За эту мою заслугу по решению сената я был назван Августом.
Деяния божественного Августа. 34.2[363]
XII Обновление и реставрация
В шестое и седьмое консульство, после того как я положил конец гражданским войнам, с общего согласия обладая верховной властью, государство (res publica) из-под своей власти я передал в распоряжение сената и римского народа.
Деяния божественного Августа. 34.1
Была восстановлена старинная и древняя форма государственного правления (res publica).
Веллей Патеркул. II. 89. 2 (начало I в. н. э.)
Август 29 г. до н. э. был временем пышных празднеств и обильных трат. Цезарь раздал по 100 денариев (400 сестерциев) каждому взрослому гражданину мужского пола, а затем распространил свою щедрость и на мальчиков, на сей раз от имени своего племянника Марцелла. Все это было объявлено их долей «военной добычи». Одновременно подарок в 1000 сестерциев получили около 120 тысяч ветеранов, чьи колонии были созданы в Италии и за ее пределами. Ветеранам Суллы после получения ими земельных участков уделяли мало внимания, и в последующие годы они распродали свои усадьбы или залезли в долги, в результате чего возникла среда, готовая оказывать военную поддержку таким людям, как Катилина. Цезарь расселил куда большее число и не сомневался, что теперь они не станут причиной неурядиц. Маловероятно, что оставшимися на службе солдатами пренебрегали, хотя в источниках упоминаний на сей счет нет. Агриппа и другие военачальники получили триумфальные отличия за их заслуги в достижении победы.[364]
Вскоре после триумфа над Египтом состоялись церемонии освящения двух новых монументов в честь победы и славы фамилии Цезаря. В 42 г до н. э. триумвиры анонсировали сооружение храма божественному Цезарю в южном углу Форума, где произошла кремация диктатора, и теперь строительство, наконец, завершилось и он официально был открыт 18 августа 29 г. до н. э. Остатки его можно видеть и сегодня – все, что уцелело после того, как его растащили на строительный материал в эпоху Ренессанса, и мало что напоминает о его первоначальном блеске. Со святилищем была соединена новая ораторская трибуна, ростра Юлия, откуда открывался вид через Форум на главные ростры. В 29 г. до н. э. и те, и другие украсили носами боевых кораблей Антония, а в сам храм поместили множество трофеев, продемонстрированных во время трех триумфов.
Возле главных ростр возвели новое здание сената, курию Юлия. Работы над ним начал еще Юлий Цезарь, приказавший переместить его с прежнего места, чтобы соединить старый Форум (Forum Romanum) с собственным (Forum Iulium), который он планировал построить. Нынешнее здание датируется концом III в. н. э., однако стоит на фундаменте курии Юлия и в целом, вероятно, соответствует его размерам и формам. Первоначально спереди находилась колоннада, а высокую крышу (сегодня она достигает 104 футов, примерно такой же была, вероятно, и в исходном виде) увенчивала крылатая Виктория, стоявшая на земном шаре. Внутри находилась другая статуя богини Виктории, привезенная из греческого города Тарента (нынешний Таранто) в Южной Италии после его взятия в начале III в. до н. э. Ее окружало множество предметов искусства, захваченных в Египте. Там также стояла статуя Венеры – прародительницы рода Юлиев, – изваянная знаменитым скульптором Апеллесом и купленная Юлием Цезарем.[365]
Наряду с официальными церемониями и триумфами состоялись грандиозные общественные пиршества, призванные ублаготворить простых жителей города. Профессиональные охотники перебили множество различных диких и экзотических зверей во время схваток с ними. Впервые римской толпе показали носорога и гиппопотама, которых тут же и убили на потеху ей. В честь увековечения посвящения храма божественного Юлия были проведены спортивные и иные состязания с участием мальчиков из патрицианских семей, которые верхом состязались в ходе опасных зачастую «Троянских игр», чье название и мнимые истоки напоминали о древнем прошлом и происхождении рода Юлиев. Они включали скачки, когда некоторые наездники управляли двумя оседланными лошадьми, а также колесничные бега. Было устроено несколько гладиаторских боев, чья связь с погребальным ритуалом к тому времени уже забылась. Статилий Тавр открыл заново построенный и каменный амфитеатр (первый в Риме), ознаменовав его серией поединков. Это был один из наиболее надежных сподвижников Цезаря и оплатил строительство памятника, использовав добычу, пронесенную в своем африканском триумфе 34 г. до н. э. Игры имели такой успех, что в результате народного голосования Тавр получил право каждый год выдвигать кандидата на одну из преторских должностей.
Примерно в то же время устроил гладиаторские бои и сам Цезарь, в том числе побоище между пленными, которых представили зрителям как германцев-свебов и дакийцев с Балкан. Кроме того, состоялись бои между парами добровольцев, одним из которых был сенатор Квинт Вителлий, бившийся из любви к искусству. Не каждое состязание гладиаторов задумывалось с целью довести его до смертельного исхода. В некоторых использовалось тупое оружие, в других успех определялся по количеству очков, как в современных соревнованиях фехтовальщиков. Элемент опасности, конечно, все равно сохранялся, однако многими аристократами владели желание покрасоваться экипировкой и умением владеть оружием, а также страсть к состязанию. Игры шли много дней и продолжались даже тогда, когда Цезарь почувствовал себя больным и больше не мог участвовать в них.
Новое начало
1 января 28 г. до н. э. Цезарь в шестой раз вступил в должность консула. В последних двух случаях он находился за пределами Рима в первый день года, однако на сей раз был в городе и смог принять участие в традиционной церемонии. Это свидетельствовало о том, что начавшийся год будет иным. Во времена триумвирата консулов назначали, и каждый год они оставляли должность до срока, а их место занимали консулы-суффекты; особенно бросалось в глаза, когда Цезарь и Антоний занимали эту должность в течение только одного дня. Это представляло собой отличный способ вознаградить многих сторонников, однако уменьшало достоинство консулата. Времена изменились, и в этот год он и избранный вместе с ним консул Агриппа исполняли ее до 31 декабря, когда оба официально сложили свои полномочия, дав древнюю клятву о том, что не совершили ничего противоречащего законам и служили государству, насколько позволяли их силы.
По традиции каждый консул пользовался правом старшинства в чередующиеся месяцы. Во времена триумвирата этим правилом пренебрегали – по крайней мере в те годы, когда один из триумвиров был консулом. В 28 г. до н. э. Цезарь возобновил прежнюю практику и, взяв на себя старшинство в январе, уступил его в феврале Агриппе. Признаком изменений стало и поведение свиты. В январе двенадцать ликторов шествовали перед Цезарем, расчищая дорогу для него. Каждый из них нес фасции. Во времена триумвирата ликторы шли перед Цезарем и его коллегами, хотя ведется спор о том, было у каждого из них двадцать четыре ликтора, как у диктатора, или двенадцать, как у консулов. В феврале и в каждом следующем месяце, когда старшинство переходило к его коллеге, ликторы последнего шли теперь за ним, неся фасции, явно отличавшиеся по внешнему виду, хотя детали его для нас неясны. Эти перемены демонстрировали уважение не просто к коллеге, но и к самой должности. Аналогичным образом иссяк поток претур, щедро раздававшихся за последнее десятилетие, и в наступившем и в последующие годы эту магистратуру занимали только восемь или десять человек.[366]
Предстояло также реформировать сенат, чтобы он обрел больший авторитет. Юлий Цезарь существенно пополнил списки сенаторов, включив в них, о чем много говорили, римских граждан из Галлии, дав тем самым повод для шуток о людях, скинувших свои штаны, чтобы надеть тоги,[367] и не способных найти дорогу в курию. Он ввел в его состав многих представителей аристократии италийских городов и, несмотря на потери из-за гражданской войны 49–45 гг. до н. э., сенат значительно вырос численно. В смутные времена, последовавшие за убийством диктатора и в годы правления триумвиров, его рост происходил даже быстрее, пополняясь за счет их сторонников, так что в его состав входило больше 1000 человек. Это были годы, когда беглый раб мог стать претором, а с помощью взяток ему удавалось вознестись выше, чем кто-либо в прошлом.[368]
Цезарь и Агриппа приняли полномочия цензоров, и начался ценз римского народа, или lustrum, впервые более чем за сорок лет. С 71 г. до н. э. цензоры, избиравшиеся каждые пять лет, не делали того, для чего их назначали.[369] Когда перепись завершилась, оказалось зарегистрировано 4 063 000 граждан, были выяснены размеры их имущества и статус. Их число оказалось в четыре раза больше, чем во время последнего состоявшегося ценза. В ходе этого мероприятия консулы уменьшили размеры сената. Не было и намека на то, что целью этого являлось удаление упорствующих сторонников Антония или иных враждебных Цезарю лиц. Они объявили о намерении восстановить былой авторитет сената, и Цезарь произнес речь, предлагая сенаторам подумать о собственной репутации, богатстве и родовитости и решить, достоин ли он быть членом наиболее уважаемого органа государства. В те дни примерно пятьдесят человек добровольно покинули сенат, а еще сто сорок были вычеркнуты из его списков по решению обоих консулов. Все они стали частными лицами, но за ними сохранили привилегию носить сенаторскую одежду и право занимать отведенные для сенаторов места во время общественных игр и зрелищ. Один из лишенных сенаторского членства являлся плебейским трибуном и одновременно потерял и должность.
Лишь имена тех, кого официально исключили из списков сенаторов, были оглашены – мягкий упрек за их нежелание добровольно уйти в отставку. Светоний рассказывает о том, как Цезарь надел меч и панцирь под тогу на заседание, когда происходило исключение – совсем как Цицерон во время выборов 63 г. до н. э. – и окружил себя десятью друзьями крепкого телосложения из числа сенаторов. Если это правда, то ничего страшного не произошло ни тогда, ни после. Возможно, эта история является вымыслом, однако не стоит спешить с выводом о том, будто нервозность последних десятилетий исчезла. Возможно, это было напоминанием о судьбе Юлия Цезаря и ясным указанием на то, что несмотря на все свое великодушие его наследник не собирается, подобно предшественнику, становиться жертвой заговора. Однако в других отношениях к сенату как органу и его членам проявляли подчеркнутое уважение. В 29 г. до н. э. Цезарь получил власть и стал использовать ее для того, чтобы создать новых патрициев. Предполагалось, что новый, менее многочисленный сенат, хотя и куда больший, нежели сулланский сенат из 600 человек, не говоря же о 300 – обычное число сенаторов до диктатуры Суллы, – вернет себе былой авторитет, а среди его членов появятся обладатели известных имен из почтенных фамилий. Первым в списке сенаторов, princeps senatus, который пользовался особым престижем, хотя и совсем небольшой официальной властью, числился сам Цезарь.[370]
Трое сенаторов отпраздновали триумф в 28 г. до н. э.: первый в мае за победу в Испании, второй – в июне за успехи в Галлии и третий – в октябре за кампанию в Африке. Триумвиры не скупились на триумфы для своих сторонников, зачастую за весьма скромные достижения, из-за чего отказ Агриппы принять такую почесть за действительно крупные победы особенно бросался всем в глаза. Праздновать победы над внешними врагами до сих пор считалось вполне похвальным, и вопрос о том, что эти процессии могут соперничать с победными триумфами Цезаря, всерьез не стоял. Никто не мог конкурировать с его авторитетом или золотом Египта или мечтать о трех триумфах один день за другим. За всю римскую историю только Ромул и Помпей трижды праздновали триумф.[371] Юлий Цезарь делал это даже четыре раза,[372] а поскольку его приемный сын мог похвастаться еще и двумя овациями, то он мог утверждать, что преуспел не меньше отца или даже превзошел его. Сомнительно, что кто-то думал о таких вещах, поскольку наследник не уступал предкам, в том числе и божественному Юлию, если говорить об авторитете. Мальчик, который «всем был обязан своему имени», теперь одержал величайшие победы. По крайней мере в данный момент Цезарь особняком держался среди других сенаторов.[373]
В те годы он обладал должностью и достоинством консула. Официально триумвират прекратил существование, и прошло немало лет с того времени, как Цезарь использовал этот титул. Однако вполне возможно, что полномочия, которые он получил в 43 г. до н. э., сохранялись до тех пор, пока официально не были сложены, а до той поры являлись дополнительной юридической базой его позиций. Полный титул триумвиров звучал как «коллегия трех по восстановлению благополучия» (или государства) – res publicae constituendae. Антоний предлагал уйти в отставку и призывал Цезаря сделать то же самое накануне гражданской войны, а затем объявил, что готов отказаться от власти после победы. Возвращение стабильности государству сочеталось с обещанием прочного мира. Тацит, писавший столетие спустя, охарактеризует годы гражданской войны и триумвирата как время, когда не было «ни закона, ни справедливости». Базовые институты были разрушены, их заменил произвол силы.[374]
В 28 г. до н. э. Цезарь назначил одного из преторов городским претором (praetor urbanus), отвечавшим за положение в самом Риме, включая надзор над главными судами. Похоже, в течение определенного времени на эту должность никого не назначали, нет свидетельств и о функционировании постоянных судебных комиссий во времена правления триумвиров. Заговорщиков и всех прочих судили специально создававшиеся трибуналы, которые действовали быстро и с ожидаемым результатом. По традиции на эту должность избирали коллективно, хотя Юлий Цезарь назначил городского претора, предпочтя в 44 г. до н. э. Брута Кассию, и такой выбор кандидата попросту больше не рассматривался как нечто предосудительное. На золотой монете, отчеканенной в 28 г. до н. э., мы видим легенду «Он восстановил законы и права римского народа» – leges et iura p[opuli] R[omani] restitiut. На аверсе – голова Цезаря в лавровом венке победителя, а на реверсе он изображен восседающим в кресле магистрата, а именно курульном кресле консула. Ни у кого не было сомнений в том, кто этот «он».[375]
Наряду с возобновлением деятельности судов, было объявлено, что будут восстановлены правильные выборы, для чего предполагалось использовать сильно подновленные и восстановленные перегородки (Saepta), что начал делать еще диктатор, а закончил Агриппа. Римский народ мог собираться в «овечьи загоны», украшенные мрамором и произведениями искусства, и ожидать, укрывшись от солнца под навесами. Но выборы магистратов не пришли на смену назначениям, видимо, до осени 27 г. до н. э., однако не исключено, что они состоялись годом раньше. Дион Кассий сообщает нам, что в 28 г. до н. э. Цезарь возвратил контроль над государственной казной двум должностным лицам, назначавшимся из бывших преторов. Многие долги, которые имели перед государством частные лица, были аннулированы, однако казна и теперь оставалась полна денег, поскольку туда попало множество сокровищ, захваченных в Египте и восточных провинциях после битвы при Акции. Стабильность в провинциях и союзных царствах обещала устойчивое поступление доходов в последующие годы.[376]
Наряду с восстановлением традиционных институтов, пусть иногда и в измененном виде, произошло обновление внешнего вида самого города, поскольку строительная деятельность, оживившаяся с конца 30-х годов. до н. э., продолжилась и даже возросла. В 28 г. до н. э. Цезарь отозвался на просьбу сената и повелел восстановить восемьдесят два храма в пределах Рима. Многие их них были невелики по размеру, и их конструкция больше соответствовала традиционному облику подобных сооружений, нежели помпезному стилю того времени. Восстановление самих святилищ сопровождалось возрождением в каждом из них старинных ритуалов, совершавшихся с наивозможной тщательностью. Pietas (поклонение) имела важнейшее значение с точки зрения римского чувства идентичности, и отсутствие должного почтения к древним богам римского народа являлось симптомом морального упадка последних поколений римлян, столь очевидного в десятилетия смут и насилий. Моралистические объяснения всех этих потрясений приходили римлянам на ум в первую очередь, и возрождение в религиозной сфере должно было повлечь за собой перемены в поведении, образе действий и восстановление добрых отношений с богами, которые вели Рим к величию. В то же время египетский культ Исиды был удален из города.[377] Дух религиозного возрождения носил строго традиционный характер, и задавал всему этому тон сам Цезарь.
Параллельно с ремонтом и восстановлением храмов продолжали воплощаться в жизнь грандиозные проекты в центре города и за пределами его черты, на Марсовом поле. Этим по-прежнему занимался Агриппа, и сенаторы, справившие триумф, продолжали выставлять некоторые свои трофеи в возводимых памятниках. Все это обеспечивало хорошо оплачиваемую работу для тысяч – возможно, даже десятков тысяч – людей, проживавших в Риме. Кроме того, Цезарь четырежды раздавал обычные нормы зерна тем гражданам, которые имели право на его получение. Попытка организовать распределение таким образом, чтобы оно не препятствовало работам, оказалась неудачной, но показывает, насколько важным было создание рабочих мест в крупных строительных проектах тех лет. Хорошие возможности заработать наряду с определенной помощью со стороны государства поддерживали у все большего числа людей уверенность, что они могут прокормить себя и свою семью, склонных же к мятежу оставалось совсем немного.[378]
В сентябре впервые состоялись Актийские игры. Они продолжались несколько дней, став еще одним напоминанием о том, что празднуемое событие принесло победу и мир. В рамках мероприятия игр были устроены гимнастические соревнования, которые проходили во временном деревянном стадионе, возведенном на Марсовом поле. Многие из их участников были представителями видных семейств и состязались друг с другом, чтобы увековечить память о великой победе Цезаря. По крайней мере один день был отведен гладиаторским боям между иноземными военнопленными. Во время празднеств Цезарь вновь заболел и в оставшиеся дни не смог присутствовать на них. Агриппа занял его место и, как всегда, вел себя так, чтобы было ясно: благодарить за празднество надо его шефа, который оплатил все мероприятие (Dio Cass. LIII. 1. 4–6).
Месяц спустя, 9 октября, на Палатине был открыт храм Аполлона. Это сделали по обету, принесенному еще в 36 г. до н. э., после того как молния ударила в большой дом, недавно приобретенный Цезарем. В отличие от многих других восстановленных зданий, новый храм представлял собой роскошное сооружение, построенное из сверкающего белого мрамора с золотыми украшениями. В нем чувствовалось сильное греческое влияние, хотя и строго в рамках римской традиции. Оно являлось частью более крупного комплекса, включавшего в себя священную рощу и библиотеку. Аполлон был божеством, которому более всех небожителей приписывали славу победы при Акции, и этот новый храм, возвышавшийся на Палатине, был виден с самых разных мест, в том числе с Форума. Он также находился рядом с домом Цезаря, который, кажется, объединял несколько уже существовавших аристократических резиденций. Примерно в это же время начались работы по прокладке дороги, которая вела к главному входу в его дом с дальней стороны холма – скорее от Бычьего рынка (Forum Boarium), нежели со стороны Форума, поскольку тогда она проходила бы рядом с домами других аристократов. Тем самым подчеркивалось, что Цезарь пользуется особым расположением богов и что он стоит выше соперничества с другими сенаторами. Принцепс приказал переплавить все золотые статуи и прочие памятники, изображавшие его, и посвятил сделанные из них ритуальные треножники в храм Аполлона. Такая умеренность имела целью снискать похвалу сограждан, но в первую очередь она была таким же проявлением власти, как и принятие подобных почестей.[379]
В эти годы достроили и другой роскошный храм Аполлона, хотя в данном случае речь шла о реконструкции прежнего святилища. Финансирование строительных работ и контроль над ними осуществлял Гай Сосий, который в 34 г. до н. э. захватил Иерусалим и, будучи одним из консулов 32 г. до н. э. – сторонников Антония, играл первенствующую роль в нападках на Цезаря. Необычно, что святилище получило его имя и стало называться храмом Аполлона Сосиана. В оформлении его фризов использовалась классическая греческая скульптура, но там присутствовали и новые, выполненные по заказу изображения поверженных врагов, одетых в штаны и выглядевших скорее людьми с Запада, нежели иудеями, – возможно, ставилось целью показать иллирийских варваров, покоренных Цезарем на Балканах. Сосий сумел получить прощение после битвы при Акции, и ему позволили завершить начатые им строительные работы и благодаря этому укрепить свою репутацию. Восстановление старого храма и увековечивание победы легионов были похвальным делом. Сосий прилагал все усилия, чтобы оправдать оказанное ему доверие, и осуществлявшиеся им работы можно рассматривать как выражение лояльности новому режиму. В этом не следует усматривать проявление соперничества. С уходом Антония, равно как и других вождей времен гражданской войны, уже не было никого, кто мог бы соперничать с Цезарем.[380]
Именно с учетом этого мы должны рассматривать эпизод с Марком Лицинием Крассом, который после своего консульства отправился наместником в Македонию. При отражении набега враждебных племен в 29 г. до н. э. он решительно контратаковал и действовал весьма искусно. В первой же крупной битве он не только разгромил племя бастарнов, но и лично убил их предводителя, царька Дельдона. После такого успеха он повел более масштабное наступление и одержал несколько побед в этом и следующем году. Его операции в чем-то напоминают вмешательство Юлия Цезаря в галльские дела на раннем этапе, когда тот смело и подчас беззастенчиво использовал любую возможность для расширения конфликта и добивался быстрого уничтожения каждого нового врага. Дион Кассий приводит некоторые подробности, и представляется, что у Ливия картина была сходной. Тем не менее кампании Красса продолжались не более двух лет, и он, подобно Юлию Цезарю, не сделал ничего, чего нельзя было бы представить как совершенное ради общего блага римского народа.[381]
В Рим Красс возвратился не раньше конца 28 г. до н. э. или даже начала следующего года и получил триумф, которого заслуживал куда больше, чем многие из тех, кто праздновал его при триумвирах. Дион Кассий пишет, что священнодействия в честь победы совершались от имени и Красса, и Цезаря и что первый принял титул императора, а второй – нет. Налицо явная ошибка. То, что он получил этот титул, зафиксировано на двух надписях из Греции, и нет никаких оснований полагать, что они были вырезаны до того, как поступило сообщение, что Красс не удостоился сей почести. Ясно также, что Цезарь не принимал в данном случае императорского титула.[382]
Дион Кассий рассказывает также, что за убийство Дельдона Красс имел право получить еще одну почесть – кульминация триумфа, если бы он сражался под собственными ауспициями[383] – последний был скорее проконсулом, нежели все еще оставался консулом. Этим ритуалом являлось приношение spolia opima – право посвятить оружие и доспехи убитого вражеского вождя в храм Юпитера Феретрия. Только три полководца за всю историю Рима совершали этот ритуал. Первый – Ромул в VIII в. до н. э., второй – Авл Корнелий Косс в V в. до н. э. и последний – Марк Клавдий Марцелл в 222 г. до н. э. Ромул был царем, а Марцелл – консулом, когда снискал эту почесть. Статус Косса неясен, однако согласно версии, излагаемой Ливием, он в эти годы занимал скорее положение подчиненного, нежели главнокомандующего у римлян. Тем не менее Ливий утверждает (и в этом чувствуется позднейшее дополнение), будто «вопреки тому, что написали мои предшественники и я сам, Косс был консулом», когда сразил царя Вей. Его информатором был не кто иной, как сам Цезарь, который, «войдя в храм Юпитера Феретрия, который он восстановил, когда тот развалился от ветхости, и сам прочитал надпись на льняном нагруднике», с посвящением предположительно Коссу. Ливий «почел почти что за святотатство скрывать, что Цезарь, тот, кому обязаны мы самим храмом, освидетельствовал эти доспехи Косса». Несмотря на это дополнение, Ливий не внес изменений в основной текст, утверждая, что Косс был военным трибуном, служившим под началом диктатора.[384]
Современные ученые предполагают, что у Цезаря были особые мотивы для такого утверждения, и усмотрели в свидетельстве обычного интереса любителя древностей признак нервозности ведущего политика, опасающегося соперничества. Согласно этой версии, Красс, наследник состояния деда, человек, которому достались богатства и престиж древнего патрицианского рода,[385] действовал и вел себя подобно истинному римскому аристократу, решив добиться известности и бороться за славу со всеми своими современниками, включая Цезаря. Полководец, впервые почти за два столетия собственноручно убивший вражеского военачальника, вполне естественно претендовал на древнюю привилегию посвящения spolia opima, чтобы увеличить славу своего рода, равно как и собственную. Цезарь опасался соперника и, завидуя чужой известности, особенно если учесть, что речь шла о важных древних обрядах – таких, как этот или закрытие ворот храма Януса, – сделал так, что сенат отказал Крассу в дополнительной почести. Причины этого носили формальный характер и, возможно, были ложными, поскольку основывались на том, что Цезарь видел надпись на старинном нагруднике в развалившемся храме. Он отчаянно боялся, что многие сенаторы сплотятся вокруг главы столь знатной фамилии, и постарался сделать все от него зависящее, чтобы не дать возродиться столь древней почести, опасаясь, что это приведет к возобновлению соперничества. Крассу позволили отпраздновать триумф, но и только, и больше о нем сообщений нет, хотя его род продолжал существовать.[386]
Конспирологические теории всегда привлекательны, и одна из них создала привлекательный образ Цезаря, на которого оказывала жесткое давление сенатская оппозиция и который изо всех сил боролся за то, чтобы укрепить и защитить свои позиции. Сейчас на это обычно указывается как на бесспорный факт в большинстве рассказов о тех годах – я и сам делал это в других местах. К несчастью, при более детальном анализе вся эта конструкция быстро рушится. Дион Кассий не говорит, что Красс претендовал на право посвятить spolia opima и получил отказ – и никакой другой источник об этом эпизоде не сообщает. Он действительно отпраздновал триумф – не столь уж малая почесть, – и многие другие сенаторы тоже больше ни разу не упоминаются в наших источниках после занятия должности, управления провинцией и победы в войне. В связи с этим нет ничего подозрительного в том, что в дальнейшем он исчезает из источников. На восстановление храма Цезаря вдохновил Аттик, и датируется оно несколькими годами ранее. Невозможно сказать, когда принцепс публично объявил об осмотре им нагрудника, но, учитывая его глубокий интерес к древним римским обрядам, возможно, это не имело никакого отношения к Крассу. Ливий упоминает об этом как о почести, и то, что он не исправил остальной текст, является недостаточным основанием для предположения о критике им Цезаря и его режима.
Крайне маловероятно, что имели место какие-то публичные споры по возвращении Красса. Если идея о посвящении spolia opima и приходила ему на ум (а не просто была упомянута Дионом Кассием несколькими столетиями спустя), то формальный запрос, обсуждение в сенате и отказ наверняка были бы описаны в его рассказе или иных источниках куда более конкретно. Красс служил под началом Секста Помпея и Марка Антония, прежде чем перешел на сторону Цезаря, что свидетельствует о его немалом политическом здравомыслии. Даже если мысль о претензиях на упомянутую почесть и посещала его, то вероятнее всего, что он отказался от нее сам или его отговорили от нее частным образом – возможно, кто-то из людей, близких к Цезарю. Следует более подробно рассмотреть контекст. Нет никаких сведений, чтобы Красс обладал значительной поддержкой в сенате. Он вполне мог быть популярен среди легионов, которые привел к победе, но они составляли лишь очень малую часть армии в целом, которая, напротив, сохраняла преданность Цезарю, щедро награждавшему их в последние несколько лет. Красс не мог надеяться на успешное соперничество с Цезарем, даже если бы и хотел затеять его, так как добился такой должности и почестей, вполне достаточных, чтобы удовлетворить честолюбие едва ли не любого аристократа.[387]
На тот момент военная мощь Цезаря была несокрушима, большинство общественных классов испытывали вполне обоснованное удовлетворение, всеобщее чувство облегчения, охватившее людей после установления мира. Италию более не наполняли обездоленные крестьяне, неуправляемые отставные солдаты и должники, отчаявшиеся до такой степени, что они готовы были идти за любым предводителем, обещавшим им надежду на лучшее будущее. Нет достоверных свидетельств о том, что выжили непоколебимые сторонники Антония или Помпея, а лозунги и привязанности времен гражданской войны исчерпали себя. Цезарь занял господствующее положение и с непосредственными угрозами не сталкивался. Будущее предсказать было труднее, и какой-либо образец для копирования при создании режима, который обеспечил бы его стабильность и безопасность, отсутствовал.
Дион Кассий посвящает почти всю пятьдесят вторую книгу речам, вложенным им в уста Агриппы и Мецената. Первый выступает в пользу системы, сильно напоминающей республиканскую, второй же предпочитает замаскированную монархию. Текст речей принадлежит самому историку, отражая состояние империи, какой он ее видел в начале III в. н. э., и многие из идей самого Диона могли иметь куда больше отношения к политическим реалиям его времени. Однако утверждение последнего о том, что Цезарь всерьез задумывался об этой проблеме, подтверждается сообщением Светония о том, что принцепс рассматривал в эти годы вопрос о восстановлении республиканской системы. Труднее сказать, означало ли это его уход из политики, напоминающий отказ Суллы от власти и отставку. Если он и играл с этой мыслью, то все равно принял решение поступить иначе.[388]
Современные историки охотно ссылаются на диктатуру Юлия Цезаря и усматривают в ней наглядный пример того, чего следует избегать. Ни один античный источник на сей счет ничего не сообщает. Диктатор ушел из жизни меньше чем через год после возвращения из кампании, завершившейся битвой при Мунде, и у него было слишком мало времени, чтобы совершить хоть что-то, а потому сомнительно, что из его судьбы можно было бы извлечь уроки на будущее. Возможно, его убийство свидетельствовало о важности почтения к сенату и другим римским институтам, но вряд ли власть Цезаря в 28 г. до н. э. была менее явной, даже если он и не называл себя диктатором. Обстоятельства изменились, и сенат, равно как и его настроения, стали совсем иными по сравнению с 44 г. до н. э.[389]
Работа по восстановлению чего-то напоминающего нормальную систему заняла весь 28 г. до н. э. Это был постепенный процесс, и уважение, которое снова стало проявляться к магистратурам и прочим институтам, не уменьшало власть Цезаря. В августе, по-видимому, было официально объявлено об окончании гражданских войн. Принцепс также объявил, что все незаконные решения его коллег-триумвиров, а также, по-видимому, полномочия и некоторые экстраординарные почести, дарованные ему как триумвиру, должны утратить силу с конца года. Это показывает, что дело «восстановления res publica» шло полным ходом. Кризис в целом закончился, так что нужды в чрезвычайных магистратурах больше не возникало. Все это свидетельствует об упорядоченном, продуманном процессе, и нет указаний на то, что Цезаря что-то толкало на уступки. В конце года, когда он и Агриппа принесли клятву, когда слагали консульские полномочия, власть Цезаря не уменьшилась.[390]
Август
1 января 27 г. до н. э. Цезарь стал консулом в седьмой раз, а Агриппа – в третий. Неясно, имели ли место правильно организованные выборы. Если да, то популярность принцепса в любом случае должна была обеспечить ему успех независимо от того, выдвигались ли другие кандидатуры. В январские иды (в этом месяце они приходились на 13-е число) собрался сенат под председательством Цезаря как консула. Лишь немногие из присутствовавших сенаторов были извещены, что на этом заседании ожидаются не дебаты, а важное заявление. Цезарь произнес тщательно подготовленную речь. Как сообщает Светоний, важные, а то и вполне ординарные речи обычно он полностью записывал и потом зачитывал перед аудиторией, чтобы не вызвало сомнений: он выражается настолько ясно, насколько возможно, не говорит ничего, чего не хотел бы сказать, и не умалчивает о чем-либо по небрежности.[391]
Невозможно установить, в какой степени эта речь в передаче Диона Кассия отражает то, что Цезарь сказал помимо главного ее пункта. Последний объявил, что слагает свои полномочия и передает контроль над провинциями, армиями и законодательством сенату. В изложении Диона он начал с заявления о том, что намеревается сказать нечто поразительное, поскольку пребывает на вершине заслуженного успеха и никто не может его принудить отказаться от власти. Но если они посмотрят на его добродетельную жизнь и поймут, что он исполнял свой долг, чтобы отомстить за отца и защитить государство, то сочтут его нынешний поступок менее неожиданным и более славным.
«Найдется ли, в самом деле, такой человек, который превзошел бы меня величием духа (скажу о себе, чтобы не упоминать снова моего покойного отца), кто был бы ближе меня к богам? Меня, который – свидетели мне Юпитер и Геркулес! – располагает таким числом столь превосходных и столь преданных воинов как из римлян, так и союзников, меня, который господствует над всем морем вплоть до Геркулесовых столпов и обладает властью над городами и провинциями во всех частях света, […] но когда все вы наслаждаетесь миром, согласием и процветанием, а самое главное – по собственной воле готовы повиноваться мне, тем не менее сознательно и добровольно отказывается от столь великой власти и избавляется от столь огромных владений».[392]
Постоянно упоминается Юлий Цезарь в связи с его достижениями, отказом принять корону и царский титул и незаслуженным убийством. Наследник покойного диктатора идет теперь по его стопам, снискав славу, возможно, даже бо́льшую, поскольку отказывается от власти, которой обладает. Он сделал то, что должен был сделать, оставляя государство прочным и стабильным, так что теперь управление им может быть безо всякого риска передано другим.
Соответствует версия Диона Кассия оригиналу или нет, описание им реакции сенаторов вполне правдоподобно. Ближайшие друзья Цезаря знали о том, что́ он собирается сказать, и громко аплодировали ему в нужные моменты. Кроме того, некоторые подозревали, что тридцатишестилетний консул просто лицемерит и отнюдь не имеет намерения отказываться от власти, но не осмеливались показать это и обвинить молодого властелина во лжи. Поверившие ему делились на тех, кто приветствовал идею его отставки, и тех (вероятно, они составляли большинство), кто опасался, что это приведет лишь к новой гражданской войне, в результате чего появятся новые вожди, которые будут грызться за первенство. Ни те, ни другие не испытывали радости – первых охватил страх, вторых – смятение. Многие начали кричать, прося принцепса переменить решение и дальше управлять государством. Цезарь председательствовал и, следовательно, выбирал, кому предоставить слово. Какое-то время он настаивал на том, чтобы ему позволили уйти в отставку и жить на заслуженном покое. И отдельные сенаторы, и весь высший совет республики умоляли консула остаться во главе государства (Dio Cass. LIII. 11. 1–4).
Сделав вид, что ему этого очень не хочется, Цезарь, наконец, согласился. Дион Кассий рассматривал все происшедшее как фарс. Не имея намерения уступать свое первенствующее положение, Цезарь просто хотел публичной демонстрации поддержки, чтобы выступить в роли слуги государства, который против своей воли вынужден принять на себя ответственность, основываясь на собственном чувстве долга и всеобщем согласии – комиции собрались и утвердили решение сената через несколько дней. Это был блестящий образец притворства, когда сенат и народ все одобрили, пусть даже в действительности они не имели выбора (Dio Cass. LIII. 11. 5–12. 1).
Неясно, решился ли вопрос о деталях будущего положения Цезаря 13 января или в ближайшие дни. Одна почесть была определенно присуждена ему в первый же день, а именно право выставить дубовый венок у входа в свой дом, над дверями. Его идентифицируют с corona civica[393] – высшей наградой римлян за храбрость, дававшейся тому, кто спас жизнь согражданина. По обычаю спасенный делал венок из дубовых листьев и лично преподносил его спасителю в знак того, что видит в нем своего избавителя и что он вечно обязан ему. Юлий Цезарь заслужил эту награду в одном из первых своих походов, когда ему было около двадцати лет. В 27 г. до н. э. гражданский венок стал символом того, что наследник покойного диктатора – спаситель всех граждан и что его победа одержана ради общего блага. Примерно в это время были отчеканены монеты с изображением дубового венка и надписью «За спасение граждан» (ob civis servatos). В известном смысле все оказывались перед ним в долгу. Кроме того, лавры победителя всегда добавлялись к украшениям крыльца его дома.[394]
Сенат не собрался 14 января, поскольку это был dies nefas – несчастливый или предвещающий беду день, когда не позволялось заниматься общественными делами. Такие дни заносились в календарь после военных катастроф или страшных бедствий. Что же касается указанного дня, то он попал в «черный список» совсем недавно, в 30 г. до н. э. – сенат внес его туда потому, что это был день рождения Марка Антония. Заседание состоялось 15 января, хотя его и пришлось прервать из-за необходимости справить религиозный праздник, после чего сенаторы собрались в полном составе 16 января. Мы не можем сказать точно, в какие из дней принимались те или иные решения, однако конечный результат не вызывает сомнений.
Под общим «давлением» сенаторов Цезарь согласился принять под свою власть некоторые провинции на том основании, что они особенно нуждались в защите от вражеских нападений или внутренних раздоров. В результате он взял под свой контроль весь Пиренейский полуостров, завоевание которого еще не завершилось, всю Галлию, оккупированную римлянами относительно недавно, а стабильности в ней угрожали германские племена за Рейном, и Сирию, столь часто опустошавшуюся во время гражданских войн и нападений со стороны парфян. Он также сохранил контроль над Египтом, возможно, основываясь на том, что это была совсем новая провинция. Общее командование было вотировано Цезарю сроком на десять лет, хотя он подчеркнул, что надеется возвратить некоторые из этих земель под власть сената раньше указанного времени, если ему удастся навести там порядок быстрее. Прочие провинции остались в ведении сената.
В подчиненных Цезарю провинциях находилась основная часть римской армии. Легионы стояли в Македонии, где недавний успех Красса показал, что нет необходимости включать эту провинцию в число тех областей, которые считались наиболее уязвимыми и потому нуждавшимися в прямом управлении со стороны Цезаря. Несколько легионов находилось и в Африке. В других сенатских провинциях не размещалось значительных воинских сил. Солдаты в Македонии и Африке, возможно, продолжали приносить присягу Цезарю, как то, несомненно, имело место в течение нескольких лет.
Некоторые особенности этой системы возникли уже тогда, другие же возникли позднее. Поскольку Цезарь не мог быть везде одновременно, следовало выбрать легатов, которые взяли бы на себя ответственность за области в пределах подвластных ему обширных территорий. Они контролировали районы, эквивалентные по размеру провинциям, и принимали решения на уровне наместников прошлого, но делали это, обладая только делегированным империем. Сенатскими же провинциями, напротив, должны были управлять проконсулы, назначенные из числа немногих бывших магистратов и обладавшие собственным империем. За вероятным исключением Македонии и Африки в первые годы, платье и инсигнии этих лиц были явно гражданскими, в то время как имперские наместники носили мечи и военные плащи. Это не были отдельные карьеры на службе императору и сенату, поскольку людей назначали на различные виды постов. За пределами Египта Цезарь назначал сенаторов легатами и командующими в своих провинциях. Это обеспечивало немало возможностей для представителей сенаторского класса. Они могли добиваться почестей, укрепляя репутации своих семейств, и хотя почести и звания, доступные легатам, немного отличались от тех, что предоставлялись наместникам-проконсулам, они тем не менее оставались таковыми. При новой системе аристократы вполне сохраняли возможность добиться преуспеяния и славы.[395]
Цезарь был выше этого соперничества, поскольку не имел конкурентов, а поскольку выбирал легатов, то контролировал людей, которым вручалось высшее командование. Независимость проконсулов Македонии и Африки имела свои границы. Сомнительно, что им разрешалось набирать войска и что они могли противостоять человеку, контролировавшему остальную армию, даже если предположить, что им удалось бы добиться преданности подчиненных им легионов. Карьера каждого сенатора зависела в основном от того, удастся ли ему снискать благосклонность принцепса.
Никто не сомневался в первенствующем положении Цезаря. Его десятилетнее командование напоминало о более раннем экстраординарном командовании, подобном тому, которым обладали Помпей и Юлий Цезарь. Это помогало создать образ слуги государства, принявшего на себя тяжкую ответственность ради общего блага. Основная масса населения вряд ли испытывала какое-либо беспокойство по этому поводу. Чрезвычайное командование являло собой проверенный метод, куда более эффективный, нежели частая система передачи полномочий от одного честолюбивого магистрата другому. Не исключено, что некоторые сенаторы считали так же, и даже те из них, кто не нашел утешения в возможности быть участниками этой системы. Серьезной альтернативы ей не существовало, пока Цезарь сохранял контроль над основной частью армии. Как не без цинизма отмечает Дион Кассий, первое, что сделал Август, когда его «уговорили» принять положение первого лица в государстве, было то, что он добился принятия сенатом решения о значительном увеличении жалованья солдатам преторианских когорт. Сообщение краткое, но, вероятно, они стали получать годовой оклад в 375 денариев вместо 225, полагавшихся легионерам.
Существовало девять преторианских когорт, что номинально составляло чуть меньше их числа в легионе, где их насчитывалось десять, и несколько когорт обычно размещались в пределах Рима или рядом с ним. Это составляло контраст с поведением Юлия Цезаря, который распустил своих телохранителей в начале 44 г. до н. э. Вооруженные силы оставались главной гарантией власти Цезаря.[396]
Бо́льшую часть времени на заседаниях 13 и особенно 15 и 16 января сенаторы потратили, восхваляя Цезаря и осыпая его почестями. Это была та сфера, где они могли проявлять полную независимость в отношении деталей, хотя не приходится сомневаться, что характер дебатов определялся Цезарем, который устанавливал очередность выступавших, и содействием людей, уже получивших соответствующие инструкции. Быстро собралось достаточное число сенаторов, чтобы даровать принцепсу дополнительный когномен в знак его огромных заслуг перед государством в прошлом и будущем. Некоторые ораторы предлагали называть его Ромулом, связывая его с основателем Рима, поскольку восстановил и заново основал город.
Кроме того, Ромул был первым царем, и, согласно одной из версий, он не умер, а вознесся на небеса, чтобы стать богом. Однако подобные ассоциации выглядели уже менее привлекательно. Основатель Рима начал с братоубийства, умертвив брата-близнеца лопатой, а это являлось малоприятным напоминанием для поколения, которое вдоволь натерпелось гражданских войн. Альтернативная традиция объясняла исчезновение Ромула куда более приземленно – ее сторонники говорили, будто толпа сенаторов разорвала его на части. В конце концов сенаторы отказались от идеи дать Цезарю это имя. Светоний утверждает, что он сам и его ближайшие советники были заинтересованы, но даже если так, то им пришлось переменить свое мнение. То, что это рассматривалось открыто и вполне всерьез, много говорит о настроениях того времени. Сенаторы были готовы даровать почести столь могущественному человеку. Нравилось им или нет то, что он сделал, но его господство не вызывало сомнений.[397]
В конце концов было поставлено на голосование предложение Мунация Планка – того самого, который раскрасил себя в голубой цвет и надел рыбий хвост, чтобы танцевать для Антония и Клеопатры, а позднее перешел на сторону Цезаря, принеся ему сообщение о завещании его соперника. Планк предложил даровать принцепсу имя «Август», и решение было принято подавляющим большинством голосов, возможно, единогласно – сенаторы хотели продемонстрировать свою покорность, став позади него. Председательствующим консулом официально стал император Цезарь Август, divi filius (сын бога). Ни один римлянин прежде не носил такого имени. И поскольку мы уже к нему привыкли, то легко забываем о том, сколь новым оно было. Имя «Август» привносило ощутимые религиозные обертоны, присущие исконной римской традиции поиска воли богов и их одобрения через знамения. Энний, весьма почитаемый ранний римский поэт, говорил о том, что город был основан при «великих знамениях», в строках, знакомых римлянам не хуже, нежели нам – известные цитаты из Шекспира.
Имя «Цезарь Август» (иногда порядок меняют, предпочитая говорить «Август Цезарь» – для пущего акцента) представляло собой особое, ни на что другое не похожее новое имя, которое, в отличие от десятилетнего срока командования имперскими провинциями, пользовалось постоянным почетом. Трудно, даже невозможно представить себе, чтобы император Цезарь Август, сын бога, когда-нибудь удалился в частную жизнь или позволил кому-то соперничать с ним в славе, auctoritasили первенстве в чем-либо другом. Более ранние прецеденты – например, чрезвычайные командования Помпея и его управление испанскими провинциями с 54 г. до н. э. через легатов – сильно отличались от того статуса, которым обладал Цезарь Август. Другие люди заслужили громкие имена в прошлом – Сулла был Felix (счастливым/благословенным), Помпей – Magnus (великим), однако никто из них не имел столь величественного и священного имени, как «Август». Единственным человеком, обладавшим сопоставимой властью и влиянием, был Юлий Цезарь. Решение называть его наследника Августом, а не Цезарем Августом, могло маскировать немалое сходство между их положением в государстве.
В какой-то момент он удостоился и еще одной почести – на сей раз голосованием народа. В курии Юлия был установлен золотой «щит добродетели» (clipeus virtutis) в похвалу его virtus (достоинств), его справедливости, милосердию, почтению к богам и государству. В ‘Res Gestae Divi Augusti’[398] это связывается с дарованием ему имени Августа, однако нельзя исключить, что сию почесть принцепсу вотировали позднее – возможно, в годовщину принятия им этого имени. В Арле на юге Франции сохранилась копия щита, вполне определенно датируемая его восьмым консульством в 26 г. до н. э. Это была одна из многочисленных копий, установленных в провинциях, отчеканили также немало монет с легендой CL(ipeus) V(irtutis). Эти добродетели сильно напоминали те, о которых речь шла в похвалах Юлию Цезарю, и нет оснований считать, что такое совпадение носило случайный характер.[399]
Цезарь Август обладал личным и, можно сказать, перманентным первенством в государстве, сопоставимым разве что с тем, которое принадлежало его отцу. Подобно Юлию Цезарю, он занимал консульство каждый год. Спектакль с передачей власти сенату и возвращением ее принцепсу имел важное значение – и оказался более успешным, нежели вызвавшая недоумение сцена во время Луперкалий в 44 г. до н. э. Нам не стоит из-за этого придавать столько значения немногим различиям в саморепрезентации и поведении Цезаря Августа, чтобы не замечать разительного сходства, причем проявлявшегося публично, между ним и его отцом. В какой-то мере он сделал то, о чем говорил в юности, объявляя о намерении унаследовать должности и почести отца. Однажды Юлий Цезарь презрительно отозвался о res publica как о «пустом имени без тела и облика», хотя мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах он высказал эту точку зрения. Его наследник проявил больший такт и не стал принимать упраздненной должности диктатора, но разница скорее по видимости, нежели по существу. Он был divi filius, «сын бога», и это имя, и имя «Цезарь» постоянно напоминали о его связи с покойным Юлием Цезарем. Памятники, украшавшие Рим и связанные с ним, уже далеко превзошли те, что прославляли диктатора при его жизни (Suetonius, Augustus 77).
Поведение их имело сходство и в другом. Совсем как и его отец, собиравшийся в 44 г. до н. э. выступить в большой поход, Цезарь Август после присуждения ему всех этих почестей намеревался покинуть Рим и отправиться в свои западные провинции на несколько лет. В конце года принцепс уже был в Галлии, однако мы не знаем, когда именно он покинул Рим. Нет оснований полагать, что Август непременно желал отсутствовать в июле, когда Красс справлял триумф. Это был не единственный триумф того года, другой справлял в сентябре Марк Валерий Мессалла Корвин. Цезарь находился в городе во время триумфа в 28 г. до н. э. Если принцепс уехал еще до того, как Красс прошествовал по Via Sacra (Священной дороге), то обусловливалось это тем, что он хотел начать свою деятельность в провинциях еще до истечения года. С ним отбыли юные Марцелл и Тиберий, чтобы получить первый боевой опыт во время службы в качестве военных трибунов. Для молодых людей было вполне нормальным обучаться таким способом – сопровождая родственников в провинцию. Более необычно то, что, вероятно, Ливия сопровождала своего супруга, и это, несомненно, войдет у нее в обычай во время частых путешествий в последующие годы их брака. Жены наместников в прошлые времена оставались дома, так что когда Октавия поехала вместе с Антонием в Афины, это стало неожиданностью. Август Цезарь также пожелал проигнорировать сей старинный обычай.[400]
XIII Смирять войною надменных
Римлянин! Ты научись народами править державно — В этом искусство твое! – налагать условия мира, Милость покорным являть и смирять войною надменных!
Вергилий. Энеида. VI. 851–854. Пер. С. А. Ошерова
Прежде чем Цезарь Август покинул Рим, ворота Януса вновь распахнулись, что означало конец официально объявленного мира. Человек, который принял в качестве своих провинций Испанию, Галлию, Сирию и Египет, собирался воевать, поставив своей задачей восстановить (римский) порядок и стабильность в этих краях. Нужно было воевать в дальних землях против чужеземных врагов, чтобы исчезла угроза возвращения к потрясениям и хаосу последних лет. Это являло собой один из способов вернуть былую мощь государству, и общее настроение было приподнятым, поговаривали даже о завоевании Британии.
Юлий Цезарь дважды высаживался на этом острове под предлогом того, что необходимо обеспечить безопасность Галлии, поскольку британцы иногда направляли воинов, чтобы помочь вождям на континенте. В 54 г. до н. э. крупнейшие племена юго-востока Британии капитулировали и согласились платить дань Риму, однако мы не знаем, насколько часто она поступала в годы крупнейших волнений в Галлии,[401] а затем и долгой смуты в Риме. Рынки, прежде находившиеся под контролем посредников из Галлии, теперь оказались открыты для римских купцов в результате успехов Юлия Цезаря, а к концу столетия эти коммерсанты создали постоянные поселения в Лондинии на Темзе. Многие римляне, однако, ожидали куда большего, желая превращения экзотического острова в обычную римскую провинцию. Поэты ставили британцев в один ряд с парфянами, видя в них несомненных врагов, которых ждет неминуемое поражение, ими, бесспорно, заслуженное. Несколько лет спустя Гораций возглашал:
Здесь на земле к богам Причтется Август, покорившийРиму британцев и персов грозных.
Иногда индийцев тоже включали в число других народов, признавших верховенство Рима и его великого владыку, как они уже покорялись Александру Великому. Победы над грозными и необычными иноземными народами, несомненно, были похвальным делом, поистине достойным величайшего слуги отечества.[402]
Начавшаяся примерно в это время борьба за первенство среди племен Юго-Восточной Британии давала удобную возможность для вторжения. Со временем эта борьба могла привести к установлению господства над обширной территорией двух племен – катувеллаунов и триновантов, которое позволило бы их царям монополизировать доступ к предметам роскоши, ввозившимся римскими торговцами. В правление Августа было по крайней мере два случая, когда побежденные британские правители бежали в пределы Римской империи и просили и обращались к принцепсу с просьбой использовать свое влияние и армию, чтобы восстановить их на троне. Такие ходатайства к сенату или императорам были обычным делом в римской истории, и они удовлетворялись только в тех случаях, когда это было удобно римским верхам.
Возможно, Цезарь Август обдумывал экспедицию в Британию. Транспортный флот сосредоточился у аквитанских берегов Галлии, что свидетельствует о приготовлениях к вторжению. Не исключено, впрочем, что это были просто меры предосторожности на случай непредвиденных ситуаций или имевшие целью подкрепить усилия дипломатии. В таком случае это помогло разрешить ситуацию так, как того хотелось Августу. Детали неясны, и мы ничего не знаем ни о самой проблеме, ни о средствах ее решения. В целом кажется маловероятным, что Август всерьез желал напасть на Британию. Пример Юлия Цезаря показывал, что это потребовало бы как минимум нескольких лет боевых действий, принесло бы весьма скромные выгоды и вообще такой поход представлял собой рискованное мероприятие. В 55 и 54 гг. до н. э. Юлий Цезарь потерял значительную часть своего флота из-за штормов и едва не оказался заперт на острове на зиму без снабжения и поддержки в окружении враждебных племен. Масштабы задачи также были неясны. Пройдет еще целое столетие, прежде чем римская эскадра обогнет берега Северной Британии, подтвердив, что это действительно остров, и уточнив его размеры. В отсутствие более серьезных причин Август решил не нападать на Британию. Принцепс проявил такую же осторожность, как и в случае с Парфией, когда он решил не воевать с нею без крайней необходимости. Поэты продолжали воспевать грядущие победы над обоими народами, однако на тот момент Цезарь Август думал о другом.[403]
Принцепс приехал из Рима в Галлию, где провел несколько месяцев, занимаясь разбором судебных дел, а также приступил к осуществлению ценза. Еще были живы те, на чьей памяти Юлий Цезарь завоевал всю территорию к западу от Рейна до самого Ла-Манша и атлантического побережья, и окончательные границы провинций еще не установились. Однако даже несмотря на это, Август ограничился лишь недолгим посещением Галлии и к концу года прибыл в Тарракон, главный город Ближней Испании, которая вскоре получила название Тарраконской. Именно здесь 21 января 26 г. до н. э. он вступил в должность консула в восьмой раз; его коллега Статилий Тавр находился в Риме. Недавние волнения в нескольких северо-западных общинах, еще сохранявших независимость, стали непосредственным поводом его приезда в Испанию, однако велика вероятность того, что он и ранее намеревался направиться сюда и именно отсюда собирался вести боевые действия.[404]
Впервые римские легионы вступили на землю Пиренейского полуострова во время долгой борьбы с Ганнибалом и Карфагеном в конце III в. до н. э. Именно в Испании Рим впервые разместил постоянные силы за пределами Италии (заметим, что этот «фронтир» просуществовал дольше других, если говорить об истории республики). Здесь было неспокойно, и если одни наместники отпраздновали триумфы за победы в тех краях, то на долю других достался лишь позор поражений. И в тех, и в других случаях ни о какой щепетильности в отношении выбора методов обращения с местным населениям говорить не приходилось: неспровоцированная агрессия, предательство и массовое истребление побежденных являлись повседневным явлением на приграничной территории. Среди обитателей полуострова было немало решительно настроенных опытных воинов. Римляне охотно принимали их на службу в качестве союзников и рано взяли на вооружение знаменитый испанский меч, носимый на поясном ремне – gladius hispaniensis.
Однако римляне были едины, тогда как туземцы оставались разобщены, и с течением времени римские провинции – Ближняя и Дальняя Испании – расширялись все более и более, пока не распространились на весь Пиренейский полуостров, свободной осталась лишь его северо-западная часть, защиту которой обеспечивал Кантабрийский хребет. I в. до н. э. был неспокойным временем. Военными действиями между римлянами и местными общинами дело не ограничивалось: в 70-е и 80-е годы до н. э. – период куда более разрушительных гражданских войн – население оказалось втянуто в противоборство между римлянами, подчас не уступавшими ему в ожесточенности. В ходе раскопок в Валенсии обнаружились скелеты, обладатели которых подверглись пыткам и казни во времена войн между Помпеем и Серторием,[405] тогда как один из офицеров Юлия Цезаря писал, что его люди украсили парапет отрубленными головами врагов.[406]
Несмотря на столь мрачные эпизоды, такие города, как Тарракон, процветали. Традиция создавать городские поселения вдоль средиземноморского побережья уходила корнями в прошлое. Греческие и карфагенские колонии зачастую сливались с местными общинами в единое целое. В ходе развития иберийских поселений в них появились магистраты, ведавшие делами управления, и советы, занимавшиеся административной деятельностью, что хотя бы в некоторой степени делало необходимым использование письменной формы местного языка, хотя алфавит заимствовался у финикийцев или у греков. В конце Второй Пунический войны в Испании поселилось некоторое число римских воинов; со временем население возросло, особенно в I в. до н. э. Другие италийцы и римляне отправлялись в Испанию, ища возможности вести торговлю и, прежде всего, разрабатывать богатые залежи полезных ископаемых, в том числе золота и серебра. Значительное число испанцев служило в качестве союзников в римской армии, и некоторые из них получили гражданство; до нас дошла надпись 89 г. до н. э., зафиксировавшая дарование гражданства турме (кавалерийскому отряду, обычно состоявшему приблизительно из тридцати человек), сражавшейся под командованием отца Помпея Великого.[407] Сам Помпей проявлял еще большую щедрость в даровании гражданства членам верхушки общин, помогавшим ему в борьбе с Серторием. Среди них был Луций Корнелий Бальб из Гадеса (нынешний Кадис), который впоследствии сделался одним из доверенных лиц и помощников Юлия Цезаря. После мартовских ид он оказывал помощь его наследнику деньгами и советами, употребляя свое влияние в его поддержку. Бальб стал первым человеком из числа тех, кто, будучи рожден за пределами Рима, сделался консулом в 40 г. до н. э., когда он получил должность консула-суффекта.
Гадес был исключительно богатым и процветающим торговым городом, и землевладельцы, имевшие открытый доступ к морю, уже начали производство товаров для выхода на рынок Италии и других земель. Важнейшее место в экспорте предстояло занять оливковому маслу, а также получаемым путем брожения соусам к рыбе, таким как знаменитый garum. Географ Страбон, принадлежавший следующему поколению, отметил, что в одном только Гадесе проживало 500 граждан, не только имевших римское гражданство, но и принадлежавших к всадническому сословию. Во всей Италии вряд ли нашелся бы город (не считая, разумеется, Рима), который мог бы этим похвастаться. Немногочисленные жители Испании наподобие Бальба, и его племянника и тезки, получившего статус консуляра и ставшего проконсулом Африки, отправлялись в Рим, чтобы сделать там политическую карьеру.
Это не означало разрыва их связи с родными общинами: в особенности это касалось Бальба Младшего, который потратил значительные суммы на устройство зрелищ и возведение различных архитектурных сооружений в Гадесе. Другие города тоже обзаводились театрами и амфитеатрами благодаря щедрости местных аристократов, провинциальных наместников или самого Цезаря Августа, что позволило им приобщиться к музыкальной и драматической культуре res publica, а также познать жестокий вкус гладиаторских боев. Все это было весьма популярно и являлось признаком распространившегося желания стать римлянами или, по крайней мере, вести аналогичный образ жизни. Многие принимали «римские» имена еще до того, как получали римское гражданство, а на юге была особенно распространена мода на ношение тоги. В эти годы на монетах перестали чеканить легенды на иберийском языке – теперь они составлялись только на латинском.[408]
За пределами средиземноморского побережья многие общины еще долго продолжали оказывать сопротивление, что наряду с их географическим положением замедлило наступление мира, в условиях которого они (или, по крайней мере, местная аристократия) вписались в имперскую систему. В центральных районах Испании господствовали кельтиберы, крупная племенная группа, представители которой говорили на одном из кельтских языков, родственном языку жителей Галлии и Бретани, хотя имевшаяся в Античности версия, будто кельтиберы являли собой смешение иберов и вторгшихся в Испанию галлов, ныне считается неверной. Помимо языка их обычаи и материальная культура имели мало общего с кельтскими по ту сторону Пиренеев. К северу от кельтиберов жили астуры и кантабры, распадавшиеся на обособленные группы, зачастую концентрировавшиеся вокруг отдельных укрепленных поселений на холмах. Лишь немногие римские армии проникали в те отдаленные края, и ни одна не осталась здесь на сколь-нибудь продолжительное время. При триумвирах состоялось всего несколько триумфов за победы, одержанные в этих землях.[409]
У нас нет особых оснований сомневаться в том, что некоторые из этих племен, по-прежнему сохранявших независимость, устраивали набеги на кельтиберов, обитавших по соседству на территории римской провинции и ведших более цивилизованный образ жизни. Рейды с целью грабежа имели широкое распространение на самых различных этапах истории античного мира. Оружие было весьма распространено на Пиренейском полуострове задолго до появления там карфагенян или римлян; отсюда можно сделать вывод, что ни те, ни другие не обрушили войну на прежде мирное местное население. Это не значит, что вторжение Рима и Карфагена никак не изменило характера военных действий и не сделало их более ожесточенными: сказалось и то, что стороны вступили в открытый конфликт, и непомерные аппетиты интервентов, требовавших сил для наемных и союзнических войск. Воздействие завоевания, длившегося полтораста лет, а также последовавших за ним гражданских войн, не могло не нанести ущерба всем без исключения общинам, проживавшим на весьма обширной территории, и ужесточило борьбу за существование в неприступных горах Кантабрии, где даже в лучшем случае приходилось довольствоваться малым. Все это не могло не усиливать искушения ограбить соседей, казавшихся легко уязвимыми.[410]
Вполне возможно, что Август с самого начала планировал завершить завоевание Испании покорением ее северо-западных территорий. Задача носила вполне ограниченный характер; казалось, что кампания протянется всего несколько лет. Хотя осуществить ее на столь труднодоступных территориях представлялось делом нелегким, здесь отсутствовала возможность катастрофы такого масштаба, как при нападении на британцев и особенно парфян. Тот факт, что воевать предстояло не с невиданным и не со знаменитым противником, сам по себе обеспечивал Августу некоторые преимущества. Он свидетельствовал о том, что в интересах государства Цезарь охотно готов осуществлять действия, не поражающие размахом, и держит свое обещание навести порядок в провинциях, оказавшихся под его властью. К весне он покинул Тарракону и направился на север, чтобы присоединиться к армии, мобилизованной с целью «усмирения» жителей Кантабрии.
«Осторожный полководец лучше безрассудного»
Император Цезарь Август оставался прежде всего военным вождем: его власть в государстве все так же основывалась исключительно на том, что под его началом находились силы более крупные, чем под началом других. По современным меркам он был и оставался военным диктатором, хотя всегда старательно уклонялся от именования этим титулом в том значении, которое было принято у римлян. Несмотря на то, что внешне он отказывался от власти и в начале 27 г. до н. э. принял возложенные на него сенатом обязанности с неохотой, на него невозможно было оказать давление до тех пор, пока он продолжал сохранять монополию в области военного командования. Легионы подчинялись ему, а сенат не имел здесь права голоса; более того, сенаторы утратили контроль над набором и роспуском легионов и других соединений. Хотя Август имел обыкновение просить одобрения сената в отношении условий солдатской службы, но никакого обсуждения или возможности возражений не предполагалось. В прошлом управление легионами, в том числе выдвижение на должность трибуна, а также назначение и продвижение по службе центурионов, в значительной мере делегировалось наместникам провинций. Формально ситуация не изменилась – с той разницей, что для основной части армии этим наместником был и оставался сам Август. Честолюбивые офицеры, желавшие сделать хорошую карьеру, нуждались в одобрении с его стороны.[411]
Именно благодаря военной силе Август взошел на престол – и в конечном итоге лишь у военной силы имелась реальная возможность сбросить его оттуда. Таким образом, Цезарь чрезвычайно нуждался в войске – и в то же время оно являло собой для него потенциальную угрозу. Если бы кто-то последовал примеру Августа – или же Мария, Суллы, Помпея и его сыновей, Юлия Цезаря, Марка Антония и других крупных и мелких военачальников, из-за которых I в. н. э. прошел столь неспокойно, – это могло оказаться для властителя роковым. Цезарь Август принял достаточно участия в мятежах, чтобы убедиться на собственном опыте: солдатам нельзя доверять. И дело было не в том, чтобы попросту ограничить полномочия сенаторов, которым теперь предстояло командовать небольшими отрядами по нескольку лет. Следовало удовлетворять легионеров, их командиров и поддерживать в них верность Цезарю.
После битвы при Акции и окончательного поражения Антония все военные силы Рима, т. е. около 60 легионов, перешли под контроль Августа. Значительное число офицеров, а равно и солдат, успели послужить под началом нескольких командующих. Большинство из тех, кто находился в соответствующем возрасте, в какой-то момент присягали Юлию Цезарю, и таким образом между ними и его наследником существовала прочная эмоциональная связь. Однако самой по себе ее было недостаточно, что вскоре стало ясно, когда среди солдат, жаждавших отправиться по домам, начались мятежи. Некоторые легионы существовали лишь номинально, многие были недостаточно укомплектованы живой силой. Но даже несмотря на это, общая численность войск на текущий момент превосходила таковую в прошлом, в том числе и в годы ожесточенной борьбы с Карфагеном. В долгосрочной перспективе это грозило неподъемными расходами и несло в себе опасность, поскольку, по всей вероятности, удовлетворить такую массу людей было бы нелегко.[412]
В связи с этим Августу и его советникам предстояло принять решение: какими должны быть нужная им численность и состав армии? Требовалось оценить, сколько солдат необходимо, чтобы обеспечить надежность его положения, если у него появятся соперники в Риме, а также сколько их нужно, чтобы поддерживать существование империи, защищая и, при желании, расширяя провинции. Два этих момента были тесно взаимосвязаны. Слово «император» означало «победоносный военачальник», и репутации и auctoritas (авторитету) Августа был бы нанесен значительный урон, если бы соседи империи убедились в слабости государства, а само оно начало терпеть неудачи на границах или в провинциях. Сама по себе подобная ситуация не привела бы к краху его власти, но могла породить раскол, а это, в свою очередь, могло привести к появлению соперников.
Взвесив эти факторы, Август решил, что следует ограничиться двадцатью шестью или двадцатью семью легионами (число их не точно, поскольку остается непонятно, когда были созданы два соединения с наибольшими номерами. В какой-то момент общая численность войск достигла двадцати восьми легионов). Облегчить это сокращение, уменьшившее армию более чем вполовину, оказалось возможным благодаря возобновлению практики дарования ветеранам земли после битвы при Акции. К 29 г. до н. э. в колониях поселилось сто двадцать тысяч отставных солдат – количество, достаточное для полного комплектования двадцати четырех легионов. Вероятно, после того как бойцы, не изъявившие желания продолжать службу, были распущены, оставшихся солдат оказалось вполне достаточно, чтобы укомплектовать с большей или меньшей полнотой двадцать шесть или двадцать семь легионов.[413]
Подробности прохождения военной службы в последние десятилетия существования республики во многом остаются неясны, однако по крайней мере часть людей записывалась в войска на шестилетний срок или даже до того момента, пока не закончится война, так что те, кто «подпал под сокращение», вовсе не обязательно были в массе своей стары. Некоторые выбрали для себя армейскую карьеру и продлили срок службы – в особенности это касалось офицеров. В бурные годы первого столетия н. э. первоначально существовавшее ядро армейских офицеров-профессионалов быстро расширилось. Его представители в основном занимали должности трибунов, префектов и центурионов, приобретая значительный опыт и компетенцию. По крайней мере некоторые из них принадлежали к всадническому сословию или оказались включены в него, получив свою долю военной добычи. Для некоторых армия была ступенью к социальным достижениям; другие же ценили в военной службе хорошее жалованье и обеспечивавшийся ею почет.
Было бы неразумным не принимать таких людей во внимание, и не следует представлять дело так, будто все сводилось к необходимости обеспечить сенаторам возможность создать себе репутацию на военном поприще – ведь другие сферы общественной жизни также были на свой лад привлекательны. Среди таких офицеров было немало выходцев из италийских провинциальных городов. Другие присоединились к этому слою, получив землю в процессе раздачи ее ветеранам: в соответствии с их рангом им достались приличные по размерам владения, а это открыло им доступ в городские советы и к должностям магистратов. Вне зависимости от того, хотелось ли этим людям продолжать службу в армии, они и им подобные имели в виду такую возможность – как для себя, так и для своих сыновей. То, что на должности трибунов, префектов и центурионов сразу же находились претенденты, не могло быть простым совпадением.
Но двадцать шесть легионов не только давали возможность обеспечить занятостью 130 000 солдат: в них также было предусмотрено 156 постов трибунов и 1560 – центурионов. К этому числу добавим преторианцев, которых насчитывалось почти столько же, сколько было солдат в легионе, причем платили им (соответственно должностям) значительно больше, чем в обычных войсках. Еще больше возможностей открывалось благодаря тому, что власти постепенно формировали официальную систему вспомогательных воинских соединений, состоявших из тех, кто не имел римского гражданства. В ее рамках предстояло организовать пехотные когорты и соответствовавшие им по численности кавалерийские алы.[414] Командовали этими соединениями в основном римские граждане, хотя иногда на руководящие должности назначались аристократы из тех же народностей, откуда набирались войска. Поначалу обычной практикой являлось назначение на пост командующего одним из таких соединений того, кто прежде исполнял должность старшего центуриона. В какой-то момент Август осуществлял своего рода эксперимент – вверял совместное командование кавалерийской алой двум молодым людям из сенаторского сословия, надеясь, что благодаря этому они приобретут опыт руководства и командования кавалеристами, прежде чем займут более важные должности в легионах. Однако в течение года он все чаще выбирал на командные должности для соединений ауксилариев[415] префектов-всадников или трибунов. Это означало значительное расширение круга должностей, к которым имели свободный доступ всадники. При этом они приносили присягу принцепсу, получали от него должность и жалованье, а их дальнейшее продвижение по службе и перспектива получения наград также зависели от него (Suetonius, Augustus 38. 2).
