ РАСТУТ, КАК ГРИБЫ…

Штормит. Свирепые январские морозы, и штормит без конца. Мы стараемся тралить на участках воды, свободных от тяжелых льдов. Но в таких местах, стоит пройти судну лагом час-другой, весь бак превращается в сплошной каток; на брашпиле, надстройках, фальшборте нависают глыбы льда. Опасно.

Нас из рыбцеха то и дело перебрасывают на бак бороться со льдом. Матросы ходят злые, усталые. И рыбу как следует не ловим, и дергают без конца из рыбцеха на палубу. И люди выходят из строя. В бригаде Алексея матрос Балыков отморозил руки, узбек Авликулов в постели, у него от переохлаждения бред, галлюцинации.

…Одеваемся потеплее, сверху непромокаемые проолифенные костюмы. У боцманской каптерки разбираем ломы, пешни, свайки, лопаты… Бешеный ветер валит с ног. Вода, сорванная с гребней волн, спрессованная в тугие хлесткие кисти, дробно обжигает лицо.

С чего начинать эту самую ледовую одиссею? Вообще-то в подобных случаях я как бы теряю свое бригадирство, вся власть на баке переходит к боцману. Он здесь хозяин, работодатель. Но боцман наш, парень спокойный, молчаливый, не любит командовать. Он работать любит. Долбит себе пешней, вот и бери пример, становись рядом, долби. Так что на баке у нас как бы безвластие. Полная свобода действий. Хочешь — стой, пока не закоченеешь, хочешь — выбирай себе любое приглянувшееся местечко, работай.

Интересно наблюдать за моряками в подобной обстановке. Сознательность, что ли, проверять каждого, уровень трудовой отдачи. Второй месяц я создаю бригаду. Плохо ли, хорошо, но дело движется. Пришли ребята с разных судов, быстро притерлись, привыкли друг к другу, начали представлять нечто единое. Коллектив? Каждый в ответе за всех и все за одного? Дело сделано и можно успокоиться?

Краешком глаза наблюдаю за моряками. Вот Толик Чепиков. Выбрал себе пешню поувесистее, идет на самый нос к левому наветренному борту. Да, это самый тяжелый участок. Волна, уже раздробленная на ветру, но хлесткая, как бич, накрывает его с головой, он дымится на морозе, как призрак. Толик стоит лицом к ветру, только голову круто наклонил, втянул в плечи, с силой вгрызается пешней в лед. Вот так мерно, уверенно, без перекура он будет очищать палубу метр за метром, если понадобится — всю вахту.

На правом борту Веня-слон. У него позиция удачнее, ветер бьет ему в спину. Но Вене не видно волны, поэтому каждый раз она обрушивается на него неожиданно, коварно, нервирует… Временами Веня останавливается и долго с тоской смотрит на море. Что-то непонятное творится с человеком, надо бы выбрать время, поговорить.

С широкой лопатой в руках мельтешит, прыгает посреди палубы Шурик Буряк. Кузнечик. Он успевает выбрасывать за борт лед, наколотый и Веней-слоном и Чепиковым.

В затишье, у самой рубки, Гусев Влад да два Гришки — Ходиков и Черный. Вид у них — как будто на троих у гастронома соображают. Дрожат от холода, сморкаются… Ладно, не буду вмешиваться, посмотрим, надолго ли вас, стоики, хватит.

— Сменному рыбмастеру зайти в рулевую рубку! — очередная команда по спикеру.

Поднимаюсь.

— Сейчас начнем трал выбирать, — говорит капитан, — всем быть наготове. Если возьмем больше трех тонн, — всем в рыбцех, меньше — продолжайте работать на баке…

5 января

Море по-прежнему не балует событиями. Живем ожиданиями, большими и малыми. Ждали разгрузку у базы, потом Новый год. Сейчас снова ждем базу и почту. Вот уже больше месяца — ни писем, ни газет. Ждем большую рыбу (она же нас дразнит маленькими вспышками). И самое главное наше ожидание — это, конечно же, возвращение в порт, домой.

РАЗГОВОР НАЧИСТОТУ

С Веней поговорили. Хорошо, по-мужски. Он зашел ко мне в каюту перед вахтой, хмурый, меланхоличный. Молча сел на диванчик, молча курил. И я курил, ждал.

— Спишусь, — сказал наконец Веня. — Надоело все, спишусь.

Я его успокаивать начал.

— Бывает, чего ты. Найдет полоса — хоть волком вой, но ведь нельзя же терять голову, пройдет. И потом, в чем, собственно, дело, Веня?

