Октавиан Август. Революционер, ставший императором

Часть вторая Гай Юлий Цезарь (Октавиан) 44–38 гг. до н. э

V

Наследник

У Октавиана… достаточно ума, достаточно присутствия духа, и он, казалось, будет относиться к нашим героям так, как мы хотели бы. Но насколько следует верить возрасту, насколько имени, насколько наследству, насколько воспитанию, – требует большого обсуждения. Отчим, по крайней мере, полагал, что – нисколько; его я видел в Астуре. Но все же его следует вскармливать и, самое главное, отвлекать от Антония.

Цицерон. Письма к Аттику. XV. 12. 2 (июнь 44 г. до н. э.)

Внучатый племянник Юлия Цезаря в мартовские иды находился далеко от Рима, поскольку в конце 45 г. до н. э. диктатор отослал его продолжать образование. Для молодых аристократов было обычным делом служить в качестве контуберналов, т. е. «товарищей по палатке», под началом какого‑либо родственника или друга семьи, получившего командование в провинции. Они жили с наместником и членами его штаба, наблюдая за его действиями, так же как они делали это в Риме, сопровождая родственников на Форуме. Юлий Цезарь предполагал взять Октавия с собой в поход на Парфию, чтобы тот таким образом приобрел необходимый опыт. Молодому человеку предстояло отправиться в Македонию, где находилось шесть легионов и значительные вспомогательные силы, готовившиеся принять участие в войне на Востоке. Это была лишь одна часть огромной армии, которую Юлий Цезарь собрал, чтобы отомстить парфянам за Красса, однако наиболее крупные силы весьма кстати дислоцировались в Италии, что делало пребывание в Греции еще более выгодным. Во время подготовки к войне Октавий не забывал и об искусстве политика, покоившемся на двух столпах общественной жизни. Греческие преподаватели риторики ценились особенно высоко, и молодые аристократы часто ездили в Грецию для обучения.[150]

В течение четырех месяцев Октавий, его друзья и сопровождающие лица жили в Аполлонии на западном побережье Македонии. Город был удачно расположен в стратегическом отношении на via Egnatia (Эгнациевой дороге), крупной магистрали, построенной во II в. до н. э., чтобы пересекать весь Балканский полуостров до самых берегов Эгейского моря. Город немало выиграл от щедрости Юлия Цезаря и тепло принял его внучатого племянника. Зимой Октавий занимался постановкой голоса, практиковался в ораторском искусстве, смотрел на тренировки и учения воинов и сам участвовал в них. Помимо легионов он тренировался и с конницей, состоявшей из неграждан – давать ее отряды под командование молодых аристократов было обычным делом. Эти конные части, по‑видимому, должны были сыграть важнейшую роль в операциях против кавалерии парфянского царя.[151]

Чтобы новости из Италии достигли восточных берегов Адриатики, требовалось время, и письмо от матери Октавия попало туда не ранее конца марта, привезенное скорее всего одним из домочадцев или людей, как‑то связанных с их семейством. Атия написала о событиях мартовских ид, по‑видимому, сама, поскольку сообщила только о самом факте убийства. Письмо было лишь частью того, что следовало передать – посланцу нередко поручали сообщить дополнительные детали и трактовки, однако в данном случае он знал немногим больше. Доставивший письмо покинул Рим немедленно и спешно отправился в путь, а потому не знал о том, что произошло после мартовских ид. Как и Атия, он мог рассказать лишь о том шоке, который вызвало случившееся, состоянии неопределенности после этого, страхе перед новыми вспышками насилия, жертвами которых вполне могли стать родственники диктатора. Мать уговаривала Октавия возвратиться в Италию как можно скорее и как можно незаметнее.

Юноша отреагировал на новости в чисто римской манере и обратился за консультацией к своим товарищам, созвав по этому случаю совет (consilium), аналогичный тем, с которыми совещались магистраты и наместники провинций. Двое из членов consilium’a нам известны по именам – Квинт Сальвидиен Руф и Марк Випсаний Агриппа, и они еще не один год будут соратниками Октавия. Оба происходили из той же среды, что и отец Октавия, принадлежа к верхушке италийских городов. Возможно, Сальвидиен был несколько старше, тогда как Агриппа являлся практически сверстником Октавия и наверняка воспитывался вместе с ним с ранних лет.[152]

Когда распространилась весть о гибели диктатора, военные трибуны и центурионы легионов, располагавшихся рядом, явились с визитом, выражая свои симпатии к Октавию, возмущение действиями убийц и предлагая помочь внучатому племяннику Цезаря. Утверждение, будто они готовы были передать себя под его командование и выступить маршем на Рим, вероятно, является преувеличением, однако в их благорасположении к Октавию сомневаться не приходится. Все шесть легионов, стоявших в Македонии, были сформированы Юлием Цезарем после битвы при Фарсале в 48 г. до н. э., и каждый командир в них получил свое назначение или одно‑два повышения с одобрения диктатора. Возможно, некоторые служили прежде под его командованием в других легионах. Воспоминания о прежних милостях усиливались и жаждой щедрых наград в будущем. Войны на Востоке были известны тем, что давали возможность поживиться за счет огромной добычи в богатых царствах тех краев. Юлий Цезарь имел репутацию удачливого полководца, никогда не проигрывавшего войн, и чрезвычайно щедрого, когда дело доходило до раздела трофеев. Помимо воинов к Октавию явились представители города, также выразившие ему свое расположение и готовность обеспечить его безопасность.[153]

От римского аристократа ожидали, что он будет спрашивать совета от членов consilium’a, но затем, взвесив все уже самостоятельно, примет решение. Октавий решил плыть в Италию, а не ждать новых вестей, и озаботился относительно кораблей для переправы своей свиты и прочих сопровождающих лиц. Возможно, он зашел в какой‑то малозначительный порт на побережье Калабрии, прежде чем высадиться в гавани Брундизия (нынешний Бриндизи). Вскоре стала проясняться ситуация в Риме.[154]

После первоначального шока, вызванного убийством, некоторые сенаторы начали восхвалять заговорщиков, однако простонародье в своей массе не проявило энтузиазма по этому поводу. Речи Брута и других особого впечатления не произвели, так же как и раздача денег – впоследствии историк Аппиан ехидно отметит такой парадокс: от избирателей, которых можно было подкупить, ждали, что они сплотятся в борьбе за свободу. Заговорщики вели себя пассивно и утратили инициативу, так что 17 марта именно Антоний как консул собрал сенат. Брут, Кассий и другие, не чувствуя себя в безопасности, на заседании не присутствовали и по‑прежнему оставались на Капитолии. После долгих споров удалось прийти к определенному решению: подавляющее большинство приняло предложение Цицерона о даровании заговорщикам амнистии, все решения и мероприятия Юлия Цезаря оставались в силе. Компромисс был сколь нелогичен, столь и необходим. Диктатор назначил большинство магистратов, и если бы его решения оказались отменены, то, вероятно, никто из назначенных не смог бы законно занимать свои должности – включая Брута, Кассия и Антония. Подобным же образом ни одно провинциальное командование не могло бы считаться легальным, так же, как и новые законы, так что земля, предназначенная ветеранам и другим поселенцам, им бы не досталась. Восстановление республики грозило немедленно погрузить государство в хаос до новых выборов, и каждый закон или постановление пришлось бы принимать заново.

Юлию Цезарю по предложению его внучатого племянника декретировали общественные похороны. Они состоялись в центре Форума – скорее всего 20 марта. Руководил всем Антоний, он же произнес надгробное слово. Наши источники расходятся в том, как долго и что именно он говорил, однако в отношении результата сомнений нет. Антоний показал толпе тогу диктатора, пронзенную кинжалами и забрызганную кровью, в то время как его восковую статую укрепили благодаря особому крану, подобному тем, что использовали в театрах, и поворачивали так, чтобы показать зрителям все двадцать три раны. Консул зачитал завещание диктатора, согласно которому обширные сады за Тибром становились общественным достоянием, а каждый гражданин должен был получить по 75 денариев (или 300 сестерциев) в дополнение ко многим благодеяниям в прошлом. Людей охватил гнев, когда они узнали, что наследником второй очереди объявлен Децим Брут. Ярость толпы дошла до того, что она стала нападать на дома заговорщиков и тех, кто им сочувствовал. Плебейский трибун и близкий друг Юлия Цезаря по имени Цинна был убит толпой, которая ошибочно приняла его за одного из заговорщиков с тем же когноменом. Подобно другому популярному персонажу, Клодию, Юлия Цезаря кремировали прямо на Форуме, скамейки и другие способные гореть предметы свалили в кучу, чтобы устроить погребальный костер. Заговорщики уже не чувствовали себя в Риме в безопасности и в ближайшие дни покинули город.[155]

В завещании также Гай Октавий назывался наследником трех четвертей огромного личного состояния диктатора с обычной в таких случаях оговоркой, что он как наследник примет также и имя Юлия Цезаря. Завещание было составлено 15 сентября 45 г. до н. э. по возвращении из испанского похода, и нет признаков того, что Октавий или кто‑либо из его близких родственников знал о его содержании. Молодой человек явно был в фаворе у двоюродного деда, который, несомненно, считал его более способным, нежели племянников. Однако важно помнить, что Юлий Цезарь отнюдь не собирался умирать так рано. Позднее Цицерон утверждал, что диктатор не вернулся бы из восточного похода, но нет оснований думать, что эта точка зрения получила распространение и может считаться правдоподобной. Не было уверенности, что Октавий переживет двоюродного деда, поскольку юноша страдал от сильных приступов болезни, которая и задержала его отъезд в Испанию в 45 г. до н. э., да и не похоже, что он обладал крепким здоровьем. Если бы молодой человек выжил в суровых условиях похода, под парфянскими стрелами, и подавал новые надежды, то Юлий Цезарь, возможно, выказывал бы ему более явные знаки внимания. Здесь мы опять попадаем в область предположений по поводу планов диктатора.[156]

Усыновление воспринималось римлянами очень серьезно, и усыновленный в отношении намерений и целей становился таким же, как и родной сын, поддерживая в дополнение к новым также и те полезные связи, которые доставались ему от его настоящей семьи. Такое усыновление могло произойти только при жизни отца. Это породило длительную научную дискуссию о том, какой именно статус получал Октавий по завещанию Юлия Цезаря. При этом в значительной степени упускается из виду главное. Октавий становился главным наследником имущества двоюродного деда и принимал его имя. Власть же, должности и почести последнего давались только лично и не передавались по наследству. Однако он был сенатором, который укрепил престиж своего рода и удерживал его на небывалой высоте. От молодого человека, наследовавшего богатства и имя Юлия Цезаря, неизбежно ожидали, что он приумножит успехи фамилии на политическом поприще. Разумеется, не обязательно было их добиваться немедленно, но со временем, по достижении соответствующего возраста ему бы просто надлежало вступить в политическую жизнь и показать себя достойным имени Цезаря.

Если Октавий принимал наследство, к чему его никто не принуждал, это было делом добровольным, то он тем самым обязывался соответствовать возлагавшимся на него политическим ожиданиям, связанным с его новым именем. Различие между основным наследником и сыном не отличалось ясностью, даже если речь не шла о полном усыновлении. Существенные различия возникали в силу некоторых технических деталей. Сын, родной или усыновленный, наследовал права отца надо всеми его вольноотпущенниками, а у Юлия Цезаря их было немало, причем зачастую весьма богатых, которым надлежало поддерживать его как своего патрона, голосуя за него, предоставляя в его распоряжение имевшиеся у них средства. Без официального усыновления Октавий едва ли смог бы получить законные права, хотя это не означало, что некоторые или все вольноотпущенники диктатора не выбрали бы его своим патроном.[157]

В Брундизии Октавий получил одно письмо от Филиппа, а другое – от Атии, которые к тому времени уже знали об условиях завещания. Они также сообщали, что гнев народа против заговорщиков, несмотря на объявленную амнистию и сохранявшуюся поддержку со стороны многих сенаторов, по‑прежнему велик. Однако кровавой бани не произошло, как и нападений на семью Юлия Цезаря с целью мести. Это, впрочем, отнюдь не значило, что молодой человек мог чувствовать себя в безопасности, вступая в политику как наследник Юлия Цезаря. Он был на десять с лишним лет моложе возраста, установленного для занятия должностей и вхождения в число сенаторов, однако имя Цезаря должно было притягивать внимание и наверняка навлекало на него вражду, с которой ему предстояло бороться, чтобы взять верх или просто хотя бы выжить. Его отчим уже подумывал о выборах своего сына в консулы на 41 г. до н. э., где ему пришлось бы соперничать с Брутом и Кассием, и не был заинтересован в том, чтобы Октавиан слишком рано начинал карьеру. Его мать проявляла меньше колебаний, но в целом тоже предпочитала осторожность. Наши источники могут преувеличивать, ибо относятся к более позднему времени и основываются преимущественно на воспоминаниях Августа. Образ молодого героя, отказавшегося следовать советам более опытных старших родственников, имел давнюю литературную традицию, начиная от Ахиллеса и кончая Александром Великим. У Аппиана Октавий даже цитирует, обращаясь к Атии, слова Ахиллеса к его матери Фетиде из «Илиады».[158]

Это отнюдь не означает, что не стоило быть осторожным, и по крайней мере в письмах Октавия призывали не спешить. Независимо от того, какие детали содержали эти рекомендации, решение принимал он сам. Во всем, что он предпринимал, он исходил из собственных честолюбивых помыслов, уверенности в своих силах и самомнения. Возможно, с самого начала Октавий был убежден, что сможет одолеть всех соперников, даже старше и опытнее его, хотя ни один опытный наблюдатель не мог предсказать того, как будут развиваться события в последующие годы и его участие в них.[159]

Если Октавий и колебался с принятием наследства и имени, то очень недолго. В восемнадцать лет он перестал быть Гаем Октавием и отныне назывался Гаем Юлием Цезарем. От него ожидали, что он не забудет о своем первоначальном имени и добавит к Цезарю «Октавиан». Однако он не сделал этого, хотя время от времени враги называли его так, чтобы напомнить о темном происхождении его рода. Как говорилось во введении, мы будем называть его не Октавианом, как ныне делается, а Цезарем, поскольку это имя использовал он сам и так называют его в античных источниках. Власть этого имени весьма повлияла на дальнейшее развитие событий.[160]

Рим

Молодой Цезарь и его свита отправились из Брундизия в Рим. При обычных условиях такое путешествие заняло бы девять дней или более того. Друзья обращались к нему по новому имени, и уже, возможно, был отправлен гонец в провинцию Азия, чтобы завладеть частью военный казны, которую Юлий Цезарь приготовил для парфянского похода. Наследник диктатора и его свита достигли Рима в первой половине апреля – несомненно, продвигаясь в ускоренном темпе. Цицерон находился за пределами города, когда 10 апреля расспрашивал в письме, «каков был приезд Октавия – не было ли выезда навстречу ему, нет ли какого‑либо подозрения насчет переворота?», однако ясно: оратор не ожидал, что произойдет нечто важное. Визит оказался кратким и не имел особого влияния на события. Антоний велел молодому Цезарю подождать какое‑то время, прежде чем удостоил его короткой и прохладной аудиенции в садах у своего дома на Палатине – бывшего дома Помпея. Консула осаждали толпы просителей, и он был слишком занят их делами, чтобы рассматривать юношу как выгодную для него с политической точки зрения персону или даже просто значимую. Стремление молодого человека получить все состояние Юлия Цезаря совершенно не устраивало Антония, которому требовалось сделать очень много, и все доступные средства были совершенно необходимы ему для укрепления собственных позиций. 12 апреля Цицерон оценил запрашивавшееся сообщение о прибытии Цезаря как несущественное.[161]

Оставив Рим, восемнадцатилетний юноша поехал теперь в Кампанию, направляясь в Неаполь. По пути он нашел время поговорить кое с кем из многочисленных ветеранов диктатора, поселенных в этих краях. 18 апреля он встретился с Луцием Корнелием Бальбом, испанцем из Гадеса (нынешний Кадис), который стал римским гражданином, сражаясь под командованием Помпея,[162] а потом присоединился к штабу Юлия Цезаря. Он служил ему в Испании и Галлии, однако все больше играл роль политического агента в самом Риме, сглаживая углы при закулисных сделках и действуя как советник. Установление контакта с таким влиятельным и богатым политиком и признание с его стороны обеспечивали ощутимое преимущество. Позднее в тот же самый день Бальб сказал Цицерону, что молодой человек полон решимости принять наследство.[163]

Несколько дней спустя Цицерон встретился с молодым Цезарем, который находился на вилле своего отчима под Путеолами на берегу Неаполитанского залива, рядом с загородным домом самого оратора. Он писал своему другу Аттику: «С нами здесь почтительнейший и дружественнейший Октавий, хотя его люди приветствуют его Цезарем, но Филипп этого не делает, и я тоже».