Тот, кто имел под своим началом значительную регулярную армию, получал хорошую возможность удовлетворить чаяния представителей этого весьма важного слоя, а также обеспечить занятость им и тем, кто хотел вступить в ряды вооруженных сил. В 63 г. до н. э. армию для Катилины набрал не кто иной, как бывший центурион Суллы.[416] Такие люди играли важную роль в повышении боеспособности соединений в ходе гражданских войн. Дион Кассий, оставивший ядовитое описание событий с позиции сенатора начала III в. н. э., вложил в уста Мецената совет, якобы данный им Августу: он предлагал ему набирать солдат в войска, чтобы не дать молодежи пойти в разбойники. Куда большая опасность заключалась в том, что такие люди могли поступить в армию под предводительством соперника.[417]
Честь того или иного отряда, а также борьба интересов играли важную роль в формировании новой армии. На ранних этапах существования республики давать легионам новые номера каждый год было обычным делом, так что консулы командовали легионами с Первого по Четвертый. Эта система прекратила свое существование в I в. до н. э. В особенности яростно защищали свою «идентичность» легионы Юлия Цезаря, под чьими бы знаменами они ни сражались – Лепида, Антония или молодого Цезаря. Легионы Антония с готовностью перешли на сторону Цезаря после битвы при Акции, но во многих случаях стремились сохранить свой номер, название и традиции. Это означало, что в нумерации соединений во вновь реорганизованной армии с самого начала ее существования не было логики. Существовало по два легиона с номерами Четвертый, Пятый, Шестой и Десятый и не менее трех под номером Третий. Некоторые, например Legio V Alaudae (Пятый легион «Жаворонки»), сохраняли свою идентичность, несмотря на тесные ассоциации с фигурой Антония – возможно, потому, что некогда они самоотверженно сражались за Юлия Цезаря. Символом этого легиона по-прежнему оставался слон в память о том, что в 46 г. до н. э. его воины нанесли поражение боевым слонам в войне с помпеянцами.[418]
Пятый легион «Жаворонки» входил в шестерку легионов, силами которых готовилась кампания на северо-западе Испании. К ней также относились Первый и Второй, а также Шестой Победоносный, возможно, Девятый (входившие в него воины записывали его номер в архаической форме: VIIII), получивший в эти годы имя Hispania, и, несомненно, Десятый легион «Близнец»; существовали также Тринадцатый «Близнец» и Четырнадцатый, хотя ни тот, ни другой не принимали участия в операциях в Испании. Во всех указанных случаях легионы формировались за счет слияния двух ранее существовавших соединений. Одно соединение, вошедшее в Десятый «Близнец», служило под командованием Антония и похвалялось тем, что происходит от существовавшего в прежние времена Десятого легиона, служившего Юлию Цезарю. В течение некоторого времени оно сохраняло прозвание Equestris (Всаднический), восходящее к 58 г. до н. э., когда солдаты в течение недолгого времени служили в кавалерии и шутили, что командующий собирается вписать их во всадническое сословие. Слияние двух соединений, по-видимому, укрепляло гордость служащих и того, и другого. Очевидно, оно представлялось более предпочтительным по сравнению с роспуском прежде существовавших легионов.[419]
И офицерам, и солдатам разрешалось придерживаться традиций, однако воинам вновь реорганизованной армии не следовало потворствовать. Нельзя было награждать их столь щедро, как награждали легионеров в годы гражданской войны. Воинам увеличили срок пребывания в войсках, и вскоре обязали их прослужить традиционный максимальный (шестнадцатилетний) срок, прежде чем они смогут быть признаны годными к получению участка земли по выходе в отставку. В какой-то момент к этому сроку прибавили еще четыре года, в течение которых солдаты получали статус ветеранов и освобождались от некоторых обязанностей, но должны были оставаться в местах дислокации войск и подчиняться дисциплине. Обещания подарков и вознаграждений утратили характер регулярной меры с целью обеспечить лояльность легионеров – теперь они давались от случая к случаю, причем исключительно Августом или членами его большой семьи. Перемены в отношениях сказались и на манере обращения к военнослужащим. Во время гражданских войн юный Цезарь, подражая отцу, обращался к офицерам и солдатам, используя слово commilitones (товарищи). После 30 г. до н. э. эта доверительная форма исчезла, и он стал обращаться к ним попросту milites, или воины. Эту же форму, по его настоянию, должны были использовать все наместники и командующие, включая членов его семьи. В Испании Август продолжал насаждать столь же жесткую дисциплину, что и в Иллирии. Источники сообщают о символических унижениях центурионов: их заставляли стоять по стойке «смирно» близ его палатки, иногда с кусками дерна наподобие тех, из которых строились укрепления, или без поясов, так что длинная военная туника свисала до лодыжек наподобие женского платья.[420]
Старших офицеров следовало, что называется, держать на коротком поводке. В юности Цезарь зачастую шел на крупный риск, и, хотя в конечном итоге ему удалось одержать победу, несколько раз он оказывался в серьезной опасности (наиболее примечателен случай в войне с Секстом Помпеем). Теперь, достигнув зрелости (когда началась кампания в Кантабрии, ему исполнилось 38 лет), император Цезарь Август сделался осторожнее. Согласно Светонию (Augustus 25. 4), «образцовому полководцу, по его мнению, меньше всего пристало быть торопливым и опрометчивым. Поэтому он часто повторял изречения: “Спеши не торопясь”, “Осторожный полководец лучше безрассудного” и “Лучше сделать поудачней, чем затеять побыстрей”».
Поэтому же он никогда не начинал сражение или войну, если не был уверен, что при победе выиграет больше, чем потеряет при поражении. Тех, кто домогается малых выгод ценой больших опасностей, он сравнивал с рыболовом, который удит рыбу на золотой крючок: оторвись крючок, – никакая добыча не возместит потери.
Инстинкты римского аристократа побуждали его к смелым, подчас безрассудным действиям. Оказавшись во главе армии, такой полководец сознавал, что занимает свой пост лишь временно, всей душой желал поддержать свою репутацию и репутацию своего рода и самоуверенно полагал, что победа – дело самое обыкновенное: ведь римляне побеждают уже несколько сотен лет! Август не хотел, чтобы его легаты или те проконсулы-сенаторы, которые еще оставались на командных постах, развязывали ненужные войны, чреватые серьезными поражениями, просто ради славы и добычи, подобно Помпею, или Юлию Цезарю, или многим другим полководцам прошлого. Поражения подрывали его репутацию, даже если сам он не присутствовал на театре военных действий – такова была цена, которую ему приходилось платить за свои обширные полномочия в провинциях и за auctoritas: ведь он прослыл человеком, покончившим с гражданскими войнами и установившим в государстве мир. Император Цезарь Август не мог позволить себе перемен к худшему, кто бы ни стал их виновником – он сам или кто-то из его окружения.[421]
Слишком много впечатляющих, получивших широкую известность побед также таили в себе опасность, если их одерживал не сам Август или не кто-то вышедший из его ближайшего окружения наподобие Агриппы или Статилия Тавра (они столь прочно были связаны с ним, что отблеск их достижений ложился и на него). Как мы видели, сомнительно, что Август открыто воспрепятствовал Крассу, когда тот попытался отпраздновать spolia optima (славные трофеи), и аристократ получил свой триумф, как и многие другие. Но отныне лишь немногим давалась возможность вести кампании такого масштаба, если они не принадлежали к ближайшему окружению Цезаря. Риск имелся даже в этом случае: так, вероятно, в 26 г. до н. э. человек, которого Август отправил управлять Египтом, навлек на себя его немилость. Всадник Корнелий Галл воевал с большим успехом: он подавил восстание в Верхнем Египте, а затем одержал несколько побед, совершая рейды по царству, расположенному южнее (тамошнее население предпринимало набеги на римскую провинцию). Однако он чересчур пышно праздновал свои победы: до нас дошли прославлявшие их надписи. Согласно Диону Кассию, имелись и другие надписи в честь этих событий: дошло до того, что он начертал их на пирамидах. Историк также утверждает, что он охотно болтал об Августе, не утруждая себя лестью – что было еще опаснее, поскольку Дион хорошо знал его.[422] О склонности Галла к необдуманным поступкам свидетельствовало его прошлое: к примеру, он принял в свой круг учителя риторики, который некогда был преподавателем дочери Аттика и соблазнил девочку. Подобное поведение носило тем более недопустимый характер, что виновник был вольноотпущенником, и, так как впоследствии дочь Аттика вышла замуж за Агриппу, Августа особенно разгневал дружеский прием, оказанный этому человеку Галлом.[423]
Как часто случается, детали случившегося не поддаются уточнению. В качестве обвинителя Галла выступил некто Валерий Ларг, его прежний товарищ и, вследствие этого, вероятно, еще один из тех, кто хотя бы в какой-то мере пользовался благосклонностью принцепса. Однако ситуация неясна: о Ларге шла дурная слава инициатора жестоких и зачастую несправедливых преследований. Дион рассказывает о том, как Ларгу повстречался некто и поинтересовался, помнит ли тот его. Ларг отвечал отрицательно, и человек устроил из этого целое действо, записав его ответ на случай, если обвинитель когда-нибудь попытается призвать его к ответу за некое вымышленное оскорбление. Он также сообщает, что другой человек из ближайшего окружения Августа – по случайности, подобно Ларгу, принадлежал к всадническому сословию – как-то раз прикрыл руками рот и нос, заметив Ларга, тем самым намекая, что даже дышать в присутствии этого человека небезопасно.
Цезарь Август лишил Галла своего расположения и отозвал его с занимаемого им поста. В чем именно состояло обвинение, неизвестно, но, по-видимому, оно было связано с законом, предусматривавшим наказание для наместника за взяточничество (прежде всадники не подпадали по его действие). Однако Галл был наместником, имел соответствующие права и обязанности, и, возможно, тот факт, что теперь его сочли подконтрольным тем же правилам, что и сенаторов, занимавших аналогичные посты, послужил им утешением. Египет являлся важным источником налоговых поступлений, и на то, что Галл (или его приближенные) слишком охотно запускали руку в казну, не стали смотреть сквозь пальцы. Все могло объясняться попросту тем, что всадник позабыл всякий стыд (как то делали в прошлом многие правители-сенаторы), но все это лишь предположения и не более того.
Поскольку Галл лишился дружбы, или amicitia, Цезаря (жест этот приравнивался к открытой враждебности со стороны Августа), сенат с готовностью проголосовал за его осуждение и изгнание. Галл пришел в отчаяние и покончил с собой. По словам Светония, известие об этом поступке заставило Августа разрыдаться, сокрушаясь, что «ему одному в его доле нельзя даже сердиться на друзей сколько хочется». Оценка этого эпизода как согласованного противостояния со стороны сената неубедительна: вполне возможно, что он свидетельствовал об отчаянном стремлении некоторых сенаторов заслужить благосклонность принцепса, предугадав, чего он хочет. Вполне возможно, что нападки на Галла были призваны продемонстрировать, что даже наместник из всаднического сословия, назначенный Августом, подвластен закону. Если так, этот жест мог вполне заслужить одобрение принцепса или, по крайней мере, его представителей в Риме, таких как Агриппа, Статилий, Тавр и Меценат.[424]
Последняя книга автобиографии
Август разделил войско на три колонны, которые разными путями продвигались в Кантабрийские горы. Цель, по-видимому, заключалась в том, чтобы захватить основные проходы и подчинить главные укрепленные поселения местных народов. Археологические данные подтверждают, что в этих местах велись серьезные бои, а также позволяют выявить местонахождение временных лагерей, построенных римлянами во время этих кампаний. К сожалению, ни одно из этих мест невозможно связать с локациями, названия которых в кратком (и почти наверняка искаженном) виде встречаются в источниках. Август закончил автобиографию рассказом о своей победе в этих войнах, но в сохранившихся источниках нет почти никаких упоминаний об этом утраченном произведении. Он ничего не говорит о собственных подвигах и опасностях, которым подвергался в ходе этой кампании, и, похоже, что наибольшая опасность, с которой он столкнулся, исходила не от врагов. Еще до конца года он снова серьезно заболел, вернулся в Тарракон и оттуда курировал все операции вплоть до их завершения в 25 г. до н. э.[425]
Кантабры и астуры сражались со всей решимостью, и сохранились рассказы о воинах, которые предпочли капитуляции самоубийство. Существует сильное и ошибочное убеждение, будто все войны, которые велись на территории Испании, были партизанскими. В такой гористой местности засады, конечно, играли определенную роль, и даже известен случай, когда внезапное нападение сорвалось из-за предательства союзной общины, что позволило римлянам быстро продвинуться, дабы усилить контингент и победить врага. Тем не менее, очевидно, что были и крупномасштабные боевые действия, и многочисленные осады. Римские потери были весьма значительны, поскольку не каждая операция была успешной, и штурм даже маленькой укрепленной деревни представлял опасность для нападавших. В какой-то момент из Аквитании в Галлию прибыли корабли с подкреплением; один или несколько раз они причаливали к северному побережью Испании и нападали на врага, отвлеченного основными силами.[426]
Прослеживалось определенное сходство с операциями в горах Иллирии, хотя узнать, сколько человек было занято и в тех, и в других, невозможно. Также не ясно, насколько опыт, полученный в сражениях на одном театре военных действий, передавался подразделениям в других местах. Временные лагеря, построенные во время этих кампаний, возводились в соответствии с традициями республиканской армии и с учетом особенностей рельефа. Несмотря на то, что внутреннее устройство отличалось высокой организованностью, которая так восхищала греков еще с III в. до н. э., лагеря пока не приобрели стандартную форму игральной карты и характерную внутреннюю планировку, каковые получат распространение в ближайшее несколько десятилетий. Так же, как и условия службы, распорядок дня и муштра не были разработаны и сразу же введены – они развивались постепенно в течение жизни Августа, по мере того, как вводилось все больше предписаний.[427]
Как и в предыдущих кампаниях, римляне пытались занять доминантную высоту, когда их колоннам приходилось прокладывать себе путь через долины и проходы. Одну из крепостей они окружили пятнадцатимильным рвом, так что у защитников не было никакой возможности сбежать. Война велась жестко, методично и не особенно благородно, но зато давала офицерам и солдатам возможность отличиться и получить повышение или иные награды. Первому и Второму легионам было даровано почетное наименование Августовых, а последний под конец даже взял себе в качестве одной из эмблем Козерога – астрологический символ Августа (Florus II. 33. 50).
Потребовалось два года тяжелой борьбы, прежде чем объявили о победе и в Рим было направлено известие о том, что врата храма Януса можно снова закрыть. Август был провозглашен императором, и сенат проголосовал за предоставление ему триумфа. Титул он принял, а от празднования триумфа отказался, и впоследствии тоже всегда будет поступать подобным образом. Эффектное заявление о том, что он не стремится к личной славе, поскольку и так уже достиг очень многого, произвело гораздо более сильное впечатление, чем очередное триумфальное шествие по улицам Рима. Подобно Агриппе, он хотел безвозмездно трудиться на благо Рима, – «безвозмездно» в его случае означало без обычных почестей. В конечном итоге провозглашение победы оказалось преждевременным, и вскоре после того, как Август покинул Испанию, кантабры и астуры возобновили боевые действия. Было проведено еще несколько кампаний, завершившихся весьма эффективной, можно даже сказать, безжалостной операцией под руководством Агриппы в 19 г. до н. э. Но даже после этого ход сражений не всегда складывался в пользу римлян – Первый Августов легион был лишен своего почетного наименования за какое-то поражение (позднее, после продолжительной службы на германской границе, он получит наименование Германского – Germanica).[428]
1 января 25 г. до н. э. в Тарраконе Август в девятый раз вступил в должность консула. Возможно, он покинул город, чтобы лично принять капитуляцию некоторых кантабрийских вождей, но, поскольку его болезнь оставалась весьма серьезной, он вряд ли много путешествовал. Однако это вовсе не означает, что он проводил время в праздности. Известно, что несколько посольств из провинций приезжали в Рим и, после того, как были представлены сенату, отправились к Августу в Тарракон, причем это вряд ли был единичный случай. Несомненно, просители стекались к нему со всех уголков империи в надежде, что их ходатайства будут удовлетворены.[429]
Мало кто из провинциалов видел Августа вживую. Другое дело – на изображениях, куда более многочисленных, чем изображения любого другого человека или божества. На всех золотых и серебряных монетах, которые чеканились римлянами, был выбит его профиль или какой-нибудь связанный с ним символ. Его имя присутствовало на всех памятниках, а его статуи стояли по всей Италии и в провинциях. Август изображался в идеализированном виде – красивым, высоким и респектабельным. И вечно молодым – или, лучше сказать, в самом расцвете сил. Не существует ни одного изображения, где он был бы показан в зрелом возрасте или старым.
Это не означает, будто он не отдавал себе отчета в том, что смертен, особенно ввиду его повторяющихся приступов болезни, или был равнодушен к будущему своего семейства. Марцелл и Тиберий получили право носить мужскую тогу и еще до того, как поехать вместе с ним в Испанию, уже официально считались взрослыми. Эти кампании дали им почувствовать вкус военной жизни, и сыну Ливии это начало нравиться. Для молодых знатных людей брачные альянсы составляли важную часть карьеры. Учитывая роль, которую сыграло усыновление его Цезарем, Август знал, что любая связь с его семейным кругом имеет большое значение. Если Ливия была рядом с ним, то они, бесспорно, обсуждали эти вопросы во всех деталях и поступали так в отношении большинства семейных дел. Тиберия обручили с дочерью Агриппы Випсанией, а Марцеллу оказали великую честь в виде помолвки с Юлией – единственной дочерью Августа. Браки между двоюродными родственниками были редкостью даже среди знатных римских семейств, хотя все они так или иначе состояли в родстве друг с другом. Это являлось еще одним признаком того, что Цезаря Августа, несмотря на все свои разговоры о традициях, не связывали старые правила.[430]
XIV Величайшая власть
Цезарь, про кого шла молва в народе, Будто, как Геракл, лавр купил он смертью, От брегов испанских вернулся к Ларам Победоносцем. Радостно жена да встречает мужа, Жертвы принеся справедливым Ларам, И сестра вождя…
Гораций. Оды. III. 14 (Пер. Г. Ф. Церетели под ред. М. Л. Гаспарова)
Возвращение из Испании заняло много времени. Август снова заболел – возможно, к нему вернулся тот же недуг, что беспокоил его в последние годы. Многолюдный Рим был нездоровым местом, и принцепс следовал традиционной практике всех нобилей держаться подальше от города, пока не выздоровеет. Возможно, к 1 января 24 г. до н. э. он уже был в Италии, но явно еще не в Риме, и не мог лично присутствовать, чтобы в десятый раз вступить в должность консула. Это не помешало сенату принести клятву верности всем формальным деяниям принцепса, а также выполнить его «просьбу» относительно выдачи каждому гражданину по 400 сестерциев, что повторяло щедрость, характерную для его триумфов. Сенаторы же проголосовали за наделение принцепса дополнительными почестями, часть из которых, впрочем, были им отвергнуты.[431]
Коллегой Августа по консулату был Гай Норбан Флакк, сын одного из старших командиров в битве при Филиппах, женатый на дочери Бальба Младшего. Как и Меценат, Агриппа и Статилий Тавр все еще находились в Риме, так что принцепс не испытывал недостатка в богатых и влиятельных подчиненных, которые могли урегулировать все вопросы так, как ему было нужно, даже если формально не занимали никаких должностей. У Тавра были крепкие рабы-германцы, представлявшие собой мощную силу, хотя нигде не засвидетельствовано, что он использовал их для оказания давления на других. Также в городе находилось несколько преторианцев, хотя по меньшей мере несколько когорт сопровождали принцепса в Испанию, так что в распоряжении сторонников Цезаря всегда имелись вооруженные силы.[432]
Что еще важнее, Агриппа был занят крупными строительными проектами, которые не только обеспечивали множество хорошо оплачиваемых рабочих мест, но и служили постоянным напоминанием о славе Августа и мире, который принесли его победы. В 26 г. до н. э. было завершено строительство септы, переименованной в Юлиеву септу в честь Юлия Цезаря, а особенно в честь его сына, и на Марсовом поле состоялось ее официальное открытие. Это была площадка для голосования с полом, вымощенным мрамором, украшенная статуями и картинами высочайшего качества, а большая часть ее внутреннего пространства была закрыта навесами, так что избиратели могли как насладиться тенью, так и полюбоваться произведениями искусства. Поблизости располагались общественные термы и гимнасий, базилика, посвященная Нептуну как напоминание о победах при Навлохе и Акции, а также величественный храм, который впоследствии станет известен как Пантеон, поскольку там были статуи всех великих богов и богинь. Изначально Агриппа планировал поставить среди них и статую Августа и назвать все здание Августеумом, но принцепс отказался от этой почести, поскольку она слишком походила на обожествление. Впрочем, возможно, что эта история была специально выдумана, чтобы подчеркнуть его скромность. Статую божественного Юлия Цезаря установили внутри храма, а входной портик украшали изображения Августа и Агриппы, размещенные на безопасном и почтительном расстоянии от статуй богов. Более чем вероятно, что фронтон был украшен резьбой в виде гражданского венка (corona civica), и это являлось очередным напоминанием о служении Августа согражданам.
Спустя полтора века император Адриан восстановил Пантеон на том же самом месте, но придал ему другое расположение. Именно это величественное сооружение с внушающей благоговение куполообразной крышей посетители могут видеть в настоящее время. Храм же, созданный Агриппой, был более традиционным по стилю, хотя и отличался монументальностью. Адриан сохранил или обновил оригинальную надпись, так что на фасаде здания вырезано имя Агриппы, и это может служить полезным примером того, что для римлян восстановление здания являлось отражением славы и создателя, и реставратора. Последнему это было нужнее, поскольку к моменту завершения работ он еще был жив и находился в добром здравии. Строительство, затеянное Агриппой на Марсовом поле, обеспечивало занятость большого числа римлян и предоставляло им различные удобства и роскошества, что являлось продолжением практики, начатой Агриппой еще во время его эдилитета десять лет назад. В ближайшие годы здание терм было расширено, а подача воды – улучшена благодаря завершению строительства нового акведука, Аква Вирго (Aqua Virgo), в 19 г. до н. э. Базилика предоставляла больше возможностей для ведения государственных дел, но так же, как и в случае с остальными его проектами, функциональная сторона здесь сочеталась с эстетической, и, помимо прочих украшений, в базилике находилась знаменитая картина, где изображались аргонавты. Подобно учреждению публичной библиотеки в храме Аполлона Палатинского, открытая демонстрация известных произведений искусства была явно популистским жестом, поскольку они делали доступным для широких слоев населения то, что раньше могли позволить себе только богатые. Тем не менее, в отличие от предыдущих политиков, Агриппа никогда не выставлял напоказ свои заслуги вне связи их с величайшей славой Августа. Вместо этого его победы служили прославлению мира, наступившего благодаря успехам принцепса.[433]
Между тем приходили вести о новых победах. Когда врата Януса были закрыты во второй раз за несколько лет, это было публичным заявлением о новых успехах принцепса. В течение долгих веков республики эта церемония проводилась лишь дважды, но сколько человек об этом знало, сказать сложно, к тому же пока не видно было, чтобы провозглашение мира в Испании оказалось преждевременным. Новости из других провинций поступали также хорошие, поскольку военачальники Августа воевали там своими силами. Римские войска одержали победы в Альпах и на Рейне, так что, хотя карьера Корнелия Галла и закончилась опалой, в его успехах на военном поприще никто не сомневался. Его преемник Элий Галл также был всадником, и теперь, если не раньше, Август, по-видимому, решил изменить отношение к Египту и управлять им через префекта-всадника, а не легата-сенатора.[434] Его инструкции также носили откровенно агрессивный характер. Элий Галл предпринял военный поход в Счастливую Аравию, расположенную в северо-западном углу Аравийского полуострова; местные жители были прекрасными посредниками в торговле предметами роскоши – такими как пряности, драгоценные камни и шелк. Вторжение не задалось с самого начала, так как многие римские корабли затонули во время шторма на Красном море. Римское войско пыталось приспособиться к условиям пустыни, и в столкновениях с неприятелем погибло гораздо меньше людей, чем от жажды, теплового удара или болезней. Элий Галл пошел неправильным путем, и впоследствии союзник, который посоветовал ему этот маршрут, был осужден и казнен, однако сложно сказать, предоставил ли он эти ложные сведения умышленно или по незнанию. Римляне взяли несколько крепостей, но под конец у них закончилась вода, и им пришлось отказаться от осады самой последней. В случае если им недоставало умения, Элий Галл и его люди демонстрировали упорную решимость, а отступать у них получалось лучше, чем нападать.
Это вторжение было бесспорным и дорого обошедшимся провалом, однако следует учитывать, что воевать приходилось далеко и весьма скромными силами – в основном римляне использовали два легиона вместе с вспомогательными войсками и союзниками. Походы Юлия Цезаря в Британию также не увенчались успехом, но их встретили ликованием; Аравия же являлась загадочной экзотической страной, а главное – римская армия никогда там раньше не была. Август объявил о победе, а истина никого не заботила. Ни один сенатор не участвовал в походе и не сопровождал преемника Элия Галла Публия Петрония, когда тот повел значительную часть провинциальной армии на юг вдоль Нила и одержал победы между первым и вторым порогами. Один из главных городов эфиопов был взят штурмом, а другая победа последовала, как о том объявили, над далеким экзотическим народом – на сей раз не без основания.[435]
Успехи за границей, даже при том, что некоторые из них были скорее воображаемыми, чем реальными, укрепили стабильность дома. Похоже, что принцепс выполнял обещание навести порядок во вверенных ему провинциях, делая это как лично, так и через своих представителей. Если и возникали трудности с управлением Римом, вытекавшие из продолжительного отсутствия одного из консулов, то всегда находились средства, чтобы с ними справиться. Однако не всегда все проходило гладко. В 26 г. до н. э. Марк Валерий Мессалла Корвин, сын консула и консул-суффект 32 г. до н. э., человек, который в прошлом держал сторону «Освободителей», а затем – Антония, был назначен префектом города (praefectus urbis). Юлий Цезарь в свое время возродил этот старинный пост и специально отобрал несколько человек для решения административных вопросов в Риме на время своего отсутствия. Но в остальном эта должность относилась к туманным и далеким годам ранней республики. Через несколько дней Мессалла подал в отставку, «потому что не знал, как исполнять свою должность». Велик соблазн думать, что этот шаг диктовался осознанием того, что его власть была ограниченна, а стараниями закулисных махинаций соратников Августа превратилась в фикцию, но это чистая гипотеза, так же, как и современное предположение, будто он находился под давлением со стороны других нобилей, неодобрительно относившихся к режиму. В последующие годы этот пост был восстановлен и передан надежному Статилию Тавру.[436]
Старость, болезнь и смерть
Когда Август, наконец, вернулся в Рим, был уже конец года, но он мог ехать по недавно восстановленным дорогам. Принцепс из своих собственных средств оплатил ремонт Фламиниевой дороги и призывал сенаторов, особенно тех, кто уже справлял триумфы, заняться другими главными дорогами. Его примеру последовали немногие, и в итоге основная часть работы была выполнена Цезарем Августом и Агриппой. Эти проекты опять же сочетали практическую сторону с визуальным посланием. На мильных камнях значилось имя реставратора, а на видных местах – таких, например, как крупные мосты, – установили статуи принцепса (Dio Cass. LIII. 22. 1–2).
Это были изысканные статуи, изображавшие сильного человека, на лице которого не видно признаков возраста или напряженности, в отличие от портретов, получивших широкое распространение в Риме в течение последних нескольких поколений и изображавших морщинистых, упитанных людей. На самом же деле Цезарю Августу было 38 лет, и он страдал от серьезной болезни, а потому даже не смог присутствовать на свадьбе Марцелла и Юлии, и его, как часто бывало, заменил Агриппа. Никто не знал, и менее всего сам Август, сколько еще ему суждено прожить. Причина его постоянных проблем со здоровьем неизвестна, хотя Светоний говорит, что дело было в его печени, так что, возможно, это было что-то из этой области. Некоторые исследователи считали, что Август симулировал болезнь, желая напугать сограждан перспективой своей скорой смерти и началом новой гражданской войны и показать им, что они должны радоваться его долгой жизни и принимать его господство, не стремясь к альтернативе. Другие предполагали, что болезнь была обусловлена психосоматическими причинами, хотя, как заметил один выдающийся ученый, «это объяснение весьма популярно среди врачей, когда они не могут поставить точный диагноз».[437]
Воспитание нового поколения для ведения государственных дел было обычной практикой римского нобилитета. Формально Марцелл и Тиберий достигли совершеннолетия до того, как покинули Рим, чтобы сопровождать Августа в Испанию. Это считалось вполне нормальным, как и приобретение первого опыта провинциального управления и ведения военных действий в штабе родственника, хотя они еще были слишком молоды для получения звания военного трибуна. Впрочем, внимания им уделялось гораздо больше обычного. Оба юноши вернулись в Рим раньше Цезаря, но в последние недели своего пребывания с армией в Испании они были распорядителями на серии игр и развлечений, устроенных для легионеров в конце кампании. Затем, в 24 г. до н. э., сенат при содействии Августа предоставил им возможность ускоренного продвижения по службе. Они были включены в сенатские списки, а Марцелл получил звание претория и право занимать любую должность, включая консульство, на десять лет раньше положенного срока. Тиберию было позволено занимать должности на пять лет раньше.
Осенью восемнадцатилетние молодые люди впервые приняли участие в выборах – разумеется, при открытой поддержке Августа и, вполне возможно, при его физическом присутствии во время предвыборной агитации и самих выборов. Как обычно бывало, когда он давал рекомендацию, никто не сомневался в том, какими окажутся итоги – Марцелла избрали в эдилы, а Тиберий стал квестором. Несмотря на то, что они были еще очень молоды, не следует забывать, что каждый из них принадлежал к древнему и уважаемому роду. В этом смысле другие сенаторы воспринимали их как более приемлемые фигуры – во всяком случае, по сравнению с кем-либо наподобие Агриппы.
В особенности предпочтение отдавалось Марцеллу, которому не только предоставили более высокие должности, но и удостоили величайшей милости – брака с единственной дочерью принцепса. Впрочем, почести, предоставленные Тиберию, также были немалыми и носили исключительный характер, а его невеста Випсания являлась дочерью человека, который мог похвастаться тремя консульствами, и внучкой Аттика. В 23 г. до н. э. Август выбрал сына Ливии своим личным квестором и назначил его ответственным за организацию поставок зерна на последних этапах его доставки в Рим. Также ему было поручено обследование эргастулов,[438] сохранившихся во многих сельских усадьбах, поскольку существовало подозрение, что в некоторых из них насильно содержатся ни в чем не повинные путешественники, которых захватили в плен и заставляют работать. Оба задания были полезными и, что не менее важно, давали Тиберию возможность приобрести известность и популярность. Это было еще более верно в отношении Марцелла, который, будучи эдилом, отвечал за организацию игр, и с помощью своего дяди и тестя – принцепса, сделал их незабываемыми. Над Форумом натянули полотнища, чтобы защитить зрителей от солнца, а среди исполнителей танцев был один представитель всаднического сословия, а также молодая знатная дама.[439]
В 23 г. до н. э. Марцеллу и Тиберию исполнилось по 19 лет. Цезарю Августу было 39 лет, и он уже в 11-й раз был консулом. Его коллегой должен был быть некий Варрон Мурена, но он умер либо в конце 24 г. до н. э., либо в начале следующего года. Вместо него консулом стал Гней Кальпурний Пизон, который сражался против него в битве при Филиппах. Пизон происходил из уважаемой семьи, но со времен гражданской войны почти не участвовал в общественной жизни и, как говорили, в прошлом отказался от поддержки на выборах. На этот раз он позволил себя убедить; мы не знаем, что именно заставило его изменить свое мнение, но таким образом оказалась нарушена последовательность, при которой коллегами принцепса по консулату становились люди, известные как близкие соратники Августа. Возможно, это было задумано как знак примирения или, по крайней мере, как гарантия того, что нобили из уважаемых семей могут наслаждаться высочайшими почестями, каковых они, с их точки зрения, заслуживали.[440]
Этот год оказался неудачным, но консулы и их способность работать вместе не имели к этому никакого отношения; дело было в стихийных бедствиях. Разразилась ужасная эпидемия, унесшая множество жизней по всей Италии и пару раз вспыхнувшая в самом Риме в течение этого и следующего года. Тибр вышел из берегов, что сказалось на низинных районах города и вызвало еще больше заболеваний, а неурожаи привели к нехватке зерна. Возможно, благодаря усилиям Тиберия положение немного стабилизовалось, но рынок тем не менее был сильно подорван, а цены взлетели. Август двенадцать раз выдавал двумстам пятидесяти тысячам граждан зерно или муку из собственных запасов – вероятно, каждый месяц, чтобы облегчить тяготы менее зажиточных.[441]
Все думали, что Август скоро умрет. В первой половине года он снова почувствовал серьезное недомогание из-за тех же проблем с печенью, которые преследовали его в последнее время. Такие заболевания обычно лечили при помощи теплых компрессов, но они ему не помогали. Август вызвал к себе высших должностных лиц, видных сенаторов и представителей всаднического сословия и стал обсуждать с ними государственные дела. В конце он передал свой перстень с печатью Агриппе, а записи о состоянии армии и государственных счетов отдал своему коллеге по консулату – Пизону. О Марцелле не было сказано ни слова, и Август умышленно не стал называть имени преемника. Это было непростым делом, поскольку его полномочия и auctoritas (власть) носили личный характер, а самой должности принцепса как таковой не существовало, и потому ее нельзя было передать кому-то другому. Кроме того, Марцеллу исполнилось всего девятнадцать лет и он еще только начинал карьеру, тогда как даже сам Август лишь со временем занял место своего отца. Если бы Цезарь Август умер, то самой подходящей кандидатурой для того, чтобы взять в свои руки контроль над большей частью легионов, оказался бы Агриппа, но его слабыми местами являлись отсутствие у него политических связей и былая готовность отказаться от славы в пользу друга. Он не только не был Цезарем, но и вообще происходил из незнатной семьи, так что имелись основания полагать, что ему пришлось бы бороться за то, чтобы удержать любую власть, какой он смог бы завладеть.
Цезарь Август цеплялся за жизнь, хотя некоторое время он не мог ни проводить заседания, ни даже принимать важные решения. К нему приставили нового врача – вольноотпущенника Антония Музу, который, как и многие врачи, вероятно, был родом из эллинистического мира. Отказавшись от традиционных методов лечения, вместо теплых припарок он использовал холодные, а также назначил холодные купания. Это помогло, и постепенно принцепс восстановил свои силы. То ли помогло лечение Музы, то ли его организм сам поправился, но, как бы то ни было, Август больше никогда так серьезно не болел и печень его не тревожила. Другие болезни, включая простуды и склонность к заболеваниям в начале весны и ближе ко дню его рождения в сентябре, поражали его и в последующие годы, но это не помешало, казалось бы, хрупкому Августу прожить еще тридцать с половиной лет.
Выздоравливающий принцепс щедро наградил Музу за это поистине чудесное исцеление. Сенат отреагировал публичным вынесением благодарности и сразу проголосовал за то, чтобы врач получил дополнительную крупную сумму, а также право носить золотое кольцо. Помимо этого они заказали его статую, и она была поставлена рядом с Эскулапом, богом врачевания, а кроме того, Муза и его коллеги-врачи были навечно освобождены от уплаты налогов. По мере распространения новостей, и частные люди, и целые общины предлагали устроить публичные изъявления благодарности за исцеление Августа.[442]
Стабильность – во всяком случае, на данный момент, – была обеспечена, и даже те, кто не особенно симпатизировал принцепсу, радовались этому. Тем не менее некоторое беспокойство относительно будущего все же сохранялось, и распространялись сплетни о том, почему Марцелл в этой ситуации оказался обойден вниманием. Становилось ясно, что, по крайней мере, некоторые считали, будто оказанная ему некогда благосклонность свидетельствовала о том, что его прочат в преемники. Август был недоволен подобными разговорами, поскольку они омрачали его в остальном весьма корректную и открытую передачу обязанностей коллеге по консулату и старому другу. Когда он поправился настолько, что смог посещать заседания сената, то публично заявил: неверно полагать, будто он готовит Марцелла себе в преемники. В качестве доказательства Цезарь Август принес документ, который, как он сказал, является его завещанием, и предложил зачитать его сенаторам, дабы показать, что его племянник может рассчитывать лишь на обычное наследство – любопытная перекличка с его оглашением завещания Антония десятилетием ранее. Поскольку принятие предложения означало бы необходимость подкрепить слова прицепса каким-либо доказательством, сенаторы поспешно закричали, что не позволят ему это сделать (Dio Cass. LIII. 31. 1).
1 июля Август покинул Рим и отправился на близлежащую Альбанскую гору, где сложил с себя консульские полномочия. Он специально сделал это за пределами официальной границы города и, вполне возможно, почти без предупреждения, чтобы избежать демонстраций «верности» со стороны сенаторов и попыток широких слоев населения убедить его пересмотреть свое решение; вероятно, он также объявил о своем намерении не занимать эту должность в ближайшем будущем. Оставшийся консул, Пизон, председательствовал на выборах консула-суффекта, который должен был заменить Августа. Сколько кандидатов появилось за столь короткий срок, неясно, и, возможно, Август уже предлагал Луцию Сестию участвовать в выборах. Сестий был квестором Брута и сражался на его стороне против молодого Цезаря. Несмотря на то, что после битвы при Филиппах он сдался и был помилован, Сестий открыто восхищался «Освободителем», держал у себя дома изображения Брута и постоянно его восхвалял. Многих, особенно из среды нобилитета, восхищал выбор человека, который явно не был близким другом принцепса. Многие знатные семьи считали его, как и Пизона, подходящим человеком для занятия этой высшей должности и, по сути, в течение следующего десятилетия многие консулы являлись выходцами из нобилитета. Это был очередной жест, призванный показать восстановление по крайней мере видимости нормального положения дел.[443]
Хотя Август уже не являлся консулом, он тем не менее сохранял за собой управление всеми ключевыми военными провинциями империи, каковое ему предоставили на десять лет, а прошло менее половины этого срока. Он продолжал пользоваться огромным авторитетом и, что еще более важно, фактической монополией на руководство всеми военными силами, так что его отставка с поста консула ни в коей мере не ослабила его власть. Нужно было решить вопрос о том, как оформить это господство юридически. Сенат быстро проголосовал за наделение его постоянным проконсульским империем и предоставил ему формальное право управления его провинциями и находящимися на их территории легионами даже теперь, когда консульским империем он больше не обладал. Эта право отдавать приказы и вершить правосудие обычно становилось недействительным, когда человек возвращался из провинции и пересекал померий, чтобы вступить в Рим, – за исключением особого разрешения, которое давалось человеку в день его триумфа. Август планировал часто уезжать из Рима и возвращаться, поэтому, чтобы каждый раз не даровать ему эти полномочия заново, сенат и народное собрание подтвердили указанную привилегию.
Император Цезарь Август сохранял пожизненный проконсульский империй даже в тот момент, когда он въезжал в Рим. Этот империй являлся превосходящим (в последующие годы будет использоваться слово maius, т. е. «бо́льший») по отношению к империю любого другого проконсула. Если Август находился в какой-либо из сенаторских провинций, то их наместники не имели права отменять его действия или решения. Впрочем, данная привилегия не давала ему права управлять этими провинциями как своими собственными и не обязывала его давать систематические указания проконсулам. Как и раньше, он продолжал получать прошения от общин в этих областях и отвечать на них, а его постановления соблюдались потому, что он обладал как неоспоримым auctoritas (авторитетом), так и формальной властью.
В прошлом Цезарю неоднократно предоставлялись права и полномочия плебейских трибунов. В 23 г. до н. э. их либо возродили, либо пожаловали ему в более полном объеме. Будучи патрицием, он не мог занимать эту должность, хотя в 44 г. до н. э. попытался воспользоваться всеобщей неразберихой и выставил свою кандидатуру на этот пост. С 36 г. до н. э. он, а также Октавия и Ливия были наделены такой же сакросанктностью,[444] как и трибуны, так что отныне любая попытка причинить им вред рассматривалась как преступление против богов. Теперь, когда он уже не был консулом, ему недоставало формального права вести дела в пределах города, а трибунские полномочия давали возможность это делать. Будучи магистратом, трибун имел право созывать сенат или народные сходки (concilium plebis). Август получил также дополнительное право, которым трибуны не обладали, а именно – возможность вносить по одному предложению на каждом заседании сената.[445]
Детали этих новых полномочий и причины, по которым они были приняты, остаются в высшей степени противоречивыми и служат предметом научных дискуссий. Здесь нет простых ответов, и, как почти всегда и бывает, мы не знаем, какими мотивами руководствовались Август и его советники. Этот план, несомненно, являлся результатом тщательного обдумывания, хотя сложно сказать, началось оно до или после его болезни. Консульство было удобным и понятным проявлением традиционной власти. Тем не менее в 23 г. до н. э. Август уже в девятый раз подряд занимал эту должность и, если не считать первых двух лет, всегда служил полный срок. До этого года его коллеги обычно оказывались его близкими соратниками. Это было весьма полезно для того, чтобы удерживать власть и действовать законно и открыто, но в то же время подобная практика означала, что вершина сенаторской карьеры станет недоступной для всех, кроме людей из ближайшего окружения принцепса. Частые уходы в отставку и назначение суффектов уменьшали значение самой должности и свидетельствовали о явном господстве Августа, поскольку именно он контролировал всю систему и требовал частых выборов.[446]
Возможно, Дион Кассий был прав, когда говорил, что Цезарь Август хотел предоставить как можно большему числу сенаторов возможность занять высшую должность. После 23 г. до н. э. в течение десяти лет консулов-суффектов больше не было, и даже потом их назначение являлось уже скорее исключением, чем правилом. Многие из тех, кто занимал эту должность, происходили из знатных семейств, но были слишком молоды, и во время гражданских войн служили скорее всего в низших чинах, особенно в ходе становящейся все больше уходившей в прошлое битвы при Филиппах. Такие люди, как Пизон и Сестий, были представителями старой сенаторской элиты и могли открыто ассоциировать себя с делом «Освободителей» и стремиться к идеальной республике, возглавляемой сенатом и свободной от господства одного властителя или фракции (Dio Cass. LIII. 32. 3).
Однако при этом они жили под властью триумвирата или самого Цезаря Августа вот уже более двадцати лет. Хотели они этого или нет, но им пришлось принять реальность нового режима – по крайней мере, в данный момент. Наличие их имен в фастах – официальных консульских списках, и исполнение ими своих служебных обязанностей являлись украшением исправно функционировавшего государства. По иронии судьбы, возвращение к ежегодному избранию двух консулов было не только данью традиции, но и делало невозможным приобретение одним из них чрезмерной или постоянной власти или влияния, как и было задумано. Впрочем, ни один из консулов, из какого выдающегося рода он бы ни происходил, не мог ни в чем конкурировать с Цезарем Августом – одиннадцатикратным консулом и трижды триумфатором (не говоря уже о еще более многочисленных провозглашениях его императором), который по-прежнему контролировал все важные провинции и играл активную роль в общественной жизни самого Рима.
Несмотря на попытки объяснить события этих лет с точки зрения коллективной оппозиции, в источниках нет ни малейшего намека на то, что Август изменил свое официальное положение потому, что его заставили это сделать. Безусловно, многие сенаторы радовались тому, что консульство снова стало предметом конкуренции между достойными кандидатами. Однако эту точку зрения разделяли не все. В ближайшие несколько лет участники голосования в большинстве своем на избирательных бюллетенях во время центуриатных комиций обычно писали имя «Цезарь Август», хотя он не выставлял своей кандидатуры. Так бывало несмотря на то, что выборы проходили под председательством одного из консулов этого года, а предвыборная борьба носила ожесточенный характер – мы слышим о широком распространении взяточничества и сопряженных с насилием беспорядках в «лучших» традициях предшествующих десятилетий. Август всегда отказывался проводить перевыборы, но очевидно, что многие чувствовали себя в безопасности лишь в том случае, если он имел власть для поддержания стабильности и был в состоянии избежать повторения гражданских войн. Исход голосования в центуриатных комициях чаще всего зависел от того, как проголосуют центурии зажиточных граждан, так что дело было вовсе не в том, что недисциплинированные и необразованные бедняки просто хотели сохранить у власти человека, который обеспечивал им развлечения и бесплатное зерно.[447]
Поскольку Август действовал в Италии и в провинциях через посредство сенаторов, было целесообразным содержать их в довольстве (в разумных пределах). Легаты всех провинций, кроме Египта, а также младшие легаты, командовавшие легионами, назначались из числа сенаторов. Система требовала непрерывного притока таких людей, которые готовы были служить добровольно и принимать в награду почести, звания и возможности заслужить репутацию для себя и своего рода. Дел было очень много. В 23 г. до н. э. Август увеличил число преторов с восьми до десяти; двое новых должны были помогать ему с управлением государственными финансами. Наличие двух новых консулов каждый год, а также его собственные новые полномочия привели к появлению новых старших должностных лиц и позволили сделать еще больше. Вероятно, Августу и самому было неудобно непрерывно занимать консульскую должность, которая в те годы, когда сам он отсутствовал в Риме, тяжким бременем ложилась на плечи его коллеги. Поэтому для перемен такого рода были и причины сугубо практического характера (Dio Cass. LIII. 32. 2).
Гораздо большее значение имел вопрос о том, как должна была оформляться власть Цезаря Августа в будущем, которое теперь, благодаря его исцелению, могло продлиться еще какое-то время. Важно было проявить такт. В последующие годы большое значение придавалось трибунской власти, и его правление датировалось по количеству лет, в течение которых он ею обладал; этому образцу следовали его преемники. Тацит, писавший во второй половине I в. н. э., считал, что трибунские полномочия являлись наименованием «для обозначения высшей власти» (summi fastigii vocabulum). Однако акцент на этой власти стали делать не сразу, и система датировки изначально была не слишком удобной, поскольку отсчитывать время по количеству консулатов, как это делалось с 30 г. до н. э., теперь уже было невозможно. Многие римляне питали сентиментальную привязанность к плебейским трибунам, считая их защитниками прав граждан, и подобная ассоциация, несомненно, казалась весьма привлекательной. Впрочем, неоднократные попытки заставить принцепса принять консульство – а однажды даже диктатуру – могут свидетельствовать о том, что ассоциирование Августа с трибунами как таковыми не вызывало большого сочувствия.[448]
В эти годы появляются некоторые признаки сознательных усилий к тому, чтобы сделать его главенство менее очевидным. По этой причине пришлось отказаться от планов по строительству грандиозного подъезда к его дворцу на Палатине. Вместо этого до него добирались по дороге, шедшей от Форума и проходящей мимо великолепных фасадов домов знати, портики которых были украшены трофеями и символами заслуг владельцев и их предков. В этом смысле принцепс не слишком выделялся и оказывался лишь наиболее выдающимся в череде величайших мужей города. Но даже при этом не делалось никаких попыток утаить его гораздо большую славу и статус. Кроме него, никто больше не жил в таком роскошном комплексе, включающем в себя прекрасный храм Аполлона, или рядом с такими древнейшими священными местами, как хижина Ромула или Луперкаль – храм, построенный на том месте, где были найдены Ромул и его брат Рем после того, как их вскормила волчица. В таком месте не мог жить обыкновенный сенатор или даже принцепс, или первый гражданин. Форум, где начиналась дорога к его дому, изобиловал памятниками во славу императора Цезаря Августа, сына бога.[449]
Как консул – и тем более как триумвир – Август занимал официальный пост, и связанные с ним полномочия могли быть ограничены лишь властью коллег по должности в сфере чрезвычайного законодательства, создавшего триумвират. Ситуация изменилась после его отставки с поста консула в 23 г. до н. э. С тех пор он лишь изредка занимал какую-либо официальную должность. Вместо этого все его полномочия были личными и не связанными с должностью. Кроме того, они были пожизненными. Август обладал как трибунскими полномочиями и проконсульским империем, так и другими правами потому, что сенат и народ дали ему их. Не было ни временных рамок, ни должности, с которой можно было подать в отставку. Управление провинциями было предоставлено ему на определенный срок, но его всегда с готовностью продлевали еще задолго до окончания на пять или десять лет. Цезарь Август был величайшим слугой государства потому, что он был Цезарем Августом, и этот принцип всегда будет оставаться в силе. После 23 г. до н. э. его главенство во многих отношениях стало скорее более, чем менее, явным и получило название второго «урегулирования» Августа. И хотя такие титулы, как «царь» или «диктатор», старались не использовать, господство Августа было столь же очевидным и, судя по всем признакам, могло стать столь же постоянным, как и господство Юлия Цезаря в 44 г. до н. э.
Соперники и заговоры
В какой-то момент во второй половине 23 г. до н. э. Агриппа покинул Рим и отправился в Восточное Средиземноморье. Он получил проконсульский империй, возможно, сроком на пять лет. Менее понятно, был ли ему дан какой-то особый приказ, и если да, то в чем он заключался, хотя очевидно, что он включал в себя несение ответственности за императорскую провинцию Сирию. Однако Агриппа не поехал туда, но вместо этого обосновался на острове Лесбос, который обыкновенно находился под управлением проконсула Азии, и оттуда осуществлял общий надзор над остальной территорией. Возможно, он выступал в качестве представителя Августа и принимал посольства общин как из сенаторских, так и из императорских провинций, тем самым сэкономив Августу время. Парфянский царь тогда был обеспокоен тем, что его соперник проживает на территории Римской империи, и это повысило напряженность на границе. Существовала вероятность того, что парфяне начнут вторжение, как они уже делали в 41–40 гг. до н. э., и стоило найти кого-то, кто мог бы скоординировать ответные меры. Назначение Агриппы само по себе было сигналом готовности, и не исключено, что одного этого оказалось достаточно, чтобы удержать парфянского царя от открытой агрессии.[450]
В то время ходили слухи, что за этим стояло нечто большее. Говорили о соперничестве между 19-летним Марцеллом и 40-летним Агриппой. Считали, что либо старший позавидовал молодому, которому Август выказывал свое расположение и который, возможно, являлся его племянником, либо что он великодушно решил не стоять у него на пути. Вероятно, их отношения в самом деле были немного натянутыми. Агриппа отличался вспыльчивостью, и временами с ним бывало весьма трудно. Он уже мог похвастаться длинной чередой побед и выполненных общественных работ, а сейчас находился в том возрасте, когда римляне обычно достигали пика своей карьеры. Марцелл был молод, и, возможно, новое возвышение вскружило ему голову. Есть намеки на то, что его суждения и речи иногда вызывали вопросы. Впрочем, могущественные люди всегда привлекали клиентов и прихлебателей, надеявшихся извлечь выгоду от связи с ними, и вполне возможно, что некоторые из них считали полезным уменьшить престиж того, кто, как им казалось, был равен их патрону или превосходил его.[451]
Вряд ли за этим стояло что-то серьезное, а все рассказы об их ожесточенном соперничестве или преувеличены или попросту выдуманы. Более чем вероятно, что Август всегда планировал отправлять Агриппу в провинции в тех случаях, когда сам возвращался в Рим, и один из них всегда трудился бы, чтобы обеспечить империи стабильность, безопасность и постоянный поток доходов. Менее десяти лет прошло с тех пор, как из Восточного Средиземноморья было выжато все до капли, сначала – чтобы оплачивать кампании Антония, а затем – чтобы финансировать победоносную армию Цезаря. Даже хотя парфянская угроза оказалась воображаемой, все равно предстояло сделать очень многое, чтобы регион продолжал восстанавливаться и оставался под эффективным контролем. Вероятно, из-за болезни Цезаря отъезд пришлось отложить, и только после того, как он поправился, его главный соратник отправился на выполнение очередного прозаического и непопулярного задания. Слухи продолжались, но они вряд ли повлияли на принятие каких-либо серьезных решений.
Цезарь Август был здоров и продолжал наслаждаться прекрасным самочувствием даже несмотря на нехватку продовольствия, вспышки чумы и прочие природные катастрофы, разорившие Италию и даже сам Рим. Ближе к концу года заболел Марцелл. Один из источников утверждает, что его симптомы напоминали те, от которых страдал Август, однако, учитывая, что эпидемия все еще свирепствовала, вполне могло быть, что он стал жертвой чумы (или какой-нибудь другой болезни). К нему вызвали Антония Музу в надежде, что тот сможет сотворить чудо и поставить его на ноги, как когда-то его дядю. Но на сей раз он потерпел неудачу. Марцелл умер, оставив 16-летнюю Юлию вдовой. В этом кратковременном браке между двумя двоюродными родственниками-подростками детей не было.[452]
Позже пошли слухи о злом умысле, и стали поговаривать, что смерть наступила не вследствие естественных причин, а в результате воздействия яда, и что убийство было спланировано, если даже не осуществлено, Ливией. Несмотря на то, что невозможно доказать, что Марцелл не был убит, это все же крайне маловероятно. Во время чумы многие умирают преждевременно, и знаменитости – не исключение; даже в обычное время молодые люди в Риме могли заболеть и умереть. В городе, где проживало около миллиона человек и куда постоянно прибывали товары и люди со всего света, микробы активно распространялись и приводили к новым жертвам. Скорее всего, Марцелл умер от естественных причин. В тот момент его смерть была не особенно выгодной для любого из потенциальных соперников. Принцепс демонстрировал все признаки отличного здоровья, и, учитывая его отказ назначить Марцелла преемником, было весьма маловероятно, что теперь, когда его племянник выбыл из игры, он захочет оказать эту милость Тиберию или кому-то еще.[453]
Был большой общественный траур. После похорон прах Марцелла перенесли в Мавзолей Августа на Марсовом поле, и это стало первым захоронением в этом пока еще недостроенном здании. В память о сыне Октавия построила публичную библиотеку. Август внес свою лепту, назвав театром Марцелла каменный театр, строительство которого началось (или, по крайней мере, планировалось) при Юлии Цезаре, а теперь близилось к завершению. Проперций (III. 18) посвятил его памяти поэму, в которой вспоминал праздник, где тот председательствовал, и навесы, призванные защитить толпу от солнца. Спустя несколько лет Вергилий описал, как его герой Эней спустился в загробный мир и увидел там образы великих римлян будущего, которые пока еще не родились и не имеют тел. Среди них он заметил юношу «дивной красы» и почувствовал грусть из-за того, что «ночь печальною тенью» накрыла его так рано. Проводник объяснил ему, что это Марцелл и что
Юношу явят земле на мгновенье су́дьбы – и дольше Жить не позволят ему. Показалось бы слишком могучим Племя римлян богам, если б этот их дар сохранило. Много стенаний и слез вослед ему с Марсова поля Город великий пошлет! И какое узришь погребенье Ты, Тибери́н, когда воды помчишь мимо свежей могилы! Предков латинских сердца вознести такою надеждой Больше не сможет никто из рожденных от крови троянской, Больше таких не взрастит себе во славу питомцев Ромулов край. Но увы! Ни к чему благочестье и верность, Мощная длань ни к чему. От него уйти невредимо Враг ни один бы не мог, пусть бы юноша пешим сражался, Пусть бы шпоры вонзал в бока скакуна боевого.[454]
Стихийные бедствия продолжались и в 22 г. до н. э., но Август по-прежнему пребывал в добром здравии. Были избраны два новых консула знатного рода, по возможности без каких-либо различий в личностном плане, а из-за постоянной нехватки продовольствия к принцепсу обращались с призывами, чтобы он принял меры, как это сделал Помпей Великий во время подобного кризиса в 56 г. до н. э. Цезарь Август отказался от дополнительных полномочий и титулов, однако решением проблемы занялся. После того, как он неофициальным образом оказал давление на тех, кто держал у себя зерно и ждал, пока цены достигнут максимума, оно было выпущено на рынок, и наступило кратковременное облегчение. На будущее решили ежегодно назначать двух преториев префектами по надзору за поставками зерна в город.[455]
Август умел добиваться результатов. Если бы он не вмешивался, то вялость, присущая сенатскому режиму на протяжении вот уже многих лет, могла бы снова проявиться. Многие чувствовали неловкость из-за того, что он ушел с поста консула и отказывался принимать другие магистратуры. Некоторые требовали, чтобы он стал цензором или принял пожизненные цензорские полномочия. А однажды толпа, настроенная самым решительным образом, окружила сенат, закрыла двери курии и начала угрожать, что подожжет ее вместе с сенаторами, если те сейчас же не назначат Августа диктатором. Возможно, тогда же большой группе людей удалось захватить настоящие фасции или изготовить нечто подобное, и пойти с ними к Цезарю, неся 24 штуки, т. е. столько, сколько полагалось диктатору.
Император Цезарь Август, сын божественного Юлия, произнес речь, в которой отклонил предлагаемые почести и на все последующие предложения такого рода отвечал тем же образом. Однако толпа настаивала, так что ему даже пришлось разыграть перед нею целое представление, в отчаянии разодрав на себе одежды. В последующие годы он хвастался, что дважды отказался от диктатуры, и это было весьма похоже на то, как повел себя Юлий Цезарь на Луперкалиях, причем интересно, что некоторые ученые, сомневающиеся в искренности последнего, в отношении Августа таких сомнений не высказывают. Точно так же ведутся споры относительно того, были ли эти демонстрации заранее отрепетированы, но, как правило, их считают более или менее спонтанными. По крайней мере, подобные выступления являлись важным напоминанием о том, что Августу приходилось считаться с мнением не только сенаторов и всадников. Значение имела не только элита, и сохранить долговременную стабильность удавалось лишь при условии, что и другие слои населения будут довольны. В этом случае достаточно было показать, что принцепс продолжает заниматься служением государству и урегулированием кризисов. Народ заверили, что его уход с поста консула вовсе не означает отставку вообще или желание сосредоточиться исключительно на управлении провинциями. Вместо этого он использовал имевшуюся власть, чтобы делать то, что в его силах.[456]
Кроме того, в качестве очередной демонстрации возвращения к традиционному устройству были избраны два цензора. Одним из них стал Мунаций Планк, чья репутация побуждала воспринимать его назначение на должность блюстителя нравов с известной долей иронии, а другим – тот, кто пережил проскрипции 43 г. до н. э.[457] Срок их службы прошел не слишком удачно, а однажды, когда они проводили одну церемонию, под ними обрушился помост. Впрочем, Дион Кассий отмечает, что Август сам исполнял бо́льшую часть обязанностей, входивших в компетенцию цензоров. Во время нехватки продовольствия многие государственные праздники были отменены, а те, которых это не коснулось, отмечались в более скромном масштабе. Ввели ограничения на суммы, затрачиваемые на праздники, а магистратам, ответственным за их проведение, было запрещено расходовать больше средств, чем их коллеги. Гладиаторские бои проводились лишь с официального разрешения сената и максимум два раза в год, причем в каждом бою могло участвовать не более 120 гладиаторов. Были приняты и другие меры в духе цензорской традиции пресечения неподобающего поведения и ограничения роскоши. Сыновьям и внукам сенаторов (до тех пор, пока они были достаточно богаты, чтобы быть всадниками) запретили выступать на сцене, хотя, когда на играх председательствовал Марцелл, Август это разрешал. Некоторые меры проводились в форме законов, якобы предложенных кем-то другим, но было ясно, что за ними стоит Август (Dio Cass. LIV. 2. 1–3. 1).
Такой характер правления для многих казался обнадеживающим, но в первые месяцы 22 г. до н. э. вопрос о его власти и статусе возник вновь в связи с гораздо менее приятными обстоятельствами. Первым оказался процесс Марка Прима, который недавно вернулся из сенаторской провинции Македония, где служил в качестве проконсула. Это была одна из немногих таких провинций, где все еще стояли легионные части, и Прим использовал свою армию для ведения войны, а также чтобы добиться славы и обогатиться добычей. Теперь его привлекли к суду на основании закона об оскорблении величия, который касался действий, считавшихся наносящими ущерб репутации римского народа. И Сулла, и Юлий Цезарь в свое время подтвердили законы, согласно которым наместнику запрещалось использовать армию за пределами провинции без разрешения сената. В данном случае одним из народов, на которые напал Прим, были одрисы – племя, несколько лет назад побежденное Крассом и получившее от него после капитуляции статус союзников. Если бы Красс был жив, то вполне возможно, что он поддержал бы одрисов в их требованиях правовой защиты, поскольку впоследствии победитель обычно становился патроном поверженного врага. Не исключено, что и другие проявили интерес к этому делу и помогали осуществлять судебное разбирательство. Частное лицо или община, не наделенная правами римского гражданства, не могли самостоятельно возбудить дело в римском суде и потому нуждались в представителе.
Прима защищал сенатор, который, по общему мнению, был порядочным человеком и находился в милости у Августа. Его звали Мурена, хотя в источниках встречаются различные варианты написания его имени – Лициний Мурена или Варрон Мурена. Возможно, он состоял в родстве с человеком, который умер до или вскоре после вступления в должность консула 23 г. до н. э., хотя степень этого родства установить сложно. Его родная или сводная сестра Теренция была замужем за Меценатом, а другой родственник – Гай Прокулей – принадлежал к числу близких друзей Августа. Причины подозревать Мурену во враждебности к Августу отсутствовали, так что, по-видимому, его единственной заботой как главного защитника – а в поддержку Прима выступили еще и другие – было добиться оправдания клиента. Достаточно почитать речи Цицерона, чтобы увидеть, с какой готовностью римские адвокаты искажали действительность.
Не вызывало сомнений, что Прим напал на одрисов или что это племя официально считалось союзным римскому народу. Возможно, защита утверждала, что это ложь и что племя замышляло или совершило некие враждебные действия, за что и было наказано, – Юлий Цезарь некогда предложил похожее оправдание для нападения на германские племена во время перемирия. Но Прим зашел еще дальше, утверждая, что ему дали разрешение – возможно, даже прямые указания начать атаку. Дион Кассий говорит, что показания разнились. Сначала он уверял, что это Август дал ему такое поручение, а потом вдруг сказал, что это сделал Марцелл. Вероятно, он имел в виду, что Марцелл передал ему намек или прямое указание от Августа.[458]
Это вызвало потрясение по многим причинам – не в последнюю очередь потому, что из его показаний следовало, будто проконсулу может приказывать или рекомендовать что-либо сделать подросток, сам лишь недавно допущенный в сенат. Это напоминало первые годы правления триумвиров или даже монархию, когда ни один магистрат или наместник не обладал независимостью и вынужден был выполнять приказы правителя или людей из его ближайшего окружения. Подобная картина весьма отличалась от того образа, укрепления которого желал Август в 27 г. до н. э. или когда недавно сложил с себя консульство и в театральной манере отказался от диктатуры.
Марцелл был мертв и не мог дать показания. Цезаря Августа вызывать в суд не стали, поскольку никто не хотел бросать вызов его авторитету. Мурена и Прим надеялись, что достаточно будет простого упоминания имени принцепса, чтобы замутить воду и способствовать оправданию наместника. В прошлом римские суды часто оказывались не в состоянии осудить тех, чья вина не вызывала сомнений, и сейчас, возможно, многие присяжные испытывали расположение к Приму или готовы были проявить снисходительность в обмен на обещание будущей дружбы и благосклонности.
Август явился в суд, несмотря на то, что никто не осмеливался или не хотел просить, чтобы он пришел. Он ясно дал понять, что готов дать показания, а когда председательствующий претор спросил, действительно ли он давал Приму такое поручение, как тот утверждал, принцепс ответил отрицательно. Потом его стал допрашивать Мурена, который к этому времени все больше впадал в отчаяние из-за того, что присутствие и репутация принцепса способствовали тому, чтобы оказывать давление на его клиента. Бесспорно, оба пытались избежать этого, и вскоре смесь гнева и страха заставила защитника перейти на агрессивный и оскорбительный тон, обычный в римских судах. Август оставался раздражающе невозмутимым. Когда его спросили, по какой причине он здесь и кто его вызвал, принцепс лаконично ответил: «Res publica».
Прима признали виновным, хотя многие присяжные проголосовали за его оправдание. Скорее всего, они поступили так из-за своих связей с обвиняемым, хотя, возможно, некоторые из них были просто раздосадованы вмешательством Августа в судебный процесс. Невозможно установить, правду ли сказал принцепс, а если да, то всю ли правду или он только избегал прямой лжи, используя осторожные, вводящие в заблуждение формулировки, подобно многим современным политикам. То, что он действительно хотел нападения на одрисов и устроил его столь грубым способом, кажется маловероятным. Тем не менее есть указания на то, что иногда он бывал разочарован в суждениях и поведении Марцелла, и это дает некоторые основания полагать, что его племянник в самом деле мог что-то неосторожно сказать Приму.[459]
В то время как многие восхищались спокойным и полным достоинства вмешательством Августа, по крайней мере, некоторые подозревали обман. Тот факт, что Прим уверял, будто получил приказ и ждал, что ему поверят, лишь подчеркивал, что всемогущество принцепса вопреки создаваемому им республиканскому фасаду – реальность, а это было весьма вредной тенденцией независимо от обстоятельств дела. Разумеется, Мурена был в бешенстве, а спустя несколько месяцев его назвали в числе заговорщиков, готовивших покушение на Августа. Разговоров о подобных заговорах не звучало со времен попытки Лепида организовать государственный переворот после битвы при Акции. Руководил заговором Фанний Цепион, считавшийся человеком с сомнительной репутацией, хотя следует ли это понимать в том смысле, что он придерживался республиканских взглядов, сказать сложно – быть может, он больше походил на Катилину, чем на Брута.
Цели заговорщиков столь же неясны, сколь и их личности, но большинство явно было сенаторами или происходило из сенаторских семей. Возможно, они надеялись убить Цезаря Августа и восстановить традиционную систему правления так же, как «Освободители» в 44 г. до н. э. Даже если дело обстояло таким образом, то они, подобно Бруту, Кассию и прочим, могли также стремиться к личной славе и политической выгоде в будущем. С одной стороны, не исключено, что они намеревались избавиться от «тирана» и заменить его другим из числа своих. Если все и впрямь обстояло именно так, то их дело далеко не продвинулось. Юлий Цезарь предпринимал недостаточные меры предосторожности, чтобы защитить себя. В распоряжении Цезаря Августа находились преторианцы и другие телохранители, однако помимо этого у него еще была менее заметная, но зато весьма эффективная сеть шпионов и осведомителей, поскольку он не хотел повторить судьбу дяди.
Были выдвинуты обвинения, и заговорщики бежали еще до того, как начались судебные процессы, а может, и вскоре после их начала. Их отсутствие не помешало разбирательству дел, а в качестве одного из обвинителей выступил Тиберий. Обвинение вообще было занятием молодежи, что давало вступающим в жизнь нобилям возможность привлечь к себе внимание общественности на раннем этапе карьеры. Обыкновенно побег расценивался как признание вины. Кроме того, это было одной из привилегий нобилитета непосредственно перед или сразу после осуждения – в прошлом многие забирали свое движимое имущество и удалялись в изгнание в союзный город, где жили в комфортабельных условиях. Это означало потерю гражданских прав[460] и конец карьеры, но зато помогало избежать смертного приговора.
Цепиону, Мурене и прочим отказали в этом традиционном снисхождении. За ними послали солдат – предположительно преторианцев, – и заговорщики были схвачены и казнены. Отец одного из казненных впоследствии похвалил раба, который пытался защитить его сына, и публично казнил другого, который его предал. Говорят, жена Мецената предупредила Мурену о том, какая судьба может их ожидать. Поскольку ходили слухи о том, что у нее давняя интрижка с Августом, непонятно, кто был ее источником – муж или принцепс. По слухам, Август вел себя сдержанно по отношению к старому другу, но, учитывая, что влияние Мецената в основном носило тайный характер, судить о справедливости этого утверждения трудно. Вероятно, в конечном счете это было не более чем сплетней, и Меценат, насколько мы можем судить, оставался близок к Августу.
Историк Дион Кассий сетовал, что после победы Августа в гражданской войне стало труднее подробно и последовательно излагать события, поскольку многие ключевые решения принимались в частном порядке и не записывались, тогда как многое из того, что происходило на публике, представляло собой лишь пустые церемонии. Спустя столетие император Домициан жаловался, что единственный способ доказать подлинность заговора – это пасть его жертвой. Однако каковы бы ни были детали, не похоже, чтобы заговор 22 г. до н. э. являлся вымыслом. Попытки ученых передвинуть его и процесс Прима на год назад и рассматривать их как причины, побудившие Августа отказаться от консульства, неубедительны. Логичнее предположить, что Мурена и Цепион действовали уже после этого, когда власть принцепса стала более явной и, казалось, останется неизменной, поскольку его полномочия были личными и не привязанными к какой-либо магистратуре.[461]
В 44 г. до н. э. «Освободителей» удивило отсутствие всеобщего энтузиазма после убийства Цезаря. В 22 г. до н. э. признаков повсеместной враждебности по отношению к Августу было еще меньше, хотя давление, оказываемое на него для того, чтобы он принял диктатуру, могло вызвать у противников принцепса опасения, что его главенство вскоре станет более очевидным и постоянным. Заговор не производит впечатления хорошо организованного предприятия, и вряд ли он имел серьезные шансы на успех. Цицерон в 63 г. до н. э. вовсе не желал предоставить заговорщикам возможность жить в изгнании, и Август сделал тот же выбор. Провинции становились все более обжитыми и, соответственно, более близкими, чем при прошлых поколениях. Гражданские войны также являли немало примеров тех, кто бежал от обвинений в Риме, а затем возвращался туда как сторонник того или иного претендента на власть. Август не хотел рисковать и, возможно, таким образом делал предупреждение тем, кто замышлял на него нападение. Это было напоминанием о том, что именно он в свое время издавал приказы о проскрипциях и многочисленных казнях, и лишь от него зависело, когда их прекратить. Цезарь Август обладал гораздо большей властью, чем кто-либо иной в государстве, и не собирался от нее отказываться. То, что он делал акцент на законности и возвращении к традиции, несколько смягчало это обстоятельство, но отнюдь его не скрывало.
Август продолжал поддерживать мир в Риме и провинциях. Некоторым представителям знати была ненавистна сама мысль о необходимости этого, но тем не менее они мирились с существующим положением вещей. Возможно, кто-то из них и возмущался публичным заявлением о победе и последующим празднованием поражения и казни заговорщиков, но большинство населения считало иначе. Цезарь Август оставался весьма популярным, и многие боялись последствий, которые могла вызвать его смерть от болезни или вследствие убийства. Однако в данный момент режим находился в безопасности, даже несмотря на то, что после смерти Марцелла надо было искать на будущее кого-то другого.
