Окончательное решение, или Разгадка под занавес

Глава 9

Мистер Паникер его практически добил.

Даже если день стоял погожий, а за рулем сидел человек, для которого воздержанность была неотъемлемой частью профессии, управлять паникеровским средством передвижения — древней бельгийской малолитражкой, злодейски заезженной сыном нынешнего владельца и сохранившей лишь отдельные детали своей первоначальной конструкции, — можно было только с превеликим трудом. Подслеповатое ветровое стекло и треснувшая левая фара придавали машине вид утопающего грешника с подбитым глазом, который, барахтаясь, пытается ухватиться за аллегорическую соломинку. Поэтому, наверное, включая механизм рулевого управления, оставалось уповать исключительно на усердные молитвы, а тормоза, как ни кощунственно это звучит, были не подвластны даже воле Божьей. Своей ободранностью, тотальной непригодностью и непроходимой, неизлечимой бедностью машинка могла бы, пусть по-своему, служить символом всей жизни человека, который, забыв о профессиональной воздержанности и оказавшись во власти душевных вихрей, не менее сильных, чем те, что в это холодное, промозглое, ветреное и такое английское летнее утро швыряли несчастный коричневый драндулет из одной стороны шоссе в другую, сейчас отчаянно жал ногой на мертвую педаль тормоза. Щетка единственного дворника металась по мутному дугообразному кусочку ветрового стекла, размазывая струи дождя. Вот-вот должно было произойти смертоубийство.

Сперва викарий не видел ничего, кроме мятущейся тени, похожей на сорванный ветром кусок клеенки, которым фермер прикрывает поленницу. Под клеенкой ничего и никого не было, и он решил ехать не сворачивая, в надежде, что кривая вывезет, но погребальный покров его судьбы, готовый вот-вот сомкнуться над ним, вдруг обернулся крылаткой. Когтистый нетопырь бил перед ним бурыми твидовыми крыльями. Это был человек, старик, тот самый, выживший из ума пчеловод! Он, пошатываясь, двигался наперерез машине, размахивая руками, как мельница, как гигантская обезумевшая ночная бабочка. Мистер Паникер крутанул руль влево. Стоявшая рядом с ним на сиденье початая бутылка бренди, изъятая у беспутного сына и превратившаяся вдруг для отца в единственное утешение в невзгодах, взвилась в воздух и треснулась о крышку ящика для перчаток, щедро окропляя содержимым все вокруг. На протяжении долгих лет малолитражка викария влачила жалкое существование, двигаясь то ползком, то толчком, то рывком, грозя при этом каждую минуту заглохнуть, но теперь вдруг обрела желанное чувство осязаемой свободы и принялась закладывать на шоссе череду широких балетных петель, причем они переходили одна в другую, так что на гладкой черной щебенке проезжей части возникло что-то вроде нарисованной неопытной рукой ромашки. Именно в этот момент преподобный Паникер смог в очередной раз убедиться в извечности злой иронии своих отношений с Божественным провидением. Метрах в шести от начальной точки бешеной эскапады машина вдруг послушно развернулась капотом в сторону Лондона, затряслась и встала как вкопанная, не то устав, не то раздумав выписывать кренделя. Двигатель бурчал, единственная уцелевшая фара щурилась под проливным дождем. Казалось, машине всыпали по первое число за неуместность подобных вывертов, и теперь она вновь готова была смиренно следовать в заданном направлении. Спутанные мысли викария, до этого представлявшие собой камеру сгорания, подпитываемую горючим из двух баков — неумелого прикладывания к горлышку и опьяняющей ярости, — тоже, казалось, рывком встали на место. Куда он едет? Что он творит? Да неужто все, в конце концов, обошлось? Неужели можно просто поддернуть брюки повыше, вылезти из машины и бежать прочь сломя голову?

Левая дверь распахнулась. Будто гонимая порывом ветра волна, вздымающая тучу брызг, на сиденье обрушился старец. Дверь захлопнулась. Старик принялся отряхиваться, как тощая мокрая собака.

— Благодарю, — кивнул он викарию.

Несчастный объект благодарности чувствовал на себе его пугающий пронзительный взгляд, который не упускал ничего: ни опрокинутой бутылки бренди, ни изодранной обивки сидений, ни вылезающих из-под нее пружин, ни поцарапанной панели управления, проникая, казалось, до самого донышка в хмельную, смятенную душу викария. Раздувающиеся ноздри с точностью до капли вычислили количество рассеянного в воздухе бренди.

