Окраина

1

Что поделаешь, так уж мы устроены. Приключись с нами что угодно: автомобильная катастрофа, смерть близких, утрата иллюзий, государственный переворот, — мы только и запомним, что кричала тогда одинокая птица, да странно так кричала, прямо хватало за сердце; или что пахло сиренью, что шел мимо смешной человек в огромных ботинках; или что один из пожарных, подоспевших к рухнувшему самолету, в котором погибло восемьдесят человек, беспрестанно шмыгал носом. Перед нами десяток проблем, от которых зависит благополучие семьи, будущее, а мы тратим драгоценное время, невозвратные часы, бегая по городу в поисках кремешков для зажигалки, о чем нас просил дядя, хотя сам он давно об этом забыл да к тому же потерял зажигалку.

Была первая суббота сентября — тогда еще работали шесть дней в неделю. Франтишек и его приятель ждали хриплого заводского гудка, чтобы снять белые халаты и отдаться сладчайшему ощущению, какое только может испытывать молодой человек. Это ощущение сладостнее любви, первых дней супружества, первого выхода в новом костюме, первых шагов по новой квартире. Ведь то всего лишь индивидуальные ощущения блаженства, под которыми притаился страх, что тебе изменят, опасение сесть на свежеокрашенный стул, уронить на брюки пепел, дрожащий на кончике сигареты, или постоянная тревога, что не внесешь вовремя деньги за мебель, купленную в рассрочку. Но мы-то говорим о чувстве принадлежности к коллективу людей, который вечен. Это как мода. Пока мы не завели себе остроносых ботинок, мы все нервничаем, будто ежеминутно ждем какой-нибудь неприятности.

Франтишек и его друг шагают через скошенное поле по тропинке, по которой ходят каждый день. Теперь тропинка тверда как камень и засыпана пылью. Две трети жителей деревни работают на заводе и ходят по этой тропинке. По дороге приятели условливаются, как им сегодня распределить труды по отделке комнаты. Более трудная часть должна пасть сегодня на Франтишка, и это справедливо: трудоемкие работы они исполняют по очереди. Но друг Франтишка полон великодушия:

— Сегодня линии буду проводить я, а ты закрашивай полосы.

Франтишек заспорил — он не нуждается в снисхождении. К тому же он считает себя в долгу перед другом, и в долгу неоднократном. Недавно друг перевез сюда пожитки Франтишка на своей машине «керосинного цвета». Веселая была поездка! Не надо было волочь на станцию красный чемодан и узел с одеялами, выдерживать удивленные взгляды машинистов, литейщиков, шахтеров и министерских уборщиц. «Так вот ради чего, бедняга, ты столько лет изо дня в день катал в Прагу и обратно, грел озябшие руки у полупогасшей печки в зале ожидания, выдувал дыханием кружочки в затянутых льдом окнах нетопленых вагонов, — и все это ради того, чтоб теперь со своим облупленным чемоданчиком да узлом на плече тащиться неведомо куда, словно какому-нибудь цыгану? Билет-то до какой станции взял? Стоила ли овчинка выделки-то?»

Нет. Не было ничего подобного. Автомобиль вкатил в ворота Жидова двора, друзья побросали вещички — частью на заднее сиденье, частью в багажник — и были таковы. Примерно таким же манером, только через потолок, улетучился Фауст; Франтишек же улетучился через ворота Жидова двора.

— Несправедливо заставлять тебя утомляться именно сегодня! — И на вопросительно-удивленный взгляд Франтишка друг торжественным тоном напомнил: — Сегодня ведь первая суббота сентября!

Так вот в чем дело! Вот что застряло в памяти друга с того давнего дня! Сперва-то Франтишек не понял, о чем речь, и пробормотал в смущении, словно перед каким-нибудь начальством:

— Допустим, ну и что?

И тут вдруг разом во всем блеске осветилось для Франтишка роковое, злополучное совпадение.

— Вот так незадача!

У Франтишка несчастный вид, у его друга — выжидающий.

— Если она и придет — в чем я сомневаюсь, прошло так много времени, — то все равно я смогу уделить ей не больше часа…

— А совсем недавно ты решил жить своей жизнью…

На это Франтишек не ответил. Не потому, что не мог или не сумел ответить, — просто он устал. Устал после целой недели работы, устал оттого, что и завтрашнее воскресенье не будет для него днем отдыха, оттого, что он вечно попадает из огня да в полымя. Существуют выражения «отдых после трудов праведных», «заслуженный отдых», но они предполагают усталость от работы, уже преодоленной; и вот вопрос: не больше ли утомляет человека мысль о работе, еще только предстоящей? Хорошо, что о свидании с девушкой — которое Франтишек, строго говоря, выиграл по жребию — друг напомнил уже у самого коттеджа, где они снимают мансарду. Мансарда же в таком состоянии, что всякие рассуждения о том, разумно ли начал Франтишек самостоятельную жизнь после всех гимназических, а затем институтских мытарств, можно считать излишней роскошью.

Ведра с белой краской, малярные кисти и кисточки, ведра с черной краской. Спросите, зачем черная, — ответим без труда. Новоиспеченные жители пограничья решили сначала побелить стены, а затем провести по ним сверху вниз черные полосы в следующем ритме: черная полоса шириной десять сантиметров, затем такой же ширины белая и так далее, до полного обалдения. Остановившись в разгар работ, чтоб полюбоваться плодами своего труда, приятели почувствовали головокружение. Плоды их труда подействовали на них, как последняя рюмка на пьяницу, как непривычный допинг. Инженер по технике безопасности с женой-бухгалтершей заглянули как-то в помещение, сданное этим сумасшедшим, да только робко переглянулись и вышли без единого слова. Они, конечно, представления не имели, до чего нелегко достать черную краску, какой красят железные печки.

Для этого требуется, во-первых, упорство, а во-вторых, терпение. Упорство — потому что продавец в лавке скобяных и химических товаров сначала меланхолически помолчал, а затем сообщил, что такая краска, по-видимому, существует, только он не понимает, зачем ему-то выписывать ее со склада. Продавцов, придерживающихся того же мнения, оказалось невероятное множество. А терпение понадобилось нашим друзьям как средство защиты от белой вороны, у которой требуемая краска нашлась. Этой белой вороной оказался продавец химтоваров в девятнадцатом по счету местечке. После всех ужимок, которые показались нашим друзьям несколько однообразными и неоригинальными, после хмурого разглядывания покупателей продавец осведомился:

— Господи, да на кой вам черная-то?

— Нужна она нам, и все! — в который раз повторили приятели.

Гудок. Его хриплый вой объединяет рабочих цеха, где вырабатывают купорос, с заводской врачихой, с обеими городскими школами, восьмилеткой и одиннадцатилеткой, с поликлиникой и с лабораторией, где работают Франтишек и его друг.

Оба радостно топают по железным ступеням лестницы. Неудивительно, что они спешат: впереди столько дела! Уже три недели красят они свою мансарду, а конца не видно. Три недели, мешая всем, свалены в коридоре связки книг и огромный вытертый ковер, взятый на время у местных любителей; пыль садится на рубашки и ботинки.

Владелец виллы, инженер по технике безопасности, так подчеркнуто выражает одобрение нежданной и исключительной ситуации, вызванной малярными работами, что возбуждает в обоих съемщиках неуверенность и подозрение. Потому что молодая жена инженера хмурится. По причинам, которые объяснятся позднее, она громко заявляет, что сдала мансарду двум инженерам, а не двум сумасшедшим. Жена инженера — бухгалтер в отделе зарплаты химического завода. На заводе работают три тысячи человек, и все они так тесно связаны между собой — автобусами, которыми ездят на работу и с работы, детьми, посещающими одну из двух школ, браками и интригами, — что Франтишек и его друг невольно выделяются на общем фоне. Давно бы пора им окончить роспись мансарды, перетащить к себе вещи из коридора, вернуть спортивные лежаки туда, где их взяли напрокат, и зажить как прочие люди, чтоб все было как полагается.

В конце концов им удалось-таки приобрести эту краску; кисточки они купили в «Школьно-письменных товарах». Покупка кисточек в «Школьно-письменных товарах» была стратегическим ходом. Тем самым они избежали новых препятствий и расспросов: зачем, мол, понадобились им кисточки, какими первоклашки малюют лучи, исходящие от круглого солнышка.

Переодевшись в рабочее платье, друзья отыскали среди завалов на полу банки с черным порошком и взялись за дело. Бечевкой, испачканной в порошке, обозначили на стене границы полос, и друг Франтишка, высунув от усердия кончик языка, принялся, как и обещал, проводить школьной кисточкой тонкие линии черным по белому. Пространство между линиями Франтишек закрашивал уже малярной кистью. Это действительно гораздо легче, и он благодарен другу. Все же, когда они добрались под самый потолок, у обоих уже дрожали руки.

Бухгалтерша нарочно спотыкается о книги и спортивные лежаки, загромоздившие коридор. Почему это доставляет ей удовольствие на протяжении всех трех недель, остается для друзей загадкой. Точно так же им непонятен ее жест, когда она, сидя в своей бухгалтерии в окружении счетных машин, многозначительно постукивает себя пальцем по лбу, как только увидит своих жильцов.

Ныне, в эпоху обоев, пастельных тонов и сварных конструкций, украсивших собою новые кварталы, оригинальная роспись мансарды не кажется необычной. Напротив. Но ведь наши друзья жили во времена, когда Всемирная выставка в Брюсселе только завершала свою работу и успех модерных интерьеров, новых материалов, веерообразных абажуров на светильниках был известен пока исключительно посвященным; такими посвященными благодаря отцу Франтишкова друга во всем пограничье являются только они двое. Поэтических гипсовых гномов, меланхолически выглядывающих из-за ярких осенних цветов, еще не вытеснили скульптуры, будь то под будничным названием «Женщина с ребенком» или под лирическим обозначением «Мечта» и «Видение атомного века», причем, где тут «женщина», где «мечта» и где «видение», можно выяснить, только заглянув в каталог.

А пока в садиках начальников станций и стрелочников еще стоят, утопая в джунглях крыжовника, карликовые романтические замки, и висят над кухонными столами лампы, которые можно поднять или опустить, и скамьи в трактирах тянутся вдоль стен, украшенных рогами косуль и картинами художников-самоучек, — и по этой же причине Франтишек соскакивает со стремянки и с отвращением швыряет малярную кисть в кучку гипсовых настенных барельефов в виде стилизованных рыб, птиц и цветов, изготовляемых с энтузиазмом адепта авангардизма немолодой учительницей, приятельницей Франтишкова друга, по образцам из заграничных журналов, которые привозит отец друга из Швеции, Швейцарии и так далее.

— Я кажусь себе идиотом! Будто недостаточно просто побелить стены или вообще оставить как было!

Друг поправляет стопку рыбок, чьи красные глаза светятся под прозрачным лаком, и драконов с плавниками как мечи и торопится доказать Франтишку, что тот глубоко заблуждается:

— Это с непривычки. Мы здесь первые, кто не накатывает, как дурак, по трафарету цветочки с листочками. Почему бы нам себе этого не позволить? Ну, стоит труда, ну, бросается в глаза людям — и что?

— Я никогда не мог себе этого позволить — бросаться людям в глаза, — ворчит почти смирившийся Франтишек.

— А теперь можешь. Или нет?

— Пожалуй, могу…

Франтишек отмывает измазанные руки и лицо. Все пропахло известкой, краской. А приятель внушает:

— Да забудь ты наконец свой дурацкий Уезд с развалившимся Жидовым двором! Тащишь его за собой, как мул. Этак, брат, и на шаг не продвинешься!

Франтишек, глядя на кучку гипсовых барельефов, бормочет невнятно:

— Очень мне помогут твои рыбки со змейками!

А вслух спрашивает:

— Не дашь мне свой пиджак на денек? И рубашку?

В моду постепенно входят твидовые пиджаки, но Франтишек еще не в состоянии купить себе такой. Из первой — впрочем, небольшой — получки он приобрел часы, без которых действительно нельзя обойтись. Рубашки — другое дело. Их у Франтишка хватает, но такой, как у приятеля, нет. Белой, нейлоновой. Производство одежды из синтетики еще в самом зачатке. Изредка появляется в продаже та или другая новинка, но люди относятся к ним еще недоверчиво. Говорят — в них ты словно вплавлен в стекло. Завод, на котором работают наши друзья, тоже готовится производить искусственное волокно. А пока что производит купорос.

Приятель великодушно вынимает просимое из вороха своих вещей, прикрытого газетами, и Франтишек окончательно примиряется со всем. С полосатыми стенами и разноцветными драконами. Убрав под прикрытие газет свою вельветовую куртку с совершенно стершимся рубчиком, он принялся весело отряхивать пыль с твидового пиджака друга. Не ходить же ему по полевой тропинке в черном костюме, в котором держал выпускные экзамены. Да он и не взял этот костюм сюда, не представляя себе, по каким таким поводам мог бы его здесь надевать.

Нейлоновая рубашка под пиджаком в черную крапинку сверкает, как лед; галстук у Франтишка свой. Пиджак, правда, немного тесноват, но это пустяки. На дворе сентябрь, одну руку можно сунуть в карман — поза, при которой хороший тон просто требует, чтоб пиджак не застегивали.

Еще Франтишек берет у друга небольшой элегантный портфель, предназначенный исключительно для бумаг; у самого Франтишка портфель, можно сказать, универсальный — с ним хоть в лавку за провизией, хоть на разбой за добычей. В элегантный портфель друга Франтишек укладывает зубную щетку, бритвенный прибор, носовой платок и пижаму.

Довольно необычное снаряжение для свидания с золотоволосой девушкой, но Франтишек знает, что делает. Знает так же хорошо, как и то, почему он назвал предстоящее свидание «незадачей».

— А ты вообще узна́ешь ее? — сомневается приятель. — Вдруг она изменила прическу? Наверняка одета будет иначе. Тогда ведь было холодно…

Франтишек тоже не уверен, но роковой час близится. Друг принес из коридора зеркало, небрежно брошенное там, поднес ему. То, что Франтишек сумел разглядеть среди белых и черных потеков на стекле, его вполне удовлетворило. На фоне твидовых крапинок белая рубашка — как горные снега. Правда, черно-белые потеки на зеркале расположены так неудачно, что галстука не видно. Но стоит ли из-за этого расстраиваться?

— До завтра, поздно ночью!

— До завтра!

Франтишек зашагал по направлению к заводу. Придет девушка на свидание — хорошо, не придет — еще лучше. Франтишек очень, очень молод и верит, что в любой момент можно встретить самую прекрасную. В закусочной, у зубного врача, в поезде, в кафе, куда ходит местная интеллигенция. И разве сегодня нет у него надежной гарантии успеха? А модный твидовый пиджак? А белоснежная нейлоновая рубашка?

К условленному месту оба подошли одновременно. Звучит довольно затасканно, но они правда едва не столкнулись на узком тротуаре и ничего умнее не нашли, как выпалить почти разом:

— А я думала, вы не придете…

— А я думал, вы не придете…

И после они еще до одурения повторяли ту же мысль в самых различных вариациях.

— Я за это время защитил диплом и теперь работаю здесь…

— А я говорила себе — это мы просто пошутили…

— А я чуть и не забыл, что мы условились… Мы теперь еще малярничаем…

— Но вот ведь не забыли же… Это удивительно, тем более если еще малярничаете…

Мимо со свистом проносятся автомобили, с грохотом — мотоциклы, а они бредут себе гуськом по узенькой, мощенной щебнем обочине; впереди то девушка — и Франтишек говорит тогда прямо в фонтан золотых волос, то он сам — и девушка говорит в его твидовую спину. Абсурдная ситуация. Девушка сознает это секундой раньше:

— Куда же мы идем-то?

— Не знаю…

Еще год-другой, и завершится пятое десятилетие века. Еще год-другой… Еще года два осталось молодым людям встречаться на узеньких обочинах шоссе. А пройдут эти годы — и девушки в общежитиях будут выжидать часа, когда подруги «выйдут погулять», а молодые люди будут говорить, что «у приятеля свободная квартира». Напряжение чувствуется во всем, все ждут того торжественного дня, когда завершится эпоха целомудрия и к услугам молодых парочек окажутся свободные комнаты. Время течет, а Франтишек и золотоволосая девушка еще не назвались друг другу.

— Я Квета…

— А я Франтишек…

Он пожимает маленькую ручку в убеждении, что познакомился с самой чудесной на свете девушкой. Продавщицы в закусочных, лаборантки, сестры у зубных врачей, студентки, совершающие челночные перемещения между своим провинциальным домом и пражским общежитием, — все разом перестали для него существовать. А ведь еще каких-нибудь жалких полчаса назад он так на них рассчитывал! Теперь он рассчитывает уже только на железнодорожное расписание, утешаясь мыслью, что привык ездить ночными поездами. Если б не надеялся он, что не подведут его эти крошечные цифирьки, должен был бы признаться бредущему за его спиной чуду света, что пора прощаться. Но вот они прошли еще немного; девушка терпеливо следует за ним, предоставляя ему решать, что дальше. А Франтишек, не зная, что дальше, оборачивается:

— Этак мы и до Праги пошлепаем…

Девушка хочет ему помочь:

— Надо сойти с шоссе, а то еще наедут на нас…

А вокруг только поля, полого спускающиеся к речке; завод остался далеко позади.

— Почему мы пошли в эту сторону?

— Я думала, вы меня куда-то ведете. Просто иду за вами…

— Я так растерялся, когда вы пришли, что совсем не соображал, что делаю.

Они пошли через картофельное поле. Оставили в стороне речку, до краев наполненную закатным заревом: солнце садилось за пограничные горы. Впереди на холме засветилась цепочка огней. Это помогло Франтишку опамятоваться.

— Вы ужинали?

— Когда? Вы разве ужинаете в пять часов?

— Ну, сейчас уже далеко не пять, а эти огоньки впереди — загородный ресторан. Я там никогда не был, но это близко. Ближе, чем возвращаться в город.

— Я знаю.

— Вы там бывали?

— Точно так же, как и вы. Никто меня туда еще не приглашал.

Картофельное поле кончилось. Оба стали высматривать дорогу к огонькам, которые с надвигающейся темнотой становились все ярче. Отыскали наконец — дорожка узенькая, каменистая, по обеим сторонам лещина. Франтишек решительно двинулся по ней, но на сей раз девушка за ним не последовала. Ответила на его вопросительный взгляд:

— А вам не кажется, что мне бы надо остеречься?

— Чего? Боитесь, на нас нападут?

— Нет.

— Чего же тогда?

— Вас!

— Ну, я-то не разбойник! Грабить вас не стану.

— Я не это имею в виду.

— А что?

— Я вас не боюсь, но мне не по себе. Ведь я вас совсем не знаю, а вот же болтаюсь с вами по полям… Кажусь себе последней дурой. Интересно, что вы обо мне думаете?

— Ничего такого, от чего вам сделалось бы не по себе. Как-то же знакомятся люди! В кино я вас пригласить не мог, когда впервые приехал в этот город. А тем более сюда, — Франтишек показал на огни на холме.

— Это верно.

Девушка засмеялась, и они пошли дальше. Идти было недалеко. Это из-за предвечерних теней, что легли между рекой и холмом, расстояние казалось вдвое большим. То один, то другая поскользнется на камнях, покачнется, схватится за руку спутника — и тотчас с извинениями шарахнется в сторону, задевая ветки орешника. Они не говорят об этом, но такое поведение доказывает девушке, что Франтишек вовсе не для того завел ее в кусты, чтоб изнасиловать, а Франтишку — что она пошла с ним вовсе не для того, чтобы быть изнасилованной.

Вход в ресторан был как в обычный крестьянский двор. Ворота заперты, открыта калитка. Посреди двора, окруженного сараями, — колонка с насосом. Двор освещает мощная лампа с жестяным абажуром на углу дома. Такие лампы бывают в коровниках или на складах. Франтишек с Кветой вошли молча, застенчиво, и все же, как из-под земли, в ту же минуту перед ними возник официант. Его черный смокинг и белая рубашка с бабочкой производили в этом дворе впечатление нереальности.

— Вы единственные посетители… Можете войти внутрь или сесть на террасу. Рекомендую террасу. У нас молодые люди всегда выбирают террасу. Если позволяет погода. Там они себя лучше чувствуют. Освещение слабое — две-три лампочки… А то зачем бы им сюда ходить, не правда ли? Так далеко от города…

Он ведет их к продолговатой беседке, словно повисшей над рекой. В беседке только три столика со стульями. Решетка, образующая стену беседки — кроме широких пролетов, в которых висят лампочки, — густо оплетена виноградом. Крупные гроздья темно-синих ягод выпирают со всех сторон.

Они сели за средний столик.

— Вы покраснели, Квета. Отчего?

— Вы тоже. Я подумала: официант говорил так, словно слышал нас там, у подножия холма…

Франтишек протянул руку, сорвал несколько виноградин.

— Отведайте, Квета.

— А вдруг это нельзя?

— Можно, можно, для того и растет!

Это сказал черный официант, вынырнувший из темноты с листком меню. Франтишек заказал универсальное блюдо, предлагаемое во всех ресторанчиках всех районных и областных городишек: шницель по-венски.