XV Орлы
Я заставил парфян вернуть мне трофеи и значки, захваченные у трех римских армий, и обратиться к народу римскому с мольбой о дружбе.
Деяния божественного Августа. 29. Пер. А. Л. Смышляева
Фраат, преклонивши колени смиренно,
Цезаря власть над собою признал.
Гораций. Письма. I. 12. 27–28. Пер. Н. С. Гинцбурга
Цезарь Август провел менее двух лет в самом Риме или поблизости от него, прежде чем отправиться в очередную поездку по провинциям. Чередование посещений Рима с более длительными периодами пребывания в провинциях оставалось его привычкой на протяжении большей части жизни. Он гораздо чаще отсутствовал в городе, нежели находился там, и таким образом созданный им режим в значительной степени развивался в его отсутствие. В течение многих лет никто из его последователей столько не путешествовал – впервые в этом отношении с ним сравнялся только Адриан. На протяжении своей жизни Август посетил почти все провинции империи. В 22 г. до н. э. он впервые приехал на Сицилию – самую старую из заморских провинций и не относившуюся к тем, которые были переданы ему. Вероятность конфликта с сенаторским проконсулом, по всей видимости, или вовсе отсутствовала, или была ничтожно мала, но поскольку Август обладал высшим империем, наместник не мог воспрепятствовать ему в чем-либо.
Сицилия представляла собой важный источник зерна для Рима, и недавно возложенная на Августа обязанность прекратить голод в городе, несомненно, давала повод для посещения этого острова, но, возможно, в этом и не было необходимости. В последующие годы Август и его преемники издали письменные распоряжения (mandata), касавшиеся как проконсулов, которые отправлялись в сенаторские провинции, так и их собственных легатов, выезжавших в императорские провинции. Вероятно, он так уже делал – похоже, что защита Прима, осуществлявшаяся Муреной, основывалась скорее на утверждении, что существовали какие-то дополнительные неофициальные распоряжения, чем на том, что вообще никаких указаний не было. Никто никогда не ставил под сомнение право общин, находящихся на территории сенаторских провинций, обращаться к Августу или просить его вынести решение на основании такого рода ходатайств, так как это уже было в порядке вещей. Годичный срок службы быстро стал стандартным для проконсулов, поскольку принцепсу было и проще, и удобнее создать основные прецеденты и заниматься уже более серьезными проблемами или теми, которые имели отношение к другим провинциям. Цезарь Август обладал авторитетом и властью везде, где бы он ни находился, и решал те вопросы, которые не относились к сфере компетенции наместников. Тем не менее, работа находилась и для последних – они занимались отправлением правосудия и принимали решения на местном уровне.[462]
В этом случае у Августа было мало возможностей начать работу, прежде чем его призвали вернуться в Рим. В его отсутствие центуриатные комиции выбрали его в качестве второго консула на следующий год, хотя он и не выставлял своей кандидатуры, а затем отказались выбирать кого-либо еще. Однако принцепс не поддался давлению и не стал возвращаться в Рим, чтобы восстановить порядок. В «Деяниях» он утверждал, что дважды отказался от диктатуры, и, возможно, это как раз и был второй случай. 1 января 21 г. до н. э. в должность вступил только один консул и, когда он созвал народное собрание, чтобы выбрать коллегу, собрание сорвалось из-за беспорядков, организованных двумя соперниками, претендующими на этот пост. Цезарь Август все еще отказывался возвращаться и вместо этого вызвал непокорных кандидатов на Сицилию. Там оба они получили предупреждение и были отстранены от участия в следующих выборах. Однако это не помешало возобновлению беспорядков, но в конце концов одного из них избрали, и таким образом вопрос был решен.[463]
Август оставался на Сицилии всю зиму 22/21 гг. до н. э., это было его первым посещением данной провинции со времен войны с Секстом Помпеем. Юлий Цезарь предоставил сицилийцам латинское право, и позднее им пришлось дорого заплатить за то, что в те годы они поддержали не ту сторону. В 36 г. до н. э. молодой Цезарь вторгся на Сицилию, разграбил города, конфисковал их земли, казнил множество знатных граждан и, возможно, лишил их латинского права. Одним из его сторонников, получивших в награду обширные владения на острове, стал Агриппа. В более долгосрочной перспективе наказание бывших врагов было менее важно, чем восстановление стабильности и процветания сицилийских общин. Хотя большую долю зерна и других культур, кормивших Италию и Рим, теперь поставляли Египет и Северная Африка, вклад Сицилии тем не менее оставался значительным. Август основал шесть новых колоний, включая Сиракузы, Катину и Панорм (современные Катания и Палермо соответственно). Все это были уже давно существовавшие города со смешанным населением из местных жителей, отставных ветеранов и, возможно, гражданских поселенцев. Некоторым другим общинам было предоставлено латинское право, но так было не везде. Принцепс лично приказал развернуть обширное строительство в Сиракузах и Катине, а, возможно, также и в других городах, чтобы они выглядели величественно и по-римски. Местная элита, естественно, последовала его примеру, и города обзавелись амфитеатрами, арками, базиликами и храмами.[464]
Наибольшую выгоду и быстрое процветание торговли от такого развития получили прибрежные города, особенно те, которые были расположены на северном и восточном побережье и имели удобный доступ к Италии. Изначально многие из них были греческими колониями – так, Сиракузы являлись одним из величайших городов эллинистического мира, и прежде чем стать союзником, а затем врагом и, наконец, побежденным подданным Римской республики, они отразили вторжение афинян и сражались с Карфагеном. Со временем Сицилия стала восприниматься почти как часть Италии и в какой-то момент оказалась одной из двух провинций, для посещения которых сенаторам не нужно было запрашивать разрешение императора. Однако тот факт, что она стала римской или италийской, вовсе не означал отказа от греческого языка или культуры. Все существующие культы и обычаи сохранились, и хотя некоторые старые здания были заменены, другие отремонтированы или восстановлены и стали выглядеть не хуже новых. Сицилия оставалась частью Великой Греции, так что и Августу, и остальным казалось вполне естественным начинать с нее путешествие по грекоязычным провинциям.[465]
Кесарю – кесарево
Август посещал Грецию за несколько месяцев до убийства Цезаря, затем во время битвы при Филиппах, а потом еще до и после Акция, когда он отправился также в Азию, Сирию и Египет. В целом регион продемонстрировал последовательную верность Риму, и в результате трижды оказывался на стороне проигравших в гражданской войне. Спустя 10 лет после Акция никто не ставил под сомнение превосходство Цезаря Августа, а республиканская ширма, которая была так важна для римской элиты, не имела большого значения для провинциалов, поскольку они и так с самого начала воспринимали его как монарха. Имя Цезаря уже было хорошо известно во всей империи. По-гречески Август именовался Севастом, т. е. почтенным или величественным, и его образ вскоре стал более распространенным, чем изображение любого другого человека. Местные монетные дворы чеканили монеты с изображением его головы или символов его власти, обычно еще вместе с именем и титулом. Вскоре почти все золотые и серебряные монеты стали выпускаться подконтрольными Риму дворами, но зато процветала чеканка местных бронзовых монет. Римскую систему мер и весов приняли скорее добровольно, нежели под прямым давлением, поскольку она была очень удобной – не в последнюю очередь для сбора налогов и торговли. На Востоке серебряный денарий назывался драхмой, но везде, кроме Египта, сохранившего свою систему, это была одна и та же монета одного и того же достоинства.[466]
Поколением позже, когда встал вопрос о том, подобает ли иудеям платить налоги римлянам, Иисус велел тем, кто его об этом спрашивал, принести серебряную монету, каковые использовались для уплаты налогов, и спросил их: «Чье это изображение и надпись?» Ему ответили: «Кесаревы». Тогда он сказал им: «Отдайте кесарю кесарево, а Богу – Богово». Учитывая количество денег, выпущенных за всю долгую жизнь Августа, более чем вероятно, что на монете был именно его портрет, а не Тиберия. Что еще важнее, автор Евангелия мог специально рассказать эту знаменитую историю, зная, что любой читатель сразу поймет, что речь идет о монете с изображением императора и что последнее будет воспринято как символ его власти и могущества.[467]
Большей части провинциалов Цезарь Август был известен только по имени или по изображениям, а вживую его мало кто видел. В тексте папируса, найденного в деревне около озера Моэрис в Египте и относящегося к концу 26 г. до н. э., зафиксирован факт сдачи в аренду на десять месяцев «рыжей коровы по имени Тайрис». Документ датирован «пятым годом владычества Цезаря, сына божественного». Египетская традиция вела летоисчисление по времени правления монархов, а иногда и их жен, так что время Августа началось с концом режима Клеопатры, каковой по соображениям административного удобства был официально продлен на несколько дней после ее смерти. Поэтому когда в 30 г. до н. э. люди зажгли масляные светильники на улицах Оксиринха и поклялись исполнять свой долг, это событие датировалось первым годом правления Цезаря, а прошлый год был двадцать седьмым и одновременно седьмым, поскольку являлся двадцать седьмым с начала правления Клеопатры и седьмым с того момента, как ее сын Цезарион стал ее соправителем.
Условия сделки прописаны в документе по-гречески, хотя корова принадлежала человеку, которого звали Помпеем и который, скорее всего, был римским гражданином. От его имени сделку заключал один из его рабов. Человека, который брал напрокат животное, звали Пап, и то, как он пишет некоторые греческие слова, явно свидетельствует, что его родной язык – египетский. Римлянин – возможно, землевладелец крупного или скромного масштаба, его раб и коренной египтянин, – подобный состав участников сделки указывает на то, что население в провинции было смешанным. В Египте римляне были просто новой оккупационной властью, пришедшей на смену грекам и другим иноземцам, которые управляли страной в прошлом. Из века в век на этой древней земле люди жили, зажигали светильники и занимались животноводством. Предмет сделки – одна-единственная корова, хотя, учитывая срок аренды, Пап, вероятно, надеялся, что у нее будет потомство и теленок достанется ему. За аренду он заплатил зерном и заявил, что «я верну корову в целости и сохранности, а если не верну, то заплачу из собственных средств сто восемьдесят семь драхм серебром», и в качестве залога оставил свое имущество.[468]
Через некоторое время использование имени Цезаря как части датировки, и его почти повсеместное присутствие на общественных памятниках и на монетах, несомненно, стало обычным и ничем не примечательным делом, подобно тому, как в наше время никто не задумывается о значении символов и легенд, встречающихся на валюте. Подобная известность является показателем успеха, но не менее важна и сама скорость, с которой происходили перемены. Долгое время подавляющее большинство населения восточных провинций воспринимало римскую власть как неизбежную реальность. Благодаря тому, что эта власть ассоциировалась с одним правителем, а не с постоянно сменяющими друг друга магистратами, ее было легче понять, и даже можно было использовать в личных или общинных интересах. В Евангелии от Матфея спрашивающие с готовностью признают связь между монетами и налогообложением с одной стороны, и императором – с другой, хотя в техническом смысле это было не так. Налоги выплачивались римскому государству и поступали в казну, а не напрямую Августу или его наследникам. Но для провинциалов человек, изображенный на монете, являлся главой государства, а потому отождествление одного с другим было вполне естественным. Поскольку же принцепс прямо или косвенно распоряжался государственными доходами, это предположение по существу было верным, несмотря на правовые механизмы, предназначенные для сокрытия этого факта. Опять же, население империи воспринимало Августа как монарха и либо не знало, либо не придавало значения тому, что в Риме всячески избегали таких понятий, как царь или диктатор.
Так как власть, довлевшая их миру, принадлежала верховному владыке, вполне естественно, что жители империи искали его благосклонности. Было широко распространено открытое почитание Августа в той или иной местности. Так, в Афинах вскоре после 27 г. до н. э. городской магистрат посвятил ему новое здание на Акрополе. По-видимому, это был моноптер – круглая колоннада, в данном случае из девяти колонн, – окружавшая алтарь, воздвигнутый «народом богине Роме и Цезарю Августу». С 29 г. до н. э. это была единственная разрешенная Августом формулировка,[469] так как он позволял совершать культовые подношения себе лишь в том случае, если они делались не только ему, но и самой богине Роме. Примерно в то же время совет города Милета установил алтарь, посвященный Роме и Августу, во дворе того места, где проходили собрания. Еще одна надпись – из Эфеса – повествует о целом ряде обычных гражданских обязанностей, и при этом упоминается, что один гражданин поставил статую «Севаста» и посвятил ему храм. Построить что-то в этом роде означало почтить принцепса. Кроме того, это давало отличный повод написать Августу или отправить к нему посольство с сообщением о том, что было сделано, и, в свою очередь, что-нибудь у него попросить.[470]
Самым эффективным способом добиться внимания принцепса и получить благоприятный ответ на просьбу было отправиться к нему на аудиенцию. В 29 г. до н. э. географ Страбон находился на борту торгового судна, которое встало на якорь у рыбацкой деревни Гиарос – крошечного поселения на безвестном греческом острове. Один из рыбаков поднялся на борт и сказал, что он является послом от всей общины и надеется увидеть Цезаря, чтобы просить его об облегчении подати, поскольку «они должны платить сто пятьдесят драхм, хотя только с трудом могли уплачивать сто драхм». Корабль доставил этого человека в Коринф, где в это время на пути в Италию остановился Август, чтобы отпраздновать тройной триумф, но мы так и не знаем, получил ли посол аудиенцию и сократилась ли подать. Страбон рассказывает эту историю лишь для того, чтобы показать бедность Гиароса и других греческих островов, иначе мы бы о них так и не услышали. Хотя египетская драхма имела чуть меньшую ценность, сумма, выплачиваемая местными жителями в качестве налога, была меньше, чем цена «одной рыжей коровы, чье имя – Тайрис». Этот вопрос по понятным причинам был крайне важен для сельских жителей, пытавшихся выжить в столь бедном регионе. Очевидно, они считали и возможным, и целесообразным довести эту проблему до сведения Августа. Указанный случай дает представление о сотнях, возможно, тысячах просителей, которые каждый год искали встречи с принцепсом или с кем-то вроде Агриппы, кто мог его замещать (Strabo. Geogr. X. 5. 3).
Когда нужно было добиться внимания и благосклонности принцепса, большие и значительные города, а также состоятельные частные лица неизбежно находились в более выгодном положении, чем жители рыбацкой деревушки, но это не мешало последним пытаться получить у него аудиенцию. Однако иногда более заметные города привлекали к себе нежелательное внимание. Так, Афины проявляли неуместный энтузиазм в отношении Брута и Кассия и радушно принимали Антония и Клеопатру в 32–31 гг. до н. э., а поэтому жители города понимали, что не смогут рассчитывать на расположение их победоносного врага. Как и многие другие города, Афины столкнулись с требованием предоставить деньги и ресурсы для финансирования военных кампаний Цезаря после Акция, и необходимость продемонстрировать лояльность победителю подтолкнула их к быстрому сооружению монументов в его честь.
Известные греческие города имели определенные преимущества, так как все римские нобили глубоко почитали их историю и культурные достижения. Когда Афины поддержали Митридата Понтийского в войне против Рима и были захвачены Суллой, город подвергся ужасному разграблению. Однако его последствия оказались менее суровыми из-за славного прошлого Афин, и Сулла сказал, что пощадит живущих ради мертвых, имея в виду их великих предков. Афины продолжали процветать, но платой за это стало превращение их в некое подобие музея прошлого, поскольку приезжавшие римские нобили платили за статуи или монументы. Как обычно, Август и его окружение последовали традиции, но сделали это с куда бо́льшим размахом. Агриппа вскоре начал строительство большого Одеона – крытого театра в самом центре древней Агоры, т. е. рыночной площади. Театр отличался огромным размером и обилием украшений. Крышу такой величины, не поддерживаемую колоннами, можно было построить лишь с использованием римских технологий и бетона, являвшегося римским же изобретением. Таким образом, традиционная греческая музыка и драма, а также формальная декламация торжественных речей на латыни превратились в памятник римским достижениям и, к вящей славе принцепса и его помощников, их имена были выбиты на здании, а изображения – выставлены на всеобщее обозрение. В какой-то момент начались работы на новой рыночной площади, а это означало, что обычная торговля также будет продолжаться в окружении символики Цезаря.[471]
Восхищаясь эллинистическим прошлым – или, по крайней мере, тем его вариантом, который отвечал их потребностям и притязаниям на звание наследников греческой цивилизации, – римляне также с пониманием и доверием относились к институтам города-государства, и для них было естественно и удобно оставлять управление и большую часть повседневных дел на попечение самих местных. Во всяком случае, такое положение дел получило большее развитие при Августе, чем в последние годы республики. Относительно быстро публиканы перестали играть ведущую роль во взимании налогов и поборов с провинций. Ответственность за это перешла от римских подрядчиков к городам и другим поселениям в каждой области. Больше всего от этого выиграла местная знать – люди, обладавшие достаточным влиянием и богатством, чтобы получить должности в своих общинах, каковые они впоследствии могли отправлять со значительной долей самостоятельности. Как и на Сицилии, во всех провинциях осуществлялись строительные проекты, которые оплачивались на деньги местных, а также за счет даров Августа и его соратников.
Богатые и знатные рассчитывали на почести и удерживали власть в своих городах, но существовала традиция, согласно которой взамен они должны были за свой счет обеспечивать благосостояние города, оплачивая проведение праздников и развлечений или сооружая долговечные памятники. По существу это была та же идеология, которая обусловливала политическую борьбу в самом Риме, только меньшего масштаба. В Риме ее ограничивала непомерная щедрость и авторитет принцепса; в провинциях же конкуренция не представляла для него угрозы и активно поощрялась. При Цезаре Августе местные элиты во всем эллинистическом мире с энтузиазмом занимались строительством и несли сопряженные с этим расходы. Были возрождены, расширены или введены праздники и спортивные состязания, для которых специально реставрировались или строились театры и другие объекты. Актерам, музыкантам и спортсменам были предоставлены новые возможности для демонстрации своего искусства и давались награды, так как эти традиционные, истинно греческие виды деятельности расцвели с новой силой.
Наряду с ними появились новые и чуждые элементы, начиная от стиля и методов строительства до зверских зрелищ гладиаторских игр. Когда во II в. до н. э. селевкидский царь, проведший юность в Риме в качестве заложника, вернулся на родину, то попытался внедрить этот кровавый вид спорта у себя, его подданным это не понравилось, но спустя полтора века увлечение гладиаторами быстро распространилось по всему греческому миру. Одни строили амфитеатры, другие использовали собственные театры или какие-нибудь временные арены для постановки этих жестоких поединков. Во всех сферах государственной службы шла конкурентная борьба за репутацию, будь то между отдельными людьми в одной общине или между соседними поселениями. Быть городским магистратом считалось почетным, но это была весьма дорогостоящая, а иногда даже обременительная должность. Август поощрял к тратам на этих постах, предлагая не только перспективу обладания престижем на местном уровне, но и шанс заслужить его, принцепса, благосклонность, получить гражданство и возможность сделать карьеру на императорской службе.[472]
Видные представители местных элит были царями-клиентами, которые контролировали бо́льшую часть Малой Азии и территории Сирии, нежели римские наместники. Эти люди (иногда и женщины) зависели от римской поддержки, но пользовались немалой свободой действий в своих государствах и следили за местной администрацией. Некоторые из них порой даже воевали друг с другом, однако, если они не получили предварительного одобрения принцепса, это было весьма рискованно, а кроме того, они должны были сдерживать собственные амбиции и стараться не раздражать Августа. Эти царства не являлись по-настоящему независимыми и считались находящимися под властью римского народа. В любое время римляне – а на самом деле Август – могли лишить их правителей статуса. Хотя большинство этих царей имели небольшие армии, сами они не обманывались на свой счет и не думали, будто смогут противостоять военной мощи легионов.
Платили ли цари-клиенты регулярные подати Риму, остается неясным. Упоминания о дарах – притом довольно щедрых, как, например, золотые венки в честь победы империи, а также продовольствие, ресурсы и солдаты для поддержки военных кампаний Рима – весьма часто встречаются в регистрационных ведомостях; Ирод Великий, например, прислал 500 человек для участия в аравийской экспедиции Элия Галла. Некоторые ученые полагают, что эти царства были обязаны удовлетворять запросы римской стороны, а не платить регулярную дань, но возможно также, что римляне получали деньги, услуги или товары каждый год, и все это тактично именовалось дарами. В самом широком смысле положение правителей-клиентов было эквивалентно положению провинциальных наместников – с той лишь разницей, что их власть не являлась временной, хотя Август в любой момент мог их ее лишить, а кроме того, она не передавалась их наследникам автоматически – так, Ирод Великий в качестве особой привилегии получил право самостоятельно выбирать преемника, но другого такого случая мы не знаем.[473]
О карьере Ирода известно больше, чем о карьере любого другого из клиентных правителей этого времени, очевидно, что он пользовался значительной свободой действий и в то же время полностью зависел от римлян. В течение своей жизни он несколько раз бывал в Риме. Всякий раз когда Август, Агриппа или кто-нибудь другой из старших членов семьи или ее представителей, отправлялся на Восток, Ирод приезжал к нему на аудиенцию, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Благодаря этому в 20 г. до н. э. иудейский царь получил в дар новые территории, а сам примерно в это же время отправил нескольких своих сыновей получать образование в Риме. Среди царей-клиентов это было обычной практикой. В какой-то мере их дети были заложниками, но, что более важно, они получали римское образование, а поскольку они проводили большую часть времени в кругу семьи Августа, можно было сделать некоторые выводы об их характере и степени надежности. Ирод, например, считался заслуживающим доверия, но об остальных нельзя было сказать того же. Большинство дарованных ему земель часто оказывались отнятыми у другого правителя-клиента.[474]
Центральной частью царства Ирода оставались Иудея, Самария, Галилея и его родная Идумея. Там жили самаритяне и было много языческих общин, а в землях, включенных Августом в состав его государства, население тоже было смешанным. По отношению к своим иудейским подданным, особенно в Иерусалиме, царь старался показать себя ревностным иудеем. Вскоре он начал отстраивать великий Храм и позаботился о том, чтобы сделать это надлежащим образом, с использованием лучших материалов, а также нанял жрецов в качестве рабочей силы на всех участках, которые считались священными. За исключением Августа и Агриппы, Ирод был, пожалуй, самым крупным застройщиком того времени и оплачивал сооружение монументов не только в своих землях, но и в соседних провинциях. Некоторые проекты были утилитарными, как, например, строительство искусственной гавани под названием Кесария Приморская (Caesaria Maritima), поскольку природных портов вдоль побережья не было. Для строительства потребовалось огромное количество римского водонепроницаемого бетона, который делали из вулканического песка – пуццолана, добываемого в районах возле Везувия. Из него сделали блоки сорок пять на двадцать пять на тринадцать футов и опустили на морское дно так, что получился мол. Новый порт со своей обширной гаванью и складскими помещениями значительно способствовал развитию торговли и обеспечил Ироду постоянный доход от пошлин на товары и ведение коммерческой деятельности, а также облегчил ему доступ к предметам роскоши.[475]
Название «Кесария» было одним из наиболее очевидных способов польстить Цезарю Августу. Ирод основал не один город с таким названием, а недавно перестроенную столицу Самарии переименовал в Себастию.[476] Поскольку же многие колонисты являлись отставными солдатами армии Ирода, то среди ее населения преобладало язычество. Это была очень удобная для набора наемников местность, и когда царство окончательно превратилось в римскую провинцию, себастианцев забрали в римскую армию, где они служили в регулярных вспомогательных когортах под командой наместника. Солдаты, участвовавшие в казни Иисуса, скорее всего, были себастианцами.[477]
Похоже, что во всех городах, названных в честь Цезаря, должны были быть храмы, посвященные богине Роме и Августу. Эти поселения были откровенно языческими, даже если там проживало значительное иудейское меньшинство, и там имелись другие языческие храмы, украшенные статуями богов и богинь, а также принцепса, членов его семьи и соратников вроде Агриппы. Изображений самого Ирода не было, а в иудейских городах, особенно в Иерусалиме, не было вообще никаких изображений кого-либо, кроме как на монетах. Храм чеканил собственные монеты для пожертвований (поэтому во дворе сидели менялы), и на этих монетах не было символов, могущих оскорбить религиозные чувства верующих. Подобно большинству представителей элиты, Ирод говорил по-гречески, был немного знаком с греческой литературой и философией и восхищался многими аспектами греческой культуры – например, сделал щедрое пожертвование на Олимпийские игры. Он построил в Иерусалиме театр и ипподром для скачек и состязаний на колесницах, а также амфитеатр, хотя некоторые историки считают, что это и был ипподром, и там и проходили гладиаторские игры. Эти игры проводились во многих языческих городах подвластной ему области, а в Иерусалиме каждые четыре года устраивались спортивные и театральные состязания.[478] Иудеев никто не заставлял в этом участвовать, и лишь немногие из них приходили смотреть зрелища.[479]
Ирод стремился обрести авторитет в широких эллинистических и римских кругах, а не только в своем царстве. Почти все его советники и должностные лица были греками, а его армия состояла преимущественно из язычников. Август предоставил ему отряд галльских телохранителей, который некогда подарил Антоний Клеопатре, также известно о германцах и фракийцах. Иудейские же воины были либо идумеями, как сам Ирод, и потому евреи не считали их истинными иудеями, либо вавилонянами, которые бежали из Парфии и надеялись получить от него землю и средства к существованию. То, что царь опирался на иностранную поддержку и полностью зависел от римлян, мало способствовало его популярности в глазах иудейских подданных. Самые высокопоставленные должностные лица и военачальники обычно были иудеями, в основном – его родственниками, хотя это и не спасло их от смертной казни по подозрению в реальной или предполагаемой измене. Все представители царского рода Хасмонеев мужского пола оказались истреблены и многие женщины – тоже.
До тех пор, пока Ирод пользовался римской поддержкой, его нельзя было низложить силой, учитывая то могущество, которым он обладал. В эти годы на него совершила покушение группа молодых знатных иудеев, но они отличались скорее мужеством и убежденностью в собственной правоте, чем искушенностью в таких делах. Шпионы Ирода разоблачили их, и все, кто участвовал в заговоре, сознались, когда их привели к царю. Перед казнью заговорщиков подвергли пыткам, а многие их родственники были убиты. Ирод не пользовался любовью своих иудейских подданных. Отношение же к нему неевреев выявить труднее, но ничто не могло объединить их в неприязни к его правлению с самаритянами. Это, а также безжалостное подавление любого проявления оппозиции, помогало ему держаться у власти. Для римлян же популярность Ирода не имела никакого значения до тех пор, пока он оставался им верен и был в состоянии контролировать своих подданных.[480]
Имя Августа прославлялось в названиях городов и в художественном оформлении некоторых новых построек. На ипподроме (если предположить, что он одновременно был и амфитеатром) были выставлены трофеи в память о его победах, каковые были перечислены по названиям. Трофеи были выполнены в традиционном римском стиле и представляли собой столбы с перекладинами, на которых висели щиты и шлемы, предположительно захваченные у врагов. Жители Иерусалима приняли их за человеческие фигуры и начали возмущаться. Через влиятельных лиц они передали Ироду, что их и без того оскорбляли зрелища гладиаторских боев, а уж изображения людей для них и вовсе неприемлемы. Повторное заявление Ирода, что это не люди, не возымело действия, и тогда трофеи пришлось снять, чтобы показать, что это просто деревянные палки. Инцидент закончился дружным смехом, и, похоже, что никто уже ничего больше не имел против прославления успехов Августа или против влияния римской культуры (кроме тех случаев, когда она вступала в противоречие с иудейским законом) (Ios. Fl. AI. XV. 272–279).
В последующие годы недовольство иудеев римским правлением нарастало и вылилось в крупные восстания при Нероне, Траяне и Адриане, но в данный момент негодование было направлено скорее против самого Ирода. Царь мог проявлять непомерную жестокость по отношению к тем, в ком видел угрозу, и близкие к нему люди знали о его непредсказуемом нраве и склонности к насилию. Однако при нем царство процветало и извлекало выгоду из торговли, а грандиозные строительные проекты приносили практическую пользу и обеспечивали занятость. Неоднократно он уменьшал налоговое бремя для своих подданных, но все равно неясно, оставалось ли оно таким же тягостным и насколько равномерно распределялось благосостояние. Вероятно, судьба многих сельских бедняков по-прежнему оставалась нелегкой.
Тем не менее в неурожайные годы, когда была нехватка продовольствия, т. е. в конце 20-х гг. до н. э., Ирод просил помощи у преемника Элия Галла – префекта из числа всадников, а в качестве оплаты предложил свои личные золотые и серебряные украшения, которые приказал переплавить в монеты. Иосиф Флавий упоминает, что префект Петроний, который был другом царя, позволил ему закупить значительное количество египетского зерна, и даже помог организовать его вывоз в Иудею. Невозможно представить, чтобы это произошло без ведома или, по крайней мере, без последующего одобрения Августа, а кроме того, данный эпизод показывает, насколько царства и собственно провинции были интегрированы в единую империю. Когда зерно доставили, последовали меры по распределению муки и хлеба среди наиболее нуждающихся. И как минимум на некоторое время щедрость Ирода, соответствовавшая иудейской традиции заботы о бедных, обеспечила ему большую популярность среди подданных (Ios. Fl. AI. XV. 305–316).
Как в провинциях, так и в клиентских государствах города и другие поселения в основном пользовались самоуправлением. Август и Рим представляли высшую власть, способную разрешать возникающие трудности, обеспечивать льготы или помогать в случае нужды, но при этом они также являлись носителями подавляющей военной мощи, которая могла быть направлена против любой из подчиненных общин. Раньше римские военачальники даровали права гражданства верным провинциалам, и это стало еще более распространено, когда к власти пришли такие люди, как Помпей и Цезарь. Август пошел в этом деле еще дальше, хотя из-за того, что любой вольноотпущенник, освобожденный им или диктатором, получал номен «Юлий», часто бывает трудно определить, когда именно человек был пожалован им. Все больше и больше солдат из вспомогательных частей обретали римское гражданство после окончания службы в армии, а при преемниках Августа это уже происходило автоматически; кроме того, это была весьма распространенная награда для местных сановников. В сочетании с притоком коренных римлян и италиков как части колонизационной программы это привело к появлению огромного количества граждан, постоянно проживавших на территории провинций. В восточных провинциях лишь несколько колоний – таких, как Берит (совр. Бейрут), – еще долго оставались римскими или продолжали использовать латинский язык для ведения официальной документации. В прочих областях укоренился греческий язык, которым повсеместно восхищались. Римляне не оказывали никакого давления, чтобы изменить подобные порядки, но многие честолюбцы, проживавшие в Восточном Средиземноморье, предпочитали изучать латынь.[481]
Многие жители провинциальных городов стали римским гражданами, и в этой связи Августу пришлось столкнуться с одним важным вопросом, а именно – следует ли отсюда, что они не должны теперь исполнять магистратуры там, откуда они были родом. Он постановил, что должны, если не получат от него персонального освобождения от этой обязанности. Таким образом получалось, что человек мог обладать правами римского гражданства и, если был еще и богат, то мог служить армейским командиром или государственным чиновником, но по возвращении домой должен был участвовать в политической жизни своего города. Римляне всегда старались поддерживать отношения с местными элитами, и при Августе и его преемниках эта практика еще больше поощрялась. Для всех провинциалов он в буквальном смысле персонифицировал римскую власть, и тон его ответов на их прошения, которые обычно устанавливались в виде надписей в общественных местах, был очень личным. Так, он мог написать эфесцам об их послах и сказать, что «приняв их, я нашел их добрыми людьми, любящими родину» и «я сделаю все возможное, чтобы быть полезным вам и сохранить привилегии города». Отрицательные ответы записывались редко – только если имело место сравнение с кем-нибудь другим. Так, например, жители Афродисия самодовольно выставили надпись с отказом Августа освободить Самос от подати, хотя для афродисийцев он это сделал. Впрочем, даже несмотря на отказ, послание составлено в самых мягких выражениях: «Я хорошо отношусь к вам и хотел бы оказать услугу своей жене, которая рьяно выступает в вашу поддержку, но не могу нарушить обычай. Ибо деньги, которые вы платите в качестве дани, меня не волнуют, но я не готов даровать столь ценные привилегии, не имея на то веской причины».[482]
В некоторых документах содержатся записи официального постановления сената о даровании привилегии или какого-либо иного благодеяния принцепса, так что, возможно, это делалось каждый раз, когда кому-либо предоставлялись особые привилегии для того, чтобы создать впечатление законности. Однако в подавляющем большинстве случаев правление Августа воспринималось как автократическое, даже несмотря на то что оно (по крайней мере внешне) осуществлялось на благо подданных. Посольства к принцепсу предоставляли возможность блеснуть красноречием и поднести дары. Многие речи произносились на греческом, что создавало впечатление благорасположения правителя и показывало его симпатию к культуре провинций. Прямое упоминание Ливии как защитницы самосцев было заметным изменением со времен республики, а открытое признание того, что кто-то способен влиять на Августа, стоило почаще доводить до сведения общества. Ничего необычного в этом не было. В отношении тех городов, которые приняли Ливию и ее тогдашнего мужа после их побега из Италии и оказали им помощь, принцепс проявлял большую щедрость (Dio Cass. LIV. 7. 2).
Вполне возможно, что жена Августа сопровождала его в некоторых или даже во всех его поездках. С Сицилии он в 21 г. до н. э. отправился в Грецию, перезимовал на острове Самос, а затем, в 20 г. до н. э., переправился в Азию, совершив поездку по этой провинции и по Вифинии, прежде чем отправиться в Сирию. Только тогда он, собственно, и достиг одной из провинций, находившихся под его контролем и управляемой его легатами. Впрочем, это не имело значения, и проконсулы в каждом регионе продолжали отправлять правосудие и рассматривать апелляции в то время как сам он находился там. Принцепсу же приходилось иметь дело с более серьезными и деликатными вопросами, и сохранившиеся записи прошений и ходатайств дают некоторое представление о нескончаемом потоке вопросов, ожидавших его рассмотрения и ответа. Некоторые послы, возможно, были удивлены, когда предстали перед Августом и увидели не безупречного юношу со скульптуры, а мужчину средних лет с такой чувствительной кожей, что он был вынужден носить широкополую шляпу, чтобы защитить себя от солнца.[483]
Несовершенства действительности никогда не являлись препятствием для дипломатии, и день за днем в городах велась подобная деятельность. Послы ждали возможности быть представленными, произносили речи – вероятно, весьма длинные, – после чего оказывались либо довольны, либо разочарованы результатом. Некоторые города пострадали. Афины лишились части территории, которая находилась под их управлением, в то время как Спарта, наоборот, получила власть над более обширной областью. Кизик в Азии был сурово наказан за беспорядки, в ходе которых нескольких римлян высекли, а затем казнили. Он лишился статуса свободного города, а некоторых из его жителей обратили в рабство. Это было крайней формой наказания, и такая кара назначалась лишь немногим (Dio Cass. LIV. 7. 2, 6).
Во время путешествия Августу приходилось следить за событиями в самом Риме, где в 21 г. до н. э. происходили большие волнения. Где бы принцепс ни был, из других провинций приезжали просители – так же, как они ездили в Тарракону, когда он находился там. Префект Египта Петроний столкнулся с серьезными нападениями эфиопов на юг его провинции. Первую атаку он отбил, но из-за трудностей, связанных с содержанием армии в условиях пустыни, был вынужден отступить, уведя с собой большую часть войска. Эфиопская царица Кандака вновь послала своих воинов против римлян, на что последние ответили контратакой, и на сей раз хорошо подготовленный Петроний продвинулся далеко на юг. В Британском музее хранится голова статуи Августа, которую эфиопы сняли и увезли к себе в качестве трофея. Потом ее закопали возле входа в один из их храмов, и она не пострадала, когда храм был разрушен римскими солдатами, жаждавшими мести; там ее и нашли во время раскопок. Наконец, Кандака запросила мира, а Петроний перенаправил ее послов к Августу. Любопытно, что, по сообщению Страбона, эфиопы жаловались, что не знают, «кто такой Цезарь и куда надо идти к нему», и поэтому Петроний «предоставил им провожатых. Послы прибыли на Самос, где находился Цезарь».[484]
В 20 г. до н. э. Агриппа был отправлен обратно в Рим, чтобы подавить продолжавшиеся в городе беспорядки, но вскоре ему пришлось уехать в Испанию, поскольку там началось восстание. В следующем году, проведя энергичную военную кампанию, он положил конец крупномасштабному сопротивлению кантабров и астуров. Тем временем на центуриатных комициях избиратели опять написали на своих табличках имя Августа и отказались избирать другого консула. В начале 19 г. до н. э. Гай Сентий Сатурнин все еще оставался без коллеги. Состоялись новые выборы, но они прервались из-за насильственных действий со стороны одного из кандидатов. Это был Марк Эгнаций Руф, заработавший себе популярность несколько лет назад, когда он занимал должность эдила. Во время пожаров и наводнений Руф не только развлекал сограждан, но и сформировал из своих рабов пожарную бригаду, которая помогала оберегать дома от огня. Еще не достигнув предписанного законом возраста для избрания в консулы, он тем не менее выставил свою кандидатуру и организовал своих рабов и сторонников в группы наподобие тех, какие были у Клодия и Милона. Возможно, он обещал проведение радикальных реформ в случае избрания или же просто считался угрозой существующей стабильности, поскольку позднейшие источники говорят, что он устроил заговор против Августа (вероятно, это сообщение является отражением традиции, связывавшей с принцепсом военные поражения даже в том случае, если сам он находился далеко от театра военных действий). Сатурнин добился от сената объявления senatus consultum ultimum[485] (последний раз, когда это вообще делалось) – Эгнация и его сторонников арестовали и казнили. По-видимому, помощь преторианцев, находившихся в самом городе или поблизости от него, а также активная поддержка таких людей, как Меценат и Статилий Тавр, значительно упростили эту задачу. Данный эпизод стал напоминанием о жестокостях прошлого, а также послужил предупреждением о том, что подобные вещи могут повториться, особенно если принцепса нет поблизости. Однако во многих отношениях он все же был признаком стабильности Августова режима. Проблема была решена при помощи традиционных механизмов, а Эгнаций Руф оказался последним в длинной череде амбициозных сенаторов (часто – трибунов), готовых и способных применить силу, чтобы добиться своего.[486]
Учитывая расстояние, Август мог и не знать об этих событиях, пока вся эта история не закончилась. До того как он покинул Рим, к нему прибыло посольство от парфянского царя Фраата IV с требованием выдачи соперника царя – Тиридата. Последний бежал, надеясь на защиту и поддержку Августа, и привез с собой в качестве пленника сына Фраата. Обоим было предоставлено комфортное размещение на случай, если в будущем они окажутся полезными, но в 23 г. до н. э. отправленная Фраатом делегация попросила их вернуть. Парфянские послы пришли сначала к Августу, а тот, в свою очередь, привел их и Тиридата на заседание сената. Вместо того чтобы вынести решение по данному вопросу, сенаторы сразу проголосовали, чтобы это сделал принцепс. Сирия – ближайшая к Парфии страна – относилась к числу его провинций, поэтому, возможно, в этом был свой резон, однако важнее здесь то, что данный эпизод показал, кому в действительности принадлежит власть в Риме (Dio Cass. LIII. 33. 1–2).
Август вернул царю его сына, но отказался выдать Тиридата и потребовал возвращения римских знамен и пленников, находящихся у парфянского царя. Переговоры продолжались на меньшем расстоянии, когда в 20 г. до н. э. принцепс прибыл в Сирию. Они подкреплялись демонстрацией силы. В результате восстания в Армении царь Артакс II был низложен и убит. Его царство располагалось между двумя великими державами, Парфией и Римом, и в культурном отношении было ближе к первой, хотя в целом все больше испытывало на себе военное давление со стороны второго. Артакса поддерживали парфяне, но теперь представители правящей знати предложили трон его брату Тиграну – очередному князю в изгнании, который искал и нашел убежище в Риме.
Август удовлетворил просьбу и послал 21-летнего Тиберия во главе войска, чтобы доставить Тиграна в его царство. Это было необычным поручением для столь молодого человека, сравнимым лишь с деятельностью Помпея в недавнем прошлом и юного Цезаря во время гражданских войн. В данном случае не велось никаких боевых действий, а продвижение войска лишь немногим отличалось от парада, кульминацией которого стала интронизация Тиграна в качестве нового царя. Подобные мирные проявления римской силы имели давнюю традицию и вызывали повсеместное восхищение. Разумеется, Тиберия сопровождали старшие по возрасту опытные офицеры, но даже при этом молодой человек имел возможность отдавать приказы и управлять большим войском в полевых условиях.[487]
Армянский поход стал основой для последующих переговоров. Август больше не хотел воевать с Парфией, как в 29 г. до н. э. Риск был велик, а масштаб задачи пугал. Во всяком случае, из-за этой войны он еще два-три года находился бы вдали от Рима, и в течение этого времени было бы весьма неудобно разбирать прошения и решать другие встающие перед ним вопросы. Фраат IV более не стремился к конфронтации. Его государство граничило не только с Римом, а, кроме того, ему пришлось столкнуться с более близкой угрозой со стороны конкурирующих членов царской семьи и непокорной знати. За последние годы Август заручился верностью городов и клиентных монархий в самой Сирии и вокруг нее, так что если бы парфяне рискнули напасть, маловероятно, чтобы их там кто-нибудь поддержал.
Ни одна из сторон не хотела войны, и обеим нужно было лишь найти мирный путь для того, чтобы добиться успеха. Возможно, римляне пообещали не поддерживать Тиридата, хотя, скорее всего, ему позволили жить в изгнании со всеми удобствами. Взамен Фраат IV обязался сохранить мир и в качестве жеста доброй воли вернул римские знамена, захваченные у Красса, Антония, а также во время нападения на римские провинции в 41–40 гг. до н. э. Вместе с ними он прислал римских пленников, некоторые из их находились в плену еще со времен битвы при Каррах, состоявшейся тридцать лет назад.
Возвращение легионных орлов и других знамен было одним из самых громких достижений Августа; изображение этой сцены можно увидеть, например, на нагруднике его знаменитой статуи из Прима Порта, и было совершенно не важно, что добиться этого удалось благодаря дипломатии, а не успешной войне. Для римлян это было признанием собственного превосходства, поскольку парфянский царь признал их силу и удовлетворил требования Августа. Знамена были возвращены, и хотя они имели для парфян гораздо меньшее значение, чем для римлян, первые теперь узнали об их символическом смысле. Насколько мы можем судить, в результате этого урегулирования Фраат дал больше, чем получил. Впрочем, соотечественникам он представил дело так, будто это было соглашение между равными. Римляне же видели ситуацию иначе: гордый и опасный враг склонил голову в страхе перед римским могуществом, и ни один римлянин при этом не погиб. Гораций мог говорить, что «и честь, и радость – пасть за отечество» – dulce et decorum est pro patria mori (теперь эта фраза, вероятно, более известна как «старая ложь» Уилфреда Оуэна[488]), но на самом деле для того, чтобы прославиться, римляне не нуждались в дорого стоивших победах и никогда не изображали павших соотечественников на памятниках в честь побед.[489]
Вскоре были отчеканены монеты с изображениями знамен и лозунгами, посвященными их возвращению – signis receptis. Сенат встретил известие об этом серией новых почестей, многие из которых Август в конечном счете отклонил. Однако прежде, чем стало известно о его отказе, изображения некоторых из этих почестей все же успели появиться на монетах, которые чеканились в Испании и других провинциях. Так, на монетах можно увидеть изображение храма на Капитолии, в котором предполагалось хранить знамена, хотя, насколько нам известно, он так и не был построен. Несмотря на то что Август принял формальное благодарение за свою победу, предложение устроить овацию или даже, возможно, полный триумф, он отверг, но только после того, как вернулся и были выпущены монеты с изображениями символов этих сцен. На одной серии монет принцепс показан едущим на колеснице, запряженной парой слонов, так что, возможно, ему было предложено даже столь экзотическое чествование. В свое время справить триумф подобным образом пытался Помпей, но из-за того, что арка на пути следования процессии оказалась слишком узкой, ему пришлось отказаться от этой идеи и ехать на обычной колеснице, запряженной конями. Юлий Цезарь использовал 40 слонов в качестве факелоносцев для подъема на Капитолийский холм ночью, после галльского триумфа. Очевидно, идея использовать этих больших и экзотических животных, чтобы сделать широкий жест, до сих пор будоражила умы некоторых нобилей.[490]
Август отказался почти ото всех новых почестей. Это означало, что он по-прежнему пользуется почетом, поскольку почести были предложены ему с самого начала, и отказ от них вызывает восхищение; кроме того, он был уверен, что его слава и репутация уже и так настолько велики, что больше ему ничего не нужно. Со временем возвращенные знамена были помещены в храм Марса Мстителя (Mars Ultor), который находился в центре нового архитектурного комплекса – Форума Августа (Forum Augustum). Принцепс обещал построить этот храм после битвы при Филиппах, когда ему удалось отомстить убийцам отца, но работа началась совсем недавно, и теперь храм мог также символизировать месть за поражения от рук парфян.
В ближайшем будущем сенат предоставил Августу право на строительство Триумфальной арки. Подобную почесть он получал уже в третий раз (до этого она была пожалована ему после битв при Навлохе и при Акции). Насколько нам известно, всего была построена только одна арка. Она увековечивала память о сражении при Акции и стояла рядом с храмом Божественного Юлия на краю римского Форума (Forum Romanum). Вместо того чтобы построить еще одну арку, Август решил изменить уже построенную и установил на ней статуи размером больше натуральной величины, которые изображали принцепса, правящего колесницей, сзади него – богиню Победы, и парфян, униженно возвращающих римские знамена. Подобная система образов напоминает нам о том, что, хотя Август и отказался от многих почестей, тем не менее, он явно считал себя величайшим слугой государства. Он был везде – его имя, изображение или символы на памятниках имелись в центре Рима, в городах Италии и во всех провинциях.[491]
27 марта 19 г. до н. э. Бальб Младший справил триумф в честь победы, одержанной им в бытность проконсулом Африки, и часть добычи он потратил на строительство нового каменного театра. Легаты Августа не получили триумфа, поскольку их победы считались принадлежащими ему. Вместо этого они получили триумфальные знаки отличия (ornamenta triumphalia). Многим сенаторским проконсулам было запрещено проводить крупномасштабные кампании, а наместникам Африки и Македонии, которые все еще командовали легионами, такие возможности выпадали крайне редко. Неясно, понимал ли это кто-нибудь в то время, но триумф Бальба, возможно, стал последним из тех, что устраивались в старом стиле. Сам Август больше никогда не справлял триумф, и в будущем эта честь предоставлялась только членам его семьи. Однако даже для них триумф был редкой наградой. Войны продолжались, победы множились, но все заслуги теперь приписывались главным образом принцепсу, а он не удосуживался отмечать их традиционным способом. Возможно, на это и намекал список всех прошлых триумфов, помещенный на арку Августа. Он заканчивался Бальбом, и ни для кого другого уже не было места.[492]
Август вернулся на Самос, чтобы провести там зиму 20/19 г. до н. э., и в течение этих месяцев шел непрерывный поток посольств и просителей. Среди них была делегация от одного из индийских правителей, который прислал в подарок несколько тигров и несчастного мальчика, родившегося без рук, но способного поднимать предметы ногами. Дион Кассий посчитал нужным упомянуть эти дары даже спустя более чем двести лет. Животных, по-видимому, отвезли в Рим, чтобы показать народу, и не исключено, что потом убили на потеху толпе в соответствии с жестоким римским обычаем. Мальчик-калека стал объектом любопытства, а не сочувствия. Индийцы некоторое время оставались при дворе и даже сопровождали принцепса, когда он отправился в Афины. Дион Кассий также утверждал, что один из послов покончил там с собой, бросившись в специально подготовленный костер. Правда, историк не знал в точности, почему посол так поступил – то ли он уже был стар, то ли просто решил устроить зрелище для Августа и афинян.
Индия оставалась страной далекой и малоизученной, до нее доходил Александр Македонский, но никогда – римская армия. Тем не менее индийским было лишь одно из нескольких известных посольств, отправленных к Августу, и это свидетельствует о признании некоторыми индийскими правителями богатства, мощи и репутации Рима. Римляне и жители провинций питали ненасытное пристрастие к шелкам, специям и другим предметам роскоши с Дальнего Востока, и, похоже, что главной целью послов было обеспечить себе доступ на этот рынок. В то же время подобные обмены позволяли Августу хвастаться, что Рим правит практически всем миром. Эта идея восхищала как римлян, так и греков, и казалась все более реальной по мере того, как одерживались все новые победы. Хотя честь и знамена Рима удалось отстоять без войны, это вовсе не было признаком замедления темпов экспансии.[493]
XVI Конец и начало
Будет и Цезарь рожден от высокой крови троянской, Власть ограничит свою Океаном, звездами – славу… В небе ты примешь его, отягченного славной добычей Стран восточных; ему воссылаться будут молитвы. Век жестокий тогда, позабыв о сраженьях, смягчится…
Вергилий. Энеида. I. 286–294[494]
Похоже, что Цезарь Август провел в Афинах несколько недель, а его возвращение в Италию оказалось довольно долгим, поскольку он останавливался во всех крупных населенных пунктах, которые встречались ему на пути, чтобы давать аудиенции. Он по-прежнему много работал, и даже такие зловещие происшествия, как самоубийство индийского посла, не могли надолго отвлечь его от приема просителей и ведения переписки. Более приятным событием стало появление в Афинах поэта Вергилия, который путешествовал по Греции, отдыхая от продолжавшейся более десяти лет работы над эпосом «Энеида» в двенадцати книгах.[495] Благодаря посредничеству своего старого друга Мецената поэт был представлен Августу, и многие справедливо полагали, что именно принцепс побудил его осуществить свой великий замысел. Известно, что Август живо интересовался ходом работы над поэмой – в частности, даже специально писал из Испании, чтобы узнать, как продвигается дело. До отъезда на Восток Август, а также некоторые члены его семьи присутствовали при чтении Вергилием фрагментов «Энеиды», и эпизод, в котором оплакивался недавно умерший Марцелл, произвел на них настолько сильное впечатление, что Октавия даже лишилась чувств.[496]
Вергилий был большим педантом и подбирал слова так тщательно, что ему редко удавалось сочинить более нескольких стихов «Энеиды» за день. Его друг Гораций, который также состоял в кружке Мецената, иногда писал еще медленнее. Подобная одержимость стилем вовсе не считалась проявлением манерности или признаком дилетантизма, поскольку оба автора были мастерами своего дела и отличались выдающимися дарованиями. Горацием повсеместно восхищались, а о поэзии Вергилия говорили как о самом прекрасном творении на латинском языке. Меценат не ошибся в выборе поэтов для своего кружка. Вероятно, все они, включая Горация – сына богатого вольноотпущенника, – принадлежали к всадническому сословию, причем обладали достаточным состоянием, чтобы получить образование и располагать досугом, который можно было посвятить поэзии. Хотя во время гражданских войн некоторые из этих людей лишились своих владений, они не зависели от Мецената и Августа в том, что касалось средств к существованию, а подарки могущественных заступников лишь служили приятным дополнением к их необременительному образу жизни. Вероятно, после болезни Август хотел взять Горация к себе на службу, о чем и написал Меценату: «До сих пор я сам мог писать своим друзьям; но так как теперь я очень занят, а здоровье мое некрепко, то я хочу отнять у тебя нашего Горация. Поэтому пусть он перейдет от стола твоих нахлебников к нашему царскому столу и пусть поможет нам в сочинении писем» (Suetonius, Horat. 3). Гораций отклонил его предложение, но это не испортило его добрых отношений с Августом. В таком же неофициальном, добродушно-шутливом тоне, каким отличается этот небольшой отрывок из письма к Меценату, принцепс переписывался и с самими поэтами. Надо сказать, что занятия литературой считались среди римской элиты весьма престижной и модной формой времяпрепровождения, а это – признак высокой культуры. Так, штаб Юлия Цезаря в Галлии состоял из литературно образованных людей, а Август разделял присущее Меценату уважение к поэтам и писателям. Кроме того, подобные темы были очень удобны для бесед на неофициальных встречах с другими сенаторами или высокопоставленными лицами в силу своей нейтральности. Наряду с приверженностью традициям, литература являлась одной из главных тем, связывавших принцепса с Аттиком. Август и Меценат сами тоже пытались писать, причем первый вместе с Горацием и остальными подшучивал над литературными опусами последнего. Впрочем, над своими сочинениями он тоже готов был посмеяться и, когда оставил попытки написать трагедию, то в шутку говорил, что его герой «бросился на свою губку».[497]
Как и все остальные, поэты кружка Мецената прекрасно осознавали реальность Августова господства и понимали, что основывается оно в конечном счете на его военной мощи. Но никто не заставлял их писать, так же как сенаторов никто не заставлял выставлять свои кандидатуры на какие-либо должности или делать карьеру на государственном поприще. Было бы ошибкой считать их деятельность пропагандой или даже предполагать, что содержание и тематика их произведений контролировались Меценатом, а через него и самим Августом. Столь же неверно видеть в поэзии тщательно завуалированную критику принцепса и его режима. Август гордился своими связями с наиболее выдающимися писателями. Это было не только вопросом самоуважения, но и хорошей политикой. Ведь репутация Александра Великого немало пострадала из-за того, что он принимал неумеренные похвалы от посредственных поэтов.
Таких людей, как Вергилий, Гораций и Проперций, можно было поощрять и уговаривать писать на определенные темы, но они и сами прекрасно знали, что нравится принцепсу. Временами они шутили, будто им приходится писать «под давлением», но на самом деле это был обычный литературный прием, часто даже в сочетании с ложной скромностью. Цицерон, Аттик и их современники часто играли в ту же игру и побуждали друг друга писать на заданные темы. Август однажды написал Горацию, мягко упрекая его в том, что тот не упомянул его ни в одном из своих произведений. «Или ты боишься, что потомки, увидев твою к нам близость, сочтут ее позором для тебя?» – спрашивал он в своем обычном шутливом тоне, и за его словами не стояло никакой реальной угрозы. Речь шла о дружбе, – ведь Гораций был членом его семьи, – а не о политике, и, хотя оба этих понятия в Риме зачастую были весьма расплывчатыми, подразумевалось, что любое произведение может прославить и того, и другого. Гораций ответил на это первым стихом второй книги «Посланий», где говорится о пользе, которую могли бы принести государству такие поэты, как он, а также содержится знаменитая фраза о том, что «Греция, взятая в плен, победителей диких пленила, В Лаций суровый внеся искусства».[498]
Принуждение в искусстве было незначительным, и большинство тем были близки поэтам. Почти каждый, кто пережил ужасы гражданских войн, готов был прославлять победу Цезаря и мир, который она принесла. Возрождение религиозных обрядов, установление стабильности и победы над опасными внешними врагами восхищали всех римлян, а особенно элиту, и было бы странно, если бы поэты не разделяли их чувств. До прямого вмешательства в их творчество не доходило, как и до прямой цензуры. Для того чтобы такие люди, как Вергилий, Гораций и другие, могли успешно творить, их следовало оставить в покое и не мешать им писать, как они привыкли.
В результате явилось множество произведений высочайшего уровня, которые продолжают изумлять даже спустя века; многое в них было созвучно новому режиму, но немало встречалось и тем, обращенных к жизненному опыту каждого человека. Это давало куда больше возможностей, чем любая контролируемая пропаганда, и помогало поддерживать общие симпатии к идее реставрации. Сотрудничество Августа с поэтами добавляло лоска его правлению, поскольку это было занятие, достойное любого сенатора, а кроме того, поэзия того времени была настолько хороша, что ни он не выглядел тираном, ни поэты не казались льстецами. Когда Проперций (III. 5, 9, 12) отказался писать о войнах с парфянами и другими врагами и вместо этого предпочел говорить о любви, это было не критикой государственной политики или советом отстраниться от общественных дел, а всего лишь милой и остроумной попыткой развлечь читателей. Господство Августа создало благоприятную среду для процветания литературы и искусства, и поэты, писатели и художники стремились увековечить свои имена, экспериментируя с уже известными стилями. Нет причин сомневаться в том, что Вергилий и другие поэты были искренни в выражении своих взглядов, хотя, согласно современным предрассудкам, все великие художники по натуре – инакомыслящие, особенно если они живут при правителе, пришедшем к власти насильственным путем. Однако в связи с этим было бы уместно вспомнить о том, что многие великие музыкальные и художественные произведения были созданы в период правления, а часто и под покровительством абсолютных монархов в XVIII–XIX вв.
Одно время Вергилий говорил, что пишет эпическую поэму о самом Августе, но в конце концов отказался от этой идеи. Он посвятил «Энеиду» событиям далекого прошлого, в ней рассказывалось о судьбе Энея – троянского героя, который бежал после разрушения своего города и вместе с частью других изгнанников прибыл в Италию, где спустя несколько поколений его потомок Ромул построит Рим. Это был мир гомеровских поэм «Илиада» и «Одиссея» – древнейшего и величайшего греческого эпоса, и отчаянная попытка передать его величие на латинском языке. Эней также считался прародителем рода Юлиев, так как, согласно легенде, их родовое имя образовалось от имени сына Энея Юла, а поскольку троянский герой являлся сыном Венеры, выходило, что представители этого патрицианского рода имели божественное происхождение. Вергилий полностью посвятил себя этому замыслу, и даже его путешествие в Грецию было задумано как отдых, который должен был вдохнуть в него силы для дальнейшей отделки поэмы. Однако при всем своем усердии и несмотря на то, что его ранние опусы встретили весьма благосклонный прием, Вергилий был недоволен и даже редактировал некоторые строки прямо по ходу чтения. Будучи не таким общительным, как бонвиван Гораций, он часто удалялся в свое поместье и там подолгу работал над поэмой, оттачивая каждую строчку.[499]
«Энеида» не была закончена, однако, то ли потому, что Греция не слишком его вдохновила, то ли из-за того, что он счел себя обязанным сопровождать Августа, – так или иначе, но когда принцепс и его свита возвращались в Италию, Вергилий поехал с ними. Во время этого путешествия он заболел – сначала получил солнечный удар, а потом началась лихорадка. Вергилий все-таки добрался до Италии, но умер в Брундизии 21 сентября 19 г. до н. э. на пятьдесят втором году жизни, за два дня до сорок четвертого дня рождения Августа. В качестве наследников в его завещании были названы принцепс и Меценат, а также Луций Варий – еще один поэт из кружка последнего. Вергилий просил Вария в случае своей смерти сжечь рукописи поэмы. Однако тот отказался, так что в последние дни жизни Вергилий просил своих помощников принести ему свитки, чтобы он сам мог их сжечь. Август проконтролировал, чтобы они не выполнили это задание, а затем поручил Варию и его коллеге привести поэму в порядок, после чего как можно скорее ее издать (Donatus, Vita Verg. 35–41).
Вопреки просьбе автора, нарушение его воли оказало миру большую услугу, так как удалось сохранить одно из величайших произведений римской литературы. Августа очаровал этот великий и прекрасный эпос, написанный известным автором и воспевавший историю одного из предков принцепса, а также происхождение римского народа, охватывая как его прошлое, так и будущее. Так что мотивы Августа не были совершенно бескорыстными, хотя очевидно, что он не позволил бы публиковать поэму, если бы она не была в основном закончена и не отличалась исключительным качеством. Вскоре люди начали задумываться над тем, какие изменения хотел внести Вергилий в свой труд, а некоторые ученые занимаются этим и по сей день, но тем не менее «Энеида» повсеместно признавалась достойной соперницей гомеровских поэм. Она быстро стала эталоном стиля, использовавшимся в образовательных целях (век спустя два скучающих армейских писца на противоположных концах империи, в Северной Британии и Иудее, нацарапают строки из поэмы на обороте документов, каковые сохранятся и будут впоследствии обнаружены археологами). «Энеида» стала одним из самых цитируемых произведений латинской литературы, хотя нужно отметить, что все цитаты преимущественно относятся к ее первым книгам. Как и в случае с творчеством Шекспира, бо́льшую часть произведения игнорировали, поскольку учителя предпочитали уделять внимание лишь нескольким избранным фрагментам.[500]
«Битвы и мужа пою» (arma virumque cano) – так начинается поэма, и, говоря о себе в первом лице, поэт недвусмысленно порывает с гомеровской традицией. Мир «Энеиды» переплетается с миром Гомера, и многие персонажи – прежде всего Эней – были заимствованы у Гомера. Первая часть является зеркальным отражением «Одиссеи» – в ней описывается, как бежавшие из разрушенной Трои скитаются по Средиземноморью по следам греческого героя. Так они находят одного из спутников Одиссея, оставленного в пещере Полифема, тогда как другим удалось бежать, и затем видят само ослепленное чудовище, которое бродит, натыкаясь на предметы. В судьбу изгнанников постоянно вмешиваются боги: Юнона из мести преследует троянцев, а Венера, наоборот, защищает своего сына. Несмотря на перекличку с Гомером и многочисленные аллюзии на другие произведения, в поэме присутствуют намеки не только на мифы, но и на проблемы современных ему людей. Эней иногда чувствует страх, иногда злится или смущается, а порой даже может притвориться уверенным в себе и воодушевленным, чтобы подбодрить своих спутников, хотя на самом деле в душе подавлен. Герои же Гомера всегда самоуверенны и в то же время эгоцентричны – в «Илиаде» рассказывается о гневе Ахилла, который из-за личной обиды сидит у себя в шатре и дуется до тех пор, пока смерть Патрокла не побуждает его снова вернуться и начать жестоко мстить убийцам друга. Судьба греческого войска как такового ему почти безразлична, поскольку он предпочитает короткую и прославленную жизнь долгим летам в безвестности. В «Одиссее» главный герой в ходе странствий теряет всех своих спутников, однако почти не выказывает по этому поводу никаких сожалений, а его времяпрепровождение с нимфами и богинями не помешало ему по возвращении домой перебить всех, кто в его отсутствие сватался к его супруге, а также тех, кто их привечал. Личная честь и успех – вот все, что имеет значение для этих героев, и это позволяет понять, почему многие поколения греков и римлян – особенно знатных – рассматривали этот эпос в качестве нравственного ориентира.
Эней же не таков, поскольку он всегда помнит о своем долге. Он Эней pius (благочестивый), почтительный по отношению к богам и своей семье, особенно к отцу, которого он на плечах вынес из развалин Трои; он осознает ответственность за судьбу своего народа, который должен привести в Италию с тем, чтобы впоследствии там был основан Рим, и римляне смогли возвыситься до величия дней Вергилия, а впереди их ждали бы новые достижения. Чтобы его вдохновить, ему не раз демонстрируются проблески будущей славы. При этом Энею приходится бороться не только с врагами, но и с искушением – например, когда он и его спутники встречают царицу Дидону. Юнона и Венера вступают в сговор с целью заставить ее влюбиться в троянского героя, и любовь соединяет Энея и Дидону, когда они вместе укрываются в пещере от грозы. Однако вскоре вместо того, чтобы остаться среди карфагенян, Эней покидает царицу и отбывает вместе со всеми своими людьми, а если бы он не бросил ее, то величайшей нацией стали бы карфагеняне, а не римляне. Убитая горем Дидона кончает жизнь самоубийством и завещает своим соплеменникам хранить вечную ненависть к потомкам Энея, тем самым дав почву для будущих столкновений между Римом и Карфагеном в III и II вв. до н. э.[501]
Эпос Вергилия представляет собой смешение существовавших традиций (иногда из нескольких версий выбирается только одна) и греческого эпоса, но также включает в себя и плоды фантазии самого Вергилия. Аллюзии на современный ему мир весьма многочисленны, но они вовсе не выглядят неуместно. Особенно подчеркивается значимость Сицилии – Эней посещает ее дважды, – что, несомненно, является отражением ее центральной роли в возвышении Августа. Отчаявшаяся Дидона сожалеет, что ее возлюбленный не подарил ей «маленького Энея» в качестве утешения за то, что покидает ее, и это должно было заставить современников Вергилия вспомнить о Юлии Цезаре, Клеопатре и Цезарионе. Параллель между вымышленной карфагенской царицей и реальной египетской была очевидна, однако если Дидона вызывает сочувствие, поскольку боги сначала заставляют ее влюбиться в Энея, а потом он ее бросает, то Клеопатра, один-единственный раз появляющаяся в поэме, показана весьма недружелюбно. Дидона же предстает скорее жертвой, чем злодейкой, и лишь при описании ее ужасного самоубийства поэт изображает ее опасной и неуравновешенной, хотя вполне возможно, что эта перемена воспринимается так остро только современными читателями.[502]
Для благочестивого Энея судьба его народа важнее личных переживаний, поэтому он и покидает Дидону. Впоследствии, когда он спускается в царство мертвых и встречает ее тень, царица отказывается с ним говорить, и в этой сцене гораздо больше описаний его печали и чувства вины, чем ее любви и разочарования. Эней всегда поступает правильно с точки зрения будущего, но это обходится ему ценой больших утрат как для него самого, так и для его спутников. Когда они, наконец, прибывают в Италию, прием, оказанный им некоторыми местными царями, приводит к войне с их соседями, что во многих отношениях предвещает гражданские войны, современником которых был Вергилий. У Гомера битвы показаны жестокими и кровавыми, с подробными описаниями ранений и гибели героев, и Вергилий следует этой традиции. Некоторые сцены у него выглядят еще более жестокими: так, один царь, спасаясь от преследования, натыкается на алтарь и падает, а его противник, убив его, издевательски говорит: «Этот готов! (Hoc habet! – так обычно кричала толпа на гладиаторских играх. – А. Г.) Принес я богам наилучшую жертву!» Другому человеку поджигают бороду, после чего бросают наземь и закалывают. Здесь, конечно, лучше, чем в «Илиаде» показаны истинная цена войны и горе, которое испытывают родственники погибших.[503]
Тем не менее мы не должны видеть в этом осуждение самой войны, ибо хотя Вергилий представляет батальные сцены страшными и полными горечи, он не изображает их ненужными. В бою Эней безжалостен и мечом прокладывает себе путь сквозь строй врагов, убивая даже человека со жреческими инсигниями. В конце он вступает в противоборство с Турном, царем рутулов, погубившим уже множество троянцев и их союзников, наиболее известный из которых – Паллант, сын царя Эвандра. Раненный Энеем, Турн просит сохранить ему жизнь ради его бедного отца, напоминая троянцу о его собственном отце, Анхизе. Победитель тронут и колеблется. Однако внезапно его взгляд падает на перевязь, которую Турн снял с тела Палланта, и жалость уступает место «ярости грозной». С криком, что это возмездие за гибель Палланта, герой вонзает меч в сердце врага, и «объятое холодом смертным / Тело покинула жизнь и к теням отлетела со стоном» (Verg. Aen. XII. 945–952).
Поэма заканчивается этими словами, и, хотя Вергилий так и не завершил отделку своего произведения, он вряд ли планировал изменить финал с тем, чтобы история закончилась проявлением милосердия, а не возмездия. Турн поднял оружие против Энея и злорадствовал над поверженным противником, не выказывая никакой жалости, а в конце он и вовсе нарушил перемирие. При этом он не показан чудовищем, совершенно лишенным каких-либо добродетелей, и Вергилий испытывает к нему то же сочувствие, что и к Дидоне и другим персонажам. Столь глубокое понимание человеческой природы является признаком великого художника, однако при этом Вергилий ни в коем случае не побуждает читателей – даже своих современников – подражать Энею так же, как и не говорит, что он всегда прав. Многие римляне действительно были готовы восхищаться своими врагами и признавали, что их завоевательные походы часто оборачивались ужасными страданиями для побежденных народов. Однако осознание этого факта никогда не ставило под сомнение их глубоко укоренившееся убеждение, что римская экспансия была совершенно оправданной мерой. Враги оставались врагами, сначала нужно было их победить, а уже потом обращаться с ними мягко. Так же, как и в реальной жизни, в поэзии радости мирной жизни наступали только после победы римлян.[504]
Эней во многом напоминает самого Августа, хотя и показан героическим, красивым и физически сильным воином; предположения же, будто это не было намеренным прославлением принцепса, недостаточно убедительны. Оба они ставили долг и благочестие выше собственного комфорта и интересов, претерпевая значительные трудности и ведя многолетнюю борьбу, прежде чем была достигнута окончательная победа и в мире воцарились покой и процветание. Порой им приходилось совершать чудовищные поступки для блага всех римлян (или, как в случае с Энеем, их предков). Ставка была столь высока, что всех, кто сопротивлялись им, надлежало уничтожить, и в таких ситуациях спокойное благочестие уступало место благородной ярости. Эней иногда даже издевался над своими врагами перед тем, как их убить, и говорят, что точно так же молодой Цезарь поступил после битвы при Филиппах и Перузии.[505]
В поэме прославляется Цезарь Август, он показан в момент величайшей славы – после победы в битве при Акции, – и это изображение занимает центральное место на щите, выкованном для Энея Вулканом. Однако иногда Вергилий пишет так, что непонятно, о ком именно идет речь – например, рожденным от «высокой крови троянской» и отягченным «славной добычей стран восточных» может быть как Август, так и Юлий Цезарь. Возможно, такая неясность была допущена поэтом сознательно, и он имел в виду сразу обоих деятелей, желая показать, что все лучшее, свойственное отцу, многократно возродилось в доблести и подвигах сына. Сходным образом, когда Катон у него судит души в загробном мире, имеется в виду не конкретный человек, а скорее некий общий типаж, соединяющий в себе черты и Катона Старшего, и Младшего, который был непримиримым противником Юлия Цезаря. Вергилий стремился к прославлению великих деятелей римского прошлого. Катилина в царстве мертвых подвергается страшному наказанию, но в остальном намеков на политические разногласия мало. В описании будущих героев, которым еще только предстоит появиться на свет, есть две души, которые «одинаковым блещут оружьем», и в них угадываются Помпей и Юлий Цезарь. «Увы, – сетует Вергилий, – как много крови прольется», когда тесть обратится против зятя!.. Им обоим настоятельно рекомендуется воздержаться от гражданской войны. Это, безусловно, критика, но выраженная в очень мягкой форме и направленная столь же против Помпея Великого, сколь и против его соперника. К последнему, в частности, обращен призыв быть первым в «милости», и это, несомненно, является похвалой его знаменитому милосердию.[506]
«Энеида» – патриотическое произведение, изобилующее восторженными восхвалениями славного прошлого и еще более великого будущего, которое ожидало Рим под руководством сына божественного Юлия Цезаря. Несмотря на подробные описания войн и междоусобиц, в поэме все же присутствовала надежда на благополучное, мирное будущее, и Риму была обещана безграничная власть. Подобно многим великим произведениям, «Энеиду» можно читать на разных уровнях и по-разному интерпретировать, причем ее новые толкования могли бы удивить или даже напугать ее создателя. Такие сложные интерпретации вряд ли приходили в голову Августу; скорее он был просто тронут красотой стиха и доволен появлением поэмы, удостоившейся стольких похвал, а также своей тесной связью с этим произведением.