— С добрым утром, — услышал преподобный Паникер.

Он понял, что ему надлежит нажать на газ и следовать в Лондон, чтобы препроводить туда своего пассажира, пахнущего мокрой шерстью и табаком. Пассажир держал себя так, словно все было заранее оговорено. Однако мистер Паникер не мог заставить себя пошевелиться. Каким-то непостижимым образом он настолько слился с этой колымагой воедино, что теперь физически ощущал вторжение высокого промокшего старика в закрытые для посторонних потемки своей дребезжащей черепной коробки.

В унисон с его мыслями работавший на холостом ходу двигатель с печальным вздохом сбавил обороты.

Незваный пассажир истолковал неподвижность и молчание водителя как просьбу о разъяснении, чем они, если можно так выразиться, и являлись.

— Железнодорожное сообщение, как мне сообщили, «прервано на неопределенный срок», — сухо произнес старик. — Думаю, переброска войск. Вне всякого сомнения, подкрепление идет к Мортейну, там сейчас солоно. Так что добраться до Лондона поездом мне сегодня не удастся, но я должен быть там во что бы то ни стало.

Он вытянул шею, высматривая что-то на полу салона между заляпанными грязью ботинками. Это были высокие шнурованные армейские ботинки на рубчатой подошве, вроде тех, что некогда прошли походным маршем по Хартуму и Блумфонтейну. С хрипом и суставным хрустом, от которого мистер Паникер похолодел, старик наклонился и извлек из-под сиденья бутылку с остатками бренди, тайком унесенную, если не сказать умыкнутую преподобным из дома, а вместе с ней и маленькую винтовую пробочку, отскочившую и укатившуюся с глаз долой в тот самый момент, когда он возник на дороге. Понюхав горлышко бутылки, старик иронически поднял брови и дернул щекой. Затем, придав лицу настолько невозмутимое выражение, что не распознать за этой невозмутимостью издевку мог бы только младенец, он протянул бутылку мистеру Паникеру.

Не говоря ни слова, викарий отрицательно помотал головой и выжал сцепление. Старик закрутил пробку. Машина под проливным дождем покатила в сторону Лондона.

Они долго ехали молча, поскольку викарий, обнаружив, что бак с яростью иссяк, а уровень опьянения падает, потерял дар речи от стыда за свое недавнее поведение. Всю жизнь он, прежде всего (а может, за неимением лучшего), оставался человеком незыблемых моральных устоев, чьи слова и поступки отличало отсутствие непредсказуемости, а это, как он затвердил еще в семинарские годы в Коттаяме, есть главное украшение доброго пастыря. Молчание, повисшее в салоне автомобиля, укоризненные старческие вздохи и косые взгляды непрошеного попутчика казались преподобному лишь прелюдией к неизбежному объяснению. Он стиснул руками руль и понурил голову, почти упершись лбом в ветровое стекло.

— Вы, вероятно, могли подумать…

— Что, простите?

Внезапно, словно по чьему-то искусному наущению, викария озарило. Что, если сказать старцу, будто в Лондон он едет на заседание церковного совета? Скажем, на заседание Синода Юго-Восточной епархии англиканской церкви? Эта выдумка смогла бы как-то объяснить очевидные приготовления к длительному путешествию, ведь на заднем сиденье лежали канистры с бензином, который сейчас на вес золота, и саквояж. Скажем, заседание пройдет в отеле «Крэмптон», там вполне приличная кухня. С утра — серьезная полемика по литургии, потом обед, а во второй половине дня — обсуждение сугубо практических вопросов касательно деятельности клириков после войны. Глава епархии, его преосвященство архидиакон Брумли, со своим всегдашним хорошо отрепетированным остроумием коснется сложностей, которые подстерегают жен и матерей после возвращения вчерашних солдат в лоно семьи. Развивая и оттачивая историю в свое оправдание, мистер Паникер и сам в нее почти поверил, так что будущее перестало казаться таким беспросветным.

— Полагаю, вам сейчас тяжело, — сказал старик.

Викарий с тоской попрощался с конференц-залом и рестораном отеля «Крэмптон», смахнув их, как карточный домик, с воображаемой столешницы, и снова превратился в многогрешного нетрезвого священнослужителя не первой молодости, позорно дезертирующего с обломков собственной жизни.

