Ольвия

Глава первая Шестьдесят царских узлов

И Атрабан, сын Виштаспа, напрасно уговаривал его не идти на скифов.

Он уже пришел и стоит на берегу Истра, а по ту сторону лежит Скифия, и конь его доброй мидийской породы по имени Верный нетерпеливо перебирает ногами, порываясь на тот берег. О, он еще потопчет своими копытами скифскую землю, как топтал до этого много других земель.

Многотысячное войско готово лавиной хлынуть на тот берег и все смести на своем пути. И мост уже готов, и Кой, главный строитель моста, пав пред ним ниц на фракийскую землю, метет бородой дорогу царю царей к мосту.

За хорошую работу Дарий умеет хорошо благодарить.

— Когда, покорив кочевников, мы вернемся назад, — сказал ему Дарий, — ты придешь ко мне, и я награжу тебя щедро и по-царски за такой мост через Истр.

— О повелитель белого света! — затрепетал от радости Кой. — Твое славное и непобедимое войско перейдет через мой мост, как на крыльях перелетит. На той стороне тебя ждет великая и славная победа, царь царей. И день, когда я построил мост и когда по нему пройдут твои несметные, храбрейшие в мире войска, станет счастливейшим днем не только в моей жизни, но и в жизни моих будущих потомков. Так позволь же, царь царей, славный Ахеменид, именоваться мне так: Кой, строитель царских мостов.

— Кой, ты заслужил такое звание.

И Дарий велел своему глашатаю повелеть писцам, дабы те немедля издали от его имени царскую грамоту: отныне и вовеки именоваться Кою строителем царских мостов!

В тот решающий день, когда все было готово для последнего прыжка персидского льва на саков, именуемых здесь скифами, Дарий и помыслить не мог, что мост Коя хоть и спасет ему впоследствии жизнь — и ему, и войску его, — но станет для него, доселе непобедимого царя царей, мостом в бесславие. И как Кой до конца своих дней будет гордиться мостом через Истр, так он, всемогущий повелитель грозного царства, будет проклинать его.

Ибо тот день, когда он ступит на этот мост, станет последним днем удачи в скифском походе, а за ним наступят дни, о которых он до конца своей жизни больше не будет вспоминать. И ни единого пышного, многословного слова о них не будет высечено в великом его царстве ни на камне, ни на пергаменте, ни на глиняных табличках, как любил он на камне, на пергаменте и на глиняных табличках, обожженных огнем, славословить свои походы для современников и для грядущих поколений.

Он предпочел бы и из истории вычеркнуть эти шестьдесят дней своего скифского похода — не было их, и все тут! — но история, увы, царям не подвластна. Пока царь еще жив и трон под ним стоит крепко, она, история, делает вид, будто ему подвластна, будто какой он хочет, такой она и будет, ведь подвластна ему. Но лишь только он окончит свои дни на белом свете, как она все ставит на свои законные, вечные места.

***

Переправу на скифский берег отложили на утро, хотя военачальники и советовали царю начать ее еще с вечера, при свете факелов.

— К восходу солнца, — убеждали они Дария, — конница будет на той стороне, углубится в степь и внезапно обрушится кочевникам на голову. Тем временем подоспеет пехота. А внезапность — это уже половина успеха.

Дарий и сам был не прочь застать скифов врасплох, но, подумав, решил все же не рисковать в темной ночи, да еще не зная на той стороне дорог. И осторожность взяла верх. Конечно, Ахурамазда его оберегает, но… Но лучше не рисковать и лишний раз не испытывать судьбу. Да еще так далеко от Персии.

Так он подумал, а вслух произнес, чтобы его услышало как можно больше людей:

— Я не вор и не разбойник, чтобы по ночам шастать в чужом краю!

Ответ царя очень понравился присутствующим, и личный царский секретарь — глашатай — тотчас же перенес его на пергамент — для будущих поколений.

Во дворце, в столице царства и в походном шатре Дарий всегда просыпался рано, еще до рассвета, ибо любил на ногах встречать восход солнца. Но в ту последнюю ночь на фракийском берегу Истра он почти не спал. Лег поздно, около полуночи, и только сомкнул веки, как тут же ему приснилось, будто уже утро и он уже на мосту Коя. Легко несет его конь, стук копыт далеко разносится. «Прячьтесь все, трепещите все, — слышится шепот. — Это сам царь Дарий ведет свое войско». И только его Верный, перелетев мост, выскочил на скифский берег, как внезапно треснула земля, берег раскололся, и Дарий, отшатнувшись (а Верный его испуганно захрипел и попятился), увидел в той трещине-расколе человека в скифском одеянии. Присмотрелся Дарий пристальнее — а это сак Сирак. Тот самый Сирак с далеких берегов Яксарта, тот Сирак, который уже однажды вел его войско и завел в пустыню.

— Ты-ы?.. — пораженно спрашивает царь.

— Я. — Сирак легко выпрыгнул из расщелины и стал перед Дарием во весь рост. Лицом он был похож, и уши отрезаны, и ноздри вырваны, все сходится, вот только ростом стал будто выше, в плечах шире. Расставив ноги, он упер руки в широкий кожаный пояс и хитро улыбался. И не было в его глазах ни капли страха.

— Ты чего здесь? — спрашивает Дарий.

— Спал в земле, — отвечает сак Сирак, — как вдруг слышу — ты идешь, персидский царь. Дай, думаю, выйду да встречу царя, как и подобает. Земля раскололась, я и встал.