Семьи и власть
Принцепс со своей свитой достиг Рима к концу года. После беспорядков, связанных с Эгнацием Руфом, оставался только один действующий консул, и к Августу явилась сенатская делегация с тем, чтобы он выбрал одного из них в качестве второго консула. Как это делалось, неизвестно. Дион Кассий пишет, что Август просто назначил консула, руководствуясь собственным авторитетом, и никаких формальных выборов не было, но автор, возможно, просто передал суть того, что, по его мнению, происходило, не вдаваясь в технические детали. Человек, которого выбрали, верно служил Августу во время гражданских войн. Решив этот вопрос, принцепс снова отказался от почести в виде официального приветствия со стороны сената и народа, а узнав, что сенатская депутация все еще горит желанием устроить ему торжественную встречу, незаметно проскользнул в город под покровом темноты. Он принял решение воздвигнуть у Капенских ворот – тех самых, через которые он, двигаясь по Аппиевой дороге, въехал в Рим, – алтарь Фортуны Возвращающей (Fortuna Redux), т. е. богини благополучного возвращения домой. В этом же месте каждый год 12 октября, в день недавно учрежденного праздника Августалий, стали совершаться жертвоприношения в память о его возвращении.[507]
В отсутствие Августа в Риме сложилась непростая ситуация, и лишь благодаря Агриппе центуриатные комиции не переизбирали его в консулы каждый год. Вероятно, именно тогда ему и пришла в голову идея назначить трех консулов, поскольку тогда он и сам смог бы занимать эту должность, и у двоих других была бы такая возможность. Однако это предложение быстро отвергли, т. к. оно было сочтено слишком сильным отступлением от заведенного порядка, ведь раньше никогда не было более двух консулов одновременно. Дион Кассий передает, что вместо этого Августа наделили пожизненными консульскими полномочиями, но в историографии нет единого мнения относительно того, так ли это было на самом деле и что конкретно он имел в виду. Согласно общепринятой точке зрения, Август получил консульские знаки отличия, так что теперь, когда он находился в городе, его всегда сопровождали двенадцать ликторов. Также он мог во время заседаний сената сидеть в собственном курульном кресле между двумя консулами. Впрочем, каковы бы ни были детали, надо сказать, что дарованные ему полномочия носили сугубо персональный характер – так же, как и предоставленные ему в 23 г. до н. э. – и не связывались с занимаемой должностью. Символы – а особенно магистратские знаки отличия – имели в Риме большое значение и способствовали укреплению власти Августа.[508]
Ряд новых полномочий – из тех, которыми, как пишет Дион Кассий, был тогда наделен Август, – на деле уже не существовали или приобрели иной смысл. Вероятно, под утверждением, что Августа назначили постоянным «блюстителем нравов», понималось очередное предоставление ему цензорских полномочий на определенный срок, ибо на следующий год принцепс снова провел чистку сената, намереваясь сократить его численность и восстановить его авторитет, несколько пошатнувшийся после недавних волнений на выборах. Когда никто не захотел уйти добровольно, Август отобрал тридцать сенаторов и публично поклялся, что выбрал самых лучших. Затем эти тридцать принесли такую же клятву, и каждый должен был написать имена пяти других сенаторов, но включать в этот список себя или своих родственников запрещалось. После этого тянули жребий, и один из этих пяти попадал в новый сенаторский список, а комиссия из тридцати продолжала работать дальше. Это был трудоемкий процесс, и к тому же уязвимый для всякого рода закулисных махинаций. Августа охватило раздражение, когда Антистий Лабеон включил в список Лепида, и попытался на него повлиять, чтобы тот изменил свое решение. Лабеон отказался и заявил, что имеет право на свое мнение, и если принцепс сам позволил Лепиду остаться великим понтификом, то нечего осуждать его, Лабеона, за то, что он предлагает его в сенаторы. Август разрешил тянуть жребий, и, очевидно, повезло его бывшему коллеге по триумвирату, поскольку он все-таки остался в сенате.[509]
Принцепс был огорчен и, решив отказаться от этого метода, оставшихся сенаторов назначил сам. Конечно, не обошлось без протестов, например, со стороны отца, которого исключили из сената, в то время как его сын остался. Он выразил свое негодование очень по-римски, публично разорвав на себе тогу и сняв тунику, чтобы показать шрамы, полученные им в битвах за отечество. Другой сенатор попросил об отставке в пользу своего отца, который лишился места. Исключенным разрешили сохранить все знаки своего статуса и высокое положение, свойственное их былому рангу, а некоторых включили в состав сената позднее; другие же смогли вернуться туда после того, как их выбрали в магистраты. Считается, что Август хотел сократить численность сенаторов до трехсот человек, но был вынужден отказаться от этой идеи и удовлетвориться числом, вдвое превышавшим его изначальный замысел. Будь их меньше, то было бы нелегко обеспечить людьми необходимые должности и добиться кворума в четыреста человек для голосования по различным вопросам.
Примерно в это время принцепс учредил другой, менее многочисленный и более удобный совет, который впоследствии получил название concilium principis (совет принцепса) и был сформирован из представителей всех магистратских коллегий, а также включал в себя пятнадцать сенаторов, которые избирались по жребию на шесть месяцев. Этот орган был весьма полезен в качестве, так сказать, опытного полигона, на котором Август проверял все идеи, прежде чем предложить их на рассмотрение сената. Август по-прежнему выказывал сенату всяческое уважение, посещал все заседания, когда находился в Риме, и поощрял присутствующих высказывать свое мнение. Несмотря на то, что Лабеон как раз этим его и разозлил, принцепс ничего ему не сделал, а когда сенаторы позднее решили в целях обеспечения безопасности принцепса дежурить у дверей его опочивальни, Лабеон сказал, что его тогда следует исключить, поскольку он слишком громко храпит. Светоний передает, что иногда выступления Августа в сенате прерывались выкриками «не понимаю!» или «я бы тебе возразил, будь это возможно!» (последняя фраза, несомненно, принадлежала кому-то из тех, кто не хотел сотрудничать с принцепсом). Иногда ожесточенные споры между сенаторами выводили его из себя настолько, что он уходил с заседания, не дожидаясь его конца, а вслед ему кричали, что сенаторы должны иметь право говорить, что думают по поводу государственных дел.[510]
Раньше сенаторов записывали вместе с всадниками, и их имущество должно было оцениваться как минимум в четыреста тысяч сестерциев. Теперь же, чтобы добавить им престижа, Август формально выделил сенаторов в отдельный класс и ввел для них имущественный ценз в один миллион сестерциев. Тех, кто не удовлетворял этому требованию, удалили из сената, а остальные, которых сочли достойными, получили деньги от принцепса. Тогда же он ввел новый закон, направленный на борьбу с коррупцией и запугиванием на выборах.
Подобное законодательство редко оказывалось эффективным, но у Августа хватало власти и авторитета, чтобы провести его в жизнь, так что острота проблемы существенно смягчилась, если не исчезла совсем. В следующее десятилетие представители многих известных семей снова занимали консульские должности. Эти семейства сильно пострадали во время гражданских войн, а поскольку их члены были тогда еще слишком молоды, то они не могли принимать в них участие, зато теперь были готовы вступить в большую политику в государстве, возглавляемом Августом – консулат все еще оставался почетной и желанной должностью. У нас нет никаких свидетельств, указывающих на то, что эти люди относились к Августу лучше, чем другие сенаторы. Дион Кассий, правда, говорит, что примерно в это время нескольких человек казнили за попытку устроить заговор против принцепса, но имен он при этом не называет.[511]
В 18 г. до н. э. младший сын Ливии, Друз, стал квестором. Ему было всего 19 лет, и отныне ему, так же, как и его брату Тиберию, предоставили право выставлять свою кандидатуру на преторских и консульских выборах на пять лет раньше положенного срока. Тиберий, помолвленный с дочерью Агриппы Випсанией еще когда она была ребенком, теперь, вернувшись из своего восточного похода, смог наконец на ней жениться, поскольку она уже достигла брачного возраста. А Друз через несколько лет женился на Антонии Младшей, дочери Марка Антония и Октавии. Еще более важный брак был заключен в то время, когда Август пребывал на Востоке. В 21 г. до н. э., когда Агриппа был отправлен в Рим подавлять начавшиеся там беспорядки, ему также пришлось решать и свои личные проблемы. Он развелся со своей второй женой, дочерью Октавии и Марцелла – соответственно, племянницей принцепса, и женился теперь уже на его дочери, овдовевшей Юлии. Невесте было 18 лет, а жених был почти ровесником ее 42-летнего отца, но такая разница в возрасте была обычна для браков, заключавшихся в среде нобилитета. Этот союз был знаком высочайшего благоволения, ибо еще сильнее привязывал Августа к его самому доверенному и надежному заместителю. Ходили слухи, что в этом деле не обошлось без советчика, и что Меценат якобы говорил Августу, будто он настолько возвысил Агриппу, что теперь его остается либо убить, либо сделать своим зятем. На самом деле просто не оставалось других вариантов. Август испытывал смешанные чувства к Тиберию, но, если бы он разорвал его помолвку с Випсанией, это стало бы оскорблением для ее отца.[512]
Многие нобили так и не простили Агриппе то, что он был не из их круга и что сумел вознестись так высоко благодаря своим связям с Августом. По-видимому, Агриппа, как и прочие «новые люди», подчеркивал это различие, сознательно ассоциируя себя с широкими слоями населения, которым обеспечивал различные благоустройства, и в то же время с пренебрежением отказывался от личных почестей – таких, например, как триумфы, которых так жаждали другие сенаторы. Он с увлечением коллекционировал произведения искусства, но предпочитал выставлять их на всеобщее обозрение, а не наслаждаться ими в своих личных покоях. В отличие от других приближенных Августа и представителей нобилитета вообще, он мало интересовался литературой и не водил дружбы с поэтами и писателями. Деятельный и энергичный, он был хорошим полководцем, администратором и строителем, а также хорошим мужем – по крайней мере, по римским меркам. До того, как он покинул Рим в 20 г. до н. э., Юлия забеременела, и позднее в том же году у нее родился сын Гай. В 19 г. до н. э. Агриппа подавил последнее серьезное восстание в Испании и, когда вернулся в Рим, снова отказался от триумфа. Вскоре Юлия уже снова ждала ребенка и в 17 г. до н. э. родила еще одного мальчика, которого назвали Луцием.[513]
Поскольку Агриппа являлся зятем принцепса и мог похвастаться многими успехами, по влиятельности он далеко превосходил всех других сенаторов. Скоро его авторитет был подкреплен официальными полномочиями. В конце 18 г. до н. э. Цезарь Август на пять лет продлил его полномочия в провинции, а также даровал ему проконсульскую власть на такой же срок, хотя она не была привязана к какой-либо провинции и лишь со временем стала больше (maius), чем у обычных проконсулов. По-видимому, раньше он уже наделялся подобным империем, однако данные о его статусе в 20-е гг. до н. э. трудно восстановить. Более очевидно, что в 18 г. до н. э. Агриппа был наделен трибунской властью сроком на пять лет, каковой не имел еще никто, за исключением Цезаря Августа. В отличие от трибунской власти принцепса, полномочия Агриппы носили временный характер, но при этом оставались его личной прерогативой, таким образом выделяя его среди других магистратов и сенаторов. В целом можно сказать, что он был вторым человеком в государстве после Августа и, если бы последний умер, Агриппа стал бы наиболее вероятным кандидатом на его место.[514]
Впечатление, что уже начинает формироваться династия, особенно усилилось, когда после рождения Луция Август усыновил обоих сыновей Юлии и Агриппы. Церемония включала в себя символический обряд покупки: в присутствии претора Август положил на весы три мелкие бронзовые монетки, называвшиеся асами. Дети – внуки принцепса и сыновья его ближайшего сподвижника – стали отныне Гаем и Луцием Цезарями. Вряд ли на данном этапе кто-либо полагал, будто Август собирается уходить в отставку, ведь все его полномочия носили личный характер и, следовательно, не было такого поста, с которого он мог бы уйти. Тем не менее, когда его полномочия в провинции были продлены еще на пять лет, он уверял, что этого вполне достаточно, чтобы навести там порядок. Некоторые, возможно, ему поверили, однако когда через какое-то время этот срок был увеличен до десяти лет, это не произвело фурора. Возможно, некоторых римлян и возмущала такая концентрация власти в руках одного человека, но даже среди них мало кто желал возобновления гражданских войн, по крайней мере в данный момент. Шли годы, и реальность новой власти, которая представляла монархию во всем, кроме названия, обращала на себя все меньше внимания. В обозримом будущем вероятность появления соперника в лице какого-нибудь военачальника была ничтожно мала, так что отсутствовала возможность избавиться от принцепса иначе как с помощью убийства. Август гораздо больше заботился о собственной безопасности, чем Цезарь, поэтому устраивать против него заговор было весьма опасно; к тому же события 44 г. до н. э. показали, что, даже если правителя удастся убить, то это, скорее всего, ввергнет страну в пучину гражданских войн и хаоса.[515]
Тем не менее убить Августа все же было возможно, и меры, предпринятые им для обеспечения собственной безопасности, не следует преувеличивать. Он посещал заседания сената, и туда или по какому-нибудь другому делу его обычно несли в паланкине по улицам Рима. На заседаниях он лично отвечал каждому сенатору на приветствие и таким же образом с ними прощался. Председательствуя в сенате, он вызывал на голосование каждого по имени, больше полагаясь при этом на свою отменную память, чем на услуги номенклатора. Там, так же, как и везде, он был доступен для просителей и старательно демонстрировал готовность их выслушать, а одного просителя, который очень нервничал, когда к нему подошел, пожурил, сказав, что он выглядит так, словно предлагает монету слону. Рассказывают также и об одном греческом поэте, который ждал его возле портика его дома на Палатине и, вероятно, стоял в толпе других жаждавших внимания принцепса. Поэт принес с собой стихи, в которых прославлял императора, и надеялся получить за это вознаграждение, но Август долгое время его игнорировал. Он гордился своей дружбой с такими людьми, как Вергилий и Гораций, и не хотел связываться с посредственностями, а потому прошел мимо, даже не подпустив к себе этого человека.[516]
Однако грек оказался настойчивым, и тогда Август решил над ним подшутить. На следующий день поэт, как обычно, пришел туда же, но на сей раз принцепс подошел к нему и вручил папирусный свиток с парой собственных стихов. Грек не смутился и громко зачитал их вслух, после чего похвалил их и дал Августу несколько монет, извинившись, что их так мало, и добавил по-гречески: «Клянусь твоим счастьем, Севаст! Если бы я имел больше, больше бы дал». Принцепса это позабавило, и он приказал казначею выдать греку сто тысяч сестерциев.[517]
Эта история, равно как и другие, показывает, что Августа нельзя было назвать недоступным для подданных – напротив, он принимал не только знатных и богатых, но и вообще всех. Это только подтверждает впечатление, что подавляющее большинство римлян было довольно его правлением и не стремилось к поиску альтернатив. В этой связи публичное признание Агриппы и усыновление его детей внушало надежду на стабильность и безопасность в будущем. Разумеется, это имело значение и для самого Августа, коль скоро он усыновил двух маленьких мальчиков. Дальнейшее будущее римского народа, особенно элиты, также стало предметом особых его забот в это время. Гражданские войны и проскрипции разорили многие сенаторские и всаднические семьи. Некоторые фамилии полностью уничтожены, а в других целое поколение (иногда даже не одно) было вырезано до того, как его представители смогли приступить к государственной службе, или в самом ее начале. Воспитание детей обходилось недешево, особенно если потом они собирались делать карьеру, поэтому было широко распространено представление о том, что все больше людей предпочитают оставаться холостяками или женятся, но детей не заводят.
Август решил действовать, но предварительно обсудил этот вопрос с советом, чтобы подготовить его для представления в сенат. Вопросы морали занимали его постольку, поскольку римская элита должна была выполнять свой долг и обеспечивать государство молодыми людьми для исполнения должностей. Поступать так было правильно, и раньше в обязанности цензоров даже входил надзор за общественными нравами и поведением. Надо сказать, что, когда Август вернулся с Востока, ему предоставили право издавать lex Augusta (закон Августа) – постановления, которые становились законами в обход решения сената и народного собрания. Принял он это право или нет, неясно, но даже если и принял, то все равно предпочитал им не пользоваться. Вместо этого его предложение было вынесено на обсуждение в сенат и, когда за него проголосовали, оно получило статус закона и стало называться lex Iulia de maritandis ordinibus (закон Юлия о браке).[518] Согласно этому постановлению, отцам трех и более детей гарантировались различные льготы, тогда как неженатые и бездетные, наоборот, подлежали наказанию. Поскольку же принцепс заботился о чистоте сенаторского сословия, сенаторам запрещалось вступать в брак с вольноотпущенницами, а всем остальным, включая всадников, это было разрешено, так как считалось, что среди городского населения женщин меньше, чем мужчин.[519]
Примерно в то же время был принят закон, lex Iulia de adulteriis (закон Юлия о супружеских изменах), предписывавший наказывать за прелюбодеяния и внебрачные связи со свободнорожденными женщинами. Говорят, что в этом случае основным источником его беспокойства был сенат, поскольку молодое поколение вело разнузданный образ жизни и не желало вступать в брак и растить детей. Закон прошел, но Дион Кассий сообщает, что, когда некоторые захотели принятия еще более суровых мер, Август не стал этого делать, поскольку считал свое новое законодательство удовлетворительным. Контролировать подобные вопросы всегда трудно, и существует большая вероятность того, что тот, кто ими занимается, будет выглядеть смешным. В случае с Августом, его репутация любителя чужих жен едва ли пошла бы на пользу делу, и во время обсуждения проблемы в сенате слышались шутки в том смысле, что уж принцепс-то точно знает, о чем говорит. Столкнувшись с насмешками и в то же время принуждаемый ужесточить меры, Август посоветовал сенаторам лучше следить за своими женами: «Вы сами должны увещевать и направлять ваших жен по своему усмотрению. Именно так я поступаю». Даже насчитывая всего шестьсот человек, сенаторское сословие являлось частью маленького мира нобилитета, куда входили также принцепс и его семья. Многие были знакомы с Ливией и знали о ее грозном нраве, поэтому эти слова вызвали немалое удивление. Некоторые попытались надавить на Августа, чтобы он рассказал, какие наставления дает своей жене, но все, что он смог придумать, – это требования к поведению, нарядам и манерам Ливии и Юлии (Dio Cass. LIV. 16. 3–5).
Сенаторы не стеснялись ставить принцепса в неловкое положение и не боялись ответных мер. Возможно, некоторые из них таким образом испортили свою карьеру, но большинство уже достигло всего, к чему стремилось, и их было не остановить. Впрочем, эти насмешки были мягкими, особенно по сравнению с крайне вульгарными оскорблениями, ставшими традиционными для римской политики, и в них никогда не содержалась прямая критика Августа. Подобные шпильки во многом способствовали поддержанию видимости республиканского правления, за которой Август скрывал свою истинную власть и притворялся, будто он лишь самый выдающийся из сенаторов – и не более. Его законы принимались без каких-либо затруднений, а вот проведение их в жизнь представляло отдельную проблему, причем сопротивление новым правилам не имело ничего общего с формальной оппозицией его правлению. Некоторые обручались с детьми, приобретая таким образом все выгоды от брака, и при этом не испытывая неудобств, связанных с настоящим брачным контрактом на долгие годы. Тогда Август изменил законодательство, так что теперь заключать помолвку можно было лишь в том случае, если брак состоится в течение двух лет после нее (Dio Cass. LIV. 16. 7).
Усилия, прилагавшиеся им для того, чтобы заставить законы работать, создавали множество неудобств, поскольку его временные полномочия надзирателя за общественной моралью обязывали его разбирать и частные дела. Одного мужчину обвиняли в том, что он женился на женщине, с которой ранее состоял в прелюбодейной связи, и этот случай весьма напоминал ухаживание самого Августа за Ливией. Истец выдвинул против подсудимого многочисленные обвинения, в том числе личного плана, и было ясно, что он глубоко на него обижен. В итоге Август отклонил иск, туманно объявив, что они должны забыть свои былые ссоры. В начале 17 г. до н. э. принцепс был зрелым сорокапятилетним мужчиной, в меньшей степени склонным к вспышкам гнева и таким высказываниям, какие он иногда позволял себе в юности. Он знал, как себя вести, если сенаторы иронически его расспрашивали или перебивали, когда он произносил речь, и даже будучи поставленным в неловкое положение, он выходил из него с минимальными потерями благодаря своему чувству юмора.[520]
Его любезность смягчала установленный им жесткий контроль, и стальная рука бывшего триумвира лишь изредка давала о себе знать. Однажды Август обедал с всадником по имени Ведий Поллион, который был известен своим богатством, любовью к роскоши и жестокостью. Кроме того, он был старым другом принцепса – вероятно, одним из тех богатых покровителей, которые поддержали молодого Цезаря, когда в 44 г. до н. э. он начал заниматься политикой. Как и у многих людей поколения Цицерона, у Поллиона были большие пруды с декоративными рыбками, но в одном из них плавали плотоядные мурены, которым он скармливал своих рабов, если они чем-то не угодили ему. И вот, во время еды один из рабов случайно разбил дорогой кубок, и хозяин тотчас приказал бросить провинившегося рыбам. Однако Август отдал иной приказ: он велел принести остальные кубки из этого сервиза и стал разбивать их один за другим прямо на глазах у хозяина, пока тот, наконец, не приказал отпустить раба. Эту историю обычно приводят, чтобы показать отрицательное отношение принцепса к жестокости сенаторов, и сам он, очевидно, считал так же. В уверенности, с которой он бил кубки, зная, что хозяин ничего не сможет с этим поделать, есть что-то пугающее. Позднее, когда Поллион умер и завещал свою роскошную виллу Августу, принцепс приказал ее снести, дабы ничто не напоминало о ее бывшем хозяине. Разумеется, теперь это была его собственность, и он мог делать с ней все, что захочет, однако намеренное уничтожение чьей-либо памяти – даже если для этого были все основания – свидетельствовало об абсолютном господстве Цезаря Августа.[521]
Не было силы, способной ему противостоять, и все это понимали. Критиковать принцепса не запрещалось, однако критика была весьма умеренной, из чего следует, что он внушал согражданам страх и уважение. Ведь раньше римляне никак не сдерживали себя, высказывая свое мнение даже о самых выдающихся людях в государстве, поэтому более жесткая критика теперь содержалась в анонимных памфлетах, которые оставляли в общественных местах, включая курию. Защищаясь в сенате от этих нападок, Август объявил, что их авторы будут найдены и привлечены к ответственности. Впрочем, иногда самые грубые оскорбления были адресованы другим сенаторам, не связанным с ним или его режимом, и тогда это были просто проявления давней вражды. Как и в любую эпоху, лишь немногие интересовались большой политикой и готовы были посвящать ей время. В это время Август вернул из изгнания актера Пилада, который был наказан за то, что слишком сильное соперничество между его поклонниками и почитателями другого актера – Батилла – вылилось в беспорядки. Пилад унизил одного из «крикунов», показав на него пальцем, и толпа начала поносить этого человека. Батилл же был любимцем и по совместительству возлюбленным Мецената, и тот его защищал. Теперь же его соперник вернулся, и оба актера снова стали популярны. А когда Август упрекнул Пилада за прошлые беспорядки, тот клятвенно заверил его, что только в его интересах, чтобы люди посвящали свободное время театру и бурно восторгались знаменитыми, пусть даже скандально знаменитыми актерами.[522]
Столетний цикл
Когда в 17 г. до н. э. Август усыновил новорожденного Луция и его брата Гая, то действовал с расчетом на долгосрочную перспективу. Несмотря на воспевание мира после десятилетий междоусобиц, на разговоры о физическом и духовном обновлении, а также на глубокий интерес к традициям и деяниям предков, режим был в гораздо большей степени ориентирован на будущее, нежели на прошлое. За уже достигнутыми в правление Августа успехами ожидались новые, еще более великие деяния. К этому римлян должно было подготовить установление надлежащих отношений с богами, которые на протяжении веков заботились о развитии города и о том, чтобы граждане вели себя так, как подобает римлянам, однако это не было возвратом к прошлому. Речь шла о том, чтобы двигаться в верном направлении.
Римляне измеряли время несколькими способами. Год состоял из последовательной смены четырех времен и был тесно связан с миром политики, поскольку получал название по именам консулов, правивших в этот год. Каждые пять лет (lustrum) цензоры проводили перепись городского населения, оценивая имущество и должность каждого. Помимо этого существовал и более длительный промежуток времени – saeculum, или столетний цикл, который считался длиннее самой продолжительной человеческой жизни. В прошлом его отмечали лишь несколько раз, и возникали некоторые сомнения относительно его продолжительности, хотя большинство все-таки было склонно считать, что saeculum наступает каждые сто лет. Последний раз его отмечали в 146 г. до н. э., однако спустя сто лет из-за гражданских смут никому не было дела до празднования столетнего цикла.
Август сам говорил, что появление кометы – свидетельства вознесения Цезаря к богам, – ознаменовало собой и начало новой эпохи. Правда, время было выбрано неудачно, и одному из его сторонников – упоминавшемуся уже юристу Гаю Атию Капитону, стоило немалых трудов «доказать», что столетний цикл на самом деле длился сто десять лет и, если считать от основания города, то отмечать его надо было как раз в 17 г. до н. э. Это убедило не всех – император Клавдий, например, вернулся к традиционной системе, чтобы отпраздновать saeculum во время своего правления, но Августа это все не волновало, поскольку его основной целью было устроить грандиозные торжества по случаю такого знаменательного события.[523]
На устройство ludi saeculari, или секулярных игр (современная транслитерация может ввести в заблуждение, поскольку по существу это были именно религиозные действия), было затрачено много усилий. Август и Агриппа лично контролировали каждый этап, причем участие Агриппы было даже более заметным, поскольку он обладал трибунской властью. Оба они входили в состав главной жреческой коллегии – quindecimviri sacris faciundis (пятнадцать священных мужей), и в их обязанности входил надзор за проведением подобных ритуалов. Остальные члены коллегии – их теперь насчитывалось больше пятнадцати,[524] поскольку Август увеличил число жрецов во всех коллегиях, – были сенаторами. Они знакомились с планом проведения мероприятия и одобряли его, а сенат выносил постановление, что все детали следует высечь на мраморе и в бронзе за счет государственной казны. Все делалось надлежащим образом в соответствии с традицией, но роль, которую определили для себя Август и Агриппа, заметно возвышала их над прочими жрецами и сенаторами: «В консульство Гая Силана по прошествии многих лет в нынешнем году под руководством Императора Цезаря Августа и Марка Агриппы, наделенных трибунскими полномочиями, будут проводиться Секулярные игры».
Недавний закон, регулирующий брачные отношения, запрещал холостым мужчинам и незамужним женщинам участвовать в общественных празднествах, однако если речь шла о таком важном событии, как столетний цикл, длившийся дольше человеческой жизни, этот запрет снимался.
Началом ludi saeculares послужило ночное жертвоприношение, совершенное Августом 31 мая 17 г. до н. э. на Марсовом поле возле Тибра. В соответствии с установленным Сивиллиными книгами обрядом он принес в жертву Паркам, которые в данном случае назывались своим греческим именем – Мойры, девять овец и девять коз. Затем он стал молиться, прося удачи, военных успехов и безопасности для римского народа, который он еще на всякий случай назвал квиритами, чтобы богам сразу стало ясно, о ком идет речь. Отголоски архаики слышались в просьбе сделать «латинян послушными», хотя латиноязычные соседи Рима еще с IV в. до н. э. находились под его контролем. Однако консервативная римская традиция требовала во всем придерживаться ритуала, даже если он включал в себя повторение таких слов, значения которых уже никто не понимал. Поэтому маловероятно, что ритуал проводился так же, как в древности; скорее это была попытка сделать его похожим на древний. Традиционные просьбы смешивались с современными: так, Август дважды просил благосклонности к «римскому народу квиритов, к коллегии квиндецимвиров, ко мне, к моей семье и к моему дому».
В ту ночь состоялось торжественное пиршество для специально отобранных ста десяти замужних женщин, во время которого вместе с ними за столами находились изображения Юноны и Дианы. Кроме того, было дано театральное представление, которое зрителям, согласно римскому обычаю, пришлось смотреть стоя (греки в таких случаях предпочитали сидеть). На следующий день, 1 июня, Август и Агриппа взошли на Капитолий, и там каждый из них принес в жертву Юпитеру Наилучшему Величайшему священного быка, а 2 июня, тоже на Капитолии, они таким же образом почтили Юнону, принеся ей в жертву корову. Другие члены жреческой коллегии присутствовали при этом, но совершать жертвоприношения могли только принцепс и его ближайший сподвижник. Помимо обращения к конкретному богу или богине они каждый раз повторяли и первую молитву, прося, чтобы латины оставались в подчинении, а римским гражданам-квиритам, принцепсу, его семье и дому было даровано счастье. В ночь на 1 июня были предложены различные пироги греческой богине деторождения Илифии, а в ночь на 2 июня Август заклал на берегу Тибра супоросую свинью, посвятив ее Матери-Земле. На следующий день на Палатине они с Агриппой принесли в жертву Аполлону и Диане священные пироги.
Жертвоприношения животных нам чужды, и поэтому ученые, занимающиеся данным периодом, принимают все эти обряды как данность, забывая о том, сколько усилий затрачивается на подготовку к ним. Надо было найти подходящих животных, позаботиться о том, чтобы они были здоровы и спокойно, не нервничая, подходили к алтарю. Собственно закланием занимались, как правило, хорошо подготовленные специалисты, поскольку его надо было провести аккуратно и быстро. Август и Агриппа стояли рядом, покрыв головы тогами, и читали молитвы. Принцепс, а иногда и его сподвижник часто изображались в таком виде, с покрытыми головами, из чего следует, что Август хотел подчеркнуть таким образом свое благочестие и жреческий статус. Любая ошибка, будь то в самом ритуале или в приготовлениях к нему, в заклании жертвы или в произнесении слов молитвы, сводила на нет все действо, и тогда его надо было начинать заново.
Жертвоприношения сопровождались священными пиршествами, которые устраивали пресловутые сто десять матрон, причем иногда они еще участвовали в публичных молебствиях. Также в течение семи дней проходили театральные представления на греческом и латыни; одни проводились на временной деревянной сцене, другие – в театре Помпея, а третьи – в еще недостроенном театре Марцелла. Около двух недель было отведено на травлю зверей, гонки на колесницах и другие зрелища, благодаря которым величие Рима в настоящем и будущем неразрывно связывалось в римском сознании с Августом и его соратником Агриппой.
3 июня сначала на Палатине, а затем на Капитолии хор из 27 мальчиков и 27 девочек исполнил гимн, специально сочиненный к этому празднику. Сочинил его Гораций, хотя есть основания полагать, что это задание хотели поручить Вергилию, но он к тому времени уже умер. Этот Carmen Saeculare(юбилейный гимн) – сохранился до наших дней; в нем поэт призывает богов благословить и защитить римлян, а также говорит о воспетом в «Энеиде» троянском прошлом. Также в гимне отражены многие проблемы, заботившие Августа в это время – например, брачное законодательство для «отцов» (так называли в Риме сенаторов, поскольку обычно они были отцами семейств) или воспитание потомства. Сам принцепс был представлен как «Славный праправнук Анхиза и светлой Киприды», который «Миром да правит на гибель врагам, но прощая / Падшим обиды». Это подчеркивание принадлежности Августа к роду Юлиев впоследствии было отражено и в серии монет с изображением Цезаря, выпущенных в этот год.[525]
Игры были задуманы как символ наступившего благополучия и еще более прекрасного будущего. Римлянам суждено расти числом и силой в грядущих поколениях, и Цезарь Август был в сердце каждого. Теперь он мог похвастаться наличием сыновей, ибо, как показывала его собственная карьера, узы усыновления были весьма сильны, и воспитание приемных детей обходилось так же дорого, как и родных. Таким образом Август старался соответствовать собственным идеалам, к чему поощрял и других представителей римской элиты. То же самое можно сказать и о ранних браках его приемных детей и других родственников.
Однако его друзья не могли в этом смысле служить примером для подражания. Меценат был женат, но детей не имел и вообще предпочитал мужчин. Вергилий оставался холостяком, и поговаривали, что он интересуется мальчиками. Гораций увлекался дамами, но общался только с профессиональными куртизанками. Говорят, что в спальне у него повсюду висели зеркала, чтобы он мог смотреться в них, когда уединялся с дамами, и если это правда, то это было дорогое удовольствие, поскольку зеркала тогда стоили недешево. Но Август, похоже, не возражал и игриво называл поэта в письмах «чистоплотнейшим распутником» и «милейшим человечком». Никто из этих людей не стремился всерьез к карьере государственного деятеля – Меценат обладал достаточным влиянием и закулисной властью, но никогда не занимал должностей.[526]
Августа больше занимала внешняя сторона дела и практические вопросы, а не поведение само по себе, что было вполне в римском духе. Ему нужно было, чтобы аристократия производила потомство и прилично вела себя на публике, выражая почтение к богам и традициям. Многие игнорировали его брачное законодательство, но в целом большинство более или менее охотно ему подчинялось. Если они это делали и вели себя подобающим образом, то их никто не трогал.
XVII Семья и коллеги
Его долгое присутствие в городе многих уже стало тяготить.
Дион Кассий, III в. н. э.[527] Пер. А. В. Махлаюка
Альпы я велел усмирить начиная с того района, который ближе всего подходит к Адриатическому морю и вплоть до Тускского моря. При этом ни на один народ я не пошел войной противозаконно.
Деяния божественного Августа[528] Пер. А. Л. Смышляева
В конце 17 или начале 16 г. до н. э. три германских племени – узипеты, тенктеры и сугамбры неожиданно напали на находившихся в их землях римлян (предположительно купцов) и распяли их. Неизвестно, чем была вызвана эта вспышка враждебности, но вскоре отряд германских воинов переправился через Рейн и совершил набег на римскую Галлию. Легат Марк Лоллий начал собирать войско, чтобы оказать им сопротивление – так в подобных случаях поступали и Цезарь, и Агриппа, и другие. Однако похоже, что Лоллию недоставало их военного мастерства, поскольку на этот раз дела пошли плохо. Вспомогательный конный отряд, занимавшийся патрулированием дорог в авангарде, попал в засаду и был разбит. Ликующие германцы стали преследовать отступающих всадников, и вся эта масса, обратившись вспять, смяла основные силы, которые пришли в замешательство из-за внезапного нападения. Орел Пятого легиона «Жаворонков» был сломан и потерян. Некоторое время, пока не удалось восстановить порядок и отбить нападение, большая часть римской армии попросту бежала.
Лоллий и его войско пережили поражение, и потери, по-видимому, оказались не слишком большими. Светоний даже пишет, что оно «принесло больше позора, чем урона», но тем не менее оценивает его как одно из двух самых серьезных поражений армии Августа после гражданских войн. Лоллий был его легатом, а солдаты – его солдатами, и их поражение относилось к нему в той же мере, в какой их победы являлись частью его успеха. Император Цезарь Август возглавлял государство потому, что его победы обеспечивали мир и процветание. Любой провал мог стать катастрофой, и после обставленного с большой помпой возвращения штандартов из Парфии и Иллирии потеря очередного орла была настоящим позором. Август объявил, что лично отправится в Галлию, и покинул Рим в конце весны. Но кампания закончилась еще до его прибытия. Лоллий собрал большое и хорошо подготовленное войско и в отместку за устроенный германцами набег вторгся на их территорию. Узнав об этом, германцы отправили к нему послов с просьбой о мире на любых приемлемых для римлян условиях. Что случилось с орлом, неизвестно, но фанфар при его возвращении не звучало, поэтому не исключено, что потеря была лишь временной, и драгоценный значок удалось отбить во время первой же стычки.[529]
Август продолжал путь в Галлию, и вполне возможно, что путешествие в западные провинции было запланировано еще до того, как стало известно о поражении Лоллия. Агриппа же отбыл на Восток и так же, как и его тесть, отсутствовал в Италии около трех лет, действуя по отработанной схеме, согласно которой краткое пребывание в Риме чередовалось с длительными посещениями провинций. Дион Кассий утверждает, что Август был только рад покинуть город и воспользовался известиями из Галлии как предлогом для того, чтобы поскорее уехать. Недавно введенное брачное законодательство все еще раздражало некоторых сенаторов и всадников. Принцепс готов был сделать исключение для своих друзей и сторонников, и, хотя это было вполне понятно и очень по-римски, подобная снисходительность вызывала глубокое возмущение, поскольку со всеми остальными он обходился сурово. Никакого организованного сопротивления не было, однако неформальный стиль Августа, его доступность и заверения в том, что он стремится к свободным и открытым дебатам в сенате, предоставляли немало возможностей поставить его в неловкое положение. Чем дольше он оставался в Риме, тем проще было заинтересованным лицам испытывать его терпение, а он мало что мог сделать, если, конечно, хотел сохранить видимость республиканского правления (Dio Cass. LIV. 19. 1–2).
Вероятно, Ливия сопровождала Августа в Галлию, хотя Дион Кассий и передает нелепую сплетню, будто принцепс специально уехал из Италии, чтобы продолжить свой роман с женой Мецената Теренцией вдали от посторонних глаз. Сын Ливии Тиберий вскоре присоединился к ним, так что оба пасынка Августа могли в течение нескольких последующих лет наслаждаться тем, что играли заметную роль в государственных делах. Одной из причин, по которой Тиберий задержался в Риме, стало то, что они с Друзом совместно председательствовали на гладиаторских играх, проводившихся в честь открытия перестроенного храма Квирина – очередного древнего божества, которое теперь отождествлялось с обожествленным Ромулом. Тот факт, что игры организовывали оба брата, не является совпадением, поскольку на фризе нового храма были изображены Ромул и Рем, но не ссорящиеся, а гадающие по полету птиц, как авгуры. Такая братская гармония – будь то между братьями по крови или просто между всеми римлянами – являла собой настоящее и будущее, провозглашенное режимом Августа.[530]
Тиберий был избран претором на 16 г. до н. э. и, наконец, смог занять эту должность через несколько лет после пребывания в сенатских списках в качестве претория. Ему было двадцать пять лет, и, согласно постановлению сената, он имел право претендовать на любую магистратуру на пять лет раньше положенного срока. В то же время Август понизил минимальный возраст для занятия всех важных должностей, хотя остается неясным, когда и каким образом он это сделал – в рамках одной коренной реформы или в результате ряда частных изменений. Похоже, что процесс завершился к концу 20-х гг. до н. э., из чего следует, что должности можно было занимать в более молодом возрасте, чем раньше, так что претору могло быть всего 30 лет, а консулу – 33. Это изменение помогало пополнить ряды консулов и других магистратов за счет людей известных фамилий, когда выросло новое поколение семей, поредевших в результате гражданских войн и проскрипций.[531]
1 января 16 г. до н. э. консулами стали Луций Домиций Агенобарб и Публий Корнелий Сципион. Оба они имели безукоризненное происхождение – как, впрочем, и Тиберий с Друзом. Агенобарб был внучатым племянником Августа, поскольку являлся сыном Антонии-старшей, дочери Октавии и Марка Антония. Сципион же приходился принцепсу не таким близким родственником, хотя являлся сводным братом Юлии, будучи сыном бывшей жены Августа – Скрибонии – от другого брака. Столь тесные взаимосвязи были характерной чертой римской общественной жизни, однако они не гарантировали политического сотрудничества. Как оказалось, Сципион отслужил не весь год, и один из старших офицеров Августа заменил его на посту консула-суффекта. Почему это произошло, неизвестно, однако молчание источников на сей счет может свидетельствовать о том, что никакой зловещей причины для подобной замены не было.[532]
Перед тем, как покинуть город, Август в очередной раз восстановил должность городского префекта, и на этот раз доверил ее своему опытному подчиненному Статилию Тавру. Его предыдущая попытка возродить эту должность потерпела неудачу, поскольку Мессала буквально через несколько дней ушел в отставку, но, вероятно, спустя десять лет полномочия, связанные с этой должностью, и ее роль были сформулированы более четко. В какой-то момент были сформированы три городские когорты; их отдали под командование префекта, чтобы они служили в качестве полиции. Вполне возможно, что Тиберий получил почетную должность городского претора, но, если это так, то он исполнял свои обязанности лишь в течение нескольких месяцев, а затем отправился с Августом в Галлию. Пока он отсутствовал, его замещал Друз, хотя этот последний еще не занимал никаких официальных должностей. Такие люди, как Статилий Тавр, были старыми союзниками, но приоритет все больше отдавался членам семьи принцепса. Его зять и коллега по трибунату Агриппа находился на Востоке; Тиберий вместе с Августом – в Галлии, где вскоре должен был заменить Лоллия на посту легата, а Друза в 15 г. до н. э. вызвали из Рима для активного участия в делах провинций. Братья (а в долгосрочной перспективе также и сыновья Агриппы, и приемные дети Августа) являлись гарантами стабильности в будущем. Можно было больше не опасаться, что смерть принцепса повлечет за собой крах режима и новые гражданские войны.[533]
Колонии, города и дороги
Это было уже четвертое посещение Августом Галлии, что само по себе наглядно подтверждает значимость этой области. Благодаря завоеванию Gallia Comata, или «Косматой Галлии», Юлий Цезарь получил деньги, авторитет и преданную армию, что позволило ему сравняться с Помпеем. В последующие годы этот край играл стратегически важную роль во время гражданских войн, хотя собственно боевых действий там велось мало. Недавно завоеванные галльские провинции нередко становились объектом набегов племен, проживавших по другую сторону Рейна, и потому, как правило, нуждались в больших гарнизонах, а такие легионы неизбежно находились ближе к Италии, чем любая другая часть римской армии. Галлия славилась своими наемниками, особенно всадниками. Контроль над армией в Галлии в 43 г. до н. э. сделал Лепида силой, с которой следовало считаться, тогда как Август, обеспечив себя там в 40 г. до н. э. легионами, значительным образом подорвал позиции Антония.
Теперь же Цизальпинская Галлия являлась частью Италии, и держать там гарнизоны больше не было необходимости. Основной базой Юлия Цезаря была Трансальпийская Галлия (современный Прованс), а в 29 г. до н. э. ее включили в число провинций, доставшихся Августу. В этом году он пообещал передать эти области под контроль сената, как только наведет там порядок, и Трансальпийская Галлия была представлена в качестве первого доказательства его искренности. В какой-то момент – скорее всего, в 22 г. до н. э., но особой уверенности здесь нет, – он вернул провинцию под власть сената, и с тех пор ею управляли проконсулы. Провинция была переименована в Нарбонскую Галлию по названию ее главного города Нарбон (нынешняя Нарбонна), и гарнизоны там уже не стояли, но зато в течение нескольких десятилетий были основаны колонии, в которых поселились вышедшие в отставку ветераны. Эти люди были благодарны Августу, и их преданность ему исключала возможность бунта в поддержку его противников. В долгосрочной перспективе оказалось, что эта область представляет собой благодатную почву для набора войск, поскольку потомки колонистов продолжали следовать укоренившимся в их семьях традициям военной службы.[534]
Нарбонская Галлия уже была в достаточной степени романизирована – поколением раньше Юлий Цезарь счел представителей местной знати полезными союзниками. Они бегло говорили на латыни и были знакомы с римской, а также немного с греческой культурой, и охотно общались с его офицерами и штабом. У некоторых уже было римское гражданство, и многие в последующие годы получали его в награду. Самым распространенным именем среди граждан галльского происхождения, особенно в Нарбонской Галлии, было имя Юлий, что свидетельствует о щедрости Юлия Цезаря, а затем и Августа. Самые привилегированные из представителей местной знати становились всадниками или даже сенаторами. Их поселения зачастую напоминали нечто близкое к римской модели настоящего города, и выведение колоний, где селились ветераны, лишь ускоряло этот процесс. Планировка многих городов предполагала наличие упорядоченной сети улиц, а в центре должен был находиться Форум с базиликой для общественных дел, пространство для торговли и еще обычно храм, посвященный соответствующему римскому божеству. Также большинство городов вскоре обзавелись собственными театрами или амфитеатрами, которыми они были обязаны принцепсу или щедрости местных элит. Менее века спустя Плиний Старший описывал Нарбонскую Галлию уже практически как часть Италии.[535]
Не такова была остальная Галлия, ибо здесь римское влияние было гораздо менее заметным. Со временем Gallia Comata оказалась разделена на три провинции: Аквитанию на юго-востоке, Лугдунию на севере и в Центральной Галлии, и Бельгику на северо-востоке. Они примерно соответствовали tres partes, или трем частям, на которые подразделялась Галлия согласно «Запискам…» Юлия Цезаря. Упоминания о «трех Галлиях» существовали уже при Августе, и вышеназванные провинции, возможно, уже оформились, хотя, похоже, что всей этой областью управлял один легат. Как показала недавняя стычка Лоллия с германцами, эта провинция определенно требовала военного присутствия. Время от времени возникали сложности вблизи Альп и в Аквитании, где проживало неподконтрольное Риму население. В общем, Август не без оснований считал эти три Галлии проблемными районами, требующими его внимания.[536]
Тем не менее ощутимых признаков сколь-либо серьезного сопротивления со стороны племен, живших в самой Галлии, не наблюдалось, хотя их завоевание и оставалось в памяти современников. Единственным исключением была Аквитания, но поскольку Северная Испания была полностью подчинена римлянам, по ту сторону Пиренеев больше не осталось независимых народов, которые могли бы напасть или, наоборот, помочь живущим в этой области галльским племенам. В последующие годы ни о каких серьезных сражениях слышно не было. Однако на данный момент районы, ближе всего расположенные к Альпам и имеющие протяженную границу с территориями германцев, часто подвергались нападениям извне. Если римляне не могли решить эту проблему и защитить их, некоторые представители галльской знати начинали задумываться о том, насколько им выгоден союз с Римом, и либо сами, либо их противники могли обратиться за поддержкой к германским вождям. Таким образом ситуация выглядела при Юлии Цезаре, но он видел в ней не проблему, а скорее удобный повод для вмешательства.[537]
Августу же требовалось более надежное решение вопроса. Иметь дело с альпийскими районами было проще, поскольку они уже были практически окружены римскими провинциями, хотя задача все равно оставалась нелегкой. Народы, населявшие горные долины, были слабо организованы и состояли из множества различных общин, вожди которых обладали властью лишь на небольших территориях. Суровые условия жизни сделали из них жестоких и свирепых воинов, склонных совершать набеги на обжитые долины, лежавшие внизу, и вымогать дань за проезд у торговцев, а иногда даже у римских войск, которые были заинтересованы в безопасном проходе через перевалы. В последнее время стали поступать донесения о чудовищной жестокости, совершенной по отношению к римлянам, из чего следует, что, по крайней мере, некоторые из коренных обитателей этих мест стали их ненавидеть. Ходили слухи, что в ходе набегов они убивали мужчин, попавших в плен, а также беременных женщин, если их прорицатели говорили, что родится мальчик.[538]
За последние годы Август приказал провести несколько альпийских кампаний, а теперь он решил завершить завоевание этой области и поручил это дело своим пасынкам. Друз начал операцию весной 15 г. до н. э. и двинулся с несколькими колоннами из Италии в долину Инна. Тиберий наступал со стороны своих опорных пунктов в Галлии, и в итоге война вылилась в многочисленные мелкие стычки и осады укрепленных деревень. Благодаря счастливой случайности, 1 августа – в день 15-й годовщины победы Августа над Египтом – объединенные силы братьев одержали победу в широкомасштабном сражении. К концу года Рим контролировал уже практически все Альпы, а в немногих оставшихся областях была проведена зачистка. С тех пор никто уже не осмеливался бросить вызов римской власти на этих территориях. Чтобы отметить этот успех – и противопоставить что-нибудь трофею, установленному Помпеем в Пиренеях, – в Приморских Альпах, в современном Ля-Тюрби, была воздвигнута впечатляющая стела, на которой были перечислены 45 народов, побежденных в ходе этой кампании. Названия многих из этих народов больше нигде не встречаются, что отражает пестрый состав населения региона, причем похоже, что были и другие народы, которые предпочли не оказывать сопротивления и смирились с римским владычеством. Так, в Норике, по всей видимости, велось мало боевых действий, однако, по крайней мере, некоторые из ретов и винделиков яростно сопротивлялись, хотя и не могли ничего противопоставить значительным ресурсам, которые имелись в распоряжении римлян. Гораций посвятил два стихотворения прославлению побед Тиберия и Друза. Август гордился тем, что его борьба с этими народами была справедливым делом, но в действительности римлянам просто всегда нравилось так считать.[539]
Контроль над путями через Альпы значительно улучшил коммуникации между Италией и Иллирией на юге и Галлией на севере и тем самым укрепил единство римской империи. Может показаться удивительным, что у римлян ушло на это столько времени, но для того, чтобы выделять огромные ресурсы на серию невыгодных с точки зрения захвата добычи или рабов кампаний, требовались уверенность и решительность Августа. Раньше проще и дешевле было откупаться от альпийских племен. Теперь же, завоевав гористый север Испании, Август решил взяться за сложные, но полезные задачи и отметить свои достижения.[540]
Более десяти лет назад Агриппа начал обширную работу над прокладкой дорог в Галлии, чтобы обеспечить хорошую связь между населенными пунктами и, в частности, организовать доступ к Рейну на севере и востоке, а также – к Дальней Испании на западе. Две главные дороги пересекались в Лугдуне (современный Лион), так что вся сеть городских улиц была ориентирована на эти две магистрали. Так же, как и остальные римские дороги, изначально они строились для военных целей, чтобы армия и обозы могли проходить в любое время года. Легионам требовалось большое количество зерна, мяса и т. п., и даже монеты, которые выплачивали воинам, были слишком тяжелыми и создавали лишний объем при транспортировке. Когда предоставлялась возможность, эти вещи перевозили по воде, поскольку так было проще и дешевле, и таким образом новая система дорог дополнялась часто используемыми водными путями – такими, как реки Рона и Гаронна. Многое из того, что потребляла армия, обеспечивалось за счет изъятия зерна и животных на территории самой провинции, однако чтобы доставить все это к месту назначения, требовались немалые усилия и осторожность. В ближайшие несколько лет все больше легионов были стянуты к границе Рейна, что значительно увеличило потребность в материальном обеспечении. Наряду с обозами, везущими предметы первой необходимости, шел постоянно растущий поток различных предметов роскоши, по мере продвижения которого создавались рынки, поскольку как солдаты, так и гражданские почувствовали вкус к таким вещам, как хорошее вино или красивая посуда.[541]
Ничто из этого не было внове. Благодаря Юлию Цезарю у римских торговцев появилась возможность жить и вести дела в городах и oppida[542] по всей Галлии, и археологические свидетельства подтверждают интерес местных жителей к средиземноморским товарам. Масштабы импорта италийского вина в Галлию в I в. до н. э. поистине поражают: по оценкам одного исследователя, вверх по Роне перевозили около 40 миллионов амфор. Дороги также не являлись новшеством, поскольку сами галлы прокладывали пути вдоль ряда маршрутов и строили насыпные дороги через болотистые местности. Во многих галльских городах были свои мастера, причем иногда их даже было много, и они обладали различными навыками, позволяющими производить товары для продажи на обширных территориях. Многие племена, особенно в Центральной Галлии, обнаруживали признаки искушенности в политической и экономической жизни.[543]
Но даже при этом римская оккупация привела к кардинальным переменам (помимо эмоциональной травмы, связанной с завоеванием как таковым). Существующие пути и дороги, функционировавшие большую часть года, все же уступали новой системе дорог с твердым покрытием, годившихся для любых погодных условий, и оставались далеко позади в масштабах всей транспортной сети. До прибытия Цезаря поток товаров был весьма значительным, но основное внимание уделялось предметам роскоши для элиты. Выигрывала от этого только местная знать, и контроль над торговлей позволял ее представителям укрепить свою власть. Среди эдуев, чьи земли располагались вдоль Роны, несколько вождей приобрели огромное богатство и влияние в своих племенах за счет налогов на торговлю вином. При римлянах эти монополии были уничтожены, и отныне местная знать могла достичь власти на своих территориях, лишь став частью римской системы государственного управления. Большой ассортимент товаров, которые шли из Италии на север – и своевременно прибывали из других провинций, – предназначался для более широкого круга потребителей. Местные жители также приспособились к новым вкусам. При Августе в Галлии начали выращивать виноград и заниматься виноделием, а производители керамики отвечали на требования растущего рынка открытием новых мастерских в самой Галлии. Использование монетной системы на основе римских стандартов, уже существовавшее на юге, распространилось и на другие области, особенно там, где стояли войска, и легионеры тратили свое жалованье. В Лугдуне был основан официальный римский монетный двор, производивший золотые и серебряные монеты, которыми выплачивали жалованье солдатам и использовали для финансирования различных правительственных проектов, так что эти деньги быстро получили широкое распространение. Вскоре экономика стала все больше и больше монетизированной, и в то же время распространялись изображения и символика Цезаря Августа.
Римское влияние быстро получило широкое распространение, но этот процесс все же не был ни мгновенным, ни настолько всеохватывающим, чтобы в этой области не сохранились свои характерные черты и некоторые региональные различия. Три Галлии были намного менее романизированными, чем Нарбонская. В период расцвета колонизации за пределы последней были выведены лишь 3 ветеранские колонии – в Лугдуне, Новиодуне (современный Ньон) и в Раурике (современный Аугст в Швейцарии), и, хотя города к тому времени уже во многом стали важным элементом галльского общества, они функционировали не так, как ожидали римляне. Для них город был политической единицей, из которой осуществлялось управление прилегающими землями, причем ни один город не зависел от своих соседей. В Галлии же родоплеменные объединения – или civitas – играли более важную роль, и большинство из них включало в себя по несколько городов, каждый из которых был частью более широкой общности, в то время как многие представители знати могли жить на своих подворьях, а не в oppida.[544]
Август, по-видимому, следовал римскому обычаю не контролировать до мелочей действия этой структуры, обращаться с каждой civitas так, как если бы она была городом-государством, и назначать один из ее городов столицей – в этом случае он становился подлинным центром всей civitas, даже если существовали другие поселения такого же размера. В некоторых из этих центров развитие поощрялось государством, но, тем не менее, нередко наблюдалась тенденция к смешению стилей. Многим недоставало четкой римской планировки, хотя почти все быстро обзавелись Форумами. С течением времени большинство центров сместилось с холмов, на которых предпочитали селиться в доримские времена, в низины с беспрепятственным доступом к сети дорог. Постепенно принимались римские институты местного самоуправления, даже если при этом происходило смешение с местными традициями. Галльские названия – такие, например, как вергобрет, обозначавшее высшего магистрата civitas, – все еще оставались в употреблении, а если перенимались римские названия должностей, как, например, претор, то он был только один, а коллегиальность отсутствовала.[545]
В трех Галлиях римских граждан было меньше, чем в Нарбонской, хотя их число постоянно росло. Местную знать поощряли давать своим детям римское образование, так что со временем в Галлии начала процветать риторика. В то же время существовали возможности для оказания помощи римской администрации – можно было служить от ее имени в качестве местных магистратов и, прежде всего, завербоваться в качестве офицеров римской армии. Около трети вспомогательных подразделений, возникших при Августе, происходило из Галлии. О могуществе знати более не судили по числу подначальных им воинов, как это было при Юлии Цезаре, но зато для их потомков существовала возможность прославиться, сражаясь за Рим. В I в. до н. э. многих по-прежнему хоронили вместе с мечом или каким-либо другим оружием, как это делалось на протяжении многих поколений. Некоторые привычки изменялись лишь постепенно. Друидический культ бегло упоминается в источниках и до сих пор мало изучен, хотя в доримской Галлии он выходил за пределы одной страны, а его служители ведали судопроизводством, и нельзя сказать, что он исчез мгновенно. Человеческие жертвоприношения, а также способствовавшие им набеги на соседние территории, охота за головами и войны между племенами были запрещены. Однако хотя Август и запретил римским гражданам участвовать в друидических обрядах, саму эту религию он не объявил вне закона. Другие галльские культы получили римские названия и все чаще стали отправляться в каменных храмах, даже если те находились не в городах, а в неких священных местах.[546]
Сохранение традиций не обязательно означало жесткий и преднамеренный отказ от римских обычаев, и в целом создается впечатление того, что стремление стать римлянами было весьма широко распространено – по крайней мере, среди состоятельной части населения. На самом деле, римляне не особенно стремились навязывать свою культуру, за исключением тех случаев, когда это нужно было в административных целях. Поэтому вместо традиционного лунного календаря, который использовали друиды, в Галлии был введен римский календарь, в соответствии с которым год делился на временные отрезки, и стало ясно, когда устраивать праздники, а когда – сбор налогов. Как и любая новая система, календарь сначала вызвал непонимание, и один из финансовых чиновников Августа решил воспользоваться незнанием неизвестной системы. Его звали Юлий Лицин, и он сам был галлом, но в свое время его захватили в плен и обратили в рабство – возможно, во время галльских походов Юлия Цезаря. Вскоре он стал одним из доверенных лиц последнего и служил ему так хорошо, что получил в награду свободу. Впоследствии Лицин сохранял верность Августу, и за это был назначен прокуратором. Не совсем понятно, что это была за должность, однако все чаще она ассоциировалась с принадлежностью к всадническому сословию. Прокураторов нанимали в качестве помощников императорских легатов – примерно так же, как квесторы помогали проконсулам – и поручали им сбор налогов, причитающихся государству.
Лицин выказывал мало сочувствия своим соплеменникам-галлам. Возможно, он уже был богат, когда приехал в провинцию, однако, несмотря на это, стремился стать еще богаче и потому использовал любую возможность, чтобы собрать больше денег, чем полагалось, а разницу положить себе в карман. В старом римском календаре, который насчитывал десять месяцев, последним был декабрь. Когда Юлий Цезарь проводил реформу календаря, первым месяцем он оставил январь, а последним – декабрь, поскольку и в том, и в другом были важные с точки зрения политики и религии даты. Лицин же сказал галлам, что, поскольку на латыни «декабрь» означает «десятый», а всего их двенадцать, то до конца года остается еще два месяца. На этом основании он два лишних месяца вымогал у них налоги.
Независимо от того, поверили они ему или нет, у галлов просто не было выбора: если бы они не стали платить, им пришлось бы столкнуться с гневом и – в конечном счете – с принуждением со стороны императорской власти. Тем не менее многие начали что-то подозревать и, когда в 16 г. до н. э. Август приехал в провинцию, они ему пожаловались. Поначалу принцепс отклонял подобные иски – отчасти потому, что не хотел признавать, что назначил столь продажного представителя, и принимал только умеренную критику своего прокуратора. Однако масса доказательств и ярко выраженная враждебность многих влиятельных знатных лиц так очевидно свидетельствовали против Лицина, что тот придумал еще более хитроумный план, как избежать наказания. Он пригласил Августа к себе домой и подарил ему все деньги, которые насобирал для себя, объявив при этом, что делал это специально, чтобы галльская аристократия не разбогатела настолько, чтобы поднять мятеж против Рима. Это – один из редко встречающихся намеков на то, что римляне были весьма обеспокоены возможностью восстания в Галлии и старались не доводить местных до крайности. Впрочем, похоже, что Лицин так и не был наказан, а значит, его оправданию, судя по всему, поверили.
Часто Август не знал, что делают в провинциях его уполномоченные, пока сам туда не приезжал; это и было одной из причин его многочисленных поездок. Заниматься самообогащением не возбранялось, однако цель все же заключалась в том, чтобы ограничивать произвол провинциальной администрации, поскольку он часто приводил к восстаниям, одно из которых Лицин якобы предотвратил. Путешествия с целью получения аудиенции у принцепса занимали довольно много времени и были весьма затратными, так как могли включать поездку в Рим или туда, где он в данный момент находился. Путешествия же Августа по провинциям давали возможность поговорить с ним гораздо большему числу как индивидуальных просителей, так и общин. Когда Август был в Галлии, Агриппа находился в Сирии и других восточных провинциях, действуя таким же образом. Это не только позволяло разбирать конкретные ходатайства, но и помогало дать более ясное представление о позиции и идеологии римского правительства. Подобная практика затрудняла будущим наместникам – проконсулам или легатам – использование принципиально иных подходов в работе с общинами.
Из Галлии Август отправился в Испанию, совершив свой третий переход через Пиренеи. С тех пор, как в 19 г. до н. э. Агриппа подавил последнее серьезное восстание, Иберийский полуостров был замирен, и этот мир лишь изредка прерывали мелкие вспышки волнений. Из трех недавно организованных провинций Бетика, состоявшая из самых освоенных и процветающих территорий на юге, где римская культура удачно сочеталась с давними традициями урбанизма, была передана под контроль сената. Это произошло примерно тогда же, когда Нарбонскую Галлию передали под управление проконсула, и оба этих жеста являются доказательством того, что Август готов был отказаться от власти на местах после того, как исполнил свой долг и навел там порядок. Две другие провинции остались под его властью и управлялись легатами. На западе располагалась Лузитания, чья площадь была чуть больше, чем у современной Португалии; проблемы в этой области в основном удалось урегулировать, и все большие гарнизоны оттуда вывели. Три легиона стояли в Ближней Испании, территория которой простиралась от современной Галисии через Центральную Испанию до Средиземного моря и включала в себя народы, покоренные в последние годы. Остальные легионы, сражавшиеся в этих войнах, уже покидали Испанию, и их размещали в других местах – чаще всего в Галлии или Иллирии.[547]
Некоторые легионеры оставались. Во время или после войн в Кантабрии Август основал две большие колонии для ветеранов, и обе они – Цезаравгуста (нынешняя Сарагоса), расположенная на реке Эбро в Ближней Испании, и Августа Эмерита (современная Мерида), расположенная на реке Гвадиана в Лузитании, – были названы в его честь. Так же, как и в Галлии, растущая сеть новых дорог и речных путей обеспечивала связь колоний с крупными городами. С одной стороны, колонии позволяли наградить ветеранов за верность, а с другой – исполняли роль бастионов римского владычества и могли быть использованы в военных целях, если возникнут серьезные проблемы, что, впрочем, было маловероятно. Августа Эмерита строилась главным образом с расчетом на то, чтобы производить впечатление; ее окружали стены, возведенные скорее для красоты, чем для защиты, а добраться до нее можно было по длинному многоарочному мосту, перекинутому через Гвадиану.
Колонии являлись образцами римской жизни и были четко спланированы и организованы, обязательно с большим Форумом в центре (в Августе Эмерите их, возможно, даже было два). Агриппа построил для города великолепный каменный театр, украшенный статуями его самого и Августа, а также надписями, где были указаны годы их трибунской власти. Принцепс подарил ветеранам не менее роскошный амфитеатр, чтобы они могли наслаждаться самым римским из развлечений. Последующие поколения тоже старались украшать город, и при них появилось немало новых монументов, которые зачастую повторяли великие строения Августа в самом Риме. Что же касается других колоний, то либо появлялись новые, либо обеспечивался приток отставных ветеранов в уже имеющиеся в Испании и Галлии, а энтузиазм местного населения в большинстве испанских провинций во многом способствовал развитию урбанизации.
Большая часть крупных городов обзавелась Форумами, и, хотя они не были абсолютно такими же, как в Риме, сходство все равно поражает. Размеры могли отличаться, но все они без исключения были спроектированы в соответствии с основными принципами римской архитектуры: основная единица измерения определяла все величины, начиная от ширины и расстояния между колоннами до размера построек и дворов. Сама эта единица могла меняться, но основная концепция – нет, что обеспечивало геометрическую безупречность, каковая была идеалом римского планирования. Когда появились новые рынки, то так же, как и в Галлии, здесь начались глубокие экономические перемены и местные жители или римские землевладельцы стали производить оливковое масло, рыбный соус и вино для потребителей из других провинций и самой Италии.[548]
Старые соратники и старые соперники
Армия имела жизненно важное значение для августовского режима, и, хотя со времен битвы при Акции прошло всего два десятилетия, не стоит забывать о том, что это был самый долгий период без гражданских войн за все время с 88 г. до н. э. или 91 г. до н. э., если считать Союзническую войну. Пока легионеры находились на службе, их надо было постоянно контролировать и следить, чтобы они оставались верными, а когда они уходили в отставку, следовало обеспечить их землей так, чтобы они могли сами себя содержать и при этом не доставляли слишком больших неудобств местным жителям. Примерно в это время – Дион Кассий датирует реформу 13 г. до н. э. – Август установил новые правила для армии, утвердив сроки службы: для легионеров – 16 лет, а для более привилегированных 9 когорт преторианской гвардии – всего 12. Количество легионов не менялось и не было подвержено внезапным скачкам роста, как это случалось во время гражданских войн, так что теперь было легко предсказать количество демобилизованных ветеранов в конце каждого года.[549]
В то же время вспомогательные соединения, по-видимому, приобрели более постоянный характер. Некоторые из них все еще носили имена своих командиров, как например, ала Сцевы – вспомогательное кавалерийское подразделение, которым, вероятно, командовал один из знаменитых центурионов Юлия Цезаря, – но в большинстве своем они теперь были пронумерованы и назывались в честь того региона, откуда производился набор. Галльские, фракийские, испанские подразделения были обычным явлением. Этими соединениями командовали профессиональные офицеры в должности префектов, чаще всего из всаднического сословия (хотя могли быть и из других, откуда происходило большинство центурионов), поскольку такая карьера была почетной и выгодной. Это относится и к представителям провинциальной знати, которые благодаря службе в армии могли получить гражданство и таким образом начать продвигаться по карьерной лестнице империи. Подобные возможности предоставлялись принцепсом, и это привязывало к нему такого рода людей. После долгого или короткого срока службы в армии бывшие офицеры возвращались домой, где продолжали играть значимую роль, будь то колония, италийский город или провинция. В идеале они были по-прежнему преданы Августу, довольны своей судьбой и вряд ли стали бы поддерживать его противников в том случае, если бы кто-то из них захотел набрать войско. Большое значение здесь имело само имя Цезаря, поскольку существовало множество семей, для которых верность по отношению к диктатору, а затем и его наследнику была уже устоявшейся традицией.
