Октавиан Август. Революционер, ставший императором

Часть третья Император Цезарь, Divi Filius^[257] 38–27 гг. до н. э

Титул Imperator давался победоносному полководцу, однако никогда прежде он не использовался в качестве постоянного имени. Официально наш герой стал «сыном бога» после деификации Юлия Цезаря в 42 г. до н. э., но позднее не всегда пользовался этим титулом.

IX Сыновья богов

(Вергилий предсказывает начало нового золотого века в 40 г. до н. э.) Пер. С. В. Шервинского

В 41 г. до н. э., когда отношения Фульвии с Луцием Антонием разладились, Цезарь вдохновился на создание коротенького стихотворения о своей теще и жене Марка Антония:

«То, что с Глафирою спал Антоний, то ставит в вину мне

Фульвия, мне говоря, чтобы я с ней переспал.

С Фульвией мне переспать? Ну а ежели Маний попросит,

Чтобы поспал я и с ним? Нет, не такой я дурак!

“Спи или бейся со мной!” – говорит она. Да неужели

Жизнь мне дороже всего? Ну-ка, трубите поход!».^[259]

Поэт Марциал цитировал эти строки столетие спустя – и тем сохранил их для потомства, – дерзко утверждая, что если первый римский император мог писать стихи непристойного содержания, то и он имеет на это право. Латинский язык особенно груб и очень подходит для таких фраз, которые начертаны на снарядах, которые воины бросали друг в друга под Перузией. Глафира была высокородной наложницей клиентского царька Каппадокии и стала любовницей Антония в надежде на то, что он позволит ее сыну занять престол, когда триумвир занимался переустройством восточных провинций. (В тот момент он вручил верховную власть кому-то другому, однако несколько лет спустя юноша стал царем, так что усилия его матери в конечном счете не пропали зря.) Слухи об их связи, очевидно, достигли Рима за несколько месяцев до того, как Антоний встретился с Клеопатрой, дав тем обильную пищу для новых сплетен. Маний был важным агентом Антония в Италии, и позднее его обвинили в нагнетании обстановки и разжигании Перузинской войны.^[260]

Даже по стандартам римской политической инвективы эти полдюжины строк были весьма грубыми, это сочинение, в котором молодой человек упивался своей вульгарностью и сознанием полной уверенности в себе. Всего за несколько лет Цезарь стал одним из двух наиболее могущественных людей в мире. Отсюда оставался один шаг до претензии на почести, воздававшиеся его «отцу», и на статус первого человека в государстве. Столь быстрый взлет свидетельствовал об огромных амбициях, целеустремленности, немалом политическом мастерстве, но также и о везении. Как и подавляющее большинство удачливых политиков, Цезарь был оппортунистом. Если бы Юлия Цезаря не убили, то карьера его приемного сына развивалась бы иначе и отнюдь не столь стремительно, хотя в конце концов он, видимо, добился бы высокого положения. У него был шанс возвыситься и легитимизировать собственный статус при поддержке сената, руководимого Цицероном, а затем стать полезным союзником для Антония и Лепида, когда влиятельные лица в сенате предпочли отвернуться от него. Случались и провалы – такие, как первый марш на Рим, не лучшая роль в битве при Филиппах. Приходилось также немало рисковать. Случались поражения в битвах или в ходе каких-либо политических акций. Он пережил два приступа тяжелой болезни, оказывался перед толпами разъяренных сограждан и бунтующих ветеранов, которые как-то раз даже убили центуриона, посланного, чтобы успокоить их, и бросили его тело на пути свиты Цезаря, чтобы он мог видеть труп. В каждом из этих случаев Цезарь оставался жив и в конце концов добился того, к чему стремился. Предзнаменования, о которых нам сообщают античные источники, зачастую представляли собой позднейшие измышления, однако было бы странно, если бы триумвир не убедил себя в собственной удаче и не верил в то, что победа предначертана ему судьбой.^[261]

Еще до того, как началась Перузинская война, молодой Цезарь развелся с Клавдией. Некоторые утверждали, будто неудача при осуществлении супружеских отношений не была случайной в ожидании того, что брак – и связанный с ним политический альянс – будет недолговечным. Вероятно, это обусловливалось просто невинностью девушки, поскольку даже наличие общих детей редко мешало прервать неудобный политический союз. Цезарь и его командиры разбили Луция Антония, чему способствовали неэффективные действия военачальников Антония, пытавшихся оказать ему помощь. Цезарь опять победил, став еще сильнее. После этого ему начало везти еще больше. При распределении провинций после Филипп Цизальпинская Галлия стала частью Италии, а остальные галльские провинции достались Антонию, который контролировал их через своего подчиненного Квинта Фуфия Калена. Летом 40 г. до н. э. Кален заболел и умер, оставив за себя своего сына. Цезарь, который если и был старше его, то не намного, поспешил в провинцию и вынудил его передать ему командование. Одним махом одиннадцать легионов перешли под его начало.^[262]

Пока он отсутствовал, Антоний вернулся в Италию. Его сопровождало немало боевых кораблей, которые привел к нему Гней Домиций Агенобарб, бывший флотоводец Брута и Кассия. Еще недавно Агенобарб нападал на италийское побережье, и, когда объединенный флот достиг Брундизия, гарнизон узнал его корабли и запер вход в гавань. Антоний усмотрел в этом проявление враждебности со стороны Цезаря и осадил город. Скорее всего, произошло недоразумение, хотя в накаленной атмосфере, порожденной Перузинской войной, нервы у людей с обеих сторон были напряжены. Цезарь возвратился из Галлии и, разумеется, начал готовиться к войне – собирать легионы и вновь пытаться созвать добровольцев из числа недавно получивших землю ветеранов. Испытывая благодарность за это, они откликнулись было на призыв, пока не стало известно, что им предстоит сражаться с Антонием и недавними товарищами по оружию. Некоторые, услыхав такую новость, повернулись и пошли по домам, а те, кто остался, последовали к местам сбора неохотно.^[263]

Современные ученые обычно считают, что Антоний находился в более выгодной позиции. Секст Помпей уже пошел на сближение с ним и заключил союз против Цезаря. Юлия, мать Антония, бежала на Сицилию под крылышко к Сексту после Перузинской войны. Возможно, она была по-настоящему напугана, однако сомнительно, что ей действительно что-то угрожало. Более вероятно, что это был враждебный жест в адрес Цезаря. Разумеется, он предпочел истолковать это именно так. Секст тепло принял беглянку и с почетом проводил ее на Восток, чтобы она могла там встретиться с сыном. Антоний был благодарен, но на тот момент не желал всерьез начинать войну с коллегой по триумвирату. Для такой осторожности имелись веские основания. Триумвир с приятностью провел зиму 41–40 г. до н. э. в Александрии – столице Клеопатры, и к тому времени, как он уехал, царица уже была беременна и в должный срок родила близнецов – девочку и мальчика. В эти месяцы в Сирию вторглись парфяне; их поддержали римские отряды под предводительством Тита Лабиена – твердолобого республиканца, который не участвовал в битве при Филиппах. Отец его был лучшим легатом Юлия Цезаря в Галлии, однако во время гражданской войны встал на сторону Помпея и покончил жизнь самоубийством после поражения при Мунде в 45 г. до н. э. В восточных провинциях, истощенных в ходе смуты поборами в пользу обеих сторон, не хватало боеспособного населения, и они не имели возможности отразить нападение. Встретив лишь слабое сопротивление, парфяне захватили Сирию, а затем отправили небольшие отряды для покорения Иудеи и большей части Малой Азии.^[264]

Когда Антоний прибыл в Брундизий, с ним находилось немало боевых кораблей, воинов же было немного. Некоторые из его командиров располагали легионами в Италии и на западе, однако после утраты легионов Калена они явно уступали армиям Цезаря в численности. Учитывая состояние восточных провинций, привлекать войска оттуда было нелегко и политически опасно, к тому же на это потребовалось бы несколько месяцев. Союз с Секстом Помпеем давал возможность получить много укомплектованных командами судов, но мало солдат. На тот момент военное преимущество было явно на стороне Цезаря независимо от того, каким оказался бы баланс сил в долгосрочной перспективе. Это не означало, что исход войны был очевиден или что на тот момент уничтожение одного дало бы преимущества другому.

В действительности у них не было выбора. Когда силы соперников сконцентрировались вокруг Брундизия, ветераны кампаний Юлия Цезаря узнали друг друга и началось братание. Поначалу они шутили, а потом стали говорить уже более серьезно. Командиры и простые воины не хотели сражаться со своими бывшими товарищами. Это был уже не первый случай, когда солдаты пытались предотвратить новую войну: когда назревала Перузинская война, они в последнюю минуту принудили Цезаря и Луция Антония к переговорам, хотя в данном случае взаимные подозрения и недоверие привели к столкновениям раньше, чем состоялась встреча, и их усилия не имели успеха. На сей раз они оказались более настойчивыми, а вожди-соперники – искренне настроены на компромисс.^[265]

Они не участвовали в переговорах лично. Антония представлял Азиний Поллион, а Цезаря – молодой всадник Гай Меценат,^[266] один из его наиболее доверенных людей – вероятно, почти ровесник и, видимо, один из тех, кто воспитывался вместе с ним. Присутствовал также Луций Кокций Нерва,^[267] опытный старший офицер, пользовавшийся доверием армии, который, по-видимому, считался человеком нейтральных позиций. Представители Лепида отсутствовали, хотя за ним закрепили статус наместника Северной Африки, который предусматривал командование небольшой по меркам тех лет армией. Цезарь удержал за собой Галлию; к нему также отошли все западные провинции до Скодры в Иллирии. Антонию достались все восточные области империи к востоку от тех мест. Агенобарб и некоторые другие получили прощение. Антоний сообщил Цезарю, что один из наиболее доверенных военачальников последнего, Сальвидиен Руф, начал секретные переговоры с ним. Руфа арестовали и казнили. Цезарь предоставил окончательное решение сенату, чтобы придать процессу некоторую легитимность. Антоний в свою очередь казнил своего агента Мания, про которого говорили, что он подделал документы, побудившие Луция Антония и Фульвию поднять восстание от имени триумвира.^[268]

Прийти к соглашению помог случай. Антоний очень холодно встретил Фульвию, когда та прибыла в Грецию. Измученная, впавшая в глубокую депрессию, она вскоре заболела и умерла.^[269] Это означало, что основную ответственность за недавнюю войну удобнее всего будет свалить на нее. Ее личность стала объектом яростной пропаганды, и теперь нелегко судить, каковы были в действительности ее характер и роль в событиях того времени, но она, несомненно, была одной из самых заметных в римской политике женщин своего поколения. После ее смерти Антоний вновь остался один. Так случилось, что и муж Октавии Марцелл также умер в том году, и была быстро заключена договоренность о браке между сестрой Цезаря и его вновь обретенным союзником. Поскольку римское право предполагало десятимесячный интервал перед тем, как вдова снова сможет выйти замуж, Цезарь и Антоний устроили целое шоу, чтобы отыскать жреческие правила, позволявшие вступить брак до истечения указанного срока и было подобающим образом проведено благоприятное решение по этому вопросу.^[270]

Октавии было около тридцати, и у нее уже родился сын от Марцелла. Аристократки редко сами выбирали себе супругов, однако и в последующие годы она старалась быть доброй и верной женой, и действительно, поначалу эта пара выглядела вполне счастливой. Новость о подтверждении союза между Антонием и Цезарем в Италии и самом Риме восприняли с удовольствием, поскольку это подразумевало, что гражданская война не возобновится. Это было сообщение, которое триумвиры были рады подтвердить. Октавия рядом с мужем изображалась на монетах – первая римская женщина, появившаяся на них. Азиний Поллион был одним из консулов того года, и поэт Вергилий сочинил предсказание, согласно которому его консулат означал начало нового золотого века, чьим предвестием являлось рождение чудесного младенца. И хотя имени ребенка поэт не назвал, ясно, что речь шла о потомстве Антония и Октавии. Вскоре она действительно забеременела, однако ребенок оказался девочкой, а предсказание мира и всеобщего процветания – несколько преждевременным.^[271]

Цезарь заново женился еще до примирения. Его новой супругой стала Скрибония, сестра Луция Скрибония Либона, тестя Секста Помпея, которая была примерно на десять лет старше его и уже не раз побывала замужем. Вероятно, он надеялся, что это увеличит его шансы на сближение с Секстом, хотя Скрибоний Либон и сам по себе был важной персоной и являлся виднейшим союзником Секста. Новый брак мог не лучшим образом сказаться на лояльности ее брата Цезарю.^[272]

Сын Нептуна

Секст Помпей был слишком серьезной личностью, чтобы его игнорировать.^[273] К 42 г. до н. э. он овладел Сицилией, а затем соответственно Сардинией и Корсикой. Действуя с расположенных там баз, его мощный и хорошо укомплектованный экипажами флот имел возможность совершать рейды на италийское побережье и перерезать торговые пути, так что в Италии возникла нехватка продовольствия, особенно его недоставало в самом Риме. Исключенный из соглашения в Брундизии, если не считать туманных обещаний переговоров в будущем, Секст усилил свои набеги в последующие месяцы. В обычное время Сицилия обеспечивала снабжение столицы зерном. Теперь, когда поставки оттуда прекратились, а связи с другими краями часто прерывались, цены на продукты сильно выросли, и государство старалось найти достаточно средств для вспомоществования, предусмотренного Юлием Цезарем. Рим, более года являвшийся ареной периодических стычек между недовольными ветеранами, обезземеленными италийцами и городской беднотой, возмущенной присутствием и требованиями двух первых групп, стал еще более беспокойным местом.^[274]

Секст Помпей не ослаблял давления. Он был молод даже для этой эпохи с ее юными военачальниками – вероятно, всего на два-три года старше Цезаря, считавшийся слишком молодым, чтобы участвовать в кампании, закончившейся битвой при Фарсале, он видел, как его отца убили в Египте, а потом наблюдал, как его старший брат собрал армию, чтобы продолжить борьбу с Цезарем, но лишь для того, чтобы потерпеть поражение и погибнуть. Секст избежал такой участи и поднял новое восстание в Испании. Фамильные связи и личная харизма быстро обеспечили ему успех. Его люди захватили или построили корабли и стали совершать набеги на все новые районы западного Средиземноморья. Весной 43 г. до н. э. Цицерон убедил сенат узаконить власть, которую тот присвоил просто потому, что был сыном Помпея Великого, и Секст теперь стал официально именоваться префектом флота и морского побережья (praefectus classis et orae maritimae). Резкая перемена власти превратила его из законно назначенного магистрата в изгоя, поскольку он был осужден по закону Педия наряду с заговорщиками, хотя и не участвовал в убийстве диктатора. Несмотря на наличие общего врага в лице триумвиров, сотрудничества между ними и «Освободителями» не наблюдалось – Кассий еще раньше высказывался весьма нелицеприятно о Гнее Помпее Младшем и наверняка он то же самое думал и о его брате. И он, и Брут могли также не испытывать особых симпатий к человеку, который стремился унаследовать власть своего отца.^[275]

Подобно Цезарю, Секст демонстрировал почтение к родителю, что являлось основанием его права на командование. Благочестие (pietas), т. е. воздание должного богам, стране и особенно родителям, было непременной обязанностью каждого римлянина. Цезарь обосновывал своей pietas месть за убитого отца. Луций Антоний добавил слово Pietas к своему имени и рангу консула, когда поднял восстание в пользу брата. Секст Помпей называл себя Pius,^[276] а затем принял прозвище отца Magnus, и на монетах появилось необычное сочетание Magnus Pius.^[277] Цезарь и Секст Помпей во многих отношениях были похожи. Последний на монетах изображался с бородой в знак траура по отцу и брату. Таким же мы видим и Цезаря, даже через несколько лет после того, как он с помпой побрился в знак того, что «Освободители» убиты. Однако Секста постигла та же участь, что и его отца, который потерпел поражение в войне и был убит как беглец, а не погиб, когда пребывал на вершине успеха. Его власть не распространялась на Италию и неизбежно основывалась скорее на авторитете его фамилии, нежели на традиционных государственных институтах. Цезарь же имел возможность действовать, находясь в сердце государства, в самом центре политической жизни республики. Между ними существовала разница и еще в одном отношении, которая должна была навсегда послужить к чести Секста. Когда начались проскрипции, он предложил убежище всем их жертвам и вообще любому, кто бежал от власти триумвиров. Его боевые корабли курсировали вдоль побережья, готовые подбирать беглецов, и Секст платил двойную цену против назначенной за голову проскрипта всякому, кто приводил их, чтобы спасти. Сотни людей остались жить благодаря его усилиям. Это давало ему преимущество в политическом отношении, однако в любом случае такие действия резко контрастировали с жестокостями тех кровавых лет.^[278]

Однако наряду с этим Секст сильно осложнил снабжение Рима и Италии продовольствием. Его стратегия была направлена против триумвиров, но от нее с неизбежностью страдали и широкие слои населения, особенно беднейшие, по которым били ее последствия. В конце 40 г. до н. э. Антоний и Цезарь находились в Риме, где отпраздновали овацию за победу в Македонии. Ни тот, ни другой не пользовались популярностью, а потому толпа поносила их за нехватку продуктов, поскольку считала, что они должны начать переговоры с Секстом. Подобно ветеранам, основная масса народа хотела мира и, идя по стопам ветеранов, устраивала яростные акции протеста, чтобы заставить правителей пойти на уступки. В начале 39 г. до н. э. Цезарю пришлось иметь дело с разъяренной толпой, когда он занимался делами на Форуме. Полетели камни, и немногочисленной свите пришлось вступить в схватку, чтобы защитить его.