— Мне двадцать шесть, — усмехнулся он, — а я кто? Матрос — разве специальность?

— Конечно. И неплохая, кстати…

— Да ну?! Ай спасибо, утешил! Брось, рыбкин, лапшу на уши вешать. Ты эти сказки для Ванюшки оставь, а я сыт… Другие в двадцать шесть академики, в космос летают…

— У тебя десять классов, что же ты успокоился — учись.

Веня как будто ждал этого, глаза сузил:

— Где? На кого? У меня семья, кто их кормить будет?

— Ну хорошо. Спишешься ты, дальше?

— Там видно будет…

— В ГАИ?

— Так меня там и ждали… — Веня неожиданно трахнул по столу кулачищем, звенькнула, подпрыгнула связка ключей, над пепельницей поднялось облачко пепла. — Эх, рыбкин! Я ведь на берегу уже болтался. Два года почти. На элеваторе мешки таскал, в автобазе слесарил. Все не то. Опять в море пошел. А вот сейчас снова домой потянуло. Так и мечусь, как заяц: на берегу в море тянет, а в море — домой… Ну что это за профессия — матрос?! Так, мальчик на побегушках… Если бы кем другим, а так… Не хочу я больше матросом, тяжело, обрыдло, понял?

— Ну что ж, списывайся, Веня, понял тебя.

— Да? Понял? Ай спасибо! Дальше что? Не знаешь, а я знаю. Побичую, на мотоцикле погоняю, на базаре в очереди потопчусь — и опять… Опять сюда! В морях его дороги — я такие заметки не раз читал. До пенсии буду матросом пахать: радикулит мне море подарит, транзистор — местком, а? Хорошо! Просто прекрасно!

Вот теперь я, кажется, его понял. Не с одним, со многими моряками случались подобные метаморфозы. Я одного дрифмастера знал, он от моря в степи уехал, на целину, устроился там хорошо, а через несколько лет не выдержал, затосковал, вернулся. Снова в море пошел, но там понятно — дрифмастер на свою специальность не жаловался.

— Брось-ка ты, Веня, дурить. Мой тебе совет — поступай в мореходку. На штурмана. Чем плохая специальность? С твоими-то данными, с твоим голосом…

— Не надо, рыбкин. Пока штурманом стану — чокнусь.

— Ну, Веня… — я посмотрел на часы, — не знаю, что и сказать… Матросом тебе обрыдло, на штурмана учиться долго… Давай я тебя на рыбмастера натаскаю…

— Слушай! — Он вдруг что-то надумал. — А если рефмашинистом, а? Ведь это не так сложно, рыбкин. Я одного знаю, он вовсе без всякого диплома ходит… Слушай, помоги! Ну, в базе кому скажешь, в кадрах, курсы там какие, чтобы недолго… Вообще-то это ж идея, меня давно к рефмашине тянет, можно?

Вот люди! Зашел ко мне в каюту — я думал, веревку с мылом клянчить начнет, а сейчас ожил.

— Ладно, Веня, идея хороша, подумаем. — Я снова посмотрел на часы: до вахты оставалось пять минут. — Не будем тянуть резину. Давай так: ты пока изучай рефмашину, присматривайся, Леву попроси — поможет, а там видно будет. Не боги горшки обжигают, лады?

…Надо быть семи пядей во лбу, чтобы разобраться в каждом, понять, кто чем живет, чего хочет. Кто любит море в себе, а кто себя в море. Но то, что Веня-слон наконец пришел (за советом? помощью? просто поплакаться в жилетку?), хорошо.

12 января

Весь день обкалывали лед на баке.

Уловы по-прежнему две-три тонны за траление. Ни больше, ни меньше, как будто завхоз Посейдон отпускает строго по накладным…

У всех настроение кислое, и только Веня-слон (бывают же озорные повороты!) ожил, снова шумлив, энергичен. В лексиконе у него появились новые слова: компрессор, хладагент, холодоноситель, вакуум-насос, рассольная система… Чуть свободная минута — матросы в сушилку, а Веня в рефмашинное отделение. У него к рефустановке не просто интерес — одержимость какая-то появилась. Дай-то бог!

МОРЕ И СТО ХАРАКТЕРОВ

Ветер срывает кипящие вершины волн, распыляет, стелет над океаном. Вода дымится над полыньями; низкий туман, изморось тянутся причудливыми полосами…

Достается нашим добытчикам! Ночью сцепились тралами с мурманским траулером (ПР-ом). У него лошадиных сил побольше: протащил нас, как на буксире. Оторвал весь трал вместе с промвооружением. С утра до обеда делали новый трал, только отдали — зацеп: вдребезги.