Эти отношения носили персональный характер. Однажды один ветеран – скорее всего, офицер или преторианец, так как дело происходило в Риме, – был привлечен к суду и лично пришел к Августу с просьбой поддержать его. Принцепс передал ему свои наилучшие пожелания и предложил одного из своих людей в качестве защитника, но этого оказалось недостаточно, поскольку ветеран сорвал с себя тунику и показал толпе шрамы от своих былых ранений. «А когда ты, Цезарь, подвергался опасности в битве при Акции, – воскликнул старый солдат, – я сам сражался за тебя, а не искал заместителя!» Услышав это, Август покраснел и, как и полагалось, сам взялся защищать ветерана «из страха показаться не просто надменным, но и неблагодарным». Несмотря на то, что он больше не называл солдат «товарищами», император Цезарь Август хотел, чтобы они поверили, что он уважает их за опасности, которые им пришлось претерпеть под его командованием.[550]
О чувствах другого бывшего товарища он заботился куда меньше. Лепид оставался сенатором, хотя на заседания его приглашали только по приказу принцепса, и Август даже не пытался скрыть свое презрение к бывшему союзнику. Тем не менее тот оставался великим понтификом вплоть до своей смерти в 13 г. до н. э. Посему самый главный римский жрец почти ничего не делал на протяжении более 20 лет, и, хотя это позволило Августу потихоньку взять на себя руководство государственным культом, существовали и такие вещи, которых он не мог сделать. Многих удивляло, что он не лишил опального триумвира должности и не занял ее сам, но позднее он хвастался, что отказался это сделать и принял этот жреческий сан «только несколько лет спустя после смерти того, кто захватил его из-за гражданских смут».[551]
6 марта 12 г. до н. э. состоялось официальное назначение Августа великим понтификом – эту должность, как он сам отметил, ранее занимал «мой отец», Юлий Цезарь, и впоследствии никто, кроме императоров, не мог на нее претендовать вплоть до падения Рима, когда этот сан перешел к папам. Это было грандиозное событие, которое отмечали с большой помпой и приличествующей случаю торжественностью, и из описания самого Августа становится ясно, что он считал это назначение и своим личным правом, и наследственным. Традиция требовала, чтобы верховный жрец жил в своей официальной резиденции на краю Форума возле храма Весты, который недавно пострадал от пожара. Август отдал эту резиденцию весталкам, а сам остался в своем доме на Палатине, отдав часть этого дома под храм, и таким образом формально превратил его в общественное достояние, чтобы исполнять свои жреческие обязанности как подобает. Это подчеркнуло религиозный характер комплекса, который наряду с другими, менее впечатляющими святилищами был воздвигнут на участке, принадлежащем храму Аполлона на Палатине.[552]
Август вернулся в Рим летом 13 г. до н. э. Тиберий прибыл раньше и приступил к исполнению консульских обязанностей вместе с Публием Квинтилием Варом, который был его коллегой и зятем Агриппы. Рим снова пострадал от наводнения – реки вышли из берегов, и Бальбу пришлось добираться до своего недавно достроенного театра на лодке, что, впрочем, не помешало ему устроить торжества в честь его открытия. По этому случаю Тиберий спросил у консуляра-испанца, как, по его мнению, стоит отметить возвращение принцепса. По предложению Бальба ему хотели назначить новые почести, но Август вежливо их отклонил, что теперь уже стало обычным делом. Попытки устроить ему торжественную встречу также провалились, поскольку Август опять проскользнул в Рим незамеченным под покровом ночи. На следующее утро он увидел толпу, которая собралась возле его дома, а затем поднялся на Капитолий, взял лавры победителя с фасций сопровождавших его ликторов и возложил их на статую Юпитера Наилучшего Величайшего. Эти символы успеха, заслуженные Тиберием и Друзом и отнесенные на счет Августа, принцепс теперь преподнес богу, который защищал Рим.
В этот же день Август постановил, чтобы посещение терм и услуги цирюльников, которые находились при них, готовые постричь или побрить любого зашедшего к ним гражданина, были бесплатными. Позднее, на заседании сената, он внезапно охрип и не смог продолжать речь, так что вместо него ее должен был зачитывать квестор. Это было время праздников и торжеств, поскольку строительство театра Марцелла, наконец, завершилось, и его открытие было обставлено с большой помпой. Семилетний внук Августа, Гай Цезарь, принял участие в зрелищных, а иногда и опасных, заездах на колеснице и шуточных схватках во время так называемых Троянских игр и, по крайней мере, официально возглавлял отряд мальчиков из патрицианских семей. Также была устроена травля зверей, в ходе которой было убито шестьсот животных. В сентябре, когда отмечали день рождения принцепса, состоялось еще больше игр и еще больше убийств зверей, причем, по иронии судьбы, эти церемонии организовывались и проводились под руководством Юлла, сына Марка Антония и Фульвии (Dio Cass. LIV. 25. 1–4, 26. 1–2).
Возникли и некоторые неловкие ситуации. Во время очередной серии игр, которые на сей раз устраивал Тиберий в честь возвращения Августа, последний разрешил Гаю сесть рядом с ним на почетное место. По-видимому, вся толпа тогда встала, приветствуя мальчика, и Августу это не понравилось, поскольку потом он стал упрекать своего пасынка и народ в целом. Похвалы, адресованные ему лично, он принял, а вот чрезмерное восхваление семилетнего ребенка, который еще ничего не совершил, показалось ему неуместным. Вдобавок он никому не разрешал – будь то члены семьи, сенаторы или толпа – называть себя господином или повелителем.[553]
Реакция толпы показывает, что многие хотели чествовать всех, кто был связан с Августом, и свидетельствует о том, что они считали мальчика достойным власти вследствие его рождения и усыновления. Однако принцепс прилагал большие усилия, чтобы отрицать существование династии, наличие которой, в свою очередь, подразумевает существование монархии. Он делал это отчасти для того, чтобы польстить нобилитету и сохранить иллюзию, будто они по-прежнему живут в республике, которая управляется не одним человеком, а ведущими гражданами. Очевидно, что для Августа это было предметом беспокойства, даже если готовность, с которой сенаторы голосовали за наделение его новыми небывалыми почестями, свидетельствовала о том, что свобода, о которой так пеклись Брут и Кассий, теперь мало кого заботила. В конечном счете его собственное представление о себе было, по-видимому, во многом с этим связано. Неустанное стремление Августа к верховной власти красной нитью проходит через всю его жизнь. Это не значит, что то, как он использовал свою власть, было лишь средством ее сохранить, поскольку он очень старался пользоваться ею хорошо. Принцепс считал (и думать так есть все основания), что заслужил победу в гражданских войнах для того, чтобы достичь верховной власти и удержать ее, поскольку она служила для общего блага, и именно так он ее воспринимал. Таким образом, он действительно мог считать себя всего лишь первым должностным лицом в государстве, слугой, а не правителем. Скромность и желание соответствовать своему идеалу держали его в узде лучше, чем мнения сенаторской элиты.
Теперь, когда он вернулся в Рим, появились возможности и для неумеренной лести, и для создания неловких моментов во время публичных дебатов. На одном из заседаний сената нобиля по имени Корнелий Сизенна стали критиковать за поведение его жены (возможно, она была дочерью Статилия Тавра, но, поскольку это наверняка был не единственный известный Корнелий Сизенна в эти годы, полной уверенности здесь нет). В ответ муж заявил, что за свою супругу не отвечает, поскольку женился на ней по совету и при поддержке Августа. Принцепс рассердился, что его втягивают в столь неуместный диспут, и, почувствовав, что может сказать что-то, о чем позже пожалеет, встал и бросился вон из курии. Он подождал, пока все успокоится, и только тогда вернулся.[554]
Открыто поощряя свободный обмен мнениями, Август не всегда следил за его содержанием и тоном. Как бы он ни притворялся, никто по-настоящему не мог игнорировать его подавляющий авторитет и контроль. В 13 г. до н. э. принцепс снова попытался найти сенаторов, которые соответствовали его представлению об идеале, но столкнулся с неожиданной проблемой – оказалось, что потомки старинных сенаторских семей предпочли не участвовать в общественной жизни и довольствовались всадническим статусом. Особенно не хватало кандидатов на трибунат, поскольку все основные полномочия, связанные с этой должностью, уже были сосредоточены в руках Августа, хотя у трибунов тоже было много работы – например, помощь рядовым гражданам во всяких незначительных вопросах. Для обеспечения этой должности людьми проводилась жеребьевка из числа бывших квесторов, которые не достигли еще сорока лет. Всадников до тридцати пяти лет, которые благодаря своему происхождению и богатству имели право заседать в сенате, также включали в сенатские списки, если только они лично не доказывали принцепсу, что физически не приспособлены к отправлению такого рода обязанностей. Поэтому маска первого слуги в свободном государстве временами плохо подходила тому, кто пытался заставить других выполнять свой долг. Сделать так, чтобы реальность соответствовала его видению идеального мира, Август мог лишь до известных пределов.[555]
Император Цезарь Август был монархом во всем, кроме названия, и ни сенат, ни народ не мог лишить его власти – даже в том маловероятном случае, если бы кто-то из них захотел это сделать. В 13 г. до н. э. его полномочия в провинциях и трибунская власть Агриппы были продлены еще на пять лет, причем последний помимо прочего впервые получил maius imperium proconsulare (проконсульскую власть) – высший по отношению ко всем остальным, за исключением, пожалуй, лишь Августа, империй. Обоим деятелям было около пятидесяти лет, и статус Агриппы делал его ближайшим коллегой Августа со времен триумвирата. Они были почти равны, как бы ни звучало точное определение их империя. Агриппа являлся его зятем, что не только предполагало их политическую близость, но и давало ему некоторое превосходство над отцом Юлии. Однако он не был Цезарем и не обладал auctoritas, не говоря уже о клиентеле, связанной с этим именем. Будучи вторым после Августа, он и оставался вторым, и никто не пытался сделать его равным (Dio Cass. LIV. 28. 1).
Хотя Марк Випсаний Агриппа был уже немолод, он по-прежнему оставался способным и энергичным, и все таким же преданным своему старому другу. Его любимое изречение гласило: «Согласием поднимается и малое государство, раздором рушится и самое великое». Он вернулся в Рим в 13 г. до н. э. и пробыл там несколько месяцев, а потом отправился улаживать проблемы на Балканах. Когда он уезжал, Юлия была беременна уже в пятый раз – до этого у них родились две девочки, не считая Гая и Луция. Демонстрации силы оказалось достаточно для того, чтобы подавить беспорядки, так что к 12 г. до н. э. Агриппа вернулся в Италию, но по пути заболел и умер еще до того, как прибыл в Рим. Какая болезнь унесла его в могилу, неизвестно, но тот факт, что в течение года были назначены три консула-суффекта, чего обычно не делали, может указывать на наличие какой-то эпидемии. Вскоре после этого Юлия родила третьего сына, которого назвали Агриппа Постум (родившийся после смерти родителя).[556]
Когда Агриппа умер, Августа с ним не было. Дион Кассий передает, что он в это время находился в Афинах, председательствуя на Панафинейских играх, но, как только услышал о болезни Агриппы, то сразу же поспешил обратно. Тело покойного было с помпой перевезено в Рим, где состоялись публичные похороны, причем надгробную речь произносил сам принцепс. Затем вот уже во второй раз пепел еще одного члена его увеличившейся семьи был захоронен в мавзолее, который Август построил для себя лично.[557]
XVIII Августов мир
Сенат по случаю моего возвращения постановил посвятить на Марсовом поле алтарь Августову Миру.
Деяния божественного Августа. 12
Пер. А. Л. Смышляева
Самая песня моя к алтарю привела меня Мира… Мир, появись и всему свету спокойствие дай. Коль неприятелей нет, то нет и причин для триумфа: Славой почетнее войн будешь ты нашим вождям Воли мечам не давать – лишь для этого меч нам и нужен… Пред Энеадами свет пусть трепещет от края до края; Кто не боится, пускай любит прославленный Рим.
Овидий. Фасты. I. 709–718
Пер. Ф. А. Петровского
Агриппа завещал римскому народу свои обширные сады и термы на Марсовом поле, а также – некоторую часть своего имущества, чтобы обеспечить доход на их содержание. Август лично огласил завещание и таким образом обеспечил его выполнение, а также выдал каждому гражданину мужского пола или, по крайней мере, тем из них, которые находились в Риме, по 400 сестерциев, заявив, что это было еще одним желанием его друга. Подобная щедрость была типичной для деятельности Агриппы в течение двух последних десятилетий – он тратил большую часть приобретенного богатства на благоустройство, и таким образом результаты его деятельности можно было видеть в самых разных городах империи, но прежде всего – в Риме. По масштабам деятельности он намного превосходил любого из римских нобилей, будь то ныне живущих или покойных, кроме, пожалуй, одного лишь Цезаря Августа, и сочетал вкус к монументальности с практической стороной дела. Когда толпа стала жаловаться принцепсу на дороговизну вина, он ответил, что его зять и так дал им достаточно воды, построив для них акведук.[558]
Больше всех от таланта и усердия Агриппы выигрывал Август, и завещание в этом смысле не стало исключением: большая часть имущества Агриппы отошла его старому другу и тестю, в том числе – обширные владения в Италии и провинциях. Дион Кассий особенно выделяет одно из них, охватывающее большую часть Херсонеса в Греции. Огромное состояние, приобретенное Агриппой благодаря годам верной службы во время гражданских войн и после, теперь вернулось к его командиру, вместе с которым он возвысился, а впоследствии могло перейти к Гаю и Луцию. Политическая и семейная лояльность были практически неразделимы, и в Риме это считалось совершенно нормальным. К высшим должностям пробивались благодаря новым или унаследованным дружеским связям, покровительству или брачным альянсам. Агриппе особенно хорошо удавалось последнее, поскольку он сначала был женат на Помпонии, дочери богатого и имеющего хорошие связи Аттика, потом – на племяннице Цезаря Марцелле и, наконец, на его дочери Юлии. Союз, заключенный благодаря последней его женитьбе, стал еще прочнее после того, как Август усыновил двоих мальчиков, родившихся в этом браке.[559]
Семья имела большое значение для Августа. В этом не было ничего необычного, поскольку в Риме кровные родственники или ставшие таковыми посредством усыновления или брака, традиционно помогали друг другу строить карьеру, однако сын божественного Юлия возвеличил роль своей семьи до беспрецедентных масштабов. Раньше властью и должностью нельзя было распоряжаться по собственному желанию, так как обе они носили временный характер и были объектом конкуренции, а также зависели от каприза избирателей. Подобные ограничения не распространялись на императора Цезаря Августа, который мог предоставить Агриппе постоянную должность в той или иной форме и в конечном счете возвысить его до обладания трибунской властью и maius imperium proconsulare. Уже в начале 36 г. до н. э. жена и сестра Августа сравнялись по статусу с государственными деятелями благодаря дарованию им трибунской сакросанктности, чего ранее никогда не случалось, тогда как Марцелл, Тиберий и Друз, а со временем также и Гай с Луцием получили особое признание и возможность быстрее продвигаться по карьерной лестнице, что позволяло им занимать одну должность за другой, когда они стали взрослыми. Несмотря на все свое недовольство тем, как толпа приветствовала маленького Гая, Август сознательно выделял его семью из остальных и считал, что она достойна уважения и высокого общественного положения более, чем кто-либо другой в Риме.
Нигде это не проявляется с большей ясностью, чем на Ara Pacis Augustae, или алтаре Мира Августа. В память о победном возвращения принцепса из провинций 4 июля 13 г. до н. э. сенат постановил воздвигнуть ему алтарь, и Август предпочел именно этот тому, который изначально планировалось установить в Юлиевой курии. Новый алтарь воздвигли на Марсовом поле, что продолжало начатую принцепсом и Агриппой традицию превращения этой зоны в гигантский памятник их славы. Расположенный на священном участке, этот монумент походил на храм Януса: с обоих торцов располагались входы, а внутри искусная резьба по мрамору напоминала деревянный настил традиционного святилища. Так же изысканно были украшены и наружные стены, особенно северный и южный фризы, на которых изображалась религиозная процессия. Среди ученых по сей день ведутся споры о том, что это за процессия – настоящая, устроенная по какому-то особому поводу, или воображаемая, сочетающая элементы реальности и вымысла. Одной из наиболее убедительных гипотез является та, согласно которой на фризах показан обряд благодарения, или supplicatio в честь побед Августа в 13 г. до н. э. – это было одно из тех 55 благодарственных молебствий, устроенных по решению сената, на которые отводилось 890 дней – даже больше, чем было у Юлия Цезаря.[560]
Центральная роль, которая отводится семье Августа в процессии и на фризах, не подлежит сомнению. Другие сенаторы тоже появляются, например, в качестве жрецов, известных как фламины, которые носят своеобразные головные уборы с острием на конце. Один из них, очевидно, – фламин божественного Юлия, а этот сан появился лишь в 44 г. до н. э., тогда как остальные жреческие должности существовали еще в глубокой древности. Цезарь Август возглавляет процессию, а перед ним идут ликторы. Принцепс выглядит немного выше окружающих, что при его росте было маловероятно, но он, по крайней мере, не возвышается над остальными, подобно египетскому фараону. Агриппа, идущий за фламинами, также изображен немного больше, что выделяет его на общем фоне. Его голова покрыта тогой, что, возможно, является признаком совершаемой молитвы или какой-то особой роли в ритуале, хотя, по мнению большинства исследователей, таким образом показано, что он умер до завершения работы над изваянием. Маленький мальчик в тунике держится за его тогу, но смотрит назад, на Ливию, которая гладит его по голове – видимо, чтобы успокоить.
Подобная непринужденность типична для остальной части сцены. Рядом с Ливией стоит Тиберий, еще дальше Антония держит ребенка за руку и оборачивается, чтобы поговорить со своим мужем Друзом. Последний, недавно вернувшийся из Галлии, одет в военный плащ (sagum), и за него держится другой маленький мальчик, который, в свою очередь, смотрит снизу вверх на девочку чуть более старшего возраста. Опознать людей, представленных на Ara Pacis, Алтаре Мира, непросто. Август и Агриппа изображены четко, но все остальные показаны в стилизованном виде, чтобы оба деятеля выделялись на их фоне. Другие участники процессии выглядят величаво и, за редким исключением, молоды; хотя их черты не одинаковы, все они похожи друг на друга, а различия кроются лишь в нескольких деталях. Несомненно, современник узнал бы их мгновенно, уловив тонкие различия в почти одинаковых лицах, но для нас это гораздо труднее, особенно если речь идет о малоизвестных персонажах; все это усугубляется последовательными и зачастую довольно серьезными реставрациями скульптур, начавшимися в период поздней Античности и продолжавшимися вплоть до Муссолини в ХХ веке. Возможно, среди изображенных присутствуют сын Марка Антония Юлл Антоний и Домиций Агенобарб, которые были женаты на дочерях Октавии, а также другие члены семьи принцепса. Жаль, что их нельзя идентифицировать со всей точностью.[561]
Детей опознать труднее всего, поскольку они все изображены пухленькими, что подчеркивает их юность, но мешает установлению точного возраста. Многие из них одеты как взрослые в миниатюре – в тоги или официальные наряды, как у окружающих их мужчин и женщин. В этом смысле мальчик, держащийся за тогу Агриппы, отличается от остальных, поскольку он одет лишь в тунику, а его шею украшает гривна (тяжелое золотое, серебряное или бронзовое ожерелье, весьма распространенное в Галлии). Поэтому некоторые предполагают, что это какой-то варварский князь, поскольку многих из них привозили в Рим в качестве заложников и воспитывали при дворе Августа в надежде, что из них потом вырастут союзники. Однако известно также и то, что мальчики, участвовавшие в конных состязаниях на Троянских играх, тоже носили гривны, так что, скорее всего, это Гай Цезарь. Мальчик поменьше ростом, появляющийся в другом месте на скульптуре, возможно, является его братом Луцием.[562]
Материал, из которого сделан Алтарь Мира, и сама работа отличаются высочайшим качеством. Влияние греческого искусства очевидно, особенно бросается в глаза сознательное подражание фризам Парфенона. Многие ученые полагают, что главный скульптор был греком, но у нас нет никаких тому доказательств. Однако многое в этом произведении является и чисто римским, особенно августовским по духу, и это не просто обычная копия. Непринужденность мужей и жен в разговорах друг с другом и с детьми не имела аналогов в скульптуре так же, как и известность многих женщин и детей, участвующих в процессии. По краям, отдельно от фризов с изображением процессии, расположены божественные покровительницы Рима – Рома и Теллура и мифические предки римлян – Эней, Ромул и Рем. На деталях меньшего размера изображены быки, которых готовят к жертвоприношению. Далекое прошлое римлян и предки рода Юлиев (а следовательно и принцепса) пробуждаются к жизни и соединяются с настоящим, которое в основном представлено Августом и его семьей. Все это – сюжеты, знакомые по поэмам Вергилия и многочисленным произведениям литературы и искусства этой эпохи. В них прославляется мир, но это именно римский мир, являющийся следствием военной победы, а если еще конкретнее, – мир, наступивший благодаря победам Августа. Несколько лет спустя поэт Овидий, только что ставший рупором режима, будет воспевать Алтарь Мира и выражать надежду на мир, поскольку другие народы либо любят Рим, либо боятся его. Это был мир безраздельного господства Рима.[563]
Столь славное будущее было обеспечено благодаря руководству Августа, которого поддерживала вся его семья, представленная на Алтаре Мира в трех поколениях. К старшему и самому выдающемуся поколению относятся Август и Ливия, а также Агриппа, хотя он и не дожил до завершения трудов и не застал освящение алтаря в начале 9 г. до н. э. Как обычно, Август показан человеком без возраста и имеет внушительный вид: он едва ли похож на мужчину, которому уже немного за пятьдесят. Затем следует поколение, возглавляемое сыновьями Ливии, которым чуть более двадцати лет, и, наконец, подающая надежды молодежь – Гай, Луций и другие дети. Таким образом, род, берущий начало от Энея, мог продолжаться и в будущем. Август теперь меньше беспокоился из-за своей тяжелой болезни, но он был уже немолод и в один прекрасный день мог умереть. Современные ученые склонны искать наследника принцепса на каждом этапе его жизни, причем сначала они рассматривали в качестве такового Марцелла, затем – других деятелей, и похоже, что современники Августа мыслили таким же образом. В ретроспективе мы понимаем – так же, как понимали Светоний, Дион Кассий и Тацит, – что после смерти Августа в течение последующих столетий Римом будут править сменяющие друг друга императоры или принцепсы.
Возможно, это было не совсем то, что планировал Август, поскольку после смерти Марцелла он уже, по-видимому, стал искать не одного наследника, а нескольких сторонников на данный момент и преемников на будущее. Часть своих полномочий и нагрузки он разделял с Агриппой, который был одного с ним возраста, но не обладал столь же сильным авторитетом, а кроме того, имел темное происхождение. Тиберий и Друз были выходцами из среды нобилитета, имели возможность быстро продвигаться по карьерной лестнице и были женаты на дочери и племяннице Августа соответственно, но принцепс их не усыновил. Гай и Луций стали Цезарями и тоже быстро продвигались по службе. Когда они все стали взрослыми, им пришлось заниматься управлением провинциями, участвовать в военных походах и решать текущие вопросы в Риме. Они были коллегами, хотя в той или иной степени все же уступали принцепсу.[564]
Нет ни малейшего намека на то, что он выделял кого-то из них как своего единственного наследника, а остальным приходилось оставаться в стороне и признавать его превосходство. Равными они не были, но в теории должны были объединиться и вместе служить общему благу. И снова, когда мы обращаемся к этим событиям задним числом, высокий уровень смертности среди ближайшего окружения Августа кажется нам совершенно естественным, и мы не считаем его чем-то исключительным, даже по меркам полного опасностей римского мира. Следовательно, выдающееся положение, приобретенное многими путем усыновления, кровных или брачных уз можно рассматривать лишь с поправкой на неизбежные потери из круга этих людей. Впрочем, ничто не указывает на то, что так думал и сам Август. Он возглавлял государство, опираясь на поддержку нескольких лиц из своего семейного круга, чья преданность ему не подлежала сомнению, и, по-видимому, ожидал, что эта система будет работать и после его смерти. Будет не один принцепс, а несколько, которые разделят между собой тяжелые обязанности, и их существование создавало гарантии того, что в случае смерти старшего из них это не приведет к образованию ваккума власти и не создаст повод к началу новой гражданской войны.
В известном смысле это была вполне римская идея – не монархия, а скорее правление небольшой неофициальной коллегии, каждый из членов которой наделен монархической властью – и при Августе эта схема работала. Однако последующие попытки оживить систему неизменно проваливались – прежде всего потому, что больше никто не обладал таким авторитетом, как Цезарь Август. Он был сыном божественного Юлия, чаще, чем кто-либо другой, занимал должность консула, и никто не мог сравниться с ним по числу назначенных благодарственных молебствий и триумфов. Даже Агриппа так никогда и не побил этот рекорд, хотя всю работу выполнял именно он, а почести в итоге доставались Августу. Ни один другой император не сделал так много и даже – по крайней мере, на протяжении нескольких веков – столько не правил. Все это стало возможным благодаря тому, кем он был и что совершил, поскольку никто из его семьи не стал бы бросать ему вызов, а вне этого круга никто не был на это способен.
Смерть Агриппы стала ударом, и притом весьма чувствительным, поскольку он поддерживал Августа во всех его начинаниях более трех десятилетий и успешно выполнял каждое порученное ему задание, однако благодаря особенностям системы его обязанности теперь готовы были взять на себя другие. Самая большая нагрузка неизбежно легла на плечи Тиберия и Друза, и в течение нескольких последующих лет им пришлось участвовать в военных кампаниях, правда, с небольшим перерывом. Первому также было приказано развестись с его женой, Випсанией, от которой у него уже родился сын, а в скором времени ожидалось появление на свет и дочери. По представлениям римского нобилитета, это был счастливый брак, но в то же время развод и новая женитьба для удовлетворения требованиям текущей политической ситуации можно считать обычным делом, так что их развод вряд ли стал для кого-то сюрпризом. Дочери Августа исполнилось только 27 лет, а она уже дважды успела стать вдовой и матерью пятерых детей, так что было бы в высшей степени странно, если бы она не вступила в новый брак. В течение некоторого времени Август подбирал ей мужа из всаднического сословия, надеясь найти богатого и респектабельного человека, который, в отличие от представителей сенаторского сословия, не будет стремиться к карьере на государственном поприще. Однако, став зятем принцепса, такой человек неизбежно начал бы привлекать к себе куда больше внимания, нежели частное лицо, а потому было сомнительно, что он смог бы остаться в стороне от политической деятельности.
Юлия хотела выйти замуж за Тиберия, и этот выбор во многих отношениях был очевиден, поскольку если бы зятем принцепса стал человек не из круга семьи, позиции такого деятеля существенно бы усилились. Заручаться верностью Агриппы уже не имелось необходимости, а Друз состоял в браке с племянницей Августа, от которой было не так просто отказаться, поэтому разводиться пришлось Випсании. Со временем она вступила в новый брак и прожила много лет, подарив своему мужу из сенаторского сословия по меньшей мере пятерых детей, однако, поскольку она не принадлежала к роду Юлиев, все это не имело никакого значения. Тиберий и Юлия обручились, но, поскольку нужно было надлежащим образом соблюдать все требования закона, им пришлось ждать больше 10 месяцев, чтобы пожениться. Этот союз был рассчитан на то, чтобы приблизить Тиберия к Августу и его приемным сыновьям, чтобы однажды он смог вместе с ними помогать принцепсу в управлении империей.[565]
Завоевание
В это время Тиберия отправили на Балканы, где снова начались волнения, вызванные известием о смерти Агриппы. Друза же послали в Галлию, и в течение следующих трех лет оба воевали на границах. Все это было частью согласованного плана, а утверждения современных ученых, будто Август стремился создать укрепленные границы на Дунае и Эльбе, выглядят неубедительно. После долгих лет наведения порядка в существующих провинциях, завершения завоевания Иберийского полуострова и недавнего занятия Альп император Цезарь Август намеревался приступить к масштабным завоеваниям в Европе. Несомненно, это принесло бы ему славу, ведь таким образом он бы выполнил обещание принести мир, основанный на силе, который так прославлялся на Алтаре Мира, а его контроль над провинциями с нестабильной военной обстановкой был бы оправдан. Для Тиберия и Друза это стало прекрасной возможностью упрочить репутацию и приобрести дальнейший опыт верховного командования (Dio Cass. LIV. 31. 2–4).
Эти завоевательные походы были спланированы заранее, и на протяжении последних нескольких лет к Рейну и на Балканы специально для этих целей стягивали войска. Это не означает, что данные действия не были спровоцированы, поэтому совсем не обязательно воспринимать сообщения о том, что все римские войны были лишь ответом на устраивавшиеся ранее набеги. Такие внезапные нападения были весьма частым явлением и представляли собой серьезную проблему, однако римский ответ на них был менее предсказуем и мог варьироваться от незначительных репрессий до открытого завоевания. То, какими будут ответные меры, зависело от имеющихся ресурсов и от наличия командира, имеющего свободу действий и желание завоевать славу. Эти факторы, а также возможности, открывшиеся благодаря переселению гельветов, подтолкнули Юлия Цезаря к завоеванию Галлии, а не к ведению войны на Балканах, на что он рассчитывал вначале.[566]
Августа же не обременяло руководство серьезными операциями в других местах, и он обладал такой свободой действий, какой не было у римских полководцев прошлого, а потому решил расширить границы Римской империи в обеих этих областях. Как и всякий римлянин, он не задумывался об этом с точки зрения физической и политической географии и представлял себе мир как сообщество народов и государств. На них-то он и собирался напасть и «милость покорным являть и смирять войною надменных». Одни территории были включены в число провинций, а другие были вынуждены признать римскую власть. Греки и римляне имели смутное представление о местностях, расположенных вдали от Средиземного моря, и, разумеется, не осознавали огромных размеров Центральной Европы и степей за ее пределами. Вполне вероятно, что Август считал, будто может завоевать всю Европу вплоть до океана, который, как тогда полагали, окружал все три континента, но это уже было делом будущего. В настоящий момент его замыслы были скромнее. Он хотел усилить мощь Рима, наказать тех, кто нападал на провинции в прошлом, и сделать так, чтобы им неповадно было делать это и в будущем.
Тиберий и Друз лично вели легионы, в то время как император Цезарь Август наблюдал за ними издалека. Он изменил традиционную практику долгих путешествий по провинциям, и на протяжении многих последующих лет предпринял несколько коротких поездок к театрам военных действий, и квартировал либо в Аквилее в Северной Италии на границе с Иллириком, либо в Лугдуне в Галлии. Ни одна из этих точек не была слишком далека от Рима, и он по несколько раз возвращался в город – обычно после того, как кампании заканчивались. Представление об этих поездках можно получить из текста письма Августа, который приводит в своем изложении Светоний. Принцепс рассказывает о пятидневном празднике, который справлялся 20–25 марта в честь богини Минервы: «Милый Тиберий, мы провели Квинкватрии с полным удовольствием: играли всякий день, так что доска не остывала. Твой брат за игрой очень горячился, но в конечном счете проиграл немного: он был в большом проигрыше, но против ожидания помаленьку из него выбрался. Что до меня, то я проиграл тысяч двадцать, но только потому, что играл, не скупясь, на широкую руку, как обычно. Если бы стребовать все, что я каждому уступил, да удержать все, что я каждому одолжил, то был бы я в выигрыше на все пятьдесят тысяч. Но мне это не нужно: пусть лучше моя щедрость прославит меня до небес».[567]
Подобный неофициальный стиль характерен для сохранившихся писем Августа к семье и близким, так что со своими пасынками он явно хорошо ладил – по крайней мере внешне. Друз был знаменит своим обаянием и любезностью и быстро приобрел популярность. Тиберий же отличался замкнутым и сложным характером, его проще было уважать, чем любить, однако фрагменты адресованных ему писем содержат повторяющиеся заверения в привязанности и мягкое подтрунивание, а также изрядную долю иронии, как, например, фраза о «прославлении до небес». В другом письме Август описывает, как он и его гости «играли по-стариковски». Вообще, в его корреспонденции слышатся отголоски писем Цицерона – это проявляется в повторяющихся заверениях в дружбе, частом использовании цитат и шуток и, возможно, в ложных заверениях в глубоком почтении. Тем не менее на данном этапе отношения между принцепсом и его будущим зятем были весьма сердечными.[568]
В начале 12 г. до н. э. Друз завершил проведение переписи в трех Галлиях, что, несомненно, способствовало лучшей организации этих провинций; он зарегистрировал частную собственность и причитающиеся Риму налоги, а также обеспечил получение больших запасов продовольствия для предстоящих военных кампаний. Возможно, этот процесс начался еще до того, как Август в прошлом году покинул провинцию, а в 27 г. до н. э. принцепс лично наблюдал за проведением первого подобного ценза. Вероятно, предполагалось, что эта мера будет более справедливой, чем существовавшая система поборов, которой недавно злоупотреблял Лицин. У нас нет никаких свидетельств, кроме Евангелия от Луки, где говорилось, что в какой-то момент Август издал указ о проведении переписи и организации налогообложения на территории всей империи. Вполне возможно, что один такой указ действительно существовал, и это помогает объяснить, что произошло в каждом отдельном случае, и что это, как и множество иных подробностей, просто не упоминается в других наших источниках. С другой стороны, автор Евангелия мог просто выражать точку зрения провинциала, для которого перепись и налогообложение регулярно вводились римскими властями, что выглядело так, словно и то, и другое было принято в рамках единого решения.[569]
Иногда проведение переписи вызывало возмущение и даже бунт, особенно в недавно усмиренных провинциях – перспектива уплаты налога редко бывает приятной, особенно если деньги идут оккупационным властям. Ливий утверждает, что в Галлии были беспорядки из-за проведения ценза; намеки на это есть и у Диона Кассия, но он не приводит никаких подробностей, так что если какие-то нарушения и имели место, то они скорее всего были незначительными. Для частных лиц и общин регистрация собственности и прав была выгодным делом, поскольку и то, и другое заносилось в особые ведомости, которые имели непререкаемую юридическую силу. Большинство регионов вскоре привыкло к переписям, а Друз успешно подавлял любое сопротивление.[570]
Наряду с управлением финансами в галльских провинциях и поддержанием порядка, римляне развернули обширную деятельность по подготовке предстоящего наступления на области, расположенные за Рейном. Для размещения войск, набранных для запланированной войны, были созданы крупные военные лагеря. Число их трудно установить, но, похоже, что было набрано как минимум восемь легионов, которые пользовались поддержкой значительного числа вспомогательных войск и нескольких морских отрядов, размещавшихся на небольших военных галерах и транспортных судах. Один из таких лагерей располагался на месте современного Неймегена на реке Ваал, и раскопки показали, что он был построен где-то между 19 и 16 гг. до н. э. Лагерь занимал площадь около 42 га и был построен из земли, торфа и древесины; там могли разместиться два легиона в полном составе и вспомогательные части. Подобно большинству других укреплений, построенных армией в это время, будь то к востоку от Рейна или в Испании, этот лагерь совсем не похож на те аккуратные, в форме игральной карты лагеря I и II вв. н. э. Легионы Августа занимали удобные позиции и часто возводили укрепления на возвышенностях, а крепостные валы имели очертания шести-, семи- или восьмиугольных фигур. Их внутренняя планировка была различной так же, как и конструкции отдельных типов зданий, но эти различия были менее выражены, чем сходство. Если их внутренняя планировка и лишена единства стиля, которое будет свойственно следующему столетию, в ней уже различимы зачатки регулярного планирования, развившиеся из традиционных методов. Многие из этих положений, касавшихся армии, были введены Августом и оставались в силе более ста лет без каких-либо существенных изменений.[571]
Поскольку мы привыкли к большим каменным укреплениям более позднего времени, нас не удивляет масштаб и организация этих лагерей. Римляне пробыли в Неймегене менее десяти лет, и все это время солдаты жили в однотипных аккуратных бараках, в которых было по паре комнат для каждой из групп по восемь контуберниев («товарищей по палатке»). Некоторые из найденных при раскопках барачных блоков имеют меньшие размеры и, как считается, предназначались для вспомогательных войск, а не для легионеров, но даже такие строения обеспечивали значительный комфорт людям, которым пришлось столкнуться с тяжелыми условиями североевропейской зимы. Гораздо лучше обставлены здания штаб-квартиры и дома, построенные для сенатора, который служил в звании легата, командующего легионом (или, возможно, в таких лагерях одному человеку подчинялись сразу оба легиона), а также для военных трибунов из числа всадников и сенаторов. Все эти постройки похожи на аналогичные строения в других лагерях, возведенных во время этих кампаний. Размерами и устройством такие лагеря напоминали хорошо организованные города в средиземноморском стиле, появлявшиеся на окраинах империи.
Зимние месяцы 13/12 гг. до н. э. были отмечены новыми набегами германцев на римские провинции, но Друзу удалось отразить их нападение. Весной он провел первую серию атак на племена, жившие к востоку от Рейна. Одна часть армии продвигалась сухопутными путями, по долинам, где протекают реки, впадающие в Рейн, а другая погрузилась на корабли и поплыла вокруг Северного моря, чтобы высадиться на побережье. В какой-то момент Друз серьезно недооценил местные условия, в результате чего многие его суда сели на мель, когда во время отлива волна отхлынула дальше, чем он ожидал. Юлий Цезарь во время своих британских походов тоже недооценил силу и амплитуду приливов. К счастью, фризы – местное племя, с которым недавно был заключен союз, – прибыли на помощь сидевшим на мели римлянам. В целом предприятие оказалось успешным. Земли, на которых проживали враждебные племена, подверглись нападению, деревни и фермы были сожжены, скот – угнан, урожай – уничтожен, а все воины, которых германцам удалось собрать, были разгромлены в битве. Спустя столетие или немного позднее Тацит вложит в уста варварского вождя мрачную шутку о том, что римляне «создав пустыню, говорят, что принесли мир».[572] Столкнувшись с такими последствиями сопротивления Риму, некоторые племена последовали примеру фризов и стали искать союза с римлянами. Тиберий с таким же успехом использовал подобные методы в Паннонии.[573]
Друз вернулся в Рим в конце года с кратким визитом, который продемонстрировал, что старые ограничения деятельности провинциальных наместников не касались приближенных принцепса. Он был избранным претором, получил престижный чин городского претора, но остался в городе лишь на короткий срок, а затем снова поспешил к рейнской границе, чтобы продолжить войну. В начале весны 11 г. до н. э. двадцатисемилетний пасынок принцепса атаковал снова – на сей раз во главе одной из колонн, продвигавшейся по суше. Некоторые племена, которые ранее капитулировали, возможно, решили снова рискнуть и начать войну. Флор рассказывает о том, как сикамбры, херуски и свебы схватили и распяли двадцать центурионов, находившихся на их территории, и возможно, это произошло как раз в этом году. Скорее всего, эти центурионы прибыли туда либо с дипломатическим поручениями как представители Рима, либо, что более вероятно, для вербовки новобранцев, которые, согласно договору, должны были служить во вспомогательных когортах. Однако римляне, как всегда, выиграли от соперничества и отсутствия единства между племенами. Сикамбры собрали войско и напали на соседних хаттов за то, что те отказались присоединиться к их союзу против Рима. Пока они были заняты войной, Друз нанес решительный удар и опустошил их земли.[574]
Подобные инциденты могут служить хорошим напоминанием о том, что территории к востоку от Рейна населяли различные и зачастую враждебные по отношению друг к другу племена. Римляне называли их германцами, но маловероятно, чтобы кто-то из них воспринимал себя таким же образом. Юлий Цезарь четко разделял германцев и галлов, хотя и признавал, что в Галлии уже живут народы со смешанной кровью. Различия между ними были ему только на руку, так как благодаря этому он имел возможность представить германцев как угрозу для галлов, и это помогло ему закончить завоевания на Рейне. Цезарь и другие античные авторы дают весьма мрачную картину Германии и ее обитателей; последние изображаются более примитивными и жестокими, чем жители Галлии. Для римлян Германия была страной болот и дремучих лесов с несколькими пригодными для продвижения тропами; там не было городов и храмов, а население вело полукочевой образ жизни, держало у себя животных и охотилось в лесах, но земледелием не занималось. Это представление о дикарях, которые в силу своей нецивилизованности были непредсказуемы и опасны, подпитывалось старыми стереотипами о варварах, восходящими к гомеровскому описанию ужасного циклопа в «Одиссее».
Археологические свидетельства ставят под сомнение многие из этих данных, но создают другие проблемы и сложности. До того, как Цезарь прибыл в Галлию, центральная часть Германии напоминала земли к западу от Рейна с большими городами, расположенными на холмах, с такими же зачатками производства, торговли и организации, как и в галльских крепостях. Между этими областями существовали налаженные контакты, и независимо от их политических отношений в сфере культуры сходство было разительным – археологи относят оба типа к латенской культуре. В первой половине I в. до н. э. эти города в Центральной Германии либо опустели, либо значительно уменьшились в размерах и потеряли былую изысканность. Существует, по крайней мере, одно свидетельство жестокого и кровавого разрушения города, да и в целом находки оружия становятся в это время весьма частыми. Это разрушение не было делом рук римлян, которые еще не добрались до этой области, но вполне возможно, что ему способствовал волновой эффект, вызванный ударами со стороны римской державы, будь то меняющаяся структура торговли или военные действия. Не похоже, чтобы римляне знали о том, что происходит в такой дали от их империи; естественно, они предполагали, что ситуация, с которой они столкнулись, когда прибыли в эту область, была обычной и что местные племена всегда так себя ведут.
Эти германские города и сформированное ими общество, возможно, прекратили свое существование еще до того, как Цезарь пришел в Галлию. Как именно это случилось, узнать невозможно, а имеющиеся свидетельства можно с равным успехом интерпретировать как внутренний переворот, вызвавший разрушительную борьбу за власть, либо как прибытие новых, агрессивно настроенных народов. Переселения очень трудно отследить археологическим путем, но повторяющиеся упоминания в наших источниках о больших группах людей, движущихся в поисках новых земель, могут, по крайней мере, частично отражать истинное положение дел. Племенные и иные группировки часто не поддаются изучению с точки зрения археологии; скорее всего, это были сложные образования, в которых часто складывались и быстро распадались союзы недавно возникших объединений, а также групп, имеющих давние родственные связи. Лингвистический анализ сохранившихся названий, основанных на поздних вариантах кельтского и германских языков, предполагает наличие реальных различий между ними в это время, однако не помогает установить этническую и культурную принадлежность конкретных народов. Вполне возможно, что римляне не до конца понимали, какие были взаимоотношения между такими племенами, как сикамбры, херуски, хатты, хавки или свебы, и, скорее всего, они менялись по мере того, как их вожди приходили к власти или лишались ее.
Частые перемены и нестабильность, царившие в высших слоях общества, в достаточной мере объясняют точку зрения некоторых римлян о том, что это население постоянно находилось в движении. Однако в действительности дела обстояли несколько иначе. Города исчезли, но во многих областях к востоку от Рейна оставались фермы, селения и маленькие деревушки, где люди жили на протяжении нескольких поколений. Их было достаточно много, даже если не существовало крупных поселений. Сельское хозяйство было широко распространено, но ориентировано в основном на прокорм местного населения; излишков производилось не более, чем требовалось на случай плохого урожая. В долгосрочной перспективе социальные и политические структуры племен постоянно менялись, и сами народы тоже периодически пребывали в движении, но даже несмотря на это некоторые племена, десятилетиями проживали на одних и тех же территориях и имели признанных вождей. Возможно, римляне пытались определить, что это за племена, и выяснить, где находятся их общинные земли и вожди – по крайней мере, в ближайшем будущем.[575]
Несомненно, они многого не понимали и совершали ошибки, но Друз и его штаб постепенно расширяли свои знания о народах, с которыми им приходилось сражаться. Отсутствие хороших дорог затрудняло продвижение людей и обозов. Из-за малого количества больших поселений было непросто найти запасы провианта и фуража. В Галлии Юлий Цезарь часто подходил к какой-нибудь oppida(крепости) и либо требовал, либо забирал провиант, необходимый его армии. А ходить ради этого по сотням маленьких деревушек было гораздо труднее, так что в Германии легионам приходилось носить все нужное с собой. Когда возникала необходимость, они возводили мосты через реки и дамбы на болотах, а на это, естественно, требовалось время. В большинстве случаев Друз и его люди следовали по водным рубежам, так как перевозить припасы было проще на баржах, а трудности, связанные с передвижением по суше, помогают объяснить, почему возникла идея обогнуть побережье Северного моря.[576]
Несмотря на подобные трудности, второй сезон кампании оказался успешным, поскольку прежде чем у римлян закончились запасы продовольствия, им удалось проникнуть в глубь Германии дальше, чем когда-либо. Когда лето стало подходить к концу, Друз повел свое войско обратно к Рейну, так как в зимние месяцы прокормить находящийся на вражеской территории гарнизон было невозможно. Германские вожди располагали отрядами воинов, у которых не было никакого другого занятия, кроме сражений, но их было мало. Полноценная армия, состоящая из всего племени, или союз с другими племенами зависели от возможности каждого из соплеменников обеспечить себя оружием и от их желания сражаться; кроме того, чтобы набрать такую армию, требовалось немало времени. Это означало, что скорее всего римской армии придется преодолевать более серьезное сопротивление при отходе, чем при первом столкновении. В данном конкретном случае представители одного из племен тоже возвращались после набега на хаттов и присоединились к отрядам, которые собрались для того, чтобы сразиться с врагом, опустошившим их земли. Из-за обозов с продовольствием римская колонна была большой и растянутой, и маршрут ее следования был предсказуем. Германские воины были разгневаны и уверены в своих силах, поскольку отступление со стороны захватчиков выглядело так, словно у тех сдали нервы.
Колонна Друза попала в сплошную цепь засад. Римлянам удалось пробиться, но хотя они и отразили нападавших, преследовать их они были не в состоянии и понесли серьезные потери, а время для того, чтобы остановиться и провести маневр против неуловимого врага, у них отсутствовало. Каждый успех, пусть даже небольшой, воодушевлял германских воинов и, без сомнения, побуждал других присоединяться к ним. Кульминацией этого стала крупномасштабная засада, в результате которой римская колонна оказалась запертой в узкой лощине. Римляне попали в ловушку и могли быть полностью уничтожены, но их спасла неорганизованность германцев. Германские воины не взяли с собой достаточно продовольствия для такой долгой кампании и поэтому хотели, чтобы битва побыстрее закончилась и они могли бы вернуться домой. Единого вождя, которому подчинялась бы вся армия, у них не было, а было сразу несколько вождей с разной степенью влияния; воины же имели право самостоятельно выбирать, когда и где они будут сражаться. Казалось, римляне уже были в их власти, однако вместо того, чтобы подождать и взять их измором или начать сражение на выгодных для себя условиях, германские отряды беспорядочной массой устремились вперед, чтобы уничтожить неприятеля и поживиться награбленным из обозов. Ближний бой такого рода относился к сильным сторонам легионеров, так что Друз и его воины смогли, в конце концов, атаковать врага. Римляне заставили противника принять бой и одержали победу, так что ликовавшие германцы были разбиты, и их самоуверенность сменилась паническим бегством. Друз же и его люди смогли беспрепятственно вернуться к Рейну.[577]
Кампанию объявили успешной – так же, как и ту, которую провел Тиберий на Дунае. Августу назначили триумф, который он, как обычно, предпочел не справлять, а его пасынки получили менее почетные овации, но с триумфальными украшениями (ornamenta triumphalia). Осенью оба военачальника и сам Август вернулись в Рим, и в честь их побед каждый гражданин мужского пола из тех, что находились в городе, получил по 400 сестерциев. Пятьдесят второй день рождения Августа был отмечен травлями зверей, а еще примерно в это же время Тиберий и Юлия поженились. Но не все новости были хорошими. Неожиданно умерла Октавия, и ее прах был перенесен в мавзолей. Сестру принцепса почтили государственными похоронами, а надгробную речь держал ее зять Друз (Dio Cass. LIV. 33. 5–54. 4, 35. 4–5).
Несмотря на эту личную утрату, в целом царила атмосфера уверенности, и сенат постановил закрыть двери храма Януса, что означало установление мира в Римском государстве. Известие о набеге даков помешало проведению этого обряда, и в 10 г. до н. э. войны возобновились. Август и Ливия сопровождали Друза и его семью в его поездке в Лугдун в Галлии, где позднее в том же году Антония родила ему второго сына – будущего императора Клавдия. По всей видимости, в это же время состоялось освящение роскошной территории, примыкающей к алтарю Рима и Августа. Со всей Галлии были созваны племенные вожди для участия в церемонии; они должны были проводить ритуалы, которые с тех пор стали ежегодными. Юлий Цезарь говорил о регулярных собраниях племен всей Галлии, и, похоже, что новый культ должен был стать заменой этим собраниям, которые представляли собой потенциальную угрозу и потому были отменены.[578]
Тиберий провел этот год, участвуя в балканском походе; его поддерживала, по меньшей мере, еще одна армия, предводитель которой также имел инсигнии триумфатора. Друз сражался в Германии, и братья регулярно писали друг другу, а также Августу и матери. Однажды Тиберий показал принцепсу письмо, в котором брат говорил о том, что они должны объединиться, чтобы заставить Августа «восстановить свободу». Светоний приводит этот рассказ как первый признак ненависти Тиберия к родственнику, но у нас нет никаких других доказательств враждебности между братьями, и наоборот, все указывает на то, что они были глубоко привязаны друг к другу. Возможно, этот инцидент был простой случайностью или же являлся позднейшей выдумкой. Современные исследователи склонны полагать, что Друз хотел отставки принцепса и восстановления республиканской системы правления, а потому они любят изображать братьев нобилями, придерживающимися традиционных политических взглядов. Однако фраза Друза весьма расплывчата, и не исключено, что она выражала не более чем неодобрение деятельности некоторых власть имущих, оказывающих дурное влияние на Августа, и желание заменить их более подходящими людьми, в том числе им и его братом. Разумеется, Друз был честолюбив. В другом месте Светоний сообщает, что он так страстно желал получить «знатнейшую добычу» (spolia opima), что преследовал германских вождей сквозь гущу боя в надежде загнать их в угол и убить в поединке один на один. Нужна поистине богатая фантазия, чтобы увидеть в этом какую-то связь с тем, что произошло с Крассом в 29 г. до н. э., вместо того, чтобы рассматривать данный эпизод просто как стремление молодого нобиля добиться самых редких и престижных почестей.[579]
В январе 9 г. до н. э., через неделю после своего 29-го дня рождения, Друз стал консулом, и, возможно, как раз в этом году он и охотился за «знатнейшей добычей», поскольку, будучи консулом, сражался уже под собственным империем и ауспициями. В этом году он повел войско на Эльбу; скоро пошли слухи, что там он якобы встретил призрак женщины выше человеческого роста, и она запретила ему двигаться дальше, а также сообщила, что его дни сочтены. Это было уже в конце сезона, и Друз вернулся к своим лагерям на Рейне, но зато у него теперь появилась возможность оставить в Германии несколько гарнизонов. В ходе четырех кампаний была захвачена территория между Рейном и Эльбой, и большинство проживавших там людей уверяло, что признало римскую власть. Надолго ли хватит этих заверений, было пока не ясно, но такое достижение само по себе было значительным. Затем, когда Друз возвращался на зимовку в Галлию, с ним произошел несчастный случай при верховой езде, и он сильно повредил ногу. Рану не удалось вылечить, и в сентябре молодой военачальник умер.[580]
Тиберий тут же поспешил к нему и добрался до него так быстро, что вся эта поездка получила известность благодаря скорости, с которой был проделан путь. Тиберий приказал забальзамировать тело и вернуть его в Рим с величайшими почестями. Сначала тело несли трибуны и центурионы из его легионов. Затем они передали эту обязанность знатнейшим гражданам колоний и городов. На многих этапах пути Тиберий сам сопровождал процессию, а охватившая всех глубокая скорбь была непосредственным отражением популярности Друза – позже Сенека утверждал, что атмосфера была почти как на триумфе, когда все приветствовали молодого энергичного героя. Кульминацией церемонии стали торжественные похороны в Риме. На Форуме возле храма Божественного Юлия Тиберий с ростр произнес надгробную речь в честь брата, а еще одну – возможно, для еще большей аудитории – в цирке Фламиния и за пределами померия, т. е. формальной границы города, произнес Август. (Он был в трауре и поэтому не мог вступить в город и провести ритуалы в ознаменование своей последней победы.) Актеры были в погребальных масках и, как и было принято, изображали предков Друза. Число последних было увеличено за счет предков Юлиев, хотя Август никогда не усыновлял своего пасынка и сделал это лишь после того, как его тело было кремировано, а пепел помещен в мавзолей – важно было подчеркнуть связь Друза с принцепсом, а не с его настоящей семьей.[581]
Поблизости находился Алтарь Мира, который формально был освящен 30 января 9 г. до н. э. Рядом стояли огромные солнечные часы – привезенный из Египта обелиск, служивший напоминанием о победе над Антонием и Клеопатрой, а также демонстрацией того, что введенный Юлием Цезарем календарь, согласно которому в году было 365,25 дня, теперь исправно функционирует. Обелиск был помещен на пьедестал и достигал в высоту ста футов. Каждый день в полдень длина отбрасываемой им тени менялась, что измерялось по медным полосам, на мостовой; на них были нанесены греческие буквы, символизировавшие знаки зодиака и солнечный год. Однако, несмотря на все великолепие этих часов, в середине I в. н. э. Плиний отмечал, что их показания уже 30 лет не согласуются то ли из-за ошибки в расчетах, то ли из-за смещения гномона (сейчас обелиск восстановлен и находится в другом месте – на Пьяцца де Монтечиторио в Риме) (Plin. NH. XXXVI. 72–73).
Подчинить природу своей воле было не под силу даже Августу. Пять лет назад он пользовался поддержкой трех способных и энергичных человек из своего семейного круга, и еще на двоих можно было рассчитывать в долгосрочной перспективе, т. е. когда Гай и Луций достигнут совершеннолетия. Теперь же Агриппы и Друза больше не было, остался только Тиберий. Именно на его плечи в последующие годы ляжет тяжким бременем основная нагрузка.
«В мое тринадцатое консульство сенат, всадническое сословие и весь римский народ провозгласили меня отцом отечества…» «Деяния Божественного Августа», 35.
XIX Отец
[Август] сказал своим друзьям, что у него две избалованных дочери, и ему приходится терпеть их, – это государство (res publica) и Юлия.
Макробий, начало V в. н. э.[582] Пер. А. В. Щеголева
Фортуна вознесла тебя высоко; Ливия, неси это бремя… оставайся справедливой, будь выше невзгод и храни, если сможешь, присутствие духа. В то время, как мы ищем идеальную добродетель, будет лучше, если ты станешь первенствующей женщиной римлян (principis Romanae).
Анонимное сочинение, написанное, вероятно, в начале I в. н. э.[583]
Утрата младшего сына ошеломила Ливию; ее страдание усиливали слухи о том, что Август был причастен к смерти Друза. Светоний считал это абсурдным и был совершенно прав, однако слух этот, быть может, уже широко распространился. Жена Цезаря частным образом обратилась за советом к александрийскому философу Арею – человеку, который некоторое время пользовался уважением ее мужа. Интересно, что он в современной манере порекомендовал опечаленной матери при всяком случае говорить о своем сыне и выставить по всему дому напоказ его изображения. Антония, вдова Друза, несмотря на свои двадцать лет, отказалась вновь выйти замуж и перешла со своими детьми на постоянное жительство к свекрови. Обоим сыновьям было пожаловано прозвище (агномен) Germanicus (Германик) в честь побед их отца. Ливию сенат почтил некоторым количеством статуй в городе, а также предоставил ей право трех детей (ius trium liberorum); мертворожденные дети, подобно тому, который был у нее от Августа, официально не учитывались; и уже поэтому она не заслуживала такого статуса.[584]
Это пожалованье укрепило в обществе представление о Ливии как об идеальной римской матроне. Ее печаль была искренней, но не выходила за пределы приличий, которые мешали ей продолжать играть свою роль в общественной и частной жизни. Этим она отличалась от Октавии, которая после смерти Марцелла в значительной степени удалилась из поля зрения общества. В последние годы репутация Ливии была запятнана косвенным и прямым обвинением в интригах и убийстве. Во всех обвинениях заявлялось о тайных преступлениях, но даже самые жестокие ее критики никогда не говорили, что ее поведение в обществе не было безупречным. В то время, как она была прославлена за свою величайшую красоту, ее верность Августу никогда не подвергалась сомнению, и все изображают ее как женщину непорочную (в римском понимании жена, это та, которая спала только со своим мужем). Позволительно рассказать одну забавную историю. Когда мимо нее проводили несколько раздетых донага и ожидавших казни мужчин, то она будто бы утверждала, что обратила на них внимание не более чем на статуи, изображающие обнаженных людей. На Ливию смотрели как на преданную и угодливую жену; последнее качество, как утверждают, было присуще ей в столь значительной степени, что она лично выбирала своему мужу девушек в постель.[585]
Портреты Ливии с ее неувядающей красотой походят на изображения ее супруга, а волосы, одеяние и поза дышат величественной элегантностью. У нее изысканная внешность; действительно, ее образ многие перенимают, ее поведение всегда в границах, соответствующих римской аристократке. Ее челядь, состоявшая из рабов, вольноотпущенников и вольноотпущенниц, была чрезвычайно многочисленна, включая много специалистов-косметологов, а равно и, без сомнения, забавных deliciae(любимцев) и карликов, обученных развлекать и зачастую называемых героическими именами. Ливия наслаждалась ими и подбирала в свою челядь самых малорослых женщин в Риме. Вкус этот, вероятно, разделяло большинство других аристократических дам в кругу ее друзей, но Август полагал, что карлики и всякий, имеющий серьезный изъян, связаны с дурными предзнаменованиями, и он не питал к ним любви. 30 января 9 или 8 г. до н. э. Ливия праздновала свой пятидесятый день рождения. Здоровье ее, кажется, всегда было хорошим, причем даже печаль от утраты сына, несомненно, не умалила ее уверенность в себе и острый ум.[586]
Когда в 9 г. до н. э. Тиберий справлял овацию, то данный знаменитым женщинам обед, на котором председательствовали Ливия и Юлия, представлял собой зеркальное отражение пиршества, который Тиберий устроил сенаторам. Это было еще одним нововведением Августа, предоставлявшим женщинам более активное участие в праздновании победы, устроенном его семейством. Ливия не обладала формальной властью, но она и другие женщины императорского дома часто играли общественную роль таким образом, который совершенно отличался от того, как это делали в прошлом жены магистратов. Один источник даже говорил о Ливии как о принцепсе римских женщин, расширяя это чисто мужское понятие так, что можно считать подобное главенство над женами и дочерьми римлян присвоенным женщине.[587]
Вначале брак между дочерью Августа и сыном Ливии по всем приметам выглядел удачным. Юлия последовала за своим мужем, когда он отправился из Рима на Балканы, и от самой Аквилеи на границе между Северной Италией и Иллириком служила ему опорой. Кроме того, она была беременна, но обстоятельства в то время складывались неудачно, и их сын умер вскоре после рождения. Вероятно, это досадное событие омрачило их отношения, и по прошествии времени пара разошлась. Ходили слухи, что Юлия вынашивала коварные замыслы против Тиберия еще в то время, когда была замужем за Агриппой; он поверил в это и вознегодовал на нее. По мере того как он все хуже уживался с Юлией, сохранялась или даже возрастала его давнишняя любовь к Випсании. Когда Тиберию случилось неожиданно встретить в Риме свою первую жену, он последовал за ней с глазами, полными слез, и с выражением безнадежной тоски на лице. Семейством его были приняты меры к тому, чтобы они никогда вновь не встречались.[588]
Все больше и больше весьма различные по характеру Юлия и Тиберий приходили скорее в противоречие друг с другом, нежели дополняли друг друга. Будучи человеком сложным, который, несомненно, был способен хранить в памяти трепет и порыв своих отроческих лет, Тиберий придерживался строгого, или, вернее, старомодного взгляда на благовоспитанность, сочетавшуюся с ограничениями, которые налагало положение в обществе. Что касается всей родословной его семейства, то происхождение отца Тиберия ничем не примечательно, и своим настоящим видным положением он был обязан единственно только браку своей матери с Августом. Напротив, Юлия родилась дочерью Цезаря и триумвира, и, прежде чем достигла брачного возраста, ее отец стал единственным хозяином римского мира. По мере того как росла пропасть между супругами, она все более открыто стала выказывать презрение к происхождению своего мужа. Даже в этом случае он, как Меценат и Агриппа, был человеком, которого принцепс наделил почетом и властью, и точно то же самое было сделано в отношении сыновей Юлии.[589]
Покорно сыграв свою роль в политических планах отца, обеспечивая по очереди лояльность Марцелла, Агриппы и Тиберия и подарив ему в течение этого времени пять внуков, Юлия не видела оснований скрывать ни свою гордость за то, что она дочь Августа, ни свою любовь к роскоши и наслаждениям. Когда кто-то намекнул, что она сделала бы лучше, если бы подражала рассудительному и воздержанному образу жизни своего отца, она ответила: «Он забывает, что он Цезарь, но я помню, что я дочь Цезаря». Сознательно, как и Ливия, следуя моде, Юлия, будучи почти на двадцать лет моложе, придерживалась стиля гораздо более пышного и значительно более яркого. Один раз она поняла, что ее отец, ничего не сказав, не одобрил ее внешний вид. На следующий день она появилась в куда более скромном наряде, и радость отца была очевидна. «Разве это не более подходящий стиль для дочери Августа?» – сказал он, на что Юлия ответила: «Сегодня я оделась для взоров моего отца; вчера – для взоров мужа». Дочь Августа была остроумной и предпочитала скорее сама решать, как себя вести, нежели принимать наставления от других, будучи бо́льшую часть времени предоставленной самой себе, пока сначала Агриппа, а потом Тиберий отправлялись в походы. Ее гордость не переходила в заносчивость, и Юлия была популярна в Риме как сама по себе, так и благодаря восторгу, в который приходили от ее отца, мужей и сыновей (Macrobius, Saturnalia II. 5. 5, 7).
Человек, который удалился
Августа беспокоило, что смерть Друза могла побудить германские племена возобновить борьбу против Рима, и поэтому в 8 г. до н. э. он послал туда Тиберия, чтобы тот заменил брата. Принцепс ожидал формального завершения траура, а затем вступил в Рим и провел там несколько месяцев, прежде чем поспешил в Галлию, чтобы наблюдать операции своих армий за Рейном. Эта демонстрация римского могущества и решительности несмотря на смерть командующего убедила племена просить мира. Посланцы от всех германских племен собрались, чтобы встретить Августа в Лугдуне, но когда сигамбры никого не прислали, тот объявил, что не будет иметь дела ни с кем другим. В конце концов, сигамбры, быть может, под давлением своих соседей, появились, но только для того, чтобы быть посаженными под арест. Это являлось нарушением соглашения, и хотя вряд ли единственным со стороны римлян, но в этом случае оно оказалось серьезным просчетом. Пленники были разделены и отправлены в различные общины, чтобы их там держали в качестве заложников, но все они при первой возможности покончили с собой. Пока их соплеменники не затевали войну, но этот вероломный поступок римлян содействовал накоплению ненависти и недоверия в будущем.[590]
Подробности операций на тот год неясны и, быть может, они заключались скорее в демонстрации силы, нежели в настоящих сражениях. Впервые Гаю Цезарю показали кое-что из жизни легионов. Имея только двенадцать лет от роду и формально еще не будучи воином, он принимал участие в некоторых упражнениях и изображался на монетах, отчеканенных для выплаты войску. Может быть, хорошо, что утрата Агриппы и Друза побудила Августа дать возможность своему старшему сыну приобрести некоторый опыт в более раннем, чем обычно, возрасте. Еще более удивительно, что, несмотря на скромные результаты операций этого года, Тиберию был пожалован полный триумф, – первый, назначенный более чем за десятилетие кому-либо другому, кроме Августа, а принцепс, как обычно, принимал решение не праздновать предоставленных ему триумфов. Осенью Тиберий также был избран консулом во второй раз.[591]
Если масштабы победы вызывали сомнения, то ее празднование нет, и во многих отношениях на нее смотрели как на кульминацию наиболее тяжелой кампании, проводимой в Германии и на Балканах за последние несколько лет. Закончилось это значительными завоеваниями с образованием новых провинций в Паннонии на Дунае и в Германии к востоку от Рейна. Август возродил еще одну древнюю привилегию завоевателя и официально расширил границы померия, и хотя эта перемена все еще оставляла важный в техническом смысле пригород вне города, она явилась чем-то таким, что зачастую оказывалось удобным. Ценз, проводимый на основе предоставленных принцепсу полномочий, также был проведен в 8 г. до н. э., и в списки были занесены 4 233 000 граждан вместе с принадлежащей им собственностью. Общее провинциальное управление, удерживаемое Августом уже в течение двадцати лет, было продлено еще на десять. Несмотря на то, что он передал контроль над некоторыми землями обратно сенату, в последние годы он взял на себя также контроль над Иллириком, а равно и над вновь завоеванными территориями. Август рутинно жаловался сенаторам на тяжесть своей власти, но ни у них, ни у него не было никаких колебаний относительно ее расширения. Совсем как Юлий Цезарь, теперь принцепс был почтен переименованием в его честь одного из месяцев года. Некоторые выражали сильное желание, чтобы в ознаменование его рождения это был сентябрь, но он вместо этого выбрал предшествующий месяц, когда он впервые стал консулом и одержал столь много побед. Таким образом, секстилий, шестой месяц по древнему римскому календарю и восьмой по календарю Юлия Цезаря, стал августом.[592]
Праздник сопровождался скорбью, ибо в какой-то момент этого года умер Меценат. Теперь два старейших друга Августа ушли, как и действительно бо́льшая часть того поколения, которое сражалось в гражданских войнах, так как даже тем, кто был молод при Акции, было по меньшей мере за сорок лет. Принцепсу было пятьдесят пять, и он все еще возлагал на себя тяжкое бремя государственных дел. Деятельность Мецената, не обладавшего официальным званием и не занимавшего должностей, всегда проходила преимущественно за сценой. Возможно, его влияние уменьшилось в последние несколько лет, но как советчик и человек, откровенно высказывавший мнение, он играл важную роль. Его смерть, как и его жизнь, не сопровождалась фанфарами, но Август был его главным наследником и получил среди прочих вещей большую роскошную виллу в окрестностях Рима. Немного спустя умер и поэт Гораций, и таким образом Август утратил свой «прекрасный пенис», общительного корреспондента и вместе с тем человека, желавшего и способного прославлять его и его режим словами, исполненными величайшей красоты. Более молодые поэты, как и более молодые политики, становились их преемниками, и Август находил, что их не всегда столь легко контролировать и что они не гармонируют с его взглядами на мир.[593]
Последние несколько лет он сделал разные попытки побудить больше людей добиваться успеха в общественной жизни и увеличивать посещаемость сенатских собраний. Традиционно высший совет Рима, когда бы он ни собирался, был созываем старшим магистратом, поэтому собрания могли происходить незамедлительно. Хотя все еще требовалось проводить собрания при некоторых чрезвычайных обстоятельствах, в 9 г. до н. э. было решено, что сенат будет дважды собираться каждый месяц в дни, установленные заблаговременно и свободные от судебных собраний или других дел, требующих присутствия некоторых сенаторов. Штраф за неявку без уважительной причины увеличился, хотя из-за того, что многие уже были виновны в этом, пришлось заплатить только некоторым, выбранным по жребию. Август установил кворум, необходимый для официального голосования по любому вопросу, который потребует издания сенатусконсульта – официального мнения сената. Если присутствовало меньше членов, тем не менее их решение должно было быть зарегистрировано, но оно имело меньшее значение.[594] Список сенаторов ежегодно публиковался, а имена и число тех, кто присутствует в собрании, также заносились в список.
Август инициировал проводимые им преобразования, но извещал обо всех своих предложениях в курии и предоставлял сенаторам достаточную возможность прочитать их прежде, чем они приступали к их обсуждению. В результате этого могли возникнуть немногочисленные изменения, и он заботился о том, чтобы казаться открытым для обоснованных и разумных возражений. По временам общественная жизнь протекала так, словно царила свобода, что не могло доставить ему удовольствие. Подкуп избирателей при консульских выборах на 8 г. до н. э. происходил в столь огромном масштабе, что все кандидаты, включая победителей, были признаны виновными. Никто не был подвергнут наказанию, так как оказалось, что в этом был замешан каждый, но на будущее Август настоятельно потребовал, чтобы кандидаты вносили залог, который в случае, если их признают виновными в коррупции, будет конфискован.[595]
Когда Тиберий в конце 8 г. до н. э. возвратился в Италию, он оставался за пределами померия до тех пор, пока справлял свой триумф. Следовательно, когда он 1 января 7 г. до н. э. вступил в консульскую должность, сенат собрался вне официальной границы города, проводя заседание в портике Октавии рядом с театром Марцелла. Август уехал в провинции, и поэтому его высокое положение не затмевало великого момента в жизни его зятя. В своей первой речи Тиберий объявил, что он от своего имени и от имени Друза восстановит на Форуме храм Согласия. Построенный впервые человеком, который возглавлял бессудную расправу над радикальным трибуном Гаем Семпронием Гракхом в 121 г. до н. э., этот храм был местом, где Цицерон в 63 г. до н. э. созвал сенат, чтобы решить судьбу участников преступного заговора Катилины. В какой-то момент этого года или предыдущих лет Тиберий также пообещал воссоздать еще один храм, на сей раз Кастора и Поллукса, и также от своего имени и от имени брата (Dio Cass. LV. 8. 1–2).
Диоскуры, или «Божественные Близнецы», братья Елены Троянской, были знамениты как своей исключительной мужественностью, так и своей глубокой любовью друг к другу. Когда один умер, другой разделил с ним его участь, так что братья один день поочередно находились в царстве то живых, то мертвых.[596] Диоскуры появились в знаменательный момент римской истории, прибыв будто бы для того, чтобы возвестить о победе в битве при Регилльском озере в 494 г. до н. э. Весьма возможно, что сыновья Ливии уже ассоциировали себя с ними в то время, когда Друз был жив, и этому, конечно, Тиберий в будущем будет содействовать. В прошлом этот храм часто использовался в качестве своего рода ораторской трибуны при неофициальных собраниях римского народа, и был свидетелем многих сопровождаемых горячими спорами сходок и в течение последних десятилетий республики. Трудно сказать, сознательно ли Тиберий так толковал эти знаменательные исторические памятники, и если да, то еще труднее сказать, из каких соображений. В любом случае он, безусловно, содействовал реставрации центра Рима, которая сделала его более величественным и в то же время связала с Августом и его разросшимся семейством (Dio Cass. LV. 8. 1–2).