Антоний пришел на помощь, приведя отряд солдат по Священной улице (Via Sacra). Поначалу народ преградил ему путь, не совершая никаких враждебных действий, поскольку считал его более благосклонно настроенным по отношению к Сексту. Однако когда Антоний приказал своим воинам проложить путь через толпу, она отреагировала враждебно, забросав его людей камнями и отогнав их прочь. Солдаты перегруппировались и получили подкрепление. Затем они нанесли удар по Форуму с двух направлений, поражая тех, кто оказывал им сопротивление. Воины Антония пробили себе дорогу, чтобы спасти Цезаря, и вывели его, однако несколько часов спустя толпа вновь завладела сердцем города и лишь позднее постепенно рассеялась.^[279]

Антоний и Цезарь обратились к матери Секста Помпея, задействовали и другие связи, благодаря чему весной смогли начать переговоры. Обе стороны не доверяли друг другу, и первая встреча состоялась около города Байи на берегу Неаполитанского залива. Соперничающие политики стояли на деревянных помостах, возвышавшихся над водой. К соглашению прийти не удалось, однако летом переговоры возобновились (они проходили близ Мизенского мыса), и на сей раз встреча принесла успех. Секст вновь получил законное право командовать теми силами, которые у него имелись. Его ввели в состав сената и дали провинциальное командование над Сицилией, Сардинией и Корсикой, которые он и так контролировал, а также Пелопоннес в Греции. Антоний, к тому времени уже ставший авгуром, обеспечил допуск Секста в эту жреческую коллегию, и он был намечен в консулы на 33 г. до н. э. – выборы контролировались триумвиратом.

Мизенский договор положил конец блокаде Италии, однако выгод самому Сексту он давал немного, поскольку в целом просто закреплял статус-кво. Тем не менее он настоял на том, чтобы триумвиры даровали прощение тем проскриптам и прочим, вынужденным бежать, и позволили им вернуться в Италию, а также возвратить им четверть конфискованного имущества. Лишь уцелевшие убийцы Юлия Цезаря и еще несколько других лиц были исключены из амнистии. Возможно, многие аристократы, бежавшие на Сицилию, оказывали давление на Секста, чтобы добиться мира в надежде на возвращение домой – интересно, что шурин Цезаря Скрибоний был намечен в консулы на 34 г. до н. э.

Секст не мог вернуться в Рим, не сдав командования флотом и его базами, и он так же не хотел этого делать, как Цезарь и Антоний – распускать свои легионы. Только обладая силой, кто-либо из военных вождей мог сохранять влияние и оставаться в безопасности продолжительное время. Антоний купил на аукционе дома и поместья Помпея Великого, в том числе большой дом в фешенебельном районе Карины на склоне Палатинского холма. Это название дословно означало «кили», и когда Секст принимал Цезаря и Антония на своем флагманском корабле, он пошутил, сказав, что кили его судов теперь его единственный дом. Во время этого празднества, последовавшего за теми, что устроили Цезарь и Антоний на суше, один из адмиралов Секста,^[280] как говорят, сказал, что может сделать своего хозяина повелителем мира, перерубив канаты и расправившись с гостями. Секст не согласился на такое коварство, с сожалением заметив, что было бы лучше, если бы адмирал поступил так, не советуясь с ним.^[281]

Любовники

Когда проскрипты возвратились домой, Секст остался на Сицилии, и не вызывает сомнений, что он официально установил контроль над Пелопоннесом. Антоний и Октавия совершили путешествие на Восток и провели зиму 39/38 г. до н. э. в Афинах, триумвир с головой окунулся в жизнь греческого города. Афиняне называли супружескую пару «богами-благодетелями», именуя Антония «новым Дионисом», и устроили брачную церемонию между ним и Афиной, божественной покровительницей города. Эти почести не помешали ему потребовать от афинян подати в виде «приданого», но, видимо, восторженный прием, оказанный триумвиру и его жене, привел к уменьшению размеров того, что им пришлось заплатить.

Когда наступила весна, Антоний официально совлек с себя греческое гражданское платье и вновь предстал в облике римского полководца. Его военачальник Вентидий Басс уже изгнал парфянских захватчиков из римских провинций.^[282] Важнейшей задачей для Антония в последующие годы было примерное наказание парфян и в конечном счете месть за Красса.^[283]

Цезарь же остался в Италии и приступил к осуществлению судостроительной программы, чтобы создать мощный флот. Единственной целью для него являлся Секст Помпей, но пока сохранялся хрупкий мир, настроение в Риме в целом было бодрое, поскольку теперь продовольствие в изобилии поступало туда, и изгнанники возвратились домой. Одним из них был Тиберий Клавдий Нерон, в 42 г. до н. э. занимавший магистратуру претора, а затем по-донкихотски отказался в конце года сложить должность. Человек с неустойчивыми симпатиями (в гражданскую войну он поддерживал Юлия Цезаря, а затем восторженно приветствовал его убийц после мартовских ид), Тиберий во время Перузинской войны присоединился к Луцию Антонию и начал собирать силы среди тех, кого обездолили получившие землю ветераны. Когда восстание потерпело поражение, он попал в проскрипции и последовал, спасаясь бегством, по проторенному пути на Сицилию, однако не похоже, чтобы Секст Помпей тепло принял его, и он отправился в Грецию. Трудности, по-видимому, не прекратились, поскольку ему пришлось бежать из Спарты, и его свита оказалась настигнута лесным пожаром, едва избежав несчастья.^[284]

Жена Клавдия Нерона была во всех отношениях куда более примечательной личностью, чем ее супруг. Ее звали Ливией, хотя нередко она упоминается под прозвищем Друзиллы. В жилах этой женщины текла также кровь Клавдиев – она принадлежала к иной, чем ее муж, более уважаемой патрицианской ветви рода. Веса этому обстоятельству придавало то, что ее отец был усыновлен Марком Ливием Друзом, отпрыском одной из старейших и влиятельнейших фамилий плебейской аристократии. Ливий Друз занимал должность плебейского трибуна в 91 г. до н. э. и отстаивал интересы италийских союзников. Он был убит, и результатом стало то, что вскоре они подняли восстание, известное как Союзническая война, вынудив республику начать процесс наделения их правами римского гражданства. Многие вспоминали трибуна с большой симпатией. Отец Ливии был проскрибирован, сражался вместе с «Освободителями» и покончил с собой после битвы при Филиппах. К этому времени его дочь уже вышла замуж и в ноябре 42 г. до н. э. одарила своего мужа сыном, которого звали Тиберием Клавдием Нероном.^[285]

Когда муж принял участие в мятеже, жена, которой было тогда всего семнадцать лет, отправилась вместе с ним. Она сопровождала его во время восстания, а затем и в изгнании, спасаясь от преследователей и живя в весьма стесненных условиях. Дважды младенец Тиберий поднимал крик, угрожая выдать родителей. Во время бегства из Спарты волосы и одежда Ливии были опалены огнем. Когда семейство вернулось в Рим, ему не хватало денег, и, подобно другим, им было нелегко получить назад хотя бы четверть конфискованного имущества, возвращение которого предусматривалось соглашением в Мизенах. Они договорились, чтобы Тиберия усыновил богатый сенатор, горевший желанием установить родственные связи с древним патрицианским родом. В политическом отношении это не было удачным ходом. Незадолго перед тем брат этого человека оказался под подозрением в участии в заговоре против Цезаря. Он был арестован и через какое-то время умер при загадочных обстоятельствах.^[286]

Аристократическая родословная Ливии была безупречна и по линии кровного родства, и по линии усыновления. Женщина была молода и весьма привлекательна. Ее ум отличался исключительной проницательностью – много лет спустя ее правнук Калигула назвал ее Ulixes stolatus, т. е. Улиссом (Одиссеем) в сто́ле (женское платье у римлян). Ум и одаренность, несомненно, хорошо дополняли ее внешнюю красоту. В январе 38 г. до н. э. она родила мужу второго сына, а потому, очевидно, уже несколько месяцев была беременна, когда возвратилась в Рим. Это не помешало ей обратить на себя внимание Цезаря. Возможно, это произошло на празднике, который он устроил в честь своего двадцать четвертого дня рождения, чтобы торжественно сбрить бороду.^[287]

Год добровольно принятого Цезарем обета воздержания уже давно прошел. Скрибония забеременела и в конце 39 г. до н. э. родила дочь, названную, разумеется, Юлией, однако политическая целесообразность брака уменьшилась, и отношения супругов ухудшились.

Муж вовсю ухаживал за другими женщинами. Антоний в тот момент на такие вещи смотрел снисходительно. Позднее друзья Цезаря оправдывали его распутство, утверждая, будто зачастую он обольщал жен сенаторов для того, чтобы знать, что думают и делают их мужья. Антоний через какое-то время распространил слух о том, что как Цезарь «увел с пира жену одного консуляра на глазах у мужа к себе в спальню, а потом привел обратно, растрепанную и красную до ушей». Несмотря на свою беременность, Ливия Друзилла вскоре стала его очередной любовницей, однако это было нечто большее, нежели мимолетное увлечение или акция политического шпионажа.^[288]

Цезарь полюбил Ливию за ее красоту и ум, и она, вероятно, с жаром откликнулась на его чувства. Вряд ли ее особенно впечатлила прежняя карьера мужа или перспективы таковой на будущее. Власть, как известно, возбуждает любовную страсть, и поразительное возвышение юного Цезаря придавало ему огромную энергию, укрепляя его непомерную уверенность в себе. Ее аристократическое происхождение и связи имели большую политическую ценность, однако это преимущество могло сказаться лишь в отдаленной перспективе и не давало немедленных выгод, которые могли бы оправдать скандальный эпизод, последовавший за этим. Понять случившееся можно лишь в том случае, если учитывать, что Цезарь использовал любые методы для достижения поставленной цели и что любовники решили добиться желаемого не откладывая. Цезарю было только двадцать четыре года, а Ливии еще не исполнилось двадцати. Возможно, она даже не хотела ждать, опасаясь, что ее ветреный поклонник обратит внимание на кого-либо еще.^[289]

Цезарь развелся со Скрибонией, как только она родила Юлию. Обычно римскому мужу достаточно было произнести фразу «Забирай свои вещи с собой» (tuas res tibi habeto), чтобы расстаться с женой. В данном случае Цезарь добавил в качестве причины, что не может больше терпеть ее «дурного нрава», хотя невозможно сказать, было это правдой или проявлением беспричинной злобы. Клавдий Нерон вынужденно пошел на развод с Ливией, и в начале октября 39 г. до н. э. Цезарь и Ливия обручились. У коллегии понтификов, в которой он состоял, запросили решение, в котором, по-видимому, содержалось официальное подтверждение беременности Ливии и того, что отцом будущего ребенка является Клавдий Нерон. Это не помешало распространению слухов о том, что его отец – Цезарь, и ходила шутка о том, что супругам повезло – ребенок родился на третьем месяце. Однако в таком случае ребенок был им зачат, когда Клавдий Нерон и Ливия находились в Греции, что невозможно. Ливия переехала в дом Цезаря как его нареченная, и 14 января 38 г. до н. э. она разрешилась мальчиком, Друзом Клавдием Нероном. Его отослали к отцу, чтобы тот признал его.^[290]

17 января Цезарь и Ливия сыграли свадьбу – всего через три дня после того как она родила. Отец невесты уже был мертв, близких родственников-мужчин у нее осталось мало, и потому во время брачной церемонии ее сопровождал бывший муж. Это было грандиозное торжество, и на состоявшемся в ходе его пиршестве шестеро мужчин и шесть женщин из числа присутствующих были одеты как греческие боги и богини – явные олимпийские мотивы. Цезарь выступал в роли Аполлона. От яств и напитков ломились столы – молодые супруги демонстрировали свои богатства и власть. В то время среди аристократических дам было модно, когда за ними ухаживали deliciae, мальчики-рабы в нескромных нарядах – возможно, выступавшие в данном случае в роли купидонов, – которые шептали едкие шуточки в адрес присутствующих. Юмор был язвительным, непристойным, зачастую жестоким, услаждая искушенную публику. На сей раз один из мальчиков, указывая на Клавдия Нерона, возлежавшего в другом конце стола, спросил Ливию: «Почему ты здесь, женщина, когда твой муж – там?»

В последующие годы недоброжелатели говорили, что Цезарь похитил чужую жену, подразумевая, что так поступают тираны. Они преувеличивали, если говорить о злоупотреблении в политическом отношении, поскольку Клавдий Нерон уступил, хотя, очевидно, особого выбора у него не было. Трудно поверить, что Ливия без энтузиазма согласилась на столь скорый брак – возможно, даже сама предложила его. В те поры, когда в Риме не хватало продовольствия, кричащее великолепие того, что назвали праздником двенадцати богов, вызвало всеобщее недовольство. Люди говорили, что Цезарь действительно Аполлон, но Аполлон Мучитель – одна из малоприятных ипостасей этого бога. Ходил стишок, в котором говорилось, что

И между тем, как в обличье обманщика-Феба безбожный Цезарь являл на пиру прелюбодейства богов, Все от земли отвратили свой лик небесные силы И, позолоченный трон бросив, Юпитер бежал.^[291]

Император

Продовольствия в Риме не хватало потому, что возобновились трения с Секстом Помпеем. Случались пиратские набеги, и, как объявил Цезарь, их захваченные в плен участники под пыткой признались, что посланы Секстом. Соответствовало это истине или нет – вполне возможно, что Секст просто был не в состоянии контролировать всех своих людей и удерживать их от подобных действий, – Цезарь счел, что вполне готов начать морскую войну и выиграть ее. Один из доверенных адмиралов Помпея вольноотпущенник по имени Мена, перешел на сторону Цезаря; он привел с собой несколько кораблей и передал под его контроль Корсику и Сардинию. В гражданских войнах тех лет придавали большую значимость численному перевесу, чтобы двинуть в бой как можно больше легионов, нежели усилиям оппозиции. Сказывалась традиционная для римлян уверенность в том, что при решении проблем численный перевес и большие ресурсы способны принести успех. Лишь немногие римские полководцы, в том числе и Юлий Цезарь, полностью усвоили отношение к войне на море как к чему-то принципиально отличному от войны на суше, и его наследник в этом отношении не был исключением. Если говорить о планах вторжения на Сицилию в 38 г. до н. э., то все свидетельствовало о самоуспокоенности и отсутствии внимания к непредсказуемости и мощи моря.^[292]

На западном побережье Италии мало естественных гаваней на пространстве от Мессанского (ныне Мессинского) пролива до Неаполитанского залива. Это наряду с тем, что люди Секста имели возможность совершать нападение на любой из портов, доступных им с их баз на островах, означало, что силы вторжения необходимо подготовить на значительном расстоянии от целей. Предполагалось, что два флота Цезаря должны встретиться в море и нанести комбинированный удар по Сицилии, однако ничего подобного не случилось, и вместо этого им пришлось сражаться поодиночке. Корабли были только что построены, команды – неопытные, то же можно сказать и о командирах, за исключением Мены. Эскадры Секста с их опытными моряками хорошо показали себя в столкновении с одним из флотов Цезаря и наголову разгромили другой. Продолжению битвы помешала погода. Чрезвычайно жестокий шторм, необычный даже для западного побережья Италии, где могло случиться что угодно, испортил все дело. Люди Мены смогли выйти из положения, но большинство других капитанов понятия не имели о том, что делать, и их суда разбились о скалы. На следующий день Цезарь ушел меньше чем с половиной кораблей, и кампания закончилась. В Риме начались беспорядки, и туда был направлен Меценат, чтобы урегулировать ситуацию, однако он мало что мог сделать с нехваткой продовольствия.^[293]

Секст с трудом мог поверить в свою удачу, поскольку плохая погода началась как раз в нужный для него момент. Позднее он стал носить плащ цвета моря и называть себя сыном Нептуна. Цезарь же хвастался, будто одержал победу вопреки противодействию со стороны Нептуна, и приказал не проносить статуи морского бога во время следующих игр в Риме. Римляне в большинстве своем возмущались триумвиром, а не богом моря в связи с нехваткой продуктов и ненужной и чрезвычайно неудачной войной.