За ужином он узнал, что Квета, как и он сам, поступила на первую свою работу — воспитательницей детского сада — в том городе, где шоколадная фабрика, старая давильня растительного масла, а за городом большой завод с высоченной трубой, из которой днем и ночью валит оранжевый дым.

— Там вы и живете?

— В самом детском саду. Под него отвели старый, брошенный дом, перестроили, и одну комнату оставили для незамужней воспитательницы.

— На воскресенье домой ездите?

Квета как-то осеклась, громко звякнул ее нож о тарелку. Затем с неестественной поспешностью она пролепетала:

— А — д-да, да…

И тоном ученицы в классе повторила:

— На воскресенья я езжу домой.

— Далеко?

— Не очень.

— А куда?

— Ну, это, пожалуй, вам безразлично…

Франтишек, сочтя уклончивость девушки кокетством, продолжал настаивать:

— Я уже довольно хорошо знаю окрестности. Так куда же вы ездите по воскресеньям?

Опять что-то случилось с приборами — какие они неудобные!.. Квета так низко опустила голову, что уперлась подбородком в грудь. Потом медленно подняла глаза — и Франтишек тут только заметил, как необычно расположены ее ресницы: самые длинные — в уголках глаз, те, что покороче, — посередине век.

— Не скажу.

Опять появился официант — словно подглядывал за ними, — и Франтишек поспешил заказать бутылку вина. Квета заметно оживилась:

— Только выпьете ее вы сами!

И она не отступила от своих слов. Символически подняла бокал с белым вином, пригубила — и точка. Зато она сияющими глазами следила, как мечется в гранях стекла желтая искорка.

А Франтишек пил; алкоголь расширил его сосуды, и у него возникло неодолимое желание сделать что-то хорошее, сказать что-то очень приятное.

— Вы не сердитесь, что я так выпытывал, откуда вы родом?

— Не сержусь, это ведь так нормально.

— А если нормально… — сорвалось было у него с языка, но Квета опять опустила веки, уставилась на сучковатые половицы, и он поскорей перевел речь на другое: — Нет, вы правда не хотите выпить хоть один бокальчик?

— Нет. Я… я ненавижу алкоголь, и пить никогда не буду.

— Вы были алкоголичкой и вылечились? — сделал Франтишек жалкую попытку пошутить.

— Нет. Да что же это вы все расспрашиваете?

Такого резкого отпора Франтишек не ожидал. И потупился на сей раз уже он. И удивился, когда Квета пальчиком прикоснулась к его руке: она сама испугалась своей резкости.

— Мне просто не хочется говорить о себе. Не обижайтесь. Прошу вас!

Франтишек сжал ее маленький кулачок. Квета попыталась освободиться, но так, только для вида. С виноватым выражением еще раз пригубила вино. Оба сидели в довольно-таки неестественных позах: Франтишек на самом краешке стула, потянувшись сжать руку Кветы, она тоже на самом краешке, сделав движение ему навстречу. Сидеть им крайне неудобно, но ни один не решается переменить положение — как бы другой не заподозрил потери интереса. Еще немного, и у них затекут ноги, сведет их судорогой…

— А вы из Праги?

Спасительные слова! Франтишек разжал руку, подвинулся на стуле, сел удобнее. Не только рука, тело — он весь освобожден. А какое было напряжение! И вот напряжения и следа не осталось, и объяснять ничего не надо.

— Из Праги.

— А вы поверите, если я скажу, что никогда еще в Праге не бывала.

— Нет… впрочем, да, — поправился Франтишек. — В нынешнее время это редкий случай…

— В Прагу не было экскурсий, а одной ехать — что бы я там делала? Ведь Прага вроде огромного сумасшедшего дома, да? По крайней мере если судить по телепередачам…

Телевизор знаком Франтишку только по факультетскому клубу. Пока это редкость, и в сравнении с экранами кино его экранчик до смешного мал.

— У вас уже есть телевизор?

Он понятия не имеет, до чего она опять испугалась. Счастье, что приборы уже убрали со стола. Пригубила снова — и все же вино в ее бокале не убывает.

— Есть… А что тут удивительного?

— Ничего. Просто немножко необычно.

На сей раз положение не спасти никакими рукопожатиями, никакой неудобной позой.

— Вы скучаете по Праге?

— Иногда. Но здесь так забавно. Мы с приятелем поселились в такой милой, уютной комнатке. И от завода близко. Только поле перейти. Теперь вот сами красим стены. Скорей бы кончить!

— А я бы скучала.

— Почему?

— Так. Дома-то мама и еду сготовит, и постирает. А здесь все сам да сам. Я бы скучала по маме. Или по своей девушке.

Теперь взгляд у Кветы стал жесткий, вызывающий. Франтишек только рукой махнул и сказал с неожиданной прямотой:

— Со своей девушкой я разошелся. Уже больше полугода назад. Вы рады?

— Не знаю. Все-таки дома, наверное, лучше… — Квета опять заговорила сбивчиво. — То есть в Праге, — поправилась она. — Убираешься в собственной комнатке, белье в собственном комоде… Расскажите, как у вас дома?

Выхода нет — и Франтишек понес околесицу:

— Ну, такой дом, облицованный желтым кафелем. Кухня — как обыкновенно. Буфет в ней, посуда с синими узорами. А гостиная, та в зеленых тонах. Ковер и прочее. Ну, спальня, те всюду одинаковые. И еще комната, где я спал и занимался…

Он чувствовал свое сердце где-то в горле, пальцы дрожат… Устремив взгляд на черную реку у них под ногами, он говорил все медленнее, все затрудненнее:

— В гостиной книжный шкаф со словарями, журнальный столик. Вокруг него маленькие кресла, зеленый плюш. Впрочем, это я уже говорил. Видите, как это непросто…

Франтишек не сразу собрался с духом отвести взгляд от реки, чтобы вырваться из мира своей фантазии. Когда это ему удалось, он увидел, что глаза у Кветы словно плавают во влаге. Это еще не слезы, но появление их всего лишь вопрос минут.

— Что с вами? Квета, что с вами? Я что, глупость спорол? Но вы ведь сами просили! Ну, дом как дом. Тысячи таких… Что у нас, что у вас…

Квета, проглотив слезы, заговорила прерывающимся голосом:

— А у нас тоже хорошо… Знали бы вы, как у нас хорошо, когда деревья в цвету. Крыш не видно. Сплошь цветы. Белые, розовые. А зимой — снег, снег… Куда ни глянь — снег. Только шпиль церковки торчит. Дым из труб… Прямо как на рождественских открытках. К каждому рождеству мама что-нибудь дарит. Вот в прошлый раз отрез подарила на костюм…

Последнюю фразу она произносит с торжеством в голосе и, умолкнув, чего-то ждет. Она похожа на собачку, которая выполнила свои трюки и теперь ждет, чтоб ее погладили и дали сахарок. И Квета получает награду. Франтишек проводит кончиками пальцев по ее разгоряченной щеке. Его пальцы чуть-чуть дрожат — нежность ее кожи поражает Франтишка. Давно уж не гладил он девичьих щек…

По черной реке проплыли черные баржи с черным углем. На носу у них ослепляющие прожекторы, в их белом свете весело полощутся флажки, а Франтишку и Квете отчего-то грустно. Будто все уже сказано и больше нечего делать. Перед внутренним взором Франтишка пляшут цифры расписания. Количество их угрожающе сокращается. Цифры похожи друг на друга, как куриные яйца. Двадцать один тридцать — двенадцать тридцать одна; двадцать три пятнадцать — двадцать три пятьдесят одна… Память, которую он напряг до предела, описывая квартиру Моравцев, теперь отказывает. Конечно, в портфеле у него лежит листочек, на котором выписаны часы и минуты, но по какой-то причине, непонятной ему самому, он стесняется заглянуть в портфель. Не хочется ему омрачать настрой свидания обыденностью неизбежной разлуки. Но ведь вся жизнь балансирует между встречами и разлуками, приездами и отъездами… Франтишек берет наконец портфель, но, чтоб Квета не увидела даже уголочка бумажки со столбиком цифр, от которых у него в голове уже совершенная каша, он проделывает с портфелем трюки, достойные ловкости циркового метателя ножей. В одном юмористическом журнале изображен был такой метатель, до тех пор обстреливавший ножами полуголую даму, пока не пронзил ей сердце; и в облачке, вылетающем у него изо рта, было написано: «Опыт не удался, чья это дама?» Манипуляции Франтишка тоже кончаются бесславно. Портфель соскальзывает у него с колен, и на полу беседки, оплетенной виноградными лозами, образуется довольно странный натюрморт: зубная щетка, бритвенный прибор, щетка для волос, паста, пижама. Франтишек бросается закрыть этот натюрморт собственным телом, а из темного угла за ними следит официант, переводя взгляд с одного на другую. Воспользовавшись тем, что Квета на минутку вышла, официант нейтральным тоном — чтоб не смущать молодого человека — произносит:

— Иногда нашим гостям тут так хорошо, что они засиживаются и им не хочется возвращаться в город на ночь глядя. На такой случай у нас есть несколько гостиничных номеров. Обычно их заказывают загодя. По поводу окончания школы, института, дня рождения, заводских юбилеев… Сегодня вы тут одни — впрочем, это я уже говорил.

Франтишек, запихивая рассыпавшиеся предметы обратно в портфель, решительно отвергает деликатное предложение.

— Мне необходимо вернуться в город!

Официант ограничивается сухим:

— Как угодно.

Квета вернулась в ту самую минуту, когда Франтишек углубился в изучение расписания. И тогда совершенно естественным тоном — таким естественным, что эпизод с портфелем кажется ему теперь полным идиотством, — он объясняет:

— Я на воскресенье домой езжу, а глянуть в расписание мне было почему-то неловко.

Квета, разумеется, не понимает всей сложности его рассуждений, обусловленной тем, что он всегда зависит от обстоятельств, в которых играет пассивную роль и в любую минуту может быть выбит из этой роли; она не понимает всей исключительности его оправдания. Точнее, не понимает даже, зачем Франтишек оправдывается. И все же слова ее подчеркивают исключительность положения:

— Но это ведь так естественно, что вы по воскресеньям ездите к родителям. Какая же тут неловкость? И потом, не можем же мы быть вместе до утра!

Только эта наивная реплика освобождает Франтишка от опасения, что он по собственной вине будет окончательно и бесповоротно выбит из роли, какую принял на себя в игре с Кветой. Теперь он сразу почувствовал себя свободно, спокойно и уверенно.

— Порой я и сам не понимаю, почему поступаю так или иначе, — с удивлением сознается он. — Например, я, как правило, никогда не успеваю поесть в обеденный перерыв: как начнут товарищи за столом рассказывать о своей семье, о детях, о том, что с ними приключилось, мне как-то неловко делается при этом жевать. Как бы они не подумали, что мне это неинтересно, что помидорная подлива мне важнее их ангин, а баранина с чесноком — измены их жен. И я не ем, слушаю, пока все не остынет, пока не уйдет тот, кто делился со мной своими горестями…

Квета тихонько засмеялась. Франтишек не совсем уверен, то ли он говорит: до этого момента он и сам не понимал, почему откладывал ложку при первых же словах коллеги о кори у ребенка, а теперь он не понимает, почему сами-то его сотрапезники преспокойно продолжали есть во время своего рассказа, его, однако, есть не уговаривали.

— Точно так же я боялся, что, если посмотрю расписание, вы подумаете, что мне с вами нехорошо и я хочу поскорее уйти…

А Квета все посмеивается, тихонько, про себя. Это не обидный смех, он утешает, и Франтишку становится хорошо на душе.

— Ну, от этого страха я вас избавлю! В котором часу ваш поезд… — слегка запнувшись, она прикрыла глаза и закончила шепотом: — Франтишек?

Франтишек повторил свое имя — он полон такого неземного восторга, что под стать верующим в Лурдской пещере. На секунду его охватила паника, что все это сейчас исчезнет, как небесное видение, но Квета повторила вопрос, и он твердым голосом ответил:

— В десять — и это последний.

Квета взяла инициативу в свои руки:

— Значит, чтоб добраться до вокзала, остается меньше часа!

Она вытащила из сумочки маленький кошелек и с трогательной настойчивостью предложила свою долю в оплате ужина. Но Франтишек не позволил ей зайти так далеко. Он заплатил сам, причем обоих слегка смутило профессиональное выражение на лице официанта. «Вот дурачки!» — читалось на этом лице.

А потом они бежали по дорожке, по которой пришли сюда, и спешка была им поводом для того, чтоб время от времени прикоснуться друг к другу. Например, их руки встречались, когда надо было отвести ветку, а то раз нога Кветы съехала с рыхлой грядки картофельного поля, и девушка, вроде бы теряя равновесие, протянула Франтишку руку, которую он тотчас легонько пожал; вообще они двигались, как «Слепцы» Билека{62}. На шоссе Франтишек, спасая Квету от автомобильных щупалец-фар, притянул ее к себе за руку; они больше не отпускали рук и, насколько это позволяли машины, мотоциклы и узенькая обочина, шли рядышком.

Дрожа от холода и волнения, они спешили вперед, словно угадывали где-то в подсознании, как мало времени оставит им эпоха для такого рода нежностей.

Наконец билет у Франтишка в руке, и оба дышат, как паровозы. А паровоз тем временем приближается. Франтишек и Квета со страхом смотрят на его огни — похожие на огромные глаза ярмарочного дракона. Квета уныло вздыхает:

— Какая я все-таки дура…

Франтишек несчастен; не зная, как выбраться из такого парадоксального положения, он, заикаясь, в смятении лепечет:

— Да, я знаю… Мне и самому неприятно… Первое же свидание — и вы провожаете меня вместо того, чтоб я провожал вас…

Квета, не оглядываясь на увеличивающиеся глаза дракона, подхватывает:

— Как верная жена любимого мужа!

Франтишек с восторгом повторяет эти слова. Потом целует Квету куда-то в ухо. И так как не остается уже ни одной минуты, а вокзальный репродуктор, паровоз и пассажиры соединенными усилиями поднимают невообразимый гвалт, Франтишек кричит, будто утопающий:

— В субботу в пять, здесь, на перроне! Квета, прошу вас, придите! Придете?

Квета машинально кивает, и Франтишек влетает в вагон с той быстротой, какую мы знаем по гротескным фильмам немого кино. Ворвавшись в вагон, он бросается к окну, дергает раму, но та поддается, лишь когда перрон уже остался позади, мимо побежали огни химического завода, а там пошли уже только огоньки в домиках путевых обходчиков и маленьких станций.

Огоньки эти сменились черной-черной темнотой; потом в небе встало большое зарево — Прага. Франтишек едва успел пересесть на поезд до Уезда, так мало времени оставалось от прибытия одного до отправления другого. Если б не успел, пришлось бы прямо с поезда браться за работу кровельщика. А так хоть поспит немного, что весьма желательно, ибо ему предстоят опасные трюки на стропилах крыши, при этом ступни его будут обмотаны мешковиной — всякая другая обувка в этом деле непригодна.

Родители, сомнения нет, трудятся до изнеможения, но только после воскресных наездов Франтишка заметно продвижение строительных работ. Легко под горячую руку заявить, что «я буду жить своей жизнью», но ведь все, что сделано на участке, доставалось с таким трудом, что просто жалко, если этот труд пропадет зря. И Франтишек с родителями вновь и вновь берутся за дело с упорством работяг-муравьев.

Франтишек еще с прошлого воскресенья знает, что старичок кровельщик, единственный свободный теперь в Уезде, на крышу не полезет; и все же, когда невыспавшийся, дрожащий от холода Франтишек бросает взгляд сначала на штабель кровельной черепицы, затем на голые стропила, у него кружится голова.

Родители прямо-таки расстилаются перед ним. По воскресеньям мать стряпает его любимые блюда, готовит ему стопки чисто отстиранных рубашек и робко расспрашивает, что нового на заводе.

Что касается подрядившегося кровельщика, то он даже не дает себе труда сообщить, что ни на какую крышу не полезет; просто, когда все собрались у недостроенного дома, над которым торчат ребра балок от снесенных домов старого Моста, старичок объяснил Франтишку: куда дотянется с чердака, то и сделает, а уж когда пойдет повыше, придется самому Франтишку обмотать ноги мешковиной (старичок на всякий случай принес ее с собой) и, влезши на стропила, действовать по указаниям, которые он, кровельщик, будет кричать снизу.

Несмотря на тяжкую усталость, работа у Франтишка спорится, и в полдень, когда все усаживаются на доски, чтоб пообедать прямо из кастрюль, удивлению их нет конца.

Просто невероятно, какой оптический обман может производить черепичная крыша. Но опытный кровельщик омрачил чистую радость, с какой обитатели Жидова двора смотрят на свой дом:

— Теперь-то начнется настоящая работа: штукатурка, полы, окна, двери…

Сияющие лица гаснут — но ненадолго. Родители Франтишка бродят вокруг дома, жалеют, что не дожила бабушка, радуются, что приедет французская тетка посмотреть дом. Когда Франтишек в последний раз слезает с крыши, на него смотрят, как на спустившегося с неба.

— Не знаю, что бы мы делали, если б не ты!

Франтишек разматывает мешковину на ногах, а мать все твердит одно и то же. Наконец, подняв к ней глаза, сын говорит:

— Я уже двадцать четыре часа на ногах…

Матери это грустно слышать, но все же, что такое двадцать четыре часа в сравнении с пятьюдесятью годами ее ежедневного мотания между Новыми домами, Жидовым двором, кладбищем, больницей, приемкой доктора Фрёлиха и коровником! И к ней возвращается радостное чувство.

А Франтишек уже прощается с родителями: ему бы поскорей переодеться да успеть на поезд, чтоб вовремя вернуться к недокрашенной мансарде и керамической чепухе, которую им с приятелем предстоит развешать по стенам.

Когда докрасят.

2

Старый кровельщик не ошибся. Да и могло ли быть иначе? Уезд одержим строительным неистовством. Все каменщики, сколько их там есть, прямо со службы отправляются строить — то собственный дом, то дом соседу. Каменщики теперь нарасхват и, как бывает всегда, уж и не знают, что запросить за свою работу. Никто теперь не работает за гостинец, за харч, а то и просто так, от доброты сердца. Вспомнили ремесло даже те, кто до сей поры довольствовался побелкой свинарника за мешок зерна или отрубей; в лучшие мастера вылезли завзятые лентяи, которые прежде за бутылку дешевой водки чистили выгребные ямы.

Гордость Франтишковых родителей их домиком, который, в общем, снаружи готов, в сущности, и ограничивается этим внешним видом. Внутренняя отделка поглощает множество материала, времени и денег.

И постепенно в сознании Франтишка расплывается образ домика с белыми занавесками, дымящейся трубой, с завалинкой — впрочем, как и его решение бежать от рушащихся крыш, стен и канав Уезда, как его решение устроить жизнь по-своему.

В будни Франтишек провожает Квету до детского сада, по субботам она провожает его на вокзал. Они любят друг друга, что доказывает существование любви с первого взгляда. Любят, потому что Квета как послушная собачка, и слова, которых так боится Франтишек: «Неужели нельзя нам хоть одно воскресенье провести вместе?» — она произносит именно в тот момент, когда Франтишек вправе ответить: «Конечно, можно! Следующее воскресенье проведем вместе. Отличная мысль!»

— А пришла ли бы она тебе в голову, если б я не подсказала?

— Я думал, ты тоже ездишь домой.

Квета закусила губу так, что на ней выступили белые вмятинки от зубов. Франтишек, пораженный, смотрел, как быстро возвращается кровь в эти чудесные вмятинки.

— Да, но одно-то воскресенье я могу побыть с тобой. Хотя бы завтрашнее.

Франтишек отрицательно качнул головой:

— Какое угодно, только не завтрашнее.

Квета переполошилась. С первой же встречи Франтишек подметил у нее странное свойство: при самом незначительном разногласии, даже только намеке на разногласие, который позволил бы предположить, что Франтишек может рассердиться или обидеться и отвернуться от нее, Квета или задрожит вся, или съежится, замкнется в себе, поглядывая исподлобья, как-то он реагирует. Она становится похожей на куропатку, которая прикидывается раненой, когда ей грозит опасность. И сидит Квета, оцепенев, пока Франтишек не начнет ужасаться тому, что же он такое натворил, пока поцелуями и ласками не вернет Квету к жизни. Это так трогательно — и так утомляет…

То же происходит и теперь. Когда Квета стала приходить в себя после такой горестной прострации, Франтишек выпалил первое, что пришло ему в голову:

— Завтра у моей мамы день рождения!

К счастью, эта спасительная ложь — последняя, какой Франтишек угощает Квету. Девушка наконец открывает свои синие глаза — они уже совсем повеселели, остался в них лишь слабый оттенок подозрительности.

— Сколько же ей исполняется?

— Пятьдесят.

Совсем не галантно прибавлять возраст женщине, но в отношении жен рабочих это не так уж важно, они и сами так же на это смотрят. Уверенность, с какой Франтишек назвал цифру, опирается на тот факт, что юбилей матери действительно будет вскоре отпразднован. Но конечно, не завтра-послезавтра и не через месяц.