Это было второстепенное место в письме – оратор больше пишет об угрозе, нависшей над заговорщиками, и о презрении к решениям Антония как консула. Пока Цицерон просто не считал восемнадцатилетнего юнца важной фигурой. В отличие от супруга Атия называла своего сына Цезарем. Филипп не принимал открыто ни той, ни той другой стороны, однако явно не противодействовал пасынку в его честолюбивых помыслах и даже начал понемногу помогать ему. То же самое, видимо, можно сказать и о муже Октавии Марцелле, хотя он оставался в то время в добрых отношениях с заговорщиками. Годы гражданской войны добавили к естественным потерям новые, свою роль сыграли и многократные консульства сначала Помпея, а затем Юлия Цезаря, так что в живых осталось лишь семнадцать консуляров (бывших консулов) и некоторым из них недоставало сил и желания вести деятельную политику. Было всего несколько крупных политиков, способных управлять республикой и удерживать в своих руках связи патроната, которые позволяли сохранять римский мир как единое целое. Смерть Юлия Цезаря осложнила ситуацию, поскольку он занимал центральное место в гигантской системе патроната, и никто не мог заполнить образовавшуюся пустоту. Его сторонники были связаны с ним лично и не составляли группы связанных между собой лиц.[164]

Марк Антоний являлся консулом, хотя ему было только сорок лет – возраст, недостаточный для занятия этой должности. Суффектом, или консулом‑заместителем, Юлий Цезарь назначил Публия Корнелия Долабеллу, чтобы передать ему полномочия после отъезда на войну с Парфией. Долабелле было тридцать или около того, что представляло собой даже более вопиющий пример нарушения традиции. Несмотря на это, никто не выразил недовольства, когда он появился со всеми знаками власти и в сопровождении ликторов после мартовских ид. Оба консула поддерживали Юлия Цезаря, но то же можно сказать и о некоторых заговорщиках. Оба также имели репутацию людей безрассудных и экстравагантных. Более важно, что оба, как о том знали, ненавидели друг друга, – несмотря на желание Юлия Цезаря, Антоний попытался заблокировать избрание Долабеллы, прибегнув даже к манипуляциям религиозного характера и утверждая, будто слышал гром во время голосования, что делало его не имеющим юридической силы. В прошлом соперничество и вражда между магистратами помогали предотвратить сосредоточение в руках кого‑либо из них слишком большой власти в республике.[165]

Марк Антоний вошел в историю как прямодушный, простой солдат и преданный военачальник Юлия Цезаря, а потому нелегко понять, что скрывается за этой карикатурой и каким человеком он был на самом деле. Он, несомненно, подавал себя прежде всего как воин, похваляясь своим происхождением от самодовольного полубога Геркулеса, так же как Цезарь – от Венеры. Антоний часто отращивал бороду, как у этого героя, в отличие от всклокоченной щетины у чуждых условностей молодых аристократов, многие из которых поддерживали Катилину, высоко подпоясывал тунику, чтобы выставить напоказ свои мускулистые ляжки, и носил меч даже в пределах города, где такое не считалось приличным. На монетах мы видим человека с бычьей шеей и тяжелыми чертами лица, что подтверждает описания дородного человека, изо всех сил демонстрировавшего свою агрессивную мужественность. Его красноречие отличалось энергичностью в процветавшем тогда азиатском стиле, не нравившемся Цицерону.[166]

Антонии являлись знатным плебейским родом. Дед Антония был одним из самых знаменитых ораторов своего времени, сделавшим блестящую карьеру, включая достижение консульства и цензуры. Видное положение недешево обходилось в то жестокое время, и его убили по приказу Мария во время гражданской войны. О его сыне римляне были куда менее высокого мнения, в лучшем случае в нем видели благонамеренного глупца, в худшем – неисправимого прожигателя жизни. Исходя из родового имени и, видимо, из уверенности в его безобидности, сенат в 73 г. до н. э. принял решение вручить Антонию особое командование для борьбы с пиратами, хотя ему не выделили и малой доли тех ресурсов, которые для этой цели шесть лет спустя получил Помпей. Результатом стала вполне предсказуемая неудача, и Антоний умер еще до возвращения домой. Его вдова позднее вышла замуж за Лентула, одного из катилинариев, казненных в 63 г. до н. э., так что Антоний лишился и отца, и отчима в возрасте чуть более двадцати лет, и это отнюдь не побуждало его испытывать теплые чувства к республике.[167]

Аристократ до мозга костей, Антоний считал, что достоин славы и почестей, и не видел необходимости уважать общепринятые нормы поведения. Его отец оставил после себя огромные долги, значительная часть родового имущества оказалась настолько обременена ими, что Антоний отказался от нее. Не видя необходимости в благопристойном поведении, он провел молодость, услаждая себя вином и женщинами, не сдерживая своей склонности к роскоши, несмотря на такую прозаическую причину, как нехватка денег. Долги Антония были колоссальными, однако, как мы видели, стиль его жизни не являл собой чего‑то необычного для того времени. Вступив в политическую жизнь необычно поздно, он служил в Сирии, Иудее и Египте, прежде чем присоединился к Юлию Цезарю в Галлии. Он не участвовал в большей части походов на ее территории, но зато сражался на заключительном этапе великого галльского восстания, кульминацией которого стала тяжелая осада Алезии летом 52 г. до н. э. Приняв сторону Юлия Цезаря в гражданской войне, Антоний был с ним во время италийской кампании, а также в заключительной фазе операций в Македонии, командуя левым крылом в битве при Фарсале. Более в битвах гражданской войны он не участвовал.[168]

Сообщения о военных достижениях Антония на самом деле не особенно впечатляют. Лично храбрый, он имел мало опыта самостоятельного командования в сколь‑либо крупных масштабах, и в целом он провел в легионах времени меньше обычного. Тем не менее он изображал из себя великого воина и полководца – Геркулеса, предводительствовавшего армиями, равно как и совершителя более знаменитых подвигов, где являл свою силу, – и этот образ дожил до наших дней. Юлий Цезарь предпочитал использовать Антония скорее на политических ролях, оставив управлять Италией в 49 г. до н. э. и после сражения при Фарсале. Результат оказался не очень удачным. Антоний имел хорошие связи, происходил из лучшего рода, чем многие другие сторонники Юлия Цезаря, однако ему недоставало тонкости. Он объезжал Италию с караваном, в котором его сопровождали на глазах у всех его мать, любовница из числа мимических актрис, а также самая различная публика, которую считали неподходящей для свиты римского магистрата. Антонию нравилась компания актеров и актрис, которые, несомненно, переживали все те же страсти и эмоции, что и их коллеги позднейших времен, но при этом они оставались людьми более низкого социального статуса, кого бы он из себя ни разыгрывал. Сенатору, по общему мнению, не пристало проводить время с людьми такого сорта (многие из них, включая его любовницу, являлись бывшими рабами), однако Антония и на сей раз не интересовали общепринятые нормы. Однажды он сел в свое курульное кресло на Форуме, чтобы начать рассмотрение прошений, однако невероятно мучился из‑за сильнейшего похмелья. Антоний еще не успел закончить дело, как его, измученного тошнотой, вырвало, согласно одному рассказу, прямо себе на колени, согласно же другому, кто‑то из друзей очень кстати подставил ему свой плащ. Уверяли даже, будто он проводил эксперименты с колесницей, запряженной львами вместо лошадей.[169]

Возможно, более серьезными, нежели такое бестактное злоупотребление властью, добытой в результате гражданской войны, стали беспорядки, приведшие к насилиям в Риме и его округе, когда несколько честолюбивых людей, включая Долабеллу, выступили в защиту интересов должников. Когда Юлий Цезарь возвратился, наконец, в Рим, он какое‑то время не прибегал к услугам Антония в общественных делах и обратил внимание на Долабеллу, взяв его с собой в очередной поход. Диктатор вызвал Марка Антония в Испанию в конце кампании, закончившейся битвой при Мунде, и вновь стал демонстрировать расположение к нему. Антоний ездил с ним в его колеснице, в то время как молодой Октавий и Децим Брут следовали за ними во второй. К 44 г. до н. э. избрание Антония в качестве коллеги Юлия Цезаря по консулату, а Долабеллы – его заместителя стали знаками возвращенного доверия и расположения.[170]

Будучи консулами, оба обладали властью до конца года. Они поддерживали Юлия Цезаря, благодаря ему и преуспевали, однако оба были аристократами из почтенных семейств с собственными амбициями. Было бы ошибкой видеть в них просто приспешников Юлия Цезаря, а не людей, добивавшихся особого положения для себя, которые просто считали выгодным для себя поддерживать его. Говорили, что Требоний прощупывал настроения Антония, когда заговор только возник. «Освободители» убили диктатора, чтобы восстановить республику, в которой вновь набрало бы силу соперничество аристократов в борьбе за должности и влияние. Консулы, естественно, являлись частью этой системы, и их поведение оказывало огромное влияние на то, как это соперничество велось (Plut. Ant. 13).

Перемирие с заговорщиками было делом непростым. Антоний и Долабелла ничего не сделали для того, чтобы извлечь выгоду из союза с ними или укрепления позиций Брута, Кассия и других. Независимо от того, что они думали о диктаторе и его убийстве, руководители заговора стали теперь соперниками в борьбе за должности и влияние. Все группировки думали о будущем, поскольку, хотя амнистия и сохранение в силе решений Юлия Цезаря были на тот момент необходимы, такая ситуация не могла продолжаться долго. В свое время и заговорщики, и решения диктатора наверняка стали бы объектом нападок в сенате, комициях или судах. Гражданская война началась в 49 г. до н. э. из‑за угрозы преследований за действия десятилетней давности. Римская система подразумевала, что ни одно решение не является бесповоротным, и оно могло стать незаконным задним числом, из‑за чего никто не мог чувствовать себя в безопасности. Нападки юридического характера могли привести к краху карьеры и делали насилие вполне осязаемой угрозой.

Хаос и его перерастание в конфликт в чьи‑либо интересы не входили. Ни консулы, ни заговорщики не располагали войсками, которые находились бы под их непосредственным командованием. У Лепида, заместителя диктатора, или начальника конницы (magister equitum), был легион, стоявший у городской черты, и он привел группу воинов в город через несколько дней после мартовских ид, однако не имел ни сил, ни воли для того, чтобы добиться с их помощью постоянного преобладания, тем более что его империй формально закончился со смертью диктатора. Антоний сделал так, что Лепид заменил покойного Юлия Цезаря на должности великого понтифика еще до того, как бывший начальник конницы отбыл в Цизальпинскую Галлию и возглавил большую армию, обеспечив себе защиту от любых врагов на тот момент.[171]

Почти сразу же по окончании похорон Юлия Цезаря на месте погребального костра группа энтузиастов установила алтарь. Их предводителя звали Аматием. Он объявил себя внуком Мария и тем самым родственником диктатора по крови, если не по закону. Юлий Цезарь не признал его, и этот человек больше не имел успеха при попытках сближения с членами его обширной фамилии, включая юного Октавия. Ни Антоний, ни Долабелла не испытывали к нему никаких симпатий и приказали разогнать сторонников Аматия, а алтарь – снести. Позднее, в апреле, когда Антоний покинул Рим, чтобы обеспечить себе поддержку среди ветеранов Юлия Цезаря, ситуация обострилась. Долабелла приказал казнить Аматия и многих его сторонников, чем вызвал восторженную похвалу Цицерона. Тем не менее это свидетельствовало о том, что значительная часть населения оплакивала диктатора и возмущалась тем, что против убийц не предпринималось никаких мер. Антоний был готов воспользоваться этим, чтобы ослабить заговорщиков и набрать ветеранов, прежде всего бывших центурионов, однако не хотел, чтобы недовольство приобрело такие масштабы, что он уже не смог бы повлиять на ситуацию. На тот момент у него были сильные позиции, чему способствовало то, что его братья в тот год занимали должности претора и плебейского трибуна, но это являлось лишь временным преимуществом. Антоний, как и все остальные, думал о будущем и стремился защитить себя и сохранять могущество в течение более длительного времени.[172]

Подтверждение решений Юлия Цезаря состоялось 17 марта. О некоторых формально не объявлялось, но о них было широко известно и все их признавали. Антоний в качестве консула, как предполагалось, проконсультируется с наиболее уважаемыми сенаторами, прежде чем каждое из этих решений будет подтверждено. Однако это сочли нецелесообразным, а сам он, вероятно, полагал такое и нежелательным. Слишком много вопросов требовало рассмотрения, и немало просителей со всей империи ждали, что им уделят внимание. Юлий Цезарь не успел разобрать завалы, накопившиеся за время бездействия сената и последующих потрясений гражданской войны, и если смотреть на дело с практической точки зрения, то нет особых сомнений, что Антоний сознавал срочность вопроса. Такая ситуация давала ему блестящую возможность явить свои милости, снискать признательность облагодетельствованных и позднее, возможно, превратить их в своих сторонников. После убийства диктатора Антоний завладел его бумагами и теперь объявил о многих ранее неизвестных решениях Юлия Цезаря, настаивая на их подтверждении. Некоторые выглядели противоречащими тому, что сделал диктатор при жизни. Цицерон заявил, что жена Антония, Фульвия (вдова Клодия), получила взятку от царя Галатии Дейотара, чтобы ее супруг закрепил за ним его властное положение. Позднее оратор метал громы и молнии в Антония за его измышления тех месяцев, а потому нелегко узнать, что же именно тот делал. Даже если Цицерон преувеличивал, все равно он не мог полностью выдумать эти истории.[173]

Антоний наращивал свои ресурсы и укреплял собственную репутацию, чтобы добиться успеха в будущем, а заодно чтобы обеспечить личную безопасность. В долгосрочной перспективе это зависело прежде всего от того, будет ли в его распоряжении большая и преданная армия. Требоний находился в Сирии, Децим Брут – в Цизальпинской Галлии. Брут и Кассий получили наконец под свое управление Сицилию и Азию – провинции, важные для государства, однако не соответствовавшие их достоинству и, что гораздо важнее, не располагавшие военными ресурсами. Антоний и Долабелла совместными усилиями добились того, что Сирию получил последний, заменив Требония, которому поручили ответственность за мероприятия, связанные с Парфянской войной. Антоний прибрал к рукам Македонию с располагавшимися там шестью легионами, хотя один из них он соглашался передать коллеге. Затем он решил, что его брат Гай будет управлять Македонией вместо него, а он, заменив Децима Брута, примет власть над Цизальпинской Галлией, расположенной столь удобно, что обладание ею позволяло держать под контролем Италию, и объединить ее с «Косматой Галлией»[174] – страной, завоеванной Юлием Цезарем. Пять легионов и вспомогательные отряды надлежало передать ему, а его брату предстояло набрать свежие войска. Хотя диктатор ограничил срок пребывания наместников в должности двумя годами, Антоний провел через комиции решение, согласно которому провинция передавалась ему на пять лет, так же как Юлий Цезарь и Помпей получили свои чрезвычайные командования.[175]

Во многих отношениях ситуация напоминала ту, что сложилась в 49 г. до н. э., когда так же никто никому не доверял и вожди сторон сражались просто потому, что считали это необходимым. Брут и Кассий не могли перехватить инициативу, поскольку наблюдали за происходящим со стороны. На первом, занимавшем должность городского претора, лежали обязанности по организации ludi Apollinares – ежегодного празднества и игр, посвященных богу солнца Аполлону. Брут профинансировал мероприятие, выбрал программу и исполнителей, однако понял, что ему слишком опасно возвращаться в Рим, поэтому он отсутствовал. Брат Марка Антония Гай председательствовал во время игр, занимая его место, из‑за чего становилось не очень понятно, к кому испытывает толпа благодарность. Игры прошли отлично, и кое‑кто из публики усердно выкрикивал имя Брута, хотя другие, видимо, выступали против заговорщиков. Вскоре после этого Брут и Кассий покинули Италию и отправились в Восточное Средиземноморье. Со временем они также начали набирать войска. Брут, вероятно, делал это без особой охоты, но разжигал мятеж среди легионов римского народа и нелегально принял командование. Цицерон был склонен видеть в Антонии величайшую угрозу для них и восстановления чего‑то близкого истинной res publica. Он продолжал сокрушаться об ошибке заговорщиков, которые не убили его вместе с диктатором. Оглядываясь в прошлое, он понимал, что «мы проявили отвагу мужей, разум же, верь мне, детей».[176]

Тем не менее Цицерон обращался теперь к молодому Цезарю по его новому имени, и кое‑что из того, что начал делать и говорить восемнадцатилетний юнец, его беспокоило, но мысли оратора гораздо больше занимал Антоний. Он знал, что Долабелла – мошенник, поскольку тот был в недолгом браке с любимой дочерью Цицерона Туллией и после развода не вернул приданое, однако, как только он уехал в провинцию, перестал быть важной проблемой для Цицерона. Антоний представлял собой угрозу как человек, который более чем кто бы то ни было препятствовал восстановлению res publica. Цицерон жаждал мер, способных подорвать его могущество и позволить заговорщикам возвратиться и благоденствовать.[177]

VI

Похвала

Девятнадцати лет от роду по собственному решению и на собственные средства я подготовил войско, с помощью которого освободил государство, угнетенное господством клики.

Деяния Божественного Августа. 1.1

Пер. И. Ш. Шифмана

Молодой Цезарь возвратился в Рим в августе. В последующие годы говорили, что сияние окружало солнце в день его прибытия, иными словами, предзнаменование будущего величия. Брат Антония Луций занимал в тот год должность плебейского трибуна и разрешил молодому человеку говорить на народной сходке. Цицерона впечатлило сообщение о содержании его речи, однако он по‑прежнему не придавал большого значения его персоне. Молодой Цезарь добивался формального признания и получения наследства в полном объеме. Вероятно, пока он не предпринимал прямых нападок на заговорщиков, сосредоточившись вместо этого на защите репутации и почестей отца. По крайней мере, однажды, вероятно, на играх, посвященных богине плодородия Церере, он попытался, в соответствии с постановлением сената, принятым при жизни Юлия Цезаря, выставить на обозрение курульное кресло диктатора и его лавровый венок. Венок был тем самым, который предлагали Цезарю на Луперкалиях и который он отверг; но Антоний этого не позволил.