Зная, что Цезарь обожал игру в кости и азартные игры вообще, какой-то острослов примерно в это время сочинил такой стишок:

Разбитый в море дважды, потеряв суда, Он мечет кости, чтоб хоть в этом выиграть.^[294]

Цезарь просил Антония прибыть в Брундизий для встречи в начале лета, однако не смог явиться в установленный срок. Антоний, устав ждать, отплыл на Восток. После катастрофы, случившейся летом, Цезарь отправил к нему Мецената, и было вновь решено провести переговоры, которые и состоялись в Таренте в 37 г. до н. э. Антоний прибыл в сопровождении 300 кораблей, и 120 из них он передал по условиям соглашения шурину. Тот в свою очередь обещал отправить ему солдат для войны с парфянами. Октавия, как считали, способствовала успеху переговоров, убедив своего супруга добавить еще десять небольших кораблей, в то время как ее брат дал Антонию 1000 отборных преторианцев. Были официально продлены полномочия триумвиров, поскольку срок тех, что они получили по закону 43 г. до н. э., уже истек. Детали конституционного оформления их власти ускользают от современных ученых, и вполне возможно, что и тогда все выглядело довольно расплывчато, поскольку не существовало прецедента для столь широких полномочий. Десятилетний Антилл, старший сын Антония от Фульвии, обручился с малолетней дочерью Цезаря, чтобы обеспечить новый, уже ставший почти обычным брак, призванный подкрепить достигнутое соглашение.^[295]

Новую войну планировалось вести против Секста, и весь 37 г. до н. э. и первая половина следующего года ушли на приготовления. Ответственным за это был Агриппа, старый друг и ровесник Цезаря, находившийся вместе с ним в 44 г. до н. э. в Аполлонии и с тех пор игравший при нем все бо́льшую роль. Он не участвовал в первом конфликте с Секстом, поскольку в ту пору находился в Галлии, где подавлял восстание в Аквитании, подражая Юлию Цезарю в деле наведения моста через Рейн,^[296] и руководил экспедицией против германских племен. Способности и компетентность Агриппы в разных качествах – военачальника, инженера или администратора – будут присущи ему всю жизнь, сочетаясь с безусловной преданностью Цезарю и подчеркнутой скромностью. Удостоенный заслуженного триумфа, он решил не праздновать его, чтобы это не контрастировало с неудачами его шефа. Вместо этого Агриппа занялся созданием нового, более мощного флота. За Кумами, в Неаполитанском заливе он приказал вырыть канал, связавший Авернское озеро через озеро меньшего размера с морем, в результате чего образовалась огромная гавань и безопасное водное пространство для тренировки команд.

Команды гребцов тренировались на суше, сидя на специально сконструированных ярусах с банками, призванных имитировать условия боя. Многие из этих людей недавно были рабами, получившими свободу в обмен на службу – один из редких случаев, когда рабов брали на нее. Голливудский образ рабов, прикованных к веслам, – миф, поскольку военные корабли комплектовались командами из свободных, наемных матросов и гребцов. Сами боевые корабли были построены большими и прочными, их палубы имели покрытия для защиты гребцов, а многие – и складные башни такой конструкции, которая позволяла бросать метательные снаряды в неприятельские суда или отражать их. Было также секретное оружие под названием harpax, крюк с привязанной к нему веревкой, который выбрасывался с помощью катапульты, чтобы крепко зацепиться за борт неприятельского корабля, так что можно было быстро перейти на него и завладеть им.^[297]

Секст также готовился, и теперь противоборствующие стороны располагали каждая более чем 300 судами, каждый предводитель рассчитывал наголову разгромить врага. Некоторые проблемы, имевшие место в 38 г. до н. э., сохранялись. Флоту Цезаря предстояло готовиться в трех разных местах, и его атаку на Сицилию, которую предполагалось осуществить с трех сторон, было нелегко координировать, учитывая, что операция началась в первых числах июля. Нептун вновь выказал свое нерасположение, и Агриппа опять недосчитался какого-то числа кораблей из-за непогоды. Поначалу только Лепид сумел переправиться из Северной Африки и высадить свои легионы на острове, да и то конвой с подкреплениями был перехвачен и уничтожен неприятелем.

Агриппа одержал победу при мысе Милы – большие, надежно сконструированные корабли не очень хорошо маневрировали, но были менее уязвимы для повреждений, нежели суда противника. Вскоре после этого Секст в свою очередь разбил Цезаря под Тавромением (нынешняя Таормина). Тот потерял бо́льшую часть своих кораблей и вынужден был бежать на берег. Какое-то время при нем находился лишь один телохранитель, и он почти совсем изнемог к тому моменту, когда, наконец, встретился со своими. Однако прошло всего несколько дней, как на Сицилии начали высаживаться войска и число их росло, пока не достигло двадцати одного легиона, не считая вспомогательных войск. Некоторые из отрядов сильно беспокоили помпеянцев, однако они не смогли уничтожить ни один из них, поскольку им не хватало решимости, да и численно они уступали врагу. Обстановка все более складывалась не в их пользу, поскольку базы Секста оказались в осаде и захватывались неприятелем одна за другой. Ему не оставалось ничего другого, кроме как дать сражение на море.

3 сентября состоялась битва при Навлохе – возможно, время и место баталии были взаимно согласованы сторонами накануне. Агриппа командовал, находясь на своем флагманском корабле, в то время как Цезарь наблюдал за происходящим с берега. Рассказывают, что триумвир заснул от изнеможения и его лишь с трудом удалось разбудить, чтобы он дал сигнал к началу сражения. Позднее Антоний насмехался над коллегой, впавшим от ужаса в ступор и не способным даже смотреть на врага, не то что сражаться с ним. Его присутствия не потребовалось. Мастерство Агриппы-флотоводца выросло, и его более мощная, чем прежде, эскадра, укомплектованная надежными, опытными людьми, разгромила флот неприятеля, уничтожив бо́льшую его часть, тогда как сам Помпей сумел бежать. Цезарь наградил Агриппу особым голубым штандартом, или vexillum, специально учрежденным золотым венком с изображением носов кораблей, corona navalis.^[298]

Цезарь вновь победил, хотя война с Секстом Помпеем оказалась одним из самых тяжелых испытаний в его жизни. К счастью для него, у Помпея не хватало сухопутных сил, чтобы перенести войну в Италию, поскольку никогда не имел возможностей для набора солдат, чтобы сформировать много легионов. Цезарь рисковал в этом конфликте и понес серьезный урон, когда дело пошло не так. Интересно, что сохранилось несколько историй о его рискованных предприятиях и о случаях, когда он едва избежал смерти, подобных рассказам о побегах жертв проскрипций, которые, понятно, захватывали воображение римлян. Большинство из них, вероятно, восходит к его мемуарам, что демонстрирует отличие их манеры от бесстрастных рассказов Юлия Цезаря о его кампаниях, где мало говорится о подвигах самого полководца. Жанр был иной, однако более важно, что диктатор в умеренной манере описывал свои победы. Его же наследник вместо этого предпочитал в героическом свете изображать свои поражения и победы, одержанные его подчиненными. К 36 г. до н. э. он уже стал достаточно проницательным, чтобы понять, что для достижения успеха ему нужно опираться на способных людей, вроде Агриппы. Цезарь был весьма искусен в том, чтобы приписать главные заслуги в себе и представить свое участие в наилучшем виде.

X Соперники

Войны на суше и на море, гражданские и с внешними врагами, по всему земному кругу часто я вел и, будучи победителем, всем гражданам, молившим о милости, я даровал пощаду.

Деяния божественного Августа. 3.1

Пер. И. Ш. Шифмана

С Марком Антонием его союз никогда не был надежным и прочным и лишь кое-как подогревался различными соглашениями. Наконец, он порвал с ним; и чтобы лучше показать, насколько Антоний забыл свой гражданский долг, он распорядился вскрыть и прочесть перед народом оставленное им в Риме завещание, в котором тот объявлял своими наследниками даже детей от Клеопатры.

Светоний. Божественный Август. 17.1

Цезарю выпала возможность выказать себя героем почти в буквальном смысле – на сей раз за счет союзника. В результате захвата Сицилии впервые за несколько лет укрепились позиции Лепида. Вполне понятно, что возмущенный оттеснением его на второстепенные роли со времен битвы при Филиппах, самый старший из членов триумвирата теперь ожидал, что вернет себе утраченное могущество. Обходя военачальников Цезаря на острове, Лепид уговорил сильнейшую из армий Помпея сдаться ему и служить под его командованием, доведя свои силы до более чем двадцати легионов – внушительная цифра, даже если они были не полностью укомплектованы. Он позволил бывшим воинам Помпея присоединиться к его людям, когда те грабили Мессану, чтобы завоевать их расположение. Солдаты Лепида вряд ли были в восторге от того, что в дележе добычи позволили участвовать и недавним врагам, но они подчинились. На какое-то время Лепид почувствовал себя весьма могущественным и решил добавить Сицилию к подвластным ему африканским провинциям и сохранить контроль над своей увеличившейся армией. Последовали препирательства с Цезарем и его командирами на местах, поскольку Лепид настаивал на собственном праве осуществлять командование на острове, и его войска были отведены в собственный лагерь. Легионы в те годы являлись безусловной опорой власти, и пренебрегать человеком, располагавшим сильной и преданной армией, было невозможно. Однако лояльность воинов зачастую удавалось перекупить, и вскоре агенты Цезаря уже повели работу среди солдат, как они это уже делали в 43 г. до н. э., переманив на свою сторону Четвертый и Марсов легионы в Брундизии.

За ними последовал император Цезарь, ехавший верхом во главе своей кавалерии. Он оставил их снаружи, а сам отправился в лагерь в сопровождении немногих офицеров и телохранителей. Это напоминало ситуацию противостояния Юлия Цезаря и мятежного Десятого легиона, когда полководец сломил дух воинов, назвав их quirites, квиритами, т. е. гражданами или штатскими вместо традиционного commilitones – «товарищи по оружию» или «соратники». Его наследнику недоставало той харизмы, что отличала покойного диктатора. Молодого Цезаря мало что связывало с людьми, с которыми ему теперь пришлось иметь дело. Они были чужими для него, некоторые из них еще недавно и вовсе являлись врагами, хотя не приходится сомневаться, что в их рядах находилось несколько командиров, служивших при Юлии Цезаре, и это, видимо, сыграло на руку его преемнику. Лепид и преданные люди пытались остановить дерзкого молодого человека. Цезаря стали толкать, в него едва не попали пущенным дротиком, однако и он сам, и те, кто сопровождал его, остались живы, чего не произошло бы, если бы вся армия Лепида была настроена против него.

Цезарь стал говорить с солдатами, убеждая их присоединиться к нему. Он лично схватил легионного орла – совсем как при Мутине – и пошел к воротам лагеря в надежде на то, что воины этого легиона последуют за ним. Кое-кто так и поступил, некоторые из них сами были знаменосцами, и они в свою очередь увлекли за собой многих товарищей. Вряд ли можно говорить о внезапной измене. На тот момент большинство воинов не знали, что делать. Подход подкреплений к Цезарю, возможно, помог многим из них определиться. Еще бо́льшую роль сыграло то, что Лепиду не удалось переломить настроение в свою пользу, и солдаты стали оставлять его – сначала небольшими группами, а затем и массами. Покинутый триумвир снял с себя доспехи, плащ полководца и пошел сдаваться, облаченный в гражданскую одежду – тогу.

Юлий Цезарь широко демонстрировал свое милосердие, однако триумвиры пошли по иному пути. На сей раз его наследник решил, что последовать примеру «отца» и практично, и выгодно. Лепида изгнали из триумвирата и лишили всех полномочий, но жизнь ему сохранили, выслав в Италию, где он с комфортом жил и дальше. Неясно, насколько Цезарь обладал правом поступать так, однако в условиях тех лет это не имело значения. Лепид оставался великим понтификом вплоть до своей смерти, последовавшей много лет спустя. Его пощадили, поскольку более он не представлял опасности. В таком решении чувствовалась изощренная жестокость, поскольку для римского аристократа сознание того, что кто-то имеет возможность решать его судьбу, было само по себе унизительно, и через много лет Цезарь изредка привозил Лепида в Рим, чтобы тот смог принять участие в церемонии или встрече в сенате. Даже если так и было, то это все равно было куда милосерднее, чем проскрибировать его. Лепид дожил до глубокой старости.^[299]

Сексту Помпею повезло куда меньше. С немногими уцелевшими кораблями и людьми он отплыл на восток, предпочитая иметь дело с Антонием, нежели с Цезарем. Это не было лишено смысла, и прием, оказанный ему вначале, вселял надежду, и Секст счел, что у него есть шанс восстановить свои силы и вести переговоры при куда более выгодных условиях, а потому начал набирать армию. Один из военачальников Антония разгромил его, и вскоре Секста казнили. Неясно (как тогда, так и сейчас), отдавал или нет Антоний соответствующий приказ.^[300]

Перед триумвиром – а именно так он продолжал именовать себя, несмотря на то, что в коллегии осталось только два человека – стояли куда более серьезные проблемы, нежели судьба сына Помпея Великого. Летом 36 г. до н. э. Марк Антоний начал, наконец, большой поход против Парфии, намереваясь дать удовлетворение римской гордости, униженной поражением Красса и недавним вторжением в восточные провинции. Цезарь не отправил своему коллеге солдат, обещанных ему год назад, однако и без них силы Антония были весьма велики – от пятнадцати до восемнадцати легионов, а также вспомогательные войска и сильные союзные контингенты, предоставленные правителями-клиентами. Склонный к преувеличениям Плутарх (Ant. 37.5) позднее утверждал, что цари до самой Индии пришли в трепет от вести о такой гигантской мощи.

Однако Антоний не был Александром Великим, и парфяне оказались готовы куда больше, нежели персы в IV в. до н. э. План по дезинформации неприятеля дал немного из-за нехватки драгоценного времени, а затем нетерпение побудило его снять затянувшуюся осаду и оставить обоз с недостаточной охраной. Мобильные отряды парфян немедленно атаковали и уничтожили их, так что основная колонна Антония застряла в глубине вражеской территории, лишенная снаряжения и необходимых запасов продовольствия в условиях приближавшейся зимы. Обстановку дополнительно ухудшила измена армянских союзников, но ошибки совершал один лишь Антоний. Не имея иной возможности спастись кроме отступления, римляне начали отход и в течение многих недель подвергались безжалостным атакам со стороны парфян. Антоний выказал личное мужество, да и его люди зачастую сражались храбро, но однажды во время возникшей ночью паники в лагере он впал в отчаяние и даже подумывал о самоубийстве. Лишь известие о том, что тревога оказалась ложной, удержало его от этого. В сущности, вскоре неприятель прекратил преследование, и римская армия наконец смогла в безопасности продолжить свой путь. По меньшей мере четверть легионеров не вернулась, еще больше потери оказались среди лагерной прислуги и союзников, не говоря уже о кавалерийских лошадях и вьючных животных. Выжившие же вряд ли находились в хорошем состоянии после всего, что им пришлось пережить, и требовалось время, чтобы они смогли восстановить силы. К счастью для Антония, парфяне не выказали охоты предпринять ответное вторжение. Он не имел возможности повторить свой удар в течение многих лет, и вообще когда-либо.