— Да я, собственно… — пролепетал он и понял, что продолжать нет сил.

Горло перехватило, глаза жгли навернувшиеся слезы. В жизни бывают мгновения, когда внезапная догадка постороннего о том, что нам плохо, уже сама по себе почти утешение, и мистер Паникер это прекрасно знал.

— Нет, все-таки неспроста наши с вами пути сегодня пересеклись, причем в самом буквальном смысле, — сказал старик. — Я ведь собрался в Лондон по делам, имеющим непосредственное отношение к тому, что происходит у вас дома.

Ну конечно! Он так и знал! Полиция оправдала его сына или, по крайней мере, сняла с него обвинение в убийстве этого типа, который сидел у них в столовой, ноги врастопырку, и торговал какими-то там сиськодавилками, но тень сомнения продолжала терзать мистера Паникера. Подозрения полиции по поводу Реджи были для викария позором, как, впрочем, и все, что так или иначе имело отношение к его сыну, но тут подозрения усугублялись внутренним ощущением того, что зверское убийство Ричарда Шейна на выезде из дома в общих чертах и в деталях повторяло самые мрачные картины, нарисованные его воображением. Визит инспектора Беллоуза на прошлой неделе, несмотря на крайнюю обтекаемость вопросов, которые он задавал, не оставлял ни малейших сомнений в истинной подоплеке его прихода. Он, Кумбхампойка Томас Паникер собственной персоной, поборник и живой пример крепости в вере и любви к Господу, самым недвусмысленным образом подозревался в убийстве на почве ревности. И при этом он не мог отрицать, что желание сделать нечто подобное — его доходившая до дрожи ярость, когда любое слово Шейна рождало на лице его супруги — не чудо ли! — улыбку, — проникало ему в сердце как ядовитый газ и растравляло и без того израненную душу его сына, Паникера-младшего.

— Я… мне казалось… Реджи… но в полиции сказали…

До него вдруг дошло, что все эти разговоры о путях, которые «сегодня пересеклись», — полная чушь. Подозрения полиции никуда не делись, вот они и подрядили себе на службу эту живую легенду, а может, старый маразматик настолько выжил из ума, что сам им навязался.

— Скажите, — произнес старик, и обвинительные ноты в его голосе подтвердили худшие опасения викария, — не появлялись ли в последнее время в вашем доме посторонние? Может быть, вы сами кого-то видели или что-то знаете?

— Посторонние? Но…

— Меня интересует человек, который приезжал из Лондона. Он, вероятно, в возрасте, его фамилия Блэк. Возможно, еврей.

— Это не тот, что занимается редкими птицами? — спросил викарий. — У Реджи в кармане нашли его визитную карточку?

— У меня есть все основания полагать, что на днях этот человек приезжал к вашему юному постояльцу, Линусу Штайнману.

— К Линусу? Но, позвольте, к нему же никто не приезжает, кроме Мартина Кэлба. По крайней мере, я…

— Я с самого начала был убежден, что господин Блэк прекрасно осведомлен о существовании Бруно и о его удивительных способностях. Недавняя попытка выйти на Линуса напрямую лишний раз подтверждает, что ни с одним из подозреваемых связи у него не было и об исчезновении попугая он ничего не знал. Хотя, может быть, напротив, он что-то узнал и заметался, потому и приехал к мальчику тайком, в надежде либо договориться о продаже птицы, либо похитить ее. В любом случае я намерен задать Джозефу Блэку несколько весьма конкретных вопросов, поэтому мне надо на Клаб-роу, иначе, боюсь, мне никогда не напасть на след Бруно.

— Ах, Бруно, — машинально повторил мистер Паникер.

Он сбавил ход, потому что машина доехала до Восточного Гринстеда. Полиция установила там контрольно-пропускной пункт, перед которым уже образовалась порядочная пробка. Значит, и в самом деле идет переброска войск, раз введены дополнительные меры безопасности. Старик был прав.

— То есть вы хотите найти попугая?

Старец воззрился на викария, высоко подняв брови, отчего на его лице появилось выражение не то сожаления, не то укоризны.