Он оказался столь же бессилен, когда речь шла о других связанных с Цезарем запросах, особенно в том, что касалось имущества диктатора, и ему отдали совсем мало в монете или вообще ничего. Консул постоянно давал понять, что воспринимает нового Цезаря как помеху. Другие считали его просто беззащитным. Вероятно, имела также место путаница между личным имуществом Юлия Цезаря и тем государственным имуществом, которое находилось под его контролем. Имело место несколько судебных процессов, во время которых оспаривались права собственности на личное имущество, иногда на основании незаконного его захвата во время гражданской войны, и в целом решения выносились не в пользу наследователя.[178]

Молодой человек занимал деньги. Много дали ему Матий и другой банкир, Рабирий Постум, часто ведший дела с Юлием Цезарем. Возможно, также оказали поддержку Оппий и Бальб, чтобы иметь звонкую монету, была продана или заложена часть его собственного имущества, а также имущество диктатора. Филипп и Атия также оказывали помощь, в то время как племянники диктатора, которым досталась четверть его состояния, более или менее добровольно передали ее главному наследнику. Неясно, как быстро удалось собрать деньги, когда прибыла военная казна Юлия Цезаря, приготовленная для парфянского похода. С нею привезли и подати за год с провинции Азия, однако молодой Цезарь утверждал, что передал все государственные средства в казну, а себе оставил лишь личное имущество диктатора.[179]

В следующие месяцы молодой человек много времени потратил на подготовку игр, посвященных победе Юлия Цезаря при Фарсале и его божественному предку Венере Прародительнице. Это была еще одна почесть, декретированная сенатом при жизни диктатора. На сей раз никто не пытался помешать наследнику провести игры. Цезарь решил сочетать это с погребальными играми, устроив гладиаторские бои, звериные травли, пиршества, театральные представления. Многое из этого должно было произойти на Форуме, временные помосты установили на некоторых общественных зданиях. Торжества провели на широкую ногу 20–28 июля. Еще больше заемных денег было использовано для того, чтобы начать выплаты каждому римскому гражданину согласно завещанию Юлия Цезаря.[180]

Во время игр в небе появилась комета. Такие «лохматые» звезды считались зловещими предзнаменованиями близких несчастий. Цезарь или один из его сторонников придумал более благоприятное толкование, объявив, что этот яркий свет – сам Юлий Цезарь, вознесшийся на небо, чтобы присоединиться к богам, и звезду прикрепили к голове статуи диктатора, стоявшей в храме Венеры в самом центре Форума. История прижилась, особенно среди тех, кто чтил его память. Основой этого во многих отношениях являлись полубожественные почести, декретированные покойному сенатом еще при его жизни, и установление ему алтаря, позднее снесенного по приказу консулов. На сей раз не было официальных попыток воспрепятствовать почестям.[181]

Публичные представления и празднества в честь предков были организованы как следует и стали эффективным средством обретения популярности, хотя в данном случае масштабы игр и претензии на божественность далеко превосходили почести кому‑либо в прошлом. Занятие должности плебейского трибуна представляло собой другой хорошо проверенный способ завоевания популярности, и в начале июля, накануне выборов на вакантное место трибуна взамен убитого Цинны, ходили нешуточные разговоры, что Цезарь выдвинет себя кандидатом. Учитывая, что Юлий Цезарь сделал его патрицием еще до того, как объявить наследником, это было незаконно. Конкретные детали случившегося реконструировать невозможно – некоторые историки предпочитают видеть в нем закончившуюся неудачей попытку провести в трибуны своего человека, нежели добиваться этой должности самому, – однако данный эпизод предполагает серьезный просчет в отличие от случая с искусным толкованием появления кометы. Хотя излишне говорить о восемнадцатилетнем возрасте нашего героя, стоит все же помнить, как молод и неопытен он был. Невероятная уверенность в своих силах, владевшая им при вступлении в политическую жизнь, легко переросла в безрассудство. В душе он не сомневался, что в действительности комета предвещает его собственный грядущий взлет. Публичная распродажа имущества и денежные займы не только позволили молодому Цезарю снискать благодарность за устройство игр, но и принесли славу покойному диктатору.[182]

Отношения с Антонием оставались натянутыми, а могущество консула все росло – в конце лета он набрал большой отряд телохранителей из ветеранов‑поселенцев. Многие из них относились к числу бывших центурионов, от которых ожидали в бою решительных действий, а потому они обычно являлись грозными воинами. Опытные командиры должны были оказаться полезными для Антония, если бы тот решился сформировать новые легионы, поскольку эти люди умели организовывать, тренировать рекрутов и командовать ими. Еще более важным являлось их политическое значение. Некоторые центурионы имели всаднический ранг. Однако большинство принадлежало к центуриям высшего класса в comitia centuriata, так что их голоса были очень весомы и важны не меньше, чем сила в бою. Вероятно, в надежде добиться расположения этих людей, а также в целях манипулирования судами, Антоний провел закон, согласно которому некоторые или даже все представители этого класса могли избираться в состав судейских комиссий, образуя теперь третье жюри помимо сенаторского и всаднического.[183]

В отличие от консула Цезарь не имел должности или каких‑либо официальных полномочий. Пока явные сторонники могли субсидировать его, но он не обладал непосредственной политической властью. Матий говорил Цицерону, что лишь помогает мальчику из почтения к Юлию Цезарю. Имя и деньги были его единственными серьезными активами, и с самого начала он использовал и то, и другое, чтобы завоевать благосклонность бывших солдат и офицеров диктатора. Молодой Цезарь сразу начал предлагать по 500 денариев – больше, чем плата обычному солдату за два года, – тем, кто готов был служить ему, и обещал намного больше в будущем. Не приходится сомневаться, что награды центурионам или военным трибунам были значительно выше. Возможно, он также говорил о мести заговорщикам, хотя пока не осмеливался делать это публично. Люди начали брать его деньги и оказывать ему поддержку, однако в то время их было гораздо меньше, нежели у Антония. Все эти ветераны по‑прежнему сохраняли глубокую преданность памяти Юлия Цезаря, за кем бы они ни следовали, и некоторые из бывших центурионов и военных трибунов просили вести себя более дружественно по отношению к наследнику диктатора. Молодой Цезарь стоял за пределами загородок (saepta), поощряя центурии принять закон, передававший контроль над Цизальпинской Галлией Антонию вместо Децима Брута. Тем не менее позднее отношения вновь оказались испорчены, поскольку Антоний заявил, что один ветеран из его охраны был подкуплен, чтобы убить его. Всего лишь немногих римских политиков (наиболее известен из них Помпей) охватил панический страх перед покушением. Хотя, возможно, он не имел под собой никаких оснований. Если смотреть на дело с практической точки зрения, то трудно понять, что именно молодой Цезарь выигрывал от устранения консула. Если он действительно создал заговор с целью убийства, то это только лишний раз свидетельствовало о том, насколько наивно еще он мыслил в этом возрасте.[184]

1 августа тесть Юлия Цезаря, Кальпурний Пизон, осмелился выступить с критикой Антония в сенате. Тон, которым он говорил, был скорее предостерегающим, нежели язвительным, и, что более важно, он не раз выступал в таком духе и раньше. Цицерон находился на пути в Грецию, куда поехал под предлогом помощи сыну с образованием, однако в действительности он бежал от отчаяния и страха перед ситуацией, все более чреватой насилием. Все заговорщики и другие ключевые игроки – такие как Лепид, – покинули Италию. Долабелла вскоре сделал то же, и не осталось носителей империя, которые могли бы оспорить господство Антония над Италией. Многие чувствовали, что постепенно дело идет к гражданской войне, и так же как и в годы, предшествовавшие 49 г. до н. э., особого энтузиазма по этому поводу не наблюдалось. Пизон выступал за подтверждение амнистии, чтобы заговорщики смогли возвратиться и чтобы не пострадал авторитет ни их, ни бывших цезарианцев вроде Антония. Консул не стал отвечать на это выступление насилием, и Цицерон вдохновился надеждами на плоды вновь достигнутого им компромисса. Месяц спустя, 2 сентября, он произнес речь, которая позднее стала известна как первая «филиппика», по аналогии с несколькими речами знаменитого оратора Демосфена, предупреждавшего афинян об угрозе со стороны македонского царя Филиппа. Несмотря на критику недавних действий Антония, Цицерон убеждал его вернуться к духу примирения, который тот продемонстрировал в первые дни после мартовских ид.[185]

Как консул Антоний обладал полномочиями для соответствующих действий, тогда как даже наиболее почтенные сенаторы могли лишь увещевать и давать советы. Он также располагал отрядами вернувшихся на службу ветеранов, отряды которых в то время насчитывали примерно 6000 человек. Первый из македонских легионов высадился в Брундизии, а другие должны были вот‑вот прибыть, так что вскоре в его распоряжении оказалась хорошо организованная армия. Он ответил на критику раздраженно, но не сделал попытки использовать имевшуюся в его распоряжении силу, хотя в частном письме Цицерон выражал уверенность в том, что консул готовит резню. Оратор на какое‑то время опять предпочел держаться в стороне от Рима и народных сходок и начал писать вторую «филиппику» – язвительный памфлет, который так и не был произнесен в виде речи, в котором в пух и прах разносилась репутация Антония и его недавние мероприятия. Пока царило затишье, однако подготовка к войне продолжалась. В начале октября Антоний отправился на юг, к Брундизию, чтобы устроить смотр вновь прибывшим войскам.[186]

К началу сентября, когда он праздновал свое девятнадцатилетие, Цезарь находился в Кампании, набирая войска в поселениях ветеранов диктатора. За несколько недель он смог довести число своих людей до 3000 человек, но снаряжения остро не хватало. Солдаты относились к своим прежним войсковым частям, но к концу года их распределили по воссозданным Седьмому и Восьмому легионам Юлия Цезаря. Во многом так же, как и в войске Катилины, основы структуры этих соединений были заложены на этом этапе в надежде, что новые солдаты со временем пополнят их ряды. Это также дало возможность назначить примерно 120 центурионов и 12 военных трибунов, подтвердив прежние чинопроизводства, а кого‑то даже повысив в звании и тем самым увеличив их статус и жалованье. Этих людей сплотили на данном этапе как награды, так и имя Цезаря, поскольку сам юноша по‑прежнему оставался, если можно так выразиться, неизвестной величиной. Юлий Цезарь вел их к победе и щедро награждал, с годами постепенно привязывая к себе. В полной мере и тем более сразу молодой человек унаследовать эту связь не мог, однако ветераны готовы были предоставить ему с его деньгами шанс. Осуществляя власть больших денег и обещая награды на будущее, молодой Цезарь отправил своих агентов в Брундизий для агитации в легионах Антония.[187]

Между тем в начале ноября девятнадцатилетний наследник диктатора во главе своих отрядов ветеранов, существование которых было явно незаконным, возвратился в Рим, введя в город своих вооруженных сторонников, чтобы решить вопрос об их юридическом статусе. Он планировал на проведение своей акции несколько недель, засыпая Цицерона – и, без сомнения, других видных сенаторов – просьбами об одобрении и открытой поддержке, когда он вступил в город. Цезарь льстил старому оратору, убеждая его «во второй раз спасти res publica», как это уже сделал в 63 г. до н. э. Цицерон признавал, что он ведет себя как те, кто

«Вызов стыдились отвергнуть, равно и принять ужасались.[188]

Однако он (Октавиан. – Прим. пер.) действовал и продолжает действовать очень решительно. В Рим он прибудет с большим отрядом; но он совсем мальчик: считает, что сенат соберется немедленно. Кто придет? Если придут, то кто, при неопределенности положения, заденет Антония?» Однако, признает он, «к мальчику муниципии удивительно расположены» (ad Att. XVI. 11. 6).

Цезарь уверял Цицерона, что хочет действовать законным путем, через сенат, умалчивая о своем отряде вооруженных сторонников, чье существование не было санкционировано властями. Однако Цицерон, у которого не вызывали положительных эмоций ни имя юнца, ни его претензии на видное положение, начал беспокоиться из‑за намерений молодого Цезаря, и особенно из‑за его настойчивости в деле утверждения всех распоряжений диктатора и данных ему почестей. Тем не менее, он по‑прежнему считал, что от него можно избавиться как от человека, у которого «хотя и достаточно присутствия духа, [но] мало auctoritas». Корреспондент оратора, ловкий всадник Аттик, который избегал публичной карьеры, однако сохранял добрые отношения почти со всеми влиятельными людьми в Риме, был несколько более осторожен, заметив, что «хотя этот мальчик и силен и в настоящее время прекрасно обуздывает Антония, все же мы должны ждать исхода». Имя и деньги Цезаря лишили Антония многих потенциальных сторонников, особенно среди ветеранов.[189]

Антоний по‑прежнему находился далеко от Рима, когда туда прибыл Цезарь. Агрессивно настроенный трибун,[190] который начал нападки на консула, открыто привел молодого политика на Форум и созвал народную сходку. Он и Цезарь подошли к храму Кастора и Поллукса, который стоял на открытом пространстве и нередко служил местом проведения сходок и трибутных комиций. Ветераны, не скрывая находившихся при них мечей, несли охрану вокруг своего предводителя, что являлось откровенной демонстрацией не санкционированной властями силы. Трибун говорил первым, вновь обрушившись на Антония, призывая народ сплотиться в борьбе против консула вокруг наследника Юлия Цезаря. Затем и молодой человек произнес хорошо подготовленную речь. Цицерон вскоре получил ее текст, который произвел на него тяжелое впечатление. Восхваляя Юлия Цезаря и его деяния, наследник обратился с жестом в сторону статуи диктатора и заявил, что надеется «добиться тех же почестей, что и его отец». Атака на Антония с целью помешать ему и обеспечить себе наследование, а также враждебное отношение к консулу в целом, возможно, были оратору очень по вкусу, однако они не понравились многим ветеранам. Будучи преданными Юлию Цезарю, они возмущались тем, что его убийцы остались безнаказанными. Именно они, а не Марк Антоний, были в их глазах истинными злодеями.[191]

Консул уже возвращался в Рим, сопровождаемый личной охраной из ветеранов. Первые два легиона, переправившиеся в Италию из Македонии, двигались маршем на север из Брундизия и могли быть задействованы, как только появится необходимость. Антоний не являлся главным врагом для ветеранов, и к тому же он располагал куда бо́льшими силами, нежели Цезарь с его малочисленным и плохо вооруженным отрядом. Если бы дело дошло до схватки, то последние были обречены на поражение. Отдельные ветераны начали в этот момент покидать своего молодого предводителя и расходиться по домам. Широкой общественной поддержки не наблюдалось, в особенности не проявляли энтузиазма видные сенаторы. Ни один сенатор не присутствовал на встрече, за исключением самого трибуна. Цицерона даже не было в городе, и многие другие подобным образом тихо сидели на своих загородных виллах. Разочарованный наследник Юлия Цезаря сделал паузу, отведя оставшихся сторонников в Этрурию для нового набора в другой области, густо заселенной ветеранами диктатора. Производились и другие наборы в тех же самых краях, поскольку бывшие командиры диктатора начали вербовать воинов для Антония.

На этом этапе молодой Цезарь оставался второстепенным персонажем в политической игре. У него были вооруженные сторонники (кроме него, в Италии они имелись только у Антония), но слишком малочисленные, чтобы он начал представлять собой реальную силу. Примечательно уже то, что он вообще был замечен в столь юном возрасте. Тот факт, что несколько его шагов на политическом поприще оказались неудачными, выглядит удивительным только в том случае, если мы примем на веру представление о политическом гении Августа или о силе (и даже о существовании) единой цезарианской фракции. На тот момент своим значением он едва превосходил пустышку лже‑Мария, казненного ранее в том же году (от Мария его отличали только богатство и прочная связь с диктатором), и его можно было убрать с дороги почти с такой же легкостью. Антоний собирался созвать сенат и добиться, чтобы мальчишку объявили врагом народа.[192]

Затем произошло нечто, изменившее все, и молодой Цезарь неожиданно стал одной из важнейших фигур.

Полководец

Первым легионом, достигшим Брундизия, был Legio Martia, названный так по имени бога войны Марса, а за ним вскоре последовал Четвертый. Когда они разместились за пределами портового города, сюда прибыли агенты молодого Цезаря, которых сопровождало множество маркитантов и торговцев – неизбежных спутников всякой римской армии, желавших поживиться за счет легионерских кошельков. Эти агенты нашептывали обещания и раздавали памфлеты в лагере, предлагая уже знакомые подарки в 500 денариев, а теперь сверх того еще и 5000 денариев при выходе в отставку – почти двадцатилетнее жалованье за одну кампанию. Как обычно, вознаграждение для центурионов и трибунов предполагалось значительно большее.[193]

Эти легионы наряду со Вторым и Тридцать пятым, один из которых уже высадился в Италии, а прибытие другого из Македонии ожидалось совсем скоро, были сформированы Юлием Цезарем после его победы в 48 г. до н. э. По крайней мере некоторые из рядовых солдат, видимо, изначально служили в легионах Помпея и сражались против него, хотя сомнительно, что они эмоционально чувствовали себя участниками борьбы. Иное дело командиры. В ходе своих кампаний Юлий Цезарь практиковал продвижение младших центурионов из самых закаленных легионов на более высокие должности во вновь создаваемых частях. Все трибуны и центурионы в каждом таком легионе были людьми Юлия Цезаря, назначенные им и преданные ему. Многие из них наверняка обладали огромным боевым опытом. Ни один из этих легионов не принимал непосредственного участия в военных действиях, однако они были полностью укомплектованы и хорошо подготовлены благодаря многолетним тренировкам.[194]

До того момента как Марк Антоний прибыл, чтобы принять командование, он никак не был связан с этими легионами и оставался чужим как для офицеров, так и для солдат. Кроме того, вопреки легенде он не мог похвастаться внушительным списком прошлых побед или по‑настоящему обширным опытом урегулирования сложных ситуаций в отношениях с войском. Всего несколько месяцев назад легионеры предвкушали, что возьмут у парфян богатую добычу; теперь же они оказались под командованием неизвестного им человека и вдобавок на грани гражданской войны. В то же время имя юного Цезаря было на слуху, и он не скупился на обещания. Часть командиров, возможно, уже знала его, проведя с ним несколько месяцев в Аполлонии. Возможно, это побудило их всерьез отнестись к его предложению.