Крупный успех в Парфии принес бы Антонию славу полководца, которая позволила бы ему встать вровень с любым из римских военачальников, его современников или уже почивших, и так обогатиться за счет грабежа, что это позволило бы ему одолеть как Цезаря, так и любого другого соперника. Вместо этого он потерпел полное поражение. Многие современные ученые недооценивают значение этой катастрофы, исходя из того, что Антоний потерял не всю армию и остался жив. Зная, что произошло потом, утверждают, что римляне так и не покорили парфян, как и их преемников – персов, но сами римляне этого не знали и не были склонны сомневаться в конечном успехе. Наибольшей услугой государству считалась победа над внешним врагом. Антоний создавал себе репутацию великого воителя, уподобляясь великому герою Геркулесу и зачастую Дионису, на Востоке почитавшемуся в качестве бога победы не меньше, чем в качестве бога вина. Как мы видели, он обладал ограниченным боевым опытом, особенно на уровне высшего командования. Основная часть кампаний, в которых он участвовал, протекала во время гражданских войн. Поражение Антония ни в коей мере нельзя считать неожиданным. Для него же самого оно стало тяжелым ударом – и в личном, и в политическом отношении.^[301]

Слава и надежды

Цезаря провозгласили императором, отсюда следовало, что он – победоносный военачальник, и это постоянно подчеркивалось его пропагандой. К тому времени он уже осознал, что его полководческие таланты не особенно велики, и предпочитал полагаться на более способных подчиненных – таких как Агриппа. К концу 36 г. до н. э. успешный исход борьбы с Секстом Помпеем не вызывал сомнений, что сильно контрастировало с разнородными сообщениями с Востока, в которых Антоний тщетно пытался представить свою неудачу как нечто более похожее на успех. Цезарь возвратился в Рим и справил овацию в честь победы на Сицилии. Празднование победы во время гражданской войны было теперь почти столь же привычным делом, сколь в прежнее время считалось недопустимым, однако враг изображался пиратом или вождем беглых рабов, чтобы представить победу над ним как необходимость, безусловно полезную для государства. Но использование Цезарем тысяч рабов, освобожденных им для службы в его флоте, как бы не замечалось, и каждый бывший раб, обнаруженный среди пленных, возвращался владельцу. Примерно 6000 пленных, чьи хозяева не обнаружились в срок, были казнены – скорее всего, сознательное воскрешение в памяти расправы Красса с таким же числом уцелевших участников рабского восстания Спартака в 71 г. до н. э. Сенат вотировал Цезарю почесть в виде установления его статуи, представлявшей его в героической наготе, на вершине колонны, украшенной носами боевых кораблей. Ее выставили на Форуме, рядом с аналогичным памятником, увековечившим первую морскую победу Рима, одержанную также при Милах, но в 260 г. до н. э. над грозным карфагенским флотом.^[302]

Оживление воспоминаний о победах над опасными внешними врагами, не приносило никакого вреда. Впрочем, лучше было самому одерживать новые победы, и потому в течение трех последующих лет Цезарь проводил бо́льшую часть времени в походах против племен, живших в провинции Иллирии и за ее пределами. Юлий Цезарь планировал кампанию на Балканах в качестве прелюдии к парфянской экспедиции. Два военачальника, присланных диктатором, в 40-х годах до н. э., потерпели здесь поражение, потеряв в ходе военных действий несколько боевых штандартов. Урон был незначительным по сравнению с тем, что несли римляне от парфян, захвативших куда более внушительную коллекцию трофеев. Тем не менее ситуация в Иллирии давала шанс отомстить за недавние неудачи и возвратить символы утраченной римской чести.

В 35 г. до н. э. Цезарь действовал на севере, дойдя до Сегесты на р. Сава (нынешний Сисак в Хорватии) и разместил здесь на зимние квартиры два с половиной легиона. Вполне возможно, что он подумывал о крупной экспедиции в сторону Дуная и Дакии, царь которой рассматривался в последние годы как серьезная угроза и чьи владения, что еще более вероятно, являлись конечной целью наступления, планировавшегося Юлием Цезарем. Если такие идеи теперь и возникали, то от них быстро отказались – по крайней мере на данный момент. В 34 г. до н. э. внимание все больше сосредотачивалось на Далмации. Операции велись против многих мелких племен и кланов – Цезарь перечислит не менее тридцати различных народов, когда отправит сообщение сенату по окончании кампаний. Местность была трудной для боевых действий, и в прошлом не одна римская армия оказывалась в окружении, когда враги занимали все входы и выходы из долин, окруженных возвышенностями или горами. Цезарь действовал осторожно, посылая фланговые отряды вдоль вершин холмов по обе стороны – практика, известная в пограничных районах Северо-Западной Индии в XIX в. Та же задача стояла и в I в. до н. э. Любой неприятель, пытавшийся атаковать главную колонну на дне долины, в свою очередь оказывался под ударом римских фланговых отрядов, занимавших позиции на склонах. Имели место не крупные бои, а множество рейдов и засад, не раз осаждались цитадели племен на вершинах холмов.^[303]

Вновь и вновь делался акцент на личных заслугах императора Цезаря, что наверняка восходит к его собственным мемуарам. Во время осады Метула – небольшое место, чье название было едва известно в римское время, а ныне его невозможно локализовать – он начал наблюдать за штурмом с удобной точки на высокой башне. Его солдаты соорудили насыпь напротив вражеской стены, но не вплотную к ней. На ее вершине было четыре мостика, по которым римляне могли перейти на вражескую стену. Обороняющиеся яростно сопротивлялись, и в конце концов первый, а за ним второй и третий мосты опрокинулись или упали под тяжестью атакующих, так что легионеры все менее охотно ступали на последний из оставшихся мостов.

Цезарь сошел со своего наблюдательного пункта и стал кричать своим людям, призывая их идти вперед. Когда это не принесло успеха, он решил увлечь их личным примером: вырвал щит у простого воина – то же самое сделал, как известно, Юлий Цезарь в один из критических моментов – и бросился на последний уцелевший мост, сопровождаемый только Агриппой и некоторыми другими людьми из своего штаба. Вдохновленные или пристыженные, легионеры толпой бросились за ним, но их оказалось слишком много, и под тяжестью множества воинов мост рухнул в глубокую впадину между насыпью и стеной. Некоторые из атаковавших погибли при падении, Цезарю же удалось отделаться травмами правой руки и обеих ног. Он быстро вернулся – вероятно, не без серьезной помощи со стороны – на верхушку наблюдательной башни, благодаря чему воины могли видеть, что он жив и по-прежнему в состоянии руководить боем (а в последующие годы и вознаградить своих солдат). Легионеры принялись строить новые мосты, так что приступ можно было возобновить. Обескураженные таким упорством и решимостью, столь свойственными римлянам, защитники Метула вскоре сдались.^[304]

Годом позднее, сражаясь у стен другой, неизвестной нам крепости, императора Цезаря ранили камнем в колено (брошенным или запущенным из пращи – неясно) и в течение нескольких дней он не мог ходить. Эти операции не отличались масштабностью, однако сопровождавшая их борьба была серьезной и трудной. Во время какой-то осады одна из когорт во время ночной вылазки неприятеля запаниковала и обратилась в бегство. Цезарь приказал подвергнуть ее децимации, т. е. одного человека из десяти забить насмерть, а остальным до конца кампании выдавать в качестве рациона ячмень вместо пшеницы – позорящее наказание, ибо ячмень являлся пищей животных и рабов. Более необычной стала казнь двух центурионов, упомянутая в источниках. Поскольку в когорте насчитывалось самое большее шесть командиров такого ранга, это показывает, что главная ответственность лежала на них. Антоний подверг децимации одну из своих когорт в 36 г. до н. э. в Армении во время аналогичной паники. Рассказывали и об одном военачальнике в Испании, который в эти годы прибег к той же мере.^[305] Это было традиционным наказанием, но в последнее время оно применялось редко и рассматривалось как проявление почти забытой стародедовской суровости.

Император Цезарь, безусловно, хотел выглядеть выдающимся римским военачальником в традиционном стиле, совсем как его покойный отец. Прежде всего такие люди должны быть удачливы, и хотя иллирийские кампании не имели такого значения, как поход Антония в Парфию, они закончились победой, а не поражением. Цезарь возвратился в Рим летом 33 г. до н. э., привезя с собой трофеи, захваченные у разбитого и униженного врага, и прежде всего римские штандарты, утраченные в ходе предыдущих неудач. Их выставили в недавно восстановленном портике Октавии. Сенат с готовностью предоставил ему триумф в добавление к двум прежним овациям, хотя победитель предпочел отложить празднование на более позднее время. Мир сильно изменился с тех пор, как Юлий Цезарь стоял перед выбором между пребыванием вне Рима до триумфа или отказом от этой почести и вступлением в город, чтобы иметь возможность добиваться консульства. Его наследник приходил и уходил, когда хотел, и это никак не влияло на его полномочия.^[306]

Цезарь возвращался во время войны в Иллирии несколько раз, и в 33 г. до н. э. стал консулом вторично. Прошло уже почти десять лет со времени его первого консульства, однако поскольку ему было только двадцать девять лет, подобные условности более не имели какого-либо значения. Он отказался от должности за день до истечения ее срока, что позволило ему тут же назначить себе замену. Антоний то же самое сделал в предыдущем году и даже не покидал провинцию, чтобы явиться в Рим для вступления в должность. Триумвиры намного превзошли Юлия Цезаря в небрежном обращении с высшими римскими магистратурами. Ни одна пара консулов не исполняла теперь уже должность в течение всего года, оставляя ее и позволяя занимать свои места заместителям – консулам-суффектам. Те в свою очередь могли уйти, чтобы дать шанс другим людям, и в 33 г. до н. э. оказалось не меньше шести консулов-суффектов, хотя это ничто по сравнению с тридцатью семью преторами, назначенными в 38 г. до н. э. – всего они исполняли обязанности одновременно. Каждый получил ранг консуляра с правом первоочередного выступления на заседаниях сената.^[307]

Подобная щедрость распространялась и на триумфы. В 30-х годах до н. э. их отпраздновало несколько военачальников Цезаря и Антония – только в 34–33 гг. до н. э. таковых было шесть. Многие предпочли увековечить свои победы, построив или восстановив в городе внушительные памятники в честь них. Азиний Поллион справил триумф в 39 г. до н. э. и приступил к восстановлению Атрия Свободы, использовавшегося цензорами, добавив к нему библиотеку, в одном крыле которой хранились греческие книги, а в другом – латинские. Это была первая такая библиотека, открывшаяся в Риме, поскольку осуществление аналогичного проекта Юлия Цезаря отложили после его смерти. Тит Статилий Тавр отпраздновал триумф в 34 г. до н. э. и начал возводить первый в Риме каменный амфитеатр; в прошлом использовались временные места, зачастую возводившиеся напротив крупных общественных зданий. В том же году Гай Сосий справил триумф в честь отвоевания Иерусалима и восстановления власти Ирода Великого в Иудее и принялся строить храм Аполлона, известный впоследствии как храм Аполлона Сосиана (его и сегодня можно видеть возле театра Марцелла).

Победы над внешними врагами были в глазах римлян достойным поводом для празднеств. Неверно считать эти церемонии и сопровождавшие их строительные проекты проявлением конкуренции между сторонниками Антония и Цезаря. Каждый из этих людей был римлянином, гордившимся своими свершениями независимо от политической позиции, и даже в те времена, когда триумвиры делили между собой власть над республикой и провинциями, они не располагали какими-то конкретными партиями. Во всяком случае, успехи военачальников Антония контрастировали с его собственными неудачами; те же ассоциации вызывали у людей и триумфы полководцев Цезаря. Более важным было сознание того, что войны ведутся против настоящих врагов, а не собратьев-римлян. Строительство в самом сердце Рима уже само по себе вносило оживление в жизнь города, пробуждая оптимистические настроения еще до его окончания. Это, кроме всего прочего, давало многим возможность подработать, будь то в качестве ремесленников или рабочих, и являлось отличным бизнесом для поставщиков материалов.

Император Цезарь продолжал возводить многие крупные сооружения, задуманные еще покойным диктатором, из которых особенно известен Форум с восстановленным зданием сената и новый храм Венеры, украшавший его центр. Как ни пышно выглядели отдельные сооружения, построенные другими, ни одно из них не могло произвести то впечатление величия и масштабности, какое оставляли его проекты в целом. В 33 г. до н. э. Агриппа вступил в должность эдила, которой по большей части пренебрегали, поскольку сторонники триумвиров добивались более высоких магистратур; необычный выбор для человека, уже побывавшего в консульской должности – он уже занимал высшую магистратуру в 37 г. до н. э., – хотя, видимо, стоит вспомнить о том, что в прошлом считалось чем-то из ряда вон выходящим, когда человек в возрасте тридцати с небольшим лет уже имел за плечами консулат. Молодой человек, который участвовал в операциях в Галлии, вытеснил с морских просторов Секста Помпея и которого последний раз видели с Цезарем, когда он возглавил атаку по наводному мосту в Метуле, взял на себя заботы о городском благоустройстве с присущими ему энергией и знанием дела.

Был построен новый акведук, Аква Юлия, – как обычно, славу этой постройки, возведенной его усилиями, Агриппа тактично приписал своему шефу; другие сооружения он восстановил или провел их масштабную реставрацию. Речь шла не просто о большой постройке: удобный доступ к текучей воде появился во всем городе, 700 новых цистерн, 500 фонтанов, 130 водонапорных башен. Были обследованы, отремонтированы и реконструированы канализационные трубы. Бывает возможно привлечь внимание народа выполнением необходимых, хотя и повседневных задач, и люди долго вспоминали, как великолепный эдил греб в лодке, плывя по всей длине Большой клоаки, главной канализационной магистрали Рима. Помимо обустройства практических удобств он организовал в городе пятидесятидневные игры, во время которых толпе раздавали призы; сделал так, что 170 раз общественные бани оказывались бесплатными, и там работали цирюльники, брившие граждан также бесплатно. Эстетикой не пренебрегали. Многие фонтаны были украшены статуями или колоннами, а в общественных парках устраивались грандиозные выставки произведений искусства.

Жизнь в Риме была более комфортабельной для всех, а не только для богачей. В то же время обстановка в Италии начинает стабилизироваться после нескольких лет хаоса гражданской войны, проскрипций, земельных конфискаций и колонизации. Император Цезарь нес ответственность за все это, и потому многие ненавидели его. Однако теперь они как будто успокоились, и никто не хотел, чтобы вернулись прежние времена. Немногие готовы были симпатизировать ему, но испытывали благодарность за возвращение внутреннего мира, и росла уверенность, что так будет и дальше. Некоторые, возможно, чувствовали, что предстоит еще один акт, поскольку никто не знал, когда и как вернется Антоний.

Аполлон Актийский

Теперь настало время поговорить о Клеопатре, и для читателей может оказаться неожиданностью, что она так мало появлялась на страницах книги. При всей своей репутации и популярности как романтического персонажа и символа Востока или независимой женщины в мире, где господствовали мужчины, в действительности она имела мало власти и играла скромную роль в средиземноморском мире, где безраздельно властвовал Рим. Клеопатра была одной из числа многих правителей-клиентов, сильно зависевших от поддержки со стороны римлян в деле сохранения власти и защиты от соперников. Юлий Цезарь восстановил ее на престоле и отстранил от власти ее брата и соправителя Птолемея XIII. Клеопатра дважды посетила Рим при жизни диктатора – несомненно, обеспокоенная тем, чтобы переменчивый любовник не поддержал мер, которые привели бы к ее ослаблению. Мысль о том, что он сделал ее своей постоянной любовницей и что она направляла его политику, является мифом позднейших времен. Их ребенок, прозванный Птолемеем Цезарионом, прибыл со своей матерью, однако он не был гражданином или законнорожденным ребенком и потому не играл какой-либо роли в римской политике. После мартовских ид она задержалась в Риме на несколько месяцев, стремясь добиться признания со стороны нового режима, каким бы он ни был, который возник после смерти диктатора. Того же добивались зависимые правители и государства, лично или через представителей, и одна группировка лоббировала передачу части или даже всего царства ее сестре, Арсиное. Цицерон называет имя Клеопатры в часто цитируемом пассаже, однако несколько кратких ее упоминаний в его обширной переписке показывают незначительность ее роли. Когда царица вернулась в свое государство, то немедленно расправилась со своим вторым братом, Птолемеем XIV, которого сделал соправителем Клеопатры Юлий Цезарь, и заменила его на троне Цезарионом. Маленького ребенка было легче контролировать, чем брата-подростка.^[308]

Клеопатра и Антоний стали любовниками осенью и зимой 41/40 г. до н. э. Он оставил ее беременной, закрепил за ней престол и услужливо расправился с Арсиноей, устранив тем самым последнего взрослого соперника в борьбе за власть над Египтом – по крайней мере до тех пор, пока дети не станут достаточно зрелыми, чтобы составить конкуренцию. Любовники не видели друг друга три с половиной года, и Антоний женился на Октавии, от которой имел двух дочерей. Зимой 37/36 г. до н. э. он привез Клеопатру в Антиохию и увидел их детей-близнецов – мальчика Александра Гелиоса и девочку Клеопатру Селену, солнце и луну – и возобновил любовную связь, чтобы получить египетское зерно для прокормления своей армии и серебро для выплаты жалованья воинам. К тому времени, как он отправился в парфянский поход, царица вновь забеременела. Она родила мальчика, Птолемея Филадельфа, еще до его возвращения из неудачной кампании. После того как Клеопатра вызвала своего любовника, чтобы утешить его, в небольшой город на побережье современного Ливана, они редко расставались надолго.^[309]