— А вы, значит, не хотите? Мне казалось, что всякий, кому вверена опека над мальчиком, рассматривал бы исчезновение столь дорогого ему и во всех отношениях замечательного существа как…

— Конечно, конечно, мы все очень… Нет, правда… Мальчуган места себе не находит…

На самом же деле за четырнадцать дней, прошедших после исчезновения попугая, Бруно фигурировал в мыслях мистера Паникера лишь дважды и, скорее, как некий отголосок насилия и кровопролития, возмездия за оскорбленные супружеские чувства и расплаты за поруганную честь, потому что именно это грезилось викарию в то недолгое время, когда треклятый Шейн был его постояльцем. Мистер Паникер конечно же был уверен, что Бруно мертв и что умер он смертью страшной и жестокой. В природе серые жако обитают в джунглях Экваториальной Африки; эти сведения викарий почерпнул из тома энциклопедии «Британника» под литерой «П», когда смотрел статью о попугаях, но Бруно родился и вырос в неволе, он был совершенно ручным. Вне дома, да еще в руках какого-нибудь хулиганья он был обречен. Воображение рисовало мистеру Паникеру голову попугая с черными каплями глаз, болтающуюся на свернутой шее. Он представлял себе дохлую полуощипанную птицу где-нибудь на помойке или в сточной канаве, видел, как ее рвут на части куницы и хорьки, видел трупик, запутавшийся в телеграфных проводах. Жестокость этих картин оказалась для мистера Паникера полной неожиданностью, поскольку Бруно, в отличие от покойного Дика Шейна, коему воображение викария уготовило ту же участь, ему всегда нравился. В сутолоке полицейского расследования, в мутной волне досужих сплетен, в окончательной черте, подведенной под силлогизмом длиною в жизнь — силлогизмом его несчастливого брака с Джинни Столлард, — эти сочащиеся кровью картины надругательства над попугаем были тем единственным контекстом, в котором исчезнувшая птица возникала в сознании викария. И вот сейчас в первый раз (причем жгучий стыд, который он при этом ощущал, терзал и грыз его мучительнее, чем все, что он когда-либо испытывал по поводу своей несложившейся карьеры, семейной жизни или недостойного поведения сына) он задумался о чувствах несчастного ребенка, потерявшего единственного друга. Мысли викария были под стать Линусу Штайнману, маленькому, тщедушному, бессловесному мальчугану с сухими глазами.

— Но, учитывая хлопоты последних дней, — пришел ему на помощь старик, продолжая: — и, кроме того, ваши обязанности пастыря…

— Нет, нет, — быстро ответил викарий.

Он чувствовал, что хмель и ярость выветрились, а душу переполняет абсолютно неуместное в данных обстоятельствах чувство благодарности.

Они доползли до КПП. К машине с обеих сторон подошли полицейские в форме. Мистер Паникер опустил стекло. Как всегда, для этого пришлось пару раз надавить ладонью на верхний край.

— Доброе утро, сэр. Уточните, пожалуйста, цель поездки.

— Цель поездки? — растерянно переспросил викарий.

Он бросил беспомощный взгляд на старика, который смотрел на него с непоколебимым насмешливым безразличием.

— Ах, да, конечно, — произнес мистер Паникер. — Цель поездки. Разумеется. Цель поездки — э-э-э, попугай. Он пропал, и нам нужно его найти.

Жена викария, в прискорбном соответствии со своей фамилией по мужу, страдала гефирофобией, то есть панически боялась мостов. Когда автомобилю, автобусу или поезду, в котором она ехала, преграждала путь река, миссис Паникер вжималась в кресло и плотно зажмуривала глаза. Она дышала прерывисто, с присвистом и едва слышно стонала, стараясь не шевелиться, поскольку малейшее движение могло заставить содержимое переполненной чаши страха, которую стискивали ее руки, выплеснуться наружу.

Когда машина викария ехала через Кройдон, сутолока и неразбериха большого города, захлестнувшая их, внезапно вызвала у старика похожее паническое состояние. Хриплое дыхание, вырывающееся из ноздрей, побелевшие костяшки пальцев, обхвативших суковатые колени, натянувшиеся ванты жил на тощей шее — все эти приметы неконтролируемого страха мистер Паникер узнал с первого взгляда. Правда, в отличие от миссис Паникер, старик не зажмуривался. Когда они въехали в Лондон, он держал глаза открытыми, продолжая, по природе своей, оставаться «человеком, который смотрит» и не отводит глаз даже от того, что пугает его до смерти. Природа была сильнее страха.