Консул прибыл вместе с женой Фульвией. С самого начала Антоний не сумел взять ситуацию в свои руки – очевидно, он ожидал от солдат беспрекословного подчинения. Легионеры стали неуправляемы. Они освистали его, когда он предложил заплатить им по сто денариев, что составляло менее половины годовой платы и было в пять раз меньше, чем предложил его соперник. Консул потерял самообладание и попытался принудить солдат к повиновению, запугав их злобными окриками: «Вы научитесь выполнять приказы!» Он потребовал от командиров предоставить ему список имен смутьянов. Тех арестовали и казнили, причем среди жертв было несколько центурионов. Утверждение Цицерона, будто солдат и офицеров привели в дом, занимаемый Антонием, и перебили, причем Фульвия оказалась забрызгана их кровью, довольно сомнительно, да и не имеет особого значения. Когда Марсов и Четвертый легионы вышли из Брундизия и двинулись вдоль побережья на север в сторону Цизальпинской Галлии, воины были настроены весьма мрачно.[195]

Марсов легион раньше других проявил себя и первым открыто объявил о том, что держит сторону молодого Цезаря. Четвертый легион, во главе которого стоял квестор Антония, вскоре последовал его примеру. Оба легиона отказались изменить свою позицию, хотя быстрая раздача 500 денариев каждому солдату позволила консулу сохранить контроль над Вторым и Тридцать пятым, не считая некоторых из тех, кто бежал, чтобы присоединиться к Цезарю. Антоний, наконец, понял, что не может заставить легионеров угрозами подчиняться себе или рассчитывать на преданность новичков, не потеряв при этом значительную часть армии.[196]

28 ноября он созвал сенат на ночное заседание (оно само по себе было незаконным, поскольку после наступления темноты дебаты не допускались), на котором обрушился на молодого Цезаря. На следующий день он провел смотр ветеранов за пределами города и потребовал, чтобы на нем присутствовали сенаторы. Всех, кто присоединился к шествию, упросили также участвовать в церемонии присяги, которую принесли солдаты. Затем Антоний отбыл в Цизальпинскую Галлию, по пути соединившись со своими двумя легионами, состоявшими среди прочего из ветеранов Пятого легиона Alaudae – «Жаворонки», первоначально созданного Юлием Цезарем в Цизальпинской Галлии, позднее его солдаты получили права гражданства. Это соединение состояло, вероятно, из тех 6000 ветеранов, которых диктатор набрал в прошлом году, и Цицерон писал о сопровождавших Антония солдатах как о воинах легиона «Жаворонки» не ранее ноября. В распоряжении последнего также находились значительные вспомогательные силы, включая мавританскую конницу. Римские легионы, как и воинские соединения всех времен, редко долгое время сохраняли штатную численность, и с учетом этого можно предположить, что в совокупности его войска насчитывали примерно 15 000 человек, прекрасно обученных и отлично экипированных. Это была небольшая, но боеспособная армия.[197]

Молодой Цезарь оставался частным лицом, поскольку пока был слишком молод, чтобы занимать какие‑либо должности или заседать в сенате, однако теперь в его распоряжении находилась правильно организованная армия. Поспешив встретиться с двумя легионами, которые расположились в районе Альбы Фуценты, он немедленно раздал их воинам по 500 денариев. Четвертый и Марсов легионы устроили смотр и продемонстрировали маневры, завершившиеся имитацией битвы. Такие упражнения были обычной частью римской военной подготовки, а поскольку последние годы эти легионы потратили на подготовку к Парфянской войне, то они – в чем не сомневались – покажут себя с лучшей стороны. Столетие спустя иудейский историк Иосиф Флавий с некоторой долей преувеличения скажет об учениях римских солдат как о бескровных битвах и битвах как о кровавых учениях. Легион полного состава насчитывал десять когорт, каждая по 480 человек. Все они были тяжеловооруженными пехотинцами, сражавшимися в сомкнутых рядах, их тело защищали шлемы (обычно бронзовые), кольчуги и длинные полуцилиндрические щиты – в прошлом обычно овальные, однако к описываемому времени наиболее распространенной становится цилиндрическая форма. Они имели на вооружении pilum, тяжелый дротик, который бросали на расстояние от десяти до пятнадцати ярдов. Их метали непосредственно перед боевым соприкосновением, но главным оружием любого легионера был меч. При жизни Августа получил повсеместное распространение классический короткий меч для нанесения колюще‑рубящих ударов длиной менее чем в два фута, но на данный момент он был на фут длиннее. Он представлял собой клинок высококачественной работы, подходивший для рубящих ударов, но особенно эффективный при выпадах, его треугольное острие было способно пробить панцирь неприятеля.[198]

Личный состав легионов из Македонии, вероятно, был укомплектован почти полностью. Боевое снаряжение также имелось в необходимом количестве, равно как и все необходимое в полевых условиях: палатки, рабы, вьючные животные, вьючные седла и телеги. Воины прошли длительное обучение и находились под умелым руководством опытных офицеров; они привыкли действовать вместе, обрели сплоченность, у них сформировалось глубокое чувство идентичности. В названии Марсова легиона, по‑видимому, присутствовал [также и номер], не дошедший до нас, что, в свою очередь, свидетельствует о гордости, с которой воины носили это имя. Чтобы поддержать их, Цезарь также восстановил Седьмой и Восьмой легионы. В основном в них вошли ветераны, хотя не следует исключать возможность присоединения к войску молодых людей – вероятно, сыновей ветеранов, набранных в областях, где селили бывших солдат. Сами по себе воины, служившие под командованием Юлия Цезаря, имели гораздо больший опыт сражений и побед, чем легионеры из Македонии. Но на тот момент им не хватало оружия, доспехов и снаряжения, и процесс формирования восстановленных легионов не закончился. Требовалось время, чтобы они все вместе и каждый в отдельности, подготовились к участию в кампании. Македонские же легионы были готовы воевать, и именно это сделало девятнадцатилетнего Цезаря значимой политической фигурой. Легионы находились под его властью несмотря на то, что официально он не имел права отдавать им приказы или платить жалованье.

Армия молодого Цезаря не уступала Антониевой по численности и боевым качествам. Оба консула 43 г. до н. э. занимались созданием армии из четырех новых легионов. Новобранцев (трудно сказать, добровольцев или призывников) было много, однако мало кто из них обладал боевым опытом. Поскольку многих бывших командиров Юлия Цезаря переманили к себе другие, трибуны и центурионы, назначенные наблюдать за формированием и тренировкой этих соединений, едва ли отличались особыми способностями или опытностью. Из возвращенных на службу ветеранов можно было создать боеспособные легионы в течение нескольких месяцев или даже недель. Для совершенно новых боевых единиц, чтобы они имели хоть какой‑то шанс успешно соперничать с ними, это потребовало бы гораздо большего времени. Легионы из Македонии, если говорить о тренировках и опыте, имели преимущество в четыре года. Никто не сомневался, что четыре консульских легиона имели бы полное превосходство, если дело дойдет до столкновения с людьми Антония. Если бы последний вышел на поле боя, то ему потребовались бы другие войска, и речь могла идти, если говорить об Италии, только о тех, кто уже принял сторону молодого Цезаря.

Сами консулы, Авл Гирций и Гай Вибий Панса, были назначены на свои должности диктатором и какое‑то время верно служили ему. Они не принадлежали к знатным фамилиям, и оба, вероятно, были старше, чем то требовалось для занятия консульской магистратуры. На публике Цицерон вовсю расхваливал их. В частных же посланиях он писал об их недостаточной энергии и активности, а его брат Квинт, который служил вместе с ними в Галлии, и вовсе считал их людьми никчемными и продажными. Когда Антоний покинул Рим, оратор стал убеждать сенат действовать против него. 20 декабря он произнес третью «филиппику» на заседании сената, созванном плебейскими трибунами – оба консула и многие магистраты разъехались по своим провинциям. Еще в ноябре речи молодого Цезаря – или, как его упорно называл Цицерон, Октавия – встревожили оратора. Как это часто бывало, он процитировал греческую сентенцию: «Я предпочел бы отказаться от спасения, чем быть спасеннным человеком вроде него!» Теперь Антоний казался не только самым большим, но и единственным злом. Децим Брут написал о своем отказе уступить консулу контроль над Цизальпинской Галлией. В этих обстоятельствах меньшее зло было более приемлемым, и оратор, наконец, заставил себя называть его не Октавием или Октавианом, а Цезарем. Республике предстояло принять помощь от девятнадцатилетнего юнца с его незаконно созданной армией.[199]

Риторика Цицерона, как обычно, явила себя во всей красе:

«Гай Цезарь, молодой человек, или, скорее, почти мальчик, но невероятной и, так сказать, божественной разумности и смелости, именно тогда, когда Антоний пылал великой яростью и когда боялись его жестокого и пагубного возвращения из Брундизия, а мы не просили и не думали о помощи и даже не надеялись на нее, поскольку она казалась невозможной, собрал сильное войско из непобедимых воинов‑ветеранов, щедро тратя свое состояние… ради спасения государства (res publica)… Если бы он не родился в этом государстве (res publica), то сейчас у нас не было бы его из‑за преступных деяний Антония».

Не обошел он похвалой и воинов молодого Цезаря:

«Не можем умолчать мы (…) о Марсовом легионе. За что храбрее [сражался] один человек, кто был более привержен государству (res publica), нежели весь Марсов легион? Решив, что Марк Антоний – враг римского народа (как это и есть на самом деле), он отказался участвовать в его безумствах; он покинул консула, […] который, как видели воины, ни о чем другом не думает, как о резне граждан и уничтожении государства (res publica)».[200]

Мятеж – ибо с точки зрения закона отказ повиноваться распоряжениям римского консула был не чем иным, как мятежом, – двух легионов и их присоединение к «частной», «незаконной» армии с целью увеличить ее численность, а также подчинение приказам человека, не обладавшего никакой властью, чтобы распоряжаться ими, – все это было предано забвению. Антоний не только не являлся консулом – он был врагом народа римского, новым Катилиной или, хуже того, Спартаком, и это позволяло оправдать все что угодно. Так Цицерон и поступил, хотя в тот момент трудно было понять, что на самом деле Антоний совершил такого, чтобы заслужить осуждение. Цезарь нарушал закон куда чаще.

Симпатии общества к Цицерону стали расти, однако далеко не так быстро, как ему хотелось. Цезарь и его армия представляли собой силу, которую невозможно было игнорировать. Четыре новых легиона, набранных консулами, были столь же бесполезны в борьбе с ней, как если бы они находились под рукой Антония. Цезаря невозможно было одолеть, и, значит, в сложившейся ситуации факт его присутствия на политической сцене приходилось принять. Более того, на него следовало смотреть сквозь пальцы. Сулла создал прецедент, использовав «частную» армию двадцатитрехлетнего Помпея.

Иное дело Антоний. Он был консулом – его претензии на полномочия являлись, по крайней мере, не менее законными, нежели у Гирция, Пансы и тем более Децима Брута, – и народное собрание приняло закон о передаче ему контроля над Цизальпинской Галлией, голосовавших вдохновляло присутствие Цезаря. Законность этого голосования вызывала сомнения, утверждали, что имело место запугивание его участников и, по иронии судьбы, во время собрания в кои‑то веки действительно была гроза, а не просто вымышленное на случай дурное предзнаменование. Независимо от того, нравился им консул или нет, желания устраивать из‑за этого гражданскую войну было мало. Антоний имел союзников в сенате, а его мать и жена делали все возможное, чтобы заручиться поддержкой для него. Все заговорщики уже покинули Рим, оставались лишь те, кто им симпатизировал, и горстка людей, страстно желавших помочь Дециму Бруту. Пока сенат еще отказывался объявить Антония врагом римского народа, вместо этого отправив к нему в качестве послов трех видных своих членов. Одним из них был Луций Марций Филипп, и нет никаких признаков того, что он не питал искренней надежды на достижение компромисса.

Однако даже в этой ситуации переговоры не привели ни к чему. Антоний продолжал свои нападки на Цезаря, оскорбляя его настоящую семью, дабы напомнить, что он не является родным сыном Юлия Цезаря: по его словам, «так называемый» Цезарь, выскочка из провинции, потомок никому не ведомых рабов‑чужеземцев, простой мальчишка, отдался стареющему диктатору, чтобы войти к нему в милость. В этих замечаниях так и слышалась надменность, столь свойственная аристократам, но в остальном они, очевидно, не выходили за рамки общепринятого: инвективы в римской политике были обычным делом, и даже в те времена их никто не принимал за чистую монету.

Однако некоторые ругательства, что называется, прилипли к Цезарю и оставались хорошо известными долгое время после того, как соответствующие обстоятельства оказались забыты. Молодой выскочка был «не более чем мальчишкой, всем обязанным имени»,[201] – и, следует добавить, «армии, находившейся в его распоряжении». Цицерон хотел использовать и то, и другое, так как, по его мнению, на тот момент Антоний казался куда хуже, чем был когда бы то ни было Цезарь. Свою роль здесь играли личная неприязнь, а также (что было куда важнее) недостаток уважения. Тиран был убит, но тирания не исчезла; более того, новому тирану потребовалось куда меньше усилий, нежели Цезарю, чтобы достичь господства. И наконец, принципиальную роль сыграли разочарование, постигшее Цицерона на закате его длительной политической карьеры, и чувство, что он может послужить – в последний раз – Риму и республике, которые он так любил, а возможно, даже спасти их. С самого начала молодой Цезарь оказывал ему почет и уважение, вовсе не обязательно проявляя при этом притворство: с точки зрения честолюбивого юноши, недавно вступившего на политическое поприще, Цицерон, выдающийся государственный деятель на склоне лет, вполне стоил того, чтобы искать его расположения. В свою очередь, его симпатия к молодому человеку вовсе не обязательно носила насквозь ложный характер. Дружеские союзы в политике (во многом напоминая в этом отношении браки, закреплявшие эту дружбу) заключались с расчетом на сиюминутную выгоду, и все знали, что они могут распасться с течением времени. На данный момент Цицерон и Цезарь были полезны друг другу – и ни тот, ни другой не знал, что им готовит будущее. Цицерон хотел использовать юношу и его войска, так же как в 49 г. до н. э. Катон и его союзники хотели использовать Помпея против Юлия Цезаря. Взаимная выгода не подразумевала абсолютного доверия. В конце концов, Цезарю исполнилось всего девятнадцать, и он не обладал политическим опытом. Казалось, что в перспективе он не мог представлять собой серьезной угрозы.

Когда Гирций и Панса 1 января вступили в консульскую должность, Цицерон возобновил свои нападки на Антония. Был принят senatus consultum ultimum, но прямо об Антонии в нем не упоминалось. Его дядя, Луций Юлий Цезарь, сумел заблокировать голосование по поводу объявления его врагом римского народа, а другая формулировка оказалась выхолощенной. Чрезвычайное положение было объявлено, что, однако, официально еще не означало войны. Подготовке к ней это не препятствовало. Децима Брута утвердили наместником Цизальпинской Галлии. Что гораздо более важно, молодого Цезаря наделили пропреторским империем, так что теперь он, по крайней мере, мог законно командовать своей армией, уже какое‑то время находившейся под его началом. Его также допустили в сенат в ранге квестора, позволив ему добиваться других магистратур на десять лет раньше установленного срока – впрочем, это все равно было на десять лет меньше того, что ему требовалось для избрания в консулы. Воины, как и их предводитель, также получили поощрение, и государство обещало выплатить дополнительное вознаграждение, которое сулил им молодой Цезарь, когда принимал на службу.[202]

В течение нескольких месяцев юный Цезарь собрал армию, ненадолго занял Форум, однако не сумел добиться значительной поддержки и был вынужден отступить, но затем купил преданность двух легионов и таким образом стал силой, с которой приходилось считаться, вынудив сенат выбирать между борьбой с ним и его признанием. Сенаторы выбрали второе, и вскоре он повел войну против Антония, помогая в ходе ее Дециму Бруту, одному из убийц своего «отца», и человеку, с которым он ехал в одной повозке в Испании в 45 г. до н. э.