Такой семейный аргумент успокаивает Квету; она снова весела и на следующий день, провожая Франтишка на вокзал, опять щебечет со счастливым видом. И как ей не щебетать! Ее мысль — провести вдвоем одно из воскресений — Франтишек принял охотно, как нечто необходимое и приятное. Теперь она сама удивляется, почему не высказала эту мысль раньше. А впрочем, с какой стати? Он-то ведь не спрашивал, нравится ей или нет, что он на воскресенья укатывает в Прагу! Кажется, она выбрала самый подходящий момент. Бог знает что он там делает… Хотя Квета уверена или почти уверена в отношении прошлого, теперь она все же с удовлетворением думает: «Бог знает что он там вообще делал». Она решительно может быть довольна собой: сделала для будущего все, что в ее силах. И решительно не похоже, чтоб Франтишек что-то сочинял. Вот он сияет, как и следует сиять хорошему сыну, который едет поздравить маму с днем рождения, как следует сиять молодому человеку, которому предстоит потом провести со своей Кветой целое море свободного времени, целое море воскресений…

Жаль только, что Квета не знает истинной причины столь неуемной радости Франтишка; но игра краплеными картами начата, и Франтишку остается только продолжать ее, не отступая от правил, которые он сам установил в надежде, что когда-нибудь Квета поймет подлинную причину его маленьких обманов.

А пока они прощаются, как прощаются родители с детьми, уезжающими на каникулы: Франтишек — в нетерпеливом ожидании того, что будет, Квета — с глубоко запрятанным опасением, как бы его там не испортили, как бы не научился он говорить «дурак», читать порнографические книжонки или, того пуще, курить.

Заветные желания обоих, конечно, исполнятся. Франтишек уезжает вовсе не для того, чтоб учиться ругаться или курить сигареты, а то и сигары. Дом, который до сего дня лишал его свободной воли, возможности устроить жизнь по-своему, готов принять жильцов — повод для большого семейного торжества в стиле давних праздников, когда забивали свинью. Точнее, дом еще далеко не готов. Не оштукатурен снаружи и представляет забавный вид мозаики из строительных материалов различных типов и веков, во мгле которых был некогда выстроен старый Мост. В этой мозаике, подобные слоновьим коренным зубам, выступают большие современные плиты. Внутри еще не окрашены стены, но соседство с почти готовым домом делает жизнь в Жидовом дворе невыносимой.

Последний вечер в старом жилище торжествен и трогателен. Франтишек, в последний раз жертвующий субботним вечером и воскресеньем, приехал в Уезд еще засветло. В последний раз проходит он через Жидов двор. Если в пору его детства здесь все было запущено, то в пору его возмужалости уже готово развалиться. Мечтатели еще убаюкивают себя мыслью, что новый Уезд вырастет на развалинах старого. Поэтому никто ничего не чинит, все чего-то ждут. Франтишек подпадает под власть оптического обмана, как те его односельчане, которые в конце концов бросили якорь в других деревнях и городах, в чужих краях. С удивлением рассматривает он шесть дощатых нужников, шесть свиных закутов, навозную кучу, разрушающиеся крольчатники. Все это такое маленькое, ничтожное — с тем же чувством встречаешь через много лет грозу класса, преподавателя математики или латыни. Жалкий старикашка попивает вермут из автомата, шелестит газетой в старом кафе, болтает о ежегодных слетах выпускников — только эти слеты и подтверждают еще, что он жил, живет. Сильный порыв ветра, громкий окрик — и нет ни Жидова двора, ни старикашки. А как боялись его черной записной книжки со списком учеников в алфавитном порядке, как боялись домашних сочинений на тему «Наш дом» и в скобках — «описание».

Франтишек входит в кухню. В ней полно народу: французские тетка с дядей, кузен Роже — прощенный обоими семействами за то, что согласился со временем оштукатурить дом, — родители, Псотка… Собственно, это и все. Разместились как попало, потому что вещи уже сложены для завтрашнего переселения. Тетя, дядя, Роже и мать сидят на стульях вокруг стола, отец — на внушительном ящике с посудой. Ящик настолько высок, что ноги отца немного не достают до щербатых половиц. Мешки, служившие половиками, скатаны в углу. Сидя на ящике, отец выглядит моложе. Наверно, потому, что это как-то непривычно. Обычно-то ведь на ящиках не сидят. Железная кровать сложена так хитроумно, что необъяснимым образом все четыре колесика стоят на полу. Теперь стало ясным их назначение. Вот это кровать! Образует простейшее тело — куб, да еще на колесиках! Такие вещи легко перевозить.

«Простейшее тело» внутри, разумеется, полое, и туда можно напихать перины с подушками да еще и скатанные мешки; а пока, поскольку все другие места заняты, в полость сложенной кровати садится Псотка. Только стихли чмокающие теткины поцелуи, только Франтишек незаметно вытер щеку о собственное плечо, как Псотка обратила к нему вещие слова:

— Вот бы тебе сегодня писать сочинение про то, как выглядит твой дом. Все господа учителя в Праге за голову бы схватились!

Франтишек бездумно отвечает:

— Поздно!

Тут все притихли, пересчитывая глазами собравшихся. И до Франтишка вдруг доходит, почему переполненная кухня кажется ему такой просторной. А мать, посчитав по пальцам, повторяет тихо:

— Поздно… — и, качнув головой в сторону Франтишка, продолжает: — Один на севере, вторая в Кладно, третий в Брно, четвертый в армии…

Вот так же рассказывала она своим маленьким детям про сороку-воровку, которая кашку варила, на порог становила, детишек кормила: «Этому дала, этому дала, этому дала, а этому не дала…» И, машинально подергивая свой мизинец, мать переводит взгляд с одного на другого. Французская тетка расхохоталась от души:

— Ох, невестушка, это у вас только на пальцах так получается!

Поняла наконец и Псотка. Неудивительно, что до нее доходит дольше: она ведь не член семьи, вернее, она член семьи в более широком смысле, член семьи, которую объединяют лишь воспоминания о прошлом. И потому выразилась она поэтично:

— Клетка золотая, а пташки-то разлетелись…

Констатация этой банальнейшей и глупейшей истины побуждает всех покачать головами. Не теряет оптимизма одна французская тетка:

— Дом под самой Прагой — всегда ценность. В Праге власти, в Кладно шахты — как знать, что будет через пять-десять лет, кому сподручно будет жить здесь…

С этим все, конечно, согласны. Действительно, нет причин оспаривать тетку. Только хорошее-то настроение — тю-тю. Первой это замечает Псотка. И уходит, сославшись на своего калеку, который наконец-то вроде приближается к своему смертному часу. В последние дни тяжко ему, мочи нет… Жалко! Не дожил бедняга до квартиры с прихожей, ванной и садиком. Госхозу нужны молодые, здоровые…

Псотка ушла; зевота одолевает всех, и они один за другим укладываются спать. Спят сегодня без простынь, без пододеяльников; подушки без наволочек шуршат под головой, грубые одеяла шерстят, царапают кожу на ногах, на шее. Поэтому сон у всех неспокойный и встают они очень рано и одновременно, будто заранее сговорились.

Засуетились без толку, а все оттого, что каждый хочет быть полезным сейчас, сию минуту, каждый хочет показать, на что он способен, и чтоб его подвиг вспоминали еще много лет спустя. Так бывает, когда строят баррикады. Самый заядлый реакционер, старый бюрократ, доносчик и обыватель вдруг загораются непреодолимым желанием подкатить к растущей баррикаде уличную урну, прикатить камень, вырванный из мостовой… В этих действиях заключены отчасти мысли об алиби и искуплении, но отчасти неосознанное стремление, присущее всем живущим, — стремление пребывать, не быть забытым.

Все это, разумеется, не касается семьи Франтишка. Кому нужны здесь алиби или искупление! Едва протерев глаза, Роже с Франтишком хватают невероятно тяжелый ящик с посудой и выносят его чуть ли не на середину двора. Почему? Да потому только, что ящик тяжел и, одолев его вес, оба демонстрируют, что они здесь самые сильные.

— Психи ненормальные! — кричит из окна тетка, грозя кулаком. — В чем завтрак-то готовить?!

Обернувшись к матери Франтишка, которая стоит над растопленной плитой, не зная, за что приняться, тетка еще добавляет:

— Благодарите бога, что мой сыночек ленив как свинья! Уж этот построил бы вам дом, ха-ха! Разве что избушку на курьих ножках, как в сказочке из воскресной радиопередачи!

Роже и Франтишек решительно подхватывают ящик в намерении тащить его обратно, но тетка уже выскочила во двор:

— Не волочь же эту дуру снова в дом!

Она вынимает из ящика все, что нужно; парни, пристыженные, возвращаются в кухню. За завтраком разрабатывается подробный план погрузки — этот план, в сущности, дядино творение, ибо он один сохраняет ясность мысли, он один не поддается эмоциям и нетерпению.

Все несколько остывают, узнав, что прежде всего нужно ждать грузовика: шофер подаст его к самой двери, так что незачем будет со всякой ерундой бегать чуть ли не через весь двор. Тут дядя на несколько секунд вперяет укоризненный взгляд в сына и племянника. А те сидят, как мокрые курицы, на перевернутом ящике из-под угля. Сначала надо грузить мебель и вообще самое тяжелое: ящики и тому подобное. Дядя делает паузу и на сей раз, подняв брови, пронзает взглядом отца Франтишка, от которого ждет очередной несообразности.

— Обратным рейсом заедем в пивоварню и погрузим буфет, швейную машинку, кровати, сетки, матрасы. О ключах от пивоварни ты, конечно, не позаботился. — И дядя с удовлетворением кивает. С тем большим удовлетворением, что в ворота всунула свой длинный, содрогающийся от работы мотора нос огромная «ТАТРА-111». Старенький «ЛАНЦ-БУЛЬДОГ» давно разобрала на составные части ребятня из Леска и Новых домов.

— Так что, Отто, дуй за ключами!

Дядя величественно указывает рукой в окно, которое уже заслонил громадный грузовик. В сравнении с дровяными сараями, свиными закутами и дверьми в квартирах без сеней грузовик выглядит такой громадиной, что, кажется, в состоянии увезти весь Жидов двор за одну ездку.

— Мы уж тут как-нибудь без тебя обойдемся!

С тем же достоинством, с каким он вынимал свой острый марсельский нож, чтобы перерезать горло свинье, отстегивает теперь дядя звякающие пряжки и откидывает ремни своего потертого портфеля, из которого вытаскивает лямки для переноски мебели, примолвив только:

— Лямки. Вижу, что поступил правильно, прихватив их. Без них ни хрена бы нам не вынести.

Пристыженный Отто побрел в контору госхоза к управляющему Странскому за ключами, но, чтоб сгладить унизительность такого поручения, он крикнул семье, окружившей гигантскую машину:

— Мне все равно надо к Странскому, за машину заплатить…

Дядя начал запрягать в лямки сына и племянника. Мать Франтишка вздохнула:

— Скажите, золовушка, что есть такого унизительного в переездах? Я так себя чувствую, будто раздеваюсь на улице…

Но французская тетка уже вся горит в чемоданной лихорадке и отвечает отрывисто:

— Это у вас после Судет. Я тоже ревела, как во Францию уезжала.

Дядя в азарте носится по квартире, которая постепенно пустеет. Роже с Франтишком, наподобие ослов запряженные в лямки, перетаскивают шкафы, сундук, ящики… Тетка придерживает вещи, чтоб не перевернулись, временами испуганно вскрикивая; зато, когда все кончается хорошо, когда шкаф или сундук прочно устанавливается на дне кузова, она весело хлопает своей красной полной рукой парней по спине — да так, что чуть с ног не сбивает.

Опасения матери оказались излишни. Кроме Псотки, никто не глазеет на погрузку их добра. А Псотка складывает в коробки старые игрушки, заворачивает в газеты пожелтевшие застекленные фотографии и, разглядывая молодые, такие решительные лица под пыльными стеклами, горько плачет.

В Уезде привыкли к переселениям. Тут закончилось строительство еще нескольких коттеджей госхоза, там какой-нибудь бывший поденщик выглядывает в щель между ларями, погруженными на подводу, и вид у него такой, будто никогда раньше не ломал он шапки перед старостой, не стащил в жизни ни одного мешка картошки, ни одной курицы, утки или там гуся…

— Не реви, Псотка, — окликает старую доярку французская тетка. — Ревешь, будто в Америку уезжают. А ведь и там еще не конец света.

— Знаю, — всхлипывает та. — Не такая уж я дура…

В полупустом помещении голоса обеих женщин отдаются до странности гулко. В дверях появились Франтишек и Роже; они шумно дышат, и тетка — прежде чем дядя, размещающий мебель в кузове, замечает, что они стоят без дела, — тетка подошла к ним и положила обоим руки на плечи:

— Не забывайте, мальчики, где вас матери родили. Ты, — она обернулась к Роже, — ты уже два года живешь в новом доме. А в твой кабинет, — это относится к Франтишку, — рабочие будут стучаться, разрешите, мол, войти. К этому легко привыкают.

Псотка зачем-то стирает пыль с одной фотографии под стеклом. На снимке группа скотниц под деревянной галерейкой. Постукивая пальцем по фотографии, старуха бормочет:

— А мне это на всю жизнь запомнилось… Псота говорит — это как чума, как неизлечимая хвороба вроде его сухотки… Псота — батрак, а порой говорит, что тебе Иисус Христос… — Доверительно наклоняясь к тетке, Псотка шепчет ей на ухо: — С каждым днем он все больше и больше похож на Христа! Ночью, как выхожу по нужде да посвечу на него фонариком, прямо на коленки хочется перед ним упасть. Прикован он к постели, как к кресту…

Дядя бранится, что при таком темпе они и до Судного дня не переедут, но никто его не слушает. Квартира без мебели кажется теснее, будто съежилась. Черная, жирная пашня за решетками окошек морем разлилась вокруг Жидова двора. Покинутый почти всеми жителями, он напоминает корабль. На голых стенах — печать запустения. Идет ко дну корабль батраков, провожаемый женскими слезами и дядиной бранью. Брань, правда, адресована Франтишку и Роже, но все же впечатляет. Впрочем, так и должно быть.

Но вот все погружено, и остается удивляться, что одного грузовика хватило на все имущество семьи. Но дело еще не так печально: ведь часть мебели хранится в бывшей пивоварне! Надо съездить за ней, потом сделать последний рейс в Жидов двор — за углем, дровами, картошкой, за клетками с кроликами и тому подобным. Поэтому, разгружая первый груз, вещи ставят и кладут как попало — так удобнее и быстрее. Тем более шофер намекает, что хотел бы пораньше освободиться. Но вот он собрался ехать к пивоварне, и все бросились к машине. Что едут Франтишек, Роже и даже дядя — понятно, но зачем лезут в грузовик и мать Франтишка, и тетя, и Псотка? Дядя едва удерживается, чтоб не спихнуть их с машины.

— Только под ногами болтаться будете, а тут работа стоит!

— Да я ни разу там не бывала с тех самых пор, как там наша мебель! — защищается мать Франтишка.

— Ну а теперь уж вроде поздновато, — бросает дядя и с оскорбленным видом лезет в кабину.

— Никаких бы слез не хватило смотреть, до чего мы докатились, — объясняет мать Франтишка, почему она ни разу не ходила взглянуть на мебель. — Как бы там чего не сгнило за столько-то времени! Впрочем, хотя бы и сгнило — давно я отвыкла и от буфета, и от швейной машинки. Это мое приданое было, и воображала я, что бог весть как богата…

Отец ждет перед открытой дверью в варню, довольный собой: исполнил задание и дяде его больше не в чем упрекнуть. Растроганный, он шепнул сыну:

— Сколько ж тебе было, когда мы перевозили сюда вещички на тракторе, от квардианов-то?

Кроме тетки и Франтишка, никто не замечает, что Отто под хмельком. Любителям выпить уже нет нужды с нетерпением ждать новой партии фиников: спиртного в продаже сколько угодно. Правда, не высших марок, зато дешевого. Франтишек долго считал в уме и наконец неуверенно ответил отцу:

— Кажется, шестнадцать. Или пятнадцать?

Какой контраст между бегущими годами и неподвижно простоявшей мебелью! Но мать иначе поняла причину нерешительности сына:

— Ах, где могли бы мы уже быть, если б не приходилось то и дело возвращаться!

Как ни странно, не брызжет оптимизмом на сей раз и тетка:

— Весь век начинаем сызнова, и всякий раз на пустом месте!

Дядя нервно распутывает лямки, притворяясь, будто думает только о деле. Распутав, сердито бросает лямки к ногам Роже, тетке же говорит:

— У тебя есть все, о чем ты мечтала всю жизнь. Чего ж тебе еще хочется?

Ответ тетки поражает простотой:

— Быть помоложе. В конце концов все действительно складывается хорошо, только жизни-то остается все меньше…

Дядя махнул рукой, как бы говоря, что у него другие заботы, но и он явно поколеблен в своей решительности. Он уже не командует, он, скорее, советуется с сыном и племянником, что да как делать. Жена напомнила ему, что он стареет, и дядя не хочет показаться к тому же еще и смешным.

Переселение и здесь не возбуждает особого любопытства. Столько вещей уже стронуто со своих мест, так почему бы в бывшей варне не стоять под огромным термометром — швейной машинке, под железной винтовой лестницей — кухонному буфету, а под часами с разбитым циферблатом — супружеским кроватям?

Вещи эти занимают до жалости мало места в кузове грузовика. И вдруг становится непонятно, зачем надо было переть эту малость из Судетской области в монастырь францисканцев, а потом из ликвидированного монастыря в ликвидированный пивной завод. При виде этих предметов, таких одиноких в углу просторного кузова, родители Франтишка, он сам и его двоюродный брат, тетка с дядей и Псотка напрасно ищут ответа на этот вопрос. Да что! Они-то, пожалуй, ответ найдут; но в скором времени все швейные машинки, буфеты и супружеские кровати, сколько их где есть, займут свои постоянные места в кухнях и спальнях, и тогда таких вопросов возникать больше не будет. Если же и возникнут, их отведут как беспредметные.

Посему с этого момента — тсс, чок-молчок, рот на крючок. Отец Франтишка навешивает тяжелый замок на зеленые двери с поцарапанной табличкой, на которой уже с трудом можно разобрать буквы: «ВАРНЯ». Замок щелкает, звякает ключ, опущенный в карман.

Машина тронулась, и тут-то и выяснилось, как удачно, что за мебелью поехали все: по крайней мере есть кому придерживать вещи, которые валились с боку на бок и, чего доброго, побились бы окончательно. Но за картошкой, углем и кроличьими клетками отправляются уже только Роже и Франтишек. То ли дядя считает ниже своего достоинства такую нетворческую работу, как наваливать мешки с картошкой на кучу угля в кузове, то ли он полагает, что совет опытного человека неоценим, когда надо расставить мебель в квартире.

Перевозка угля, дров, кроликов и впрямь работа грязная, долгая и нетворческая. Франтишек понемногу начинает нервничать, потому что, как мы знаем, на этом его воскресный день далеко не кончается. Вечером, когда все перевезут, когда расставят мебель и застелют постели, дядя возьмет откупоривать одну за другой бутылки наливки из шиповника. Они с теткой привезли этих бутылок, сколько в состоянии были взять вдвоем, а наливка — добрая, крепкая, сделанная по заграничному рецепту. К тому времени, как они начнут петь под патефон и уверять друг друга, что нынче рабочему живется несравнимо лучше, чем прежде, Франтишек будет уже шагать по глинистой полевой тропинке, которая соединяет завод, где он работает, с деревней, где он живет.

А угля не убывает, и Франтишек каждые пять минут решает все бросить, сбегать переодеться да попереть на станцию: у него ведь давно нет ничего общего ни с этим углем, ни с мебелью, ни с новостройкой. Но так как все это в последний раз и от жизни, которую он собирается устраивать по собственному разумению, его отделяет только черная черта, образуемая угольной кучей, несколькими мешками картошки да дубовыми поленьями, он яростно орудует лопатой, шатаясь, взваливает на плечи мешки и таскает в охапке дрова — только бы скорей уничтожить связь с прошлым. Когда это ему наконец удается, он залезает вместе с Роже в кузов, и оба с удовлетворением провожают глазами старый, скорчившийся, словно выглядывающий из-за угла Уезд. Чтоб не задерживать и не нервировать шофера лишними простоями, парни разгружают мешки, не входя в дом. Потом Франтишек дает шоферу пятьдесят крон на чай, сказав Роже:

— Из чувства порядочности я не могу даже попросить, чтоб родители мне эти деньги вернули.

Роже хотел возразить, но Франтишек махнул рукой:

— Дело не в деньгах, их у меня хватает. Это так же верно, как то, что я ни в одну субботу, ни в одно воскресенье не высыпался. Родители, видно, воображают, что у меня крылья и я могу летать с севера на юг, как ласточка.

Это он говорит уже в подвале, где они вместе с Роже убирают на место уголь, дрова и картошку, набросанные как попало через подвальное окно.

Роже до того изумлен, что даже лопату откинул:

— Разве сам ты здесь не будешь жить?!

— Нет.

— Почему? Места хватит на две семьи!

— Потому что работаю в другом городе.

— Уволься.

— Нет оснований.