— Вам нехорошо?

Старик не менее минуты собирался с силами, чтобы ответить. Он не отрываясь смотрел на проплывающие за окном улицы Южного Лондона.

— Двадцать три года, — выдавил он сипло.

Вытащив из внутреннего кармана платок, он утер лоб и углы рта.

— Воскресенье, четырнадцатое августа тысяча девятьсот двадцать первого года.

После того как его последнее впечатление о Лондоне обрело точную дату и даже день недели, к старцу вернулось подобие душевного равновесия.

— Я не знаю, почему я… Глупо, конечно. В газетах столько писали о разрушениях после бомбежек и пожаров. Я был готов к тому, что увижу руины. Должен признаться, что даже в какой-то степени предвкушал их, ну, как бы помягче выразиться, скажем, из научного интереса. Великий город, обратившийся в груду дымящихся развалин на берегу Темзы. Но это…

Старик был не в состоянии подобрать подходящее слово. Они въехали на мост и оказались зажатыми между трамвайными путями. С обеих сторон, друг напротив друга, замерли два высоченных красных трамвая. Торчащие в окнах лица с инквизиторским равнодушием рассматривали машину. Но вот трамваи двинулись, один на запад, другой на восток, и внезапно, словно открылись невидимые шлюзы, ими завертел водоворот лондонского центра. Да, его бомбили и жгли, но истребить не смогли, и сейчас город тянулся к ним навстречу отростками и побегами новой жизни. Мистеру Паникеру сильнее всего бросилась в глаза невероятная американизация Лондона. Правда, она нарастала в течение всего года, предшествовавшего высадке союзников в Нормандии. Американские моряки и летчики, пехотинцы и офицеры, американская военная техника на улицах, американские фильмы в кинотеатрах, плюс внятный привкус дешевого шика, запах вежеталя, несущаяся с разных сторон раскатистая какофония гласных, — возможно, мистеру Паникеру все это только казалось, что он готов был признать без колебаний, но город заиграл для него совершенно новыми красками, одновременно отталкивающими и невероятно притягательными. Они создавали атмосферу бесшабашного, животного благодушия, словно вторжение в Европу и кровь, льющаяся сейчас на севере Франции, были лишь неизбежным следствием американской экспансии, потому что необузданный сленг и неудержимое желание фасонить и куролесить искали выхода и рвались наружу.

— Этого не было. И здесь раньше было не так, — вновь и вновь произносил старик, тыча крючковатым пальцем в сторону какого-нибудь административного здания или жилого квартала.

А когда за окном возникал мрачный остов, еще обвитый лентами серого дыма, или дом, лежащий в руинах после бомбежки, он просто выдыхал:

— Господи!

По мере того как они все глубже погружались в пучину перемен, произошедших в облике города с того воскресного дня 1921 года по вине строительных подрядчиков и люфтваффе, голос старика падал. Теперь это был хриплый, смятенный шепот. Мистер Паникер, отличавшийся богатым воображением, столь необходимым проповеднику, представлял себе, что его пассажир сейчас (пусть и с некоторым, по мнению викария, опозданием) переживает нечто вроде предчувствия смерти или наглядной демонстрации ее естества. После долгого отсутствия он оказался в городе, где некогда слыл важной персоной и, как каждый из нас, не сомневался, что после его ухода этот подвластный ему мир не только не будет меняться, но и вовсе перестанет существовать. После нас — хоть воздушная тревога, хоть налет, хоть блицкриг! И вот теперь он видел, что город не просто продолжил свое существование. Сквозь дымящиеся груды кирпича и разбитые стекла окон он с неудержимой, нечеловеческой силой рвался ввысь и вширь.

— Я думал… пепелище, — ошеломленно произнес он, когда они проехали огромный квартал новостроек, на скорую руку возведенных по приказу Черчилля для переселенцев, лишившихся крова из-за бомбежек. Казалось, жестяные домики ряд за рядом прут из земли, как всходы на вспаханном поле.

— Я был уверен, что найду здесь только дым и пепелище!