VII

Награда

Сам Цезарь не высказал никаких жалоб на тебя, за исключением того, что он сказал, будто ты высказал замечание, что юношу следует восхвалять, украсить, поднять; что он не допустит, чтобы его можно было поднять.[203][204]

Децим Брут – Цицерону, 24 мая 43 г. до н. э. Пер. В. О. Горенштейна

Зимние месяцы прошли в бесплодных переговорах. Нелегко было кормить армии в это время года, консулы были заняты тренировкой новых легионов и заготовкой запасов. Децим Брут укрылся в Мутине, где его легионеры питались соленым мясом убитых вьючных животных из обоза. Антоний держал их в блокаде, но не слишком нажимал на них и не предпринимал попыток штурма. Время работало на него, поскольку чем больше он ждал, тем больше осажденные страдали от голода, и в конце концов им пришлось бы сдаться. Таким образом, он не причинял вреда неприятелям, чтобы не побудить их к более активным действиям. Стороны еще не до конца определились, и было неясно, как будут действовать наместники с находившимися в их распоряжении армиями. Цицерон убеждал Гая Азиния Поллиона в Испании, так же как и Лепида и Луция Мунация Планка в галльских провинциях оказать поддержку Дециму Бруту и его легионам. Заверяя его в своей дружбе и преданности res publica, никто из них конкретных действий не предпринял.[205]

В другом месте другой Брут теперь возглавлял провинцию Македонию и размещенные там войска. Гай Антоний, отправленный своим братом в эти края для того, чтобы взять их под свой контроль, не сумел расположить к себе легионы,[206] и вскоре его войска перешли на сторону неприятеля, а сам он попал в плен. Требоний погиб – его схватил и затем казнил (как уверяли, предварительно подвергнув пыткам) Долабелла. Он стал первым из убийц Юлия Цезаря, кого настигла смерть. Вскоре после этого легионы обратились против Долабеллы. В ближайшие месяцы он потерпел поражение и в конце концов свел счеты с жизнью. Кассий взял под свой контроль легионы в Сирии. Заговорщики возглавили армии и начали силой собирать деньги и другие ресурсы из провинций. Цицерон начал убеждать сенат узаконить уже сделанное. Но ни одна из этих армий не была в состоянии помочь Дециму Бруту. Молодой Цезарь и его солдаты сохраняли решающее значение в самой Италии.[207]

Вновь назначенный пропретор добровольно признал главенство над собой двух консулов, и отношение его к ним носило дружественный характер. Оба в прошлом принадлежали к числу цезарианцев, и оба отличились. Гирций дописал восьмую книгу к «Запискам о галльской войне» Юлия Цезаря (вероятно, это случилось в конце 44 г. до н. э.). Возможно, ему также принадлежало авторство «Александрийской войны» и «Африканской войны» – продолжения «Записок о гражданской войне», созданных диктатором. Это прославление прошлых побед, несомненно, полностью соответствовало настроениям бывших командиров армии Юлия Цезаря.[208]

К началу марта подконтрольные сенату силы пришли в движение. Пропреторские легионы являлись единственной боеспособной частью армии. И молодой Цезарь передал Четвертый и Марсов легионы под командование Гирция, позволив консулу выступить в Цизальпинскую Галлию. Юный военачальник вскоре последовал за ним вместе с Седьмым – возможно, Восьмой присоединился к нему лишь позже. Их сопровождали конница и легкая пехота – вероятно, также корпус боевых слонов, пришедших с этими легионами, когда они покинули Антония. И Гирций, и молодой Цезарь создали себе преторские когорты из отборных ветеранов, которые должны были как охранять их ставки, так и быть грозной боевой силой в сражении. На тот момент Панса оставался рядом с Римом, торопя с обучением и подготовкой четырех новых легионов и председательствуя в сенате. Он присутствовал на заседании 19 марта, однако уже на следующий день покинул город и отправился на север с четырьмя легионами новобранцев.[209]

Гирций и Цезарь построили два укрепленных лагеря рядом с боевыми порядками Антония, однако они не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы попробовать прорваться к Мутине до подхода остальных сил. Они зажгли сигнальные огни, подавая знак Дециму Бруту, однако невозможно сказать, знал ли последний, что они здесь, пока гонец не смог проникнуть через вражеские передовые посты, переплыть реку и попасть в город. Связь между осажденными и деблокирующими войсками кое‑как держалась отчасти на таких храбрецах, а отчасти на отправке сообщений с помощью голубиной почты. В течение нескольких недель между солдатами сторон происходили стычки. Кое‑кто из воинов вспомогательных кавалерийских частей, присоединившихся к молодому Цезарю, когда македонские легионы объявили о своем переходе на его сторону, решили теперь вернуться к Антонию. Он, возможно, получил и другие подкрепления, поскольку его силы, судя по всему, выросли до трех с лишним легионов. В Мутине у людей Брута продовольствие подходило к концу, однако Гирций и молодой Цезарь до получения подкреплений были не в состоянии помочь им.[210]

К началу второй недели апреля Вибий Панса и его войска уже приближались, продвигаясь по Эмилиевой дороге к Мутине. Антоний не мог позволить вражеским армиям соединиться и решил немедленно нанести удар, пока они разделены и уязвимы. Небольшие силы были отправлены устроить демонстрацию у лагерей Гирция и Цезаря, чтобы держать в напряжении занимавшие их войска. Сам Антоний взял два легиона из Македонии, Второй и Тридцать пятый, а также значительные силы конницы и легкой пехоты и поспешил на юг, чтобы устроить засаду новобранцам Пансы. Гирций почуял это или узнал из какого‑либо сообщения о движении неприятеля и в ночь с 13 на 14 апреля послал Марсов легион, а также свою и молодого Цезаря преторские когорты, чтобы соединиться с Пансой и сопровождать его армию. Эта была авантюра, чреватая разгромом корпуса Гирция, если бы он заблудился и наткнулся на более мощные войска Антония, однако риск оправдал себя, и они без всяких трудностей соединились.

Утром 14 апреля усилившаяся армия Пансы подошла к небольшому городу Галльский Форум (Forum Gallorum). Солдаты Антония в большинстве своем укрылись в домах или на болоте и в кустарнике по обе стороны дороги, однако передовые посты были достаточно заметны, чтобы Марсов легион опрометчиво ринулся в атаку, возбужденный воспоминаниями о расправах в Брундизии. В результате завязалось беспорядочное ожесточенное сражение, из‑за особенностей местности превратившееся в несколько более мелких схваток. Преторская когорта молодого Цезаря понесла ужасающие потери, поскольку прямо на дороге столкнулась с охраной самого Антония. В тылу свежие легионы начали отходить к походному лагерю, который возвели накануне вечером, и сделали все возможное, чтобы укрепить его оборону.

Какое‑то время Марсов легион был предоставлен самому себе и даже оттеснил Тридцать пятый легион на полмили, но вскоре превосходство Антония в кавалерии начало давать себя знать. Стойкость этих хорошо обученных солдат и умелое руководство боем со стороны Пансы и его командиров позволили избежать превращения отхода в бегство. Основная часть армии укрылась в лагере с его укреплениями, хотя сам консул был тяжело ранен дротиком в бок. Солдаты Антония атаковали невысокий лагерный вал из дерна, но не смогли овладеть им. Перевалило уже далеко за полдень, и Антоний видел, что его люди устали и проголодались. Юлий Цезарь, вне всякого сомнения, построил бы собственный укрепленный лагерь прямо на месте и доставил бы туда продовольствие, не ослабляя натиска на врага, Антоний же вместо этого возвратился со своими людьми в прежний лагерь.

К этому времени Гирций и молодой Цезарь поняли, что атаки на них носили отвлекающий характер. Консул основную часть Четвертого и Седьмого легионов взял, оставив своего юного коллегу охранять лагерь. Благодаря случайности или расчету Гирций сумел напасть на людей Антония, когда те отходили. Они поспешно выстроились в боевую линию в лучах предзакатного солнца, однако воодушевление от победы сменилось изнеможением, и ни физически, ни психологически они оказались не готовы к новой битве. Второй и Тридцать пятый легионы потерпели поражение. Понеся огромные потери, оба лишились своих орлов и половины прочих штандартов. Большинство их воинов было рассеяно, некоторые нашли пристанище в Галльском Форуме, другие же спрятались на болотах. Кавалерия Антония отступила с незначительным уроном и во время ночного патрулирования собрала и привела столько отставших, сколько смогла.[211]

Помимо этих разрозненных отрядов в распоряжении Антония по‑прежнему оставался Пятый легион «Жаворонки» (Alaudae) и другие силы, находившиеся в достаточно хорошем состоянии, чтобы продолжать осаду Мутины. Он также сохранял явное преимущество ввиду многочисленности и боеспособности его конницы, а потому вполне успешно действовал в стычках, продолжавшихся следующие несколько дней. Тем не менее он оставался в обороне, а Гирций и Цезарь усиливали давление на него, придвинувшись к лагерю, поближе к позициям неприятеля и вызывая его на битву, от которой Антоний уклонился. Такие маневры были хорошим средством укрепить у воинов уверенность в своем превосходстве. В конце недели Антоний дал себя спровоцировать, выстроил войско и вступил в битву. Он потерпел поражение, а Гирций и молодой Цезарь смогли провести полномасштабную атаку на его укрепленные позиции. В начале боев наследник диктатора играл меньшую роль – он, как впоследствии утверждал Антоний, бежал с поля сражения, бросив алый плащ, выдававший в нем командующего, и, вероятно, изо всех сил старался явить свою храбрость на втором этапе битвы. Светоний сообщает, что в какой‑то момент он носил орла одного из легионов после того, как знаменосец (aquilifer) был ранен – хорошо известный ход, призванный побудить воинов храбро атаковать врага или собрать их вокруг себя, если они начали падать духом. Штурм укрепленных позиций всегда представлял собой непростое дело, однако численность и уверенность солдат в собственных силах сделали свое дело. Гирций ворвался в главный лагерь Антония, но погиб во время беспорядочного боя среди палаток. Однако к концу дня воинов Антония выбили с нескольких ключевых позиций. Он снял блокаду с Мутины и отступил, рассчитывая соединиться со своими подчиненными, которые должны были привести ему свежие подкрепления.[212]

Преследование велось вяло. Гирций пал, тогда как Панса оказался прикован к постели и умер еще до окончания месяца. Децим Брут являлся консулом‑десигнатом на следующий год (в соответствии с одним из распоряжений покойного диктатора) и занимал тем самым более высокое положение, нежели молодой Цезарь, однако его люди находились в нелегком положении после нескольких месяцев блокады Мутины, поскольку получали очень скудные рационы. Кроме того, их командующему отчаянно не хватало денег, что затрудняло выплату жалованья войскам и обеспечение их продовольствием. Накануне осады защитники города зарезали всех вьючных и ездовых животных, а заменить их было непросто. У Децима Брута отсутствовали хорошая конница или обоз, чтобы иметь возможность выступить в поход. Наиболее боеспособной частью армии оставались легионы, преданные юному пропретору, а ветераны Юлия Цезаря не испытывали симпатий по отношению к одному из его убийц.[213]

Теперь молодой Цезарь уверенно контролировал свои и консульские легионы. Позднее его обвиняли в том, что он приказал убить Гирция или даже сделал это сам, а затем способствовал смерти Пансы, чтобы взять под свое начало его войско. Уверяли, будто личный врач последнего был схвачен и допрошен, поскольку состояние консула неожиданно ухудшилось. Подобные слухи, несомненно, основывались на суждениях задним числом и пропагандистских потребностях бесконечной гражданской войны, и вряд ли во всем этом есть хоть какая‑то доля истины. Римские военачальники руководили сражением, находясь близко к боевой линии, представляли собой удобную мишень в своих алых плащах и роскошных доспехах, рискуя пасть жертвой дротиков или отчаянных голов из числа неприятельских воинов, которые хотели таким образом добиться славы. Путаница неизбежна в гражданской войне – ведь сражались между собой люди, имевшие одинаковую экипировку, что увеличивало опасность. В первой битве при Галльском Форуме одного из командиров Марсова легиона[214] едва не убили новобранцы Пансы, которые лишь в последний момент поняли, что он свой.[215]

Гибель обоих консулов явилась результатом скорее случайности, нежели замысла, однако это не меняло того важного обстоятельства, что теперь Цезарь оказался во главе семи или восьми легионов.

Снова Рим

Слухи о победе Антония (возможно, о поражении людей Пансы) достигли ушей сенаторов прежде, чем стало известно все, что произошло под Галльским Форумом. Обоих консулов и Цезаря превозносили за достигнутый успех, хотя последний сыграл лишь косвенную роль в случившемся. Сообщение о снятии осады с Мутины вызвало у Цицерона и тех, кто разделял его страх перед Антонием, еще бо́льшую радость. Сенат объявил о проведении пятидесятидневных благодарственных молебствий, что превосходило даже почести, оказанные Юлию Цезарю, и совершенно очевидно представляло собой празднование победы в гражданской войне. Антония наконец‑то объявили врагом народа, а Брута и Кассия признали законными правителями провинций и предводителями армий. Ликование разделяли далеко не все – например, Азиний Поллион, наместник одной из испанский провинций, давний сторонник Юлия Цезаря, в письме к Цицерону оплакивавший бессмысленную смерть столь многих достойнейших сынов Италии.[216]

Децим Брут сделал все, что мог, однако не сумел воспрепятствовать отходу Антония. В начале мая он жаловался, что «и Цезарю невозможно приказать, и Цезарь не может приказать своему войску – одно хуже другого». Сенат отправил распоряжение передать ему Четвертый и Марсов легионы. Солдаты отказались принять его, и несколько недель спустя Цицерону пришлось признать, что Брут ничего не может сделать, чтобы подчинить их себе. Вероятно, он получил под свое командование несколько только что набранных легионов и вместе с ними и своей потрепанной армией двинулся вслед за Антонием. Последний же вскоре соединился с тремя свежими легионами, набранными одним из штабных офицеров Юлия Цезаря Публием Вентидием Бассом. Затем все эти силы направились в Цизальпинскую Галлию. Лепида и Планка уговаривали выступить против Антония, однако все их лучшие командиры, да и войска в целом состояли из ветеранов Юлия Цезаря. В мае армия Антония расположилась лагерем рядом с основными силами Лепида. Бывшие товарищи по оружию в обеих армиях начали братание, и вскоре стало ясно, что они не испытывают никакого желания сражаться друг с другом. Легионеры Лепида объявили о том, что поддерживают Антония, и их командующий вскоре сделал то же самое. Один из его подчиненных сенаторов покончил жизнь самоубийством, но эта смерть оказалась в данном случае единственной. Лепид и Антоний стали союзниками, а вскоре к ним присоединился Планк, а затем и Азиний Поллион. Враг римского народа оказался теперь сильнее, чем когда бы то ни было.[217]

Децим Брут получил от сената триумф. Молодому Цезарю разрешили отпраздновать менее почетную овацию, во время которой полководец‑победитель ехал верхом, а не на колеснице, и вообще эта церемония была менее престижной. Обоих исключили из состава комиссии, уполномоченной демобилизовать легионы и распределить землю между уходящими в отставку солдатами. Тем самым они не только лишались своих армий – молодой Цезарь терял возможность завоевать расположение своих воинов через их вознаграждение. Многие сенаторы были склонны расслабиться, считая, что кризис миновал, и плохо осознавали, насколько Антоний вновь усилился. На заседании неразумно решили вдвое снизить плату легионерам, обещанную им при переходе в другой лагерь.[218]

24 мая Децим Брут написал Цицерону о том, что молодой Цезарь повторил фразу, которую, по словам одного из его штабных офицеров, произнес Цицерон: «Юношу следует восхвалить, украсить, поднять». Оратор не отрицал, что говорил это, и ритм латинской фразы – laudandum adulescendum, ornandum, tollendum (последнее слово имеет двойной смысл: «возвеличить» и «отбросить», «сбросить») – свидетельствует о ее подлинности (Cicero, ad Fam. XI. 20. 1).

Поначалу Цезарь представлял собой удобное орудие для борьбы с Антонием. Поскольку молодой человек выполнял приказы сената, то он получил юридическое подтверждение своего права набирать армию, что помогло стать ему важной фигурой в этой захватывающей борьбе. Теперь уже сенат дал официальное разрешение Бруту и Кассию увеличить их военные силы, а также признал Секста Помпея Младшего – сына Помпея Великого, который поднял восстание в Испании и на островах Средиземного моря. Ни один из этих людей, вероятно, не испытывал особых симпатий к наследнику Юлия Цезаря. Какое‑то время назад Антоний писал Гирцию и Цезарю, предупреждая их, что выиграть от конфликта между ними могут только помпеянцы.[219]

Молодому Цезарю совершенно не хотелось, чтобы его «сбрасывали», и он прямо заявил об этом. Как и всех остальных, его заботило сохранение своих позиций в долгосрочной перспективе. В начале месяца Децим Брут намекнул, что юноша подумывает о консульстве, которое стало вакантным после гибели Гирция и Пансы. Возможно, он обратился к Цицерону с предложением о союзе. Ходили слухи, что старый оратор уже завладел одной из этих вакансий. Брут слышал эту историю в Македонии и выразил беспокойство по поводу сотрудничества с Цезарем в принципе. В июне Цицерон заверял его в письме, что выступил в сенате против родственников молодого человека, которые добивались для него высшей должности. Скорее всего, оратор имел в виду Филиппа и Марцелла, и хотя он также советовал Цезарю самому отказался от столь нелепых претензий, тем не менее он продолжал с похвалой отзываться о юноше. Брут, которому Юлий Цезарь говорил, что он склонен к крайностям в своих взглядах, по‑прежнему держался другого мнения, поскольку опасался, что Цицерон слишком легко готов поддаться страху и слишком легко поддался на лесть юнца. Брут видел в последнем лишь самозваного предводителя, унаследовавшего свое положение с именем и богатством того самого Юлия Цезаря, которого он и его друзья убили как тирана. В ответных письмах Цицерон продолжал уговаривать вождя «Освободителей» возвратиться в Италию со своей армией. В конце концов, оружие сильнее идеалов.[220]

В июле прибыла делегация из армии Цезаря. В нее входило 400 человек, что примерно равняется численности одной когорты, так что по сути это не была армия, однако в ее состав входило значительное число как центурионов, так и представителей рядового состава. Они потребовали консулата для своего командующего и выплаты обещанного им жалованья в полном размере. Светоний утверждает, что оратором делегации был центурион Корнелий. Приводились примеры из далекого прошлого, когда люди, не достигшие положенного возраста, получали высшую должность, если государство нуждалось в их талантах. Центурионы были людьми зажиточными и нередко происходили из аристократии италийских городов. Старая точка зрения на них как на старшин, выросших из рядовых, является достойным сожаления устойчивым мифом. Тем не менее сенаторы видели в них людей невысокого социального статуса и возмущались тем решительным тоном, которым они излагали свое дело. Их требования с негодованием отвергли. Корнелий, как говорят, откинул плащ, чтобы показать рукоять меча, который центурионы, в отличие от рядовых воинов, носили на левом бедре, и сказал: «Если вы не дадите, то вот кто даст».[221]

Такая неприкрытая угроза могла быть простой выдумкой, однако вскоре она стала реальностью. Когда делегация вернулась к Цезарю в Цизальпинскую Галлию, армия «потребовала», чтобы ее вели на Рим. Не проявляя каких‑либо признаков несогласия, он двинул свои легионы на юг. Цезарь вновь пересек Рубикон с войсками, хотя на сей раз эта небольшая река никак не ограничивала его империю, поскольку экстраординарные полномочия не были связаны с какой‑то конкретной территорией. В его распоряжении находилось восемь легионов, у сената – только один, сформированный Пансой и предположительно рассматривавшийся как соединение, предназначенное для активных боевых действий. Был отправлен гонец в североафриканскую провинцию, чтобы вернуть собранные там три легиона для защиты самого Рима.