— Основания всегда найдутся. Заяви, что собираешься жениться или что родители больны…

Уговоры кузена подняли настроение Франтишка. Похлопав Роже по плечу, он замечает:

— Словно ты не нашего рода! Да не успею я начать выдумывать, как все уже по моему лицу поймут, что это вранье. И вообще глупо. Добровольно поступаю на работу, все мне там объяснили, со всеми я перезнакомился, а потом говорю: пардон, мол, это я пошутил, теперь раздумал и даю задний ход…

Роже это понимает, но не сдается:

— А меня бы такой домишко привлекал. Дали б мне решать — снимать ли комнату или жить в этой вилле, — я б не сходя с места решил. Старайся никогда ни от кого не зависеть. И не верь обещаниям, не соглашайся ни на какую выборную должность.

— Да мне пока никто ничего и не предлагал!

С превосходством человека, который с пятнадцати лет занят на производстве, Роже заявляет как нечто само собой разумеющееся:

— Предложат. Хочешь, поспорим — предложат, и очень скоро!

Они поднялись из подвала. На первом этаже все двери настежь, и никто не обращает внимания на парней. Мать с теткой распаковывают ящик с посудой, всюду валяются клочья пакли. Стерев опилки и пыль, тарелки и чашки ставят в буфет. Отступив на шаг-другой, переглянувшись, обе женщины заливаются искренним смехом, причем мать за свой смех извиняется:

— Чувствую себя прямо новобрачной!

Псотка застилает постели, но дело подвигается туго, потому что она поминутно отбегает к большим окнам, открывающимся наружу, в сад, а от этих — к другим окнам, через которые видны соседние, такие же славные домики, как домик Франтишковых родителей. Корявыми пальцами трогает Псотка белые стены, гладкие плоскости дверей и, как и мать Франтишка, чувствует себя обязанной объяснить свою неспособность сосредоточиться:

— Вот ведь видала я такие домики, а все же мне и в голову не приходило, чтоб в них могли жить люди вроде нас…

Повидавший мир дядя обрывает ее:

— Кому ж, по-твоему, в них жить?

— А господам, — простодушно отвечает Псотка.

— Господа нынче — мы!

И, как бы подтверждая это горделивое заявление, дядя яростно вгоняет в стену крюк. А Псотка, поглаживая ладонью половицы, оконные рамы, горестно вздыхает:

— Жалко, Псота не видит этого… и не увидит! Куда… Мы с ним так и сгнием в нашей дыре. Кому нужен калека…

Трудно сказать, слышит ее дядя или нет, но он колотит молотком по крюку как одержимый.

Один Франтишков отец не делает ничего. Сидит у новенькой плиты, открывает бутылку с наливкой, изготовленной по южнофранцузским рецептам. И никто его не упрекает. Он заслужил.

Франтишек остановился на пороге прихожей — перед ним новое жилище родителей. Открыты двери в ванную, в кухню, в общую комнату и в спальню. Из прихожей лестница ведет к двум комнатам в мансарде. Всюду стоит запах сырой штукатурки, но он уже смешивается с запахом машинного масла, железнодорожной грязи и со сладковатой вонью коровника. Ибо в прихожей, на той же вешалке, что была прибита на двери в Жидовом дворе, уже висят замасленные фуражки, и старые железнодорожные кители с отставшими серебряными крылатыми колесами, и фуражки французского покроя, высокие, круглые, такие давно никто не носит, — отец Франтишка надевает их, когда идет кормить кроликов, перебирать картошку или в коровник, где он по воскресеньям помогает жене. И висят здесь ее выцветшие, застиранные голубые халаты, старенькие платки с бахромой и без. А под фестонами этого тряпья выстроилось на полу не меньше десятка пар обуви. Среди фетровых и резиновых сапог, среди сандалий и полуботинок Франтишек узнает свои, узнает старую обувку братьев; все это стоптано, но выбрасывать жалко — в том мире, каким его знают родители Франтишка, нет такого бедняка, чтоб не отыскался еще беднее, который с радостью пройдет хоть одну версту, да в сухих башмаках.

Франтишек видит все помещения дома сразу и каждое в отдельности. И, взяв за локоть Роже, он спрашивает:

— Бывало у тебя так, что вот попал ты в незнакомое место, а все там кажется тебе почему-то знакомым? Или вот на собраниях: докладчик говорит о событии, которое случилось только вчера, а у тебя такое чувство, будто ты давно об этом знаешь?

Роже с живостью подтвердил.

Тут их заметил отец Франтишка. Пьет он вообще немного, поэтому алкоголь действует на него скорее благотворно, приводит в хорошее настроение и внушает непоколебимую уверенность, что все идет как надо, все люди славные ребята и до могилы верные друзья. На лице отца блуждает глуповатая улыбка, взгляд у него отсутствующий. Неверной рукой наливает он золотистую наливку в стаканчики из-под горчицы, сует их сыну и племяннику. Затем с размаху чокается с ними, бормоча:

— Ваше здоровье…

Эти слова он повторяет и после, при очередных глотках, уже ни с кем не чокаясь, а так просто, для себя.

Роже и Франтишек потягивают наливку — Франтишек сначала недоверчиво, но она действительно хороша, и он постепенно входит во вкус. Оба парня, смакуя наливку, наблюдают суету в доме.

Пол еще не настелен как следует, его наспех покрыли неодинакового размера кусками пластика, которые, как это ни странно, подошли друг к другу впритирку. На дворе грязно — по этой причине на пол положены мешки, а так как день-то исключительный, новоселье, то и мешки праздничные, с надписями, от которых веет далекими странами: «Österreich», «Hungaria», «Canada».

Ящик для угля прислонился к новенькой плите, рядом с ним — аккуратно сложенные дровишки на завтра.

Раковина так и светится белизной, над ней вызывающе торчат два крана — для горячей и холодной воды, — но, поскольку еще не решена проблема стока грязной воды, под раковиной стоит обыкновенное облупленное помойное ведро.

Посреди кухни стол и табуретки, их пустоты уже заполнила чья-то усердная рука — шлепанцами, щетками, тряпками для обуви, баночками с ваксой.

В углу поместился оббитый шкафчик, гвоздь, придерживавший его дверцы, выпал при переезде, и они открыты настежь, видно все содержимое: старая одежка на заплаты, поломанные детские игрушки.

В спальне встали наконец супружеские кровати из бабушкиного гарнитура и кушетка без одной ноги. Детская кроватка с ангелочками, оберегающими слабоумных детишек, в скором времени отправится в подвал — такое решение только что принял дядя.

Суета, вызванная устройством на новом месте, постепенно улеглась. Франтишек снимает рабочую одежду и машинально, словно родился в этом доме, вешает свои вельветовые брюки и старый свитер с продранными локтями рядом с отцовскими кителями и материнскими халатами; резиновые сапоги он бросает во внутренность одной из табуреток. Водопровод еще не подключен, и Франтишек, налив в белоснежную раковину воды из чистого ведра, умылся, грязную воду выпустил в помойное ведро. Тем временем и тетя с Псоткой успели открыть бутылочку, наливают матери и пристают к дяде, чтобы не портил компании, выпил бы с ними.

Франтишек попрощался сначала с матерью, которая сказала ему:

— Сколько лет мечтала я об этом дне и вот никак еще в толк не возьму, что мы уже в своем собственном доме…

И сын, глядя на праздничные мешки на полу, ответил:

— А я тебе и не удивляюсь!

Затем прощание со всеми остальными, и через несколько минут Франтишек покидает развеселившееся семейство, собравшееся вокруг стола, тесно уставленного бутылками.

Сладостное чувство освобождения от Уезда, от Жидова двора, от самодельных табуреток и стоптанной обуви охватывает Франтишка, только когда поезд трогается с места.

Факт известный. Даже если бы станцией назначения был эшафот — в момент, когда трогается поезд, все пассажиры облегченно вздыхают.

Франтишек не знает, чем заполнить открывшуюся перед ним свободу. Попробовал прогуляться по коридору вагона, от одного клозета к другому. Но в обоих концах путь к свободе загораживают подвыпившие солдаты. Налившись десятиградусным пивом — прямо из горлышка, — они толпятся перед уборной, чтоб помочиться и тут же, об ручку ее двери, откупорить очередную бутылку. И так один за другим, по кругу. Раздвинув локтями околоклозетную толпу, Франтишек проходит в вагон-ресторан. Нет, все не то. Ничего не поделаешь, поезд и есть поезд, от паровоза до красного фонарика на последнем вагоне. Франтишку от этого скучно, как скучен ему тот факт, что со станции надо пилить пешком через весь город, а потом через поле в деревню. Всю жизнь ездил он по точным маршрутам и хотя часто кокетничал с мыслью высадиться станцией раньше или позже, но никогда этого не делал. Ясно как день, что не поступит он так и сегодня.

И все же он не отказал себе в маленьком отступлении от правил. Подобно тому как человек, вдруг получивший неслыханное состояние, покупает в магазине писчебумажных товаров школьный глобус, который ему вовсе не нужен, Франтишек останавливается перед кафе, широко разлегшимся на углу. Окна, забрызганные уличной грязью, излучают теплый свет, узорные буквы теперь уже совершенно явственной надписи «GASTHAUS» обещают, что в зале — сизая завеса табачного дыма, а запах купат и тушеной капусты смешивается с запахом мочи, въевшимся в стены и дощатый настил подворотни.

Франтишек доволен: так и должно быть. Чтоб в подворотне воняло мочой, в зале пахло табачным дымом и жареными купатами. Поэтому он совсем не удивился, увидев за продолговатым столом цвет местной интеллигенции. Некоторых он знает только в лицо: аптекаря Козлика, директора одиннадцатилетки Починека, секретаря районного Национального комитета Поборского. С другими он знаком хорошо. Как же не быть ему знакомым с директором химзавода и его заместителем по коммерческой части! Директор завода приглашает Франтишка к столу и сообщает всем вместе, а Франтишку особо:

— Телепатия существует! Я завтра собирался заглянуть к вам.

Франтишек, полагая это просто светской вежливостью, не находит ответа и молча садится. Но вскоре директор, представив его всем присутствующим и не дожидаясь очередной дискуссии, уводит Франтишка к маленькому столику на двоих у широкого, совершенно заляпанного грязью окна. Заказав две рюмки «старожитной», директор объявляет Франтишку, что доволен его работой. Что мог ответить Франтишек? Сказал, что очень рад, и стал ждать, во что обойдется ему директорская похвала. Внимательно оглядел директора — не пьян ли. И сразу убедился — нет.

— Назначены дополнительные выборы в городской Национальный комитет, — заговорил директор. — И я подумал, что одним из кандидатов можете быть вы.

У Франтишка дрогнула рука, когда он потянулся за рюмкой с бесцветной водкой. Лишь залпом осушив ее, он обрел способность осведомиться:

— Почему именно я?

— Потому что вы молоды, у вас есть опыт политической работы в институте и вы из пролетарской семьи.

— Какое отношение имеет моя семья к функции депутата?

— Вы поймете тех, кто будет в вас нуждаться.

— Вы имеете в виду какую-то комиссию?

— Да. Вы у нас человек новый, вам можно не считаться с семейными кланами и старыми обычаями. Я имею в виду жилищную комиссию.

Франтишек начал тихонько смеяться, и смеялся он так долго, что привлек внимание всей компании за столом.

— Что тут смешного?

— Ничего. — Франтишек стал серьезным. — Доверие избирателей надо заслужить. Я же ничего выдающегося не совершил, и никаких заслуг у меня нет.

Кажется, директор именно это и хотел услышать.

— Чтобы совершить нечто полезное, нужны возможности. Мы вам их предоставляем. Или вы поступили к нам для того лишь, чтоб получить производственную практику, а через год уволиться?

— Нет. Я хочу остаться здесь навсегда. Хочу жить среди вас.

— Должен ли я понять это так, что вы принимаете мое предложение?

Франтишек помолчал, потом легонько, едва заметно, кивнул, сам хорошенько не зная, что лучше: следовать обычному, знакомому маршруту или высадиться станцией раньше или позже?

Но молчание — знак согласия.

3

С того дня, как родители Франтишка перебрались — и, кажется, в последний раз — в собственный домик, сам он с возрастающим беспокойством стал подмечать, что они с Кветой, вместо того чтобы проводить вдвоем все свободное время, просто поменялись ролями. В какое-нибудь воскресенье, а то и в два подряд они, случалось, предпринимали чудесные вылазки на лоно природы или в районный центр, заканчивая вечера в загородном ресторане; но бывали субботы, когда уже Франтишек провожал Квету на станцию, и встречались они после этого только в понедельник.

А хуже всего, что Франтишек до сих пор не знает, куда Квета ездит. Он спрашивал не раз, и всегда она отвечала с наигранной небрежностью: «Да ты все равно те места не знаешь, так зачем тебе?»

Хорошо, что несколько суббот и воскресений отняла предвыборная кампания. По причинам, которые он и сам себе не умел объяснить, Франтишек оставлял своего приятеля в заблуждении, будто проводит с Кветой дни и вечера, на самом деле отданные агитпункту. Он рисковал даже быть обвиненным в скрытности, но всякий раз, как с языка его уже готово было сорваться признание в том, какое предложение сделал ему директор в «интеллектуальном» кафе, Франтишек спохватывался и разговор на эту тему откладывал на потом. Ему не хотелось анализировать причины, но он знал — разговор предстоит очень неприятный: тогда — в который уже раз — подвергнется испытанию их долголетняя дружба. Конечно, это не страшно; однако со стороны Франтишка тут есть элемент риска. В городишке, где ни от близкого, ни от далекого окружения невозможно утаить даже то, как ты красишь стены в своей комнате, только вопрос времени, когда избрание Франтишка станет достоянием гласности.

Дополнительные выборы закончились, и Франтишек был немного растроган и удивлен: за считанным исключением, вернее, по недоразумению, возникшему из-за отсутствия примерно семерых избирателей, он был избран единогласно. Не впервые, правда, ложится на него бремя ответственности за чужие поступки — такой ответственности уже требовала от него родина, победоносная власть пролетариата, но все это понятия довольно абстрактные, и контроль над выполнением обязательств ограничивался случайными показателями, опирающимися на десятичную систему счета и не очень отвечающими настоящей заинтересованности. Итоги, не правда ли, подводятся по случаю пятых, десятых, пятнадцатых или двадцатых годовщин, и эти итоги в свою очередь налагают на нас обязательства в предвидении годовщин двадцать пятых и тридцатых. И если одна из договаривающихся сторон нарушит условия, то это почти то же самое, что для христианина совершить смертный грех. Расширение поселка для рабочих химического завода, проект торгового центра и строительство школы-восьмилетки конкретным — и потому опасным — образом приближают к Франтишку общество, разбивая его на отдельные лица, — общество, бывшее до той поры компактным, монолитным и отвлеченным; этих отдельных лиц Франтишек встречает каждый день, и спасти его от них может только бегство, а для этого ему надо уволиться по собственному желанию.

От великой радости по поводу широких горизонтов, уже не ограниченных маршрутом: химзавод — Центральный вокзал в Праге — Уезд, осталось Франтишку лишь малое утешение — считать дни, отделяющие его от депутатской присяги. А дней этих отнюдь не так уж много. Они проходят, и однажды субботним полднем Франтишек видит себя в зале заседания городского Национального комитета.

Сначала его повергло в растерянность то обстоятельство, что он оказался самым молодым среди депутатов, и потом, когда все стали занимать места, то, что он не знал, куда ему сесть. Но председатель уже открыл заседание, и Франтишек, без конца извиняясь, опустился на ближайший стул; от опасений, не занял ли он место кого-либо из старших, более заслуженных, его избавил сосед, заверив, что решительно все равно, где он сядет.

Первый пункт повестки дня — присяга. Ее приносят три депутата, избранные дополнительно — следствие текучести городского населения. Прежние депутаты, на место которых избраны директорша школы, железнодорожник и Франтишек, были — все трое — переведены в течение одного месяца. Одного перевели на работу в областной центр, двух других в Прагу. Слово «переведены» председатель многозначительно выделяет, вызывая вздох у прочих членов Национального комитета. Франтишек знает: на каждом собрании закономерно обнаруживается какой-нибудь радикал со склонностью к крайностям. Он не то чтоб так уж настаивает на этих крайностях, напротив, его выступление рассчитано на неизменный ритуал, когда все его уговаривают и он наконец соглашается с видом покорности судьбе. Не составило исключение и это заседание. С момента, когда заговорили о переводе прежних депутатов по семейным обстоятельствам, один из присутствующих, человек среднего возраста, стал проявлять беспокойство. Он недовольно качал головой, что-то про себя бормотал и всячески делал вид, будто не догадывается, какое он привлекает внимание. Это опытный игрок, и прицел его точен. Секундой позже председатель перешел бы к следующему вопросу. Секундой раньше недовольный не получил бы слова. А сейчас он его получает.

— Не верю я в семейные обстоятельства! Молодой учитель, инженер, врач с большим энтузиазмом вызывается работать в пограничье, здесь его выбирают в органы народного управления, доверяют ряд функций, а он каждое воскресенье ездит в Прагу и рассказывает там сказочки о том, как он строит пограничье и какую политическую работу ведет. Потом вдруг у него серьезно заболевает мать, и готово дело — его переводят. Кто ж откажется от молодого производственника, к тому же работавшего на выборных должностях! Предлагаю: тех, кто уходит от нас, не освобождать, а исключать.

И человек средних лет садится удовлетворенный, как режиссер, чьи указания актеры обязаны добросовестно выполнить.

— Вообще-то надо бы когда-нибудь ввести такую практику! — раздается с одного конца стола президиума.

— Но как знать, вдруг у человека действительно уважительная причина, — возражает противоположный конец.

И разгорается спор, и длится до тех пор, пока председатель не выступает с фатальным открытием: какие бы причины ни выдумывали те, кто хочет уехать из пограничья, оставшиеся члены Национального комитета все равно должны исполнять свои каждодневные обязанности, хотя они, как ни верти, почти невыполнимы…

Радикал и несколько его сторонников оскорбленно умолкают. Председатель просит присутствующих встать и прочитать текст присяги. Из трех новых депутатов Франтишек последним пробормотал:

— Обещаю…

По-видимому, здесь принято, чтоб вновь избранные произнесли несколько слов, и в зале воцаряется тишина; железнодорожник довольно неуклюже толкает Франтишка ногой под столом. Тот умоляюще вскидывает глаза на директоршу школы, но она его взгляда не видит, так как смотрит вниз. Франтишек поднимается с места, и все облегченно вздыхают.

— Благодарю за доверие и буду стараться… мы будем стараться, — пролепетал он почти невразумительно; потом, махнув в отчаянии рукой, вдруг сказал: — Простите! Я то и дело благодарю за доверие и обещаю оправдать надежды, вот и сейчас повторяю то же самое, но ничего при этом не думаю… Совсем я от этого дурак дураком, уж и не знаю, кого благодарю, чьи надежды не должен обмануть. Не надо было меня выбирать. Это я понял только сейчас. Но вас я благодарю и ваши надежды оправдаю…

Франтишек, сын Жидова двора, который тщательно остерегается обнаружить свое интеллектуальное превосходство, чтоб не обидеть ненароком какого-нибудь батрака, болезненно воспринимающего любое проявление несправедливости и заносчивости, осторожно озирается, смущенный собственной импровизацией. Она кажется ему столь же тягостной и неуместной, как если бы он в разговоре с Псоткой упомянул о физиологическом растворе. Но минута всеобщей растерянности коротка, очень коротка. И вот уже разрозненные хлопки, кто-то засмеялся — и разом, дружно зааплодировали все.

Собственно повестка дня заседания приводит Франтишка в отчаяние и убеждает его, что он никогда не постигнет тончайших нюансов жизни города, в котором решил остаться навсегда.

Ясно, что в сопоставлении с новой функцией беспокойство Франтишка насчет того, где и как проводит Квета субботы и воскресенья, когда она не с ним, кажется довольно мелким. К сожалению, и поныне не решен вопрос, сколько времени надо отдавать человечеству, а сколько — человеку. Это уж зависит от индивидуального подхода. И Франтишек мучается. Мучается он до тех пор, пока не решается сделать то, что должен был сделать с самого начала.

Но в субботу, встретившись с Кветой, он чуть было не отложил задуманное. Ведь каждая встреча с ней — маленький праздник, а сегодня — праздник вдвойне, потому что на дворе июнь, склоны пограничных гор пламенеют цветами шиповника, а высоко над кустами вознесены цветущие кроны груш, яблонь, черешен. В городе, правда, пахнет прогорклым растительным маслом, шоколадом и нашатырным спиртом, но что это в сравнении с тем, что город затоплен морем цветов, сливающимся с белыми облачками! Даже трудно понять, облака ли проплывают по небу или то плывет белый цвет деревьев… Так бывает, когда твой поезд стоит, а состав на соседнем пути начинает трогаться.

Квета приходит по дорожке парка, и для Франтишка это так, словно к нему приближается солнце. И он едва не отказался от своего намерения, едва не изменил программу. Но Квета не солнце. Люди, торопящиеся на автобус, на поезд, толкают ее; чуть не задел ее пыльный берет, который мальчишки отфутболивают друг другу; она шарахается от велосипедов иногородних школьников… Какое уж тут солнце!