В 35 г. до н. э. Октавия совершила путешествие в Афины, приведя с собой отряд отборных преторианцев, всадников и стадо обычных, но очень полезных вьючных животных, чтобы они заменили тех, которых лишился во время похода в Парфию ее супруг. Антоний принял все это, но на встречу с женой не поехал, предложив ей возвратиться в Рим. Октавия никогда не ездила дальше Греции, когда сопровождала мужа в предшествующие годы; магистрату не пристало брать с собой жену в провинцию, не говоря уже о походе. Но не было нормальным и столь открыто держать любовницу царского статуса. Цезарь, несомненно, очень выиграл от этого контраста: законная жена-римлянка отвергнута, тогда как скандальная связь с Клеопатрой выставляется напоказ. Некоторые задавались вопросом, не он ли подстроил все это, уговорив сестру поехать, чтобы выставить Антония в худшем свете. Бесспорно, в отношениях между триумвирами уже произошло сильное охлаждение.^[310]

Цезарь смог посетить Рим в эти годы, Антоний – нет. Октавия продолжала поступать как верная своему долгу жена, радушно принимая людей, приходивших от ее мужа, и стараясь обеспечить им должности и почести. Однако чтобы добиться этого, ей нужно было обращаться к своему брату. Говорили, будто она отказалась от его предложения развестись с супругом, но вместо этого продолжала представлять его интересы. Помогая людям Антония, Цезарь укреплял и свою репутацию. Он был в куда более благоприятном положении, нежели Антоний, для того чтобы приобретать новых сторонников – хотя бы потому, что он находился в Италии или рядом с нею. Уступки жертвам земельных конфискаций теперь выглядели как милость с его стороны, а не простое смягчение режима грубого произвола. Цезарь добился успеха в ходе войн в Иллирии, блокада со стороны Секста Помпея была прорвана, а угроза с его стороны устранена, Рим и Италия постепенно входили в полосу нормального, стабильного существования. Теперь все больше укреплялась репутация Цезаря, а не его коллеги, находившегося в далеких краях. В конце 36 г. до н. э. его персона стала священной и неприкосновенной, как если бы он являлся одним из плебейских трибунов, однако в данном случае эта привилегия носила постоянный характер, а не давалась лишь на год пребывания в должности. Годом позднее ту же почесть даровали Ливии и Октавии, которым помимо этого поставили статуи. Они также получили право вести финансовые дела без контроля со стороны опекунов. Само собой, личность Цезаря имела особый статус, и то же самое касалось его близких родственников.^[311]

В 34 г. до н. э. Антоний вновь выступил в поход, хитростью захватив своего бывшего союзника – царя Армении. Это был определенный успех, однако совершенно недостаточный для того, чтобы компенсировать неудачу похода на Парфию. По возвращении в Александрию он устроил грандиозную процессию в честь победы, царя провели в золотых (или, согласно другому источнику, в серебряных) цепях вместе с другими пленниками царского статуса перед колесницей, в которой ехал Антоний, облаченный в костюм Диониса. Кульминацией торжеств стала его встреча с Клеопатрой, восседавшей на троне с богато украшенным основанием. Все это очень напоминало римский триумф, но происходило не в Риме, а в иноземном городе, причем скорее в интересах чужестранной царицы, нежели сограждан. Правда это или нет, но Цезарь и его сторонники изображали случившееся именно так.^[312]

Позднее в том же году Антоний и Клеопатра председательствовали на другой церемонии, устроив празднество в пышном стиле любимых ими Птолемеев. Так называемые александрийские дарения подтверждали власть царицы и Цезариона как ее соправителя, и трем парам детей передавалось несколько римских провинций на Востоке – Александру Гелиосу достались Парфия и Мидия, ни одна из которых не находилась под контролем Антония или Рима. Клеопатра получила титул «царицы царей, чьи сыновья тоже цари», и не вызывает сомнений, что она намеревалась закрепить свои власть и господство за собственными детьми, старший из которых был уже подростком, который вскоре уже мог стать ее потенциальным соперником. Заметных изменений в делах управления на Востоке не произошло, и трудно понять, что намеревался делать Антоний, поскольку истина оказалась быстро погребена под нагромождениями враждебной пропаганды. Ближайшие соратники Антония скрыли его сообщение об этих событиях, ибо оно слишком вредило его репутации.

Критика в адрес Антония нарастала с каждым днем – если не со стороны самого Цезаря, то со стороны близких к нему людей. Антоний был в плену роковой восточной царицы и ее испорченных придворных.^[313] Стихотворение, написанное Горацием несколько лет спустя, отражает основные черты этой критики:

О римский воин, – дети, не поверите! — Порабощен царицею, Оружье, колья носит: служит женщине И евнухам морщинистым; В военном стане солнце зрит постыдную Палатку в виде полога!^[314]

Антония изображали как человека, находившегося в состоянии опьянения, возможно наркотического, под воздействием волшебных снадобий, данных ему Клеопатрой. Он перестал себя вести как римлянин и забыл, что является слугой республики. Постоянно подчеркивался контраст с Цезарем, который одерживал победы и действовал во благо государства, прославлялся сенатом и народом Рима и жил со своей римской женой. Антоний утверждал, что ведет свой род от Геркулеса, и потому в искусстве и литературе стала обыгрываться история о том, как этот полубог оказался одурачен Омфалой, которая одела его в женское платье и заставила прясть шерсть, тогда как сама взяла его дубину и облачилась в его львиную шкуру.^[315]

«Обмен любезностями» не был односторонним. В открытом послании Антоний писал, нападая на Цезаря за его двойные стандарты, когда тот критиковал связь соперника с Клеопатрой: «С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живешь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, – да и не все ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?» (Suetonius, Augustus 69.2).

Распутство Цезаря было хорошо известно, но одно дело иметь многочисленные романы с римлянками и совсем другое – демонстрировать свою связь с чужеземной любовницей. Клеопатра была гречанкой, а римляне испытывали сложные чувства к эллинам – восхищение смешивалось с сознанием собственной культурной неполноценности и презрением к покоренному народу. Хуже было то, что она являлась правительницей Египта, а в Античности существовало немало стереотипов в отношении египетских варваров и их богов с головами животных. Цезарь и его сторонники имели предостаточно материала для пропаганды. Антоний же вел себя так, что это мало помогало его делу. В своем только что изданном сочинении «О моем пьянстве» он защищал себя от обвинений в этом пороке – возможно, указывая, что никогда не утрачивал способности действовать или не оказывался под влиянием алкоголя, когда выполнял свои обязанности, – подробностей мы не знаем, поскольку этот труд не дошел до нас. Но то, что ему приходилось оправдывать свое поведение, уже показывало, что вред все-таки был нанесен.^[316]

Антоний больше нападал, чем защищался, и то, что обе стороны изливали друг на друга потоки грязи, не слишком заботясь об истине, было вполне в традициях римской политической инвективы. Цезарю вновь припомнили его малодушное поведение при Филиппах, а заодно и поражения, понесенные им от Секста Помпея, и его очевидную трусость. Цезарь был подлым выродком, отдавшимся диктатору, чтобы снискать его расположение. После этого он намеревался выдать маленькую Юлию за царя крохотного иллирийского племени и даже рассматривал эту возможность – проект, несомненно, более убийственный, нежели любые заигрывания с Клеопатрой, и это не имело бы значения, если бы не было правдой. Естественно, аристократ Антоний вновь стал выказывать презрение к скромному происхождению подлинной, а не приемной семьи своего соперника. Только теперь на этой поздней стадии определенное значение начал приобретать Цезарион. Это случилось не потому, что он имел какие-то права, но просто потому, что как родной сын диктатора являлся живым свидетельством простого факта: самозваный император Цезарь, сын бога, ни в какой мере не кровный родственник Юлия Цезаря. Его приемный сын поручил Оппию, одному из старых соратников диктатора, написать памфлет, где доказывалось, что Цезарион вообще не был ребенком диктатора. Антоний реагировал на это утверждением, что он слышал, как Юлий Цезарь признал мальчика.^[317]

Легко обвинить Цезаря в том, что именно он целиком и полностью ответствен за разжигание конфликта. В конце концов он победил, и следовательно, выступал в роли движущей силы событий, однако в действительности оба триумвира ревниво относились к своей власти и не стремились предотвратить решающее столкновение. Летом 33 г. до н. э. Антоний сосредоточил легионы на Евфрате. Всякую мысль о нападении на Парфию он быстро оставил, если вообще рассматривал всерьез, а вместо этого приказал начать быстрый марш в сторону побережья Малой Азии, более чем за 1000 миль. Единственным возможным его врагом на Западе был Цезарь.

Двое видных сторонников Антония, Гней Домиций Агенобарб (бывший флотоводец Брута и Кассия) и Гай Сосий вступили в должность консулов 1 января 32 г. до н. э. Пятилетний срок полномочий триумвиров закончился, вероятно, в конце предшествующего года, но Цезарь и Антоний продолжали командовать армиями и управлять провинциями несмотря на то, что у них уже отсутствовали формальные полномочия. Домиций Агенобарб восхвалял Антония и косвенно критиковал Цезаря. Сосий выступил с резкими нападками на Цезаря и представил на рассмотрение сената предложение, осуждавшее Цезаря, которое было заблокировано трибунским вето еще до постановки на голосование. Благоразумно отсутствовавший на этом заседании, на следующее Цезарь явился в сопровождении воинов и друзей, которые несли «спрятанные» кинжалы так, чтобы их было видно. Независимо от того, имелся ли у него легальный imperium, он спокойно восседал в кресле между обоими консулами, демонстрируя, что обладает властью de facto. Агенобарб и Сосий поняли намек и покинули Рим, беспрепятственно отправившись в Грецию, чтобы встретиться там с Антонием. Некоторые другие последовали за ними.^[318]

Однако движение не было односторонним. Консуляр Луций Мунаций Планк прибыл в Рим в сопровождении своего племянника Марка Тиция, консула-десигната следующего года и человека, который непосредственно отдал приказ о казни Секста Помпея. Планк имел незавидную репутацию перебежчика, но его решение воспринималось как свидетельство того, в какую сторону дует ветер. До недавнего времени он был одним из главных участников пиршеств Антония и Клеопатры. Именно он выступал судьей, когда царица держала знаменитое пари со своим любовником о том, что устроит им самый дорогой пир, и объявил ее победительницей, когда она растворила в вине сказочно дорогую жемчужную сережку и выпила ее. На другом празднестве он играл роль морского бога Главка в некоем сюжете, связанном с олимпийцами, и консуляр надел бутафорский рыбий хвост, раскрасил себе кожу и танцевал в голом виде. Теперь он оставил Антония. Как язвительно заметил один из сенаторов, «много же, клянусь Геркулесом, натворил Антоний до того, как ты его покинул!».^[319]

Мунаций Планк прекрасно умел извлекать выгоду из одного своего присутствия. Как свидетель при составлении завещания Антония он знал о некоторых его пунктах, способных принести ущерб завещателю. Документ хранился в храме Весты в Риме, и хотя и старшая весталка отказалась отдать завещание, Цезарь лично явился в храм, забрал его и зачитал выдержки из него, во время сходки на Форуме. Содержание – или то, что Цезарь счел нужным зачитать из него – произвело шокирующее впечатление. Антоний официально признавал Цезариона сыном Юлия Цезаря – недостаточная причина для включения его в завещание – и оставил долю наследства своим детям от Клеопатры. Следовало то же сделать в отношении детей от законной жены-римлянки, но этого не произошло. Еще более компрометировало Антония то, что он попросил похоронить его рядом с Клеопатрой в Александрии, даже если он умрет в Италии.^[320]

Ни один из наших источников не позволяет думать, что завещание было подделано, в чем они, несомненно, правы. Нет, Цезарь просто исказил содержание и ухудшил впечатление от документа, и без того составленного не очень удачно и не предназначенного для обнародования. Своим поведением он подчеркивал контраст с соперником. Ему было только тридцать, однако Цезарь уже начал сооружать гробницу для себя и своей семьи. В прошлом памятники, возводившиеся аристократами, имели целью возвеличить славу фамилии и обратить на себя внимание, однако этот затмевал собой все, что строили прежде. Вскоре он становится известен под названием Мавзолея, по имени одного из семи чудес света – знаменитой усыпальницы карийского царя Мавсола (Мавзола).

Имея триста римских футов в диаметре и сорок футов в высоту, эта стена увенчивалась куполообразным могильным холмом с колоссальной статуей Цезаря наверху. Масштабы ее были царскими, снова давая понять, что император Цезарь отличается от других людей. Еще большее значение имело то, что она находилась в Риме, хотя формально Марсово поле, на котором она стояла, не входило в городскую черту – как и подобало гробнице. Цезарь был до мозга костей римлянином и в отличие от Антония не думал о погребении где-либо еще кроме Рима. Ходили слухи, что его соперник хотел перенести столицу в Александрию – отголосок более раннего слуха об аналогичном замысле Юлия Цезаря. Еще одна сплетня гласила, что Клеопатра любила клясться словами: «Это так же верно, как то, что я буду вершить правосудие на Капитолии». Не имело значения, что эти истории противоречили одна другой – главное, что Антоний выполнял ее приказы и больше не заботился об интересах Рима.^[321]

Клеопатра была врагом. Это являлось постоянной темой пропагандистских кампаний, поскольку проще было представить народу грядущую схватку как борьбу с внешней угрозой, а не как очередную гражданскую войну между римскими военачальниками. Представлялось все так, что речь шла не о выборе между Цезарем и Антонием, а о защите Рима. Вся Италия – tota Italia – дала клятву сражаться в этой войне под руководством Цезаря. Колониям ветеранов Антония разрешили отказаться от принесения присяги, если таково их желание, хотя лишь очень немногие воспользовались этим предложением, и никто не выказывал желания воевать за него – тщательно срежиссированная демонстрация солидарности. Многие сенаторы – возможно, таковых набралось несколько сотен – уехали, чтобы присоединиться к Антонию, и на многих современных историков это производит впечатление. Некоторые из них имели перед ним обязательства, а другие, видимо, просто думали, что у него больше шансов на победу, или были настолько отчаянны, что питали надежды на новый переворот. Немногие уцелевшие участники заговора против Юлия Цезаря приняли сторону Антония, поскольку имели мало шансов рассчитывать на благосклонный прием наследника покойного диктатора. Цезарь хвастался, что 700 сенаторов дали клятву служить под его началом, и даже если это сильное преувеличение, то в любом случае речь шла о бесспорном большинстве представителей сенаторского сословия. Некоторые предпочли открытый нейтралитет, среди таких наиболее известен Азиний Поллион, который объяснил это так: «Услуги, оказанные мною Антонию, слишком велики, а его благоволение ко мне слишком известно. Поэтому я уклонюсь от вашего спора и лучше буду добычей победителя».^[322]

Летом 32 г. до н. э. Цезарь официально объявил от имени Римской республики войну Клеопатре. В далеком прошлом объявлением войны и заключением мира ведала жреческая коллегия, известная под названием фециалов (fetiales). Был возрожден архаический ритуал – или его воспроизвели в том виде, в каком он, как считали, должен происходить, – так что Цезарь председательствовал в качестве фециала на священнодействии в храме богини войны Беллоны. Копье погрузили в кровь жертвенного животного, затем объявили о претензиях к Клеопатре, после чего копье метнули в участок земли, символически представлявший египетское царство.^[323]

Армия и флот Антония уже сосредоточились у западного побережья Греции. Было уже слишком позднее время года, чтобы стороны могли нанести удар, однако Антоний, по-видимому, собирался подождать, а затем начать боевые действия в Греции. Тот же план без успеха пытался осуществить в 48 г. до н. э. Помпей, а Брут и Кассий – в 42 г. до н. э. Единственным, кто сумел выиграть гражданскую войну, используя Грецию в качестве базы, был Сулла, и он добился успеха, переправившись в Италию и перенеся войну на ее землю. Антоний надеялся на огромные размеры своих армии и флота и рассчитывал, что неприятель допустит ошибку и будет побежден. Как и другие недавние войны, эта могла приобрести немалые масштабы. Клеопатра находилась на стороне Антония, и ее присутствие порождало трения с его видными соратниками. Разумеется, если бы он переправился в Италию, это имело бы губительные последствия, и такова была одна из причин, по которой он не хотел начинать вторжение. В результате он отдал инициативу в руки врага.^[324]