…Выбираем трал на пятачке чистой воды. Не знаю, как получилось: то ли штурмана замешкались, то ли трал всплыл далеко от судна, во льдах, — пока его подтягивали, в широкое устье затянуло много ледяных глыб. Вот тут-то и выступил наш старший мастер добычи (старшой). Истинно цирковой номер продемонстрировал Иван Гайдуков. Он на шум в одних босоножках из каюты выскочил. Выхватил у кого-то из матросов нож, спустился по слипу на трал и айда по льду, набившемуся в куток, по неровностям: прыг-прыг (циркач!) все дальше от судна. Прожектор на него направили, видим — начал Иван полосовать ножом. Раскроил в доли пятиметровую прореху. Назад запрыгал. Руками балансирует, вот-вот свалится в воду, аж дух захватывает. Ну, думаю, выскочит сейчас Иван Гайдуков на палубу и рассыплется в реверансах, как после смертельного аттракциона… Выскочил. Ногами в босоножках подрыгал (по колено мокрые) — и в рубку благим матом:

— Полный вперед!

Когда ход набрали:

— Лево на борт!

Вот тут, при левом развороте, из прорехи трала начал выдавливаться лед. И только когда полностью вышел, старшо́й на негнущихся ногах (штанины от мороза — колом) заторопился в каюту.

…Штормит. Вода затопляет бункер с рыбой, хлещет изо всех щелей, гуляет по транспортерам, слизывая, как корова языком, рыбу на палубу.

Трудно матросам, работающим на ножах: живая мускулистая треска вырывается из рук, поднимает фонтаны ледяных брызг. Опасно на ножах. Шурик Буряк вчера кончик резиновой перчатки под лезвием оставил, палец немного задело. Я его освободил от работы, но Шурик выклянчил у врача десяток напальчников, натянул один на другой на палец — снова стоит за хабаровским ножом.

Гриня Черный работает за головорубочным «баадером» по левому борту. Из бункера в широкое отверстие на него льется вода. Не постоянно льется, а под крен: мощно, как из бадьи. И увернуться от струи Гриня не может: он стоит на маленьком пятачке, окруженном машинами и транспортерами. Проолифенная куртка с капюшоном защищает матроса от влаги, но не спасает от холода…

Как быть? Уйдет Гриня с рабочего места — и все, приостановится выработка филе. И оставлять матроса под ледяным душем нельзя — простудится.

— Все. Выключай машину, Гриня. Финиш.

Он послушно останавливает «баадер», выскакивает из-под струи.

— А чего?

— Потоп. Схватишь воспаление легких.

— Тю! А я-то думал… — Гриня снова включает «баадер». — Льет и пусть себе льет… Нам главное сейчас — филе побольше настругать, я правильно понимаю? А водичка по шее — не растаю, я ее, ледяную, с детства люблю…

Вспомнил я Гриньку с пешней в руках, отлынивающего от работы на баке. Не судите, да не судимы будете…

Ладно, Гриня, коли ты так ледяную водицу с детства любишь, работай. Воздастся!

Я дальше по цеху пошел, и вдруг — объявление по судовой трансляции. Голос у помполита торжественный, праздничный:

«Внимание, товарищи! Передаем важное производственное сообщение. Сегодня наш замечательный консервный мастер Алексей Ушаков выполнил рейсовое задание по выпуску консервов «Печень трески» на сто процентов. От имени…»

Я — быстрее в консервный цех.

Леха-уэловец сидит у закаточного станка, за гулом ничего не слышит.

— Выруби! — кричу я ему. — Да выруби ты свою шарманку, послушай!

«…и профсоюзной организации горячо поздравляем нашего славного, неутомимого труженика. Выполнение плана по консервам — это одна из первых ласточек…»

— Ну, — говорю, — дай пожму твою мужественную лапу, дорогой наш маяк, неутомимый труженик, ласточка!

— А-а! — отмахивается Леха. — Да брось ты!

— За месяц рейсовое задание сделал, это, Леха, не шуточки!

— Брось! Работаю как могу, работаю, как учили…

— По шестнадцать часов из цеха не вылезаешь!

— Не привыкать, потом отдохну.

— Сколько еще думаешь дать?

— А пока банки не кончатся… Тысяч двадцать осталось, как раз на сто пятьдесят процентов выйдет.