Признав свою ошибку, сенат проголосовал за предоставление Цезарю права избираться in absentia, т. е. заочно – как раз то, чего добивался Юлий Цезарь в 49 г. до н. э., однако его преемник не склонен уже был доверять сенаторам и продолжил наступление. Прежде чем он достиг Рима, подоспели два легиона из Африки. Эти люди имели лучшую выучку, нежели новобранцы Пансы, однако у них не было никакого стимула рисковать, сражаясь силами трех легионов против восьми. Тем не менее под командованием одного или нескольких преторов они стали готовиться к обороне. Еще более зловещим знаком стало то, что были отправлены группы воинов, чтобы взять Атию и Октавию в качестве заложниц, однако не сумели их найти – скорее всего потому, что женщин предупредили или они сами догадались, что ситуация становится опасной.

Цезарь прибыл в Рим, и верные сенату легионы благоразумно перешли на его сторону. Претор покончил с собой от стыда или гнева, однако сколь‑либо серьезной борьбы не было, когда молодой Цезарь и его телохранители вступили в город. Толпы народа, в том числе множество сенаторов, явились приветствовать его. Цицерон был последним из явившихся, как холодно заметил Цезарь. Затем ночью распространился слух, что Марсов и Четвертый легионы взбунтовались против своих командиров. Сенат собрался на заседание еще до рассвета, что явилось очередным вопиющим нарушением традиции, и какое‑то время смаковал эту новость, пока не выяснилось вскоре, что она ложна.

19 августа 43 г. до н. э. Цезарь был избран консулом в возрасте девятнадцати лет, десяти месяцев и двадцати шести дней. Не существовало ни одного прецедента, чтобы высшую должность занял человек в столь юном возрасте, и наследник диктатора гордился этим. Его коллегой стал племянник Юлия Цезаря Квинт Педий. Сомнительно, чтобы имелись какие‑то другие кандидаты, однако все формальности были соблюдены, поскольку римский народ пошел через saepta. Вполне возможно, что он проголосовал вполне добровольно, хотя легионы стояли прямо на Марсовом поле, чтобы помочь избирателям принять «правильное» решение. Одержав победу на выборах, Цезарь совершил традиционные жертвоприношения и, как уверяли, в небе в это время пролетели двенадцать коршунов – то самое знамение, которое, согласно мифу, видел Ромул при основании города.

Вскоре после этого римский народ снова собрался, на сей раз приняв закон, подтверждавший усыновление молодого человека Юлием Цезарем. Затем последовали другие законы, в том числе отмена амнистии 17 марта 44 г. до н. э. и объявление убийства диктатора преступлением. Были отменены назначения Брута и Кассия в их провинции. Их и других заговорщиков заочно признал виновными специально созданный трибунал, который рассмотрел дело и вынес решение за один день. Присяжных тщательно отбирали и внимательно следили за ними – только один подал голос за оправдание. Поскольку заговорщики открыто убили диктатора и хвастались этим деянием, они были виновны, так как его убийство рассматривалось как преступление. Это был более поспешный и, несомненно, выходящий за рамки правил заочный процесс, что вызывало беспокойство, хотя в ходе его требования закона соблюдались больше, нежели то делал Цицерон во время суда над катилинариями. Другой закон отменял объявление Антония и Лепида врагами римского народа. Долабелла из врага также превращался теперь в легитимного промагистрата, хотя, вероятно, он уже погиб к тому времени, когда пришла эта новость. Секст Помпей лишился ненадолго приобретенной им законной власти и опять оказался на положении бунтовщика. Претора обвинили в том, что он устроил заговор с целью убийства молодого Цезаря, в результате чего его отстранили от должности и приговорили к смерти.[222] Решение суда, очевидно, было быстрым и суровым. Однако на тот момент это пока оставалось единичным случаем.

Остальную часть имущества диктатора, завещанную им римскому народу, раздал человек, который теперь официально являлся его сыном и наследником. Взяв средства из почти пустой казны, Цезарь выплатил своим легионерам по 2500 денариев на человека, пообещав, что оставшаяся половина будет им выдана позднее в установленном порядке. Вполне вероятно, что недавно перешедшим на его сторону легионам тоже кое‑что (а то и столько же, сколько остальным) перепало от его щедрот, поскольку в конечном счете его власть покоилась на них. В его распоряжении находилось одиннадцать легионов, однако Антоний и Лепид располагали силами вдвое бо́льшими. Проблемой всех этих соединений была недостаточная укомплектованность, всего половина или того меньше от штатной численности. Престиж командира основывался скорее на том, сколько подчинялось ему легионов, нежели на общей численности солдат, находившихся под его руководством, а потому имела место тенденция к росту количества соединений. Это имело то преимущество, что появлялись неплохие возможности продвигать преданных сторонников на более высокие должности.[223]

Цезарь и его легионы вскоре выступили обратно, в Цизальпинскую Галлию. Антоний и Лепид ожидали его. Децим Брут наблюдал за ними с почтительного расстояния, но не мог надеяться на успех в схватке со столь многочисленными силами. На какое‑то время Мунаций Планк со своей армией присоединился к нему, прежде чем перешел на сторону Антония. Воины Брута начали дезертировать массами, сам же он ушел в сопровождении небольшого отряда кавалерии и укрылся у галльского вождя. Этот человек был известен ему со времен службы при штабе Юлия Цезаря, однако старые связи гостеприимства рассыпались под давлением сиюминутных нужд. Возможно, по приказу Антония и наверняка с его последующего одобрения галл убил Децима и отослал в доказательство этого его голову Антонию.

Все лучшие командиры и солдаты с обеих сторон сражались в свое время за Юлия Цезаря и оставались преданы его памяти и враждебны его убийцам. Они не желали сражаться друг с другом, и даже несмотря на то, что армия молодого Цезаря заметно уступала в численности (возможно, в два раза) сторонникам Лепида и Антония, он сумел уверенно пойти на сближение. Все три предводителя поняли, что им будет нелегко враждовать друг с другом. Кроме того, они мало что выигрывали от такой борьбы. Хотя в прошлом году Антоний готов был найти общий язык с самозваными «освободителями», это обусловливалось исключительно необходимостью для обеих сторон. Брут и Кассий, опираясь на военные силы восточных провинций, вряд ли имели желание пойти на компромисс или поддерживать дружественные отношения с ним или Лепидом, не говоря уже о молодом Цезаре. Полагаться на их добрую волю было, разумеется, слишком рискованно. То же самое чувствовали Брут, Кассий и их союзники.[224]

Антоний, Лепид и Цезарь обменялись письмами и посланцами и знали теперь, что каждый из них готов к компромиссу. В конце октября они встретились возле Бононии, к северу от Мутины, и в течение двух дней трое вождей и их приближенные вели переговоры по поводу деталей соглашения. Каждый привел с собой пять легионов, и воинские патрули следили с противоположной стороны реки, пока предводители беседовали на маленьком острове. Выработанная в результате этого договоренность не имела прецедента в римской истории, да и едва ли в какой‑либо другой. Если Помпей, Красс и Юлий Цезарь заключили неофициальное совместное соглашение, то этот союз полагалось утвердить в Риме в качестве закона сразу же по прибытии его участников в Рим. Трое политиков договорились разделить высшую власть, предполагавшую полномочия, которые раньше давалась только диктатору. Они должны были стать tresviri rei publicae constituendae – триумвирами (дословно «члены коллегии трех») по восстановлению государства. Получив такие широкие полномочия, молодой Цезарь отказался от консульства, которое занимал так недолго, и передал должность Вентидию, уже занимавшему претуру; именно он привел подкрепления, которые позволили Антонию спастись после поражения под Мутиной. Вентидий исполнял должность всего несколько недель, остававшихся до конца года, однако в любом случае он пожизненно обрел статус консуляра.

Все трое привели значительную часть своих объединившихся войск к Риму. В Италии не оставалось сил, способных противостоять им, и их вступление в город прошло мирно, как и вступление туда молодого Цезаря несколькими месяцами ранее. 27 ноября плебейский трибун Титий созвал народное собрание, которое надлежащим образом утвердило власть триумвиров, даровав им полномочия на пять лет. Возможно также, за ними закрепили те провинции, которые они уже поделили между собой. Лепиду достались Цизальпинская Галлия и испанские провинции, тогда как Антоний взял себе остальную Галлию. Цезарь получил Сицилию, Сардинию и менее крупные острова, а также Северную Африку. Это была, вероятно, наиболее уязвимая часть римских владений, поскольку вскоре, в основном, они оказались захвачены Секстом Помпеем. Как и отец последнего, Помпей Великий, триумвиры управляли своими провинциями через легатов и не были обязаны посещать их лично. Ключевым вопросом являлся контроль над легионами, располагавшимися там. В распоряжении двадцатилетнего Цезаря находилась внушительная армия, что имело гораздо большее значение на тот момент, нежели долгосрочные выгоды от обладания обширными провинциями.[225]

Триумвиры были не стеснявшими себя никакими приличиями предводителями преданных им армий, которые поставили себя над государством. То же самое можно сказать о Бруте и Кассии, а также и Сексте Помпее – все они щедро одаривали своих воинов, чтобы добиться их преданности. Молодой Цезарь ничем не отличался от них, однако его влияние укреплялось гораздо быстрее и заметнее, чем у других. Он теперь был в том возрасте, когда при обычных обстоятельствах начал бы служить младшим офицером в армии или выступать в качестве адвоката в судах. Цезарь же стал одним из самых могущественных людей в мире.

VIII

Месть и раздор

Марк Лепид, Марк Антоний и Октавий Цезарь, избранные для устройства и приведения в порядок государства, постановляют следующее: если бы негодные люди, несмотря на оказанное им по их просьбе сострадание, не оказались вероломными и не стали врагами, а потом и заговорщиками против своих благодетелей, не убили Гая Цезаря, который, победив их оружием, пощадил по своей сострадательности, […] мы не вынуждены были бы поступить столь сурово с теми, кто оскорбил нас и объявил врагами государства. Ныне же […] мы предпочитаем опередить врагов, чем самим погибнуть.

Аппиан. Гражданские войны. IV. 8. Пер. Е. Г. Кагарова

Однако примечательна следующая вещь: наивысшей к проскрибированным была верность у жен, средняя – у отпущенников, кое‑какая – у рабов, никакой – у сыновей.

Веллей Патеркул. II. 67. 1. Пер. А. И. Немировского

Правление триумвиров началось с массовых убийств. Выступив на юг из Бононии, Цезарь, Антоний и Лепид выслали вперед воинов, чтобы те уничтожили около дюжины представителей знати. При этом не последовало никакого предупреждения, хотя Цицерон и еще несколько жертв догадались, что им грозит опасность, и бежали из города. Четверо были убиты; солдаты пустились разыскивать остальных. Римскую элиту, боявшуюся в свою очередь оказаться под угрозой, мгновенно охватила паника. Консул Педий, товарищ молодого Цезаря по консулату, приходившийся ему дядей, выслал глашатаев, призывая население к спокойствию и советуя дождаться утра, когда будет объявлен список лиц, находящихся в розыске. Педий был уже немолод и слаб здоровьем. По слухам, напряжение, вызванное этой задачей, подорвало его здоровье, и через несколько дней он скончался. Триумвиры вознаградили одного из своих приспешников, позволив ему занять освободившееся консульское место на несколько недель, остававшихся до конца года.[226]

Когда триумвиры достигли Рима, они возобновили сулланскую практику проскрипций: убийства стали совершаться более открыто и, если можно так выразиться, приобрели более формальный характер. На Форуме появилось две доски с именами (предположительно, одну заготовили специально для сенаторов). Те, чьи имена попадали в списки, оказывались вне закона и потому могли стать жертвой сторонников триумвиров, а также всякого, кто хотел получить награду или часть имущества жертвы. Награда выдавалась в обмен на голову, отделенную от тела. Затем голову выставляли на рострах.[227] Тело следовало оставить там, где жертву настигла смерть, или попросту сбросить в Тибр вместе с городским мусором. Любой, включая близких родственников, кто решался помочь кому‑то из списка, рисковал сам попасть в него. Первоначально список жертв насчитывал несколько сот имен; позднее в течение нескольких месяцев их число перевалило за две тысячи. Как бы ни были обставлены эти события с формальной точки зрения, ничто не отменяло лежащего на поверхности факта: происходившее представляло собой беззаконные убийства, причем в таких масштабах, что казнь Цицероном сторонников Катилины без суда могла показаться сущим пустяком. На сей раз никто, в том числе ни один трибун, не выразил протеста. Как мрачно пошутил впоследствии один из военачальников Антония, «нелегко ведь писать (scribere) критические замечания в адрес того, кто способен проскрибировать (proscribere) тебя самого» (пер. В. Т. Звиревича). Все военные силы в Италии оказались в распоряжении триумвиров, и приведи они хоть один легион и когорту преторианцев в Рим, в городе не нашлось бы силы, способной противостоять их воле.[228]

Легитимность нового режима держалась на довольно зыбкой основе – закон Тиция (lex Titia), в соответствии с которым учреждался триумвират, оказался под ударом в тот же день, когда комиции одобрили его, поскольку был проигнорирован трехдневный период, который полагалось соблюсти накануне его принятия. Триумвиры представили проскрипции как необходимую меру по уничтожению врагов государства и их предводителей. Они объявили, что Юлий Цезарь продемонстрировал свое милосердие только для того, чтобы погибнуть от рук людей, которых пощадил. Они не собираются повторять эту ошибку и потому без снисхождения уничтожат тех, кого считают врагами, пренебрегая даже связями родства и дружбы. При составлении списков обреченных на смерть Цезарь, Антоний и Лепид торгуют жертвами в сцене, позднее во всей ее чудовищности описанной Шекспиром: «Все, что отмечены, умрут». Антоний выдает разрешение на смерть брата своей матери, Луция Юлия Цезаря, в то время как Лепид то же самое делает с собственным братом, Эмилием Павлом, причем оба являлись консулярами. Юному Цезарю надо было пожертвовать кем‑то из близких родственников, и он выдал на расправу Торания, своего бывшего опекуна, обвиненного в бесчестном присвоении значительной части состояния Октавия‑старшего.[229]

Эмилий Павел бежал в Милет, чтобы жить там в изгнании. Весьма возможно, что об опасности его предупредил сам Лепид, преследовавший брата не слишком усердно. Мать Антония Юлия укрыла брата у себя в доме. Когда явились убийцы, она заперла дверь и, если верить Плутарху, воскликнула: «Вам не убить Луция Цезаря, пока жива я, мать вашего императора!» Позднее она публично обратилась к сыну на Форуме, и тот «с неохотой» даровал дяде прощение. Для Торания такого защитника не нашлось, и он погиб. Такая же участь постигла еще несколько сот человек в течение следующего года.[230]

Что до Цицерона, то у него имелись шансы на спасение: он сел на корабль, направлявшийся на Восток, но в непогоду судно снесло назад к берегу, и, по‑видимому, он впал в апатию. Тем временем его брат Квинт и племянник попали в руки убийц и погибли. Собственный сын Цицерона был в безопасности: он находился в Афинах, где проходил обучение, и вскоре ему суждено было принять участие в войне против триумвиров в качестве офицера в войске Брута. Сам оратор принял смерть 7 декабря 43 г. до н. э. Вне всяких сомнений, он стал самой значительной фигурой, павшей жертвой проскрипций, будучи единственным консуляром среди убитых. Его смерть послужила предостережением об опасности, грозившей даже самым выдающимся гражданам, если они осмелятся противостоять триумвирату. Несмотря на достигнутый Цицероном успех, он, homo novus,[231] стал мишенью. Вдобавок он оказался уязвим, поскольку, в отличие от родовитых аристократов, не мог похвастаться связями, унаследованными от нескольких поколений предков. По тем же причинам ему трудно было противостоять Клодию и другим честолюбивым противникам после своего консульства.[232]