Это совершенно успокаивает Франтишка, и, когда Квета становится в очередь перед билетной кассой, он невозмутимо занимает место за ней. Квета удивилась, но ничего не сказала. В молчании приближаются они к окошку. Квета называет свою станцию, и Франтишек разочарованно прячет в карман банкноту и вынимает мелочь. Он ведь готовился чуть ли не к путешествию вокруг света, а ехать, оказывается, до деревушки в нескольких километрах от города. Когда он покупает билет туда же, Квета совершенно явственно бледнеет. Веки ее то взлетают, то опускаются на глаза, ей бы сейчас сжаться в комочек, словно раненому зверьку, но вокзал как растревоженный улей. Все скамейки заняты пассажирами, чумазыми ребятишками, все углы забиты грудами багажа.

— Тогда я никуда не поеду! — пытается Квета протестовать, но репродуктор уже объявляет поезд в ее направлении: Опарно — Радейчин — Жаланы — Упоржины — Теплице, — и поток пассажиров подхватывает их обоих, выталкивает на перрон и несет прямо к вагону. Но в вагоне — конец всякой радости для Франтишка. Он все что-то говорит, говорит, а Квета уставилась в открытое окно — и ни словечка. Франтишек встает рядом с ней у окна — она моментально садится. Он к ней подсаживается — она встает. Такая пантомима продолжается до самого отправления поезда.

Это маленький поезд, в нем даже взрослые чувствуют себя словно на ярмарочной карусели. Когда он прибавляет ходу, дымный хвост сваливается с крыш вагонов, клочьями врывается в окна, оставляет на сиденьях черные заносы сажи. Единственный спутник нашей парочки в купе рывком поднимает раму. Вагонные окна только так и можно закрыть — рывком. Теперь уже конец всякой радости для Кветы. Она старается поддержать подмоченную репутацию прерванной игры «встань-сядь» хотя бы тем, что смотрит направо, налево, на черный пол, на потолок, только не на Франтишка. Их спутник отбрасывает всякие правила приличия, повелевающие хранить безучастный вид, и наблюдает за ними с откровенным любопытством. Когда до нужной станции остается еще три остановки, Франтишек вдруг встает и почти спокойно заявляет:

— Я сейчас выхожу. Мне вовсе неохота разыгрывать из себя шута. Не стану обременять тебя, и ты тоже можешь себя больше не утруждать: не жди меня в понедельник.

Прежде чем Франтишек скрылся из поля зрения спутника, дверь купе заслонила Квета. Кинувшись в заплеванный коридор, она схватила Франтишка за руку, стиснула до боли и потащила, как заупрямившегося ребенка, обратно. Все это выглядело довольно комично.

Во всех купе много свободных мест, но они вернулись в прежнее, где их спутник с интересом ждал, что будет дальше. Они сели на свои прежние места и промолчали весь остаток пути. Молчание Франтишка обоснованно: он полагает, что ему нечего объяснять. А Квета, вероятно, не хочет говорить при постороннем. Однако прежде, чем их молчание стало тягостным и для них, и для их спутника, поезд подкатывает к маленькой веселенькой станцийке. С карнизов крытой платформы свисают деревянные ящики с пеларгониями, похожие на неугасимые лампады. Квета и Франтишек выходят. Так мало проехали, а уже в самом сердце гор! Их темные пики вонзились в голубое небо. Франтишек радостно озирает этот прелестный уголок земли, словно плывущий в белой пене расцветших деревьев, над прибоем которых высятся одни лишь горные вершины да шпиль церкви.

— У вас тут и впрямь красиво, ты верно рассказывала! Крыш не видно, одни цветы… Белые, розовые… Как на картинке!

Квета самым прозаическим образом прерывает эту оду на местные красоты:

— Ты сделаешь лучше, если поскорей забудешь, о чем я рассказывала!

Франтишек снова — слегка обиженно, но уже гораздо мягче — предлагает вернуться. В конце концов, у Кветы могут быть причины. Может, именно сегодня ее родителям неудобно принимать чужого человека. Может, они больны, не в духе, рассорились, наконец. Вдруг они, например, как раз разводятся…

— Мне правда в голову не приходило, что мой визит может быть неуместным. Я отлично могу вернуться на станцию и подождать обратного поезда.

Но Квета берет его за руку, сжимает так же крепко, как в поезде. И прибавляет шагу:

— Ладно, раз уж приехал — идем…

В ее тоне, в ее походке есть что-то судорожное, какая-то фальшь. Она неестественно выпрямилась, ее каблучки часто и отрывисто стучат по камням, которыми укреплена деревенская дорога. По мощеной улице и двухэтажным домам это скорее городок, чем селение.

Держа Франтишка за руку, Квета без конца вертит головой по сторонам, вызывающе смотрит на встречных, нарочно заглядывает в прищуренные окна солидных домов. От ее поведения Франтишка коробит; оно совершенно непостижимо, потому что встречные равнодушно минуют их, из окон никто не высовывается, не здоровается с Кветой, не машет ей. К чему же такая демонстрация? Так они подошли к небольшому прелестному замку, утонувшему в густых и высоких липах. Окна, двери, крыша замка, его стены — все вибрирует, словно через них пропущен электрический ток. Но эффект вибрации производит монотонное жужжание — как будто туча пчел ни на секунду не прекращает своих трудов. Едва оправившись от удивления, Франтишек вдруг заметил, что Квета стоит как мокрая курица, как заводная игрушка, в которой лопнула пружина: без воли, без жизни, отданная на произвол хозяина. Разжав пальцы, судорожно сжимавшие руку Франтишка, она едва слышно произносит:

— Вот теперь, если хочешь, возвращайся.

Рефлективным движением Франтишек вытер ладонь о брюки — ладонь, всю влажную от Кветиных пальцев. Перевел взгляд с девушки на замок. Рядом с тяжелыми деревянными резными воротами, над которыми укреплено облупившееся изображение белого плаща, увенчанного алой коронкой — герб бывших владельцев, — прибит овальный щит с надписью:

Франтишек растерянно спрашивает:

— С чего это мне возвращаться?

Квета молчит. Франтишек поднял глаза к открытым окнам — а в них теснится множество девчачьих, а кое-где мальчишечьих лиц — и все понял. После реплики, прозвеневшей прямо над самым ухом Франтишка: «Говорила я, у Кветины кто-то есть? Говорила!» — лиц в окнах изрядно прибавилось. Теперь уже Франтишек чувствует себя обязанным взять Квету за руку. Только это ему и остается, если он не хочет, чтобы Квета убежала от этих жестоко любопытных, смеющихся зрителей. Ему, впрочем, до них и нет дела. Его куда больше угнетает мысль, что начинать придется с пустого места. Квета — детдомовка, нет у нее тыла в виде четырехкомнатной квартиры, нет над нею хранительной руки любящих родителей. Ягодки-то — одного поля!

Сжав руку Кветы, Франтишек двинулся к небольшой дверце в воротах. Ему приходится слегка нагнуть голову — и вот они уже в темной проходной. Вдоль стен ее тянутся полки, в их отделениях стоят резиновые сапоги, от карликовых размеров до таких, какие надевает мать Франтишка, когда отправляется в коровник. Не все пары, конечно, поместились на полках, множество сапог валяется прямо на земле. Из проходной открываются три пути: во двор, над которым, как над Сахарой, дрожит знойный воздух, в левое крыло замка и в правое; но Франтишек выбирает именно тот, который нужен. Это побуждает Квету наконец-то раскрыть рот:

— Идешь так уверенно, будто все здесь тебе знакомо. А ведь это я провела здесь полжизни.

Франтишек сделал довольно судорожную попытку пошутить:

— Полжизни? Значит, ты тут и родилась?

— Нет. Меня сюда поместили, когда мне было шесть лет. И жила я здесь до пятнадцати. А теперь мне восемнадцать.

— Ты ездишь сюда из благодарности?

Франтишек совершенно не информирован в этом вопросе. О существовании детских домов он знает только по газетам. Однако его дурацкий вопрос не вывел Квету из себя.

— Господи! На что им моя благодарность?

Над лестницей, ведущей к сверкающему чистотой коридору, — надпись:

Квета уловила недоверчивый взгляд Франтишка.

— Нет, здесь было совсем не плохо. Большинство из нас любит приезжать сюда. Такое благодарное чувство становится привычным. В альбом наклеивают наши фотографии — выпускной класс, свадьба, снимок с мужем, с детьми — и с гордостью показывают их представителям школьного отдела, отдела социального обеспечения министерства… — Квета вдруг осеклась, потом закончила извиняющимся тоном: — А иначе и нельзя. Ведь через этот дом проходят десятки, сотни детей.

Младшим школьникам, гоняющим по коридорам и лестницам, нет дела до чужого дяди и девицы, а хорошенькие пятнадцатилетние девочки самым прозрачным образом дают понять, что они хорошо воспитаны и умеют себя вести. Выбегут из двери — в руках вязальные спицы, клубок пряжи, начатый рукав, — обгонят Франтишка с Кветой, откроют окно в коридоре — и возвращаются, скромно потупив глаза. Проходя мимо Кветы, прошепчут: «Приветик!» — и скроются в дверях спальни, рабочей комнаты, класса. И тогда из-за этой двери слышится взрыв веселого хохота. Когда хохот утихает, из другой двери выбегает другая девица, обгоняет нашу парочку, закрывает окно, возвращается медленно, потупив глаза, шепчет: «Приветик!» — и скрывается за дверью, за которой тотчас взрывается веселый хохот. А то сбежит какая-нибудь девица с лестницы, накинется на кого-нибудь из первоклашек, накричит, зачем руки грязные, и потащит мимо Франтишка с Кветой в умывальню…

Коридор кажется бесконечным оттого, что Франтишек в центре множества мелких эпизодов, — впечатление обманчивое, и оно рассеивается, как только он осознает, что эти эпизоды происходят одновременно, все разом.

И вот он стоит перед дверью с табличкой «КАНЦЕЛЯРИЯ» и вопросительно смотрит на Квету. Та пожимает плечами, и не успел он постучать в эту дверь, как она предупреждает его, что стучать нет надобности. Они входят в канцелярию, и Квета представляет Франтишка очень красивой женщине в белом халате. Это заведующая детским домом, и держит она себя с той непринужденностью, какой требует дипломатический протокол от государственных деятелей на переговорах, назначенных заранее. Заведующая невинно обращается к гостю:

— А знаете, когда я в прошлый раз спросила Квету, есть ли у нее парень, она ответила отрицательно!

Франтишек, только что произведенный таким образом в женихи, чувствует, как все лицо у него вспыхнуло. Вот именно. Как у мальчишки. Но замешательству его еще не конец — заведующая, не меняя тона, спрашивает:

— Вы у нас заночуете?

Как в отеле для иностранцев. Франтишек, иностранец в этой стране, не владеющий ее языком, запинается, помогает себе руками:

— Да… то есть нет. Не знаю, как у вас… Возможно ли это… Вообще, разрешается ли… Мы ведь еще не женаты! Пока.

Прежде чем ему запутаться в уверениях, что брак с Кветой он оформит в ближайшее время, заведующая начинает смеяться. Смеется она звонко — наверное, даже в коридоре слышно. Когда приступ смеха проходит — что случается не сразу, смех то и дело возвращается мелкими волнами, перемежая слова заведующей, — она говорит неожиданно обиженным тоном:

— Но позвольте! Здесь вам не гостиница с почасовыми номерами. Нет, уж лучше ничего не объясняйте! — И, повернувшись к Квете, она продолжает: — Скажи же и ты что-нибудь, господи! Если мы предоставим говорить ему, он еще скажет, что свадьба у вас на носу, и попросит у меня твоей руки!

Квета отвернулась, но Франтишек знает, что она тоже смеется. Наконец, став снова серьезной, заведующая объясняет:

— Пока они маленькие, наш дом — действительно их дом. Большинство из них лучшего и не знают. Хуже дело, когда они вырастают. Мы отправляем их в мир — на учебу, на работу. Там у них есть, правда, крыша над головой, но… им некуда возвращаться. И вот по воскресеньям они ездят к нам. Сначала одни, потом парочками. Поэтому заведены у нас и гостевые комнаты.

Заведующая опять засмеялась.

— Конечно, мы не поместим вас с Кветой в одной комнате на ночь! Это вызвало бы здесь революцию. Комнаты для гостей расположены в крыле, где живет персонал. Там можете быть как дома. Только, прошу вас, не надо смущаться. Я каждый год выдаю замуж по нескольку девиц. А сама при этом незамужняя… Никто меня не берет, а в школьном отделе меня упрекают за то, что дети вместо официально предписанного обращения называют меня «наша барышня». Новый режим, все мы теперь товарищи, но барышни так и остались барышнями!

Заведующая — красавица. У нее бело-розовое лицо, белые зубы, медово-золотистые волосы. Но красота ее не от нашего бренного мира. Она не отмечена ни страстями, ни материнством, а следовательно, ни изменами, ни болезнями, ни разочарованиями… Руки у нее красные, со следами въевшейся грязи в мелких трещинках, но на лице кожа гладкая и нежная. Она из рода женщин, которым целуют не губы, а руки. Как матерям и бабушкам. Трудно решить, не сквозит ли в ее словах оттенок печали. Видимо, нет: речь ее течет плавно и, кажется, бездумно.

— Квета, покажи ему, где он может переночевать. И пойдите прогуляйтесь перед ужином. У нас тут чудесная природа. Быть может, она поможет ему привыкнуть к мысли, что ты детдомовка. А то он, бедняжка, совсем с панталыку сбит.

Под Франтишком закачался пол, тщательно натертый воском. Заведующая постоянно что-нибудь делает. Вот сейчас доливает воды в вазочку с ландышами, в большие вазы с сиренью. И при этом все говорит тоном радиодиктора, объявляющего время дня или сводку погоды.

— Главное, мой мальчик, не старайтесь делать вид, будто здесь вас ничто не поражает. Притворство и героические жесты не нужны. Никакой милости вы Квете не оказываете. Наши девушки умеют шить, стряпать, стирать, убирать и ходить за малыми детьми. Добродетели несколько старомодные, но из-за отсутствия их люди до сего дня разводятся. Не знаю, как наши девчата умеют любить, в этом я не разбираюсь, но думаю — не хуже других.

Франтишек переминается, силясь удержать равновесие на полу, уходящем у него из-под ног; он невольно перенимает равнодушный тон заведующей, естественность ее движений. И тогда сверкающий пол превращается в прочно прибитое зеркало и отражает их фигуры. Франтишек подходит к столу и начинает равнять в вазе ветки белой и голубой сирени.

— А зачем мне притворяться. Я сам вырос в бывшем амбаре имения, которое до сих пор зовется Жидов двор. Нас было восемь человек в комнатушке с кухней. Бабушка, дед, родители и четверо детей. Если кто приезжал погостить — спали на полу. Там даже не вся наша мебель помещалась.

Франтишек уже и сам растроган трудной историей своей семьи, но заведующая его не пожалела, не выразила ни симпатии, ни радости оттого, что они с Кветой одного поля ягода. Сказала только:

— Вот видите, у вас с Кветой есть о чем потолковать. Да не задерживайтесь, одеты вы легко, а здесь в горах вечера холодные.

Область высокого давления над Украиной перемещается к северо-западу. Слушайте сигналы точного времени. Каков уровень воды в чешских реках сегодня на семь часов утра? С ума сойти.

Выйдя из канцелярии, Франтишек озирается, как вор, укравший какую-нибудь ерунду — пользы никакой, зато, если накроют, сраму не оберешься. Квета виновато улыбается:

— Не сердись на нее. Она нас любит.

— Если она таким образом проявляет свою любовь, то уж лучше бы не любила.

Но злится он недолго. В комнатке, отведенной для его ночлега, — одна образцово застланная кровать. Ее металлические части сверкают, как хирургические инструменты. У журнального столика — два плетеных кресла. Столик накрыт клетчатой скатеркой, на нем — вазочка с ромашками, васильками и маками. Но вид у букета такой, словно его подобрали на свалке. Ромашки помяты, их середина желто-черная, алые лепестки, венчающие маки, порваны, тем не менее букет издает сильный, дурманящий аромат. Местная курьезность… Квета понюхала букет и брезгливо отвернулась:

— Одеколон! Знак внимания от девчонок. Хотели порадовать тебя цветочками, а так как они, — Квета щелкнула по мертвым соцветиям, — не пахнут, то облили их одеколоном. Вот дурочки!

В этой комнате, где слабо пахнет воском, которым натерт пол, и чистым постельным бельем, высушенным на жарком солнышке, в комнате, в которую из садов и огородов, расположенных у подножия гор, доносится через открытое окно кладбищенский запах земли, аромат простого одеколона очень приятен. Ведь он — чей-то, в то время как сверкание никелированной кровати и матовый блеск линолеума — общее достояние. Универсальная обстановка детского дома, личность неувядаемо красивой заведующей — все это так сильно воздействует на нервы, что в этой прелестной комнатке с видом на горы Франтишек чувствует себя как на иголках. Поэтому, показав на отдаленную вершину, вознесшуюся к небу, подобно готической башне, он спрашивает:

— Доберемся мы до нее засветло?

Из-за присутствия Франтишка знакомая обстановка детдома кажется Квете чужой. Ничего здесь ей не принадлежит. Только сам Франтишек. И она дает ему это понять, всей тяжестью повиснув у него на шее — движение, подобающее скорее борцу, чем влюбленной девице. Но борец-то слабенький! Если б Франтишек хотел, он стряхнул бы ее без труда. Но он не хочет. А Квета шепчет ему на ухо:

— Ты зачем рассказал ей про Жидов двор? Ради меня?

— Нет.

— И вы правда спали на полу?

— Да.

— Значит, дом с желтым кафелем…

— Я выдумал.

— И посуду с синим узором…

— Тоже.

— И зеленую гостиную…

— Да! И книжный шкаф со словарями, и журнальный столик, и кресла зеленого плюша — все я выдумал.

Франтишек слегка отстраняет Квету и, глядя куда-то вбок, спрашивает:

— Сердишься?

Квета, в знак отрицания, так порывисто замотала головой, что ее золотые волосы вскинулись направо-налево. Она виновато улыбнулась:

— Я ведь тоже не говорила тебе про детдом. Боялась ужасно, что пригласишь меня в Прагу, и твои родители начнут меня расспрашивать, и придется мне все выдумывать… Про милого папочку, милую мамочку…

Франтишек делает попытку заступиться за своих родителей:

— Ну, мои многое могут понять, их не так-то легко удивить.

— Даже тем, что я никогда не видела своего отца трезвым?

Франтишек степенно покачал головой. Квета повысила голос:

— И даже тем, что моя мама в третий раз замужем?

Франтишек и это отрицает. Для подобных дел в Жидовом дворе не нужно даже официального оформления брака.

— Ни тем, что ты со мной… дружишь?

Это Франтишек не сразу решился отрицать, что было бы лицемерием, и Квета мгновенно подметила его нерешительность:

— Вот видишь!

Оба вздохнули — громко, как дети, когда они играют во взрослых, — обнялись и, словно актеры-любители, забывшие роль, все повторяли:

— Я не хотел тебя терять…

— Ты правда не хотел меня терять?

Потом, когда они сообразили, что засветло им не добраться до вершины, похожей на готическую башню, а в темноте бродить по тем местам небезопасно, Квета с поразительной трезвостью осведомилась:

— Ладно. В таком случае, куда же ты ездил каждое воскресенье?

Услышав ответ, разочарованно вздохнула:

— Ах, дом-то строить легко…

Франтишек понял этот вздох во всей его многозначительности и не стал спрашивать, что она хочет этим сказать. Но Квете нужно убедиться еще в одном:

— Но это-то уж правда, да?

Франтишек усмехнулся с легкой горечью:

— Конечно. Раз мне не стыдно об этом сказать — значит, правда.

Больше Квета не расспрашивала.

Чтоб не дразнить невероятно живое воображение фантазеров переходного возраста, вечер они провели у телевизора в обществе старших воспитанников и по комнатам своим, в противоположных крыльях замка, демонстративно разошлись на глазах у всех. Однако даже это не спасло их от подозрительных взглядов и истерического хихиканья.

Утро, которое мудренее вечера, напомнило им о неосуществленной прогулке. Франтишек, приехавший налегке — как отозвалась заведующая о его одежде, состоящей из вельветовых брюк и рубашки, — был готов в два счета. Квета, для которой детский дом, согласно надписи над лестницей, был родным, собиралась дольше. Быть может, это объяснялось тем, что они решили после прогулки сразу вернуться в город.

Франтишек нетерпеливо прохаживался перед канцелярией; комнатка Кветы — в конце коридора, и ему неловко стучаться к ней, точно так же как и топтаться поблизости от ее двери. Но сейчас еще слишком рано, к тому же воскресенье. Коридор пустынен и тих. Когда же из спален начал доноситься шум, Франтишка спасает появление заведующей, которая приглашает его к себе.

— Вам надо было условиться с Кветой, в котором часу вы встретитесь. Теперь вы стесняетесь постучаться к ней, она — к вам. А вы постучите — у нее нет привычки поздно вставать. Наверняка уже оделась.

Франтишек двинулся было к двери, но не успел ее открыть, как заведующая заговорила опять своим раздражающе безучастным тоном, снова приводя при этом что-то в порядок, — Франтишек даже не сразу понял, что обращается она к нему.

— Вы должны быть добрым к Квете. У нее была тяжелая жизнь. Иному и за пятьдесят лет не выпадет на долю того, что ей пришлось пережить за восемнадцать.

Умудренный опытом вчерашнего разговора с ней, Франтишек постарался принять нейтральный вид, но заведующая недовольна:

— Не надо недооценивать того, что я вам говорю.