Агриппа повел наступление – вероятно, именно он и спланировал всю кампанию и, конечно, осуществлял руководство во все ключевые моменты, систематически срывая планы Антония. В результате серии молниеносных атак он разрушил несколько баз Антония, поставив под угрозу его коммуникации. По мере того как противник слабел от этих ударов, Цезарь, в том году ставший консулом уже в третий раз, сам отплыл с основными силами армии и высадился в Эпире, заняв город под названием Торина, что означает «мешалка». Клеопатра острила, говоря, что не стоит беспокоиться, если Цезарь сел в мешалку – это слово на сленге означало фаллос, – однако отсюда следовало, что неприятель пересек Адриатическое море, а Антоний еще не сосредоточил достаточных сил для отражения врага. Цезарь запер его на главной базе на мысе Акций в Амбракийском заливе, установив блокаду и с моря и с суши. С конца весны и в течение всего лета люди Антония не могли прорвать блокаду или сразиться с противником в выгодных для себя условиях. Все это время они несли потери от болезней, поскольку их лагерь находился в нездоровом месте, а потому малярия и дизентерия были здесь обычным делом. Люди Цезаря видели это и ждали, когда враги ослабеют, и в течение нескольких месяцев они одержали немало маленьких побед, в одном из случаев едва не захватив самого Антония. Перебежчики – одни из них были простыми легионерами или воинами вспомогательных отрядов, а другие, как Домиций Агенобарб, сенаторами – тихо покидали лагерь Антония, чтобы встретить радушный прием у Цезаря. В обратном направлении никто не шел.^[325]

2 сентября 31 г. до н. э. флот Антония вышел в море, чтобы дать бой врагу. По крайней мере некоторые из кораблей мачты и паруса везли на палубах, когда считали, что им лучше обойтись без этих громоздких предметов. Военные корабли, когда вели бой, маневрировали исключительно с помощью весел, и это решение ясно показывает, что Антоний намеревался прорываться со всем флотом или хотя бы его частью. Возможно, он все еще надеялся изменить ситуацию выиграв морское сражение, однако и планирование неудачи едва ли настраивает военачальника на оптимистический лад. Потребовались часы для построения флотов в боевые порядки, а затем еще какое-то время они стояли друг против друга, поскольку ни одна из сторон не хотела сражаться слишком близко к берегу. Когда, наконец, люди Антония продолжили движение вперед, Агриппа велел своим кораблям несколько отойти назад, чтобы иметь больше пространства. Затем они попытались обойти врага – флот Цезаря, вероятно, обладал некоторым численным превосходством, и его капитаны и матросы имели, несомненно, куда больше опыта после жестокой войны против Секста Помпея. В состав обоих флотов входило немало боевых кораблей, и когда началась битва, оказалось нелегко наносить удары таранами. Вместо этого сражающиеся посылали друг в друга метательные снаряды и шли на абордаж. Поскольку корабли маневрировали, чтобы получить преимущество, боевая линия стала распадаться, и в ней появились разрывы.

Воспользовавшись северо-северо-западным ветром, который обычно начинает дуть в середине дня, эскадра под командованием Клеопатры неожиданно подняла паруса, вышла из-за основной линии флота и направилась прямо в большой разрыв в центре. Не обращая внимания на сражавшиеся суда, эскадра продолжала следовать своим курсом, в то время как Антоний покинул свой флагманский корабль и поспешил за нею на быстроходном судне. От семидесяти до восьмидесяти кораблей обратились в бегство, увозя с собой основную часть казны Клеопатры, однако они составляли самое большее четверть флота, если не меньше. Остальные продолжали сражаться, причем некоторые делали это с большой решимостью. В конце концов уцелевшие в мрачном настроении отошли обратно в гавань. Флот Антония потерял 5000 человек и определенное число кораблей. Сам Антоний проиграл войну даже несмотря на то, что он и его любовница бежали вместе со своими деньгами. Его легионы сопротивлялись попыткам их командующего, Публия Канидия, уйти прочь. Вместо этого повели переговоры о приемлемых условиях прежде чем сменить фронт и присоединиться к Цезарю. Остатки флота сдались вместе с ними.^[326]

Антоний остался жив, но за все сокровища мира он не мог купить новые армию и флот, чтобы заменить те, что он потерял, и возместить ущерб, нанесенный его репутации.^[327] Римский аристократ не должен был признавать, что побежден, и уж тем более оставлять своих людей, чтобы бежать со своей любовницей. Перед Цезарем же встали куда более насущные проблемы, нежели погоня за соперником. Он оставил Меценату контроль над Италией и Римом – дело, с которым тот справился весьма грамотно несмотря на то, что оставался лишь всадником, не занимал никаких должностей и не являлся сенатором. Легионеры, отслужившие свой срок, требовали немедленной демобилизации и предоставления им обещанных денег и земельных участков. Бывшие солдаты Антония присоединились к ним, также добиваясь наград. Удерживать в повиновении и проводить частичную демобилизацию около сорока легионов было нелегким делом. Агриппу направили для помощи в решении этих задач, и сам Цезарь последовал за ним в конце года. Столкнувшись с угрозой мятежа или волнений, он не поскупился на щедрые обещания. С другой стороны, он хотел избежать потрясений, которые стали питательной средой для восстаний во время Перузинской войны. Землю в Италии не следовало приобретать путем конфискации, из чего следовало, что нужны деньги для ее покупки. Цезарь снова отправился на Восток, чтобы раздобыть в нужном количестве звонкую монету.^[328]

Многие правители-клиенты и зависимые от Рима общины теперь изъявляли готовность перейти от Антония на сторону его соперника и дать ему то, в чем он нуждался. Все были рады заплатить Цезарю, чтобы убедить его в своей лояльности. Клеопатра пыталась вступить с ним в переговоры, питая те же надежды. Несмотря на всю свою пропаганду, она оставалась верным союзником Рима и, без сомнения, могла эксплуатировать своих подданных в его интересах столь же активно, как раньше в интересах Юлия Цезаря и Антония. У Антония шансов на спасение не оставалось, и какие бы чувства Клеопатра к нему ни испытывала, ей удалось дожить до тридцати девяти лет, несмотря на смертельно опасное соперничество, которое происходило в ее семействе и при александрийском дворе, а также борьбу за власть в Риме. Цезарь лицемерно обнадежил ее, и она, возможно, инспирировала дезертирство среди своих воинов, когда его легионы вступили в Египет.^[329]

Антоний решил совершить самоубийство в подражание Бруту, Кассию и многим другим аристократам своего поколения. Возможно, Клеопатра поспособствовала его гибели, однако ее любовник сделал дело не вполне чисто и прожил еще достаточно, чтобы их сердца в последний раз воссоединились. Больше недели царица жила надеждой на то, что ей удастся добиться сделки с Цезарем. Посланцам последнего удалось выманить Клеопатру из усыпальницы, заполненной ее сокровищами и горючим материалом, так что она угрожала в любой момент все уничтожить. Мы не знаем, встречались ли молодой Цезарь и Клеопатра во время ее приезда в Рим. Если нет, то их первая встреча произошла только теперь, когда она умоляла победителя о милости. В деталях источники расходятся, однако нет смысла не верить им в том, что она сделала все от нее зависящее, чтобы добиться снисхождения и вызвать симпатии к себе, одеваясь так, чтобы выглядеть как просительница, но не скрывая своей красоты и напоминая о своей горячей любви к Юлию Цезарю и его привязанности к ней.

Однако оставить Клеопатре прежний статус было нельзя. Она стала слишком важным мобилизующим символом, чтобы дать ей возможность властвовать. То же касалось и ее детей. Цезарь нуждался в сокровищах египетской царицы, чтобы профинансировать следующий этап урегулирования отношений с ветеранами. Он хотел сделать ее украшением своего триумфа, однако невозможно было заранее знать, как римский плебс отнесется к тому, что женщину ведут в победной процессии – когда Юлий Цезарь поступил так с совсем еще юной Арсиноей во время египетского триумфа, толпа выразила ей сочувствие, а острой необходимости в этом не было. Возможно, он приказал, чтобы царице не дали умереть, и отправил за врачами и специалистами по змеиным ядам, когда ее нашли мертвой. Однако погибшая Клеопатра могла оказаться полезной почти так же, как и живая, и ее изображение можно было показывать в триумфальной процессии, не опасаясь, что оно вызовет сочувствие. Цезарь завладел ее богатствами, а Египет превратил практически в свое личное владение, забирая все доходы себе.^[330]

Цезариона предал его воспитатель, и он был казнен, поскольку мог стать причиной беспокойства для Октавиана. Антилла, старшего сына Антония, также схватили и убили. Оба юноши всего несколько месяцев назад прошли обряд посвящения во взрослые и официально считались таковыми, чего, вероятно, оказалось вполне достаточно, чтобы предать их смерти. Несколько виднейших соратников Антония из числа римлян покончили с собой или были убиты, но большинству из них удалось поступить на службу новому режиму. Подданные Клеопатры ожидали, что их обложат тяжелыми податями, однако так происходило лишь при ней и в правление ее родственников. Жрецы явились и предложили заплатить за то, чтобы им разрешили сохранить в их храмах изображения царицы. Это вызывалось не столько симпатиями к ней, сколько нежеланием повредить здания, и их настроение следует рассматривать как выражение лояльности новым хозяевам. Цезарь обратился к собранию александрийцев через переводчика, сознавая, что его греческий не столь хорош, как мог бы быть. Его жизнь до сих пор была необычной почти во всех отношениях, и он не имел времени, чтобы овладеть искусством риторики в такой степени, как Цицерон, Юлий Цезарь, Антоний и большинство молодых аристократов.^[331]

В конце 30 г. до н. э. Цезарю было тридцать три года. На тот момент он не имел серьезных соперников, способных оспаривать его власть над Римом и всем средиземноморским миром.

XI Триумф

Когда после гибели Брута и Кассия республиканское войско перестало существовать и когда Помпей был разбит у Сицилии, отстранен от дел и умер Антоний, не осталось у юлианской партии другого вождя, кроме Цезаря.

Тацит. Анналы. I.2.1

Пер. А. С. Бобовича

Войны на суше и на море, гражданские и с внешними врагами, по всему земному кругу часто я вел и, будучи победителем, всем гражданам, молившим о милости, я даровал пощаду… Дважды я торжественно вступил в город с овацией, трижды я совершал триумф на колеснице и был провозглашен двадцать один раз императором.

Деяния божественного Августа. 3.1; 4.1

Пер. И. Ш. Шифмана

«Nunc est bibendum!^[332]» – воскликнул поэт Гораций, услышав о том, что Клеопатра мертва:

Нам пить пора, пора нам свободною Стопою в землю бить, сотрапезники, Пора для пышных яств салийских Ложа богов разубрать богаче. Совсем еще недавно царица угрожала Италии, Грозя с толпой уродливых евнухов Державе нашей смертью позорною. Не зная для надежд предела, Счастьем она опьянялась сладким.

К счастью, успех недолго сопутствовал ей, и она бежала, бросив свой пылающий флот при Акции, и Цезарь

За ней, бегущей вспять от Италии, […]Как за голубкою Несется коршун, иль за зайцем Ловчий проворный по ниве снежной. Но царица хоть и женщина, Меча она не убоялась, […] Нет, умереть желая царицею, На павший дом взглянула с улыбкою И злобных змей к груди прижала, Чтобы всем телом впитать отраву. Она решилась твердо на смерть идти Из страха, что царицей развенчанной Ее позорно для триумфа Гордого вражья умчит либурна, ^[333].^[334]

Теперь, когда вызвавший ужас враг потерпел поражение и погиб, им было проще восхищаться, мужество и достоинство царицы лишь придавали блеска победе Цезаря. Однако речь шла не просто о самоубийстве Клеопатры, а о победоносном окончании войны, что действительно имело значение для поэта и так порадовало его. В другом месте он писал о том, что царица «поработила» Антония, и Гораций, и все остальные понимали, что это была еще одна гражданская война. Большинство из тех, кто остался погибать на горящих судах при Акции, были римлянами. Официально войну объявили Клеопатре, и поэты, как и все прочие, вновь и вновь говорили о восточных союзниках Антония, однако они не скрывали того обстоятельства, что вел неприятелей триумвир. Это была еще одна гражданская война, если только одна, как о том недвусмысленно писал Вергилий несколько лет спустя:

Цезарь Август ведет на врага италийское войско, Римский народ, и отцов, и великих богов, и пенатов; Вот он, ликуя, стоит на высокой корме, и двойное Пламя объемлет чело, звездой осененное отчей. […] Варварской мощью силен и оружьем пестрым Антоний, Берега алой Зари и далеких племен победитель: В битву привел он Египет, Восток и от края вселенной Бактров; с ним приплыла – о нечестье! – жена-египтянка. […] Войску знак подает царица египетским систром,^[335] […] Чудища-боги идут и псоглавый Анубис с оружьем Против Нептуна на бой и Венеры, против Минервы.^[336]

Битва при Акции стала победой добродетелей и традиций, одержанной объединившейся Италией при поддержке благих богов и под предводительством сына божественного Юлия. Враги же представляли собой хаотическое смешение сил Востока с их фантастическими божествами – из их числа выделяется Анубис с головой шакала, бог подземного мира, хотя Клеопатра и ее предки-греки не выказывали интереса к такого рода древним культам. Та сторона, где справедливость одерживает сокрушительную и неизбежную победу, тем более славную, что она принесла долгожданный мир.^[337]

Вергилий, Гораций и другие поэты достаточно насмотрелись на гражданскую войну, которая несла только резню и расхищение земли и прочего имущества. В «Эподах», сборнике стихотворений, увидевшем свет в 29 г. до н. э., но написанном в предшествующие годы, когда отношения между Цезарем и Антонием все более обострялись, Гораций, охваченный ужасом перед новой междоусобицей между римлянами, восклицал:

Куда, куда вы рушитесь, преступные, Мечи в безумье выхватив?! Неужто мало и полей, и волн морских Залито кровью римскою — Не для того, чтоб Карфагена жадного Сожгли твердыню римляне, Не для того, чтобы британец сломленный Прошел по Риму скованным, А для того, чтобы, парфянам на руку, Наш Рим погиб от рук своих?^[338]

Примерно в это же время Гораций жаловался, что

Вот уже два поколенья томятся гражданской войною, И Рим своей же силой разрушается.

Ни враги из числа италийцев, ни армия рабов под руководством Спартака, ни Ганнибал со своими карфагенянами не смогли разгромить Рим, однако теперь он сам

Ныне загубит наш род, заклятый братскою кровью.

Несмотря на такие мрачные предчувствия, поэт приходит к выводу, что нет другого выбора, кроме как сражаться, и призывает всех италийцев принять участие в войне.^[339]

Такие люди, как Гораций, жаждали мира, но не любой ценой. Для римлян настоящий мир мог быть только результатом победы, в идеале настолько полной, чтобы разбитый враг никогда больше не мог возобновить борьбу. Цезарь радостно писал об умиротворении племен (латинский глагол pacare), покоренных им в Галлии. Конфликты заканчивались бесспорными победами, римляне диктовали условия, не идя ни на компромиссы, ни на уступки. Такая же позиция сохранялась у римлян и в эпоху гражданских войн, и оставалось мало шансов, что они смогут уладить дело путем переговоров, по крайней мере в долгосрочной перспективе. Гораций сражался при Филиппах и бежал с поля боя, а потому кое-что знал о настоящей войне. Неясно, последовал ли поэт собственному призыву взяться за оружие и участвовал ли в битве при Акции. Он говорил, что сопровождал Мецената, но поскольку неясно, покидал ли последний пределы Италии, то трудно решить, действительно ли Гораций присоединился к флоту, желая победы, которая принесла бы окончание гражданской войны.^[340]

Поэты отражали почти всеобщее желание вернуться к миру и стабильности после стольких лет смуты и насилий. Идеология играла лишь небольшую роль в этих конфликтах. Брут и Кассий объявили, что борются за свободу, однако вели себя так же, как и другие военные предводители того времени. Важно также то, что они потерпели поражение и погибли. Последние из уцелевших заговорщиков пали как сторонники Антония, сражаясь за одного триумвира против другого. Такие головокружительные перемены позиции были обычным делом для участников гражданской войны всех уровней. Подавляющее большинство стремилось теперь просто выжить и сохранить свое имущество. Люди помнили, с какой легкостью молодой Цезарь осудил на смерть взятых в плен при Филиппах и в Перузии, однако правдой было и то, что избежало смерти гораздо больше народу, чем погибло. Спустя годы говорили, что многие близкие друзья выступили против него, последовав за Антонием, однако сумели сменить лагерь до или после битвы при Акции.^[341]

Та «свобода», которую провозгласили заговорщики, более не обладала такой притягательностью даже для аристократов, которые надеялись насладиться ею. О ней вновь заговорят как о романтической мечте сенаторы, подобные историку Тациту, который жил при императорах и никогда не позволял ностальгии по «свободе» изменить свое восприятие окружающей действительности. У него, по крайней мере, было мало иллюзий по поводу последних жестоких десятилетий «свободной» республики. В 30 г. до н. э. никто не питал каких-либо иллюзий на сей счет, поскольку слишком многие погибли, выбрав не ту сторону или не выбрав вообще никакой.