…Что за сумасшедшая вахта! Штормит не переставая. Рыбьими головами, хвостами, отходами забило шпигаты. Я в хлопотах не заметил, как почему-то крен на один борт, и воды сразу выше колена, и вообще положение аховое. А тут еще в памяти совсем свежий случай. На днях, в шторм, литовское судно точно при такой ситуации — шпигаты забило — чуть-чуть не затонуло. Целые сутки команда авралила: и откачивали-то воду и ныряли под нее, ледяную, проклятую, пока злосчастные шпигаты не прочистили…

Длинным железным крюком пытаюсь добраться до шпигата, пробить его — напрасно. Мешает решетка рыбинцев. Пробую ее приподнять, по плечи запустил в воду руки, не получается.

А вода все прибывает. Я физически, всей своей плотью, шкурой, ощущаю, как она прибывает: через бункер, через многочисленные пожарные рожки и шланги.

Если бы не крен! Если бы судно хоть на одну минуту завалилось на другой борт… Но что толку об этом мечтать — дорога каждая секунда.

Рядом Ванюшка Мороз завозился. Сопит, с другого конца пытается подцепить рыбинцы. Не получается у него, рука соскользнула: шлепнулся Ванюшка боком в воду, только брызнуло.

Я его таким взбешенным еще не видел. Ему бы вскочить, отряхнуться, а он со злости снова плюхнулся на карачки, рванул рыбинцы двумя руками — порядок! Он не то что рыбинцы — чугунный кнехт в таком озверении вырвал бы с корнем.

Я опять крюком начал шуровать; сначала мало-помалу, потом все заметнее, веселее пошла из цеха водичка. И вот уже водоворот, лунка над одним из шпигатов. Можно перевести дух. И хотя их еще вдоль борта три, но начало положено.

Ванюшка в сушилку помчался переодеваться, зуб на зуб не попадает, а я, оглядевшись, первого попавшегося на глаза матроса — Влада Гусева — позвал. Велел ему соседним шпигатом заняться, а сам побежал к следующему.

Ну, Владик потыкал-потыкал черенком и в раскрытый иллюминатор уставился. Чего он там интересного увидел? Я ему кричу: «Рыбинцы вначале подними, рыбинцы!» Он и рыбинцы черенком попытался подцепить, ногою в полуболотнике какие-то замысловатые па проделал… Отошел, сел на рыбообрабатывающий стол, насвистывает.

Я со своим шпигатом наконец справился — еще одна веселая лунка заиграла, — к Гусеву подскочил:

— Ну?!

— Не получается у меня…

Много хотелось сказать чего Владу Гусеву. А еще бы лучше схватить умника за шиворот — да под воду, под воду с головой… Нельзя, непедагогично.

…После перекура решил поставить Гусева на шкуросъемную машину. Он на шкерку трески по привычке направился, но я его остановил и велел стать на шкуродерку. Удивился Влад, прищурился:

— Эт-то почему вдруг? Почему — я, вон Ванюшка всегда стоит!

— Ты же над ним вчера смеялся в салоне… Помнишь? Как это: «Мушкетерам — мушкетерово, а Ванюшкам — шкуродерово»…

— Так я шутил…

— Вот теперь и покажи, как надо работать.

Такой разговор. Стоит Влад, переминается с ноги на ногу.

— Я… не умею на шкуродерке.

— Учись.

— Я лучше пойду шкерить.

Тут Веня-слон подскочил, он давно к разговору прислушивался. Побагровел Веня, бас его по цеху далеко покатился:

— А ну становись, куда велено!

— А т-ты… ты кто такой, тебе что?! — Влад не ожидал такого от Вени, окрысился.

— А мне-то… — Веня-слон сдерживал себя, не давал вырваться наружу ярости, — мне-то: хватит под пиджачка придуряться! Выгадываешь все, скользишь. Думаешь, не видим, слепые?

Толик Чепиков и Шурик Буряк прекратили работу. Влад Гусев как бы в кольце оказался, припертый к стенке.

— Ты, Влад, и в прошлом рейсе вот так же, — Толик Чепиков сказал, — помнишь?

— Как «так же»?

— Шнурком. Всё в сторонке; одни работают — сто потов с них, а ты… коробочки перевязываешь… На фасе тебе тяжело, в трюме тоже, на ножах боишься… А у кассы мы все равны, у всех один пай… Не так?

— Мы ж его обрабатываем! — закричал, как будто открытие сделал, Гринька Черный.