В начале января Тиберий справил триумф, – первый, который видел город со времен победных торжеств Бальба в 19 г. до н. э. Затем он председательствовал на пиршестве для сенаторов на Капитолии, в то время как Ливия давала другой для наиболее почтенных женщин Рима. Мать и сын освятили вновь построенный Портик Ливии на Эсквилинском холме, сооруженный Августом в честь своей жены. Он был выстроен на месте разрушенного дома Ведия Поллиона, человека, опозоренного за то, что кормил своими рабами плотоядных рыб. Несомненно, убрать этот дом, а вместе с ним и воспоминания о таком непопулярном человеке, было поступком, вызвавшим одобрение у народа. Важно то, что новое строение представляло собой громадный зал, обеспечивавший закрытое пространство для всякого рода публичных занятий, включая судебные разбирательства по незначительным делам, – нечто грандиозное и полезное для разросшейся общины на месте памятника чрезмерному богатству отдельной личности. Внутри здания находился алтарь или святилище Согласия, воспроизводивший тему гармонии внутри государства и семьи.[597]
О Юлии не упоминалось ни на одном из этих празднеств, и это, вероятно, более чем просто случайность. У нее не было особых оснований играть видную роль в открытии портика, названного в честь матери Тиберия, но ее отсутствие на пиршестве в честь его триумфа говорит о явном отличии последнего от овации несколькими годами ранее. Личный разрыв между мужем и женой, возможно, начал влиять и на их публичные роли. Маловероятно, чтобы тот или другой из них был недоволен, когда Тиберий оставил Рим, чтобы возвратиться в Германию для проведения кампании 7 г. до н. э. Несомненно, Юлия больше привлекала к себе внимание общества, когда ее отец вернулся в Рим, и Гай Цезарь председательствовал на празднествах, устроенных в ознаменование этого, и на открытии Дирибитория, крытого помещения для подсчета голосов, который являлся частью перестроенной Агриппой Септы и пространства вокруг нее. Он представлял собой выдающееся произведение инженерного искусства, когда-либо созданного, с огромнейшим сводом, не опиравшимся на колонны. Когда спустя почти столетие он погиб в огне, то сочли, что восстановить его будет слишком трудно, и оставили под открытым небом.[598]
Проблемой в 7 г. до н. э. также стал пожар, пламя которого причинило серьезный ущерб частям Форума и соседствующим с ним районам. Полагали, что в этом случае причиной скорее был поджог, чем несчастный случай, и подозрение пало на группу людей, обремененных долгами и надеявшихся после того, как их имущество уничтожено, предъявить ложные требования. Несмотря на эти разрушения в сердце города, погребальные игры в честь Агриппы были проведены при участии Гая и Луция Цезарей, занимавших председательские места рядом с Августом. Гладиаторские игры включали в себя бои между подобранными парами бойцов и значительное число баталий, и проводились, вероятно, на временных подмостках на Септе как для удобства, так и как напоминание согражданам о службе и щедрости Агриппы. Все сопровождающие принцепса отличались от него черными траурными одеяниями, и это был новый шаг в представлении публике сыновей Августа (Dio Cass. LV. 8. 5–6).
Этот год стал свидетелем крупной административной реорганизации города, отчасти вызванной недавним пожаром. Рим традиционно делился на небольшие участки, известные как vici (букв. «села», но лучше переводить как «районы» или «кварталы»). Теперь Август заново установил их границы, чтобы создать из них 265, которые, в свою очередь, были сгруппированы в 14 более крупных кварталов. В каждом vicus (квартале) местные магистраты надзирали за культом богов квартала, отправлявшемся на алтарях, сосредоточенных на перекрестках дорог, и на этих людей теперь возлагалась более высокая ответственность, а престиж их повышался. В особых случаях этих магистратов сопровождала пара ликторов, и им позволялось внутри своих кварталов носить официальное одеяние. Если не все, то большинство этих людей были вольноотпущенниками, каковых было много среди населения города, и это предоставляло данному классу иметь официальный чин и пользоваться местной властью и престижем. Август щедро платил за восстановление повсюду в городе этих алтарей на перекрестках в более изящном стиле, связывая свое имя с местными духами и божествами-покровителями каждого квартала. Принцепс присутствовал не просто во всех монументальных частях города, но повсюду в лабиринтах его глухих улочек. Народ – свободнорожденные и, наравне с ними, прежние рабы – совершали регулярные жертвоприношения, как частные, так и общественные, на алтарях, где он занимал место рядом с богами. Одна установленная в I в. н. э. большая надпись содержит следующий текст: «Меркурию, предвечному богу Юпитеру, Юноне Царице, Минерве, Солнцу, Луне, Аполлону, Диане, Анноне Опе, Исиде и Пиетате, божественным паркам, да сопутствует благополучие, благопоспешествование и процветание Императору Цезарю Августу, его [могуществу] и могуществу сената и народа римского, и народам… Луций Лукреций Зет, вольноотпущенник Луция, освятил этот алтарь Августа по повелению Юпитера. Победа народам! Процветание посевам!»
Непосредственно Августу не поклонялись, но те, кто принимал участие в священнодействиях на алтарях Августа, поклонялись во имя его. Включение его рядом с традиционными богами и богинями Изиды отражало изменение в верованиях, – а может быть, и вечно меняющийся этнический состав, – большей части римского населения. Периодические попытки подавить этот культ эллинистического Египта, предпринимаемые государством, не могли остановить его постоянного распространения, и в конце концов он был воспринят, соединившись с традиционным пантеоном богов-покровителей города.[599]
В 6 г. до н. э. Тиберий возвратился в Рим, и в июне ему были оказаны новые почести. Когда Август начал очередной год своей трибунской власти, она была дана на пять лет также и его зятю, как было и с высшим проконсульским империем, распространявшимся по крайней мере на Восточное Средиземноморье. Подобным образом только Агриппа всегда делил с принцепсом его высокое положение, и было ясно, что теперь ожидали исполнения той же самой роли Тиберием, который разделял с ним бремя его трудов и действовал как имперский пожарный, переходя от одной критической ситуации или сложного дела к следующей. В данном случае происшедший в Парфии дворцовый переворот угрожал стабильному положению Армении и интересам римлян на востоке. Отныне Тиберий, который в ноябре справит свой тридцать шестой день рождения, являлся проверенным полководцем и администратором, проведя в провинциях почти половину своей взрослой жизни. При том что Агриппа и Друз ушли, а сыновья Августа были еще детьми, имелись все предпосылки к тому, чтобы впредь почти беспрерывно принуждать его к делам в империи. За высокое положение нужно было платить.[600]
В конце года римский народ собрался на центуриатные комиции на Септе, сооруженной Агриппой в столь огромном размере, и избрал Гая Цезаря одним из консулов на будущий год. Гай не был кандидатом и в действительности официально являлся несовершеннолетним, ибо несмотря на то, что ему шел четырнадцатый год, он еще не надел мужской тоги; но избиратели написали его имя в избирательных бюллетенях, точно так же, как и в прошлом, они настояли на избрании Августа даже тогда, когда он не был кандидатом. Оба сына принцепса были очень популярны. Недавно толпа приветствовала аплодисментами одиннадцатилетнего Луция, когда тот посетил театр без сопровождения солидной свитой, – и тем не менее трудно поверить, что выборы были совершенно спонтанными. Более чем правдоподобно, что эта идея, вероятно, подробно обсуждалась друзьями Юлии или теми, кто надеялся завоевать признательность как ее собственную, так и ее сыновей.
Август был недоволен и быстро стал действовать так, чтобы сдержать этот народный энтузиазм. Это был еще один случай, когда он оказался преданным традиции сильнее, чем многие другие римляне. Хотя принцепс понизил на десять лет минимальный возраст для занятия старшей магистратуры и предоставил членам семьи право баллотироваться даже в том случае, если они моложе летами, выборы сущего мальчика только потому, что тот его сын, не могли предотвратить обесценивания консульства. Комиции, на которых преобладали более состоятельные граждане, следовало ограничить, и после того Август на народном собрании отказался дать согласие на этот выбор; он публично молился, чтобы никогда снова нужды государства не потребовали бы того, чтобы консулом стал человек моложе двадцати лет, как это случилось с ним в 43 г. до н. э. Вероятно, именно в этот момент принцепс выдвинул собственную кандидатуру на выборы вместо своего сына и, возможно, пообещал оказать мальчику почести как только тот станет мужчиной. Затем он будет понтификом, получит право присутствовать на собраниях сената и в 1 г. до н. э., когда наконец достигнет двадцати лет, примет консульство. Вероятно, это был тот возраст, когда его отец намеревался предоставить юноше более значительную роль в общественной жизни, но весьма возможно, что провозглашение консульства принуждало его к этим обещаниям и отражало то давление изнутри со стороны его собственной семьи и некоторых слоев населения, направленное на продвижение сыновей Юлии.[601]
Вскоре после этого Тиберий неожиданно заявил, что хочет отойти от общественной жизни, утверждая, что он устал после долгих лет напряженного труда. Вместо надзора за восточными провинциями и границами он пожелал жить частной жизнью и продолжать свои занятия на Родосе. Сначала к этому не отнеслись серьезно, но он упорствовал, несмотря на отказы Августа обсудить дозволение ему уехать. В конце концов Тиберий объявил голодовку, отказавшись в течение четырех дней принимать какую-либо пищу до тех пор, пока принцепс не смягчился. Август публично осудил своего зятя за то, что тот бежит от исполнения своего долга перед государством, и только нехотя позволил ему поступить так, как тот пожелает. Вместо того, чтобы с помпой и присвоенной римскому полководцу церемонией отправиться в провинции, Тиберий в сопровождении лишь нескольких друзей скромно покинул Италию. Известие о том, что Август болен, заставляет его на время сделать перерыв. Возможно, это была правда, а может быть, принцепс выдумал болезнь в надежде образумить сына Ливии. Тиберий, чувствуя, что промедление с его стороны выглядит подозрительным, почти как если бы он пребывал в надежде, что его тесть умрет, наконец, отплыл. По пути он сделал остановку, добиваясь, чтобы город Парос продал ему статую Весты, которая, как он объявил, будет помещена в храме Согласия.[602]
Август не пытался скрыть свой гнев на то, на что он смотрел как на предательство со стороны человека, которого он сделал своим зятем и поднял до самого высокого после себя положения в государстве. Агриппа никогда не покидал его подобным образом, хотя в последние годы делались попытки объяснять причину его командования на востоке соперничеством с Марцеллом, но Агриппа, как и Друз, был мертв, и теперь Тиберий оставил его в то время, когда Гай и Луций были еще слишком молоды для того, чтобы помогать. В пятьдесят семь лет император Цезарь Август потерял всех деятельных коллег, которых он так старался приобрести. Гнев, вызванный предательством, соседствовал с недоумением, так как Август и все остальные изо всех сил старались понять, почему Тиберий так неожиданно ушел из общественной жизни. Эта неясность нашла отражение во многих источниках и до наших дней ставила ученых в тупик. Давали различные объяснения: что Тиберий ревновал к Гаю и Луцию или что он желал дать мальчикам возможность продвинуться, не затмевая их своими успехами. Позднее народ утверждал, что он бежал из Рима потому, что не мог более выносить жизни с Юлией.[603]
Ни одна из этих причин не имеет большого значения. Тиберий, совершая объезд провинций, на годы уехал бы от жены и не нуждался бы в том, чтобы прибегать к таким решительным мерам. Гай и Луций были еще слишком молоды, чтобы быть серьезными соперниками, а Тиберий, прежде чем уехал, вскрыл свое завещание, дабы показать Августу и Ливии, что он включил мальчиков в число своих главных наследников. Современные ученые часто толкуют статус Тиберия как положение, по существу, регента, который помогал бы управлять государством до тех пор, пока мальчики не стали бы достаточно взрослыми, чтобы взять это на себя. Август, безусловно, не помышлял о таком образе действий и продолжал рассчитывать на коллегию людей, помогавших ему в управлении государством и сотрудничавших после его смерти. Даже в это время никто, быть может, не разделял его точку зрения. Если Юлия и те, кто ее окружал, настаивали на быстром продвижении ее сыновей, тогда Тиберий, быть может, почувствовал, что то положение, которое он рассчитывал занимать длительное время, ненадежно. Еще труднее представить себе, какие дополнительные полномочия Август мог ему дать, которые он бы еще не имел. Если угроза оставить службу была позицией, занятой из желания поторговаться, то в лучшем случае он оказался бы обманут, а в худшем это имело бы неприятные последствия, из-за которых Тиберий остался бы в политической изоляции и лишился своего круга обязанностей, хотя он и продолжал бы обладать трибунской властью и империем до истечения их срока в 1 г. до н. э.
Иногда очевидное может заключать в себе большую долю истины. Тиберий утверждал, что он устал, и в самом деле, восемь из последних десяти лет он провел в военных кампаниях, и на будущее перед ним маячила перспектива, при которой такая деятельность была бы нормальной. В этом заключалось большое отличие от традиционной публичной карьеры, где магистратуры и провинциальные посты разнообразились менее активным препровождением времени дома. Август, Агриппа и те, кого они зачислили себе в помощники, постоянно трудились и притом без каких-либо значительных передышек. Пугающая перспектива: жизнь в беспрерывном тяжелом труде, подобном тому, который изнурил Агриппу и довел его раньше времени до могилы. Несмотря на свое аристократическое чувство долга, Тиберий в качестве принцепса проведет бо́льшую часть своего времени в уединении вдали от Рима. Август жаловался на тяготы забот о государстве, но, кажется, преуспевал в своей деятельности и постоянных столкновениях с людьми, как с отдельными личностями, так и с толпой. Тиберий никогда не выказывал никакого энтузиазма ради дела, работая вместо этого с неприятным сознанием долга. При том, что он был огорчен потерей брата, несчастливо женился, утомился и в будущем, состоявшем из бесконечной работы, наконец, деля власть со все еще неопытным отпрыском от жены, к которой он питал отвращение, его уединение, пожалуй, было мало связано с политикой. Уставший и пресытившийся, Тиберий удалился от давления, ответственности и любой возможности продолжать карьеру, по крайней мере в обозримом будущем.[604]
Отцы, дети и доверие
Август оставил за собой управление империей. В 5 г. до н. э. он был консулом в двенадцатый раз. Через восемнадцать лет после того, как последний раз занимал этот пост, к этой должности он подвел своего старшего сына как раз в тот день, когда Гай впервые надел мужскую тогу и официально стал взрослым мужчиной. Вскоре после этого юноше был присвоен беспрецедентный титул princeps iuventutis (первый среди юношества) и он был сделан почетным главой всаднического сословия – равным образом понятие беспримерное. Ни одно из этих званий не означало ни официальной власти, ни какой-либо действительной обязанности, но, несомненно, повышало его реноме в глазах общества. В то время, как Цезарь Август ожидал, пока его сыновья повзрослеют, у него не было иного выбора, кроме как доверить другим командование армиями на полях сражений. Луцию Домицию Агенобарбу, консулу 16 г. до н. э., женатому на старшей Антонии и поэтому входившему в состав разросшегося семейства принцепса, было дано командование в Германии, и он участвовал в крупной военной кампании. То же касается и Марка Виниция, его преемника, нового человека в среде аристократии, консула 19 г. до н. э. Не все люди, выбранные для командования армиями, были связаны с Августом родственными узами, но всем им доверяли, большинству предоставляли следующие друг за другом посты и иногда награждали триумфальными почестями.[605]
Наши источники относительно тех лет, которые Тиберий провел в уединении, бедны и затрудняют реконструкцию событий в каких-либо подробностях: рассказ Диона Кассия существует только в кратком изложении, которое от 5 г. до н. э. перескакивает прямо ко 2 г. до н. э. Весьма возможно, на других границах военная деятельность была значительнее и, может быть, некоторые иные, неизвестные победы, перечисленные в «Деяниях божественного Августа», относятся к этим годам. Насколько мы можем судить, Август мало разъезжал и, кажется, в течение некоторого времени не посещал провинций. Без старшего коллеги принцепсу было лучше оставаться в Риме и позволить делегациям являться к нему. Постоянный поток петиций продолжался, и только теперь он мог рассмотреть большинство из них. Иногда разбираемые вопросы были очень важны. В 12 г. до н. э. общины Азии тяжело пострадали от серии землетрясений и происшедших в результате этого пожаров и просили об освобождении от налогов. Август отменил на два года взимание податей и уплатил в казну равную сумму из собственных денег, чтобы дать жителям Азии время на восстановление.[606]
Другие дела были менее значительны и носили более личный характер. В 6 г. до н. э. община греческого острова Книд отправила посольство, чтобы встретиться с принцепсом. Назначили двух человек – Дионисия, сына Дионисия, и его товарища, – и они начали обвинять некоего Эвбула, сына Анаксандрида, и его жену Тиферу в убийстве некоего Эвбула, сына Хрисиппа. Если те на Книде не представляли собой, судя по именам, ничего особенного, то само преступление было необычным. Брат жертвы и его приверженцы в течение трех ночей подряд нападали на дом обвиненной пары, как описано в письме Августа к общине: «Так как хозяева дома, Эвбул и Тифера не могли добиться того, чтобы пребывать в безопасности в своем доме, ни посредством переговоров… ни путем ограждения себя от нападений, то они приказали одному из своих домашних рабов не убить (хотя, пожалуй, вполне извинительный гнев мог бы кого-нибудь побудить поступить так), но сдерживать их, поливая экскрементами. Однако домашний раб… уронил ночной горшок вместе с тем, что выливал, а Эвбул попал под него».
Местная община, находящаяся, вероятно, под влиянием брата покойного, обвинила хозяев, а те апеллировали к Августу через посредство проконсула Азиния Галла. Этот последний приказал нормальным римским манером допросить их рабов под пыткой, и тот, кто выронил ночной горшок, был тверд, утверждая, что не собирался делать этого, хотя известная доля сомнений в этом была выражена. Август продолжал: «Я послал тебе также имеющиеся вопросы. Я бы удивился, насколько обвиняемые боялись допроса рабов под твоим руководством, если бы ты не казался слишком суровым по отношению к ним и упорным при всем неправильном отношении к преступлению, будучи разгневан не на тех, кто заслуживал претерпеть все, чтобы то ни было, потому что три раза ночью, чиня буйство и насилие, они предприняли нападение на чужой дом».
В данном случае истинные жертвы как нападения, так и последующей судебной ошибки на местном уровне, получили в конце концов от принцепса справедливый вердикт, но весьма возможно, чтобы добиться этого, потребовалось длительное время для преодоления всех препон и немалые расходы. К тому времени как Август объявил свое решение и приказал книдянам внести изменения в «судебные протоколы в их публичном архиве», чтобы согласовать их с его мнением, домохозяин Эвбул уже умер.[607]
Отдельные личности, общины и даже целые провинции апеллировали к рассудительности Цезаря Августа. Так же поступали и монархи. У Ирода Великого было не менее десяти жен и большое число детей. Двое самых любимых были посланы в Рим, чтобы их растили и воспитывали при дворе Августа, но так как они были сыновьями казненной Мариам, им всегда мало доверяли. По прошествии лет Ирод вызвал их обратно, а в 13 г. до н. э. взял их в Италию, где отец и сыновья предстали перед принцепсом и обвиняли друг друга в вероломстве. Дело это на время было завершено, но в 7 г. до н. э. царь снова обвинил их в заговоре против него. На этот раз он лично в Италию не поехал, но отправил послов, и Август повелел, чтобы особый суд, в состав которого входили его легат в Сирии и другие римляне, собрался в Берите, дабы разобрать это дело. Сыновей признали виновными и поспешно казнили, хотя римляне настаивали на тюремном заключении.[608]
Последние годы жизни стареющего и слабого здоровьем Ирода были отмечены чередой казней членов его семьи, в то время как царь видел повсюду опасности и измену. Август сухо заметил, что он «предпочел бы быть свиньей Ирода, чем его сыном». Никогда царь Иудеи ни на мгновенье не колебался в своей верности Риму. В 4 г. до н. э., когда стало ясно, что дни Ирода сочтены, какая-то группа людей собралась и сорвала золотого орла, которого он установил на главных воротах Храма и к которому они, вероятно, испытывали отвращение скорее как к кумиру, чем как к символу Рима. Действовали они слишком поспешно, и скоро были арестованы и приведены к царю. Тот повелел совершивших это деяние заживо сжечь, тех, кто вдохновил их, также казнили. Несмотря на непопулярность Ирода, его власть в царстве была по-прежнему сильна. Вскоре после того он умер, и Август сформировал комиссию для решения вопроса о будущем этого царства, в которую включил Гая Цезаря, и, в конце концов, разделил его на три части и передал управление трем из оставшихся в живых сыновей Ирода. В последний год царствования Ирода или около того в какой-то момент родился Иисус – событие, очевидно, огромной важности для будущей истории, но не для истории Августа (рассуждения об этом факте см. в Приложении II). Менее чем через год после смерти царя легат Сирии дважды ходил со своими легионами в Иудею подавлять сильнейшие волнения против наследников царя и их римских покровителей.[609]
Акций был давно, и с 30 г. до н. э. восточные провинции были почти полностью избавлены от боевых действий, не считая небольших по масштабу кампаний на окраинах. Римское владычество признали, и мир и стабильность, которые оно давало, приветствовали и ценили. Также давно, в 26–25 гг. до н. э., собрание, устроенное общинами в Азии для принятия участия в культе Рима и Августа,[610]предложило награду всякому, кто явился бы с предложением приличествующего способа почитания Августа, занимавшего главное место в этой эре спокойствия. Наконец, в 9 г. до н. э. указанная награда была присуждена, а так как удостоился ее римский проконсул, то напрашивается мысль, что на это было испрошено и дано одобрение принцепса. В дальнейшем все общины переменили свои календари таким образом, чтобы год начинался в тот день, на который приходилось 23 сентября, день рождения Августа. Он становился первым днем месяца, названным Цезарь. В 4 г. до н. э. Август ввел новую процедуру, позволявшую провинциальным общинам быстрее сменять правителя в случае вымогательства и любых других злоупотреблений властью, что положило конец противозаконным убийствам. Образ и имя Августа в провинциях были заметны повсюду, и он прилагал некоторые усилия к тому, чтобы обеспечить хорошее управление, хотя очень может быть, что новая система благоприятствовала коррупции администраторов, так как они должны были подлежать суду, состоявшему исключительно из других сенаторов, чьи наклонности, вероятно, возбуждали к ним сочувствие.[611]
Во 2 г. до н. э. шестидесятилетний Цезарь Август в тринадцатый раз стал консулом, сделав церемонию при вступлении Луция Цезаря в совершеннолетний возраст еще более почетной. В пятнадцать лет тот был назначен авгуром и коллегой брата в качестве принцепса молодежи. Ему также позволили присутствовать в сенате и записали как кандидата на консульство в 4 г. н. э. 5 февраля 2 г. до н. э. сенат и народ постановили присвоить Августу титул pater patriae – «отец отечества». Это была почесть, не один раз упоминаемая в прошлом, но к настоящему моменту значение этого понятия уклонилось от первоначального. Цицерон в 63 г. до н. э. и Юлий Цезарь в качестве диктатора, оба были названы parens patriae («родитель отечества»), хотя титул этот неопределенный, и некоторые полагают, что тот либо другой или оба вместе были названы скорее «отцом», чем «родителем». В случае с Цицероном его присуждение было неформальным, тогда как Юлию Цезарю его пожаловали посредством официального постановления сената. Отец, особенно отец семейства, который стоял во главе семьи, в высшей степени глубоко почитался в римской культуре, но сомнительно, чтобы этот титул имел большое различие с названным, кроме, быть может, того, что небольшая разница в формулировке отличала Августа и подчеркивала всеобщий характер его отцовства. Сначала, когда депутация, представлявшая широкие слои населения, предложила этот титул, Август ответил отказом. Предоставление его происходило в театре, когда ко всеобщему одобрению Валерий Мессала, действуя от лица других сенаторов, снова обратился к нему, заявляя: «Да сопутствует счастье и удача тебе и дому твоему, Цезарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства: ныне сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя Отцом Отечества».[612]
Август был взволнован до слез, когда отвечал: «Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще могу я молить бессмертных богов, отцы сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до конца жизни».[613]
Пример народного давления, преодолевающего скромное нежелание со стороны принцепса, был успешно явлен, и обе стороны, без сомнения, понимали ту роль, которую играли. Это не меняет того факта, что только теперь Август принял этот титул. Если бы он желал его, то, конечно, мог бы получить его раньше. Этот путь льстил обеим сторонам, но главное сдерживающее начало в оказании почестей Августу исходило от него самого, а не от какой-либо мнимой сенатской оппозиции. Мессала был консулом 31 г. до н. э., прежним союзником Брута и Кассия, а затем Антония, и перед Акцием переметнулся на другую сторону, продолжая обладать провинциальным командованием и получать триумф. Он принадлежал к поколению, которое испытало ужасы гражданской войны на себе и все больше уходило в небытие. Что бы еще Август ни сделал, он уже обеспечил государству стабильность и внутренний мир в продолжение почти трех десятилетий, и уже поэтому активная поддержка являлась, конечно, искренней. Такой же была и его гордость, и упоминанием о присуждении ему названного титула завершается подлинный текст его Деяний: «В мое тринадцатое консульство сенат, всадническое сословие и весь народ римский провозгласили меня отцом отечества и постановили, чтобы это было написано при входе в мой дом и в здание сената»: «Деяния божественного Августа» 35.1.
Более чем за сорок лет своей карьеры Август проделал путь от разгневанного мстителя за убитого отца до главного государственного мужа, объединителя и «отца» римского мира. Его приемные сыновья делили с ним популярность и готовились к занятию высшей должности. Его дочь – и единственный его родной ребенок – обнаруживала меньшую склонность играть ту роль, которую дал ей отец.
Уединение Тиберия на Родосе снова предоставило Юлию самой себе. Наиболее вероятно, что в течение некоторого времени до этого пара совместно не жила, и потому случившаяся после его отъезда перемена, возможно, не была для нее слишком драматичной. Да и при ее жизненном опыте она не явилась чем-то необычным, ибо Агриппа большую часть их семейной жизни провел в провинциях, и Юлию одиночество не тревожило. Живая, любящая искусства и особенно поэзию, она наслаждалась компанией других блестящих, хорошо образованных, привлекательных и аристократических молодых людей. Поскольку она гордилась своим высоким положением, ее кружок состоял из молодых аристократов, принадлежавших к фамилиям, корни которых уходили далеко в глубь римской истории. Все были слишком молоды, чтобы принимать участие в гражданских войнах, которые, несомненно, явились глубочайшим жизненным испытанием, оказавшим влияние на формирование поколения их родителей, и выросли во времена мира и процветания.[614]
Поэт Овидий – Публий Овидий Назон – был схож с ними по возрасту и жизненному опыту, и его стихи проникнуты красотой и страстью, равно как и озорством, а по временам почти легкомыслием. Их духовному настроению недостает темных полутонов и серьезности более ранних поэтов, переживших годы проскрипций, конфискацию земельной собственности и убытки, а вместо этого оно наполнено безудержным чувством радости. Около 2 г. до н. э. он работал над тремя книгами своей поэмы «Наука любви» (Ars Amatoria), представленной как шуточное специальное руководство о том, как найти и уговорить возлюбленного. Она гораздо менее о сексе, чем об обольщении, и при этом он, давая свои советы как мужчинам, так и женщинам, находит время совершить экскурсию и осмотреть некоторые памятника Августова Рима и рассказать несколько известных мифов, таких как история об Икаре. Несколько раз он убеждал своих читателей в том, что не прославляет прелюбодеяния; его женщины не жены, а любовницы, многие из них прежние рабыни, и поэтому здесь нет угрозы для собственно римского брака и рождения детей, столь активно поощряемого режимом Августа. До самой последней строчки второй и третьей книги тон нисколько не серьезный, тогда как он советовал, составляя каждую группу строк, провозглашать: «Назон был нашим учителем».[615]
Саллюстий и Цицерон иногда жаловались на распущенность и случайные связи молодого поколения римской элиты, мешая при этом истину с дикими преувеличениями. К I в. до н. э. многие богатые и знатные римские женщины не довольствовались тихим пребыванием дома в ожидании возвращения мужей из дальних краев. Юлий Цезарь и Август, оба завязывали многочисленные романы с замужними женщинами, и они были не одиноки. Как всегда, слухи, без сомнения, сильно превосходили факты, но некоторые жены аристократов охотно заводили любовников, много больше наслаждались обществом молодых аристократов и получали удовольствие от вина, пиров, танцев и музыки.
Юлия была одной из них и явно наслаждалась роскошью и мужской компанией. В продолжение ее супружества с Агриппой Август, говорят, задавал себе вопрос, не была ли она неверна, и успокоился только тогда, когда все ее дети оказались похожими на отца. Говорили, будто Юлия саркастически заметила, что никогда «не брала на борт пассажира, если только трюм корабля не был наполнен грузом». По меньшей мере в одном случае Август писал какому-то сенатору, приказывая тому не посещать его дочь, но, кажется, убедил себя в том, что ее поведение скорее глупое, чем опасное. Совет, состоящий в том, что ей следовало бы подражать своей мачехе, чьи друзья были зрелыми и благоразумными в отличие от более легкомысленной компании, составляющей кружок Юлии, вполне ожидаемо встретил холодный прием. Ливия была почти на двадцать лет ее старше, и дочь принцепса убедила его в том, что ее друзья также «состарятся вместе с ней». Ко 2 г. до н. э. Юлии исполнилось тридцать семь, и она родила шестерых детей. Многие изо всех сил старались справиться со старением, особенно те, кто гордился своей красотой. Август неожиданно застал Юлию в тот момент, когда ее рабы выщипывали у нее несколько первых седых волос, и позднее он спросил ее, предпочтет она быть «плешивой или седой».[616]
Дела дошли до критического состояния в конце 2 г. до н. э., когда принцепс столкнулся с явными свидетельствами того, что Юлия состоит в одной или более прелюбодейной связи. Нам неизвестно, как Август об этом узнал, да и невозможно открыть то, что действительно случилось. Ни один из наших источников не сомневается, что она заимела ряд любовников. Некоторые названы, и в их числе Семпроний Гракх, который был известен как поэт, Аппий Клавдий, Сципион, Тит Квинкций Криспин, бывший в 9 г. до н. э. консулом и представляющий из всех наибольший интерес, Юл Антоний, сын Марка Антония и Фульвии. Заявляют и о других, менее известных любовниках, но имена их не приводят. Аристократическое происхождение названных любовников не вызывает удивления, и все, скорее всего, были вполне близки Юлии по возрасту.
Помимо любовных связей говорили о ее вызывающем поведении. Ходили слухи о пьяных вечеринках, устраивавшихся публично и даже на рострах, о ночных сборищах на Форуме, там, где находится увенчанная венком статуя Марсия, сатира, известного своим музыкальным дарованием и ассоциировавшегося с пирами и Вакхом, богом вина. В еще более нелепых рассказах утверждается, что Юлия, страстно желая новых захватывающих ощущений, открыто продавала свое тело прохожим. Наша интуиция должна отвергать подобные россказни как сплетни, и мы, по всей вероятности, вправе это делать, хотя тот факт, что люди на протяжении всей истории совершали удивительные глупости, должен предостерегать нас от того, чтобы с абсолютной уверенностью не верить таким сообщениям. К тому же это может указывать на то, что Юлия и ее кружок становились все более неосмотрительными и, возможно, устроили одну или несколько своих вечеринок на улице или в общественном месте. Если это так, то здесь можно усмотреть ироническое эхо ночных набегов Антония и Клеопатры в Александрии. Возможно, каждый предполагал, что Август все знал, хотел закрыть глаза на происходившее и быть снисходительным к дочери.[617]
Учитывая знатное происхождение и семейные связи любовников, многие ученые предположили, что за всем этим скрывается политика и что в действительности это был заговор с целью захватить власть. Плиний утверждает, что существовал замысел убить Августа, а Дион Кассий полагает, что за этим стоял Юл, но более никто даже не намекает на это, и кажется неправдоподобным, что Юлия составила заговор с целью убийства отца. Более вероятно предположить, что она надеялась получить позволение развестись с Тиберием и выйти замуж за Юла, который таким образом стал бы новым зятем принцепса; как таковой, присоединяясь к нему, а со временем и к молодым Гаю и Луцию, как к вождям государства, он мог, без сомнения, ожидать, что на его долю выпадет все бо́льше власти и ответственности. Если бы Август в следующие несколько лет умер, Юл и Юлия могли бы занять такое положение, которое позволяло бы руководить ее сыновьями и разделить с ними власть. Избрание Гая в 6 г. до н. э. наводит на мысль о согласованных закулисных действиях, чтобы способствовать быстрому возвышению сыновей Юлии, и означает, что она и другие надеялись извлечь из этого выгоду. Быть может, это был план, а быть может, имели место неосторожные разговоры о свободе и восстановлении господства старых аристократических фамилий (статуя Марсия и затенявшая ее смоковница долгое время ассоциировались с символами народной свободы).[618]
То, что небезопасные разговоры имели место, вполне правдоподобно, и Юлия, может быть, надеялась выйти замуж за Юла. К тому же, несмотря на все оригинальные теории историков, организованный заговор в высшей степени невероятен. Август, конечно, не так смотрел на это, и ряд публичных осуждений за прелюбодеяния из-за его дочери – самая невероятная дымовая завеса, чтобы скрыть неудавшийся переворот, особенно со стороны человека, который ввел суровые – вызвавшие к тому же всеобщее недовольство – законы о браке и прелюбодеянии. Принцепс предоставил своей семье играть настоящую общественную роль и выставлял их в качестве образца подобающего римского поведения. Прелюбодеяние Юлии было бо́льшим предательством, чем уединение Тиберия, и Август явно глубоко это переживал. Не было нужды в том, чтобы процесс был публичным, но он настоял на рассмотрении его в сенате, заставив квестора зачитать документ, так как он не чувствовал себя способным самому обратиться к сенаторам.
Юл Антоний покончил с собой – возможно, в предчувствии смертного приговора, так как более поздние источники неопределенно говорят, что он был убит, – а всех остальных любовников отправили в изгнание. Один являлся состоящим на службе трибуном, которому дозволили завершить срок службы, а затем выслали за границу. Юного сына Юла Антония также сослали и отправили доживать жизнь в Массилию. В общем и целом, эта относительная мягкость является одним из сильнейших аргументов против политического заговора. В прошлом Август обнаруживал мало нерешительности в убийстве всякого, кто составлял заговор против него. К тому же большинство римлян явно находили это наказание за прелюбодеяние чрезмерно суровым (Тацит позднее утверждал, что принцепс относился к этому так, как если бы это было тяжкое преступление против государства, и, возможно, это ближе всего к истине). Август был оскорблен, рассматривая недостойное поведение своей дочери как глубоко личный позор, а ее любовников как сознательно наносящих обиду ему и его домашним. Это был удар по его авторитету, или даже во многих отношениях еще хуже, так как мнению о нем в более широких слоях едва ли где-нибудь был причинен вред столь значительный, как его собственному представлению о себе и своей гордости. Император Цезарь Август был скорее пристыжен и разгневан, чем испуган.[619]
Он отказался видеть Юлию и осудил ее на изгнание на крошечный остров Пандатерия. Ей не должны были дозволять ни вина, ни какого бы то ни было рода предметов роскоши, ни по сути каких-либо дружеских отношений с мужчинами: любому мужчине, будь то свободный или раб, посещающему остров по какой-нибудь служебной обязанности, разрешалось ехать туда только после того, как Август внимательно изучил его наружность и характер. Феба, вольноотпущенница Юлии, вероятно, от стыда за то, что ее впутывали в это дело, или из страха перед наказанием, совершила самоубийство. Август сказал, что он «предпочел бы быть отцом Фебы». Однако Скрибония, мать Юлии, сопровождала свою дочь в изгнание. Некоторые рассматривают это как публичное опровержение обвинений в прелюбодеянии, оставляя без внимания простую возможность продолжающейся любви матери к своей дочери и ее готовность простить то, что явно не имело места в отношении ее первого мужа.[620]
Цезарь Август пришел в ярость, он хотел, чтобы все замешанные в него были наказаны и публично обесчещены. Со временем его злость немного уменьшилась. После пяти лет пребывания на острове Юлии было дозволено переехать на более комфортабельную виллу на материке близ Регия, но все еще отказано в предметах роскоши и мужском обществе. Отец был непреклонен в своем отказе возвращать ее, несмотря на несколько больших демонстраций, устроенных толпами в Риме. С течением времени он, говорят, раскаялся в своем подходе к этому делу, выражая желание лично рассмотреть его. Сенека нам сообщает, что он жаловался, что ничего бы из этого не случилось, если бы только Агриппа и Меценат были еще живы, чтобы дать ему совет. По крайней мере, они бы сказали ему правду и помешали всему этому случиться, или, наконец, положили предел дурному поведению Юлии, чтобы оно не сделалось столь скверным, каким стало. Но старые его друзья ушли, так что оставшиеся более молодые предоставили Августу чувствовать себя старым и одиноким. Все больше и больше его надежды сосредотачивались на Гае и Луции.[621]
XX «Сторожевой пост»
Марс появился и сам подал свой битвенный знак. Мститель нисходит с небес внимать своему величанью, Полюбоваться на храм, что ему Август возвел. Бог величав, и жилище его величаво: не должен Иначе Марс обитать там, где живет его внук… Зрит он и Августа храм с посвященьем ему на фасаде, Но величавей еще – с именем Цезаря храм.
Овидий, рубеж I в. до н. э. – I в. н. э. Пер. Ф. А. Петровского[622]
Гаю и Луцию не повредила опала их матери, а Юлия, вероятно, в течение известного времени мало занималась их воспитанием. Теперь оба подростка официально были совершеннолетними и начали брать на себя все более и более важную общественную роль. Хотя 2 г. до н. э. завершился для Августа на мрачной ноте гнева и предательства, в других отношениях он явился годом уверенного торжества и празднеств, в которых заметную роль играли его сыновья. 12 мая Гай и Луций председательствовали на играх, сопровождавших освящение храма Марса Мстителя – главного украшения нового Форума Августа. Этот Форум расположен под прямым углом к Форуму Юлия Цезаря, значительную часть которого Август застроил, а тот, в свою очередь, прилегал к основному римскому Форуму, который он перестроил. Таким образом, публичное пространство в самом сердце города увеличилось в размерах более чем в два раза, обеспечивая гораздо больше закрытых и открытых участков для администрации, судебных заседаний, церемоний и ритуалов. Необходимость в этом действительно существовала: портики Форума Августа использовались задолго до того, как были во всей совокупности завершены строительные работы. В ходе реформ Августа создавались новые должности, возникали новые задачи, или возрождались давно забытые подходы. Структурное обновление этого пространства являлось во многих отношениях вещественным знаком выполнения государством еще раз своей функции должным образом.[623]
И Юлий Цезарь, и Август покупали землю, необходимую для построек на Форуме, так как в руках государства ее почти не было. Они оплачивали ее из своих собственных средств и затем сносили здания, жилища, лавки и амбары, чтобы создать свободные места для застройки. Не все собственники земли хотели ее продавать, но никого к этому не принуждали, по крайней мере в том случае, если земельный участок располагался на краю проектируемого комплекса. Молодой Цезарь перед Филиппами дал обет выстроить храм военному богу-мстителю, и на осуществление этого ушло сорок лет: некоторое промедление случилось вследствие необходимости дождаться земельного участка, дабы это стало возможным. В конце концов ему не удалось приобрести все, что он хотел; Форум Августа несимметричен, потому что один или два владельца отказались продать свои участки, и поэтому его северо-восточная часть имеет неправильную форму. Возможно, это расстраивало Августа, но его готовность уступить показывала его уважение к праву собственности и нежелание не признавать это право даже ради вящего блага государства, не затрагивая при этом славы Августа. В некоторых отношениях само несовершенство нового Форума явилось более важным символом, нежели возможная совершенная симметрия.[624]
Во всех других отношениях перед издержками не останавливались. Все строительные проекты Августа были величественны как по замыслу, так и по исполнению, даже когда они включали в себя обманчиво простое восстановление древних алтарей. Великолепно реконструированный римский Форум и искусно спроектированный Форум Юлия были предназначены для того, чтобы отображать масштабы римского могущества, а также для напоминания о том, что во главе нынешнего величия и возрождения стоял принцепс. Форум Августа превосходил оба этих Форума, и так как войти на него можно было только через два входа, воздействие, им оказываемое, усиливалось. Высокая стена закрывала весь вид на находящиеся за ней городские улицы и в то же время защищала это монументальное сооружение от опасности пожара. Внутреннее пространство было вымощено мрамором с красочными узорами. В самом замысле современные идеи сочетались с классической архитектурой, а портики включали в себя кариатид (опорные колонны, сделанные в форме женских статуй), которые Агриппа также использовал в Пантеоне. Смотря на это, образованный наблюдатель тотчас вспомнил бы Эрехтейон, храм, построенный Периклом на афинском акрополе в V в. до н. э.,[625] и в мыслях у него возникла бы ассоциация с афинянами на высшей ступени их культурного и имперского развития. Другие могли не ощутить подобной ассоциации, но тем не менее осмотрели бы ряды изящных и со вкусом выполненных статуй, украшавших части Форума (Плиний Старший считал Форум Августа одним из красивейших сооружений в мире). Эти ассоциации со знаменитым прошлым не были строгими. Кариатиды на Форуме сделаны в горельефе, их задняя сторона у стены утончается и выравнивается в отличие от их образцов в Афинах, которые представляли собой полностью закругленные, свободно стоящие статуи, способные выдерживать вес свода.[626]
Храм Марса Мстителя был облицован белым италийским мрамором, и на подступах к нему находился широкий лестничный марш с установленным в нем главным алтарем. Римские храмы были скорее домами для богов на тот случай, если бы они решили посетить город, чем местами совершения богослужений. Алтари всех основных культов почти неизменно находились вне храмов; и, конечно, приношения в жертву животных совершались на открытом воздухе. На фасаде храма был ряд из восьми очень высоких коринфских колонн с соответствующими им рядами колонн внизу слева и справа, которые поддерживали его высокий фронтон. Конструкция его отображала форму храма Венеры на Форуме Юлия Цезаря, но была в полтора раза больше. Венера и Марс являлись традиционными римскими божествами, могущественными покровителями государства, а богиню представители рода Юлиев считали своей прародительницей. Этот род также гордился происхождением от царей Альбы Лонги, а эта династия произвела на свет Рею Сильвию, родившую богу Марсу близнецов Ромула и Рема. Юлии не претендовали на принадлежность к этой линии, но в более позднее время Юлий Цезарь и Август притязали на связь с основателем Рима и его отцом, богом войны.
В портиках на каждой стороне их внутреннего пространства находились статуи, вызывавшие воспоминания о прошлом. Слева стоял Эней, а вокруг него цари Альбы Лонги и самые выдающиеся из Юлиев; эти последние не очень многочисленны, и, без сомнения, в их число вошли многие, чьи достижения весьма скромны, ибо семейство Юлиев лишь непродолжительное время занимало высокое положение. Напротив стоял Ромул, окруженный «выдающимися людьми» (summi viri) римской истории, некоторые из них к тому же увеличивали и без того значительное число тех, кто находился на другой стороне. Надписи, которые Август, конечно, одобрял, но, вероятно, не писал, упоминали о деяниях каждого. Среди них не было чужеземцев – кроме тех, которые относились ко временам, предшествовавшим основанию Рима, и до сих пор этот памятник не дает прямых свидетельств относительно бывших в их числе каких-либо женщин. Юлия Цезаря туда не включили, так как он, как божественный Юлий, не мог находиться вместе с простыми смертными. Его статуя вместе со статуями других богов пребывала внутри храма.[627]
Эней был изображен уносящим своего отца Анхиза из разрушенной Трои и ведущим за руку сына Юла – изображение, распространенное как в частном искусстве той эпохи, так и в официальной иконографии. Ученые расходились во мнении относительно того, действительно ли он был прародителем Юлиев и в конечном итоге основателя Рима, но уверенность во всем этом отсутствовала, и, в конце концов, версию о Юле как прародителе Юлиев признали правдоподобной. Статуя Ромула изображала его несущим снятые с противника доспехи (spolia opima), и неудивительно, что главное внимание сосредотачивалось на военной славе и особенно на тех мужах, кто справил триумф.
Задумано это было как выставление напоказ тех, кто помог возвеличить Рим, и при этом демонстрация избегала явной политической пристрастности, включая как Суллу, так и Мария, а в равной мере и Помпея Великого. Надписи придавали особое значение победам над чужеземными врагами и, кажется, содержали краткие и беспристрастные упоминания о противоречивых событиях гражданской войны. В случае с Марием они сообщали о разгроме Югурты в Нумидии, войнах с кимврами и тевтонами и о его консульствах, следующих одно за другим, и в одобрительном тоне о подавлении в 100 г. до н. э. движения трибуна Сатурнина, прежде чем заключить, что «в возрасте семидесяти лет он вследствие гражданской войны был изгнан из своего отечества и силой оружия возвращен. Он стал консулом в седьмой раз».[628]
Август заявил, что статуи выдающихся людей находились там для того, чтобы народ мог оценивать его собственные достижения и достижения будущих принцепсов в сравнении с героями прошлого. Из самого сооружения в его совокупности было видно, какого вывода в отношении себя самого он от народа ожидал. Одиноко в центре внутреннего двора стояла бронзовая статуя императора Цезаря Августа, восседавшего подобно полководцу-триумфатору на колеснице, запряженной четверкой лошадей. Это был его Форум, и вновь присвоенный титул отца отечества был начертан на подножии статуи. Это также было изображением римской истории, помещавшим прямо в центр его, ассоциировавшегося с богами и героями от возникновения города до его собственного поколения. Август как достойный наследник столь великих мужей, ибо он привел государство к достижению величайшего могущества и процветания, не отделял себя от благополучия Рима. Действительно, он был связан со всеми этими несравненными персонажами, как с людьми, так и с божествами, будучи сыном одного из тех богов, чьи изображения стояли в храме.[629]
Форум Августа прославлял его правление и торжество Рима. Его портики станут помещением для судебных заседаний, а храм Марса Мстителя сыграет центральную роль в жизни государства. В конце концов, не только орлам, взятым обратно у парфян, было предоставлено там постоянное местопребывание, но и все другие утраченные и возвращенные римские военные штандарты в будущем также поместят в это святилище. Всякий раз, когда сенат собирался для обсуждения объявления войны, сенаторы созывались в этот храм. Отныне отсюда командующие отправлялись в свои провинции и сюда они возвращались, а тем, кто заслужил триумф, устанавливали на этом Форуме статую. Также было принято решение, чтобы впредь всякий юноша из аристократической семьи, которому пришло время надеть мужскую тогу, получал бы ее при этом храме, напоминающем ему о том, что вместе с тогой на него возлагается обязанность, если необходимо, нести военную службу государству.
Гаю и Луцию были даны своего рода временные полномочия, чтобы председательствовать на играх, которые включали в себя бои со зверями и на которых в Большом Цирке перебили 260 львов. Немного позже Большой Цирк затопили – или, быть может, часть его временно превратили в небольшое озеро – и толпа наслаждалась зрелищем 36 крокодилов, безжалостно истребленных профессиональными охотниками. Может быть, это намеревались устроить в память о победе в Египте, но убийство таких экзотических созданий было обычным развлечением, – точно так же наиболее вероятно, что тигр, подаренный Августу индийскими послами, кончил жизнь на арене в Риме. Люди тоже умирали для развлечения народа, и на Септе иногда устраивали грандиозные гладиаторские игры. Не все зрелища предполагали смертельный исход. Внук Августа, десятилетний Агриппа Постум, участвовал в конных ристаниях на Троянских играх; Светоний говорит, что Август считал этот обряд хорошим способом представлять публике молодых аристократов. Бои эти не были серьезными, но иногда даже в этом случае представляли опасность, и однажды принцепс преподнес золотой браслет сыну сенатора, который постоянно получал во время игр увечья вследствие неудачного падения с лошади. Внук Азиния Поллиона тоже сломал ногу таким же образом – вполне возможно, во 2 г. до н. э. – и его критические замечания в сенате насчет спорта явились столь определенными и хорошо обоснованными, что Август вскоре прекратил эти игры.[630]
Прошлое и настоящее
Один из надолго запомнившихся видов этих празднеств был значительнее и дороже, чем любое предыдущее зрелище, устроенное в Риме. Это naumachia Augusti – морское сражение Августа. На западном берегу Тибра вырыли искусственное озеро размером 1800 на 1200 римских футов и наполнили водой, подаваемой по специально построенному акведуку, Аква Алцетина,[631] длиною более двадцати миль. Темой представления была битва при Саламине в 480 г. до н. э., где греки во главе с афинянами разгромили флот завоевателей-персов, и если эта битва в самом деле была не столь крупной, как настоящая, то все же довольно значительной. Позже Август похвалялся, что всего «участвовало в битве тридцать остроносых военных кораблей, трирем или бирем, и много больше судов более мелких. Участвовало в битве около трех тысяч человек, не считая гребцов». Неясно, как управляли этой битвой и в какой степени она была инсценированной или реальной. После всего сказанного о вкусах римлян нет сомнения в том, что она была не совсем бескровной, но также вероятно, что предполагалось наличие в значительной мере руководства инсценировкой. Более чем через двести лет, Дион Кассий утверждает, что все еще можно увидеть некоторые сооружения, возведенные для этого, в то же время Веллей Патеркул говорит, что страсть римской толпы к зрелищу оказалась «пресыщенной» великолепием этих игр.[632]
Дион Кассий также сообщает нам, что греки выиграли сражение, предполагая, быть может, что борьба была настоящая и исход ее не определен, хотя более чем правдоподобно, что этот результат был предрешен. Вместе с отображением в новом Форуме Акрополя и воспроизведением на сцене величайшей победы афинян здесь явно присутствовало желание установить тесную связь с величием классического прошлого и высокими достижениями греческой культуры, столь почитаемой образованными римлянами. В те годы Афины были демократическим государством, возглавляемым скорее избранными вождями, такими как Перикл, нежели тиранами или царями. Быть может, Август был особенно заинтересован в том, чтобы напомнить об этом, но в этом предположении нам не следует заходить слишком далеко. Утверждение, что он, прежде чем обратиться к более сдержанному архитектурному стилю, приличествующему вождю свободного государства, мечтал в более ранние годы скорее об эллинистической монархии Александра Великого и его преемников и поэтому сооружал чересчур ярко украшенные памятники наподобие храма Аполлона, неубедительно.[633]
Совершенное различие между классической Грецией городов-государств и эллинистической эрой монархий в значительной мере является вымыслом современной науки. Римляне, влюбленные в греческую культуру, не видели никакого основания ограничиваться «лучшими» стилями и литературой пятого и начала шестого столетий и пренебрегать более поздними творениями. Нам также следует помнить, что Форум Августа, как любой памятник, построенный в более ранние годы, был сооружением столь же эффектным, сколь и прославляющим личность принцепса. И не только. Внутри него были выставлены напоказ два знаменитых изображения Александра Великого, равно как и несколько статуй, с целью вызвать воспоминания о великих победах и победителях прошлого, не выявляя слишком тесной связи с политическим контекстом (Plin. NH XXXIV. 48, 35. 93–94).
То же строение и те же символы могли ассоциироваться с более чем одной идеей, и трудно поверить, что это зрелище грандиозного морского театрализованного представления не вызывало столько же мыслей об Акции, как и о Саламине. Оба сражения могли быть интерпретированы как победа цивилизации над варварством и Запада над Востоком, и как недавний триумф Августа заслуженно поставлен в один ряд с величайшими событиями в истории, точно так же изображения лучших людей добавляли величия его Форуму. Цезарь Август по ассоциации присваивал себе то, чем славно прошлое, беря оттуда все лучшее. Поэтому он взял таких людей, как Марий, Сулла и Помпей, и, устранив негативные ассоциации с гражданскими войнами, превратил их в своих предшественников, деятелей, которые усилили римское могущество, достигшее высшей точки в его собственных достижениях. Это было почти то же самое, как в случае с Вергилием, который на роль судьи в преисподней взял идеализированный образ Катона. Август открыто восхищался Катоном Младшим, прославляя всякого, кто хотел сохранить государство таким, каким оно было. Мертвые не решали вопроса о том, как новый режим ими воспользуется, и такое, включающее в себя все, изображение истории усиливало чувство того, что партийные пристрастия остались далеко в прошлом. Даже прежние враги – а другие, вероятно, не одобряли Цезаря Августа и его постоянное владычество – подавали примеры доблести, которыми восхищался и повторения которых требовал принцепс (Macrobius, Saturnalia II. 4. 18).
Обращение к образам злейших врагов Юлия Цезаря резко остановило их полную реабилитацию. Помпей и Катон рассматривались как облагороженные «версии» реальных людей, и если их недостатки и неверные решения еще помнили, то это содействовало выдвижению на первый план «лучшей» репутации принцепса. Восхваление некоторых их деяний и нравов не следует рассматривать как молчаливую критику Юлия Цезаря. Принятый между учеными на веру постулат, что Август сознательно отстранялся от диктатора, повторялся столь часто, что в действительности никогда не подвергался сомнению, хотя это противоречит фактам. Обычай называть его Октавианом, а затем Августом, говоривший в пользу этого постулата, подталкивает нас к тому, чтобы забыть, что при всех изменениях его имени после 44 г. до н. э. он всегда звался Цезарем. Это правда, что в годы своего восхождения к власти он чаще поминал об отце, чем впоследствии, но даже это было менее заметно, чем требовалось. Доведя до конца многие из проектов диктатора, он все еще был Цезарь Август, и его предки из Юлиев прославлялись на новом Форуме. Обширная римская история и ее герои соединялись с этим семейством и с тем, с кем оно связано, с Энеем и Венерой, Ромулом и Марсом. Это была история отдельного семейства, неразрывно связанная с историей государства, так же как в этом памятнике сочеталась слава отдельной личности со славой всего государства. Поэт Овидий подчеркивал, что храм Марса Мстителя указывал как на свершившееся возмездие за убийство Юлия Цезаря, так и на возвращение утраченных знамен посрамленной Парфией. Здесь, как и повсюду, Август ставил себя и свое семейство в центр государственной жизни, его личные достижения неразрывно сплетались с общим благом.[634]
Теперь Юлий Цезарь стал богом, и к нему нельзя было относиться просто как к еще одному римскому герою – следовательно, его статуя помещалась внутри храма, а не вместе с прочими Юлиями. Нет никакого намека на то, чтобы какой-нибудь римлянин смотрел на это как на сознательную попытку отделить бога от некоторых наиболее сомнительных деяний этого человека. Римский аристократ в начале своей карьеры много рассказывал о своем отце и более ранних поколениях, представляя их достижения в качестве доказательства своей собственной пригодности. Однако как только нобиль назначался на должность – он, несомненно, однажды достигал какой-либо старшей магистратуры, – все это постепенно исчезало, ибо к этому периоду его жизни его собственные деяния должны были говорить сами за себя. Предки человека с ним не соревновались, хотя, безусловно, хорошо, если его достижения были под стать им или превосходили их. Только позже, именно на его публичных похоронах, вновь обращали особое внимание на его родословную, так как предков выставляли напоказ, и возлагали надежды на сыновей и внуков.
Август после гражданских войн меньше говорил о Юлии Цезаре, но единственно потому, что это было естественно – тот же самый процесс в большем масштабе имел место в любом римском аристократическом семействе. Его собственные поступки и победы теперь были гораздо более важными, нежели его отца, и поэтому афишировались. Юлия Цезаря не забывали, еще меньше замалчивали, а репутация и славные деяния покойного диктатора способствовали укреплению авторитета его сына, но их не нужно было выставлять напоказ. Цезарь Август взял на себя и более чем осуществил надежды своего отца на славу, но памятники этого последнего там были, его статуи многочисленны и заметны, а его образ все еще иногда полезен для его сына. В конце концов, Юлий Цезарь был единственным, кто поднял род Юлиев из относительной неизвестности и сделал так, чтобы когномен Цезарей занимал особое место, отличавшее его от когноменов всех других римских аристократических родов.
Столетие спустя Тацит говорил, что написание истории при Августе пришло в упадок и не вследствие энергичного давления сверху, но из-за лести. По римской традиции историю следовало писать людям, вовлеченным в процесс ее творения, сенаторам, принимавшим участие в дебатах, составлявшим законы и водившим в поход римские легионы. Только таких людей считали способными понять, как совершались великие события, но при Августе такие люди зависели от благосклонности принцепса, если желали сделать блистательную карьеру. По мере того, как проходили годы, сенаторы либо вообще не писали о недавнем прошлом, либо делали это раболепным тоном. Дело заключалось не только в том, чтобы угодить Августу – гражданские войны повидали множество людей, действовавших такими способами, которые они хотели бы благополучно забыть. Младший сын Друза, Клавдий, выразил желание написать о гражданских войнах, однако Ливия и его мать Антония спокойно, но решительно отговорили его делать это.[635]
Ничего случайного не было в том, что важнейшее сочинение по истории, написанное при Августе, создано Ливием, местным аристократом из Северной Италии, который никогда не стремился к успеху в общественной жизни. Это был человек, не заботившийся о том, чтобы добиться должности, а также не имевший непосредственного политического или военного опыта. Азиний Поллион чувствовал, что в сочинении Ливия присутствовал сильный провинциальный колорит, но никто не мог усомниться в его трудолюбии, благодаря которому в конце концов была создана история Рима от основания города до смерти Друза в 142 книгах. Неясно, когда эти книги увидели свет, а некоторые, возможно, появились уже после смерти Августа. Тон введения, написанного в то время, когда еще бушевала гражданская война, был подчеркнуто мрачным, но с наступлением лучших времен, он, быть может, переменился. Ливий не входил в кружок Мецената, и хотя он находился в дружеских отношениях с Августом, не являлся выразителем официальной точки зрения. Несмотря на это, общее настроение его сочинения соответствовало многим взглядам самого принцепса, и, конечно, в его режиме обнаружился дух римского своеобразия и культуры. Ливий был горячо патриотичен, но склонен рассуждать категориями нравственными – для него Рим процветал тогда, когда были высоки нормы морали, римляне чтили традиции и богов и вели себя достойно. Катастрофы, вспыхнувшие беспорядки и, наконец, гражданская война происходили в то время, когда все классы, а в особенности их сенатские вожди, перестали жить по надлежащим правилам.[636]
От большей части истории Ливия мы имеем лишь краткие извлечения, включая все те книги, в которых речь идет о последних полутора столетиях, так что рассуждения о том, как он относился к отдельным личностям, в значительной степени являются догадками. Сохранившиеся же книги указывают на большую разницу между его версией событий и надгробными надписями выдающимся мужам на Форуме Августа. Иногда они содержали второстепенные подробности – например, точное число дней, которое понадобилось Эмилию Павлу для того, чтобы выиграть войну с царем Персеем в 168 г. до н. э. Иные кажутся представляющими совершенно разные традиции, и в надписях с Форума содержатся утверждения, которые заметно не соответствуют всем другим нашим источникам относительно некоторых личностей. Одно извлечение дает понять, что Ливий резко критикует последние годы деятельности Мария и его кровавое возвращение в Рим в конце 88 г. до н. э.[637] – совершенная противоположность содержанию надписи на его статуе на новом Форуме.[638]
Сообщение Ливия о том, как Корнелий Косс добыл снятые с неприятеля доспехи, включало в себя интерпретацию Августа, но кроме этого, и противоречащие ей данные традиции, равно как и в случае, когда он обсуждал различные мнения о том, был ли Юл сыном Энея от его троянской жены, или же от его более позднего брака в Италии.[639] Вероятно, он также был великодушен в своей трактовке Помпея Великого, так как Тацит сообщает, что Август мягко попенял Ливию на то, что он – неисправимый помпеянец. Поскольку Помпея включили в число выдающихся мужей, вряд ли его трактовка оказывала отрицательное воздействие, а поразительным скорее было то, что Ливий, говорят, усомнился в том, благом или нет было то, что Юлий Цезарь родился, имея в виду его последующую карьеру. Это место утрачено, что затрудняет возможность судить о его тоне и заключении, но сохранившиеся краткие извлечения не наводят на мысль о его глубоко враждебном взгляде на диктатора.[640]
Ученые, полагающие, будто Цезарь Август принижал авторитет своего отца, рассматривают это как доказательство, основываясь на том, что Ливий не осмелился бы написать такое, если бы не был уверен в том, что это не вызовет гнев принцепса. Однако кроме сдержанного давления, оказывавшегося на молодого Клавдия, чтобы он переменил тему, и нескольких случаев в последние годы жизни Августа, не имеется свидетельств какого-либо давления принцепса на литературу. Один раз он писал Тиберию, настоятельно советуя ему «не принимать слишком близко к сердцу, если кто-либо зло говорит обо мне; мы должны быть довольны, если можем удержать кого-нибудь от причинения нам зла». Официальный курс постоянно продвигался в обширной литературе, в речах Августа и членов его семейства, указах, автобиографии Августа и на памятниках повсюду в Риме и в провинциях. Он поддерживался благодаря постоянным повторениям, благополучие и процветание империи также способствовали его успеху; основная мысль Ливия, состоявшая в том, что это благополучие проистекало от приверженности присущим римлянам добродетелям, играла на руку принцепсу (Suetonius, Augustus 51. 3).
Август не занимался активным подавлением альтернативных взглядов и не скрывал прошлого. Немногие предпочли выразить такие взгляды, и эти немногие затерялись в потоке мнений, поддерживающих и прославляющих его. Тот факт, что Юлий Цезарь перешел Рубикон и начал гражданскую войну, также неоспорим, как и причастность Августа к проскрипциям и многочисленным казням и опустошениям в период между 44 и 30 гг. до н. э. Воспоминания об этом еще были живы, и хотя со временем это постепенно изглаживалось из памяти, все записи и пропаганда тех лет сохранялись. Утаивать их, не говоря уже о том, чтобы их заново переписать, было делом неосуществимым, и сомнительно, чтобы Август даже задумывался над этим. Его собственная версия была ясна: множить порицания, сваливать вину в гораздо большей степени на других. Стоит отметить, что готовность Ливия поставить вопрос о том, мог ли Юлий Цезарь ошибаться, не означает, что он считал его полностью виноватым и не смотрел на других как на виновных. Ливий сожалел о смерти Цицерона, отмечая, что оратор делал все возможное, чтобы погубить триумвиров, и поэтому он скорее оказался просто менее удачлив, нежели был совсем другим, чем они (Seneca, Suasoriae IV. 22).
Литературное низкопоклонство и лесть были очевидны и во многих отношениях сами себя разоблачали. Авторы, которые производили впечатление людей, честно высказывающих свое мнение, время от времени восхваляя прежних – и неизменно мертвых – противников, или мягко критикуя принцепса либо тех, кто его окружал, увеличивали поводы для всеобщего восхваления Рима и Августа. Такие сочинения, вероятно, были лучше по своим достоинствам; благодаря им, равно как и поэзии этого века, многие проникались сознанием того, что государство вновь стало свободным и процветающим. Границы его сами авторы расширили настолько же, или даже больше, чем Август. Ливий, вероятно, искренне разделял многие взгляды Августа, равно как и значительная часть общества, особенно землевладельцы и наиболее зажиточные слои по всей Италии. Историк был восторженным повествователем о победах над иноземными врагами и расширении пределов римского владычества, а два десятилетия, прошедших от Акция до 9 г. до н. э., давали ему богатый материал для описания и похвалы.
Дом Августа
В 1 г. до н. э. девятнадцатилетнего Гая Цезаря впервые назначили командовать войском, и он уехал из Рима на Дунай. Вскоре после того, как юноша прибыл к легионам, поставленные перед ним задачи изменились и ему предоставили империй над восточными провинциями и отправили бороться с опасностью, угрожавшей стабильности на восточной границе Римского государства. Борьба за власть в Армении привела к вмешательству Парфии, посадившей на трон своего кандидата. Как всегда, перспектива победоносной войны с парфянами возбуждала в Риме общественное мнение и вдохновляла поэтов. Овидий даже с таким воодушевлением написал в первой книге своей поэмы «Наука любви»: «Ныне же Цезарь ведет полки на окраины мира, ныне и дальний ему будет покорен Восток». Парфяне заплатят за избиение армии Красса в 53 г. до н. э. Возраст и недостаток опыта посланного против них вождя не станут препятствием к его неминуемой победе. «Мститель идет, с юных лет обещающий быть полководцем, мальчик правит войну – долг не мальчишеских лет… В Цезарях доблесть цветет раньше расцветной поры… Марс-отец и Цезарь-отец, благодатствуйте сыну! Оба вы боги для нас – сущий и будущий бог» (перевод М. Л. Гаспарова). Мастер слова, возвращаясь к своей теме (затем он изображает, критикуя, женщину, наблюдая в то же время триумф Гая Цезаря после его возвращения), Овидий поражает даму комментарием к победной процессии, в котором намешаны правда и вымысел.[641]
Это командование следовало бы предоставить Тиберию, но он все еще пребывал на Родосе, и теперь, когда прошло пять лет, сроки его империя и трибунской власти истекли. Август, не потрудившись посоветоваться с ним, послал Юлии от имени ее мужа извещение о разводе после того, как та подверглась опале. Тиберию просто сообщили о том, что случилось. Тиберий писал, прося о снисхождении к бывшей супруге, но на это не обратили внимания. На его частые просьбы о позволении ему вернуться домой в качестве частного лица также был дан отказ, и поэтому он остался на Родосе, посещая лекции и ученые споры. Ливии удалось добиться для него неопределенного звания легата, чтобы предоставить ему какую-нибудь защиту, но вообще к нему относились с уважением, хотя именно он арестовал одного философа после того, как этот человек после диспута последовал за ним домой, не только продолжая спорить, но и подвергая жестоким оскорблениям. Бывали моменты затруднений и непонимания такого рода, которые преследовали Тиберия всю его жизнь. Когда он выразил желание посетить больных, сопровождающие его лица заставили местных магистратов собрать всех немощных, которых они смогут найти, и построить их для осмотра физического состояния этих больных. Глубоко смутившись, Тиберий извинился перед ними и вернул их домой.[642]
Так как он был пасынком принцепса и до недавнего времени его зятем, то всем, имевшим к этому отношение, трудно было понять, как обращаться с Тиберием. Имеются свидетельства того, что многие сановники сочли нужным посетить его, равно как и римские должностные лица, которые ехали этой дорогой, отправляясь в свои провинции. Когда Гай и его окружение проходили поблизости, Тиберий оставил Родос, чтобы засвидетельствовать свое почтение сыну Цезаря и командующему армией на Востоке. Враждебно относящиеся к нему источники позже утверждали, что он падал ниц перед юношей, но это, вероятно, грубое преувеличение. Тем не менее положение его было сомнительным. Общинам по всему Востоку предстояло решить, как относиться к нему и как относиться к тем, чье местное высокое положение обязывало их к многочисленным контактам с ним. В попытке продемонстрировать, что он не замышлял создать определенную базу для своих сторонников и не готовился к тому, чтобы, буде принцепс умрет, домогаться власти, Тиберий перестал носить одеяние римского полководца и более не занимался такими военными упражнениями, как верховая езда и искусство обращения с оружием. Говорили, что он одевался как грек, что являлось, если это правда, подражанием Антониеву празднику в Афинах после его недавней женитьбы на Октавии. Один город в Галлии заключил, что Тиберий был в опале, и разрушил его статуи.[643]
Гай не задерживался на Родосе, но, без сомнения, был принят там радушно, как и повсюду в восточных провинциях – все-таки это был сын Августа, имевший полномочия отвечать на ходатайства. Греческие поэты повторяли нечто похожее на то, что писал Овидий: «Будь на пути к Евфрату, сын Зевса. От тебя на востоке быстро убегают парфяне. Следуй путем своим, мой принц; ты найдешь их луки с ненатянутой тетивой от страха, Цезарь. Правь согласно с отцовскими заповедями. Сам первым будь порукой восходящему солнцу, что Рим со всех сторон с океаном граничит».[644]
Афины были одним из многих городов, которые должны были почтить молодого принца, и в какой-то момент в продолжение этих лет афиняне полностью перенесли храм Ареса (греческого бога войны, отождествляемого с Марсом) и вновь, камень за камнем, построили его на агоре, или рыночной площади. Тем не менее несмотря на внимание, уделявшееся Гаю Цезарю, его отец позаботился послать более взрослых и более опытных руководителей, чтобы давать юноше советы и, вероятно, принимать ключевые решения. Круг лиц, сопровождавших его, был широк и включал Луция Домиция Агенобарба, недавно удачно действовавшего в Германии, а равно и Марка Лоллия, который менее преуспел и опять лишился в 16 г. до н. э. орла Пятого легиона «Жаворонки». Весьма возможно, что с самого начала Гая сопровождал еще один консуляр, Публий Сульпиций Квириний, ибо он, конечно, в последние годы состоял в его свите.[645]
Август оставался в Риме, не желая отправляться в длительные путешествия по провинциям. Ему было за шестьдесят, и он, вероятно, чувствовал свою старость, особенно с тех пор как в живых оставались лишь немногие из его сверстников. В свой день рождения во 2 г. н. э. он писал старшему сыну: «В девятый день до октябрьских календ (23 сентября). Приветствую тебя, мой дорогой Гай, мой дражайший маленький ослик, по которому, так мне помогающему, я постоянно скучаю всякий раз, когда ты далеко от меня. Но особенно в такой день, как сегодня, мои глаза жаждут видеть моего Гая, и где бы ты ни был сегодня, я надеюсь, ты отпраздновал мой шестьдесят четвертый день рождения в здравии и благополучии… И я молю богов, чтобы я, сколько бы времени мне ни оставалось, мог провести его с тобой в безопасности и благоденствии, с нашим отечеством в цветущем состоянии, в то время, как ты поступаешь как подобает мужчине и готовишься сменить меня на сторожевом посту» (Gellius, NA XV. 7. 3).