Ее безапелляционные назидания злят Франтишка. Теперь, когда они с Кветой кончили игру в прятки, проповедь заведующей, которая ничего о них не знает, в сущности, излишня. И он раздраженно отвечает:

— Моя жизнь тоже была нелегкой. С какой же стати мне быть особо добрым к тому, кому было еще труднее?

Заведующая посмотрела на него недоуменно.

— Хотел бы я услышать, что и ко мне кто-то должен быть добрым! Почему еще никто ни разу этого не сказал?

Загадочно усмехнувшись, заведующая стала его успокаивать:

— Потому что вы сильный. Я говорю не о простой физической силе. Что в ней толку? Годится разве для цирка. Сильный человек — это тот, кто в состоянии выдержать больше.

Франтишек не упустил случая напомнить ей вчерашний разговор:

— Не удивляюсь, что вами недовольны в школьном отделе. Ваши слова отдают проповедью христианских добродетелей.

Но заведующая — в точности как вчера — звонко рассмеялась:

— Что вы! Они справедливы и для христиан, и для коммунистов! — Она глянула на часы. — Но теперь вам уже и правда можно постучаться к Квете.

Франтишек попрощался, поблагодарил за ночлег; заведующая проводила его до двери и тут, взяв за локоть, вполголоса сказала ему на ухо:

— И не сердитесь на меня! Все старые девы слегка чокнутые…

Франтишек, вдыхая запах тонких сладких духов, пристально посмотрел в это прекрасное пустое лицо, но, прежде чем он успел что-либо сказать, был мягко выставлен за дверь.

А за дверью, в коридоре, летают подушки, пахнет мылом и зубной пастой, размазанной по губам и щекам младших детей. К счастью, Квета, готовая к выходу, уже стоит перед кабинетом заведующей.

Они сбежали с лестницы, прошли через проходную, через дверцу в воротах и двинулись к далеким пограничным горам, под сенью которых и провели весь прекрасный день. И в какой-то предвечерний час решили пожениться.

Их нежный договор, разумеется, привел пока лишь к тому, что на обратном пути в поезде Квете уже не было нужды вести себя невозможным образом, разыгрывая Коломбину и навязывая Франтишку роль Пьеро. И еще к тому, что, целуясь на прощание, они уже не прятались за углом вокзального ресторана, где пахнет пивными помоями. Для начала хватит и этого. Должно хватить, поскольку Франтишек живет пока в чудесной мансардной комнате, где стоит запах дерева и яблок, где стены оригинально раскрашены и увешаны керамическими изображениями драконов, камбал и павлинов.

Франтишек вернулся домой поздно, но приятель еще не лег. На сей раз уже он побывал в Праге. Поездка в детдом многое решила для Франтишка. Теперь он чувствует себя ответственным только перед самим собой. И приятель мгновенно улавливает эту перемену в нем, объясняя ее самой банальной, хотя и не лишенной логики причиной:

— Спорю на что угодно — ты наконец-то переспал с Кветой!

— И зря бы спорил.

— Ну да? Неужто вы и субботу, и воскресенье провели просто так?

— Просто так.

Годом-другим позже люди будут стыдиться прогулки «просто так». Но в описываемое время ответ Франтишка звучит правдоподобно. Однако приятель считает нужным предостеречь его:

— Смотри не удивляйся, если она найдет себе другого!

А это уже сигнал надвигающейся эпохи беспощадного состязания в одежде, в жилье, в марках автомашин и, конечно же, в любви. Все ведь взаимосвязано. Но пока что Франтишек позволяет себе усомниться в возможности такого исхода. Да и приятель не стал развивать эту мрачную тему. Отвернувшись, он вытащил из цинкового ведра возле умывальника бутылку красного шампанского, обтер ее грязным полотенцем и торжественно произнес:

— Да пробудь ты с Кветой хоть до утра, я бы все равно дождался тебя с этим вот!

Франтишек, крепко запутавшийся в тенетах грядущего супружества, обрадовался:

— Приезжает твоя учительница!

Ничего умнее ему в голову не пришло. Он так искренне рад за друга, что даже керамические драконы начинают ему нравиться, и он с упоением продолжал:

— Не хотел я тебе говорить… Сегодня мы с Кветой решили пожениться. И еще открою тебе: что касается жилья, то я попал в такое место, где решают именно такие вопросы!

Взволнованно пройдясь по комнате, Франтишек закончил:

— Наконец-то и я смогу оказать тебе услугу. Вот умора!

Он важничал, как петушок, но вскоре ему стало жалко приятеля, которому он и слова не давал вставить. А тот нервно дергал проволочку, придерживающую пробку, молчал и смотрел в сторону. Его молчание Франтишек объяснил себе той настороженностью, которая сопутствует откупориванию шампанского. Взгляд приятеля, устремленный в сторону, несомненно, измерял возможную траекторию полета пробки. Франтишек не торопил приятеля высказаться — такой он благородный. Но единственным, что нарушило тишину, был звук выстрелившей пробки и затем шипение пузырьков в стаканах. Когда приятель наконец открыл рот, то произнес нечто совсем не похожее на тост по случаю общего решения.

— Я был в Праге, — как-то бесцветно начал он, и каждую его следующую фразу сопровождала пауза, глубокая, как пропасть. — Разговаривал с отцом. Он сказал, что, еще когда мы были на предпоследнем курсе, он записал меня на кооперативную квартиру. Даю тебе честное слово, я об этом не знал.

Франтишек отодвинул стакан с вином. Опять он опоздал. Горизонт ощетинился разнородной мебелью, а сам он сидит на стуле, взятом напрокат. И немало прошло времени, пока он собрался с духом, чтобы спросить:

— Почему ты говоришь это мне?

— Потому что квартира готова. И занять ее надо как можно скорей. С квартирами чем дальше, тем труднее.

Приятель испытывал потребность оправдаться. Он говорил быстро и напористо:

— И вообще, разве я не имею права уехать отсюда? Никто мне здесь ничего не дал. Я никому не должен. Никому не обязан…

Он встал, заходил из угла в угол, притрагиваясь носком ботинка то к кровати, то к столу, к умывальнику, к шкафу.

— Здесь нет ничего моего. Это не мое, и это, и это тоже…

Стукнул кулаком по стене.

— Даже стены не мои! Если не понравлюсь здешним, ничто не помешает им меня выставить. Что же дает мне этот завод? Возможность провести лучшие годы здесь, в доме, где мне ничего не принадлежит? В оранжевом дыму и пыли?

Теперь поднялся и Франтишек. Не мог он долее сидеть и слушать в бездействии. И он спросил:

— А что даешь заводу ты?

Приятель не ответил.

— Давно ли мы сюда приехали?

И на этот вопрос ответа не последовало. Так стояли они лицом к лицу, пока обоим стало невмоготу. Очередь нарушить молчание — за приятелем; он ведь еще не дал ответа ни на один вопрос Франтишка. Это еще хорошо. Эпоха, когда единственным ответом на подобные вопросы будет смех, уже стучится в двери. Тук-тук-тук! Приятель улыбнулся, напряжение упало.

— Ладно. Ты прав. Для завода я не сделал ничего. Но согласись с одним: можешь ты назвать хоть одного человека, который на моем месте поступил бы иначе?

Франтишек подумал хорошенько и нерешительно протянул:

— Быть может, мой отец.

Приятель использует его нерешительность:

— Да нет. Я имею в виду кого-нибудь из наших. Из школы.

Франтишек медленно покачал головой, отрицая. Приятель совсем растаял.

— А теперь садись. Чего стоим как дураки. Я еще не все сказал. Как узнаешь, с большим удовольствием чокнешься со мной. Я заявил отцу, что у меня есть одно-единственное условие: пускай добудет квартиру и для тебя.

— И что отец?

— Обещал. Ты его знаешь. Он тебя обожает. А на его слово можно положиться.

Франтишек потянулся к стакану, но опустил руку.

— Поздно.

Приятель припустил это мимо ушей — он упивался розовыми картинами будущего:

— А пока уладится с твоей квартирой, будем жить вместе в моей…

— Предварительно размалевав ее, — подхватил Франтишек. — У нас еще осталась черная краска. Хорошо, что не выкинули.

— Ладно, только теперь лучше возьмем не черную, — без прежней уверенности согласился приятель.

Но тут уж Франтишек не выдержал.

— Брось валять дурака! — оборвал он приятеля. — Не желаю я полжизни раскрашивать чужие квартиры. Это ведь и для меня лучшие годы. О том, что будет дальше, мы с тобой спрашиваем по-разному. Я спрашиваю себя: что я могу сделать для других? И вывернуть это наизнанку не могу. Не умею, да и не хочу. Открыть тебе секрет? Ты мне свой секрет, я тебе свой. Меня выбрали в городской Национальный комитет.

С этими словами Франтишек торжественно поднял стакан. Друзья чокнулись, смущенно улыбаясь. Им уже нечего таить друг от друга. Нечего бояться. Они пьют вино, которое так же выдохлось, как и их дружба.

4

Возвратиться Франтишкову приятелю из пограничья в Прагу было, понятно, не так-то просто, как могло бы показаться после бутылки красного шампанского. Однако и не так уж сложно, как бы хотелось радикалу из городского Национального комитета. В обоснование своего увольнения приятель привел — а как же иначе! — семейные обстоятельства. Но так как эта пластинка слишком заиграна, то отец приятеля прибыл лично, чтоб объяснить эти самые семейные обстоятельства. Только посещение высокопоставленным правительственным чиновником местных властей и дирекции химзавода окончательно разрешило конфликт, грозивший затянуться до бесконечности по принципу: «Что лежит — не убежит».

Аргументы папаши, в сущности, сводились к тому, что длительное отсутствие сына, находящегося вдали от семьи, при скверном состоянии здоровья отца может вызвать перебои в работе целой промышленной отрасли. Судя по результатам личного вмешательства Моравца-старшего, никто в пограничье не пожелал взять такую ответственность на себя.

За этой закулисной борьбой Франтишек наблюдал со стороны, прикидывая в уме, долго ли она протянется. Он опирался на свой опыт, на многолетнее знакомство с жизнью, условия которой в данном случае представлялись ему как в математической задаче. Результат известен, а вот способы решения задачи индивидуальны. А так как в обычной жизни великие, роковые разлуки происходят довольно редко, то Франтишек соблюдал лишь самую необходимую меру участия в единоборстве высокопоставленного столичного чиновника с местной бюрократией; и когда все кончилось благополучно, он помог приятелю упаковать вещички, столь недавно доставленные сюда.

Но и в этом деле Франтишек придерживается меры. Он не настолько медлителен, чтоб можно было подумать, что он с тяжелым сердцем принимает отъезд друга, но и не слишком тороплив, что означало бы, напротив, будто он уже и дождаться не может, когда тот уедет. Франтишек порадовался, когда со стен сняли керамические барельефы, но чуточку погрустнел, увидев, что после них остались на стене следы, хотя провисели они тут недолго. Но так уж водится на свете. Вместо того чтоб поскорее оставить позади тягостное прощание, мы растравляем себя воспоминаниями о том, что покойный любил картофельные кнедлики. И усердно откапываем в своей памяти что-нибудь подобное, лишь бы подольше продержалась печаль.

Когда вещи уложили в машину, то, как это ни странно, именно Франтишек останавливается на пороге и окидывает взглядом разворошенную комнату. Приятель воспринимает этот взгляд как упрек себе и спешит уверить Франтишка — а вернее, самого себя, — что это еще не конец.

— Ты тоже не выдержишь здесь больше года. А может, мы и раньше увидимся в Праге!

Франтишек его не разубеждает. Оставляет приятелю этот шаткий мостик к прошлому. Так мы утешаем наших любимых уверениями, что будем им писать.

Всю глубину отчуждения между ними Франтишек понял, только когда, нагруженный свертками, вошел в новую квартиру приятеля. Но тот в этом не виноват: он нервничает и выискивает случай примирить новую реальность со всем, что было прежде.

Его квартира — в доме на вершине холма. Прага как на ладони. Султанами дымов она напоминает стадо китов, всплывших на поверхность подышать воздухом. Квартира распланирована симметрично: в середине кухонька, ванная и прихожая, справа спальня, слева общая комната. У кого есть с чего начинать, того не догонишь. Франтишек находит здесь мебель из бывшей студенческой комнаты и кое-что из зеленой гостиной. В новой квартире имеется на чем писать, питаться, спать, куда повесить шляпу и одежду. В общей комнате на стремянке стоит немолодая учительница, моет окно. Она не потрудилась слезть или отложить мокрую черную тряпку, только глянула на приятелей со своей высоты и сказала:

— Оба приехали? А я еще и передохнуть не успела.

И снова яростно принялась тереть стекло. Ее тренировочные брюки — в мокрых пятнах, под натянутым свитером бьются большие груди, на босых ступнях — старые шлепанцы. Могла бы, конечно, приодеться ради прибытия хозяина квартиры, но это означало бы задержку, и такой же задержкой было бы слезать со стремянки, чтоб подать Франтишку руку, хотя бы и мокрую. Но Франтишек понимает — ей есть что наверстывать. Глянул искоса на приятеля — понимает ли тот тоже — и увидел одну лишь плохо скрытую досаду. Наконец учительница, прервав мытье окон, удивленно покачала головой:

— Что же вы стоите? Приготовь для него хоть кофе, — бросает она Франтишкову приятелю, а к самому Франтишку обращается с наигранной покорностью судьбе, с какой говорят люди, у которых столько дел, что они не знают, за что приняться: — Это единственное, чем мы можем вас угостить.

Франтишек пробормотал про себя:

— Pluralis majestatis…[42]

Учительница, твердо решившая наверстать упущенное, ничего не оставляет на волю случайности или стихийного развития и спрашивает настороженно:

— О чем вы там шепчетесь?

Приятель Франтишка не настолько деликатен, чтоб подыскивать иностранные выражения для ее собственнических замашек, и тон его холоден:

— С каких это пор ты изъясняешься во множественном числе?

Вопрос крайне груб, и Франтишек невольно зажмуривает глаза, словно услышал звук пощечины. Однако учительница уже слишком прочно внедрилась в квартиру.

— Мне бы твои заботы! — вздохнула она только, и черная тряпка снова пошла кружить по гладкому стеклу.

Друзья перенесли в спальню чемоданы, одеяла, костюмы и керамику. Франтишек не удержался от замечания:

— Ну вот, ты должен радоваться, что я не принял твоего предложения. Однокашник не очень-то приятное прибавление для молодой семьи…

Франтишек шутил, а приятель принял это всерьез. Взмахнув руками, словно показывая комнату, он возмущенно спросил:

— А что у нее было-то? Посмотри вокруг и скажи, есть здесь хоть что-нибудь не мое?

Давно прошли времена, когда Франтишек считал долгом соглашаться со всем. И он лишь пожал плечами:

— Мне трудно судить. Не спрашивай меня о таких вещах.

Однако приятель, оставив без внимания ударение на слове «мне», удивился:

— Как это не спрашивай? Разве эта тахта тебе не знакома? И стол, и стулья? Посуда?

Сытый голодного не разумеет, и Франтишку пришлось подтвердить, что он знает все эти предметы по дейвицкой квартире.

— Она ничего с собой не принесла, — раздраженно продолжал приятель. — Пальцем не пошевельнула, чтоб сделать возможной нашу совместную жизнь. Вот держать себя так, словно все тут принадлежит ей, — это она умеет. Не знает разве, что квартира денег стоит?

Трудно решить, кто из этой парочки держит себя более неподобающе. Приятелю все дал отец, учительнице — приятель. Франтишек полагает, что этим двум не в чем упрекать друг друга. И все же он любопытствует:

— Что же ты собираешься делать?

— Подожду, что будет дальше. Она, правда, говорит «мы», «наше», «сделаем», «пойдем», но вообще-то она меня устраивает. Досадно только, что своими манерами она оскорбляет тебя.

— Ну, это чепуха, — улыбнулся Франтишек. — Я ведь не собираюсь поселиться у вас. Но что ты будешь делать, если она захочет оформить брак?

— Буду оттягивать.

— До ее сорокалетия?

— Хотя бы.

Франтишек испытывает сочувствие к стареющей девице, у которой нет своей квартиры.

— А это не жестоко?

— Нет. Никто ее тут не держит.

Помолчав, приятель добавляет:

— И ничто здесь ей не принадлежит.

Франтишек кивает согласно. Что уж тут рассуждать о жестокости, когда такие счеты… Они раскладывают вещи, прибивают крючки, расставляют мебель. Покончив со всем, садятся к столу, чтоб угоститься дорогим ликером из дейвицких запасов. Как видно, дело с угощением обстоит не так уж плохо. Учительница, узнав, что Франтишек не собирается ни жить здесь, ни даже приезжать с ночевкой, становится вдруг очень любезной.

— Одним словом, нам повезло, — говорит она, словно кооперативную квартиру можно выиграть в лотерею. — Но я слыхала, в пограничье тоже много строят. Вот увидите, скоро уже мы будем помогать вам устраиваться, — утешает она Франтишка. — Не вечно же вам ходить в холостяках…

К счастью, ее внимание привлекает стопка керамических драконов, рыб и бабочек, и она обращается к приятелю:

— Это ты мог бы ему оставить!

Приятель уже не выдерживает ее счастливого щебетанья и грубо бросает:

— Как же, он был бы на седьмом небе!

Однако остановить учительницу невозможно. Она всеми силами защищает свое искусство:

— А что? Все лучше, чем голые стены!

Она так гордится своими павлинами, как детишки бедняков перепившимся отцом.

Франтишек поспешил уберечь ее от нападок приятеля. Едва тот начал:

— Твоими рыбками не прикроешься и печку не затопишь… — как Франтишек, взяв за голову гипсовую рыбку, перебил его:

— Вот эта нравится мне больше всех!

Учительница делает великодушный жест:

— И берите, раз она вам нравится!

Она приняла рыбку из рук Франтишка, чтоб завернуть в газету это маленькое отступное. Подумала и прибавила еще змею. Одной рыбки за то, что Франтишек отказался вернуться в Прагу, право же, маловато.

Франтишек сияет. Приятель никак не может объяснить себе столь внезапную любовь друга к настенной пластике. А Франтишек просто добился своего. Опасность, что учительница будет поставлена перед ним в смешное положение, отведена. По крайней мере на то время, пока он здесь. А там пускай делают, что хотят.

Поскольку он уже ничем больше не может быть полезным, Франтишек собирается в дорогу. Никто его особенно не удерживает, да, если б и удерживал, он не сдался бы на уговоры. Его любопытство — как выглядит кооперативная квартира — удовлетворено, а проблемы, возникшие в связи с нею, он разрешать не вправе. И ему предстоит обратный путь. После взаимных обещаний писать, после установления факта, что город в пограничье не так далек от Праги, Франтишек откланялся. Когда он был уже у двери, стареющая учительница в приливе великодушия предлагает:

— Как-нибудь берите под мышку свой предмет да приезжайте к нам в гости на субботу!

Приятель язвительно поправляет ее:

— Девушку зовут Кветой.

— Ну, Франтишек не обиделся, что я назвала ее предметом. Так ведь говорится.

Приятель возвращает учительницу к реальности:

— Говорится? Ты хочешь сказать — когда-то говорилось?

Неприятную паузу, наступившую вслед за тем, он заполняет уточнением:

— В довоенных романах.

Учительница всхлипывает:

— Говори уж все, что думаешь! Во времена моей молодости — это ты имел в виду, да?

Она с трудом сдерживает слезы. Эту катастрофу Франтишку уже не предотвратить. Буханье захлопнутой двери разрушает мостик, по которому он мог бы вернуться туда, где светло, сухо, тепло. И приходится ему выйти на улицу, в ненастье, а за дверьми — плач. Жаль.

Но, несмотря на ненастье, ожидающее его на улице, Франтишек довольно мужественно перенес расставание с приятелем. Только переступив порог своей мансарды, вздохнул. В мансарде жуткая холодина. Наклонившись, чтоб открыть дверцы ледяной печки, Франтишек заметил на столе большой конверт. Недоуменно повертел его в руках — и вынул из конверта пачку приглашений. Стал читать — на всех одно и то же:

Франтишек кинулся к инженеру по технике безопасности, владельцу коттеджа.

— Что же это такое?!

— По-моему, повестки. — Инженер удивленно воззрился на Франтишка: текст ведь совершенно ясен.

— Да, но почему их так много?

— Не знаю…

Лишь на другой день председатель Национального комитета объяснил: количество повесток соответствует числу избирателей его участка, и он должен вовремя вручить их всем им на дому.

— Но когда?.. — растерялся Франтишек. — Работа у нас сменная…

— Лучше всего вечером, когда люди дома, — посоветовал председатель.

— Я думал, это рассылают по почте…

— Ну да, почта! Если такая ни к чему не обязывающая бумажка придет по почте, люди ее просто выбросят. Разве можно полагаться на почту!

Франтишек только беспомощно вздохнул, сложил повестки и вышел, совсем упав духом. Отправился к детскому саду, вызвал Квету и развернул перед ней бумажки:

— Работы на целую неделю!

Квета, девчонка без роду-племени, не знавшая семейной жизни, не понимает досады Франтишка.