Я и не заметил, когда он появился. И Ванюшка уже здесь… Ого, почти вся бригада в сборе!

— Вон хоть Шурика возьми! Он ведь и за себя и за тебя на ножах стоит! — горячится Гринька. — Ты на его бинты посмотри. Он что, должен за тебя? Или я должен? Да я бы с таким не то что в разведку, я бы с таким…

— Потише, потише! — Алексей Иванович, помполит, тоже здесь. — Что тут у вас? Летучка? Производственное совещание?

— Комсомольское собрание у нас! — весело отвечает Шурик Буряк. Он один, кажется, настроен миролюбиво.

— Ладно, закругляемся, — басит Веня. И Владу угрожающе: — Ну, встанешь ты на шкуродерку, нет?

— А вот теперь, если вы так, я принципиально не встану, — цедит сквозь зубы Гусев. — Вы что на меня все? Что я вам такое сделал?

— Эх, Влад, Влад! Ничего ты не понял, — мрачно говорит Толик Чепиков. — Разве это мы на тебя все? Это ты против нас один, сечешь?

— Ему бы на СРТ поплавать, вот где школа!

— Да что с ним возиться — на камбуз перевести, и точка.

Ванюшка Мороз на равных с ребятами выступает. Только эмоциональнее, сердитее. Павку Корчагина вспоминает. Браво, Ванюшка, надежда тралового флота!

Время идет, и производство, что называется, стало, затормозилось, но это не зря потерянное время. Такой разговор давно назревал — пусть моряки отведут душу.

А когда все высказались, Алексей Иванович взял слово. Мы думали, он Владу разгон устроит, но Алексей Иванович вроде как и не сердится. Наоборот, в настроении хорошем, нас хвалит:

— Молодцы, ребята. Хорошо, что сами, в своем кругу, такие вопросы решаете. Вижу, коллектив у вас здоровый, крепкий. В таком коллективе, Владислав, нельзя себя так вести, нельзя так работать — стыдно.

Вот эта похвала коллективу мне особенно по душе.

…Разошлись все по цеху, один Влад на месте топчется. Хмур, щеки полыхают. Все правильно, я еще не встречал нормального человека, который бы после коллективной взбучки веселился.

Потоптался Влад, перекурил и… направился к шкуродерке. Включил мотор, осторожно положил на движущуюся ленту филейчик, который затрепетал на ножах и выскочил с другой стороны уже чистый, обесшкуренный…

7 февраля

Разбудил Алексея на вахту. А он улыбается. Подивился я: он обычно со сна не улыбается, сердитый.

— Сирень во сне видел! — таким тоном вещает, будто наяву увидел нечто необычайное: русалку, гномика в сомбреро… И продолжает: — Хорошо приходить из морей весной или летом. Уходить надо зимой, когда все голо, пусто, а приходить — летом… Мы в прошлом рейсе возвращались каналом в пять утра. Соловьи, зелень — как на другой планете с непривычки…

Слушаю его и тоже думаю о береге, как о другой планете. Неужели где-то есть другая жизнь, без этой бесконечной череды вахт — восемь через восемь, — без рыбы, чешуи, авралов?

Ученые всё чаще задумываются над тем, как влияет на людей изоляция. Особенно это важно в космонавтике. На молодых людях проводят эксперименты: изолируют на месяц, другой, третий, наблюдают… Но можно пойти и по другому пути. Раздать сотню (две, три, тысячу) анкет морякам дальнего плавания (лучше рыбакам), и пусть они честно ответят, как переносят оторванность от земли, близких, родных… По-моему, получится не менее полезная информация.

ВАНЮШКИН МЕРИДИАН

После четырехчасовой работы мы небольшой перекур устроили. Тут ко мне первый помощник подошел, спросил, сколько филе сделали и сколько еще думаем сделать до конца смены. Потом Алексей Иванович заметил: надо бы на судовую доску Почета двух матросов от бригады. Предложил подумать.

А что думать? Лучшие — они и есть лучшие. Но я все-таки решил перепроверить себя, услышать мнение бригады.

Ребята, не задумываясь, назвали Шурика Буряка и Толика Чепикова. Все правильно. Но тут Веня-слон поинтересовался: нельзя ли на доску Почета еще одного от бригады? Ну, думаю, уж не себя ли пророчит Веня? Можно, говорю, можно и третьего, если достоин.