Республику раздирали раздоры и насилие – еще жили в памяти Союзническая война и марш Суллы на Рим, а кровавые события при жизни самого Цезаря были еще более жестокими и длительными. Никто уже не мог вспомнить времени, когда политика не была бы сопряжена с насилием или хотя бы его угрозой. Легко сосредоточиться на одних только крупных аристократических фамилиях, и мы увидим, что потери в их рядах были ужасающие, но то же самое можно сказать и о менее знатных семействах, которых в сенате тоже хватало. Такое множество смут и смертей разбило их политические идеалы, разорвало старые связи дружбы и родства и даже обуздало врожденные аристократические амбиции. Сенаторы, подобно остальным людям, хотели мира больше, чем чего-либо другого.

Сообщение о смерти Антония зачитали на заседании сената, на котором председательствовал консул-суффект Марк Туллий Цицерон. Сын и тезка великого оратора, младший Цицерон сражался на стороне Помпея против Юлия Цезаря при Фарсале, на стороне Брута против триумвиров при Филиппах, а затем присоединился к Сексту Помпею. Он возвратился в Рим в 39 г. до н. э., когда проскрибированные получили прощение, и снискал достаточное расположение у Цезаря, чтобы его избрали на место консула 30 г. до н. э., когда тот сложил полномочия. Ему исполнилось только тридцать пять лет, но в то время это обстоятельство имело мало значения. Другой консул этого года Марк Лициний Красс – внук союзника Юлия Цезаря, который привел свою армию в 53 г. до н. э. к катастрофе при Каррах, – был столь же молод. До недавнего времени он принадлежал к числу сторонников Антония, однако сумел удачно сменить лагерь. И Красс, и Цицерон продолжали управлять провинциями, причем первый из них провел успешную войну во время своего наместничества в Македонии. Старые имена возвращались, но обстановка уже не была прежней. Цезарь стал в 30 г. до н. э. консулом в четвертый раз, а в 29 г. – в пятый.

По иронии судьбы Цицерон оказался среди тех, кто услышал о самоубийстве человека, который приказал предать смерти его отца. Цезарь дал согласие на это, однако Антония больше обвиняли в случившемся, что вполне естественно, поскольку именно он велел выставить отрубленные голову и руку оратора на всеобщее обозрение. Весть о битве при Акции побудила сенат назначить Цезарю в качестве награды триумф, а смерть Антония и Клеопатры и захват Египта – добавить к нему еще один. Это были лишь некоторые из почестей, которые присудили отсутствующему победителю. Сенат принял решение водрузить в различных местах Форума носы кораблей Антония, построить арку в ознаменование победы и увековечить память о ней новыми празднествами. Имя Цезаря стало упоминаться в молитвах всех римских жрецов, а также весталок и даже во время трапез в частных домах полагалось совершать возлияния в его честь. Готовность, с которой исполнялось последнее – конечно, без специального принуждения со стороны властей, – является еще одним свидетельством того отчаянного стремления к миру и надежды на то, что Цезарь его обеспечит.^[342]

В соответствии с другими решениями ему даровались новые полномочия, в том числе и судебные. Цезарь отказался от некоторых этих почестей. Говорили, что особенно он гордился ритуалом, совершенным 11 января 29 г. до н. э. Он состоялся в небольшом арочном храме Януса Гемина на Форуме. Этот древний бог дверей и ворот изображался с двумя ликами, одно лицо смотрело вперед, а другое – назад. Он ассоциировался с началом вещей, поэтому в честь него часто в январе совершались обряды, когда начинается год. Торцы храма имели форму бронзовых дверей, которые были всегда открыты, когда государство вело войну. А поскольку римляне почти постоянно с кем-то воевали, то двери оставались открытыми много лет подряд.

Теперь же сенат постановил провести церемонию официального закрытия дверей в знак того, что после победы Цезаря мир восстановлен. Он объявил, что ритуал, известный как augurium salutis, должен состояться, хотя этого так и не произошло вплоть до 28 г. до н. э. Такой ритуал исполнялся только во время мира, и ждали благоприятных знамений богов, чтобы молитвы за благополучие римского народа возносить в подходящее время. Оба обряда, похоже, как и ритуал фециалов при объявлении войны Египту, были архаическими и отчасти сочиненными – по крайней мере в том, что касалось деталей церемонии. Тем не менее это укрепило чувство сопричастности далекому прошлому, времени процветания и успехов Рима, еще не запятнанному гражданскими войнами.^[343]

Сенаторы, как и подавляющее большинство их сограждан, жаждали мира, а потому проигнорировали продолжавшиеся кампании в Испании и Галлии, когда отдавали распоряжение совершить упомянутые ритуалы. Если многие и голосовали за эти и другие почести Цезарю из подхалимства – точно так же, как и в случаях присуждения наград его приемному отцу, – то все равно они питали искреннюю надежду на стабильность. То, что высшая власть оказалась в руках одного человека, в 29 г. до н. э. не воспринималось как что-то шокирующее – как это было почти двадцать лет назад, когда Юлий Цезарь победил Помпея. В то время многие аристократы сочли господство диктатора неприемлемым. Мир, установившийся после окончательной победы Юлия Цезаря в Испании в 45 г. до н. э., продлился недолго, как и периоды надежды в 40 и 36 гг. до н. э. Хотя стремление к стабильности стало куда бо́льшим, чем в прошлом, оно, как это многие понимали, могло быстро ослабеть. Немало зависело от молодого Цезаря и того, что он будет делать. В тот момент он находился на Востоке и возвратился в Италию только летом 29 г. до н. э. Все сенаторы и остальное население могли только ждать и надеяться.

Победитель

Остановим наше повествование, чтобы посмотреть, каким человеком стал теперь молодой Цезарь. До сих пор мы следили за его карьерой, наблюдая, как он восходил к вершинам власти. Его амбиции были очевидны с самого начала – как и искусство политика наряду с удачей, которую римляне считали необходимой для всякого преуспевающего человека. Вряд ли верно преувеличивать его политический прагматизм или думать, будто младший Цезарь всегда был таким великим и успешным государственным деятелем, каким стал позднее, а все его воззрения ясно сформировались уже в раннем возрасте. Цезарь совершал ошибки, но также демонстрировал умение учиться на них. Как всегда в античном мире, легче сказать, что он делал, чем понять тайные мысли человека и его характер.

Есть некоторые случаи, когда человек в нем брал верх над политиком, и в этом смысле наиболее интересен, конечно, его неприлично поспешный брак с Ливией. Свою роль сыграло в этом нетерпение молодого человека, столь быстро достигшего вершин власти. Однако брак продержался на протяжении всей его долгой жизни. В какой-то момент (вероятно, в начале 30-х годов до н. э.) Ливия забеременела. Ребенок появился на свет мертвым, и роды, видимо, оказались трудными или очень опасными. По какой-то причине у супругов так и не родилось детей, и очень вероятно, что больше Ливия так и не забеременела. Слухи о том, что Цезарь имел романы с другими женщинами, кое-кого из которых будто бы отбирала ему его супруга, могут служить (а могут и нет) признаком того, что физическое удовлетворение он находил по большей части или полностью в других местах. Обычно римские сенаторы вступали в брак по нескольку раз, разводясь с женами, когда те переставали их устраивать. Цезарь же с Ливией не развелся, и политических препятствий к этому не существовало. У нее были хорошие фамильные связи, но все же не настолько, что развод принес бы ему вред, другие женщины тоже имели неплохие связи. Скорее правильно говорить о сильном и продолжительном чувстве, равно как и о взаимном уважении и доверии. Для Цезаря это было нечто большее, чем простой политический прагматизм, и нам нужно помнить об этом, когда следим за жизнью его большой семьи.^[344]

Он продемонстрировал страсть иного рода, когда с нескрываемым удовольствием выносил смертные приговоры во времена проскрипций и побед при Филиппах и под Перузией. Цезарь знал, что склонен к вспышкам необузданной ярости. Один из его опекунов, грек Афинодор, учитель риторики, дал ему совет: «Если ты гневаешься, то повтори греческий алфавит, прежде чем заговорить». Говорят, что Меценат был почти единственным, кто мог успокоить своего друга, когда тот впадал в такое настроение, и Дион Кассий рассказывает историю, иллюстрирующую это: «Меценат, представ перед императором, когда тот вершил суд, и видя, что Август уже готов многих приговорить к смертной казни, попытался пробиться сквозь обступившую императора толпу и подойти поближе, но не сумел и тогда написал на писчей табличке: “Встань же ты, наконец, палач!”» (пер. А. В. Махлаюка). Он бросил записку на колени своего друга, побудив его прекратить судебное разбирательство и не выносить никаких приговоров. По словам Диона Кассия, Цезарь был очень благодарен Меценату за его прямоту, поскольку тот указал, что гнев может стать причиной ошибки. Такое случалось и в начале его карьеры, и после побед над Секстом Помпеем и Антонием он проявлял куда больше готовности прощать своих врагов, в чем следовал clementia (милосердию) Юлия Цезаря. Возможно, это являлось признаком смягчения нрава, хотя никто не мог знать, изменится он или останется таким и дальше.^[345]

Несмотря на свой быстрый и сопряженный с насилием приход к власти, младший Цезарь во многих отношениях оставался типичным представителем своего класса. Некоторые ученые склонны видеть в нем сочетание качеств местного аристократа со вкусами человека из сенаторской элиты, но это не более чем гипотеза, и нам приходится признать, что зачастую трудно судить о чьем-либо моральном, духовном и политическом облике за пределами сената. Ясно, что он разделял литературные интересы большей части римской элиты, пописывал стихи, причем порой весьма непристойного характера, и много читал латинских и греческих авторов (Suetonius, Augustus 85. 1–2).

В 30-х годах до н. э., если не раньше, он регулярно переписывался с Аттиком, школьным товарищем Цицерона и другом оратора на всю жизнь. В биографии, написанной вскоре после смерти Аттика, утверждается, что даже будучи в Риме, если Цезарь не мог посетить его лично, он почти ни одного дня не проводил «без того, чтобы написать ему, то задавая какой-либо вопрос из истории, то ставя перед ним какую-нибудь поэтическую задачу».^[346] Такие темы были обычным предметом обсуждения среди аристократов. Хотя Аттик и предпочел уклониться от политической карьеры и остался обычным всадником, он был чрезвычайно богат и имел даже лучшие связи, нежели иные политики, установив прекрасные отношения почти со всеми видными участниками римской общественной жизни. Уклонение от прямого участия в политической деятельности сделало его одним из немногих выживших представителей поколения, появившегося на свет на рубеже II – I вв. до н. э. Помпей и Юлий Цезарь писали ему регулярно – так же, как и Брут. Близкий к заговорщикам, Аттик тем не менее помогал жене Антония Фульвии и защищал ее, когда того объявили врагом в 44–43 гг. до н. э. Позднее благодарный Антоний спас его от проскрипций и также вел с ним переписку. Аттик пользовался широкой известностью, им восхищались, дружба с ним была незримым признаком известного статуса, но отсюда не следует, что интерес с обеих сторон не являлся искренним. Агриппа женился на дочери Аттика, что, конечно, было выгодным браком и, разумеется, свидетельствовало о близости к Цезарю. От этого брака родилась дочь Випсания, которую еще во младенчестве обручили со старшим сыном Ливии Тиберием.

Аттик написал несколько трудов, в том числе похвальное слово консульству Цицерона в 63 г. до н. э., однако более известна его ‘Liber Annalis’ – изложение истории в хронологическом порядке, преимущественно римской. Он проявлял глубокий интерес к далекому прошлому, происхождению различных институтов, ритуалов и практик, достижениям былых поколений. Его и Цицерона шокировало встречавшееся иногда отсутствие интереса у их современников к карьере и должностям даже собственных предков. Увлечение прошлым было в то время общераспространенным, как из любви к нему как таковому, так и из желания спрятаться в нем от бурь своего века. Наиболее усердным исследователем таких вещей в те годы был эрудит Марк Теренций Варрон, хотя, подобно Аттику, большинство его трудов не сохранилось до нашего времени. Римляне не писали исторических трудов до рубежа III–II в. до н. э., и хотя встречаются записи более раннего времени, они зачастую весьма путаные и неполные. Поэтому когда Юлий Цезарь утверждал, что позаимствовал тунику с длинными рукавами и сапоги у царей древней Альбы Лонги, никто в точности не знал, насколько это соответствовало действительности.^[347]

Его наследник, судя по всему, с раннего возраста испытывал глубокий интерес к римской старине. Нет оснований сомневаться в том, что интерес этот был искренним, даже если его питало желание поддерживать дружбу с Аттиком, и также нет сомнений, что подобные наклонности отличали многих других аристократов. В политическом отношении это могло приносить выгоду, однако трудно сказать, что возродило ритуал фециалов – его интерес к прошлому и неподдельный энтузиазм или желание воспользоваться полезными символами, которые этот интерес помог приспособить к ситуации. Аттик предложил еще один способ проявить уважение к традиции, посоветовав Цезарю восстановить храм Юпитера Феретрия. Молодой военачальник сам вошел в полуразрушенное здание, осмотрев находившиеся там реликвии, некоторые из коих, как говорили, пребывали там не одно столетие.^[348]

Аттик умер в Риме в 32 г. до н. э., не дожив до конца гражданской войны. Страдая от серьезной болезни, он решил уморить себя голодом и скончался в достаточно преклонном возрасте – в семьдесят семь лет. Отсюда следует, что ему не пришлось делать выбор между Цезарем и Антонием в гражданской войне, хотя не вызывает сомнений, что возраст и привычная ловкость в таких ситуациях позволили бы ему пережить схватку и сохранить дружбу с победителями, сохранив добрые отношения и с теми из проигравших, которые остались бы в живых. Агриппа посетил его в последние дни жизни, и хотя похороны Аттика прошли достаточно скромно, на них явились все boni. Мы не знаем, присутствовал ли Цезарь, однако это очень вероятно, если он только находился в то время в Риме (Corn. Nepos, Atticus 22. 3–4).

Уважение к истории и традиции – положительная сторона характера Цезаря, способная принести ему политические выгоды. Она, судя по всему, мало влияла на его поведение, когда он, наконец, возвратился в Рим. На тот момент не могло быть никаких сомнений в его подавляющей военной мощи. К 30 г. до н. э. под командованием Цезаря находилось примерно шестьдесят легионов – даже больше, чем у Юлия Цезаря, когда тот пребывал в зените власти. В ближайшем будущем ничто не могло помешать ему делать то, что он захочет, а потому сенат и все остальные превозносили его и выражали надежду на мир. Молебны и жертвоприношения за его здоровье вполне могли быть искренними. Свали его один из приступов болезни, которые время от времени одолевали его, – и результатом стал бы еще больший хаос, поскольку появились бы новые лидеры, которые стали бы бороться за то, чтобы заполнить вакуум. Нравилось им это или нет, но каждый знал: будущее на тот момент зависело от Цезаря, и потому они ждали, что он вернется и раскроет свои планы.

Возвращение

Ожидать пришлось долго – прошел целый год после самоубийства Антония и Клеопатры, прежде чем Цезарь возвратился в Италию. Он провел в Египте несколько месяцев, поскольку сделать предстояло очень многое. Наиболее неотложной проблемой были деньги, она дала себя знать в связи с волнениями среди легионов в Италии в первые месяцы после битвы при Акции. Цезарь собирался дать своим людям, а также перешедшим на его сторону воинам Антония обещанные земельные участки таким образом, чтобы не нанести серьезного ущерба италийским общинам. Землю нужно было покупать там, где возможно, и даже пострадавшим от конфискаций бывшим владельцам следовало обеспечить компенсацию наличными или путем наделения их новой собственностью – обычно в одной из провинций. Все это требовало большого количества звонкой монеты. Удачным началом стал захват богатств египетского царства, собранных отчаянными усилиями Клеопатры в то время, когда она все еще надеялась бежать или заключить выгодную сделку, однако и того больше требовалось выколотить из различных общин.