— Хочешь, помогу? Я с некоторыми знакома…

Быстро перебрав повестки, она отделила часть и, развернув веером, весело помахала ими перед носом Франтишка:

— Этим я вручу сама. Их дети у нас в саду.

— Да разве ты не понимаешь, что дело не в этом?

Франтишек не знает, как объяснить Квете всю неловкость такого поручения. Такие тонкости до нее не доходят. И она смотрит на него удивленно, еще немножко — и съежится, замкнется в себе. Этого Франтишек боится: ведь если так случится, то, пока он вернет ее к жизни, орущие детишки, чего доброго, дом подпалят. Все что угодно, только не это! Квета делает последнюю попытку понять его.

— В чем же тогда дело? — в отчаянии спрашивает она.

— Ну неудобно же врываться в чужие квартиры! — чуть не выкрикивает Франтишек.

— А как ты тогда с ними познакомишься? — бесхитростно возражает Квета.

Франтишку остается проглотить этот урок политической работы; не сразу нашел он, что ответить, но потом, смущенно улыбнувшись, признался:

— Я об этом и не подумал…

Оставив Квете веер из повесток, он засунул свою часть бумажек в карман и вечером принялся обходить старые дома с галерейками, на которых сушатся пеленки. Над двориками стоит запах младенцев, складывающийся из запахов мыла, молока, пота и записанных матрацев. На одной галерейке, куда выходили жилища трех семей, Франтишек забыл роль объективного депутата, улыбающегося в ответ на недоверчивые взгляды и холодный прием; увидев, как из общей уборной выползает полупарализованная старуха, он в сердцах заговорил с ней:

— Господи, скажите на милость, что за счастье вы тут искали? Неужели стоило тащиться сюда из внутренних областей, чтобы и тут тесниться по две семьи в двух клетушках?

И вдруг — словно сами стены здесь имеют уши — все ожило на галерейке: в окнах появились головы, в прихожих поднялся какой-то шум, а старуха ответила за всех:

— А там у нас и этого не было.

Глянув вызывающе на галстук Франтишка, на его белую рубашку, она добавила с нескрываемой злостью:

— Ученым-то господам такое и во сне не снилось!

— Бабка, не задирайте его! — раздался из полуоткрытого окна молодой женский голос. — Он депутат, а мы не хотим тут гнить до смерти!

Старуха затрясла головой:

— Видала я таких депутатов! Жаль, ни один не жил в таком вот…

Она скрылась в темной прихожей, откуда еще донеслись ее слова:

— Господа были и будут…

Франтишек не стал ее разубеждать. Он спустился по скользким ступенькам, сосредоточив все свое внимание на том, как бы не поскользнуться.

Есть еще люди, объявляющие себя бедняками в чаянии сделать на этом карьеру. Но число их стремительно сокращается. Теперь скорее сделаешь карьеру, если у тебя машина и модерная квартира со светильниками, как на Брюссельской выставке. Франтишек не относился ни к тем, ни к другим. Ну и что?

Обойдя все дворики, протопав по всем стертым ступеням, он смертельно устал. И усталость эта не просто физическая — он душевно измучен. Неудивительно. Ведь и в последней квартире он должен был держаться, как в первой, терпеливо отвечать на вопросы и оскорбления. Почувствовав, что идти по глинистой тропинке через поля к своей мансарде, сейчас, без сомнения, выстывшей, выше его сил, он направился к кафе, чьи запотевшие, заляпанные грязью окна светятся желтыми огнями. Войдя, двинулся прямиком к «интеллектуальному» столу. Не спросив даже, свободен ли стул между аптекарем Козликом и директором химзавода, он поздоровался и уселся с уверенностью завсегдатая. Демонстративно положил на стол оставшиеся повестки. Директор искоса наблюдал за ним. Затем тихонько спросил:

— Здорово сердитесь на меня после сегодняшнего?

Франтишек пожал плечами.

— Если б даже сердился — что я могу теперь поделать?

— Просить перевода в Прагу.

Посмотрев друг другу в глаза, оба ни с того ни с сего вдруг рассмеялись от души. Директор, пользуясь минутой разрядки, положил руку на плечо Франтишка и спросил доверительно:

— Какова истинная причина его ухода?

Не видя, почему бы не ответить правды, Франтишек сказал:

— Кооперативная квартира.

— Ну да, этому она нужна больше всех! — удивленно тряхнул головой директор.

Но Франтишек не собирается поддерживать невыгодное мнение о своем приятеле:

— Квартира нужна ему, как всякому другому.

Директор щелкнул пальцем по повесткам:

— Странно, что вы говорите так именно сейчас. Мало вы перевидали развалюх?

Франтишек кивнул.

— Мало темных двориков?

Что на это ответить? А директор продолжал:

— Каморок без окон? Вот вы учились в Праге. Вы убеждены, что там в этом смысле лучше?

— Если я скажу, что не убежден и что в Праге не лучше, чего мы этим достигнем?

Франтишек с вызовом взглянул на директора, и тот поспешил извиниться:

— Простите. Я не имею права требовать, чтобы вы осуждали вашего друга, но чем дальше, тем чаще я себя спрашиваю… — Он замолчал, как бы обдумывая, стоит ли продолжать, но, заметив, что возбудил интерес в собеседнике, спросил: — На что таким людям социализм?

Вопрос повис в воздухе. Ответа нет. Соседи по столу тактично болтают о чем-то другом.

— Ну скажите сами, зачем им социализм? У них и до социализма были и приличные заработки, и просторные сухие квартиры. Они знают — нужно чего-то хотеть, да не знают, чего именно. То им кажется — мало свободы, то — мало информации. А мы сносим дома, кишащие клопами, подточенные плесенью, и домов этих столько, что впечатление такое, будто блуждаем мы по заколдованному кругу и ничего не делаем…

— Представьте, — перебил его Франтишек, — сегодня меня почти обругали. Одна старуха… Сказала — господа были и будут.

— Вот-вот, — живо подхватил директор. — Такой старухе плевать на политику. Ей интересно, когда она будет жить в человеческих условиях.

— Жалко, не она делает газеты, — усмехнулся Франтишек и на вопросительный взгляд директора объяснил: — Больше насчет жилья била бы тревогу, чем насчет поездок на Запад!

Интеллектуалы за столом, перестав прикидываться незаинтересованными, выразили шумное одобрение. К сожалению, все они уже подвыпили, так что беседу повело в такие дебри, откуда и не выберешься. Впрочем, Франтишек с директором успели сказать достаточно, чтоб понравиться друг другу. Между тем шум за столом, да и во всем зале крепчал, и Франтишек, кивнув на оставшиеся повестки, поднялся с места:

— Должен же кто-то заниматься этим! Я ведь и представить не мог, что делать это придется мне.

Теперь уже ничто не спасет его от глинистой тропинки к дому, где его примет в свои объятия холодная мансарда. Единственный плюс в этом бедствии то, что в такие поздние часы он не встретит ни инженера по технике безопасности, ни его супруги. А то они преследуют Франтишка любопытными взглядами в чаянии получить объяснение отъезду приятеля. Франтишку же вовсе не хочется ничего объяснять. По чисто престижным соображениям. Как во время первых выездов на автомобиле Франтишку удобнее было выступать в роли совладельца, так теперь ему удобнее помалкивать, делая вид, будто все идет по-старому.

В тот вечер это ему удалось. Франтишек прокрался на цыпочках по тихому дому, как вор, как пьяница, возвращающийся в поздний час.

Но последовали и другие вечера. В один из них жена инженера по технике безопасности утешала Франтишка разговорами о том, что и он когда-нибудь дождется перевода в Прагу; в другой вечер сам инженер сообщил ему, что в таких делах надо действовать с умом. Конечно, эта парочка не единственные люди, убежденные, что по тем или иным причинам Франтишек упустил редчайший шанс. И все его жалеют. Кроме Кветы — та ничего не знает. Но как раз она-то имеет право знать, что Франтишек вовсе не тот идеальный партнер, каким казался вначале. Франтишек полагает, что будет лучше, если он сам ей все скажет, развеет ее ничем не обоснованные иллюзии, будто и у него есть такие же шансы привести ее не слишком пока счастливую жизнь к happy end’у, как у его приятеля в отношении немолодой учительницы. Однако от решения до исполнения бывает далеко. Ничего! Франтишек твердо решил отложить неприятный разговор не далее чем до открытого собрания избирателей. И, решив так, стал с нетерпением ждать — скорее бы настал этот день! А когда он настал — чтоб скорее кончилось собрание! Его раздражало присутствие Кветы. А она пришла на собрание не из гражданских добродетелей, а чтоб насладиться сознанием собственных заслуг в привлечении граждан. И еще из любопытства: каков результат Франтишковой агитации? Многочисленность собравшихся превосходит ее ожидания. Ну и молодец Франтишек! Да и сама Квета по-своему молодец. Только уж слишком оно затянулось, это собрание. После обсуждения проекта будущего торгового центра, срока сноса старых кварталов, жалобы на молодых блюстителей порядка, которые, чтоб сократить путь, ходят прямо по газонам городского сквера, состоялось награждение милиционеров. Вот ведь — настоящие воины, а послушно строятся в шеренгу, словно детишки… После этого собрание кончилось.

За окнами темно. Франтишек, который все время сидел в президиуме — Квета не понимает, чего ради: ведь он не сказал ни словечка, — наконец-то смог подойти к ней. Поток людей понес их к выходу, но сейчас им еще не суждено вдохнуть свежего воздуха, напоенного сладким запахом шоколада и резким запахом нашатырного спирта. Председатель городского Национального комитета потянул Франтишка за рукав. Тот, прямо как в сказке «дедка за репку», потянул за руку Квету. И вот оба стоят, как первоклашки, перед столом президиума и слушают непонятный для них разговор между председателем и коллегой Франтишка — депутатом от соседнего участка.

— Она точно умерла? — недоверчиво переспрашивает этого депутата председатель.

— Абсолютно.

— А не может быть, что она просто куда-то уехала?

— У нее никого нет. Телеграмму из больницы вместе с ключами от ее квартиры передала мне соседка.

— Значит, нам ее и хоронить.

— Так.

— За счет города.

— Да.

— Но вы представляете, что будет, если она не умерла? И что получится, если у нее окажутся родственники?

Но коллега Франтишка совершенно уверен, что это не так. В тот самый момент, когда Квета с Франтишком решают сделать вид, будто вовсе не слушают разговор, который их не касается, председатель вдруг поворачивается к ним:

— Есть у меня идейка, только я не решаюсь выговорить ее вслух…

Это утверждение, впрочем, не следует понимать так уж буквально, потому что председатель, кивнув на коллегу Франтишка, тут же и продолжает:

— На его участке умерла одна старая женщина. Родных никого нет. Похоже, что квартира со всем содержимым отойдет в ведение Национального комитета. По-моему, для начала вам бы она подошла. — Посмотрев на Квету, он уже гораздо тише добавил: — Возможно, барышня иначе представляет себе начало семейной жизни, но вы ведь сами знаете, как обстоит дело с жильем у нас в городе.

Квартиры так и посыпались! Франтишек не знал, как ему отнестись к сообщению приятеля о новой квартире, теперь он не знает, как принять предложение председателя. Если б речь шла о нем одном, он принял бы с радостью, но рядом стоит Квета. Франтишек не решается кивнуть в знак согласия, не представляя себе, как он потом, поселившись в какой-нибудь развалюхе со входом с галерейки, среди мебели, изъеденной древоточцем, объяснит Квете, с какой такой стати вводит он свою будущую жену в эту дыру, тогда как приятель его вселился в сухую и солнечную кооперативную квартиру в новом районе столицы! К счастью, Квета не разделяет его нелепых опасений. И как стыдно стало за нее Франтишку, когда он услышал, о чем она думает!

— Кто нам поручится, что мы не навсегда останемся в квартире, которую вы предлагаете?

Ее самообладание просто ошеломило его. Однако председатель тоже не лыком шит.

— А как знать, может, вы и не захотите съезжать оттуда? Никто из вас ведь еще не видел квартиру.

Его последнюю фразу Франтишек воспринимает как горькую иронию, но сейчас ему некогда копаться в своих ощущениях. Председатель, смекнув, что из них двоих Квета практичнее, обращается уже к ней одной:

— Осмотрите квартиру — вас это ни к чему не обязывает.

И протянул ей ключи.

— Вот этот от двери дома, а тот — от самой квартиры. Не понравится — просто вернете ключи. Когда завод начнет строить свои жилые дома, кого же, как не вас, вселять в них в первую очередь?

Тон председателя внушает доверие. Квета хватает ключи, сжимает их в своем маленьком кулачке. Франтишек благодарит за то, что о нем подумали в Национальном комитете, но остерегается благодарить слишком горячо. На всякий случай глянул искоса на Квету, одобряет ли она избранный им тон, но та уже бросилась к двери, словно у нее выросли крылья.

Дом, в котором освободилась квартира, находится в противоположном конце города. Трудно сказать, можно ли эту часть его назвать кварталом. Колония двухэтажных домиков, так тесно прилепившихся друг к другу, что нередко из соображений экономии два соседних дома имеют одну общую стену. Домики похожи один на другой. Внизу сквозная прихожая, через которую входят в квартиру на первом этаже и во дворик. В конце прихожей — лестница на второй и последний этаж. Франтишек с Кветой ориентировки ради сначала осматривают нижние помещения. Проще всего пройти сразу во дворик. Там большая кадка с фикусом, к стене прислонена ванна, на веревках сушатся кухонные тряпки. Дворик окружен низенькой оградой. Поверх нее видно, что в соседних двориках, справа и слева, тоже стоят кадки с олеандром, у стены — ванны и тянутся веревки с такими же тряпками. Днем это, вероятно, унылое зрелище, но сейчас, когда на всем лежит желтый свет, падающий из незанавешенных окон первого этажа, дворики выглядят довольно уютно. Поскольку свет горит только внизу, а верхние окна темны, там, видимо, и располагается квартира, ключи от которой у них в руках.

Они возвратились в прихожую и по невысокой лестнице поднялись к темной площадке. Долго старались попасть ключом в замочную скважину, светили себе спичками. Всякий раз, как Франтишек чиркал спичкой, стеклянная филенка двери вспыхивала разноцветными огоньками, как церковное окно. И маленькая прихожая — будто часовенка. Слабая лампочка осветила шкафчик, тесно уставленный банками с вареньем, затем табуретку, полочку со старомодной обувью. В кухне — белая мебель, в углу — вполне современная плита. Гостиная вся в малиновых покровах и белоснежных салфеточках. Малиновой скатертью покрыт овальный стол, малиновые чехлы на креслах, на кушетке. Буфет забит посудой. Малиновые покрывала и на огромных супружеских кроватях в спальне. Франтишек с любопытством заглядывает в гардероб. Там он находит потертую меховую шубу, шляпки с вишенками, бессильно свисающие с вешалок платья непривычного фасона и расцветки. Повсюду стоит запах нафталина, выдохшихся духов и фруктов.

— Как же мы решим? — беспомощно спрашивает Франтишек.

Квета будто не расслышала — она снует по квартире, как мышка. Там, где она побывала, остаются выдвинутые ящики, открытые шкатулки, растворенные окна. Открыв все, что можно, она с разбегу бросилась на диван в гостиной, перекувырнулась — мелькнули белые бедра — и уселась с довольным видом, сложив руки на коленях.

— Мне тут нравится. Настоящая квартира.

Франтишек не знает, как принять ее оптимизм. Он берет в руки то клубок пряжи, то муфту кроличьего меха, шаль с бахромой, наперсток, графин для ликера и снова осторожно кладет предметы точно на прежнее место.

— А мне, напротив, все тут как-то мешает…

Вместо ответа девушка встала ногами на диван, раскинула руки и, словно неживая кукла, упала в объятия Франтишка — он еле-еле успел ее подхватить. И не успел он еще обрести утраченное равновесие, как она, упершись пятками в вытоптанный ковер, потянула его к себе, на диван. Она сжимает и разжимает колени, одной рукой слегка отталкивает, другой еще ближе притягивает его — руками, ногами, всем телом добивается, чтоб он оказался на ней. И при всем том бормочет:

— Не помешает нам это старье! Что не пригодится, запрем в один сундук…

Но Франтишку ясно, что вовсе не какие-то там шляпки с вишенками сейчас у нее на уме. Он целует ее в губы — и оба застывают в смешной, неестественной позе. Первой открыла глаза Квета и увидела над собой старинную люстру со стеклянными висюльками; чуть позже очнулся Франтишек и, хотя Квета сжимает его руками и ногами, поправил скатерть на столе, которую они почти совсем стащили, падая на диван. Потом оба передвинулись к краю старинного дивана, сели, и Квета тесно прижалась к Франтишку, прошептав ему на ухо:

— Это хорошо. Мне бы не хотелось — так вот. Я всегда представляла это себе иначе.

Франтишек тихонько засмеялся. Светлые Кветины волосы щекочут ему ухо, лицо, шею.

— Значит, ты много об этом думала? — спросил он, подчеркивая словечко «это».

Он ожидал, что Квета закроет ему ладошкой рот, разыграет оскорбленную, но она, прижавшись нежной щечкой к его щеке, честно призналась:

— Сначала нет, а потом все время!

Франтишку стало страшно, что Квета услышит, как бурно забилось у него сердце. В этой мертвой комнате лихорадочное биение сердца должно отдаваться так гулко… И он сдерживает дыхание, чтоб слова его прозвучали естественнее:

— И с каких пор?

— С каких пор? — Квета длит волнующую игру. — С тех пор как мы ночевали в детдоме в разных комнатах…

Франтишек попытался принять шутливый тон. Он чувствовал, как дрожат у него руки, он хотел бы сидеть вот так хоть до ночи — и в то же время ему хочется, чтоб все это уже кончилось, потому что возбуждение изнуряет его, лишает способности рассуждать логически.

— Жаль, что я не знал!..

Квета порывисто тряхнула головой:

— Там это было невозможно!

Словечко «это» начинает сводить Франтишка с ума.

— А теперь — возможно? — сдавленным голосом спросил он.

Квета молча кивнула. И вдруг рассмеялась, соскользнула на ковер, снизу преданно глянула на Франтишка. Весело защебетала, будто пересказывая прочитанную книгу:

— Вот переберемся сюда — и все время будет можно… Утром, в полдень, вечером, когда кому из нас захочется!

В наивном предвкушении будущих наслаждений они перелистали кухонный календарь, определяя день свадьбы. До нее еще далеко: Франтишку надо сперва получить ордер на квартиру, надо решить, что делать с вещами старой дамы — после беглого осмотра их ни он, ни Квета не сомневаются, что покойная была истинной дамой, — и еще он должен представить Квету родителям. Вернее, не должен, он ничего от них не ждет, ничего ему от них не нужно, но расстались они по-хорошему, так зачем же огорчать их стареющие сердца, скрыв от них свою женитьбу? Все это он высказал Квете, и та не возражала. Затем они погасили свет, вышли, заперев дверь, и, очутившись на улице, подняли глаза на темные окна и одновременно сказали:

— Это был самый прекрасный день в моей жизни.

И только теперь смущенно посмотрели друг на друга.

— Давай пойдем на похороны этой пани!

Таким предложением Франтишек как бы просит прощения за минуты беззаботного счастья в этом доме, где мебель служила другим, где ко всем предметам прикасались другие руки. И прежде, чем разойтись, оба торжественно обещают проводить усопшую в последний путь. День и час похорон узнает Франтишек: во-первых, это он придумал, а во-вторых, он член Национального комитета, а там лучше всего будут знать все насчет погребения.

Он узнал, что погребение состоится во второй половине следующего дня на городском кладбище, и едва успел предупредить Квету.

У вырытой могилы сошлись три человека. Молодой священник — ибо старая дама ходила в церковь, — Квета и Франтишек.

— Прими, господи, душу рабы твоей Катерины, — закончил молитву священник, и равнодушные профессионалы из похоронного бюро в потертых до блеска униформах опустили легкий гроб в черную яму.

Священник приготовился было выразить соболезнование Квете и Франтишку, да вовремя удержался, чтоб сначала на всякий случай спросить:

— Вы родственники?

— Нет, — ответил правду Франтишек. — Но нам отдали ее квартиру.

Тогда священник пожал им руки.

— Спасибо вам. Право, это очень славно с вашей стороны. Очень славно, — с признательностью повторил он.

Похвала священника была им приятна. Взявшись за руки, они покинули кладбище с таким достоинством, словно похоронили родную бабушку. Но едва за ними закрылась скрипучая калитка, едва скрылись из глаз надгробия — печали как не бывало. Всего несколько шагов за пределами кладбища — и Квете пришла в голову новая мысль. Остановившись, она с притворным участием проговорила:

— Стало быть, раскрасили вы вашу комнату, а теперь твой приятель останется там один…

Франтишек воззрился на нее и так захохотал, что священник, шедший в нескольких шагах впереди, возмущенно обернулся. Знал бы он, как поведет себя этот молодой человек тотчас после траурного обряда, может, не руку бы ему пожал, а плюнул бы под ноги!

Квета решила разыграть чувствительную душу, глубоко огорченную разлукой двух друзей.

— Что тут смешного? — обидчиво спросила она. — Тебе тоже не было бы приятно остаться в одиночестве. Вдвоем-то все легче!