Позднее уверяли, будто молодой Цезарь, помня о поддержке его со стороны старого оратора, просил о его помиловании. Вероятно, он это делал и, вероятно, даже был искренен, а не просто торговался, однако, что бы там ни произошло, позволил взять верх над собой. Антоний приказал привезти в Рим правую руку Цицерона и его отрубленную голову и затем прибить их к рострам, отомстив таким образом руке, которой писались «филиппики», и тем устам, которыми они произносились. Прежде этого ужасный трофей выставили для обозрения на пиршественном столе, в то время как он и его жена Фульвия трапезничали. Люди утверждали, что Антоний схватил отрубленную голову и смеялся в жестоком восторге. Кроме того, Фульвия взяла трофей в руки, осыпала старика бранью, вытащила шпильки из своих волос и стала колоть ими его язык. Оба имели основания для ненависти к покойному, и Фульвия, видимо, даже больше, поскольку ее первым супругом был Клодий – злейший враг Цицерона; оратор даже защищал его убийцу Милона на суде, хотя и безуспешно. Позднее она наблюдала, как оратор убеждал сенат начать борьбу с Антонием, законным консулом, и объявить его врагом римского народа. Живя в Риме, Фульвия обнаружила, что и сама она, и ее имущество стали объектом нападок, которым придали юридический характер, когда разные честолюбцы почувствовали, что это богатое семейство весьма уязвимо.[233]

В наших источниках иногда изображается, как все триумвиры ликовали во время резни, и здесь очень непросто отделить истину от позднейшей пропаганды, особенно если учесть склонность авторов римских инвектив к грубым и образным выражениям. Большинство таких историй написано в конце правления Цезаря, и наследники изображали его как человека мягкого, неохотно участвовавшего во всем этом, тогда как двое других выглядят просто зверями. Однако сохранились и другие версии. Светоний утверждает, что первоначальное нежелание Цезаря быстро сменилось готовностью к жестокому преследованию жертв. Лепид и Антоний были уже зрелыми людьми, в возрасте, когда уже играют видную роль в политике, и даже сенаторы, которые завидовали им и ненавидели их господство, возмущались таковым меньше, нежели кровавой властью неоперившегося юнца. В большинстве своем римляне понимали, что Цезарь, которому было только двадцать лет, просто еще не может иметь столько врагов.[234]

В действительности проскрипциям подверглись не только закоренелые недруги триумвиров. Возглавляя примерно сорок легионов, солдаты которых привыкли к щедрым наградам, Антоний, Лепид и Цезарь отчаянно нуждались в звонкой монете, чтобы платить им, не говоря уже об покрытии иных расходов на государственные нужды. Многие оказались включены в проскрипции просто потому, что обладали богатством, а потому триумвиры не видели смысла оставлять их в живых. Имущество убитых подвергалось конфискации, дома и земельные владения распродавались с аукциона, чтобы повысить доходы нового режима. В таких случаях не имело особого значения, погибли проскрипты или бежали из Италии, поскольку в любом случае собственность у них отбиралась. Цезаря и Антония обвиняли в том, что они убивали людей только для того, чтобы завладеть роскошной коллекцией ваз из коринфской бронзы. Антоний приказал умертвить Верреса, провинциального наместника, чьи грабежи поражали даже по римским меркам и которому пришлось уйти в изгнание из‑за обвинений, предъявленных ему Цицероном в 70 г. до н. э. Он по‑прежнему обладал значительным богатством, особенно же хороша была его коллекция предметов искусства, и из‑за них‑то старого преступника и убили. Триумвиры – каждый по отдельности и все вместе – остро нуждались в деньгах. Рассказывали, что Фульвия и Антоний принимали подношения за то, чтобы убить или помиловать тех или иных людей во время проскрипций, и что она вносила в них людей просто из желания завладеть их имуществом. Про Антония говорили, будто он оставил в живых человека, когда жена последнего согласилась спать с ним.[235]

В проскрипции попало много людей, хотя большинство избежало гибели и со временем возвратилось в Италию и Рим. Эта чистка дала жизнь многим драматическим историям о спасении обреченных, героической защите или, напротив, подлом предательстве со стороны их семьи, друзей и рабов, и в последующие годы подобными рассказами было заполнено множество книг. Уверяли, будто одного мальчика убили по дороге в школу, а другого внесли в проскрипции, когда он собирался проходить церемонию посвящения во взрослые, но в целом детям ничто не угрожало, если они не имели прав на значительное состояние. Угрозы наказания для тех, кто укрывал проскрибированных, соблюдались не очень строго. Одна женщина попросила, чтобы ее убили, когда было обнаружено потайное место, где прятался ее муж. Воины отказались делать это, как и магистрат – возможно, один из триумвиров или его видных подчиненных, когда она принародно объявила, что виновна в укрывательстве проскрипта. В конце концов, как говорят, овдовевшая женщина уморила себя голодом.[236]

Нет ни одного рассказа о том, как чью‑то жену убили за укрывательство мужа – в отличие от отцов или сыновей. Сохранилась малоприятная история о том, как женщина добилась того, чтобы ее супруга проскрибировали, она держала его дома взаперти до тех пор, пока не пришли солдаты, а затем вышла замуж за любовника всего через несколько часов после гибели мужа. Также сохранилась надпись, установленная уцелевшим проскриптом в память о любимой супруге. Ее муж рассказывает, как жена прятала его, помогала ему бежать, а затем в конце концов сумела уговорить Цезаря даровать ему прощение. Добиться этого оказалось нелегко, Лепид приказал слугам избить женщину, когда она пыталась убедить его принять меры и вернуть супруга из изгнания.[237]

До нашего времени дошел рассказ о том, как Цезарь даровал отсрочку. На сей раз жене удалось спрятать мужа[238] в большом сундуке, и она велела занести его в театр, где триумвир председательствовал на играх. Обман раскрылся, а ее смелость и преданность супругу произвели на толпу такое впечатление, что Цезарь смирился с ее настроением и даровал проскрипту прощение.[239] Даже вожди армии не могли полностью игнорировать общественное мнение. Проскрипции позволяли рабам добывать себе свободу через предательство своих хозяев, однако в нескольких случаях, ставших достоянием гласности, когда они слишком уж злорадствовали или продолжали нападки на семью бывших хозяев, триумвиры предавали их казни или возвращали в рабство, чтобы дать понять обществу: социальный порядок серьезной опасности не подвергается (Dio Cass. XLVII. 7. 4–5).

Ответственность за жестокость при организации проскрипций лежит и на Цезаре, и на Антонии, и на Лепиде. С чисто прагматической точки зрения эти убийства оказались в высшей степени эффективны в том смысле, что они посеяли страх. Однако их финансовые результаты оказались разочаровывающими, поскольку во время аукционов мало кто с охотой покупал конфискованное имущество. Слишком многие потенциальные приобретатели боялись продемонстрировать, что они достаточно богаты, чтобы покупать изъятое у проскриптов, а другие помнили, сколь частым нападкам подвергались те, кто нажился на сулланских проскрипциях. Отчаянно нуждаясь в деньгах, триумвиры ввели новые поборы, обложив податью богачей в зависимости от размеров их состояния – мера совершенно не в римском духе. Объявление о том, что оценке должно подвергнуться имущество 1400 наиболее богатых женщин, а потому они должны будут платить указанный налог, не имело прецедента. Во время тяжелейшей войны с Ганнибалом в III в. до н. э. женщины‑аристократки добровольно отдавали свои украшения и другие ценности на нужды республики, однако их никогда не облагали податями. Большая группа женщин во главе с Гортензией, дочерью человека, которого Цицерон обошел в ораторском искусстве, явилась сначала к родственницам триумвиров, а затем и на Форум, чтобы встретиться с Цезарем, Антонием и Лепидом.

Толпа проявила еще больше сочувствия мужеству женщин, и триумвиры рассудили, что разумнее будет уступить. Налогообложению подверглось лишь 400 женщин, мужчинам же предстояло платить (как о том было объявлено) новые налоги. Предполагалось забрать половину урожая у сельских хозяев, в то время как общины Италии должны были предоставить зимние квартиры для воинов – повинность, прежде распространявшаяся только на провинции.[240]

Филиппы

1 января 42 г. до н. э. Лепид вторично вступил в должность консула, всего четыре года спустя после того, как занимал ее вместе с Юлием Цезарем. На сей раз его коллегой стал Мунаций Планк, предводитель одной из армий, присоединившийся к Антонию после битвы при Мутине. Они начали с принесения присяги – к ней охотно присоединились Антоний и Цезарь, а также (менее охотно) остальные сенаторы – в том, что все деяния покойного диктатора навсегда сохраняют обязательную силу. Теперь Юлий Цезарь был официально обожествлен, начались работы по строительству ему храма рядом с местом кремации диктатора – остатки святилища до сих пор можно увидеть на Форуме. Наследник покойного стал теперь называться не просто Цезарем, а сыном бога, хотя напрямую этого титула он и не принял.^[241]

Римские аристократы никогда не забывали о семейных связях. В конце 43 г. до н. э. скончалась Атия, дожившая до того времени, когда ее сын достиг консулата. Она удостоилась похорон за общественный счет. К тому времени ее отпрыск уже был помолвлен с дочерью старого аристократа, однако этот брак расстроился, когда оформился триумвират. Ни у Антония, ни у Лепида не было дочерей подходящего возраста, но армия громко требовала мер по укреплению альянса, а потому молодой Цезарь женился на дочери Фульвии от ее первого брака. Девушка звалась Клавдией и не сменила свое имя на простонародное «Клодия», когда ее отца усыновил плебей. Она принадлежала к знатным аристократическим фамилиям по линии отца и матери и считалась хорошей партией. Однако она была слишком молода – ей оставалось еще несколько лет до наступления брачного возраста, и, хотя они поженились, супружеской жизнью тем не менее не жили; когда через два года произошел развод, Цезарь под клятвой подтвердил, что она осталась девственницей.^[242]

Этот брак представлял собой вполне традиционный союз между Антонием и Цезарем, которые всего несколько месяцев назад обрушивали друг на друга инвективы и сражались на поле боя. Теперь же им предстояло идти на Восток, чтобы совместно бороться против Брута и Кассия. Лепид оставался в Италии всего с несколькими легионами. Независимо от возраста и опыта, которым обладал Цезарь, было ясно, что он выступает со своей армией в поход для того, чтобы наказать тех, кто убил его отца. Это было гораздо важнее, чем распределение провинций между триумвирами. Антоний и Цезарь должны были добыть славу или погибнуть, пытаясь завоевать ее. В случае их победы Лепиду оставалась лишь скромная доля авторитета и власти. Если же они потерпели бы поражение и не возвратились, то он как человек, разделявший ответственность за проскрипции, наверняка столкнулся бы со многими врагами.^[243]

Борьба обещала быть нелегкой. «Освободители» набрали более двадцати легионов. Некоторые из них сформировал еще Юлий Цезарь. Однако воины из этих соединений при нем не сражались всерьез и не имели причин выказывать особое рвение на службе его преемнику или Марку Антонию. Также они не стремились защищать права сенаторской элиты. В свою очередь Брут и Кассий поощряли своих воинов материально, причем с той же щедростью, с какой это обещали делать и делали триумвиры. Провинциям Восточного Средиземноморья оставалось только одно – предоставлять необходимые средства. Их обложили большими налогами, от них требовалось поставлять все необходимое, в том числе провиант, а также живую силу. В некоторых провинциях на требования откликались охотно, однако в любом случае противостоять мощи легионов «Освободителей» было невозможно. Кассий захватил Родос, когда жители острова не выразили желания откликнуться на его требования, и обратил в рабство население нескольких общин в Иудее, проявивших строптивость. Примерно в это же время Брут осадил и разграбил Ксанф в Ликии, что послужило причиной массовых самоубийств среди ее населения. Подобные события послужили мрачным предостережением для большинства общин, и те с готовностью снабжали «Освободителей» всем, чего те желали. Брут пустил часть полученного им серебра на чеканку монеты с изображением своей головы на аверсе (впервые это сделал Юлий Цезарь, а теперь, вслед за ним, триумвиры) и более уместным республиканским символом – колпаком свободы – на реверсе.^[244]

К концу лета 42 г. до н. э. «Освободители» чувствовали себя достаточно сильными, чтобы собрать воедино свои силы и переправиться через Геллеспонт из Малой Азии в Македонию. Антоний и Цезарь отправили через Адриатическое море восемь легионов, тогда как сами они готовили и собирали корабли, необходимые для транспортировки множества солдат. Уступая в численности и стесненные в маневре, эти войска смогли отойти на запад по Эгнациевой дороге к Амфиполю. «Освободители» на протяжении всего пути не преследовали их, однако заняли прочные позиции рядом с городом Филиппы, основанным в IV в. до н. э. отцом Александра Великого Филиппом II и названным по его имени. Основные силы Антония и Цезаря отплыли только в сентябре – весьма позднее время года для начала кампании, однако так же поступил и Юлий Цезарь, когда решительно преследовал неприятеля в предшествующей гражданской войне. Как и он, Антоний и Цезарь испытывали нехватку транспортных судов и столкнулись с сильными вражескими эскадрами, которые намеревались воспрепятствовать их переправе на Балканский полуостров. Антонию пришлось отражать нападения на порт Брундизий, когда он готовился к экспедиции. Цезарь участвовал в стычках на море (впрочем, не имевших решающего значения) с растущими силами Секста Помпея еще до того, как он достиг Адриатики. Когда же триумвиры наконец отплыли, то с ними оказалась лишь часть их войск, транспортным же кораблям пришлось возвратиться, чтобы доставить подкрепления. Им удалось провезти их перед носом эскадр «Освободителей», на какое-то время блокировавших морские пути.^[245]

Триумвиры высадились в Аполлонии – уже более двух лет прошло с того времени, когда Гай Октавий покинул ее для того, чтобы попытать счастья в римской политике, – однако его близкие были весьма обеспокоены, поскольку во время путешествия он серьезно заболел. Мы не знаем, какую хворь подхватил молодой Цезарь, но пока он не мог двигаться дальше. Антоний же со своими легионами спешил, торопясь оказать поддержку передовым силам в Амфиполе. Затем он последовал дальше, разбив лагерь напротив лагеря Брута и Кассия под Филиппами. Это было рискованно, так как неприятель имел войск больше примерно на треть, однако «Освободители» проявили слишком большую осторожность и не воспользовались своим преимуществом. Следующие десять дней происходили мелкие стычки между враждующими армиями, пока Цезарь и его легионы не подоспели на соединение с войсками его коллеги. Накануне своего двадцать первого дня рождения молодой командующий передвигался только на носилках, поскольку не удержался на лошади.

Силы триумвиров насчитывали девятнадцать легионов – столько же, сколько имелось у Помпея и Юлия Цезаря вместе взятых перед решающим сражением при Фарсале в 48 г. до н. э. Им противостояли семнадцать легионов Брута и Кассия. «Освободители» имели преимущество в кавалерии: они располагали предположительно 20 000 всадниками, тогда как триумвиры – 13 000. Если легионы были укомплектованы практически полностью, это означало, что в предстоящем сражении должно было участвовать 200 000 человек. Однако здесь требуется осторожность: возможно, ни один легион не вышел на поле боя в полном составе, да и численность кавалерии также преувеличена. Перевозить коней на судах было непросто; прокормить столько кавалерийских лошадей, а также равное количество вьючных и тягловых животных в придачу ко всем солдатам и тем, кто сопровождал войско, было бы абсолютно невозможно. У Брута и Кассия имелось преимущество перед противником: в их руках оказались сосредоточены значительные запасы провианта и фуража, и, кроме того, им был открыт доступ к морю, что позволяло пополнять ресурсы. И все же остается крайне сомнительным, что полководцы обеспечивали всем необходимым столь значительные силы на всем протяжении кампании.

Даже если эти армии составляли две трети или половину штатной численности, все равно они были очень велики. Среди них встречались ветераны обеих сторон, однако подавляющее большинство солдат и многие офицеры имели мало боевого опыта. Это относится и к самим командующим. Кассий служил квестором при Крассе в 53 г. до н. э. и спас часть его разбитой армии, однако это произошло двадцать лет назад.^[246] Он и Брут участвовали в македонской кампании в 48 г. до н. э., однако весь их боевой опыт сводился к мелким карательным операциям, чтобы добыть средства для ведения этой войны. Вряд ли можно считать, что они получили хорошую подготовку, чтобы руководить одной из самых мощных римских армий, когда-либо выходивших на поле битвы. Антоний имел больше командного опыта, хотя, как мы видели, заметно меньше, чем обычно предполагается; при любых натяжках он не мог сравниться с Юлием Цезарем или Помпеем, а ведь даже они никогда не водили в бой так много легионов. Эта война велась огромными и неуклюжими армиями, где ни один из командиров не обладал опытом операций такого крупного масштаба. Армии обеих сторон оставались в значительной мере обособленными, преданными лишь своему предводителю, который платил им. Они стояли рядом друг с другом, но не подчинялись единому командованию.