Исключительная продуктивность сельского хозяйства Египта и его развитые торговые маршруты давно уже возбуждали аппетиты римлян, и оккупации царства мешала только ревность политиков, не желавших позволить кому-либо из соперников извлечь выгоды из этого мероприятия. Господство Цезаря устранило это препятствие, и теперь страна официально стала частью римской империи. Здесь были размещены оккупационные силы – три легиона и вспомогательные отряды, хотя поскольку римские войска присутствовали здесь почти непрерывно начиная с 58 г. до н. э., особых перемен это не вызвало. Назначение римского наместника было новостью. И когда Цезарь уехал, этот человек оказался облечен всей полнотой военной и гражданской власти, взяв контроль над административной системой Птолемеев.

Первым наместником стал Гай Корнелий Галл, который сыграл ключевую роль в победе над Антонием и Клеопатрой. Галл был весьма образованным человеком, заслужившим широкое признание как поэт и поддерживавшим дружеские отношения с Цицероном и Аттиком. Вероятно, ему было около тридцати с чем-то лет, и в таком возрасте нет ничего необычного в честолюбии молодых людей. Более неожиданно то, что он оставался всадником и по каким-то причинам не попал в расширенный состав сената в награду за свою преданность. Все его преемники на посту наместника (в данном случае речь шла о должности префекта) также были всадниками, и во времена Цезаря сенаторам официально запрещалось посещать Египет. Невозможно сказать, задумал ли так Цезарь с самого начала или преданность и способности Галла сыграли более важную роль при назначении на эту должность, нежели его статус. Цезарь обзавелся в Египте обширными личными поместьями, однако было бы преувеличением считать, будто эта провинция являлась каким-то уникальным частным владением. В других провинциях также существовали императорские поместья.^[349]

Позднее людям Галла пришлось подавлять восстание, вспыхнувшее в Фиваиде (бывшее Верхнее царство Древнего Египта). Возможно, эти волнения свидетельствовали о сохранявшейся верности Птолемеям, недовольстве завоевателями или просто новыми налогами, которые ввели и силой взимали римляне, а возможно, имело место сочетание названных причин. Выступление было быстро подавлено. Однако прежде чем легионеры приступили к этой операции, Цезарь отправил их для ремонта и улучшения оросительной системы, которая помогала контролировать уровень воды во время ежегодных наводнений и тем самым наилучшим образом пользоваться щедротами Нила. В лучшие свои времена Птолемеи проявляли немалую заботу о каналах и дренажных канавах, однако позднее ими перестали заниматься, поскольку царское семейство тратило все силы на склоки из-за трона. Современные ученые утверждают, что при Клеопатре Египет процветал, несмотря на долгий период хаоса и волнений, из чего ясно следует, что во многом созидательная работа проводилась солдатами Цезаря. Это не было альтруизмом. Цезарь желал, чтобы новая провинция обеспечивала значительные поставки зерна и других продуктов в пользу Рима.^[350]

Время, проведенное в Египте, было потрачено не только на заботы об экономике страны. Цезарь совершил визит к гробнице Александра Великого (естественно, широко разрекламированный), чей погребальный кортеж в свое время перехватили на пути в Македонию и доставили в Египет к первому Птолемею. В конце концов тело Александра поместили в большой гробнице, построенной в Александрии и известной как sema, или soma. Первоначально саркофаг был золотым, а затем обедневшие Птолемеи пустили золото на переплавку и заменили его на хрусталь.

Александр был величайшим героем тех времен, которые освещены в источниках. Помпей поддерживал свой имидж человека, подобного Александру, в то время как уже зрелый Цезарь, как говорили, заплакал, когда остановился перед бюстом великого завоевателя, сетуя на то, что по сравнению с ним добился в своей жизни совсем немногого. Параллель с Цезарем – молодым, чрезвычайно энергичным и невероятно удачливым – была очевидной, и то, что на многих изображениях Цезаря этого времени его волосы уложены примерно так, как и у македонского царя, вряд ли является простым совпадением. Он решил осмотреть останки великого завоевателя и приказал вынести их из гробницы, украсил тело цветами и увенчал голову Александра золотой короной. Вероятно, восхищение сыграло с ним дурную шутку – когда он протянул руку и коснулся лица покойного, то случайно отломал нос.^[351]

Цезарь коснулся прошлого – и даже если он это сделал слишком решительно, такой поступок, возможно, был в духе того самого героя, который в нетерпении (без долгих слов) разрубил гордиев узел. Его собственную грандиозную гробницу уже строили на Марсовом поле за пределами официальной городской черты Рима. Ее масштабы и сознательные параллели с Александром показывали, что он не намеревался скрывать свое могущество на этом этапе жизни. Во время пребывания в Александрии Цезарь также повелел похоронить Антония и Клеопатру в той усыпальнице, которую она для этого подготовила. Это был великодушный жест, в то же время напомнивший о том, что существовал римлянин, который изменил отечеству и захотел найти упокоение за его пределами вместе со своей чужеземной любовницей. В то время как Цезаря сенат осыпа́л почестями, статуи и памятники Антонию сносились, и даже вышло постановление, согласно которому представители его фамилии не должны носить имени «Марк». Это было попыткой не столько вычеркнуть его из истории, сколько добиться того, чтобы надолго и сильно скомпрометировать его.^[352]

Покинув Египет, Цезарь отправился в Сирию. Как и во время предшествующего, более кратковременного визита он должен был подтвердить меры касательно управления Восточным Средиземноморьем. Там, так же как и в Риме и Италии, правители и общины жаждали спокойствия и стабильности больше, чем чего-либо в течение двадцати лет, когда им приходилось терпеть парфянские вторжения и оплачивать против воли расходы на гражданские войны в Риме. Несколько правителей-клиентов были заменены другими, некоторые общины получили привилегии, другие – их лишились. За этим быстрым урегулированием стояла долгая работа – рассмотрение петиций, прием делегаций, встречи, во время которых Цезарь принимал и затем обнародовал свои решения. Великодушие с его стороны способствовало поддержанию лояльности. Никто в тех краях не имел иного выбора, кроме оказания поддержки Антонию, а перед ним – Бруту, Кассию и всем остальным.^[353]

После сражения при Филиппах Антоний написал иудейскому первосвященнику Гиркану, сообщая, что Брут и Кассий не обладали законными полномочиями, что их жестокость являлась преступлением против богов и что их поражение дает ему возможность «наслаждаться миром и отдохнуть от войны. Дарованный нам Господом Богом мир мы желаем распространить и на союзников наших, так что ныне, благодаря нашей победе, тело Азии сможет как бы оправиться от продолжительной болезни». Подобное настроение поддерживалось и теперь. Война закончилась, правая сторона победила и теперь предоставляла награды тем общинам, чьи граждане сражались за Цезаря. Как и в случае с предшествующими завоевателями, общины стремились продемонстрировать свою преданность знаками почитания предводителя римлян. Эфесу и Никее разрешили построить храмы божественному Юлию и богине Роме. Римским гражданам повелели ограничиться почитанием этих божеств, однако провинциалам разрешили воздавать самому Цезарю божественные почести, большие святилища были возведены в Пергаме (провинция Азия) и в Никомедии (Вифиния). Это различие просуществует в течение многих столетий.^[354]

В общем и целом это гораздо проще и практичнее – провести как можно меньше изменений, сохраняя прежний порядок вещей и подтверждая власть большинства правителей-клиентов. Это само по себе было наилучшим способом снискать благодарность людей, стремившихся ужиться с новым режимом. В долгосрочной перспективе стабильность была необходима для этих краев, чтобы там залечили нанесенные войнами раны и они стали приносить римлянам доходы. Что же касается краткосрочной перспективы, то, как и в Египте, цари и города стремились завоевать расположение Цезаря, охотно преподнося ему дары и увеличивая тем самым его огромные теперь богатства. В течение одного года отчаянная нехватка денег сменилась для Цезаря их огромным избытком. Когда он возвратился, процентные ставки резко упали – как пишет Дион Кассий, с двенадцати до четырех процентов – столь большое число денег было впрыснуто в экономику.^[355]

Нам известно, какие огромные усилия прилагал царь Иудеи Ирод, чтобы постоянно пользоваться расположением Цезаря. Явившись как проситель, он получил подтверждение своей царской власти накануне вторжения последнего в Египет, во время которого присоединился к Цезарю и снабжал его продовольствием и деньгами для армии. Другой его визит (также с подношением даров) последовал после отъезда Цезаря из Египта, и в обмен он вернул себе территории, отнятые у него Антонием для передачи Клеопатре. Несколько сотен галлов, телохранителей царицы (их ей подарил опять-таки Антоний) Цезарь также отдал царю Иудеи. Тем не менее нервозность и растущая паранойя одолевали Ирода, о чем свидетельствуют распоряжения, которые он оставлял. Его жена Мариам, внучка Гиркана и принадлежавшая таким образом, в отличие от идумеянина Ирода, к царскому роду, была отправлена вместе с матерью в крепость, чтобы ожидать его возвращения из первой беспокойной поездки к Цезарю. Якобы для их защиты царь оставил приказ убить свою супругу, если он не сумеет завоевать благосклонность победителей и не вернется. Мать и сестру, ненависть которых к его жене и теще были очевидны и взаимны, отправили в цитадель Массада, поскольку они не могли ужиться.

Ирод вернулся, добившись желаемого, однако его жена отнюдь не пришла в восторг от его тайных распоряжений и не увидела в них, как того хотел Ирод, свидетельства столь жаркой страсти, что он не мог снести того, чтобы она принадлежала еще кому-то. Учитывая, что он питал сильнейшие подозрения по поводу причастности жены к имевшему место несколько лет назад «несчастному случаю», в результате которого утонул ее брат, отношения между супругами были непростыми и вскоре еще более ухудшились. Звучали обвинения в заговоре с целью отравить царя, которые в конце концов поддержала ее мать, решившая, что ее дочь уже обречена. Мариам казнили в 29 г. до н. э. Вероятно, в 30 г. до н. э. Ирод убил ее деда, старого Гиркана, до сих пор рассматривая его как угрозу, хотя тот уже давно стал калекой и не мог быть ни первосвященником, ни царем. Его, человека весьма преклонного возраста, несколько лет проведшего в парфянском плену, обвинили в переговорах с этой восточной державой и осудили на смерть.^[356]

К великому облегчению Цезаря у парфян в то время шла гражданская война – представители царской династии боролись за власть. В данный момент об их нападении на римские провинции речи идти не могло. Поэты (например Гораций) говорили о необходимости отомстить парфянам за гибель сограждан и потерю штандартов при Каррах и поражение Антония, однако Цезарь был не в том настроении, чтобы удовлетворять подобные пожелания. Вторжение в Парфию не сулило ничего хорошего. В лучшем случае достижение успеха потребовало бы нескольких лет, тогда как любая неудача могла погубить репутацию Цезаря, как это уже произошло с Антонием. Кроме того, большой вопрос, смогли бы восточные провинции обеспечить необходимое количество людей, денег и припасов для столь крупного конфликта, и ясно также, что Цезарь не хотел проводить так много времени столь далеко от Рима для участия в крайне непростом предприятии. Вместо этого он позволил потерпевшему поражение брату парфянского царя жить в Сирии. Одновременно последовали официальные заверения в дружбе с победителем – царем Фраатом IV, который отправил одного из своих многочисленных сыновей в качестве заложника в Рим.^[357] Теперь, когда вопросы с восточными провинциями были на данный момент урегулированы, им самим обеспечена безопасность, его казна пополнилась за счет новых налоговых поступлений из Египта и других провинций и царств, Цезарь летом 29 г. до н. э. пустился в обратный путь, в Италию, задержавшись по дороге для турне по Греции. В Италии его ожидал восторженный прием, чему способствовала его щедрость. Общины Италии преподносили ему традиционные золотые венки в качестве награды победителю, хотя последняя носила номинальный характер, и вошло в обычай вручать эквивалентную сумму в золоте. Его огромные долги были теперь уплачены, расходы покрывались, и еще после этого оставалось немало денег, посему Цезарь объявил, что не примет золотых венков. Он также отклонил постановление сената о том, что представители всех слоев населения, даже весталки, обязаны приветствовать его при въезде в город. Храм Весты с горевшим в нем священным огнем нельзя было оставлять без присмотра, и потому весталки остались в нем. Даже не получая официального распоряжения, жрецы всех основных культов и даже многие частные лица принесли жертвы в благодарность за его возвращение и собралась огромная толпа, чтобы приветствовать его.^[358]

Людей, приветствовавших Цезаря, не удерживали на почтительном расстоянии, и приблизиться к нему могли отнюдь не только важные персоны. Один человек, подошедший к победителю, держал на руке ворона, которого научил выкрикивать: «Да здравствует Цезарь, victor imperator!» Впечатленный и польщенный Цезарь купил птицу за 5000 денариев. Вскоре к нему приблизился еще один человек. Это был партнер дрессировщика пернатых по бизнесу, который выражал недовольство, что ему ничего не досталось из упомянутых денег. Он воскликнул, что у него есть другая птица, и вскоре принесли второго ворона. Тот издал менее подходивший ситуации крик: «Да здравствует Антоний, victor imperator!» Скорее развеселившийся, нежели рассерженный, Цезарь приказал первому поделить со вторым полученные 5000 денариев. Несомненно, если бы победил Антоний, его встречала бы такая же толпа ликующих граждан. Главной причиной всеобщей радости было то, что последняя гражданская война наконец-то закончилась и появился шанс, что победа в ней принесет долгожданный мир. Слухи о щедрости победителя вдохновили кого-то на то, чтобы продемонстрировать сороку, обученную произносить ту фразу, за которую Цезарь заплатил не скупясь. Обедневший сапожник решился купить другого ворона и попытался обучить его кричать то же самое. Все его усилия пошли прахом, и дошло до того, что птица начала повторять его жалобы: «Все мои труды и деньги пропали». Рассказывают, что Цезарь услышал, как птица выкрикивает эту фразу в толпе зевак, жаждавших привлечь его внимание. Немало позабавившись, он купил ворона даже за бо́льшую сумму, нежели 5000 денариев, которые он заплатил в первый раз.^[359]

13 августа 29 г. до н. э. молодой Цезарь, наконец, отпраздновал триумф, присужденный ему в 34 г. до н. э. за походы против иллирийцев. На следующий день состоялся другой триумф, на сей раз за победу при Акции. В ходе его демонстрировались тараны, взятые с носов боевых кораблей неприятеля, а также другое вооружение, пленные и платформы, на которых везли картины со сценами войны. Парад был зрелищным, добычу, награбленную в Египте, в изобилии проносили оба дня. Третий триумф произошел 15 августа, на сей раз официально в честь завоевания Египта, и это третье празднество, несомненно, было самым блистательным из всех. Птолемеи славились роскошными, баснословно дорогими церемониями и процессиями, во время которых использовались лишь предметы, сделанные из золота или иных дорогих металлов, украшенные драгоценными камнями, задрапированные дальневосточным шелком, и вот теперь все это узорочье выставлялось напоказ в Риме. Среди трофеев последнего дня были близнецы Александр Гелиос и Клеопатра Селена, едва достигшие подросткового возраста. Их мать предстала перед публикой в виде изображений и как по меньшей мере на одной картине она держала в руке змею, готовую лишить ее жизни. Семь других царей и князьков шли по центру города в течение трех дней, в том числе правитель Галатии и другие союзники Антония. Кое-кого из них казнили, хотя большинству сохранили жизнь.^[360]

Сам Цезарь, судя по всему, не принимал участия в празднествах вплоть до третьего триумфа, и только потом он вступил в город и проехал по Священной дороге (Via Sacra) на колеснице, облаченный в пурпурную мантию полководца-триумфатора и с выкрашенным алой краской лицом. Колесницу, как обычно, везла четверка лошадей. На левой пристяжной ехал сын Ливии Тиберий, на правой (что всегда считалось более почетным) – сын Октавии Марк Клавдий Марцелл. Обоим мальчикам было примерно одиннадцать лет, и участие в победной процессии было обычным делом для детей и других родственников полководцев-триумфаторов, так что в этом не стоит усматривать указание на существование династии. За колесницей шествовали не только те сенаторы, которые участвовали в кампании, но и товарищи Цезаря по консульству и многие другие магистраты того года. Для этих людей было более чем привычным идти во главе процессии, и это, возможно, имело целью подчеркнуть причастность всего государства к победе.^[361]

Чуть более чем через месяц после своего тридцать четвертого дня рождения Цезарь возвратился в Рим. Став консулом в четвертый раз, он вступил в должность 1 января 28 г. до н. э., коллегой же его на сей раз был Агриппа. Сенат даровал им полномочия (но не должность) цензоров, и они объявили о намерении провести первую после 70 г. до н. э. перепись населения. Об их более широких планах судить труднее. Цезарь к тому времени победил всех своих соперников. Теперь предстояло выяснить, действительно ли принесла победа в последней гражданской войне длительный мир (Res Gestae Divi Augusti, 8).