В окне показались почерневшие от копоти арки Бишопсгейтских складов. Соседняя улица Арнолд Серкус лежала в руинах, она приняла на себя сильнейший удар немецких бомбардировщиков. Здесь, рядом с горой аккуратно сложенной брусчатки, той, что уцелела после бомбежек и теперь ожидала возвращения на прежнее место, они бросили машину. Чтобы дойти до Клаб-роу, надо было завернуть за угол. Мистеру Паникеру не раз случалось предлагать старикам свою опытную и в какой-то мере твердую руку в качестве подспорья, но его пассажир категорически отверг любые попытки помочь и даже из тесного салона машины пожелал выбираться самостоятельно. Едва старец ступил на землю, едва, так сказать, затрубили рога — мистер Паникер не мог удержаться от романтических оборотов хотя бы в мыслях, — сей же миг состояние гнетущей растерянности, владевшее им во время поездки по Лондону, исчезло. Он вздернул подбородок и стиснул набалдашник трости так, словно намеревался обрушить ее на головы негодяев, которые того заслуживали. Когда они вышли на Клаб-роу, согбенный старик, похожий на огородное пугало, так рванул вперед, что викарий не без труда поспевал за его бодрой поступью.

На самом же деле с августа 1921-го, а точнее, с августа 1901-го или даже 1881-го улица практически не изменилась. Мистер Паникер уже успел забыть, что именно привело его сюда много лет назад. В памяти сохранилось ощущение кавардака, возникавшее от диких воплей, какими обыкновенно славятся зоопарки и зверинцы. Возгласы продавцов птиц, торговцев щенками и лоточников с котятами сливались воедино в пугающий жуткий хор. Они словно передразнивали свой отчаянно галдящий, визжащий и мяукающий товар, который тут же начинал им вторить. Шагая вдоль Клаб-роу по каким-то своим делам, мистер Паникер прекрасно знал, что всех этих лори и неразлучников, спаниелей и кисок, а также юркого остроглазого проныру, похожего на хорька, продают и покупают, чтобы дома их холить и лелеять, но вместе с тем его не покидало ощущение, что он идет вдоль череды приговоренных, что этой несчастной, томящейся в клетках живности уготована одна дорога — на живодерню.

Сегодня, правда, на улице стояла тишина. Утро понедельника застало лишь жалкую, уже почти неразличимую отрыжку вчерашнего базарного дня и груды мусора. Всюду валялись обрывки оберточной бумаги, грязные газеты, скомканное тряпье, слипшиеся комья опилок в лужах, на происхождении которых мистер Паникер почел за благо не заострять внимания. В лавках и магазинчиках было темно, сквозь опущенные решетки и запертые на замки ставни не пробивалось ни лучика света. Над чередой витрин приземистые ветхие здания, теснясь, стояли плечом к плечу, как сбившиеся в кучку подозреваемые, которые общими усилиями пытаются сочинить хоть сколько-нибудь правдоподобное алиби, а у самих-то кирпичные карнизы нависали над тротуаром так, будто они украдкой заглядывали наивным глупцам в нагрудные карманы. Так что улица была или казалась на удивление неприветливой. Но живая, энергичная походка старца, когда он шагал, размахивая тростью, — ни дать ни взять тамбурмажор! — вселяла в душу мистера Паникера необъяснимый головокружительный оптимизм. Все время, пока они шли по направлению к Бетнал-Грин-роуд, в его груди нарастало чувство, корни которого уходили в то почти стершееся в памяти утро, когда он оказался на Клаб-роу и блуждал среди продавцов собак и кошек. Он все острее чувствовал, что они проникают в самое сердце изначальной загадки Лондона, а может, и загадки жизни в целом, что только рука об руку с этим почтенным джентльменом, чья слава по части разгадывания тайн некогда достигла даже его родного индийского штата Кералы, он сможет найти ключ к пониманию трагического механизма бытия.

— Мы пришли, — сказал старик, делая тростью выпад вбок.

Ее конец упирался металлической подковкой в эмалированную табличку, прикрученную ржавыми винтами к кирпичному фасаду дома номер 122. На ней крупно значилось: «БЛЭК», а ниже, буквами помельче: «Редкие и экзотические виды птиц». Витрину закрывала опущенная решетка, но сквозь мутное стекло мистеру Паникеру удалось разобрать силуэты островерхих клеток, похожих на пагоды, и шорох не то крыльев, не то хвостового оперения, еле слышный, будто шелест дорожной пыли, которую крутит ветер. Теперь, когда уши привыкли и настроились, он слышал приглушенный, но бойкий щебет, который прорывался из темноты сквозь стекло и решетку. Без сомнения, стук трости по табличке переполошил пернатых переселенцев, получивших в магазинчике Блэка вид на жительство.