Брут и Кассий разбили себе каждый отдельные лагеря на возвышенностях в окрестностях Филипп. Брут, чей фланг шел по линии холмов, находился справа, Кассий – слева, рядом с широким болотистым участком. Оба лагеря соединялись укрепленными линиями. Армии «Освободителей» имели удобный доступ к воде, отличные пути снабжения, шедшие от побережья. Их план состоял в том, чтобы ожидать либо атаки неприятеля в невыгодных для него условиях, либо того, что у него кончится продовольствие. Подобная стратегия могла оправдать себя, однако она не соответствовала римским традициям и к тому же отдавала инициативу в руки триумвиров. Легионы Цезаря расположились лагерем напротив позиций Брута, а люди Антония – напротив позиций Кассия. Некоторое время они ограничивались перестрелкой. Почти каждый день силы противников покидали лагеря и разворачивались в боевом порядке – но ни та, ни другая сторона не продвигалась далее и не вступала в бой. Подобная практика вызова на битву представляла собой характерную особенность военного искусства той эпохи.^[247]

Раздумывая, как сдвинуть ситуацию с мертвой точки, Антоний предположил, что болото слева от вражеской позиции является уязвимым местом в неприятельской обороне, и направил людей, дабы те выстроили там линию укреплений. Строительство началось за пределами лагеря; идея заключалась в том, чтобы оборудовать позицию, заходящую за фланг Кассия, и в итоге создать угрозу путям снабжения врага. Поначалу противник не мог различить, что происходит за высокими зарослями тростника; триумвиры позаботились о том, чтобы продолжать ежедневное движение значительных сил за пределами лагеря и тем самым отвлекать внимание врага. В конце концов Кассий понял, в чем дело, и отправил отряд на строительство рва и вала перпендикулярно Антониевым. Он надеялся перерезать линию Антония, заранее обеспечив себе преимущество над любыми силами в этом месте, чтобы впоследствии сокрушить врага. 3 октября патрули Антония обнаружили следы деятельности противника. Как всегда, обе армии выстроились в боевом порядке, и, возможно, «Освободители» решили продвинуться немного вперед или даже напасть, чтобы отвлечь внимание вражеских сил от предпринятого ими строительства.

Антоний, находившийся на краю правого фланга передней линии своего войска, немедленно повел отряды, находившиеся поблизости, через болото против новой линии укреплений Кассия. Повсюду завязались беспорядочные схватки. Вне зависимости от того, была ли продумана эта атака, штаб Брута и Кассия оказался в затруднении, будучи вынужден координировать действия стольких необученных легионов. Соединения получили приказ о продвижении не одновременно; по инициативе командиров низшего ранга некоторые отряды остались ждать, тогда как некоторые двинулись вперед, не дожидаясь инструкций. В итоге наступление оказалось энергичным, но неорганизованным. В войске противника царил еще больший беспорядок. Много дней подряд легионеры маневрировали в виду врага, не вступая в бой, и не ожидали полномасштабного сражения. Строй Брута тянулся вправо дальше, нежели строй Цезаря – возможно, это вышло не умышленно, а по случайности. Четвертый легион занимал ответственную позицию на самом краю левого фланга, тогда как опытный Цезарев легион подвергся нападению с фронта и фланга и оказался быстро смят. В войске распространилась паника, и враг сокрушил левое крыло сил Цезаря. Торжествующее войско Брута ринулось вперед, преследуя противника, и ворвалось во вражеский лагерь. Отряды рассыпались: солдаты занялись грабежом и полностью позабыли о необходимости добиться окончательной победы.

Тем временем люди Антония воспользовались лестницами, чтобы взобраться на новую стену Кассия и овладеть ею, а затем двинулись вперед, побуждаемые своим командующим. Их полководец одним из первых ворвался в главный лагерь Кассия. Большинство легионов последнего занимали участки по фронту и не участвовали в боях на болоте, однако пошел слух, что они утратили свои позиции, когорты заколебались и начали отходить. Сам Кассий впал в отчаяние, поскольку воины вокруг него расстроили ряды. Из-за своей близорукости он ошибочно принял каких-то всадников за врагов и приказал своему телохранителю убить себя, а не сдаваться в плен. (Этот человек быстро исчез, и некоторые задавались вопросом, не убил ли он своего командира без приказа с его стороны.) Брут не смог восстановить контроль над его людьми и двинуть их против Антония, а они вместо этого стали отступать в свой лагерь, отягощенные добычей. Антоний же в свою очередь слишком увлекся борьбой за него, и это повлияло на ход битвы в целом и не позволило воспользоваться беспорядком в армии Брута. Цезаря же просто нигде не было видно.^[248]

О поведении молодого триумвира 3 октября шли споры в течение всех оставшихся лет его жизни, и не приходится сомневаться, что он не показал себя так, как надлежало римскому аристократу, стоявшему во главе армии. Цезарь был серьезно болен и не мог должным образом осуществлять руководство, но тем не менее, по-видимому, не назначил подчиненного, который выполнял бы за него эту роль – бесспорно, потому что полководец должен был сам отомстить за смерть отца, а не действовать через заместителя. Отсутствие руководства стало важнейшей причиной того, что в его армии не хватало порядка и что она дрогнула под натиском легионов Брута. Цезарь, видимо, находился с ними, оставаясь на носилках за боевой линией. Очевидно, его не было в главном лагере, когда воины «Освободителей» ворвались туда, хотя кое-кто из них хвастался, будто убил молодого триумвира. По словам Цезаря, его личному врачу приснилось, что ему грозит опасность в палатке, его друзья вняли предостережению, и он был спасен слугами. Неясно, произошло это до сражения или во время оного. Его вынесли из боя и спрятали в болотистой местности, находившейся на некотором расстоянии от поля битвы со стороны тыла. Возможно, он или отчаялся в успехе сражения, или просто слишком устал, однако оставался здесь три дня, прежде чем возвратился в лагерь.^[249]

Громоздкие и, в сущности, любительские армии плохо управлялись или не управлялись вообще, и первая битва при Филиппах закончилась вничью. Легионы Цезаря понесли тяжелейшие потери, лишившись также множества штандартов. Еще худшие вести пришли, когда гонец принес сообщение о том, что последний конвой из Италии перехвачен и уничтожен неприятельским флотом. Значительная часть Марсова легиона и еще один легион погибли от огня или утонули, когда загорелись транспортные суда. Брут не поверил донесению, когда получил его, и, похоже, впал в депрессию из-за гибели своего союзника и зятя. Кассий погиб, однако обе армии оставались разделены, и потому Брут тотчас щедро одарил солдат коллеги деньгами, чтобы поддержать их готовность умирать за республику и свободу. Антоний продолжал расширять укрепленные линии вокруг левого фланга неприятеля. Кассий держал отряд на господствующем над местностью холме, но Брут, то ли по ошибке, то ли из неуместного стремления продемонстрировать свою власть, отозвал его оттуда. Антоний и Цезарь заметили промах и немедленно отправили туда воинов, чтобы захватить возвышенность, и солдаты быстро возвели там мощные укрепления. Снабжение армии Брута опять оказалось под угрозой. Проходили дни и недели, в его армии росло разочарование – воины все больше хотели положить конец делу, вновь сразившись с врагом.

23 октября Брут с неохотой дал сражение. На сей раз армии выстроились под прямым углом к той позиции, которую они занимали во время первой битвы. Таким образом, люди Брута лишились преимущества в виде пологого склона. Несмотря на это, бой был длительным и жестоким, но воины триумвиров неуклонно теснили противника «подобно тому, как работники опрокидывают тяжелую машину» – и, наконец, обратили его в бегство. Бруту удалось удержать несколько легионов и отступить, сохраняя порядок. Затем, вдохновленный, подобно многим людям его поколения, примером Катона и прочих, он покончил с собой.^[250]

Цезарь уже достаточно оправился, чтобы активно участвовать во второй битве, хотя лавры за победу в кампании достались Антонию. Утверждали, что пленники из числа знатных отпускали язвительные замечания в адрес юного триумвира и приветствовали как «императора» Антония. Разумеется, куда больше из числа помилованных решили присоединиться именно к нему, отдав предпочтение человеку более старшего возраста, представителю уважаемого аристократического рода. Антония также восхваляли за то, что он с уважением обращался с телом Брута, хотя, как утверждает Плутарх, Цезарь проявил не меньшее великодушие по отношению к останкам покойного. Его голову отослали в Рим (по чьему приказу – неясно), чтобы положить ее к подножию статуи Юлия Цезаря, однако она пошла ко дну вместе с кораблем, который вез ее. Наследника диктатора обвиняли в недостойном обращении с пленными – например, попавшие в его руки отец и сын игрой решали, кто из них будет обезглавлен первым.^[251]

Едва ли не вся слава за победу над Брутом и Кассием досталась Антонию, хотя позднее Цезарь преспокойно заявит: «Тех, кто убил моего отца, я удалил в изгнание на законном основании, по приговору суда, отомстив им за преступление. Впоследствии, когда они пошли на государство войной, я разбил их в двух сражениях».

На тот момент хватало того, что главные заговорщики были разгромлены и погибли и что сам Цезарь по крайней мере в этом участвовал. Нужно было, чтобы полководец сражался успешно, а война закончилась победой. Ему и Антонию требовалось выполнить свои обещания перед собственными солдатами, очень многим из которых полагалась отставка либо потому, что они и так уже долго служили, либо потому, что их зачислили в армию лишь на время войны. Им обещали землю в Италии, и было решено, что Цезарь по возвращении будет наблюдать за этим процессом. Антоний должен был остаться в Восточном Средиземноморье, чтобы обеспечить лояльность провинций и выжимать из них гигантские суммы денег, в которых триумвиры нуждались для уплаты воинам и финансирования земельных раздач. У провинциальных царств и городов не было другого выбора, как выполнять подобные требования, как они это делали совсем недавно по приказу «Освободителей», а за несколько лет до этого – Помпея и затем Юлия Цезаря. Цари и прочие первые лица знали, что если не будут повиноваться, то римляне с легкостью найдут честолюбивых соперников, чтобы заменить их. Клеопатра просто была одной из многочисленных восточных владычиц, стремившихся снискать расположение Антония.^[252]

Молодой Цезарь серьезно заболел, прежде чем смог вернуться в Италию. Как и в других случаях, мы не знаем о том, из-за чего он хворал – было ли это новой болезнью или рецидивом прежней. Какое-то время опасались, что триумвир умрет, даже распространился слух, что он действительно скончался. Проходили месяцы, его возвращение откладывалось, и обстановка в Риме становилась все более нервозной. Пошли разговоры о том, будто он замыслил нечто такое, по сравнению с чем проскрипции покажутся достаточно мягкими. Во время своего отсутствия Цезарь и Антоний стали подозревать Лепида в том, что он независимо от них ведет переговоры с Секстом Помпеем. В тот момент они разделили между собой провинции Лепида, хотя, кажется, они предложили в неопределенном будущем передать ему две африканские провинции. Хотя формально Лепид оставался триумвиром, он, совершенно очевидно, занимал неравное положение по сравнению с коллегами.^[253]

Когда, наконец, в 41 г. до н. э. Цезарь возвратился в Рим, он со всей энергией и настойчивостью занялся поиском земель для раздачи воинам. Еще до начала македонской кампании триумвиры решили, что у восьмидесяти италийских городов будут конфискованы земли для ее раздела на участки, которые должны получить выходящие в отставку солдаты. Люди богатые и с хорошими связями, особенно сенаторы и наиболее состоятельные всадники, протестовали, когда их поместья оказывались затронуты этим процессом. Всегда было опасно портить отношения с такими влиятельными людьми, и большинство их получили льготы. Это означало неравномерное распределение тягот, которые падали преимущественно на людей со средними доходами и достатком, которые имели меньше возможностей для протеста, хотя многие все же явились в Рим, чтобы попытаться отстоять свои интересы. Территория вокруг некоторых городов в ряде случаев оказалась недостаточной, и приходилось забирать землю у соседних общин, даже если первоначально триумвиры последние не собирались трогать.

Солдатам были обещаны усадьбы. Воины рисковали жизнью и здоровьем, сражаясь за своих полководцев, и понимали, что триумвиры держатся у власти исключительно благодаря их поддержке. Это вселило в них суровую решимость добиваться того, что они считали для себя выгодным. Примечательно, что они также желали, чтобы их родственники, а также отцы и сыновья павших товарищей были ограждены от земельных конфискаций. В то же время были отобраны усадьбы у семей, владевших ими в течение многих поколений и не совершивших ничего против триумвирата. Вместе с землей отбирались скот, орудия труда, дома и постройки, а также рабы. Внушавшим страх, но не пользовавшимся популярностью триумвирам приходилось балансировать, удовлетворяя ветеранов и стараясь не настроить против себя остальное население. Тем временем Секст Помпей оказывал давление на морские пути в Италию, из-за чего в Рим поступало меньше хлеба, чем в обычных условиях. Продовольствия стало не хватать, и угроза голода, как всегда, нависла над наименее обеспеченными слоями, и без того готовыми приветствовать любую перемену, поскольку, как они считали, вряд ли может стать хуже.

Цезарь был на виду, а потому именно им возмущались отчаявшиеся люди, ныне столь многочисленные. Затем последовал удар с неожиданной стороны. Брут в свое время казнил брата Антония Гая в отместку за убийство Децима Брута, однако в 41 г. до н. э. консульскую должность занял другой его брат, оставшийся в живых. Луций Антоний отличался абсолютной уверенностью в себе, присущей знатному римлянину, и не считал себя простым орудием в руках старшего брата, но был честолюбивым политиком с собственными интересами. Как консул он принял сторону обездоленных сельских хозяев и недовольных общин Италии. За несколько месяцев его отношения с Цезарем серьезно ухудшились. Правду о том, что произошло дальше, было нелегко выяснить уже в то время – она быстро стала объектом пропаганды. В какой-то момент Фульвия присоединилась к Луцию Антонию и делала все возможное для набора воинов для него из числа ветеранов Марка Антония. Лишь немногие проявили энтузиазм, поскольку, несмотря на всю любовь к своему прежнему командующему, они не желали принимать сторону обездоленных сельских хозяев в борьбе с властью, которая щедро наделяла их конфискованной землей – так же, как и уволенных в отставку солдат молодого Цезаря. Большинство воинов, которых набрали для участия в этом деле, были новобранцами из плодородных районов Северной Италии и Кампании, наиболее пострадавших от перераспределения земли.

В конце 41 г. до н. э. Луций двинулся на Рим во главе вновь набранных легионов. Лепид находился в городе, однако значительный численный перевес был на стороне врага, а население в массе своей весьма прохладно относилось к триумвирам. Рим быстро пал; Лепид бежал, чтобы присоединиться к Цезарю. Однако когда тот возвратился с большим дисциплинированным войском, Луций Антоний отступил еще быстрее, нежели прибыл. Он направился на север, надеясь соединиться с несколькими военачальниками Антония, находившимися в Италии и имевшими в своем распоряжении примерно тринадцать хорошо обученных легионов. Военачальники, подчинявшиеся Цезарю, преградили ему путь и заперли в Перузии (совр. Перудже). Цезарианцы окружили город рвом и стеной, укрепленной близко расположенными по отношению друг к другу башнями, и стали ждать, когда голод вынудит врагов сдаться. Луций Антоний держался всю зиму, ожидая, что военачальники Антония придут ему на выручку. Они действительно приблизились к городу, и в какой-то момент их силы встали лагерем всего лишь в двадцати милях от Перузии. Однако в отсутствие единого командования их действиям не хватало согласованности, сам же Антоний не прислал никаких распоряжений. Вероятно, они также понимали, что их воины не питают симпатий к бунтовщикам Луция. Ни один из них так и не попытался разрешить проблему, выступив против военачальников Цезаря, которые разместили свои силы так, чтобы иметь возможность наблюдать за врагом. В свою очередь цезарианцы тщательно следили за тем, чтобы между их силами и силами противника не завязалось настоящего сражения.^[254]

В районе Перузии были обнаружены свинцовые пули с надписями пропагандистского и непристойного содержания, которые метали воины обеих сторон. Люди Цезаря издевались над лысиной Луция Антония и желали, чтобы снаряды попали в landica Фульвии – соленое словцо, означающее клитор. Несмотря на то, что жены Антония не было в Перузии, она тем не менее стала объектом ненависти и насмешек. Осажденные в ответ метали пули, которые, по их словом, были нацелены в задницу Цезаря, давая понять, что он – пассивный гомосексуалист, позволяющий овладевать собой другим. Не ограничиваясь оскорблениями, они совершали частые нападения на позиции осаждающих. Однажды Цезаря застигли врасплох, когда тот совершал жертвоприношение как полководец, и триумвир едва сумел избежать гибели. Чаще результаты оказывались не столь впечатляющими, и подчас немалому числу воинов удавалось прорваться и уйти от неприятеля.^[255]

Командиры его брата не могли или не хотели оказать ему помощь, запасы продовольствия у Луция Антония в конце концов закончились, и в феврале 40 г. до н. э. он сдался. Перузия была разграблена и предана огню, хотя не вполне понятно, подожгли город победители или кто-то из его обитателей. Вероятно, имели место казни видных горожан и, возможно, некоторых сподвижников Луция Антония из числа сенаторов. Молва и враждебная пропаганда вскоре стали говорить о другой страшной резне – принесении 300 именитых граждан духу Юлия Цезаря – выдумка, основанная, несомненно, на убийстве Ахиллесом троянских пленных на похоронах его друга Патрокла в «Илиаде». По утверждению Светония, на просьбы о пощаде и прощении молодой триумвир коротко отвечал – «он должен умереть» или «ты должен умереть», moriendum esse на латинском. Тем не менее масштабы репрессий были ограниченными. Солдат из армии повстанцев пощадили и, несомненно, взяли в легионы Цезаря. Луций Антоний не только остался цел и невредим, но был отправлен наместником в одну из испанских провинций. Фульвия уже скрылась, чтобы присоединиться к своему супругу. Аналогичным образом бежала из Италии и мать Антония, поехав поначалу к Сексту Помпею, который препроводил ее на Восток к ее сыну.^[256]

Антоний не стал вмешиваться в Перузинскую войну ни для того, чтобы поддержать брата и жену, ни для того, чтобы сдержать их. Весной 40 г. до н. э. он возвратился в Италию в сопровождении внушительного числа боевых кораблей. Никто не знал, закончилась ли очередная гражданская война или начинается новая.