Шестьдесят три года считались опасным возрастом в астрологических периодах, отсюда шуточное утешение, чтобы оставаться вне этого. Разговор про «сторожевой пост», или «караул» (по-латыни – stationem meam), дает возможность постичь взгляд Августа на самого себя как на стража, охраняющего государство, равно как и упование на то, что его сыновья вовремя заступят на дежурство. Несмотря на его возраст, бремя трудов не ослабевало, особенно вследствие того, что Гай и Луций были еще молоды и только начинали делить с ним эту ношу.
Принцепс был близок со своими приемными сыновьями, хотя это, к сожалению, единственное сохранившееся письмо из опубликованного собрания писем к Гаю. В высшей степени вероятно, что были и другие письма, написанные к Луцию. Стиль с его веселым тоном и частым употреблением греческих выражений схож с тем, который он использовал в переписке с другими членами семейства. Август любил приводить цитаты и часто употреблял их для иллюстрации примеров хорошего поведения в своей переписке с управляющими и подчиненными, а также и с родными. На протяжении всей жизни он писал своим сыновьям, когда его не было с ними, а когда он присутствовал, то проявлял непосредственный интерес к их воспитанию, обучая их плавать и ездить верхом. Около 10 г. до н. э. он для обучения мальчиков избрал грамматика Марка Валерия Флакка. Флакк уже заведовал школой в Риме, но за жалованье в 100 000 сестерциев в год он перевел всех своих подопечных на Палатинский холм, где его поместили в доме, которым некогда владел знаменитый принцепс сената Квинт Лутаций Катул и который все еще назывался его именем.[646]
Август приобрел ряд зданий на Палатине и объединил их, чтобы создать для себя комплекс жилищ. Очевидно, в нем имелся главный вход, портик, на котором был вырезан гражданский венок, но некоторые здания и священные места – в особенности храм Аполлона с его библиотеками и святилище Весты, где помещался палладиум, будто бы сначала привезенный Энеем из Трои, вероятно, были отделены сетью узких дорог и аллей. Археология этого места остается неясной, и нелегко оказалось связать остатки этих строений с упоминаниями о них в литературных памятниках. Здание, известное как Дом Ливии (ее имя было отмечено на найденной там свинцовой бочке для воды), было местом ее пребывания после смерти Августа, но невозможно точно узнать, где она жила до этого. Местонахождение того, что названо Домом Августа, сегодня обыкновенно относят к этому месту, но нет ясных свидетельств о его использовании в этом обширном комплексе зданий. Август переделал и видоизменил существующие строения. Но по крайней мере на частных участках, аристократические жилища он, кажется, каким-либо решительным образом не изменил.[647]
Говорили, что принцепс ведет простую жизнь. Светоний пишет, что в продолжение более сорока лет он «зимой и летом оставался в той же самой спальне», и под этим, вероятно, он скорее подразумевает то, что принцепс не переходил в особые покои в холодную и жаркую погоду, нежели то, что он в течение столь продолжительного времени постоянно пользовался одной и той же спальней. Август не принадлежал по природе к тем, кто встает рано, и всякий раз, когда ему нужно было утром по важному делу быть в другой части города, он обычно оставался у одного из друзей, который жил поблизости. В другом месте нам сообщают, что в летнюю жару он спал в своих покоях с открытыми дверьми или даже переносил свое ложе в один из внутренних дворов и спал возле декоративного фонтана. На еженощный отдых у Августа уходило не более семи часов, и почивал он на «низкой и просто устроенной постели», но если бодрствовал, то отказывался находиться в одиночестве и настаивал на том, чтобы ему составили компанию. Однако он частенько дремал после завтрака или пока его несли на носилках. В своих запросах принцепс проявлял умеренность – не знающий отдыха, деятельный Юлий Цезарь довольствовался гораздо менее продолжительным сном – равно как и в своих пристрастиях, избегая бросающейся в глаза расточительности многих богатых сенаторов и всадников, не говоря уже об излишествах Марка Антония с его золотым ночным горшком. Еще столетие спустя существовали ложа и столы из Дома Августа, и Светоний отмечал, что они вообще были совсем простыми.[648]
Достаточная умеренность Августа была его отличительной чертой. Подобный комментарий следует воспринимать не буквально, но как установку, направленную против пристрастия к выставляемой напоказ роскоши, которое уже в I веке до н. э. стало обычным делом и которое будет постоянно возрастать и приведет к излишествам Калигулы и Нерона. Август вел такой образ жизни, который он, и многие из равных ему, сочли бы подобающим. Декоративная настенная живопись с Палатина и других мест, которые могут быть связаны с принцепсом и его семейством, красочна, часто замысловата и соответствует самой последней моде. Его загородные виллы – постоянное убежище от суеты Рима – не отличались (опять-таки по меркам аристократии того времени) излишней роскошью, и только три из них он признавал своими, тогда как даже обладавший средним достатком Цицерон содержал девять. У Августа в отличие от некоторых других богатых сенаторов не было больших коллекций живописи и скульптуры, которые они держали только для частного просмотра. Как и у Агриппы, его произведения искусства предназначались для показа широкой публике. Он, однако, любил декоративные сады и собирал всякого рода редкости. На его вилле на Капрее (острове Капри) показывали «кости гигантов», кости огромных животных и рыб – предположительно, ископаемые остатки динозавров и тому подобных животных, – а также древнее оружие, которое, как утверждали, держали в руках знаменитые герои.[649]
Стиль жизни Августа соответствовал первенствующему сенатору – в самом деле, это явно считали образцом того, как сенаторам следовало себя вести – и подчеркивание скромности было относительным. Когда он бывал дома и при этом не принимал гостей и не занимался никакими государственными делами по должности, то обычно носил одежды, изготовленные для него Ливией, Октавией или другими женщинами его семейства, которым, без сомнения, помогала многочисленная челядь из рабынь и вольноотпущенниц. Ткачество было традиционным занятием жен и дочерей римской элиты, хотя в данной эпохе этим больше восхищались, нежели подражали, и трудно понять, в какой мере следовали в этом отношении примеру, подаваемому домочадцами принцепса. Зимой он носил четыре туники поверх нижнего одеяния и грелку на груди, а также укутывал бедра и икры ног – ношение штанов было варварским обычаем, который не был принят римскими императорами в течение почти 300 лет. Летом он одевался легко и неизменно носил широкополую шляпу для защиты от солнца, даже когда находился среди комплекса зданий на Палатине. Это, однако, являлось неофициальным одеянием. Всякий раз, когда он появлялся при исполнении должностных обязанностей, император Цезарь Август одевался на манер, приличествующий его статусу. Соответствующие официальные одеяния всегда хранились дома приготовленными так, чтобы он мог переодеться в случае, если у него внезапно возникала необходимость заняться государственными делами (Suetonius, Augustus 73, 82. 1).
Умеренность в еде также характеризовала Августа, и это также представляло собой сочетание его личных наклонностей и жизни сообразно с идеалом хорошего поведения для первого среди римских сенаторов. Светоний сообщает нам, что он любил простой хлеб больше, нежели булки самого лучшего качества, и часто ел влажный сыр, фиги и немного рыбы. Большую часть жизни он всякий раз, когда у него появлялось соответствующее желание, скорее с удовольствием закусывал подобными вещами, чем ждал официального обеда, и был склонен есть в то время, пока его переносили на носилках или он ехал в повозке. Цитаты из его писем говорят, что в этом случае он ел хлеб, финики и виноград. И говорят, что другими его любимыми кушаньями были огурцы, салат и ароматные яблоки – последние предположительно во что-нибудь макаемые или чем-либо намазанные. Вина он пил мало, принимая не более пинты и извергая из желудка все лишнее. Пиршества его были обильными, и официальные обеды частыми, хотя иногда сам он принимал немного пищи, уже поев перед этим или предпочитая сделать это после. Насколько мы можем утверждать, большее удовольствие он находил в компании и беседах или играя в кости либо другие игры, такие, как предложение народу цены за призы, не извещая, что это за призы и какова их действительная стоимость, перемешивая истинно дорогое с весьма посредственным – одна хитрость состояла в том, чтобы показывать людям оборотные стороны ряда ситуаций. На больших празднествах он любил объявлять секретные призы, иногда дорогие, иногда редкие, такие как древние монеты, а иногда шуточные подарки, такие как губки или железная кочерга, которым он давал названия, представлявшие собой каламбур (Suetonius, Augustus 75–77).
Август часто устраивал приемы гостей в своем доме и столь же часто принимал приглашения отобедать с другими, но это всегда были люди, считавшиеся по аристократическим меркам приличными. Он никогда не приглашал вольноотпущенников разделить с ним трапезу, но иногда мог пригласить в качестве гостей свободнорожденных, которые не были ни сенаторами, ни всадниками. Светоний приводит пример с бывшим speculator (первоначально разведчик по специальности), позже этот термин стал означать сыщика и, может быть, уже значил что-то в этом смысле, – который был приглашен отобедать. Август гостил на вилле этого человека, принимая на себя приятную обязанность его отблагодарить, и это наводит на мысль, что тот обладал, по меньшей мере, скромным достатком. Принцепс старался обходиться со всеми с почтением, соответствующим его рангу и прошлой службе, равно как и проявлял терпение, принимая просителей. Как мы уже видели, он обладал отличным чувством юмора, находя особое – и чисто римское – удовольствие в каламбурах и сарказме. Когда один горбатый сенатор был адвокатом в судебном деле, разбираемом Августом, этот человек не переставал просить принцепса: «выправьте меня, если заметите ошибку»; наконец Август язвительно заметил: «я поправлю тебя, но я не могу тебя выправить».[650]
Шутки часто являлись прекрасным выходом из затруднительного положения, такого как отказ кому-либо. Они также порождали анекдоты, которые быстро распространялись и усиливали впечатление об Августе как об обыкновенном человеке и ни в коей мере не бездушном тиране. Один купец принес ему комплект одежды, окрашенной тирским пурпуром, но принцепс не поразился глубиной цвета. Торговец уверял его, что если он выставит ее на свет, она будет выглядеть лучше. «Что? Ты хочешь сказать, что мне придется ходить туда и сюда по балкону для того, чтобы римский народ мог видеть, что я хорошо одет!» – был ответ императора. В какой-то момент при нем был подсказчик имен, который оказался плох в запоминании и опознании людей, чтобы вовремя сообщать их имена своему господину. Однажды, когда они собирались отправиться на Форум, раб спросил, не забыл ли он что-либо из необходимого им. «Ты бы лучше взял рекомендательные письма, – сказал Август, – так как ты никого там не знаешь» (Macrobius, Saturnalia II. 4. 14–15).
Иногда шутки были колкими, но никогда злобными по меркам того времени – римляне с удовольствием насмехались над физическим уродством. Важнее то, что шутки никогда не сопровождались жестокими или своевольными действиями, и это оказалось заметной переменой со времен его триумвирства, когда он мог казнить людей и говорить в шутку, что они будут «пищей для питающихся мертвечиной птиц». Август не злоупотреблял своей властью ни тогда, когда шутил, ни когда занимался делами государства. Он также был готов позволить себе сделаться предметом разговоров и насмешек. Однажды он будто бы встретил человека, необыкновенно на него похожего, что побудило принцепса спросить его, не провела ли мать этого человека некоторое время в Риме. Тот ответил, что нет, но потом добавил, что туда часто ездил его отец. Сдержанность и учтивость в отношениях с другими были, вероятно, отражением истинного характера Августа – по крайней мере, на этом этапе его жизни – как и благоразумная политика. О великодушных и добрых деяниях быстро сообщалось, как, например, о случае, когда он услышал, что один незначительный сенатор ослеп и намеревается покончить с собой. Цезарь Август едва знал этого человека, но тем не менее пришел к его постели и после длительной беседы уговорил его отказаться от такого намерения.[651] Сострадание и готовность взять на себя труд помочь другим с их проблемами выходили за рамки его официальных обязанностей, но являлись важными для того, чтобы убедить народ принять, а часто и полюбить его господство.[652]
Очень многое из того, что делал принцепс, делалось публично, поэтому сохраняется множество рассказов о его слабостях и чудачествах. Он вообще следовал совету Юлия Цезаря, говорившего, что официальные речи и формулировки должны быть ясными, изложенными на понятном языке, и насмехался над Меценатом и Тиберием за их любовь к неясным и трудным для понимания фразам. В противоположность им он использовал несколько простонародных форм слов и имел пристрастие к грубоватым поговоркам, таким как «так же быстро, как приготовить спаржу» или «они все заплатят в греческие календы» – так как такого дня в греческом календаре не было, это означало, что они не заплатят. Особенно он любил девиз: «Торопись медленно», для которого он, кажется, употреблял как латынь, так и греческий. Необычность речи сочеталась с рядом религиозных предрассудков. Гром и молния пугали его – во время поездки в Испанию удар молнии убил стоявшего за ним факельщика – и поэтому он всегда носил с собой кусок приносящей счастье тюленьей кожи в качестве защиты во время путешествия. Если он был дома, то обычно убегал ради безопасности в подземное помещение. Он не совершал путешествия в определенные дни, но всегда был рад, когда отправлялся в поездку в небольшой дождик, потому что верил, что это хорошее предзнаменование, в отличие от того, когда обнаруживал, что его раб выставил его обувь задом наперед.[653]
Это были безобидные чудачества, не выходившие за рамки принятых в среде аристократии приличий. Равным образом и его забота о собственном здравии не была чрезмерной, несмотря на его упоминания о слабом здоровье. Он завел собственный порядок купания, который отличался меньшими крайностями, нежели обычное римское купание с его исключительно высокими и низкими температурами, но на его коже оставались рубцы от слишком усиленного употребления металлической щетки при соскабливании масла, используемого в качестве мыла. Он был предрасположен к заболеваниям и временами страдал от ревматизма и слабости в ногах и руках, особенно в правой руке, что иногда лишало его возможности держать перо.
До Акция он в обычной для нобилей манере публично упражнялся с оружием, как пеший, так и верхом. С 29 г. до н. э. он перешел на бросание и ловлю мяча до тех пор, пока с возрастом не принужден был довольствоваться просто верховой ездой, а затем пробежками, которые заканчивал прыжками. И опять это было обычным для стареющего сенатора. Стиль жизни Августа, каждый его штрих, равно как манеры и продуманные действия, формировали образ нормального почтенного аристократа, который не делал ничего, что выходило за пределы допустимого. Подобно очень многому в жизни принцепса, эти упражнения совершались публично, а его домашний стиль жизни считали подтверждением того, что он обладал характером, необходимым для управления государством. Где-то в комплексе зданий на Палатине император Цезарь Август предоставил себе личное убежище и время от времени уходил в свою комнату наверху, которую уменьшительно называл «мастеровушкой» или Сиракузами, по имени большого города на Сицилии. Это означало, что его не следует тревожить – он уходил туда ради тишины и покоя или чтобы детально разработать план законодательной деятельности либо других проектов. Другим подходящим укрытием была вилла одного из его вольноотпущенников сразу за пределами померия.[654]
1 января 1 г. н. э. Гай Цезарь стал консулом. Он находился далеко, на границе с Парфией, и поэтому тяготы соответствующего церемониала легли на его коллегу, Луция Эмилия Павла, мужа Юлии, внучки Августа. У принцепса вошло в привычку при выдвижении родственников для избрания на должность рекомендовать их избирателям словами «если они будут достойны». С помощью своих советников Гай, которому было на руку то обстоятельство, что парфяне также имели мало склонности к открытой войне с Римом, действовал успешно. Сын Августа и парфянский царь встретились для переговоров, построив каждый свою армию на обозрение другому, и затем устроили обильные пиршества на каждой стороне Евфрата. Мир утвердили, и римский ставленник взошел на армянский трон.[655]
Во 2 г. н. э. девятнадцатилетний Луций Цезарь оставил Рим, чтобы впервые вступить в командование армией в провинции, и направился в Испанию, где более не существовало никакой угрозы войны, и он мог в безопасной обстановке приобрести опыт. Его путь лежал через Нарбоннскую Галлию, и на время он остановился в Массилии. Несомненно, на каждой остановке организовывались официальные приветственные церемонии и выстраивался длинный ряд просителей, в то время как молодой принц был готов исполнять свою публичную роль. Но затем злой рок дал почувствовать свою власть, ибо в Массилии юноша заболел и умер. Август впал в глубокую печаль, но на ближайшее будущее нашел утешение в продолжающихся успехах его оставшегося сына. Проблемы, однако, были и на Востоке. Скандал потряс окружение Гая, когда Лоллия обвинили в получении взяток от чужеземных царей, и он покончил с собой.[656] Первоначальный успех в Армении омрачился после того, как значительное число ее подданных взбунтовалось против нового царя – вероятно, это не стало неожиданным, так как он был скорее мидянином, нежели армянином, и поэтому местная аристократия испытывала недовольство.[657]
В 3 г. н. э. Гай повел армию на подавление этого восстания, но при осаде какого-то малоизвестного обнесенного стеной города он неблагоразумно лично отправился на переговоры с неприятельским вождем и был предательски ранен. Рана оказалась серьезной и не поддавалась излечению. Всю осень и зиму ему делалось хуже, а поведение его начало становиться странным. В какой-то момент он писал своему отцу, прося разрешения удалиться от публичной жизни – удивительное повторение поступка Тиберия десятилетием раньше, но тем более эксцентричное для юноши двадцати с небольшим лет. 21 февраля 4 г. н. э. Гай Цезарь скончался. Многие общины по всей Италии и провинциям разделили общий траур с принцепсом, и когда еще две стойки с прахом предавались погребению в Мавзолее Августа, голосованием было постановлено воздать двум молодым людям почести, превосходящие даже те, которые оказали Друзу. В свои шестьдесят семь лет император Цезарь Август остался один на своем сторожевом посту.[658]
XXI Для блага государства
Похитив надежду на великое имя [Цезарь], фортуна в тот же момент возвратила государству свою поддержку… Недолго колебался Цезарь Август: ведь ему не пришлось искать того, кого следует выбрать, а выбрать следовало того, кто выделялся.
Веллей Патеркул, начало I века н. э. Пер. А. И. Немировского, М. Ф. Дашковой
Смерть близких была ему не так тяжела, как их позор.
Светоний, конец I века н. э.[659]
Рим узнал о смерти Гая Цезаря во второй половине марта. Горе Августа было искренним, но оплакав Гая, он начал думать о будущем, и по прошествии трех месяцев его решение было обнародовано. Как всегда, он обратил взоры на ближайших членов своей семьи, хотя обыкновенно разделяемое многими учеными мнение о том, что он был одержим мыслью о своих кровных родственниках, нельзя считать убедительным. Достигнутый им к тому времени полный успех возвысил авторитет имени Цезарь до уровня, которого ни одно семейное имя никогда не достигало, будучи афишируемо всеми способами. Цезарь Август отметил себя особым знаком, поднявшись высоко над всеми, и благодаря этому его мистическое обаяние распространялось на все семейство. Всякий, кому суждено было занять место его умерших сыновей, стал бы по имени Цезарем, но должен был явно считаться достойным этой чести. В действительности же выбор был невелик.[660]
Возможным избранником был единственный остававшийся в живых сын Юлии, Агриппа Постум, но ему было только пятнадцать, и он еще официально не получил мужской тоги. Более надежным кандидатом – хотя и более дальним родственником, так как он являлся внучатым племянником принцепса, был Германик, старший сын Друза, которому в то время шел девятнадцатый год и который в значительной степени унаследовал обаяние своего отца и продемонстрировал способность привлекать к себе симпатии толпы. Светоний утверждает, что Август всерьез задумывался об избрании Германика в качестве главного наследника, прежде чем принял противоположное решение, потому, вероятно, что не мог быть уверен в том, что проживет достаточно долго, чтобы юноша проявил себя и показал, что на него можно полагаться. Как обычно, он, кажется, не думал о том, чтобы возвести мужей какой-либо из своих племянниц или двоюродных племянниц на более высокий пост, равно как и мужа своей внучки Луция Эмилия Павла.[661]
Однако оставался еще сорокапятилетний Тиберий, дважды консул, бывший зять, бывший коллега по трибунской власти и, вероятно, самый прославленный из живущих полководец в государстве. После восьми лет, проведенных Тиберием на Родосе, Август, наконец, стал мягче в ответах на просьбы бывшего зятя о возвращении домой. Он не дал разрешения, но вместо этого позволил Гаю Цезарю решить вопрос. Последний сначала отказал, но затем, в конце концов, согласился; говорили, что эта перемена была связана с падением Лоллия, который питал давнишнюю ненависть к Тиберию, в полной мере платившему ему взаимностью. Было это во 2 г. н. э., и «изгнанник», имя, под которым он стал известен, воротился в Рим ко времени, когда пришли известия о смерти Луция Цезаря, побудившие его открыто выразить соболезнование Августу, наполненное разделяемой с ним скорбью и притворным восхищением. В остальном, не считая того, что он отвел своего сына Друза в храм Марса Мстителя, чтобы тот мог принять мужскую тогу и записаться как совершеннолетний гражданин, Тиберий позаботился о том, чтобы уклониться от исполнения и самой незначительной роли в общественной жизни. Он не проживал в своем собственном огромном доме, принадлежавшем прежде Помпею, а затем Антонию, но вместо этого переехал на одну из вилл Мецената на окраине города.[662]
И снова Август рассматривал не одного, но нескольких преемников – разговоры современных ученых о регентах и местоблюстителях вместо кандидата, которого он действительно желал, опять неубедительны. Август так не думал и явно ожидал, что ближайшие члены семьи будут способны работать как одна команда и делить власть – нельзя сказать, что такая его уверенность была реалистична. В конечном счете, разрешение Августом династического вопроса явилось из всех самым сложным и не общепринятым. На первом этапе Тиберий усыновил своего племянника Германика. Затем, 26 мая Август усыновил Тиберия и Агриппу Постума. Не было ничего необычного в усыновлении подростка, но абсолютно беспримерным было усыновление сорокапятилетнего бывшего консула, который в то время имел двух совершеннолетних сыновей, Германика и младшего Друза. Фактически Август приобрел не только двух сыновей, но и двух внуков. Вскоре были устроены браки с целью оформить связи внутри этого второго поколения. Германик должен был жениться на Агриппине, дочери Агриппы и Юлии, тогда как его сестру Ливиллу, которую, кажется, прежде намечали выдать замуж за Гая Цезаря, теперь намеревались выдать замуж за Друза. Тиберий оставался холостым, отчасти по склонности, но также потому, что, конечно, трудно было подыскать подходящую пару для кого-либо, кто был женат на единственной дочери Цезаря.
Один Постум был лишним, и не просто потому, что оставался единственным, кто не являлся ни сыном, ни внуком Ливии. Он был на тридцать лет моложе Тиберия и гораздо ближе по возрасту к сыновьям последнего, и даже моложе их, и должен был казаться имевшим с ними больше общего, чем со своим новоявленным братом. И не делалось никакой попытки ускорить его карьеру и общественный рост. Должен был пройти еще один год, прежде чем он удостоился церемонии, знаменовавшей его вступление в совершеннолетний возраст. В прошлом Август предпочел стать консулом для того, чтобы иметь возможность представить таким образом народу своих сыновей Гая и Луция. Для Постума он этого не делал, и хотя после того никогда вновь не занимал консульство, нежелание брать на себя обязанности по этой церемонии в его старческом возрасте, возможно, имели большее отношение к этому, нежели к чему-либо еще. Более знаменательно, что Постуму в отличие от его умерших братьев не был пожалован титул первейшего среди молодых людей, и никоим образом не было возвещено о предоставлении ему доступа в сенат и получении в ближайшее время магистратуры. Равным образом, не шла речь о браке со столь же заметной персоной из членов большого семейства Августа. На данный момент изменение, состоящее в том, что из внука принцепса он стал его сыном, давало Постуму имя Цезарь, но предоставляло мало других непосредственных выгод.[663]
Тиберий также теперь именовался как Тиберий Юлий Цезарь, и когда Август объявлял о его усыновлении в сенате, он заявил: «Я делаю это для блага государства», – утверждение, которое историк Веллей Патеркул считал откликом на добрую славу Тиберия. Многие хотели видеть в этих словах или безрадостное смирение, или грустную иронию, но маловероятно, чтобы такого рода эмоции открыто выставляли напоказ. Август ясно сознавал, что был предан своим зятем, когда Тиберий в 6 г. до н. э. отошел от общественной жизни, и горечь этого никогда его вполне не покидала. Тиберий не вызывал беспокойства, пока пребывал на Родосе, а после своего возвращения очень старательно держался в стороне от общественной жизни и вел себя так, чтобы насколько возможно не привлекать внимание. Сохранившиеся от последующих лет письма почти неотличимы по изъявлению привязанности советам, цитатам и добродушно насмешливому тону от переписки Августа с остальными членами семейства. По меньшей мере, каковы бы ни были его личные чувства к Тиберию, публично он последовательно выказывал уважение, доверие и любовь к недавно усыновленному.[664]
Очевидно, что Тиберий выиграл от такого нового порядка, и это предположение подкреплено взглядом в прошлое, так как мы знаем, что он, намного пережив Германика, и Друза, преуспеет как принцепс и будет править двадцать три года. Но даже не принимая во внимание знание о его будущем, видно, что теперь его положение изменилось, и он из человека, чья карьера закончилась десятилетием ранее – и никаких признаков ее возобновления не замечалось – превратился в вождя государства, уступающего только Августу. Сын Ливии был самым старшим помощником принцепса и, без сомнения, будет самым старшим из его преемников, бывших в очереди, включавшей двух ее внуков. Вскоре распространились слухи, что она замыслила достичь этого, даже готовила смерть Гая и Луция, чтобы Тиберий остался единственным возможным избранником для Августа. Такие рассказы питались прежними сплетнями об отравлениях, будто бы устроенных ею, и со временем число их увеличится. Ничто из этого не является правдоподобным – и в самом деле, осуществимость каким-либо образом подготовки ранения Гая во время переговоров в Армении делает эти утверждения в высшей степени фантастическими. Мы никогда не сможем узнать истину, но если и имеются какие-либо ученые, доверяющие в самой незначительной мере таким россказням, то их мало; значительно легче поверить, что эти и более ранние смерти явились следствием несчастья, и это гораздо более правдоподобно. Историки более склонны говорить о борьбе за власть между семействами Клавдиев и Юлиев – говоря о последнем, иногда имеют в виду именно потомков Юлии или даже ее матери Скрибонии. Это можно считать почти невероятным.[665]
В 4 г. н. э. Август предоставил Тиберию на десять лет трибунскую власть и, весьма возможно, сделал это прежде, чем усыновил его; Августу в предыдущий год на десятилетие продлили его провинциальное командование и империй. Это означало восстановление прежнего высокого статуса Тиберия, снова поднимавшего его до уровня, который прежде занимал только один Агриппа, но в это время доверенным лицом принцепса был его сын, но не зять. Разница существенная, так как не всякое новое положение оказывалось выгодно Тиберию. В 4 г. н. э. он перестал быть главой старой аристократической фамилии с полной свободой действий и стал младшим членом другой фамилии, признав верховную власть своего отца. Тотчас имущество Тиберия перестало быть его собственностью, а вместо этого стало частью богатства Августа, которым он мог распоряжаться по своему желанию. Точно то же самое относилось и к Постуму, так что остатки громадных имений Агриппы теперь перешли к его старому другу. Закон и традиция предоставляли значительные полномочия отцу римлянина. Он мог отречься от приемного сына, в то время как сын не мог отказаться от усыновления. Политическая независимость была утрачена вместе с финансовой; для сына римлянина было немыслимо и, безусловно, постыдно открыто противиться отцу.[666]
Тиберий каждый раз демонстрировал, что принимает свое новое положение серьезно и в продолжение оставшейся жизни вел себя по отношению к Августу и говорил о нем весьма почтительно. Ливия и ее сын, который теперь, само собой разумеется, был также сыном ее мужа, были, без сомнения, очень удовлетворены новым порядком и более чем вероятно оказывали закулисное влияние на принятие решений. Сам Август, однако, выиграл больше, чем кто-либо, и нет основания полагать, что его к этому ловко подтолкнули. Вместе с сыном средних лет, еще одним сыном-подростком и двумя внуками, усыновления дали ему близких помощников на ближайшее и отдаленное будущее, и число усыновленных, несомненно, обеспечивало ему защиту от дальнейших ударов судьбы, подобно тем, которые лишили его Гая и Луция. Кроме того, он приспособил членов своей собственной семьи к новому положению вещей и создал из них группу ближайших коллег. Тиберий обнаруживал усталость от непрерывных занятий, продолжавшихся до 6 г. до н. э., но в конце 4 г. н. э. он отправился в военный поход в Германию и затем остался там на действительной службе в течение следующего десятилетия. Его долгие годы бездеятельности, возможно, породили в нем новую склонность к работе, но даже в этом случае Август мог теперь руководить своим сыном и быть уверенным в его послушании, заставляя его всячески трудиться так же усердно, как когда-то он заставлял трудиться Агриппу.[667]
Новый порядок стоил Тиберию как тяжелого труда, так и независимости, и удивительная и беспримерная готовность зрелого блестящего аристократа согласиться на то, чтобы его усыновил другой – даже столь влиятельный, как принцепс – более всего объясняет замечание Августа, что он в этом деле действовал «для блага государства». Такой поступок поистине требовал объяснения с обеих сторон. Хотя опытный Тиберий был наиболее подходящим избранником, его продолжительное пребывание вне общественной жизни, конечно, было добровольным, а это вряд ли выглядело как серьезная угроза стабильности. Очень может быть, что были голоса, настаивавшие на ином течении дел. Дион Кассий и Сенека представляют туманный и неправдоподобный рассказ о попытке заговора, во главе которого стоял Гней Корнелий Цинна. Заговор был раскрыт, и Ливия будто бы отговаривала Августа от казни изобличенного – как утверждают, столь убедительно, что вместо этого Август поддержал его кандидатуру и обеспечил его избрание одним из консулов на следующий год.[668]
Дион Кассий говорит также о демонстрациях в Риме, требовавших возвращения Юлии. Это заставляет нас подозревать, что их инсценировали или, по крайней мере, поддерживали те, кто надеялся выиграть от ее реабилитации. Он датирует их 3 г. н. э., но некоторые склонны относить их к следующему году или считают их частью более широкой агитации. В любом случае, принцепс решительно отказал, заявив, что скорее огонь с водой смешаются, чем он простит свою дочь, и поэтому толпа отнесла горящие факелы к Тибру и швырнула их в реку. В конце концов, Юлии разрешили в 3 г. н. э. вернуться на материк в Италию, и остаток жизни она провела возле Регия, продолжая содержаться в заключении лишь в немного более свободных условиях. Ни один источник даже не намекает на то, что она была достаточно свободна для того, чтобы общаться с теми, кто требовал ее возвращения. Главным образом, нет никакого указания на то, что отказ реабилитировать свою дочь каким-либо образом повредил собственной репутации Августа. В самом начале 3 г. н. э. его резиденции на Палатине пожаром был причинен очень сильный ущерб, что вызвало вал предложений денег от общин и частных лиц. Август принял от каждого лишь символическую сумму, чтобы те могли участвовать в ее восстановлении, хотя неясно, были ли остальные деньги возвращены, или вместо этого употреблены на общественные работы.[669]
В 4 г. н. э. Августу были даны консульские полномочия для проведения частичного ценза. Бедных граждан, как и постоянно проживавших вне Италии, не беспокоили, а взамен вновь внесли в списки только тех, кто похвастался имуществом стоимостью минимум 200 000 сестерциев. В то же время снова был пересмотрен список сенаторов, но нет особого основания думать, что это устроили ради устранения потенциальных врагов Тиберия или Постума. Вероятно, это являлось просто продолжением прежних попыток, и проверке подвергли тех, чье поведение или состояние вызывали сомнения. Некоторые, вероятно, изо всех сил старались сохранить требуемый имущественный ценз. Десятилетие спустя мы узнаем о внуке оратора Гортензия, который растил четырех сыновей, но владел имуществом, стоимостью лишь 1 200 000 сестерциев и таким образом был не в состоянии разделить его так, чтобы сделать для них возможным избрать сенаторскую карьеру. В 4 г. н. э. принцепс дал деньги восьмидесяти сенаторам, чтобы они могли удовлетворить требованию имущественного ценза для членства в этом сословии. Иногда также утверждали, что с того времени и до конца жизни Августа Тиберий оказывал значительное влияние на выборы консулов. Наиболее вероятно, что он играл роль в выдвижении кандидатов, что и Август продолжал делать, но ни одно имя не вызывает особого удивления, и все они принадлежат к той категории людей, которые с большой вероятностью достигли бы этой должности и каким-либо иным способом.[670]
Этот год был свидетелем введения закона, подкреплявшего другие недавние установления и предусматривавшего регулирование отношений к рабам, в частности, предоставления им свободы – особенно путем ограничения количества, которое могло быть отпущено на свободу по завещанию либо молодыми хозяевами, а также определявшего точный объем обязательств, налагаемых на вольноотпущенника или вольноотпущенницу в отношении их бывшего хозяина. Весьма возможно, Августа несколько беспокоило слишком большое число вольноотпущенников, из-за чего Рим оказался наводнен новыми гражданами, и он, конечно, опасался, что очень много окажется тех, кто имеет право на бесплатное получение зерна в Риме. Другие меры, однако, были направлены на покровительство вольноотпущенникам, продолжение предоставления им гражданства, пусть и с небольшими ограничениями, награждение тех, кто растил значительное число детей, так же как это делалось в отношении остальной массы граждан. Среди вольноотпущенников было много трудолюбивых и весьма преуспевающих личностей, занимавших важное положение в пригородах самого Рима и иногда достигавших высоких постов на местном уровне где-либо в других городах; и Август заботился о том, чтобы снискать их лояльность ему и государству, так же, как он делал это по отношению к другим слоям общества. С точки зрения законодательной и другой деятельности, 4 г. н. э. не говорит о радикальной перемене во власти или руководстве правительством, но гораздо больше, как обычно, о чувстве долга.[671]
Величайшая опасность со времен Ганнибала
До конца года Тиберий стоял во главе армии, действовавшей к востоку от Рейна. В продолжение зимних месяцев он ненадолго вернулся в Рим – то, что он будет делать теперь каждый год – прежде чем возвратился, чтобы будущей весной возглавить еще одну кампанию, доведя свои легионы по крайней мере до Эльбы. Это были операции против вождей и племен в пределах области, уже находившейся под римским влиянием, что отражало продолжавшееся сопротивление или изменившиеся отношения. Другие общины в этих краях, казалось, приняли, а возможно даже приветствовали римское господство. Археология дает ясное доказательство существования как минимум одного города римского типа, основанного приблизительно на рубеже I века н. э. в Вальдгирме, недалеко от военного лагеря, использовавшегося во время завоевательных походов, и имеются намеки на существование других подобных общин. Городской стиль жизни, являвшийся основным для римлян, все еще был малопривлекателен для народов этой области, но нельзя сказать, чтобы такое положение со временем не изменилось бы, как то произошло в других провинциях после их завоевания.[672]
В течение 6 г. н. э. римляне планировали более крупную операцию, скорее стремясь захватить новую территорию, нежели укрепить свою власть над имевшимися завоеванными землями. Их целью был король Маробод, вождь маркоманнов, народа, принадлежавшего к обширной подгруппе германских народов, называвшихся свевами (свебами), которые были известны тем, что носили на голове волосы, связанные узлом наверху или сбоку – свевский узел. Умный, обаятельный и, без сомнения, опытный военный предводитель, Маробод силой оружия создал себе державу, состоявшую, как и его собственный народ, из многих групп населения, так что под его властью находилась бо́льшая часть современной Чехии, области между Рейном и Дунаем. Наконец, часть своей юности он провел в Риме, вероятно, в качестве заложника и, весьма возможно, первоначально вернулся к себе на родину с помощью римлян. Веллей Патеркул прозвал его категорично «варваром по происхождению, но не по уму», и говорит о невероятно большой армии, многие отряды которой постоянно содержались за счет короля. Без сомнения, он преувеличивал, когда утверждал, что этот вождь был более могущественный, чем кто-либо из появлявшихся у этих племен за несколько поколений. Его земли граничили с провинциями в Германии, Норике и Паннонии, и хотя он принимал перебежчиков из тех областей, даже Веллей Патеркул поясняет, что он никаких враждебных действий против римлян не предпринимал. Самое большее, что Веллей Патеркул мог сказать, это то, что королевские послы иногда вели себя с соответствующим раболепием, но в остальное время осмеливались говорить так, «как если бы они представляли правителя равного римскому».[673]
Такая гордость чужеземного вождя являлась достаточным оправданием, по меньшей мере, для демонстрации римской силы. Взаимный страх и подозрение нагнетали обстановку. В качестве защиты Маробод наращивал силы и в то же время производил на римлян впечатление человека, представлявшего большую опасность. В Германии были сосредоточены крупные военные силы и поставлены под командование легата Гая Сентия Сатурнина, опытного и зрелого консуляра (он занимал эту должность с 19 г. до н. э.), заслужившего знаки отличия триумфатора за свои операции по поддержке Тиберия в предыдущем году. Эти силы должны были наступать на Маробода с севера, в то время как Тиберий шел с юга, возглавляя другую большую колонну, собранную в это время из дунайских армий. Весной 6 г. н. э. началось наступление, в ходе которого два римских войска пробирались через территорию племен, проживавших между римскими провинциями и королевством Маробода. Сражения не было, а германский король не предпринимал активных действий и выжидал до тех пор, пока римские колонны почти соединились и находились на расстоянии всего нескольких суточных переходов от его войск. Тогда, прежде чем его принудили сражаться или покориться, пришли известия о крупном восстании в римских балканских провинциях, и все переменилось. Тиберий предложил Марободу условия восстановления мира. Король не хотел рисковать, вступая в бой с римлянами, разве только у него не было бы другого выбора, и с радостью согласился, поэтому римские армии повернули обратно и отошли, чтобы заняться более срочным делом – подавлением восстания.[674]
На этот бунт паннонцев и далматов, быстро распространившийся по тем краям, римляне смотрели с самодовольным спокойствием. Подобно многим другим восстаниям, это вспыхнуло как раз в то время, когда подрастало поколение более молодых людей, которые не испытывали поражений со стороны римлян. Когда в Иллирике набирали вспомогательные части для оказания помощи в войне против Маробода, полагают, что местные племена понадеялись на свою численность и начали сознавать собственную силу. Поборы с провинциального населения, людьми ли, домашним скотом и зерном для римского войска, или непосредственно деньгами, часто тяжелым бременем ложились на людей, особенно когда те, кто надзирал за этим, были грубыми и продажными, или теми и другими вместе. Один из вождей восстания позднее заявлял: «Вы, римляне, повинны в этом; ибо вы в качестве блюстителей посылали к своим стадам не собак или пастухов, но волков» (Dio Cass. LVI. 16. 3).
Кипевшее недовольство питалось сознанием их собственной многочисленности, особенно когда они увидели, что отборные римские войска, пребывавшие в этих землях, отведены для запланированного завоевания земель, подвластных Марободу. Мятеж начался с нападения на римских купцов и гражданское население в провинциях. Римская военная доктрина состояла в том, чтобы сколь возможно быстро противостоять любым проявлениям восстания, подавляя его любыми войсками, которые можно было спешно собрать. Бездействие сочли бы за слабость, и потому все больше и больше людей стало бы присоединяться к восстанию. Однако риск таких поспешных контратак заключался в том, что привлеченные силы были слишком слабы для оказания сколь-либо серьезного противодействия. Поражение римлян, каким бы незначительным оно ни было, еще больше увеличивало число участников восстания. Подробности неясны, но подавить восстание не удалось и, вероятно, имело место некоторое число небольших поражений. Одно, по крайней мере, было более серьезным – Веллей Патеркул упоминает об избиении легионеров-ветеранов.[675]
Проблемы существовали также и в других провинциях. Приблизительно в это время мы узнаем о проведении кампаний на границе Африки (эта последняя с гарнизоном легионеров была вверена сенатскому проконсулу) и о проблемах в Исаврии в Азии. Также именно в этом году Публий Сульпиций Квириний, императорский легат в Сирии, с большей частью своей армии вступил в Иудею. Архелай, сын Ирода, оказался непопулярным среди своих подданных настолько, что его лишили трона и отправили жить в уютном уединении в Галлии. Взамен значительная часть бывшего царства Ирода Великого была поставлена под прямое управление и обращена в римскую провинцию. Замечательно то, что управление ею предпочли вверить префекту из всадников, а не человеку сенаторского ранга – это была первая такая провинция после Египта, но позже подобное нововведение повторят. Как часть этого процесса Квириний занялся проведением ценза. Именно в этом случае впервые пожелали подвергнуть население переписи и взиманию налога, уплачиваемого непосредственно римлянам, а не местному царю, что вскоре вызвало вспышки насилия, не сулившего ничего хорошего. Римский ответ был типично жестоким и быстрым, как это случилось во время волнений, последовавших за смертью Ирода Великого в 4 г. до н. э.[676]
В свои шестьдесят девять лет император Цезарь Август оказался перед лицом серьезных проблем на нескольких фронтах одновременно и, кажется, на короткое время утратил присутствие духа. Плиний утверждает, что он впал в отчаяние, отказываясь в течение четырех дней принимать пищу и заявляя, что желает умереть. Восстание в Иллирике затронуло одну из ближайших к Италии провинций и, как было ясно с самого начала, в очень широком масштабе. Август на личном опыте познакомился с этим краем, и потому понимал, сколь выносливы тамошние воины и сколь труднопроходима местность для проведения боевых операций. Сначала он не мог знать, что случится на территории Маробода, в случае, если бы король предпочел сражаться, нежели согласиться на мир, было бы очень тяжело увести оттуда войска в количестве, необходимом для борьбы с восстанием. Его легионы в остальных частях империи находились или слишком далеко, чтобы привести их на театр военных действий, или им уже было поручено решать другие задачи. В Италии он располагал только девятью когортами преторианцев, небольшим вооруженным отрядом телохранителей из германцев, городскими когортами и императорскими флотами, и все это вместе взятое едва ли могло считаться действенной силой.[677]
По иронии судьбы, тот год начался со значительной реорганизации финансирования армии, направленной на то, чтобы поставить его на постоянную прочную основу. К концу этого года Август создал военную казну (aerarium militare), наполнив ее суммой в 170 000 000 сестерциев из собственных денег и назначив трех прежних преторов с трехгодичным сроком службы состоять при ней надзирателями. Из этих денег должны были выплачивать солдатам жалованье и дополнительные вознаграждения, обыкновенно выдавававшиеся теперь при увольнении со службы вместо пожалования земли. К этому времени имелось двадцать восемь легионов, и в качестве средства сокращения расходов путем отсрочки выплаты дополнительного вознаграждения при увольнении из армии срок службы теперь был увеличен с шестнадцати до двадцати лет с последующими пятью годами в качестве ветерана (именно они подверглись избиению на раннем этапе восстания в Иллирике). И даже в этом случае, пожалуй, требовался постоянный источник финансирования на длительный срок, и чтобы его обеспечить, Август ввел пятипроцентный налог на наследство, переходившего к кому-либо из тех, кто не являлся родственником по прямой линии. Это было первое за полтора столетия прямое налогообложение граждан, проживавших в Италии, и оно с самого начала вызвало глубокое негодование.[678]
И вот перед лицом быстро распространявшегося восстания продолжительная стабильность неожиданно оказалась менее важной задачей, нежели незамедлительное формирование свежих войск для решения названной проблемы. Август заявил в сенате, что если только быстро что-либо не предпринять, враг может дойти до Рима не более чем за десять дней, а другие уподобляли эту опасность великой борьбе с Карфагеном. В самом Риме первый набор произвели в течение десяти дней, и когда добровольцев оказалось недостаточно, прибегли к призыву на военную службу лиц, ограниченных в праве нести ее, а также к приему на нее тех, кто обыкновенно считался непригодным физически или из-за рода занятий. Сформировали новые когорты, хотя менее ясно, предполагалось ли их в конечном счете ввести в состав легионов, или оставить как самостоятельные подразделения. Кроме того, от богатых потребовали предоставить в распоряжение государства рабов, и как только их передавали, им сразу предоставляли свободу и гражданство, а затем зачисляли в специальные когорты – cohortes voluntariorim ciuium romanorum (добровольческие когорты римских граждан). Это название, так же как особые образцы формы и снаряжения, отличали их от свободнорожденных граждан, служивших в легионах.[679]
От высших по положению требовалось исполнять роль вождей как для уже существовавших армий, так и для вновь набираемых. Август требовал добровольцев, особенно от молодых представителей сенаторского и всаднического сословий. В течение этих лет он пробудил у всадников намного более крепкое сознание исключительности, сделав Гая и Луция их номинальными вождями и возобновив ежегодные смотры тех, кто традиционно имел право на военную службу в качестве кавалеристов, ограничив его теми, кто подходил для такой службы по возрасту и физической пригодности. В эти дни они несли службу не как всадники, а как командиры вспомогательных частей и как трибуны в легионах, и в 6 г. н. э. некоторые поступили в армию добровольцами, а большинство остальных готово было пойти служить в случае, если бы государство отдало такой приказ. Некоторые не пожелали, и известно одно печальное дело, в котором оказался замешан некий отец семейства из всадников, отрезавший своим сыновьям большие пальцы рук, чтобы сделать их физически непригодными к службе. Август привлек его к суду, признал виновным и наказал, продав бывшего всадника в рабство, а имущество его с торгов. Человек этот принадлежал к одной из компаний публиканов (объединений, которые брали на себя исполнение многих государственных контрактов и сбор некоторых налогов), и когда его коллеги начали предлагать выкупить его, принцепс вместо этого продал его за символическую цену одному из своих вольноотпущенников. Осужденного должны были отправить в отдаленное поместье и держать на рабских работах, но в других отношениях дурно с ним не обращаться.[680]
Нежелание достаточного числа людей всех классов служить государству являлось частью более широких проблем. Серьезной опасностью для всех обитателей Рима продолжали оставаться пожары, и несколько недавних возгораний побудили Августа создать семь когорт ночной стражи, каждая из которых отвечала за два городских квартала и выполняла функции пожарной команды и ночного патруля. Большинство новобранцев были вольноотпущенниками, что отражало не просто состав обширного населения Рима, но и нехватку в это время рабочей силы всякого рода. Для финансирования нового учреждения был введен двухпроцентный налог с продажи рабов. Имел место также недостаток съестных припасов, вызванный, вероятно, плохими урожаями и проблемами с транспортировкой зерна в Рим. Лишним едокам, включая гладиаторов и назначенных к продаже рабов, было запрещено подходить к городу ближе, чем на 100 миль. В то время некоторые общественные работы были приостановлены, сенаторы не должны были оставаться в своих имениях и пропускать собрания сената; кроме того, издали исключительное постановление о том, чтобы результаты голосования имели силу даже в случае отсутствия кворума.[681]
Неудивительно, что эти тревожные времена порождали недовольный ропот. Распространялись анонимные памфлеты, более или менее открыто намекавшие на революцию. Трудно сказать, был ли их мишенью принцепс или, скорее, его окружение, либо даже другие магистраты и сенаторы, считавшиеся виноватыми или просто непопулярные. Дион Кассий сообщает, что народ большую часть агитационной работы приписывал некоему Руфу (он называет его Публием, в то время как Светоний именует Плавцием), но что большинство считало его слишком малоизвестным и недостаточно умным для того, чтобы быть настоящим организатором. Современные ученые склонны связывать часть этой деятельности с теми, кто полагал, что достигнут больших успехов, если потомки Ливии лишатся власти в пользу Юлии и ее семейства. Дион Кассий относится к налогу на наследство как к одному из источников недовольства и, так как он считал это единственным, что волновало тех, кто владел значительным имуществом, то историки предполагают наличие в некоторой степени политических манипуляций, совершаемых сторонниками семейства Юлии, надеявшимися сосредоточить на этом широкое недовольство. Такое предположение, однако, остается гадательным.[682]
Нехватка продовольствия продолжалась несколько месяцев, побудив Августа отказать в разрешении провести публичные празднества в его день рождения. Он поручил нескольким бывшим консулам улучшить систему снабжения зерном, а тем временем выдал за свой счет дополнительные порции провизии тем, кто получал в Риме пособие от государства. Постепенно снабжение съестными припасами вернулось к нормальному уровню, и наступило более подходящее время для празднования. Гладиаторские игры проводились в память о Друзе, брате Тиберия, и председательствовали на них Германик и Клавдий. Последний был физически слабым, склонным к судорогам и заиканию и явно непригодным к военной службе, что требовалось для карьеры на любой государственной службе. Мать говорила о нем как о «чуде, которое природа оставила недоделанным», и любила оскорблять людей, говоря, что они «глупее моего Клавдия». Тем не менее на этом этапе считали возможным его появление на публике, хотя на играх он предпочел кутаться в толстый плащ, а не в обычную тогу, вероятно, чтобы скрыть свою внешность. Образ Друза опять возник в памяти, когда Тиберий освящал свой вновь построенный храм Кастора и Поллукса, назвав себя в этом случае Тиберий Юлий Цезарь Клавдиан, чтобы прославить свою бывшую семью так же, как и имя Цезарь.[683]
Отпрыски Юлии
Осталось совсем немного сведений о деятельности Постума в годы, последовавшие за его усыновлением. Он вступил в совершеннолетний возраст в 5 г. н. э., публично, но без какой-либо большой помпы, хотя даже это было лучше, чем та поспешность, с которой достигшего совершеннолетия Клавдия, тайно, под покровом темноты, быстро провели в храм Марса Мстителя. Семья еще должна была решить, в какой мере Клавдия можно было представлять вниманию публики. Постум был еще молод, и потому, возможно, отсутствие у него какой-либо публичной роли неудивительно. Он отличался от Клавдия силой и атлетическим сложением, но все наши источники утверждают, что имелись серьезные сомнения в его характере и умственных способностях, смутно намекая на его необузданный нрав и на изъяны в поведении, не уточняя, какие именно. Может быть, стоит вспомнить, что ко времени опалы его матери ему еще не было десяти, и он видел, что когда ее сослали, его братьев быстро продвигали и расточали им похвалы, а вот он был лишен этого. Вероятно, Постум начал добиваться большего признания.[684]
В 5 г. н. э. Август реформировал систему голосования в центуриатных комициях, добавив десять новых центурий, набранных из высших классов и названных в честь Гая и Луция. Теперь они должны голосовать первыми, подавая пример, чтобы остальные центурии, вероятно, последовали за проявленной римскими избирателями любовью к поддержке победителей. Изменение это, возможно, было случайным и стало частью долговременных попыток сделать деятельность государственных учреждений более стабильной, однако пришлось немало постараться, чтобы не допустить повторения случившегося в 6 г. до н. э. инцидента, когда центурии избрали Гая Цезаря консулом, хотя он не являлся даже кандидатом. Более чем вероятно, что честолюбивые личности видели в Постуме возможность достичь собственного возвышения. Быть может, юноша говорил или поступал неблагоразумно и постепенно утратил доверие Августа. В 7 г. н. э. ожидали, что по достижении семнадцати лет он, наконец, обретет публичный статус и ему будет предоставлено командование некоторыми вновь сформированными частями с указаниями вести их в Паннонию, после чего он примет участие в боевых операциях. Вместо него это было поручено Германику.[685]
Опала Постума, кажется, прошла несколько этапов. Сначала его в наказание отправили в Суррент (современный Сорренто) у Неаполитанского залива, где большую часть времени он провел за рыбалкой. Затем Август официально отменил его усыновление, и вместо Цезаря он вновь стал Випсанием Агриппой. Имущество, унаследованное им от отца, с ним не осталось, а Август употребил большую его часть на пополнение военной казны. Постум горько жаловался на это и особенно нападал на Ливию, так что в конце концов его сослали на крошечный остров Планазия, возле Корсики, и содержали там под строгим надзором. Подозрение, что Тиберий и его мать стремились удалить будущего потенциального соперника, разделялось многими уже в Древнем мире, то же можно сказать и о современных ученых. Возможно, в этом есть доля истины, но более вероятно, что Постум сам был виновником собственной гибели. Очень может быть, что в этом деле, как и в столь многих других, Августом руководила его жена, но он видел, что мальчик подрастает, и ему следовало иметь хорошее представление о его натуре. Ошибочно утверждение, что семье было угодно терпеть в Клавдии предполагаемую умственную и физическую слабость, и, следовательно, она могла допустить глупость или нечто еще худшее в Постуме: Клавдий не был сыном Цезаря и не считался одним из его наследников.[686]
Так как Постум в 4 г. н. э. был единственным внуком принцепса, его нельзя было легко игнорировать, разве только убрать куда-нибудь подальше. Август, быть может, уже сомневался в характере мальчика, но надеялся, что он выучится и станет человеком твердого характера и надлежащих способностей. Отсутствие у него какой-либо публичной роли даже после усыновления внушает мысль об общей осмотрительности гораздо больше, чем о ревнивой подозрительности Тиберия или его матери. Когда оказалось, что Постум не сможет стать лучше, чем он есть, Август отверг его. Позднее Тацит отмечал, что в действительности юноша не совершал никакого преступления, и трудно сказать, было ли какое-нибудь хоть одно деяние, возбудившее желание отказаться от него. Политическое соперничество, без сомнения, играло роль, но мнение наших источников о том, что за этой ссылкой стояли его характер и поведение, вероятно, является справедливым.[687]
В 7 г. н. э. Германик привел войска в Паннонию и таким образом именно он начал проявлять себя воином. Он еще был в роли подчиненного, и другие контингенты новобранцев шли в эту область под отдельным командованием; историк Веллей Патеркул с гордостью рассказывает нам, что он вел один из них, служа в действующей армии вместо того, чтобы исполнять свои обязанности квестора на этот год. Тиберий осуществлял общее руководство, спешно прибыв на фронт годом ранее. Кампания была тяжелой, и нападения соседних народов на близлежащие провинции отвлекли на себя некоторую часть римских войск, посланных на подавление восстания – еще одно указание на то, сколь благоприятно было для римлян то обстоятельство, что Маробод счел более выгодным сохранение мира, нежели воспользоваться в своих интересах временной слабостью. Начиная с этого момента он оставался верным союзником Рима, а в результате упрочивал и свое собственное положение.[688]
Борьба приняла широкий размах и часто носила ожесточенный характер, особенно по той причине, что многие мятежники служили в прошлом вместе с римлянами во вспомогательных войсках. Они понимали латынь, знали, как действуют легионы, а сами были гораздо более дисциплинированными, чем большинство племенных армий. В нескольких случаях римские действующие армии были остановлены и принуждены отступить, иногда они брали верх, лишь понеся тяжелые потери, а также не однажды повстанцы освобождали осажденный римлянами гарнизон как раз в период времени, достаточный для его спасения. В этот же момент Тиберий оказался во главе самой большой из собранных после гражданских войн римской армии, состоявшей из 10 легионов, 70 когорт вспомогательных войск, 14 вспомогательных кавалерийских ал, 10 000 ветеранов (которые, вероятно, в этом случае включали в себя людей вновь мобилизованных, а не просто тех, кто находился на последнем этапе прохождения военной службы), а также союзников, присланных фракийским царем и другими дружественными вождями. Это войско представляло собой более трети всей римской армии и было больше, чем любая из тех армий, которыми когда-либо предводительствовал Юлий Цезарь в ходе своих кампаний. Тиберий быстро осознал, что оно слишком велико для эффективного снабжения и управления, поэтому он через короткое время разделил его на несколько отдельных действующих армий. Даже в этом случае оно не включало в себя все войска, посланные на борьбу с восстанием. Всего на военной службе против паннонцев и далматов находилось пятнадцать легионов и примерно такое же по численности вспомогательное войско. При столь удобных условиях более чем половине всей армии понадобилось три года трудных операций, чтобы подавить восстание в одной провинции.[689]
Это была самая серьезная война после Акция и с гораздо бо́льшим трудом проведенная. Риторика об армиях мятежников, собиравшихся идти на Рим, – фантастична, но даже в этом случае это столкновение не похоже на все другие, более незначительные войны, которые вели с 30 г. до н. э. – она была гораздо более крупная по масштабу, и выиграть ее было много труднее. На некоторое время – быть может, лишь на короткое – это поставило под сомнение сами основы руководства Августа, гордившегося непрерывными и неизбежными победами, которые даровали боги римскому народу и его принцепсу, заслужившим их своею доблестью и благочестием. Многое из этого являлось пропагандой, но при постоянном повторении начинало восприниматься всерьез даже теми, для чьей пользы должно было служить. Перспектива того, что они могли проиграть войну и потерять провинцию, была шокирующей, и легко намекала на то, что более они победы не заслуживали. В той же мере, как и что-либо другое, это могло объяснить почти полную потерю душевных сил императором Цезарем Августом в начале войны: все, что он создал, казалось, находится под угрозой. Даже после того как присутствие духа вернулось к принцепсу, сохранялись признаки того, что он все еще не избавился от страха, позднее выразившиеся в раздражительных речах по поводу того, что Тиберий не выиграл войну достаточно быстро.[690]
В 7 г. н. э. Август праздновал свой семидесятый день рождения, и имелись явные признаки того, что старость настигает принцепса и его здоровье ухудшается. В следующем году он стал меньше заниматься государственными делами. Были назначены три бывших консула для приема большей части посольств от союзных вождей и общин, которые непрерывно валили в Рим толпами, чтобы подать прошения или просто воздать хвалу принцепсу. Сенат он посещал гораздо реже и хотя продолжал председательствовать на судебных слушаниях, теперь на них предпочитали собираться в его части комплекса на Палатине, нежели в общественных зданиях. На выборах он более не присутствовал и не показывал, что поддерживает угодных ему кандидатов, но просто письменно излагал свои рекомендации и показывал избирателям. Тем не менее нам не следует преувеличивать его слабость, у него сохранялись следы прежней решительности. В 8 г. н. э. – а может быть, и в остальные годы – он совершил путешествие в Аримин (ныне Римини) на границе с Иллириком, так что мог находиться поблизости от театра военных действий (Dio Cass. LV. 33. 5–34. 3).
В 7 г. н. э. опять случился недостаток продовольствия, который привел к еще большим беспорядкам. Выборы на следующий год были столь недостойным образом сорваны творившимися бесчинствами, что Август сам назначил всех магистратов. Насколько мы можем утверждать, вызвано это было соперничеством между кандидатами, не зависевшими от какой-либо фракции, поддерживавшей либо Тиберия и его семейство, либо скомпрометировавшего себя Постума. К тому же в 8 г. н. э. Юлия, дочь Агриппы и Юлии, была публично осуждена за прелюбодеяние и, как ранее ее мать, сослана на остров. В этом случае назван только один любовник, Децим Юний Силан, которому сообщили о том, что он потерял дружбу Цезаря, и сказали, что ему следует отправиться в «добровольную» ссылку. Судьба мужа Юлии неясна, но так как имело место обвинение в прелюбодеянии, он, вероятно, еще был жив. Несмотря на консульство в 1 г. н. э., Луций Эмилий Павел не получил никакого крупного военного поста и включен Светонием в список заговорщиков, злоумышлявших против Августа. И хотя не приведена ни дата, ни подробности того, что он делал, но если он еще не был в ссылке, значит, это случилось во время опалы его жены. В следующие месяцы Юлия родила, но Август отказал в позволении поднять ребенка и бросил его – жестокое напоминание о власти главы семейства, а равно и принцепса.[691]
Втянутым во все эти дела оказался поэт Овидий, который столкнулся не с официальным обвинением или судебным разбирательством, а получил распоряжение удалиться в город Томы на Черном море и оставаться там до тех пор, пока не прикажут иное. Это была самая окраина империи – и конечно, самого ареала греко-римской культуры, – и оттуда он написал ряд стихотворений, прося о прощении и возвращении. Печально, но как того можно было ожидать, стихотворения Овидия, где представлена чувственная природа этого дела, ничтожно мало прибавляют к нашей картине этого скандала. Овидия обвиняли в некоторой нескромности, так как он, вероятно, видел то, что ему не следовало знать, а в более общем смысле, в развращающем влиянии его «Науки любви» – поэма тогда уже была известна аудитории по крайней мере в течение десяти лет и, следовательно, вряд ли это было актуально. Престарелый Август, чувствовавший недостаток сил, недавно испытавший страх и теперь склонный к внезапным приступам гнева, весьма возможно, считал, что это веселое воспевание внебрачных любовных связей имело дурное влияние на молодежь, но вероятно, что был еще один, более серьезный проступок.[692]
В общем и целом, все это происшествие остается неясным; понятно, что ученые склонны предполагать, будто под сексуальным скандалом скрыт политический заговор, особенно потому, что Павел назван заговорщиком. Предположения относительно природы этой интриги различны, и зависят от того, допускается или нет тот факт, что он по-прежнему находился в Риме; но неизменно это происшествие рассматривается как попытка поставить под сомнение превосходство Тиберия и его родственников в отношении будущего руководства государством. Интригующее предположение состоит в том, что Юлия и Силан задумали вступить в брак – возможно, даже совершили обряд, свидетелем которого мог быть Овидий – и некоторым образом принудить принцепса продвинуть нового мужа его внучки на высшую должность. Однако это только догадка, и как она ни привлекательна, другие сценарии могли равным образом хорошо согласовываться с имеющимися у нас немногочисленными фактами. Если имел место заговор, то он ничего не достиг, и, вероятно, с самого начала его замысел был наивным. Весьма возможно, Юлия считала, что к ней относятся с пренебрежением, но это ли привело ее к тому, что она затеяла любовную интригу, или неосторожный разговор о политике – либо и то, и другое – сказать невозможно. В последние годы Август упоминал об обеих Юлиях и Постуме как о своих «трех болячках» или «трех язвах», и, возможно, их преступления действительно должны были скорее иметь отношение к их неспособности жить и поступать так, как он бы желал, нежели к честолюбивым домогательствам власти.[693]
Результат был тот же, и члены семьи по линии Ливии как преемники возобладали и, возможно, столь же случайно, как случайна победа в тайной борьбе за власть. В 9 г. н. э. Тиберий вернулся в Рим и был награжден заслуженным триумфом за подавление восстания на Балканах. Он вполне справился со своей задачей, хотя и медленно, и на последних этапах, быть может, столько же искал компромисса, сколько применял силу. В конечном счете, одного из главных вождей восстания пощадили, а это была редкость в любой войне, не говоря уже о восстании. Наиболее верным доказательством этого является тот факт, что восстания вновь нигде не повторялись и что эти края в будущие столетия оставались спокойными и все более процветающими частями Римской империи. Кризис, казалось, завершился, и мир благодаря победе мог снова воцариться. Потом пришли известия об ужасной военной катастрофе в Германии.
XXII Августов мир
Распространившись до восточных и западных пределов, достигнув самого севера и юга, Августов мир сохранил самые отдаленные уголки всего мира свободными от разбоя.
Веллей Патеркул, начало I века н. э. Пер. А. И. Немировского[694]
Арминий представлял собой блестящий образчик римского духа, которым пропитывались завоеванные народы; они или по крайней мере их вожди убеждались, что им куда выгоднее поддерживать римское владычество и объединяться с завоевателями. Родившись около 18–15 г. до н. э., он принадлежал к королевской семье одного германского народа, называемого херусками, чьи земли лежали к востоку от Рейна недалеко от реки Везер. В жилах многих других аристократов тоже текла королевская кровь, и в любом случае она играла лишь второстепенную роль в условиях аморфной социальной и политической структуры племен, поэтому королевское происхождение не гарантировало превосходства. Отец Арминия, Сегимер, был просто одним из влиятельных людей своего народа, соперничавших за власть. Возможно, он сражался с римлянами в войнах последних лет I века до н. э. Если так, то вскоре он покорился захватчикам, и в равной степени возможно, что сначала Сегимер смотрел на союз с Римом как на средство взять верх над соперниками из среды местной знати. Множество вождей в разных краях поступало таким же образом, видя в мощи легионов скорее нечто такое, что поможет им достичь собственных целей, нежели угрозу.