Мистер Паникер прижался лбом к холодным от утренней свежести прутьям решетки.

— Там никого нет, — сказал он. — Сегодня же понедельник. Зря мы приехали.

Старик поднял трость и треснул по решетке. Он лупил по ней снова и снова с каким-то первобытным упоением, металлический лязг и грохот заставили его глаза вспыхнуть. Когда он остановился, невидимые обитатели магазина уже либо дошли до последней черты, либо были на подходе. Старик застыл с поднятой тростью в руках, грудь его вздымалась, на щеке блестели брызги слюны. Буря ярости отгремела и утихла. Огонь в глазах погас.

— Конечно, понедельник, — произнес он с горечью. — Как же я мог забыть!

— Наверное, нужно было позвонить заранее и договориться о встрече с этим, как его, Блэком, — сказал викарий.

— Безусловно, — промолвил старик.

Он опустил трость и тяжело навалился на нее, словно обмяк.

— Я так спешил, что…

Тыльной стороной ладони он стер слюну со щеки.

— Я абсолютно не способен думать о практической стороне вещей.

Старик резко накренился вперед. Мистер Паникер предупредительно подставил руку, и на этот раз старик не протестовал. Он пустыми глазами смотрел на опущенную решетку, на его лице не отражалось ничего, кроме сенильного испуга.

— Ну, будет, будет, — пробормотал мистер Паникер, пытаясь подавить или отогнать жестокое разочарование от неожиданного фиаско, которое потерпели их поиски. Нынешнее утро застало его после бессонной ночи, возлияний и размышлений по поводу разбомбленного до основания здания собственной жизни. Бессмысленный брак, никчемный сын, забвение профессиональных устремлений — чем не выбитые стекла, не повисшие клочьями обои, не покореженные кресла, валяющиеся среди обломков? И над всем этим, словно висящая в воздухе неистребимая дымовая завеса, — пелена пепла, засыпающая угли, под которыми уже ничего не осталось. Этот дождь из пепла — осознание того, что ты безбожник, что ты усомнился и потерял веру, что сердце твое отринуло Господа нашего, Иисуса Христа. Маленький такой, неприметный для постороннего глаза налетик; а бомбой, разрушившей его жизнь, дурацкой и случайной, как любая бомба, стало появление в их доме мистера Ричарда Шейна и его убийство. В момент удара прогнившая постройка рухнула. Мистеру Паникеру приходилось читать о бомбардировках, и сейчас он воочию видел то, что описывали газеты: сотни крыс, обитавших в стенах здания, вдруг оказались не внутри, а снаружи; их, ошалевших, подбросило вверх, на мгновение злобная возня прекратилась, пока серые тушки не посыпались на землю тошнотворным крысиным дождем. Однако он также читал, что иногда после подобных взрывов в нестерпимом блеске предстают неожиданно обнаруженные сокровища, редчайшие, хрупкие предметы, о существовании которых никто не ведал, хотя они все время были рядом. Нынешним утром, когда на лондонском шоссе старец, окутанный дождем и твидом, ворвался к нему в машину, у викария вдруг открылись глаза на обездоленного, осиротевшего Линуса Штайнмана. Вот он стоит, маленький, одинокий, среди серого пепелища, и с тоской смотрит в небо. Мистер Паникер был не настолько глуп и наивен, чтобы поверить, что возвращенный мальчишке-беженцу попугай поможет его собственной жизни вновь обрести цель и смысл, отнюдь. Но пусть хоть так, пусть хоть эта малость!

— Мы ведь можем попробовать в другой раз. Скажем, завтра. Переночевать можно в отеле, я тут знаю один, неподалеку, небольшой, но очень приличный.