Ее эгоизм настолько прозрачен, что Франтишек не может успокоиться. Наконец, отсмеявшись и переведя дух, он обрел способность объяснить свое веселье:

— А он там больше не живет! Получил кооперативную квартиру в Праге и уехал!

Франтишку любопытно, как подействует на Квету эта ошеломляющая новость, передать которую он так долго готовился. Но Квета отреагировала самым неожиданным образом:

— Вот и хорошо!

Франтишку не верится, что все сошло удивительно легко, но Квета тотчас объяснила, почему это ее нисколько не задело:

— Я-то боялась, когда-нибудь вы оба уедете в Прагу навсегда и там посмеетесь над одной маленькой дурочкой, которая здесь тебя любила…

Хорошо, что они смотрят в разные стороны. А то бы Квета увидела, как у Франтишка вдруг навернулись слезы. После довольно долгого молчания Квета спросила:

— Разве в Праге так легко получить квартиру?

— Нет.

— Наверное, он собирается жениться?

Франтишек пожал плечами, и Квета вдруг вся сжалась от тяжелого подозрения:

— Он хотел, чтобы ты уехал с ним? Говори! Правда ведь хотел, чтоб вы вместе уехали?

У Франтишка есть полная возможность набить себе цену, ответив правду, но он предпочел соврать:

— Нет. Ничего он мне не предлагал. Просто ему удалось получить квартиру, мы распрощались, и он уехал.

Это он повторял потом всю дорогу. И повторял все дни, оставшиеся до свадьбы. Из таких заверений образовался целый обряд. Иногда Квета спрашивала:

— А если б он предложил тебе опять жить вместе с ним в Праге, остался бы ты здесь ради меня?

А Франтишек иной раз удивлялся:

— Сколько лет прожили мы с ним вместе, а теперь я о нем как-то и не думаю…

К родителям Франтишек теперь не ездил. Он не показывался в Уезде с того самого дня, когда помогал перевозить все эти крольчатники, сундуки, стоптанные башмаки и застиранные мешки. Не сговариваясь, они с Кветой считают решенным, что в Уезд поедут уже вместе. Чем ближе день свадьбы, тем острее встает перед ними необходимость такой поездки. Пока выбивали ковры, стирали занавески и мыли окна, Франтишек и не помышлял об этом. Но в один прекрасный день квартира очищена от пыли, у Кветы и Франтишка уже есть в ней свои уголки, наполненные всякой ерундой, размещение которой по ящикам и полкам внушает им блаженное ощущение укромности в собственном доме. Франтишек живет как во сне. Каждый день обогащает его новыми сведениями, узнав которые он чувствует себя более взрослым.

То он вдруг обнаруживает, что Квета умеет шить и вязать, что в коробке из-под ботинок она держит спицы, наперсток, пуговицы, иголки и нитки. И сразу у него еще одной причиной больше смотреть свысока на холостых мужчин своего возраста. То он находит в ящиках туалетного столика, под треснувшим трюмо, Кветины бюстгальтеры, чулки, трусики, пояса. Он украдкой берет в руки эти интимные вещички и испытывает торжествующее чувство оттого, что может их трогать. До сих пор его отделяли от них процедуры знакомства, свиданий, мелких размолвок, а теперь все это здесь, у него под рукой. Франтишек чувствует себя открывателем неведомых миров. Его неуверенные шажки сменяются победным маршем.

Единственное, что омрачает его приподнятое настроение, — это мысль о неотвратимом факте, что вместе с приближением свадьбы и поездки в Уезд приближается и настоящий день рождения матери. Не придумав ничего, чем можно было бы объяснить Квете такое повторение, он просто сообщает ей об этом. Девушка не удержалась от вопроса:

— Как, опять?

Франтишек сделал вид, будто не слышит, а Квета сейчас же извинилась за свою неделикатность. Тем оживленнее бросились они обсуждать, когда ехать, что подарить матери, когда вернуться… И если до недавних пор у них был избыток времени, то теперь его стало невероятно мало. Условились ехать в ближайшее воскресенье. Так практичнее — смогут вернуться в тот же день. В новом родительском доме места, правда, хватает, но Франтишек не уверен, хватит ли там на всех постелей.

До отъезда Квета вздохнула не менее сотни раз:

— Ох, как мне хочется, чтоб все это было уже позади!

И она упорно повторяет это и не слушает уверений Франтишка, что его родители самые обыкновенные и самые непритязательные в мире люди.

Еще в поезде она с отчаянием спросила, сразу ли ей говорить про детдом или уж погодя. Франтишек сумел все-таки убедить ее, что это совершенно неважно, она может вообще об этом умолчать. Тогда она стала расспрашивать о новом доме. Ее фантазия сообщила дому сказочные размеры.

Только когда за окнами вагона пошли уже предместья Праги, она отвлеклась от этой темы.

На вокзале, как было условлено, встретились с братьями Франтишка. Все старались держаться самым естественным образом, но от Франтишка не ускользнуло, что братья разочарованы. По понятиям Жидова двора, он добился большего, чем они, — а на Квете самая обыкновенная одежда. Под белым плащом — белый джемпер, а юбка даже длиннее, чем сейчас носят. В пограничном городе Франтишек этого не замечал, а тут, по милости братьев, это его раздосадовало. Квета же прямо сама не своя — сейчас она вряд ли стала бы кувыркаться, даже если б под рукой оказался старенький диван!

По дороге к Уезду разговор свернул, естественно, на крупнейшее достояние семьи — дом. Теперь-то уж он и вовсе представился Квете огромным, просторным, удобным — в сравнении с ним какой убогой должна она показаться самой себе с ее швейными принадлежностями в белой коробке из-под ботинок! Брат, живущий в Брно, заметил:

— Я никогда и не думал, что наш дом — целое состояние. Во сколько ты его оцениваешь? — обратился он к Франтишку.

Тот, никогда об этом не задумывавшийся, ответил не сразу. Подумав, он с непритворным изумлением выговорил:

— Да тысяч во сто, а может, и во все полтораста!

Эта цифра ошеломила не только Квету. Братья переглянулись. Франтишек, чтоб убедить самого себя, что названная им цифра реальна, стал перечислять преимущества дома:

— В нем могут жить две семьи. Он на равном расстоянии и от Праги, и от Кладно, и до обоих близко. Дом огорожен, при нем фруктовый сад…

В голосе младшего брата, у которого на погонах три полоски, означающие звание сержанта, зазвучали нотки обиды:

— Хорошо там будет Вере. Даром получит и квартиру, и бабушку в придачу.

Средний брат заспорил:

— Не может она претендовать на дом!

— Это почему же ей не претендовать на место в доме родителей? — вступился за сестрины права младший.

Брненский брат неумолим:

— Они пальцем не пошевелили для стройки! Надрывались отец с матерью да вот он, — кивок в сторону Франтишка.

— Зато у Веры ребенок.

— Это ее дело. Могли предвидеть, когда женились.

— Семьям с детьми везде преимущество!

— Ладно, — согласился средний, — пускай живут. Только я потребую свою часть. Скажем, дом стоит сто тысяч. Разделить на четыре — двадцать пять. Я имею право стребовать с них двадцать пять тысчонок, — торжествующе подвел он итог. — Я тоже захочу когда-нибудь жениться, и денежки мне пригодятся!

Франтишек постарался успокоить братьев. Ему немножко стыдно за них перед Кветой.

— А кто мешает поселиться в доме и вам?

Вопрос Франтишка вдохновил младшего на новую мысль:

— Правильно! Перебирайся в дом ты и выплачивай по двадцать пять тысяч Вере, мне и ему! — Он со смехом показал на Франтишка. — Полжизни будешь вкалывать только на нас!

Братья смерили друг друга взглядом. Им уже ни о чем не хочется говорить. Как ни поворачивали они проблему устройства, дома, денег — выхода не находили. Так и до Уезда доехали. Франтишек еще попытался как-то спасти репутацию семьи:

— Мы как будто забыли, что у мамы день рождения!

Братья, не ответив, стали спускаться по ступенькам вагона; вдруг они подтолкнули друг друга, перешепнулись о чем-то. Пражский поезд, как всегда, встретился на станции Уезд с кладненским. На платформе стоит Вера с ребенком на руках, пока ее смуглый супруг вытаскивает застрявшую в дверях почтового вагона колясочку спортивного типа. Узнав, что это молодая женщина с ребенком и явственно вздутым животом и есть сестра Франтишка, не удержалась от улыбки и Квета. Подошел зять всех трех братьев, волоча дребезжащую коляску, и, едва успели все обменяться рукопожатиями, поспешил заговорить, чтоб никто его не опередил:

— Приехали вот поосмотреться. А то дальше так невозможно. Трое в комнатушке под крышей, четвертый на подходе… За полгода ни разу как следует не высыпался. Веселого мало…

Братья упрямо молчали. Никто из них не сомневался относительно того, где именно хотят «поосмотреться» сестра с зятем. Далекая крыша родительского домика приветливо алеет черепицей. А Вера, посадив ребенка в коляску, растерянно мечется от брата к брату, бестолково подсказывая дочке:

— Милунка, улыбнись дяде! Покажи дяденьке зубки, ну, покажи! Гляньте: у нее уже три зубика! Ты кто? Скажи скорей, кто ты? Мамина умница-разумница! Ну, скажи — ум-ни-ца!..

Братья принужденно улыбаются, смущенно покашливают. Одна Квета старается поддержать разговор, задавая обычные вопросы: сколько времени Милунке, сидит ли она уже, а может, даже ходит? Но в конце концов умолкла и она, только Милунка в своей колясочке все еще надеялась установить взаимопонимание и улыбалась всем щербатым ротиком. Скоро, однако, даже эта малышка поняла, что с родственниками шутки плохи, и стала засыпать. Головка ее моталась на ходу из стороны в сторону.

Зять первый взялся за скобу калитки в маленький палисадник перед домом. А калитка не открылась. Подергал — никакого результата.

— Но они должны быть дома! — удивился Франтишек.

Зять выразил свое изумление свойственным ему лапидарным стилем:

— Не от нас же заперлись!

Он еще раз, сильнее, дернул калитку, она по-прежнему не поддалась. Никто ничего не понимал; но в какой-то момент взгляды всех вдруг сошлись на одной точке, и перед ними будто занавес поднялся: на доме — щиток с государственным гербом, а под гербом казенной синей краской выведено:

Один за другим повернулись родственники к Франтишку, который — единственный из присутствующих — строил дом от начала и до конца. Во взглядах их сначала была мольба, словно от него ждали спасения, потом — подозрительность, будто именно он затеял такую дурацкую шутку. А потом все отвернулись с негодованием, как если бы он был во всем виноват.

А из окна соседнего новенького коттеджа всю эту сценку наблюдала какая-то женщина. Она развалилась на подоконнике, ее тяжелые груди свесились за карниз. Насытившись зрелищем растерянности, она лениво окликнула семейство:

— Вам Шандеров, что ли?

Братья закричали наперебой:

— Да, да, именно!

— Так они переехали.

После долгой паузы, во время которой братья наслаждались видом необыкновенно крупных грудей соседки, а она — их замешательством, Франтишек сообразил спросить:

— Куда?

— А в новый дом от госхоза.

Зять еще в отчаянии крикнул:

— Чего ради?!

Но Франтишек уже начал понимать. Взяв Квету под руку, он сказал:

— Ну вот и поосмотрись тут хорошенько.

Женщина в окне на вопрос зятя только плечами пожала. У Кветы дрогнули в усмешке губы. Пошли к новым жилым домам госхоза — растянулись теперь парами, друг за другом, словно гуси. Франтишек первый подошел к аккуратному коттеджу с палисадником и, положив руку на скобу калитки, подождал остальных. И тогда погрозил братьям и сестре кулаком — как в ту пору, когда они были маленькие, а он — старший и самый сильный.

— Будете держать себя как ни в чем не бывало! Мы ничего не знаем. И знать не хотим.

Поскольку теперь уже все равно ничего не поделаешь, то к радостному подчинению былому Франтишкову авторитету присоединился и зять.

Когда они ввалились в кухню, у Франтишка возникло чувство, будто все это он однажды пережил. В кухне пахнет майораном, чесноком, свежим кофе и ромом. На подоконнике, на длинной доске, остужаются свежие колбасы. За столом — губы в сале — пируют отец с матерью, французские дядя с теткой и кузены Роже с Франсуа. Их обслуживает, слегка пошатываясь, Псотка. Зря Франтишек восстанавливал свой авторитет. Все тут уже сильно навеселе. Мясник Корейс, спиной к гостям, меняет пластинки на патефоне. Шумные приветствия, звучные поцелуи, растроганные поздравления, возгласы восторга при виде подарков — все перекрывает песня «Пойдем с нами, девушка, в поход, сколько радости в походе тебя ждет». Вместо того чтобы спросить, как это родители решились бросить дом, представляющий такое солидное состояние, зять ни к селу ни к городу осведомляется у отца:

— А вы, стало быть, свинью резали? Я-то думал, вы больше не держите…

— Да купили мы… — начал отец с глуповатой улыбкой и, не зная, что сказать еще, обернулся к своей сестре; та за него закончила:

— Уговорились мы — давайте, мол, сложимся, да и купим свинью ко дню рождения. Кому нынче охота выкармливать, навоз убирать, подстилку менять? Коли теперь все по большому счету пошло — пускай же и праздник большим будет!

Зять сидит — в одной руке тарелка с остывающим бульоном, в другой большая рюмка рому. Он заливает утраченную иллюзию и, обжегши глотку, торопится остудить ее хлебом с жирным мясом. Мать Франтишка сидит на кровати в углу кухни, обнимает Квету, то слезы утирает, то что-то рассказывает девушке. Она одна еще сохраняет ясную голову. Голос ее монотонно жужжит среди громких восклицаний и звучного чавканья:

— Отдали мы наш домик государству со всеми потрохами. А то, бывало, кто к нам ни придет, сейчас жалеть принимается. Мол, люди, да вы и жить-то как следует не умеете! Просто перетащили Жидов двор на сотню метров в сторонку. А знаете, сколько хлопот с таким домом? Что ни год — какой-нибудь ремонт…

И мать, как зачарованная, подводит Квету к калориферам. Нежно погладив холодные ребра, объясняет тоном актера-любителя:

— Центральное отопление!

Потом — осторожно, торжественно — трогает тумблер электрической плиты:

— Плита!

И снова уводит Квету к кровати, и Квета снова садится, как послушная девочка.

— На что новый дом, когда ты стареешь? Одна злость. Чтоб там все тебе на голову падало. Поверите ли — люди здесь даже судятся из-за домов! Родители с детьми, дети между собой. Вот до чего в нашем Уезде докатились!

Благо неимущему!

Мать любовным взором окидывает насыщающуюся семью:

— Это я не о своих детях. Вы их еще не знаете. Они друг за дружку жизнь отдадут.

Узкую грудь матери распирает гордость; мать снова всплакнула. Готова пустить слезу и Квета. Но она не знает, плакать ей или смеяться! Всхлипнет коротко разика два — и опять счастливо улыбнется. Дядя, углядев эту сентиментальную парочку на кровати, так стукнул кулаком по столу, что задребезжали ножи, стаканы, тарелки, бутылки:

— Бабы! А ну-ка, бабы!..

Тут все бросились к Квете, предлагая ей хлеб, колбасу, горчицу, бульон, мясо… Мать Франтишка робко извиняется. Только когда Квету плотно забаррикадировали мисками и тарелками, дядя утихомирился. Воспользовавшись минуткой тишины, он предложил веселой компании спеть французскую песенку. Предложение принимается с восторгом; дядя, постучав вилкой о тарелку, хлебнул рому и затянул превосходным баритоном:

Пение он сопровождал звяканьем вилки о тарелку, а когда все уловили ритм, тоже схватили свои приборы и во всю мочь застучали по чашкам и крышкам. Тетка всплеснула руками и плюнула:

— Поросенок! Хорошо еще, никто не понимает…

Ах, как жалеет Франтишек, что не приехал днем раньше. Как сладко похрапывал бы на полу, под жужжанье родных голосов, вспоминающих былое! Но наступает пора прощаться. Квета переходит из объятий в объятия, а Франтишка будто и на свете нет. Мать гладит Квету по лицу, дядя шлепает ее по задочку, тетка вскрикивает: «Бесстыдник!» — и даже старая Псотка влепляет ей на шею слюнявый поцелуй.

На станции Квета, очарованная семейным торжеством, вздохнула:

— У тебя самые замечательные на свете родители! — И помолчав немного: — Если мы хоть капельку, хоть чуть-чуточку будем на них похожи…

— То в их возрасте пойдем с сумой, — трезво перебивает ее Франтишек.

В Праге у них остается немного времени до отхода последнего поезда в северном направлении, и Квете жалко терять это время попусту. Она ведь впервые в столице. К удивлению Франтишка, она вдруг спрашивает:

— Успеем мы заехать к твоему другу?

— С чего это тебе в голову пришло?

— Хочется посмотреть, что такое кооперативная квартира.

— Чтоб ты потом упрекала меня, что мне она не по карману?

Квета ладонью закрыла ему рот, но Франтишек уже изучает расписание. Окончив, он хватает Квету за руку и тащит к выходу.

— Получай, что хотела! Если мы у него не застрянем, то успеем к поезду.

По пути, в трамвае, Франтишек показывает Квете знакомые здания, памятники, парки. Квета слушает благодарно, но, как ни стараются оба, хорошее настроение улетучилось. Квета жалеет, что расстроила Франтишка, а тот злится, зачем ее послушался. Они выходят на конечной остановке, и, чтоб уж все было окончательно испорчено, случается так, что Франтишек долго не может отыскать нужный дом. Облик нового квартала меняется с каждым днем. Квета дергает его за рукав:

— Вернемся!

Но он с растущим чувством злорадства упрямо отказывается:

— В крайнем случае уедем ночным поездом, и прямо на работу!

Наконец он нашел дом, о котором может с уверенностью сказать, что именно здесь живет его приятель. Они поднялись на второй этаж, и Франтишек с непринужденностью столичного жителя нажал кнопку звонка. Дверь тотчас отворилась — на пороге стоит седоватый мужчина средних лет, в тщательно отутюженных брюках, в белой рубашке при пестром галстуке. Вопросительно, но твердо смотрит он на Франтишка с Кветой, которые совсем растерялись и робко отступили от двери. Франтишек пробормотал извинения, но, еще раз взглянув на номер квартиры, на дверную дощечку, недоуменно тряхнул головой. Незнакомый мужчина усмехнулся:

— Вам пана Яна Моравца?

Франтишек кивнул. Незнакомец говорил с сильным иностранным акцентом.

— Пан Моравец сдал квартиру мне с моей семьей, а сам живет у родителей. Могу дать его адрес. Я работаю здесь… временно… — Иностранцу все труднее подыскивать нужные слова. — По лицензии, — выговорил он наконец и нисколько не удивился, когда Квета прыснула.

— Разве он не женат? — спросил Франтишек, сам не понимая, зачем задал этот дурацкий вопрос.

— Дело семейное — не могу быть полезным. Так адрес?..

Франтишек отказался от адреса и, еще раз извинившись за беспокойство, откланялся.

— Я очень рад, что сделал по-твоему, — сказал он, когда они вышли на улицу.

— Что-то не понимаю…

— Зато я понимаю!

Остановившись, он взял Квету за отворот плаща и принялся подсчитывать:

— Обычная плата за аренду квартиры — крон пятьсот в месяц. Это шесть тысяч в год. Но для иностранцев, наверное, дороже. Скажем, вдвое. Это уже двенадцать тысяч. Причем пальцем о палец ударять не надо! А может, этот господин и вовсе валютой платит — тогда не знаю. Мы с тобой в таких расчетах, пожалуй, ничего не смыслим.

Квета рада, что Франтишек уже не сердится, и на всякий случай помалкивает, чтоб не сболтнуть лишнего, а еще и потому, что знает она, сколько лет приятели прожили вместе.

В купе ночного экспресса Франтишку не сидится. Чуть ли не половину пути, а может, и дольше, он простоял в коридоре, прижавшись лбом к холодному стеклу окна. Меж тем Квета заснула. Посреди купе валяются ее туфельки, сама она свернулась клубочком на свободном сиденье. Франтишек разбудил ее, только когда длинная череда фонарей вдоль стены химического завода озарила темное купе.

— Уже приехали? — удивилась Квета, поспешно обуваясь и натягивая плащ.

Спросонья разговаривать не очень-то охота. Город тих, лишь монотонно гудят вентиляторы над откидными рамами в окнах шоколадной фабрики. Франтишек и Квета невольно прибавляют шагу. Скорей бы домой! Вдобавок им холодно. Наконец добрались.

Зажгли свет в своей чистой, проветренной квартире. Франтишек стоя просматривает служебные бумаги с грифом Национального комитета, которые в их отсутствие кто-то подсунул под дверь прихожей. Квете показалось, что одну из этих бумаг он рассматривал дольше других. Встав на цыпочки, она заглянула ему через плечо. Франтишек быстро перевернул листок, но, подумав, сам подал его Квете. Она медленно прочитала:

— Удастся вам что-нибудь найти для нее? — с любопытством спросила Квета.

Франтишек промолчал, загадочно усмехаясь; это насторожило Квету:

— Ты с ней знаком?

Франтишек кивнул.

— Я сделаю для нее все, что будет в моих силах. Это одна такая бедная девчонка…