Впервые молодой Арминий появляется в качестве предводителя вспомогательного войска, набранного из среды его народа, чтобы сражаться бок о бок с римлянами, а его младший брат Флав вскоре последовал за ним, чтобы нести военную службу вместе с римской армией. Быть может, оба они провели некоторое время в Риме в качестве заложников, проживая в комплексе Августа на Палатине и получая образование вместе с детьми из семейства принцепса, хотя прямых свидетельств на сей счет нет. Разумеется, оба свободно говорили на латинском, что, без сомнения, облегчило им получение римского гражданства, ибо Август предпочитал даровать эту привилегию лишь тем, кого полагал достойными имени римлян. Арминий считал важной военную службу бок о бок с римской армией и, вероятно, участвовал в военной кампании в Германии, а равно и в Иллирике во время того грандиозного восстания. В какой-то момент ему был пожалован всаднический ранг, и к 7 г. н. э. он вернулся к себе на родину, чтобы сделаться одной из ключевых фигур среди вождей херусков – даже минимальный всаднический имущественный ценз в 400 000 сестерциев являлся по меркам новой провинции Германии большим богатством. Состоятельный, с репутацией проверенного союзника и привыкший к манерам римской элиты, Арминий был частым гостем за столом императорского легата в Германии Публия Квинтилия Вара.[695]
В то время Вару было за пятьдесят, и он являлся опытным правителем, прослужив проконсулом в Африке, а затем легатом в Сирии. Коллега Тиберия по консульству 13 г. до н. э., он поочередно был женат на дочери Агриппы, а затем на двоюродной племяннице Августа Клавдии Пульхре, и принцепс явно считал его преданным и надежным. В 7 г. н. э. ему предоставили командование в Германии, включавшей в себя рейнскую границу и развивающуюся провинцию, протянувшуюся до Эльбы; его задачей было сохранение спокойствия в этой области, пока все внимание и все ресурсы империи были посвящены борьбе с восстанием паннонцев и далматов. Вар для поддержания своей власти располагал пятью легионами и значительным числом вспомогательных войск, хотя более чем вероятно, что эти силы уменьшились вследствие отправки части войск в Иллирик. Кроме того, серьезная нехватка ресурсов для армии делает маловероятным прибытие новых контингентов новобранцев в Германию. Без сомнения, в то же время многие честолюбивые и способные офицеры добивались скорейшей отправки на большую войну, нанимаясь на службу на Балканах в надежде заслужить награду. Тот факт, что Вара также не отправили туда или в одну из провинций, непосредственно граничившую с беспокойным краем, говорит в свою очередь о том, что Август считал его скорее способным, нежели выдающимся, по крайней мере как военачальник. В 4 г. до н. э., будучи легатом в Сирии, он вступил в Иудею и продемонстрировал силу, подавив беспорядки, последовавшие за смертью Ирода Великого, но в ходе этой операции произошло лишь небольшое сражение, и, насколько мы можем утверждать, Вар никогда участия в бою не принимал.[696]
Однако положение в Германии, судя по всем приметам, было обнадеживающим, и в значительной степени потому, что местные аристократы, подобно Арминию, принимали римское правление. Отец его, кажется, к этому времени умер, но дядя его являлся еще одним частым гостем за столом Вара, как и Сегест, аристократ из херусков, чей юный сын был жрецом вновь установленного культа Ромы и Августа, обосновавшийся в основанной Агриппой гражданской столице племени убиев (современный Кёльн). Последнее крупномасштабное столкновение произошло в Германии в 5 г. н. э., и с тех пор мир прерывался лишь незначительными вспышками восстаний против Рима и периодическим межплеменным насилием. При Варе германские вожди все больше стали разрешать споры путем обращения к суду легата, нежели набегов друг на друга. Росли недавно основанные романизированные гражданские поселения, зачастую на месте прежних военных лагерей или недалеко от них.[697]
В последующие годы Вара критиковали за его отношение к провинции скорее как к уже благоустроенной и мирной, нежели находящейся в процессе завоевания, и за презрение к жителям, так как он смотрел на германцев как на «не имеющих ничего человеческого, кроме голоса и тела, которых не мог укротить меч, но сможет умиротворить правосудие». Однако во многом это убеждение было основано на устаревшем опыте, и отсюда не следует, что Вар все делал разумно и умело. Он начал облагать племена регулярным налогом, хотя наиболее вероятно, что в прошлом, когда в завершение конфликта с Римом они покорились, с них требовали лишь поставок скота и зерна. Взимание могло быть или не быть строгим, но тот налог был новым, и как знак того, что германцы являлись не союзниками, но подданными Рима, неизбежно вызвал негодование. На протяжении всей долгой истории римского провинциального управления слишком частой проблемой была коррупция, и очень может быть, что она ухудшила положение дел. Веллей Патеркул утверждает, что Вар отличался жадностью и что во время своего пребывания в Сирии «он вступил бедным в богатую страну, а вернулся богатым, оставив ее бедной».[698]
Возмущение римским владычеством, чему способствовали введенные римлянами налоги, росло и, как в Паннонии, было особенно сильным у более молодых воинов, которые никогда не сталкивались с легионами в битве. В то же время боязнь римского могущества уменьшалась после их отступления под натиском Маробода и длительной и трудной борьбы с целью подавить восстание в Иллирике. Казалось, что римляне могут потерпеть поражение, и даже некоторые из тех, кто очень сильно преуспел благодаря союзу с Римом, начали задаваться вопросом, является ли такая политика на будущее самой мудрой. Арминий был одним из них, и в какой-то момент римский всадник решил отказаться от своего нового гражданства и восстать против империи. Мы не знаем, когда он принял такое решение и что его вызвало. Возможно, для этого достаточно было гнева за утрату независимости своей собственной и других племен, и весьма вероятно, что наряду с этим присутствовала и ненависть за их отношение к ним по праву завоевателей. Хотя он и сделался римлянином, возможно, он обнаружил, что его сограждане относятся к нему в лучшем случае снисходительно. Имя его брата, Флав, переводится как «Блондин» или «Белокурый», и трудно сказать, предполагать ли в этом имени что-то обидное, или более нежное, подобное таким прозваниям, как «Румяный», «Рыжий» или «Голубоватый». С другой стороны, мы также должны принимать во внимание простое честолюбие. Арминий высоко поднялся благодаря связям с римлянами, став одним из самых значительных людей своего племени, но, возможно, он решил, что теперь перспектива какого-либо дальнейшего укрепления своего статуса, обусловленного лояльностью римлянам, невелика. Недавние события позволяли думать, что Рим не является непобедимым, и человек, который ведет собственное и другие племена к свободе, непременно приобретет столь огромный престиж, что сможет завоевать более значительную и более долговременную власть с перспективой стать столь же могущественным вождем, как Маробод. Личное честолюбие и жажда свободы вполне совместимы, и более поздние события подтвердили, что Арминий стремился властвовать.[699]
Пока, однако, он проявлял осмотрительность, планируя восстание с осторожностью и втайне. Весной и летом 9 г. н. э. Вар начал объезд провинции между Рейном и Эльбой, взяв с собой три из своих легионов, Семнадцатый, Восемнадцатый и Девятнадцатый, усиленных шестью когортами пехоты и тремя алами кавалерии вспомогательных войск. Скорее это была демонстрация римской мощи, нежели боевая операция, так как никакого серьезного сопротивления не ожидалось. Когда начались волнения, Вар разослал небольшие отряды войск во многие селения и другие общины, жители которых утверждали, что им угрожают, и хотели защиты. Во время своего путешествия он встречался в каждой области со знатью, выслушивая их просьбы и разрешая их долгие и сложные споры в обычной манере римского правителя. К концу лета легат и его солдаты готовились вернуться на зимние квартиры к Рейну, когда пришли известия о восстании на территориях дальше к востоку. Очень может быть, что Арминий рассказал ему о мятеже, который он тайно помог подготовить. Вар отреагировал обыкновенным для римлян образом, точно так же, как он это сделал в 4 г. до н. э. в Иудее, и незамедлительно повел свою армию против восставших, и – опять-таки как в Иудее – открытое сопротивление провалилось, как только появились легионы.[700]
Решив с виду эту проблему, Вар в сентябре начал обратный поход на запад, в этом году более поздний и более дальний, чем он планировал. Припасы его, разумеется, истощались, и это значило, что он вынужден был несколько поторопиться, но так как никакой причины ожидать беспокойства в дальнейшем не было, то это не казалось серьезной проблемой. Допуская, что отряды его войска, вероятно, были в значительной степени достаточно немногочисленны, эта колонна насчитывала самое большее около 10–15 тысяч боеспособных солдат. Также там находились тысячи рабов, включая тех, которые принадлежали армии и исполняли работу конюхов, погонщиков мулов и тому подобное, равно как и слуги офицеров из рабов и отпущенных на свободу. Приблизительно в таком виде двигалась армия Вара (нам известно, что по крайней мере один офицер имел в своем багаже изящно украшенное инкрустацией из слоновой кости ложе) и, таким образом, была обременена большим количеством груженых мулов и повозок. Там также находились гражданские лица, некоторые из них, вероятно, являлись торговцами, снабжавшими солдат, а другие просто радовались возможности воспользоваться их защитой после проведенного среди этих племен времени, а равно и большое число женщин и детей. В какой-то момент Август запретил солдатам вступать в брак, но мы не знаем, являлось ли это частью более широких военных реформ 13 г. до н. э. или 6 г. н. э., либо это произошло в другое время. Наиболее вероятно, что причиной этого было столько же нежелание помогать семьям солдат или платить вдовам и сиротам, сколько и желание сохранять легионы достаточно подвижными, чтобы они были готовы переместиться из одного конца империи в другой. В зависимости от даты этой реформы некоторые солдаты, вступившие в брак до запрета, возможно, еще находились на службе вместе с женами. Другие просто его игнорировали, оформляли свои отношения и растили детей (это было тем, на что власти закрывали глаза).[701]
Там, в глубине Германии, отсутствовали широкие, подобающим образом мощенные римские дороги, и длинная колонна растянулась на десять или более миль, извиваясь как змея вдоль старых проезжих троп через перемешанные друг с другом леса, обработанные поля, луга и болота. Путь ее был предсказуем по той простой причине, что римлян вынуждали не отклоняться от этого маршрута. Местные проводники, предоставленные Арминием и другими племенными вождями, помогали римлянам найти дорогу, и колонна тяжело двигалась вперед, соблюдая лишь самые элементарные меры безопасности, а ее командир был уверен в том, что он в дружественной стране, и главным образом настойчиво стремился проделать путешествие до того времени, пока осенние дожди не превратили дорогу в болото. Вар не рассчитывал столкнуться с какой-либо опасностью, и потому не ждал ее; он надеялся, что разведчики, данные ему херусками и другими племенами, в достаточной мере предупредят его в случае, притом маловероятном, каких-либо волнений. Когда Сегест вдруг рассказал ему, что Арминий замышляет восстание, императорский легат не сделал ничего, без колебаний отбросив эту историю как попытку одного честолюбивого вождя дискредитировать другого. Арминий все отрицал и, в конце концов, он был римский гражданин и всадник, испытанный в своей преданности. Бо́льшая часть римлян, как и большинства имперских держав, старалась верить, что никто не станет отвергать очевидные преимущества объединения со своими завоевателями и пользования благами их «высшей» культуры и господства.[702]
Немного позже Арминий оставил колонну, пойдя якобы за тем, чтобы привести еще вспомогательные отряды, проводников или другую помощь. Вместо этого он отправился за тем, чтобы присоединиться к армии, собравшейся для нападения на римлян. В последующие дни небольшие группы членов племени начали совершать набеги на уязвимые части колонны, отходя прежде, чем римляне могли организовать какую-нибудь оборону. Археологические раскопки в Калькризе, возле Оснабрюка, позволяли выявить место, где, вероятно, была устроена главная засада в ходе серии атак, предпринятых на расстоянии приблизительно двадцати или около того миль, и указывают на тщательные приготовления Арминия. Он выбрал узкий проход в качестве естественного места для закупоривания, там, где путь проходил через луга с лесистыми холмами по одну сторону и болотистой местностью по другую. Используя природные условия, германцы валили деревья, чтобы замедлить движение колонны, копали траншеи, чтобы помешать римлянам свернуть на другую тропу и избежать засады, и обносили еще с одной стороны дорогу наклонным валом среди деревьев длиной в 500 ярдов. Сделан он был частью из дерна, а частью из грунта, и явно эти оборонительные сооружения вселяли мысль о возведении таковых легионами в силу установившийся практики.[703]
Арминий многое изучил благодаря своей службе в римской армии и теперь использовал эти знания с беспощадной ловкостью. Он обеспечил избрание Варом этого пути, а приготовления к засаде должны были занять дни или, что более вероятно, недели. Обстоятельства складывались далеко не в пользу римлян, и сделались еще хуже, когда полил сильный дождь, затормозивший все, потому что дорога превратилась в месиво, и управляться со снаряжением стало затруднительно. Вар совершенно не справлялся в этих критических обстоятельствах. Сначала он приказал поджечь бо́льшую часть обоза с багажом – поступок, который, вероятно, посеял нервозность. Предпринимаемые быстрые атаки продолжали терзать колонну, воинов все больше охватывало ощущение безнадежности. Когда они достигли тщательно подготовленного места для засады в проходе, атаки стали сильнее – стена германцев имела несколько устроенных в ней проходов для вылазок, чтобы дать возможность воинам бросаться вперед, а затем отходить в свое убежище. Хотя она была не более пяти футов высоты, этого оказалось достаточно, чтобы улучшить условия для нападения, поскольку давало воинам, сражавшимся на ней, значительное превосходство в высоте. Окруженные в узком проходе и атакованные сразу с нескольких сторон, римляне изо всех сил старались действовать в этом сражении согласованно.[704]
Возможно, незаурядный полководец еще и нашел бы выход из такой ситуации, установив в достаточной степени порядок среди этого хаоса, чтобы предпринять согласованную атаку на неприятеля. Вар был не таким человеком, притом он с самого начала утратил самообладание. Один из его подчиненных увел кавалерию, которую окружили и перебили в другом проходе. Самого Вара ранили (насколько серьезно – мы не знаем), и вскоре после этого он вместе с несколькими другими старшими командирами совершил самоубийство. Таким же образом убил себя его отец после битвы при Филиппах, но в то время, как римская аристократия могла приходить в восхищение от самоубийства тех, кто оказался на стороне побежденных в гражданской войне, такое было недопустимо для полководца, ведущего армию против чужеземного врага. Если командующий впадал в отчаяние, то это вовсе не поддерживало у его людей желания продолжать битву. Некоторых оказавшихся в окружении, включая нескольких старших командиров, пока другие спасались бегством, германцы перебили, не встречая сопротивления. Немногие еще сражавшиеся предпринимали отчаянные попытки прорваться через стену и ускользнуть из западни. Во время битвы участки вала обрушились, и раскопки дают красноречивую картину последних тяжелых схваток. Был обнаружен скелет мула, и тот факт, что висящий на его хомуте колокольчик был набит свежевырванной с корнем травой, чтобы заглушить его звук, намекает на попытки произвести атаку в тишине под покровом темноты. Останки еще одного мула нашли там, где он перелез через стену и затем, упав на другую сторону, сломал себе шею.[705]
Попытки бежать не удались, и люди Вара гибли один за другим. Множество пленных вскоре присоединились к ним, будучи в благодарность богам за победу принесены ликующими германцами в жертву. Остальных обратили в рабов – позднее некоторые из них убежали или были освобождены за выкуп и стали рассказывать истории об ужасных событиях тех дней. Вара подвергли спешной, но безрезультатной кремации, и его захороненные останки выкопали и осквернили. Были захвачены три легионных орла, а равно и много других штандартов, и большая добыча в виде доспехов, оружия и другого снаряжения. Трофеи, доставшиеся германцам в результате победоносного сражения, были разделены между племенами или отправлены другим, чтобы побудить их присоединиться к восстанию. Голову Вара послали Марободу; король маркоманов предпочел сохранить мир с Римом, но испугался Арминия как соперника и потому послал этот ужасный предмет римлянам. В конце концов, его доставили в Рим, должным образом кремировали и подобающим образом похоронили.[706]
Известия о катастрофе в Германии достигли Рима только через пять дней после официального объявления о победе в Иллирике, и это означало как минимум то, что со временем было бы возможно переместить войска с Балкан на рейнскую границу. Это, однако, было гораздо более тяжелое поражение, нежели любое из тех, которые римляне претерпели со стороны паннонских и далматских мятежников, и его сравнивали с несчастьями, подобными поражению при Каррах в 53 г. до н. э. или даже величайшим поражениям, нанесенным Ганнибалом. Три легиона погибли – более десяти процентов всей армии исчезло за считаные дни – и до тех пор, пока не пришли еще новости, отсутствовало всякое знание о том, не уничтожены ли также и другие войска в Германии, и не грабят ли германские орды Галлию, переправившись через Рейн. Серьезное само по себе, это обстоятельство еще больше бросало тень сомнения на принцепса и его режим, который гордился внушительными победами, основанными на надлежащих отношениях с богами. Еще хуже было то, что одна из его армий лишилась драгоценных орлов. На римскую честь вновь легло пятно позора, особенно порочившее ее после того, как император Цезарь Август разрекламировал возвращение утраченных в прошлом штандартов. Страх и ужас быстро охватили Рим (Velleius Paterculus II. 117. 1).
Август был потрясен, но, кажется, в это время он пребывал скорее в гневе, чем в отчаянии. По словам Диона Кассия, некоторые источники сообщают о том, что расстроенный принцепс рвал на себе одежды. Он усилил патрули в четырнадцати кварталах города для предотвращения любых беспорядков, особенно в том случае, если бы рабам варварского происхождения взбрело в голову взбунтоваться. Это было маловероятно, но видимое присутствие войск подчеркивало, что государство все еще находится под контролем, успокаивало робкого и устрашало потенциально непокорного. Еще меньшую опасность представляли германцы, служившие в качестве конных телохранителей самого принцепса – отряд, который в какой-то момент заменил испанских телохранителей его молодости. Этих людей публично выслали из Рима. Другим, более впечатляющим жестом, явилось принесение обета устроить особые игры в честь Юпитера Всеблагого Величайшего, «если положение государства улучшится» – вполне в духе Августа возрождение ритуала, к которому не прибегали более ста лет. В то же время он увеличил срок пребывания в должности провинциальных правителей, чтобы обеспечить по всей империи стабильность и надзор опытных людей. Был отдан приказ о проведении новой кампании по набору в армию, но, как и следовало ожидать, обнаружилось, что новобранцев оказалось еще меньше, чем в 6 г. н. э. Был введен призыв на военную службу граждан, выбранных по жребию, несмотря на непопулярность этого. Кое-кто, к тому же, старался уклониться от призыва, и некоторое количество таковых казнили в виде предупредительной меры. Тем временем, увеличили срок службы солдатам, уволив при этом большее число призванных ветеранов. И снова выкупили рабов, предоставили им свободу и сформировали из них особые части.[707]
Вскоре Тиберия отправили в прирейнские земли принять командование. Август тем временем отказывался в продолжение нескольких месяцев бриться и стричь волосы, повторяя то траурное действо, которое он принял, чтобы чтить убитого Юлия Цезаря. В это время ни на монете, ни на другом изображении не появляется его бородатое лицо, а вместо нечесаного, страшно заросшего старика на его портретах продолжал присутствовать нестареющий и невозмутимый принцепс. Он гневно жаловался на Вара и иногда у себя дома бился головой о двери, вопя: «Квинтилий Вар, верни мои легионы!» Из мертвого командующего сделали козла отпущения, а самые ранние источники также изображали Арминия как изменника. Ни одну из точек зрения нельзя считать безосновательной, но каждая основывалась на каком-либо эпизоде, вырванном из контекста. В будущем принцепс отмечал дату этой трагедии как день траура. Ни один легион не был набран с целью заменить три погибших. Это само по себе указывает на то, что рекрутов едва хватало для пополнения уже существовавших частей. Даже в последние годы, когда формировали новые легионы, номера «семнадцать», «восемнадцать» и «девятнадцать» не использовали.[708]
В последующие месяцы из Германии пришли немного более приятные новости. Как это присуще нерегулярным армиям всех времен, люди Арминия после одержанной ими победы разошлись, забрав на зиму домой свою добычу. На этот момент только немногие оставались в действующей армии, к которым присоединились другие, вдохновленные их успехом и жаждавшие завоевать для себя славу и добычу. Большинство небольших отрядов, разбросанных Варом по этой области, погибли, но когда вооруженный отряд воинов Арминия атаковал военный лагерь в Ализоне (вероятно, это место обнаружили в результате раскопок в Хальтерне), атаки были отражены. После доблестной обороны гарнизон и большое число гражданских лиц ушли под покровом темноты и сумели совершить потрясающий побег в безопасное место на рейнской границе. Все переправы на реке удерживались – и, в самом деле, они, кажется, не подвергались серьезному нападению. Два оставшихся легиона Вара и некоторое количество вспомогательных войск в значительной степени уцелели, и их командиры делали все возможное, чтобы организовать устойчивую оборону.[709]
Последние годы
Тем не менее в настоящее время провинция между Рейном и Эльбой была потеряна – каждое раскопанное римское военное и гражданское поселение в этой области указывало на то, что его в то время внезапно покинули. Четыре следующие военные кампании Тиберий, к которому позже присоединился Германик, провел или на Рейне, или в карательных экспедициях на востоке. Подробностей этих кампаний известно немного, но римляне, кажется, постепенно продвигались все дальше от служившего им защитой Рейна, сжигая деревни, истребляя посевы, угоняя стада рогатого скота и отары овец и убивая или захватывая в плен всякого, кого могли поймать. Римляне называли это vastatio (опустошение) и занимались им весьма успешно, но пока еще сталкивались с серьезным сопротивлением. Власть Арминия, как человека, который уничтожил легионы, росла, и он командовал не только множеством херусков, но в равной мере и воинами из других племен. Поражение Вара совершенно развеяло ореол римской непобедимости точно так же, как быстрое завоевание японцами Гонконга, Малайи и Бирмы в 1941–1942 гг. подорвало репутацию Британской империи на всем Дальнем Востоке. В высшей степени трудно, быть может, невозможно, прийти в себя после таких унизительных провалов.[710]
В последние годы жизни Августа военные кампании в Германии продолжались, и ясно, что он все еще надеялся вернуть обратно потерянную провинцию. Однако многие достижения носили скорее символический характер. В 11 г. н. э. Тиберий и Германик объединили свои силы для первой большой экспедиции за Рейн, но смогли заставить противника дать лишь небольшое сражение. Арминий и другие германские вожди были слишком благоразумны, чтобы рисковать биться на условиях римлян, а римские военачальники в равной степени проявляли осторожность и поэтому не оттесняли германцев слишком далеко. 23 сентября, все еще находясь на вражеской территории, они отпраздновали день рождения Августа рядом конных ристаний, организованных центурионами до отхода к Рейну. До сих пор не удалось одержать победу, которую можно было бы считать возмездием за поражение, или возвратить утраченные штандарты, но уверенное наступление римлян говорило по крайней мере о том, что в ход идет все, чтобы убедить в том, что в конечном счете римляне вышли победителями (Dio Cass. LVI. 25. 2–3).
Продолжение войны давало Тиберию дополнительную возможность доказать свои способности и продемонстрировать готовность трудиться на пользу государства. Каждую зиму он продолжал возвращаться в Рим и с 9 или 10 г. н. э. обычно занимал место в сенате либо в других публичных собраниях, садясь, наряду с Августом, между двух консулов. Очень может быть, что несколько посланий, написанных принцепсом Тиберию и позднее цитируемых Светонием, относятся к этим годам. Выдержки из них рассчитаны на то, чтобы доказать любовь к нему Августа, например, такие: «Я могу только похвалить твои действия в летнем походе, милый Тиберий; я отлично понимаю, что среди стольких трудностей и при такой беспечности солдат невозможно действовать разумнее, чем ты действовал», «Когда я читаю или слышу о том, как ты исхудал от бесконечных трудов, то разрази меня бог, если я не содрогаюсь за тебя всем телом. Умоляю, береги себя: если мы с твоей матерью услышим, что ты болен, это убьет нас, и все могущество римского народа будет под угрозой», «Здоров я или нет, велика важность, если ты не будешь здоров». Как обычно, имелось множество цитат и остроумных греческих цветистых фраз, предназначенных подкрепить его суждения.[711]
В январе 10 г. н. э. Тиберий от собственного имени и от имени своего брата Друза освятил восстановленный на Форуме храм Согласия, оплатив работу из германской добычи – скорее, вероятно, от более ранних успешных военных кампаний, нежели от недавних. Триумф, присужденный ему за Иллирик, отсрочили до 12 октября 12 г. н. э., и событие это ознаменовали распространением его проконсульского империя на всю империю, а не просто на западные провинции, где он уже прилагал усилия, чтобы победить в войне. Августа также провозгласили императором до разгрома восстания, но он, как обычно, предпочел не праздновать триумфа. К концу жизни он был провозглашен императором не менее двадцати одного раза – совершенно беспримерное количество, подобного которому никогда в будущем не было. Германику присудили знаки отличия триумфатора за подавление балканского восстания, и на 12 г. н. э. он в возрасте двадцати шести лет стал консулом. Он перескочил претуру, а родной сын Тиберия, Друз, в 11 г. н. э. был квестором, и тоже был намечен на преждевременное получение консульства.[712]
До того, как Рима достигли новости о несчастье в Германии, одной из главных забот Августа в 9 г. н. э. стали вспышки недовольства его законодательством, побуждавшим вступать в брак и растить детей. Хотя большинство соглашалось с тем, что цель эта превосходная, им не нравились наказания, налагавшиеся за безбрачие и бездетность, которые среди прочего ограничивали право наследования имущества от любого лица, не являющегося близким родственником. В прошлом богатые бездетные мужчины и женщины считали делом нетрудным приобрести друзей среди тех, кто надеялся после того, как они умрут, получить по завещательному отказу недвижимое имущество. Теперь не только это сделалось более трудным, но если не оставалось членов семьи для принятия наследства, то деньги и имущество могли перейти к государству. Поощряемое законом воспитание троих или более детей требовало значительных затрат, в особенности если требовались средства, чтобы дать им всем достаточно средств для всаднического или сенаторского ранга, не говоря уже об обеспечении их средствами на спокойную жизнь.[713]
Эти законы неизбежно затрагивали большинство богатых людей, и во время проведения каких-то игр группа всадников была особенно настойчива в своих требованиях отменить эти законы. Август ответил народным собранием, на котором выставил в качестве примера растущее семейство Германика, а затем будто бы разделил собравшихся всадников на тех, у кого есть дети, и на тех – гораздо большее число – у кого детей нет. На этом ли собрании, или на другом, в сенате, он представил речь, зачитанную, вероятно, кем-то другим. В продолжение некоторого времени назначаемый ему каждый год квестор выполнял это задание, и известно, что Германик тоже делал это для него в течение тех лет. Он повторял свои аргументы в пользу необходимости растить будущие поколения, пространно цитируя известную речь, произнесенную во II в. до н. э. и предостерегающую сенаторов против нежелания вступать в брак и растить достаточное число детей.[714]
Одна-единственная уступка, сделанная Августом, состояла в смягчении варианта закона, который представили в конце года консулы-суффекты – вызывает ироническую улыбку то, что оба они были холостыми и бездетными. Трудно понять, в чем заключались точные различия между законом Папия – Поппея и более ранним законом, так как юристы более позднего времени объединяли эти два закона, но ясно, что элита все еще считала его слишком суровым. В конечном счете, они не могли воспрепятствовать тенденции к пресечению старых аристократических фамилий, которая, в конце концов, была связана скорее с высоким уровнем детской смертности, нежели с чем-то таким, что государство могло контролировать. Закон этот приносил некоторый доход, а также подчеркивал, что Август считал послушание и нравственное поведение присущими римлянам – вероятно, нечто особенно уместное в тревожные месяцы после гибели Вара и его легионов.[715]
Это были трудные годы, омраченные к тому же сильным наводнением в 12 г. н. э., из-за которого сорвалось одно из больших празднеств. Цезарь Август был стар, и контуры мира без него вырисовывались все явственнее. Составление гороскопов – занятие, которым давно были одержимы многие римляне, особенно принадлежавшие к аристократии, – стало еще более популярным. Август запретил кому бы то ни было лично обращаться к провидцам и астрологам за предсказаниями, и даже если посоветоваться с кем-то из них приходила группа лиц, то им было запрещено осведомляться по поводу чьей-либо смерти. В то же время принцепс обнародовал подробности своего рождения и расположение звезд в тот момент, позволяя тем, кто может, составлять его гороскоп, если они этого пожелают. Также он годом раньше ослабил запрет на бои всадников в качестве гладиаторов после того, как несколько всадников проигнорировали его и появились на арене. Казалось, толпа любит выступления богатых людей, которые предпочитали рисковать таким образом жизнью и телом, и даже Август наблюдал за этим, всячески выражая удовольствие.[716]
Принцепс, однако, не всегда был расположен к такой искренности, великодушию и готовности оставлять без внимания случаи, когда пренебрегали законами. Приблизительно в это же время были конфискованы и публично сожжены сочинения, написанные Титом Лабиеном. Внук человека, являвшегося заместителем Юлия Цезаря в Галлии, но в 49 г. примкнувшего к Помпею, он имел обыкновение на публичных чтениях своих сочинений говорить, что пропустит следующий отрывок и позволит прочесть его лишь после своей смерти. Столь темные намеки казались тем более мрачными, когда их сравнивали со злобными нападками, которые он открыто позволял себе в отношении многих важных государственных лиц, хотя трудно сказать, поносил ли он их или напоминал им о прошлых деяниях, которые теперь казались нескромными или неподобающими. Со свойственным римлянам пристрастием к сочинению каламбуров современники прозвали его Рабиеном, или «неистовым» (от rabies – неистовство). Насколько мы можем судить, он не нападал на Августа или его близких родственников, но с благосклонностью писал о Помпее и других врагах Юлия Цезаря. Лабиен совершил самоубийство в знак гневного протеста против уничтожения своего сочинения.[717]
В равной степени пылкий оратор Кассий Север хвастался, что он знал наизусть это уничтоженное сочинение. Он был известен своими решительными и в высшей степени агрессивными обвинительными речами в суде, но также любил писать памфлеты, оскорблявшие в духе старой «доброй» традиции римской брани по всем правилам ораторского искусства видных мужчин и женщин. И опять маловероятно, чтобы Август являлся одной из его мишеней, но приблизительно в 12 г. н. э. позволил обвинить его по закону об оскорблении величия, измененному и дополненному в 6 г. н. э. и связанному с неопределенным понятием преступлений, причиняющих ущерб «величию» римского государства и народа.[718] Кажется, это был первый случай его применения в ответ на письменные и устные нападки на отдельных лиц. Кассий был признан виновным и отправлен в изгнание в относительно роскошные условия Крита. При Тиберии и его преемниках понятие «оскорбление величия» стали связывать с бесконечно широко понимаемой нелояльностью по отношению к императору, и такого рода судебные преследования делались все более частыми, будто в самом деле действовала цензура. При ретроспективном взгляде такое развитие событий выглядит особенно зловеще, но, возможно, более важно отметить, что все эти обиды и оскорбления являлись также признаком продолжавшейся вражды между представителями элиты. Это имело очень малое или даже не имело никакого отношения к принцепсу. Соперничество из-за должности и почестей тоже продолжалось. В 11 г. до н. э. шестнадцать кандидатов на должность претора получили равное количество голосов, так что Август позволил им всем занять эту должность, хотя после того он вернулся к прежнему нормальному числу двенадцать в год.[719]
Были приняты дальнейшие меры, чтобы облегчить престарелому Августу бремя государственных трудов и церемоний. В 12 г. н. э. Германик зачитал в сенате речь, в которой принцепс просил, чтобы более сенаторы официально не приветствовали его и не прощались с ним, когда он приходил на Форум и уходил с него. Он также просил, чтобы они реже приходили с приветствиями к нему домой, и извинялся за то, что более не может обедать у них столь часто, как в прошлом. В следующем году совет принцепса, который в течение долгого времени действовал как совещание, занимавшееся вынесением сенатских судебных решений, претерпел основательные изменения. Вместо формирования его из числа сенаторов, набиравшихся по жребию и исполнявших обязанности в течение шести месяцев, членство в нем сделалось постоянным, и все члены избирались принцепсом. Ему также предоставили большую власть, так что решения его теперь считались как бы постановлениями всего сената в целом. Без сомнения, престарелому Августу было легче успешно вести дела в спокойной обстановке собственного дома – Дион Кассий сообщает, что иногда он полулежал на ложе при заседаниях этого органа.[720]
Еще одним последствием этой перемены стал дальнейший рост влияния Тиберия и его сыновей, приготовлявшего путь к тому, чтобы стать преемником принцепса после его смерти. Однако было бы ошибочно видеть в Августе лишь марионетку. Ясно, что он по-прежнему нес немалое бремя государственных трудов и принимал важные решения, хотя бы и направляемый советниками и членами семьи. Он отнюдь не утратил многих навыков опытного и ловкого политика. В 13 г. н. э. увеличились жалобы на пятипроцентный налог на наследство, взимаемый ради финансирования военной казны. В ответ Август пригласил сенаторов, чтобы те предложили свои варианты надежного и стабильного пополнения военной казны – крайне необходимое во всякое время, но особенно в условиях продолжавшейся войны в Германии. Тиберий отсутствовал, а Германику и Друзу было приказано не выражать никакого мнения по этому предмету на том основании, что его рассматривают как точку зрения их деда. Сенат обсуждал этот вопрос и представил в письменной форме несколько предложений на рассмотрение принцепсу. Ни одно из них не казалось удачным, и по существу они представляли собой полный отказ от действующей системы, взамен которой не предлагалось жизнеспособной альтернативы финансированию военной казны. Тогда Цезарь Август объявил, что он предпочитает обложить податью имущество, и в целях введения нового налога отправил людей начать процесс поголовной переписи. Обеспокоенный этим сенат быстро согласился с тем, что более благоприятным для них будет оставить прежний налог на наследство, нежели столкнуться со столь неясной перспективой. Принцепс заявил, что он в равной степени счастлив согласиться со столь благоразумным решением.[721]
В 13 г. н. э. императору также вотировали продление всех его полномочий еще на десять лет. Одновременно таковые наконец были в полной мере предоставлены Тиберию, и в последние годы его голова начала появляться на реверсе монет, у которых на аверсе присутствовал Август. Обоим коллегам также была дана консульская власть для заведывания цензом, который завершился к маю 14 г. н. э., и в списки было внесено 4 937 000 граждан – почти на 900 000 больше, чем было указано при первом цензе в 28 г. до н. э., проходившем под надзором принцепса. Для Августа это увеличение являлось видимым признаком его успеха в деле восстановления мира и процветания римского народа. К тому времени минуло сорок три года, как Антоний совершил самоубийство, а Цезарю Августу исполнилось семьдесят шесть лет. Дион Кассий рассказывает о знамениях, предвещавших последующую перемену. Одно случилось, когда сумасшедший выбежал к процессии богов и символов, шествовавшей во время игр, и сел в магистратское кресло, принадлежавшее Юлию Цезарю; другое произошло, когда молния ударила в букву Ц (С) в слове ЦЕЗАРЬ (CAESAR) на подножии статуи Августа на Капитолийском холме – ЕЗАРЬ (AESAR) было этрусским словом, означавшим «бог», и истолковали его как намек на приближающееся обожествление. Светоний утверждает, что когда обычной церемонией отмечали завершение ценза, то над Августом несколько раз пролетел орел и затем сел на фронтон храма как раз над первой буквой в имени Агриппы. Принцепс собирался произнести официальный обет о благополучии римского народа на пятилетие до следующего ценза, но вместо этого заставил Тиберия сделать это за него, объяснив, что его не будет уже, чтобы исполнить обещанное.[722]
Последние поездки
В какой-то момент этого года принцепс предположительно отправился в продолжительную поездку, отплыв на остров, где содержался Постум Агриппа, находившийся недалеко от Сардинии. Из аристократов его сопровождал лишь один-единственный спутник, бывший консул Павел Фабий Максим, который в том же году умер. Многие ученые отвергают этот рассказ как вымысел, направленный на то, чтобы поставить под сомнение истинные чувства Августа к своему преемнику. Трудно поверить, однако, что могли ходить слухи, согласно которым он на столь длительный период оставил Рим, если по крайней мере это не было бы правдоподобно, а посему такое и впрямь могло случиться. Возможно также, что между Августом и его внуком – некогда его сыном – действительно состоялась печальная встреча. Ясно одно: для его планов это значения не имело. В предыдущем году принцепс составил завещание, отдал его на хранение весталкам и ни разу не попытался изменить его. Главными наследниками назначались Тиберий в размере двух третей его имущества и Ливия, получавшая оставшуюся треть. Агриппа Постум упоминался только в оговорке, чтобы его и обеих Юлий не хоронили в Мавзолее Августа.[723]
Заботы, связанные с проведением ценза, задержали Тиберия в Италии бо́льшую часть года, но в конце лета ему потребовалось совершить короткую поездку в Иллирик, чтобы выяснить, сохраняются ли спокойствие и безопасность в этой провинции. Без сомнения, ему пришлось имело дело с множеством прошений и местных споров, которые было необходимо разбирать, но никакого намека на угрозу общему миру в этих краях не наблюдалось. Сама протяженность этого путешествия позволяла ему в продолжение всего пути решать различные вопросы, от чего во многом зависел его престиж, при этом он тем не менее еще обладал возможностью на зиму возвратиться в Рим. От начала пути Август и Ливия сопровождали его, намереваясь добраться до Беневента, отчасти потому, что принцепс хотел присутствовать на играх в его честь, проводившихся в Неаполе. Компания путешествовала на юго-запад к порту Астура, где они сели на корабль, отказавшись от привычки плавать только в дневное время, так как ветер был попутный. Внезапно Цезарь Август заболел желудком, что проявилось в виде диареи.[724]
Болезнь показалась не особенно серьезной, и корабль плыл вдоль побережья на юг к Капри, где у него была вилла – та самая, с собранием ископаемых. Когда они приближались к большому порту Путеолы, мимо них проплыл торговый корабль из Александрии, команда и пассажиры которого приветствовали его почти так, как будто воздавали почести божеству. Одетые в белое, с венками на головах, они воскурили фимиам – возможно, уже приступив к принесению жертвы в ознаменование своего благополучного прибытия. Они восторженно кричали Цезарю Августу, что «в нем вся их жизнь, весь их путь, их свобода и богатство». Принцепс был доволен и дал каждому из своих спутников по сорок золотых ауреев (сумма, равная 1000 денариев, или 4000 сестерциев) с указанием, чтобы они их потратили только на товары из Александрии.[725]
Четыре дня он, отдыхая, провел на Капри, и теперь, казалось, оправился от болезни. Его веселая натура и любовь к компаниям и шуткам побудили раздать греческое платье своим римским спутникам, а римское – греческим друзьям. Затем ему заблагорассудилось приказать им всем надеть их. Как часть игры, римляне должны были говорить по-гречески, а греки – по-латыни. В течение этих дней он с интересом смотрел на упражнения местных эфебов, наследие давнишней греческой колонизации и влияния в этой области. Это молодые люди, прошедшие общую военную физическую и строевую подготовку прежде, чем их признавали полностью совершеннолетними гражданами своих общин. Август устроил им пиршество, во время которого бросал толпе билетики на призы, такие как фрукты и деликатесы, а затем побуждал их шутить, даже на его счет. На другой день он шутил с кем-то из окружения Тиберия, прося этого человека отгадать автора двух строчек из стихотворения, только что им сочиненного, как если бы эти строки были цитатами.[726]
Несмотря на беспокоившие его периодические приступы диареи, Август чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы переехать в Неаполь и посмотреть устраиваемые в его честь игры. После этого он пропутешествовал с Тиберием до Беневента и там с ним простился. Возвращаясь домой, Цезарь Август, прежде чем болезнь вернулась к нему в еще более тяжелой форме, успел проделать лишь небольшую часть пути до своей виллы в Ноле. Это был загородный дом, где умер его отец, и, возможно, это совпадение еще быстрее убедило его в том, что конец близок. Тиберию отправили письмо с призывом возвратиться обратно, и наиболее вероятно, что он направился по Аппиевой дороге к большому порту Брундизия. Наши источники не согласны между собой в вопросе о том, добрался ли приемный сын принцепса до своего отца прежде, чем тот умер, или нет, но Светоний, который приводит наиболее подробный и убедительный рассказ, утверждает, что добрался. Они вместе провели долгое время одни, обсуждая государственные дела. Однако говорили, что когда Тиберий ушел, слуги слышали, как Август пробормотал: «Бедный римский народ, в какие он попадет медленные челюсти!»[727]
После этой встречи принцепс не говорил ни о каких государственных делах, но вновь похвалялся, что принял Рим кирпичным, а оставил его мраморным: без сомнения, он произвел значительную реконструкцию города, отражавшую прочность мира и процветания. Мы не знаем, сколько еще дней Август протянул. Дион Кассий говорит, что ел он только фиги с дерева, которое вырастил в саду, а также сообщает о ходивших слухах, будто Ливия намазывала некоторые фиги ядом и давала их Августу, тогда как сама ела только ненамазанные. Такие рассказы, многие из которых похожи на упомянутую им насмешку над Тиберием, относятся, вероятно, к тем годам, когда Тиберий был очень непопулярен, и имеют мало значения. Смерть человека, который никогда не отличался крепким здоровьем и теперь был очень стар по меркам античного мира, нет необходимости объяснять какими бы то ни было иными причинами, кроме естественных. Наиболее вероятно, что сердце принцепса, ослабевшего от невозможности принимать пищу, попросту износилось.[728]
Светоний вдается в некоторые подробности его последнего дня, 19 августа 14 г. н. э., и хотя мы не знаем его основных источников, рассказ звучит правдоподобно. По меньшей мере, он дает представление о том, как хороший император должен был встретить свой конец. Несколько раз Цезарь Август спросил, нет ли беспорядков на улице, беспокоясь, по-видимому, как бы не выказать свою болезнь, или из страха, как бы не распространились волнения, которые могли угрожать стабильности в государстве и спокойствию его преемника. Понимая, как он выглядит, принцепс потребовал зеркало и приказал рабу причесать его и поправить ему челюсть – более сдержанный вариант рассказа о смерти Юлия Цезаря, который натягивал тогу, чтобы покрыть себе голову. Таким образом приготовившись, он велел впустить некоторых своих друзей, спросив их мнение насчет того, хорошо ли он сыграл свою роль в миме или комедии жизни. Затем он перешел на греческий и произнес несколько строк, которые, быть может, являлись непосредственной цитатой, либо, возможно, представляли собой его собственное сочинение вроде того, что говорит покидающий сцену в конце представления актер:
Коль хорошо сыграли мы, похлопайте И проводите добрым нас напутствием.[729]
Тон рассказа дает понять, что Август ожидал одобрения и аплодисментов. Нет никакого намека на возникшие у него в последнюю минуту сомнения, но Дион Кассий, быть может, прав, что видит здесь легкую иронию и признание того, что даже самая удачная жизнь заканчивается могилой. Затем Август отпустил друзей, но прежде, чем они ушли, попросил некоторых, недавно прибывших из Рима, сообщить известия о Ливилле, жене Друза, которая последнее время была нездорова.[730]
После того как он остался с Ливией и ее ближайшими спутниками, был один волнующий момент, когда Август закричал, что его уносят сорок молодых людей. Светоний отмечает, что таково было число преторианцев, которые должны были нести его труп, но так как принцепс оставил подробный план собственных похорон, то эта мысль, возможно, уже пребывала в его голове. Скончался он в девятом часу (что значит девять часов после рассвета, следовательно, поздно днем или рано вечером по нашему счислению) на руках у Ливии и целуя ее в последний раз. Его последними словами к ней были: «Ливия, помни, как жили мы вместе! Живи и прощай!»
Император Цезарь Август, сын божественного Юлия и «отец отечества» умер. Возможно, Ливия отложила объявление о его смерти до тех пор, пока не подтвердили приготовлений к тому, что за этим следовало, хотя данное утверждение, может быть, просто часть более широкого вымысла о заговоре, окружавшем смерть принцепса.[731]
Имело место еще одно путешествие за телом принцепса, в основе которого лежали приготовления к похоронам Агриппы, Друза и всех прочих членов его семьи, умерших во время своего отсутствия в Риме. В начале этого путешествия в Рим, в которое отправились ночью, чтобы можно было избежать жары августовских дней, труп торжественно несли члены городского совета Нолы. Каждый день тело помещали в прохладное место в базиликах, расположенных по пути городов, первые лица которых принимали на себя обязанность нести его до следующей крупной общины. Повсюду имели место публичные выражения скорби и почтения – немногие могли помнить времена, когда Август еще не встал во главе государства. Группа ведущих видных всадников встречала кортеж в Бовиллах, к югу от Рима и того места, где находилась древняя Альба Лонга, и внесла тело в город. Там его положили в сенях дома в комплексе Августа на Палатине.[732]
Сенат обсуждал, каким образом лучше всего почтить его, и, как и в прошлом, большинство предложений сенаторов отвергли как неумеренные. Близкие родственники Августа делали немногочисленные приготовления к его похоронам, относительно которых он уже решений не принимал. Начались они с собрания на Форуме, как то всегда делалось при похоронах знатных лиц. Предполагаемая дата 8 сентября является правдоподобной, но подтвердить это нельзя. Хотя были они гораздо более организованными, чем похороны Юлия Цезаря, но тесная связь с этим местом, без сомнения, приходила всем на память по мере того, как они приходили, чтобы почтить память его сына. По обычаю актеры надели похоронные маски предков Августа, а прочие – изображения и инсигнии других, не находившихся с ним в родственных отношениях, великих людей из римской истории. Среди них был Помпей, и многие – возможно, все – выдающиеся люди с Форума Августа присутствовали там для отдания последних почестей величайшему из них всех римлянину. Цезарь Август был больше, чем просто еще один из аристократов – он являлся вторым основателем города, человеком, который возвратил Риму мир, процветание и истинное родство с богами, а потому по смерти, как и при жизни, претендовал на связь со всеми великими деяниями и героическими вождями прошлого.
Изображение Юлия Цезаря представлено не было, так как теперь он являлся богом, а не простым человеком, но это не значило, что им пренебрегли или что память о нем ослабела. Тиберий поднялся на ростры с наружной стороны храма Божественного Юлия, чтобы произнести первую надгробную речь. Он был одет в темную тунику и траурную тогу, как и его сын Друз, произнесший вторую надгробную речь, на этот раз со «старых» ростр, которые поочередно реконструировали Юлий Цезарь и Август. Кругом со всех сторон на памятниках и строениях имелись символы Августа. Присутствовал сенат, а избранные на следующий год магистраты, облаченные только в туники, без тог, несли его тело на Марсово поле. Вдоль всего пути было еще больше того, что напоминало о славе и строительных проектах принцепса. Тело Августа сокрыли в гробу, по той причине, без сомнения, что по прошествии нескольких недель в конце лета оно пребывало не в лучшем состоянии; вместо этого на крышке гроба находилось изготовленная без наималейшего изъяна его восковая фигура в виде празднующего триумф полководца, возлежавшего на ложе из слоновой кости и золота. В процессии имелись также два золотых его изображения, одно принесенное сенаторами из восстановленной им Юлиевой курии, а другое везли на триумфальной колеснице.[733]
Погребальный костер ждал на Марсовом поле, и на него поместили гроб. Затем старшие жрецы прошествовали вокруг него. После них вокруг погребального костра пробежали избранные всадники, за которыми следовали преторианцы. Многие из них побросали на гроб свои воинские награды точно так же, как это сделали солдаты Юлия Цезаря на его похоронах. Затем центурионы преторианцев бросили зажженные факелы в поленницу, тщательно приготовленную и быстро охваченную огнем. В этот момент из этого сооружения выпорхнул орел и взмыл ввысь, символизируя восхождение души принцепса на небеса, чтобы наряду со своим отцом занять место среди богов. Один бывший претор позднее заявил, что ясно видел образ Августа, восходившего на небо.[734]
В течение пяти дней престарелая Ливия оставалась возле этого места, возможно, в каком-то временном жилище. Присутствовали при ней некоторые ее слуги и видные всадники. В конце указанного периода времени эти люди, сняв пояса со своих туник, так что те спустились до лодыжек, собрали в урну пепел и останки. Урну отнесли и поместили в Мавзолей, монументальную гробницу, сооружение которой Август начал почти пятьдесят лет тому назад.
Заключение Торопись медленно
Действительно, демократия по видимому пользуется доброй славой… «Монархия» звучит неприятно, но является самой практичной формой правления. Ибо легче найти одного прекрасного человека, нежели многих… ибо большинству людей не пристало приобретать силу… В самом деле, даже если демократия преуспела, в любом случае в своем наилучшем виде она пребывала лишь в продолжение короткого периода.
Дион Кассий, начало III в. н. э.[735]
[Август] покорил своими щедротами воинов, раздачами хлеба – толпу и всех вместе – сладостными благами мира, а затем, набираясь мало-помалу силы, начал подменять собою сенат, магистратов и законы, не встречая в этом противодействия, так как наиболее непримиримые пали в сражениях и от проскрипций.
Тацит, начало II в. н. э.[736] Пер. А. С. Бобовича
На то время, пока кортеж двигался к Риму, и в продолжение самих похоронных церемоний общественная деятельность в значительной степени приостановилась, хотя сенат и собрался для заслушивания завещания Августа. Тиберий и Ливия назначались его главными наследниками, несмотря на то, что по принятому у римлян порядку другие, более отдаленные по степени родства члены семьи, назначались наследниками второй очереди на тот случай, если бы те умерли раньше них. Он также завещал огромную сумму в 43 миллиона сестерциев государству, а также отдельные подарки каждому гражданину и армии. Простой солдат-преторианец получал 1000 сестерциев, служащие военизированных городских когорт и ночной стражи – 500 сестерциев каждый, в то время как легионеры и солдаты из вольноотпущенников, набранные во время чрезвычайных обстоятельств в 6 г. н. э. и 9 г. н. э., получили каждый по 300 сестерциев. В каждом случае размер суммы, назначенной командирам, должен был быть намного выше, и эта щедрость являлась очевидным подтверждением того, что в конечном счете для обеспечения господства было необходимо поддерживать исключительную преданность армии. В этом отношении Август не изменился с тех пор, как стал военачальником в девятнадцать лет (Tacitus, Ann. I. 8. 3).
Тиберий уже обладал всеми важными полномочиями Августа, включая высший империй и трибунскую власть. Сначала он, естественно, отдал приказы преторианским когортам и другим частям, находившимся в Риме, и послал письма командующим армиями в провинциях. Фактически государство перешло от двух принцепсов снова к одному. И дело заключалось не в том, что Тиберий в качестве приемного сына или наследника приобрел полномочия Августа, а потому что ими он обладал сам по себе. Тем не менее соблюсти внешние приличия было важно, и так же, как Август в январе 27 г. до н. э. «сложил» полномочия и в июле 23 г. до н. э. отказался от консульства только для того, чтобы сенат убедил его снова принять на себя управление государством, так и Тиберий пожелал, чтобы его призвали на эту роль. Эти два человека были очень разными по характеру, и на этот раз представление прошло не столь гладко или, возможно, оказалось хуже срежиссировано. Неуклюжие манеры и слишком сложный для понимания высокопарный стиль Тиберия многих приводили в замешательство относительно его истинных намерений, но в конце концов сенаторы сумели «убедить» его взять на себя обязанности своего бесконечно оплакиваемого отца.
17 сентября сенат провозгласил Августа Богом, и поэтому теперь Тиберий был собственно Тиберий Юлий Цезарь Август, сын Бога. В завещании оговаривалось, что он должен принять имя «Август», но новый принцепс отказал сенату в позволении утвердить данный пункт с помощью голосования. Вместо этого он заявлял, что пользуется данным именем, только сообразуясь с пожеланиями своего отца и с целью почтить его. Равным образом он отказался от автоматического присуждения ему титула отца отечества. Однако такая умеренность, как и выраженные им в сенате помянутые отказы, не особенно маскировали его готовность взять на себя высшую роль, на что он решился уже в то время, когда Август жаловал ему различные полномочия, каждое по отдельности.[737]
Серьезная альтернатива отсутствовала. Известия о смерти Августа вызвали вспышки бунтов в некоторых легионах на Дунае, а впоследствии и на Рейне. Причинами являлись скука, значительная задержка с увольнением тех, кто завершил срок службы, и все лишения, налагаемые суровой дисциплиной вкупе с неуверенностью в завтрашнем дне в отсутствие того человека, который им платил и которому они принесли присягу на верность. В основном участники мятежа желали только улучшения условий и получения других, непосредственно их касавшихся привилегий. На Рейне короткое время поговаривали о провозглашении принцепсом вместо Тиберия их командующего Германика, но эти разговоры быстро кончились ничем. Приемный сын был предан так, как следовало быть преданным сыну римлянина, а никакого желания вновь разжечь гражданскую войну не наблюдалось.
Почти сразу после того как умер Август одного центуриона преторианской гвардии отправили на остров, где пребывал в заточении Агриппа Постум. И там в один прекрасный момент этот офицер убил внука Августа, хотя, как утверждают, не без борьбы, ибо тот был молод и силен. Когда этот центурион со своими воинами возвратился в Рим и доложил об этом Тиберию как своему командиру, последний энергично отрицал, что отдал подобный приказ. У нас нет возможности узнать, говорил ли новый принцепс правду или нет. И в то время, и впоследствии одни выдвигали предположение, что он лгал, или же вместо него возлагали всю вину на Ливию. Другие считали ответственным Августа, так что этот, чуть не последний его приказ, мог воскресить в памяти образ безжалостного триумвира, каким он некогда являлся, вместе с одним случаем в прошлом, когда он произнес: «ты должен умереть». Тацит выразил сомнение, заметив, что ни в каком другом случае он никого из своих близких родственников не убивал. Очевидно, что Тиберий получал самую непосредственную выгоду от этой смерти, так как в результате устранялся потенциальный соперник, но мы никогда не сможем узнать, кто на самом деле отдал такой приказ. До конца этого года скончалась также его бывшая жена, Юлия, и конец ее ускорили условия существования, которые Тиберий своими распоряжениями сделал еще более суровыми.[738]
Чрезвычайно высокая смертность в обширном семействе Августа сохранялась и в последующие годы. В 19 г. н. э. во время пребывания в восточных провинциях умер Германик, и хотя ходили слухи об отравлении его ревнивым Тиберием или Ливией, он, возможно, явился еще одной жертвой несчастной судьбы. В 23 г. н. э. умер Друз, и на сей раз наиболее вероятно, что это было преднамеренное убийство, а виновниками являлись его жена (сестра Германика и Клавдия и двоюродная сестра Друза) и ее любовник, честолюбивый префект преторианских когорт Луций Элий Сеян. Интриги этого последнего помогли скомпрометировать вдову и сыновей Германика. Агриппина, последний ребенок Юлии, и двое ее старших сыновей впоследствии были арестованы и сосланы, но, находясь в неволе, все отрицали. Ливия пережила своего супруга на пятнадцать лет, хотя ее отношения со своим сыном становились все более и более натянутыми. В конце концов, в 29 г. н. э. в возрасте восьмидесяти шести лет она умерла, но получила некоторые почести от Тиберия, а обожествлена была лишь во время правления ее внука Клавдия.
В первые недели Тиберий много говорил о своем желании, чтобы сенаторы играли более значительную роль в делах государства, помогая ему в управлении, но на практике его действия вели к дальнейшей централизации власти. Одним из первых его решений был перенос выборов из народных собраний в сенат, что превратило септу не более чем в декоративный парк и место для общественных увеселений. Хотя и правда, что Август всегда мог обеспечить избрание угодных ему кандидатов, история его принципата продемонстрировала множество случаев настоящего – по временам нечистого и даже сопровождавшегося насилием – соперничества за оставшиеся посты, а также стремление избирателей голосовать не так, как он хотел. Тем не менее реального общественного противодействия этой перемене не было, а сенаторы предпочитали по необходимости уговаривать равных себе вместо более широкого круга избирателей. Магистраты в результате этой реформы, похоже, не стали ни лучше, ни хуже (Tacitus, Ann. I. 15. 1–2).
Тиберий отличался от Августа и тем, что был не склонен предпринимать поездки по провинциям, а со временем его утомили даже повседневные встречи с сенаторами и прочими лицами в самом Риме. В 26 г. н. э. он оставил Рим, в следующем году уединился на своей вилле на Капри и в оставшиеся десять лет своей жизни в город более не возвращался. В 14–16 гг. н. э. Германик продолжал командовать армией на Рейне, но затем его отозвали и отправили на Восток. Друз главным образом оставался в Риме, а после смерти Германика не было ни одной попытки отправлять его в важные поездки по провинциям. Вместо этого в них оставили на своих постах прежних правителей, многие из которых пребывали в должности в течение необыкновенно длительного периода времени, но ни один из них не получал приказа вести наступательные войны. Август оставил после себя совет повсюду сохранять империю в сложившихся границах, и даже если это означало лишь временную паузу, чтобы прийти в себя после тревог 6 и 9 гг. н. э., Тиберий предпочел следовать ему как доктрине в продолжение всей своей жизни. В противоположность принципату Августа, при нем было меньше военных кампаний и гораздо меньше триумфов, а также отсутствовали новые памятники, сооруженные на средства от военной добычи. Тиберий тратил гораздо меньше средств на строительные проекты и устройство зрелищ в Риме, нежели он это делал в то время, когда Август был жив.[739]
Основными нашими источниками по истории тех лет являются Тацит и Светоний, и оба изображали Тиберия мстительным и жестоким и предполагали наличие у него склонности к тайным извращениям – короче говоря, лишь немного меньшим чудовищем, чем Калигула и Нерон. Современные ученые в общем отвергли это предвзятое мнение, и если немногие склонны относиться к нему слишком великодушно, то справедливо указывают на то, что в основном властвование Тиберия было временем мира и стабильности, особенно в провинциях. Хотя наступательных войн велось немного, вообще внешняя политика была успешной. Арминий, потерпевший в битве поражение от Германика,[740] уцелел, но когда его оставили в покое, он предпочел обратить свою агрессивность против Маробода, а не против римлян. Короля маркоманов разгромили, и он спасся бегством и жил в империи как изгнанник, а руководимый им союз племен распался. Приблизительно в то же время, когда умер Германик, Арминий был убит несколькими своими военачальниками, возмущавшимися его властью, а народы, объединенные им, раскололись на разрозненные и враждующие друг с другом группы. Должны были народиться несколько поколений, прежде чем на рейнской или дунайской границе появился еще один вождь, обладавший похожим обаянием, и таким образом была устранена угроза для римлян.
В продолжение двадцати трех лет в империи повсеместно сохранялась стабильность, проблемы на границах и в беспокойных провинциях находились под контролем, и в этом отношении решения Тиберия кажутся благоразумными. Большинство его преемников последует его примеру, они не станут совершать объездов империи, как это делал Август, и подобно Тиберию не будут посылать вместо себя старших членов семьи для выполнения такого задания. Для многих причина этого заключалась в том, что у них не было никого из близких или родственников, которым они могли бы доверять. Мысль Августа о более чем одном принцепсе возникала лишь от случая к случаю и все реже поддерживалась. Сама по себе она, казалось, не имела значения, хотя отсюда не следовало, что на будущее ее развитию положили предел. Несмотря на то, что все это свидетельствовало о глубоких изменениях по сравнению с римским прошлым, трудно сказать, к лучшему или к худшему оказалось такое изменение в политической системе, экономике и общественном строе.
Намного более серьезным было постепенное удаление Тиберия от общественной жизни: он общался с сенаторами и посланцами из провинций и из-за рубежа, если они сами приезжали к нему и дожидались своей очереди на Капри. Даже во время его пребывания в Риме в начале своего правления он стал все в большей степени зависеть от Сеяна, доверяя ему так, как никому другому. Отчасти это произошло потому, что тот был всадником и по этой причине не считался человеком, питавшим слишком большие честолюбивые замыслы. Агриппа имел такое же происхождение, но с помощью Августа начал сенаторскую карьеру и последовательно проявил себя как весьма способный военачальник и администратор. Сеян не обнаруживал никакого интереса к карьере такого рода, но тем не менее его роль быстро возрастала, и из «просто» командующего преторианскими когортами он сделался самым важным советчиком принцепса. Когда Тиберий уехал из города, Сеян успешно держал под контролем доступ к нему. Друза и его сыновей устранили, что обескуражило других, потому что они были людьми довольно заметными. В значительной мере стали применять закон об оскорблении величия, который теперь широко толковался и строго применялся за малейшее проявление неуважения к принцепсу.[741] В 31 г. н. э. Тиберий получил консульство, хотя в Рим не приехал, взял в коллеги Сеяна, присвоив ему впоследствии проконсульский империй, и таким образом всячески демонстрировал, что возвышает его до положения товарища и наследника принцепса. В последний момент он изменил свое решение, Сеяна арестовали и казнили в ходе кровавой чистки, стоившей римской элите много жертв.
Принципат Тиберия создал атмосферу страха среди сенаторов и наиболее видных всадников, который пробудил старые воспоминания о гражданских войнах и проскрипциях и который никогда не исчезал при его преемниках. Настроение в обществе сильно отличалось от того, что господствовало в эпоху Августа, и отличалось оно отчасти потому, что во время триумвирата Август возбудил достаточный страх, чтобы напугать всех, за исключением самых дерзких или неблагоразумных заговорщиков. Важнее то, что Август проявлял осторожность в манере держаться с наиболее значительными людьми государства, дружески общаясь с ними и относясь к ним с уважением. Непредвиденные последствия неуклюжего обращения Тиберия с обществом и окончательный его уход из города привели к тому, что последующим принцепсам стало куда труднее прибегать к такому невзыскательному образу действий. Сын Ливии, возможно, был дурным человеком, каким его изображают наши источники, но, по крайней мере, он оказался плохим принцепсом. При нем монархия стала менее замаскированной, а существование двора и придворных все более бросалось в глаза. Сеян поднялся столь высоко исключительно благодаря расположению принцепса, так и не проявив талантов воина или магистрата.[742]
Октавий, Цезарь и Август
Эта книга не о преемниках Августа и не об изменениях, которые они совершили в природе принципата, ибо таковые сами по себе являются значительными предметами для обсуждения. По мнению самих римлян, Август был лучше почти всех своих преемников, и намного позже вошло в обычай выражать надежду, что каждый император будет «лучше, чем Траян, и счастливее, чем Август» (если вспомнить о преждевременной утрате им столь многих своих близких родственников). Несмотря на ностальгию по аристократическому правлению времен республики, которая чаще всего проявлялась в восхвалении Брута и Кассия, сенаторы не выражали возмущения и, разумеется, не оказывали серьезного противодействия существующим реалиям принципата. Только последующее убийство Калигулы заставило сенат на короткое время заговорить о возврате к республике, но от этой мысли скоро отказались, и вместо этого сенаторы обратились к решению вопроса о том, кого следует избрать принцепсом. Все признавали, что принципат функционирует, хотя и воспринимали это достаточно сдержанно. Значение имело то, был или не был император хорошим человеком и хорошим правителем, о чем судили на основании успехов во внутренней и внешней политике, а также то, чтобы он относился к сенаторскому сословию с подобающим уважением. В этом отношении система правления Августа не вызывала возражений, а сам Август стал выдающимся образцом хорошего принцепса. И здесь смогли проявиться несколько более явные признаки его успеха.[743]
О самом этом человеке тогда и теперь судить намного труднее, ибо он проявлял себя очень по-разному, чтобы можно было легко выносить о нем вердикт. В какой-то момент – возможно, не ранее убийства Юлия Цезаря, но утверждать этого мы не можем – он принял решение стать первым в государстве, и все, что он делал, было направлено к этой цели. Для ее достижения он без колебаний прибегал к насилию, и поэтому в последующие годы убивал и устрашал, меняя союзников сообразно с требованиями момента. Честолюбие было в крови у любого римского аристократа, но никогда прежде не случалось так, чтобы честолюбие это не ограничивали некоторые условности и чтобы оно столь явно было нацелено на завоевание постоянной, не предполагающей соперников, верховной власти – но, с другой стороны, никогда прежде никто не являлся наследником Юлия Цезаря, пожизненного диктатора и обремененного почестями бо́льшими, нежели те, которые когда-либо в прошлом оказывались кому бы то ни было из римлян. Положение, в котором находился молодой Август, было столь же беспримерным, как и его деяния, но по меньшей мере мотивы его поведения коренились в традициях того класса общества, к которому он принадлежал.
При всем своем явном и безмерном честолюбии Август становился более великодушным к своим врагам по мере того, как приближался к окончательному успеху. Милосердие его было более продуманным, чем у Юлия Цезаря, но тем не менее истинным, и в особенности во время войны с Антонием, когда он убивал противников только в том случае, когда это казалось необходимым (разумеется, по его мнению) и миловал всякий раз, когда чувствовал, что это для него не опасно. Такого, кажется, не случалось раньше, когда он проявлял мало снисхождения к любому врагу или не проявлял его вообще. Странным образом сдержанность убийцы, прекратившего убивать, может восприниматься с большей благодарностью, нежели механическое милосердие со стороны кого-либо, решившего миловать всегда, когда возможно, – противники Юлия Цезаря совершенно не знали, что возбуждает его жалость. После Акция Август почти прекратил убивать других римлян, не считая немногочисленных исключений, следовавших за действительными или мнимыми заговорами, но даже в этих случаях не было крупномасштабных чисток. Нет никаких оснований предполагать, что такой сдержанностью он обязан кому-то другому, кроме самого себя. С политической точки зрения это имело большое значение, так как, конечно, легче иметь дело с доверяющей и благосклонной элитой, однако некоторые его преемники прибегали к казням куда более охотно, чем Август, и тем не менее умудрялись оставаться у власти в течение длительного времени. Был ли Август человеком практическим или нет, но, в конечном счете, его поведение являлось его собственным выбором, и нам следует восхищаться Августом за это так же, как мы осуждаем его за жестокость, проявленную им в начале карьеры.
Нет признаков того, что в те ранние годы он руководствовался детальными планами и проектами, и, конечно, никаких намеков на то, что идея относительно того режима, который он в один прекрасный день создаст, у него уже сформировалась. Вместо этого он свою деятельность посвятил исключительно достижению ближайшей цели – завоеванию власти и разгрому врагов – и вероятно, он вовсе не оставил времени на что-либо еще. В продолжение этих лет он афишировал свою связь с Юлием Цезарем, превозносил достижения последнего, жаждал отомстить за его убийство, и в то же время приобретал власть для себя. Позднее, в 30-е годы до н. э., он начал заботиться об общей пользе, приступив к восстановлению и увеличению числа памятников и объектов инфраструктуры Рима, а также регулированию снабжения города продовольствием. И это также была благоразумная политика, но тот факт, что принцепс продолжал так поступать после Акция, означает гораздо больше, чем желание незамедлительно приобрести популярность. Август добивался власти жестокими методами, но однажды достигнув ее, он обнаружил величайшее желание, чтобы все функционировало должным образом, будь то снабжение продовольствием или водой, дорожная сеть, различные магистратуры или администрация самого Рима, Италии и провинций. То, какие средства расточались на восстановление старых и сооружение новых храмов, указывало на намерение возродить надлежащую связь с богами, которые однажды возвеличили Рим и могли сделать это снова. Как и многие глубоко личные вещи, мы не можем знать его подлинных убеждений, лежавших в основе такой согласованной политики, но Август по меньшей мере хотел, чтобы люди видели – в этом отношении он что-то делает, и более чем вероятно, что это его стремление было искренним. Равным образом попытки принцепса исправить поведение и нравственный облик римской элиты основывались на его глубокой вере в то, что своими дурными поступками она и заслужила, и породила смуту, терзавшую Рим в конце республиканской эпохи, и что чем лучше они будут, тем соответственно лучшая судьба ожидает государство.
Август упорно добивался власти и затем держался за нее, притворяясь на публике как только мог. Такие амбиции, конечно, являются признаком любого преуспевающего политического лидера и, без сомнения, множества менее удачливых. Однако в его случае он использовал эту власть на общее благо. Он усердно трудился для того, чтобы государство снова стало исправно выполнять свои функции, и мы не можем отрицать, что он сумел это сделать, так как мир и стабильность, принесенные им, способствовали процветанию. Базовый уровень благосостояния большинства людей при принципате стал выше, чем он был в течение нескольких поколений. Принцепс занимался вопросами, с которыми сталкивались и до него, хотя некоторые из его методов оказывались новыми. Юлий Цезарь, как и другие, пытался взять на себя решение кое-каких из этих дел, но ни у кого не было возможности заниматься ими столь же тщательно, как Август. По ходу дела он убедился, что все знают – он трудится ради общего блага, но любой римский политик на его месте разрекламировал бы свои усилия. Поддерживая отдельных лиц и целые общины, он ставил их в положение своих должников, и, таким образом, личная выгода, как часто случается, сочеталась с общей пользой. И это не меняет того факта, что правил он хорошо, каковы бы ни были его мотивы.
Его собственное положение менялось постепенно. С 30 г. до н. э. он фактически сосредоточил в своих руках контроль над вооруженными силами и таким образом стал, выражаясь современным языком, военным диктатором, однако самого диктаторского титула он благоразумно избегал. Изменения его правового положения, кажется, не составляли часть какого-либо последовательного плана. Каждое такое изменение тщательно обдумывалось и искусно подготовлялось, а затем методом проб и ошибок видоизменялось. В то же время с каждым годом его имя и образ все больше и больше проникали во все сферы публичной, а в значительной мере и частной, жизни. Август присутствовал повсюду – то, чего не удавалось никому прежде. Как первому человеку в государстве ему помимо прочего приходилось принимать непрерывную череду чужеземных посольств и прошений из провинций. Занимаясь многими из них лично или через ближайшего помощника и родственника, он обеспечил себе лояльность многих отдельных лиц и общин, особенно тех, к которым благоволил. Ради этого ему приходилось усердно трудиться, час за часом, день за днем, чтобы понять и разрешить вопросы, имевшие зачастую лишь местное значение.
Цезарь Август являлся военным диктатором, захватившим контроль над государством, и его окончательная популярность никогда не скроет истины. Его карьера стала возможной только благодаря хаосу в Римском государстве в I в. до н. э., ее невозможно представить в более ранние времена. Не имеет особого смысла строить предположения относительно того, что могло случиться, если бы Брут и Кассий одержали победу при Филиппах, или если бы Август погиб, сражаясь с Секстом Помпеем или Антонием, а также от одного из многочисленных приступов своих болезней. Такими рассуждениями могут развлекаться энтузиасты во время послеобеденных бесед, но, чтобы признать какое-либо их историческое значение, надо учесть, что они основываются на слишком многих неясных деталях. Август победил и дожил до старости, и мы никогда не сможем узнать, что могло быть, если бы этого не случилось или если бы он правил совершенно иначе, нежели это имело место на практике.
В равной степени нам следует быть осторожными, прежде чем поспешно проводить параллели с нашим временем и эпохой. Явная исходная инертность, лежащая в основе многих западных демократий, является отзвуком последних десятилетий республики, когда вожди сената были слишком заняты своим соперничеством, чтобы заняться серьезными проблемами, которые, как все признавали, существовали. Если внешне то и другое кажется схожим, то отличие между ними весьма большое: Рим эпохи республики находился в гораздо худшем положении, так как его политическая жизнь стала слишком бурной. Судьба Рима периода республики – напоминание о том, что ни одна система, даже та, которая успешно функционировала в течение такого длительного времени, не свободна от угрозы разложения и крушения, но требуется очень много времени, чтобы дойти до столь тяжелого состояния. Несмотря на то что такая участь, конечно, возможна, нет ничего, что заставит нас поверить в ее неизбежность; мы еще не дошли до такого положения дел, при котором могли бы появиться Юлий Цезарь или Август, и должны быть этому очень рады. Каковы бы ни были таланты этих людей, каждый из них отдавал приказы, приведшие к смерти тысяч людей в гражданских войнах, и если только мы не намерены говорить про цели, оправдывающие любые средства, то всегда следует помнить об этой цене, когда мы говорим об их достижениях. По сравнению с другими военачальниками и диктаторами наши герои также были необыкновенно деятельны и великодушны, хотя иногда оказывались не слишком привлекательными.
Август был человеком, который подписывал проскрипции, и человеком, чья сдержанность отвергла чрезмерные почести, за которые проголосовал сенат. Он похитил чужую жену, и его брак с ней, длившийся всю жизнь, омрачался многочисленными прелюбодеяниями, хотя он превозносил старомодную мораль и добродетели брака. Принцепс отправил в ссылку свою дочь, внучку и внука, но говорил другим, что им следует заводить побольше детей. В молодости он нарушил закон, первым набрав личную армию против должным образом выбранного консула, но впоследствии издавал законы и согласился связать себя ими. Если и имеется какая-то характеризующая его основная черта, так это та, что его поведение становилось лучше по мере того, как он старел.
Непреложным остается тот факт, что он был полководцем, который с боем прокладывал себе дорогу к верховной власти, убивая сограждан, и сохранил превосходство, потому что никто не мог соперничать с ним в военной силе. Зрелого государственного мужа, державшего под своим контролем армию и сохранившего ее преданной себе одному, провозгласили «отцом отечества», и престарелого принцепса приветствовали одобрительными возгласами александрийские моряки за то, что они могут плавать и жить в мире. Все, чего он достиг в своей жизни, основывалось на его успехах как военачальника, и нам никогда не следует об этом забывать, но не следует отрицать и того, что, поступая как военные диктаторы, Цезарь Август был не так плох по крайней мере в том, что, однажды укрепившись у власти, он хорошо управлял государством. Несмотря на все противоречия, его образ, конечно, заслуживает внимания и интереса.