Недавние фантазии по поводу отеля «Крэмптон» с его замечательными завтраками вдруг соблазнительно и вполне явственно замаячили в голове викария. Только теперь вместо заседаний и семинаров, которые даже в воображении оставались чрезмерно затянутыми и невыносимо скучными, впереди его ждала невероятная и в своей невероятности еще более заманчивая перспектива приключения. А источником всего был старый, выживший из ума пчеловод. Мистер Паникер вряд ли смог бы это растолковать или продемонстрировать на примере, но каким-то непостижимым образом старик сию перспективу не просто вызывал к жизни или провоцировал, но и околичностями вовлекал в нее всех, кто оказывался рядом. Викарий неожиданно понял, что им движет не человеколюбие, не стремление во что бы то ни стало найти пропавшую птицу и искупить таким образом грех, а в первую очередь жажда приключений. Ведь что, по большому счету, заставило неотесанного босоногого паренька из Малайи стать священником англиканской церкви? Последние сорок лет он привычно и, уже почти не задумываясь, твердил себе, что это был голос свыше, а как иначе? Но сейчас до викария впервые дошло, что дело тут не в божественной или мистической природе этого голоса, как он думал вначале, и не в погоне за несбыточными мечтами, как он с горечью констатировал в конце. Разве мало таких простецов с босыми пятками отправляется на поиски приключений, свято веря при этом, что их призывает Господь?

— Ну, все, — сказал он старику. — Стойте здесь, а я схожу за машиной. Сейчас поедем в «Крэмптон», остановимся там и позвоним этому Блэку. Он у нас не отвертится!

Старик медленно кивнул. Он, казалось, не воспринимал смысла сказанного. В тусклых глазах не отражалось ничего. После вспышки смятения и тревоги его охватила апатия. Мистер Паникер, напротив, был полон сил и неукротимой жажды деятельности. Он рвался продолжать игру. Весь путь до Баундари-стрит он проделал бегом, прыгнул в малолитражку и помчался назад за своим попутчиком. Подъехав к магазину Блэка, он застал старца точно в той же позе, стоящим неподвижно, опершись на трость и сгорбившись. Викарий притормозил возле бровки и поставил машину на ручной тормоз. Старик, не шевелясь, разглядывал свои башмаки. Подождав минутку, викарий нажал на клаксон: раз, другой. Старик медленно поднял голову и вперил невидящий взгляд в ветровое стекло автомобиля, словно не понимая, кто там может быть внутри. Но не успел мистер Паникер опустить окно, как лицо старца изменилось. Брови поползли вверх, глаза хитро прищурились, длинные тонкие губы искривились в улыбке.

— Стойте, осел вы эдакий! — крикнул он мистеру Паникеру, выглядывавшему из окна. — Назад!

Мистер Паникер послушно сдал назад. В этот момент улыбка старика стала шире и чудесным образом расплылась по всему лицу. Он что-то произнес, но викарий не смог разобрать, что именно. Добрую минуту он бормотал что-то себе под нос и улыбался, не отрывая глаз от витрины, так что можно было подумать, будто он всматривается в собственное отражение. Но даже когда он сел в машину и произнес слова отчетливо, викарию не стало легче.

— Leg ov red! — повторял старик как заклинание. — Leg ov red! Что и следовало доказать! Задом наперед! Ха!

— Простите, — кашлянул викарий, — но я не совсем…

— Так, преподобный Паникер, отвечайте: вы видели каракули Линуса Штайнмана в этом его разговорном блокноте? Видели. И что вам более всего бросилось в глаза?

— Ну, как бы это выразить… У него довольно неожиданная привычка писать слова в зеркальном, так сказать, отображении, то есть задом наперед. С медицинской точки зрения это наверняка как-то связано с его речевыми нарушениями. Возможно, последствия травмы. И, кроме того, совершенно чудовищная орфография. Я много раз замечал…

— Именно! Значит, когда он писал на карточке эти слова, «leg ov red», с единственным, как я сейчас понимаю, желанием — попросить о помощи, обе эти особенности нашли там свое отражение.

— Leg ov red, — медленно произнес викарий, пытаясь прочитать слова в воображаемом зеркале. — Der… Vo… gel! Я понял! Der Vogel! Это же «птица» по-немецки! Ну конечно! Он хотел спросить про птицу! Про Бруно!

— Правильно! А теперь перевернем карточку. Что он тут хотел сказать?

— Карточку? Какую карточку?

Старик сунул ему под нос картонный прямоугольничек.

— Вот эту. На которой взрослый человек, судя по почерку, не англичанин, написал адрес того самого заведения, перед которым мы сейчас сидим, и которую, как я ошибочно полагал, обронил сам владелец зоомагазина.

— «Блэк», — прочитал викарий.

Он мысленно перевернул фамилию задом наперед.

— Силы небесные!