— Достоин! — басит Веня. — Я за ним уже давно наблюдаю. Поначалу, честно, сомневался, но сейчас… Если быть объективным, если по совести… Работа прежде всего, я так понимаю. Надо выдвигать молодых, рыбкин. Предлагаю на доску Почета Ванюшку Мороза.

Ну, ребята сразу зашумели, развеселились: даешь Ванюшку Мороза! Решили: даем! Отлично работает парень, все технологическое оборудование освоил, приходит раньше всех, уходит из цеха последним. Много хороших слов услышал о себе Ванюшка.

В конце смены меня вызвали в рулевую рубку. Катер спускают на воду, нужно два-три матроса-добровольца выделить.

— А куда идем?

— За почтой на «Селигер».

Мои матросы уже переодевались в сушилке, устали до чертиков, но добровольцы нашлись. У Грини Черного корешок оказался на «Селигере» — решил его навестить. Ванюшка Мороз никогда не ходил на катере — разве можно упустить такой случай? Ну, и я тоже надумал прогуляться: кончились резиновые перчатки; может быть, удастся раздобыть у знакомых мастеров.

Пока мы догребли до «Селигера», пока пообщались с моряками, выслушали последние береговые новости, наступили сумерки, а затем и вовсе стемнело, так что возвращаться пришлось уже с зажженными фонарями.

Прямо по курсу, над самыми мачтами нашего приближающегося траулера, висела светло-желтая, немыслимо большая луна; от нее простиралась широкая световая дорожка. Мы скользили по этой дорожке, как по фантастической мостовой, выложенной яркими серебристыми бликами. Ванюшка зачарованно смотрел вперед; катер изредка захлестывали ледяные волны, но матрос не нагибался, не уклонялся от брызг — молча, зачарованно смотрел вперед. И вдруг я услышал, как Ванюшка негромко сказал:

— Лунный меридиан…

— Что, что? — Я подумал, послышалось.

— Это же лунный меридиан. Селеновый. Мы мчимся по лунному меридиану!

Впреди показалась огромная ледяная глыба, иссиня-фиолетовая, хорошо приметная в светлых бликах. Мы ее обогнули широким полукругом, так что на некоторое время выскочили из световой дорожки, а когда возвратились и легли на прежний курс, я подумал, как это хорошо и образно заметил Ванюшка — лунный меридиан. Можно двадцать лет бороздить океан, сто раз мотаться по нему на катере от судна к судну, тысячу раз видеть эту самую дорожку из бликов, и она так и останется для тебя дорожкой, но можно всего раз промчаться по этой сказочно блистающей магистрали и сразу окрестить ее селеновым меридианом. Да, Ванюшка, видимо, в душе настоящий поэт, романтик.

В салоне команды Веня-слон торжественно, как Левитан, выкрикивает фамилии, раздает письма. Извечные радости и огорчения…

Ванюшка Мороз — на это все обратили внимание, позавидовали — получил не меньше десятка писем. Он сразу уединился, залег в койку, наглухо задвинул шторки…

В половине четвертого я обходил каюты, поднимал ребят на вахту. Ванюшка не спал. Обложенный письмами, светло и открыто улыбался мне навстречу.

— От нее? Как звать-то?

— Люда.

— Любит?

— А то нет!

— А ты ее?

— Спрашиваешь!

— Ну, тогда, Ванюшка, — советую ему, — если такое дело — не тяни долго, не раздумывай, сразу с пирса бегите в загс.

— Ага!

— Напиши ей об этом. Подготовь заранее.

— Ладно. Я ей о многом напишу… Я ей на каждое письмо — по два накатаю… Про все: и про ребят и про море…

— Лунный меридиан не забудь!

— Что ты! — вроде как пугается Ванюшка. — О нем — в первую очередь. Я о нем теперь никогда не забуду.

На вахту Ванюшка заступал свежим, улыбчивым, хотя не спал всю ночь.

А вахта была обычная, похожая в целом и не похожая в деталях на сотни других, проведенных на промысле. Я ходил по цеху, давал указания, наставлял — привычно исполнял свои хлопотливые бригадирские обязанности. Ничего вокруг не произошло, все было обыденно, но подспудно я ощущал, как что-то непривычно томит меня, волнует, не дает покоя. Я отвлекался, забывался на какое-то время, но снова и снова возвращался к этому неприятному, назойливому томлению… Так продолжалось долго, почти всю вахту, пока я не понял: это вчерашняя прогулка по океану не дает мне покоя, это зарождается, зреет во мне непреодолимое желание поведать другим простую тайну Ванюшкиного лунного меридиана.

Северо-Западная Атлантика — Калининград