— А чего это ты меня ждешь?

— А чтобы вести тебя к скифам, — и скалит белые зубы.

— Предатель! — кричит ему Дарий. — Ты уже раз вел мое войско, но боги меня тогда спасли.

— Вел раз, поведу и во второй, — невозмутимо отвечает тот сак. — Все равно ты, царь, не знаешь дороги к скифам.

«Странно, — думает во сне Дарий, — мы тогда в степях Яксарта отрубили ему голову и насадили ее на копье, а она снова у него на плечах… Странно…»

А Сирак будто читает его мысли:

— Разве царь не знает, что у меня две головы? Одну ты отрубил за Яксартом, а другую я приладил себе здесь, за Истром.

— Я велю отрубить и вторую твою голову!

— А меня и не убьешь, ибо я умею летать! — вдруг воскликнул Сирак и, взмыв, полетел над степью и исчез вдали.

Дарий что-то крикнул и проснулся. Тускло мерцали ночники, да над медной чашей легко курился почти прозрачный благовонный дымок; снаружи — слышно было — перекликалась стража. Судя по ее выкрикам, была самая полночь…

Дарий хотел было снова уснуть, но не смог. Из головы не шел тот странный сон. И к чему он? Почему тот скиф с далеких берегов Яксарта приснился ему здесь, на берегу Истра, когда он собрался его переходить? И что предвещает сон? К худу ему или к добру?.. Сперва было подумал, уж не предвещает ли этот сон чего дурного о Персии? Не зреет ли там заговор против него? Но ведь на троне он оставил сына. Надежного сына. Собираясь идти на скифов, он, по персидскому обычаю, должен был назначить второго царя. Он тогда долго думал: кого? От первой жены, дочери Гобрия, у него было трое сыновей. Все они родились еще до того, как он стал царем. Еще четверо сыновей родилось от Атоссы, дочери царя Кира. Родились уже после того, как он занял персидский трон. Из первых сыновей старшим был Артабазан, из вторых — Ксеркс. И тот, и другой претендовали на власть. Артабазан уверял, что он старший в роду, а по обычаю предков, власть всегда принадлежит старшему. К этой мысли склонялся и сам Дарий. И хотел было Артабазана оставить царем на время похода, но Ксеркс напомнил ему, что он не просто старший сын царя, но и мать его — царская дочь, и потому власть принадлежит только ему… Дарий посоветовался с атраваном. Слуга Ахурамазды, поглаживая белую бороду, прошамкал, что Артабазан родился тогда, когда Дарий еще не был царем, а значит, и не имеет права на престол, а Ксеркс — в его царствование. Стало быть, ему и принадлежит отцовский трон.

— Мудро и просто рассудил ты, старик, — сказал Дарий и царем на время похода оставил Ксеркса. Да и хваткий он, и сноровки у него на десятерых хватит. Но ведь и Артабазан хват. Такому пальца в рот не клади. И теперь, лежа в походном шатре на фракийском берегу Истра, Дарий думал, хорошо ли он сделал, что царем оставил Ксеркса? А что если Артабазан затеет против него заговор и посеет в царстве смуту? Но ведь Ксеркс не так прост, чтобы дать себя застать врасплох. О, этот Ксеркс хитроумен, таким только и быть царям… Нет, думает он, Ксеркс не допустит смуты в царстве… И Дарий начал склоняться к мысли, что в Сузах все в порядке. Ксеркс не оплошает, настоящий Ахеменид… Тогда к чему этот сон? Не иначе, как он предвещает что-то насчет скифского похода. Но — что? Навязался ему этот сак! Если бы мог, то во второй раз отрубил бы ему голову! Но с него довольно и одного удара персидского меча.

Почувствовав, что до утра он, верно, так и не сомкнет глаз, Дарий приподнялся, оперся на локоть и трижды хлопнул в ладоши. В то же мгновение в шатер осторожно просунулась голова охранника.

— Слушаю, повелитель.

— Позови ко мне атравана.

— Слушаю, мой повелитель.

Голова исчезла, кто-то, мягко ступая, метнулся за шатром, и все стихло. Дарий, опираясь на локоть, смотрел на тусклый огонек ночника и думал о сне, хоть и не хотел о нем думать. Не хотел, но не думать уже не мог, тот сак из головы не шел. Зачем он явился в его сон? Но вот за шатром что-то зашуршало, послышались старческие шаркающие шаги, и в шатер вошел атраван — сгорбленный старец, весь в белом, с белой бородой. Он остановился у входа, подслеповато оглядываясь, увидел царя, прижал к груди маленькие сухие ручки и медленно, с достоинством поклонился, не проронив ни слова. Атраван никогда не ронял лишних слов, и за это его ценил царь. «Немногословные всегда дольше живут», — говаривал он.

— Атраван великого Ахурамазды, — обратился к старцу Дарий. — Я позвал тебя, чтобы ты разъяснил мне странный сон, что только что явился мне на фракийской земле перед землей скифской.

Атраван снова с достоинством поклонился и, как и прежде, не проронил ни слова. Царь пересказал ему свой сон. Старец с минуту молчал, шевеля тонкими и сухими губами, а потом заговорил. Голос у него был тихий, умиротворяющий, слова мудры и тоже навевали покой.

— Сон предвещает: как обезглавил ты Сирака, сака с берегов Яксарта, так обезглавишь ты и саков с берегов Борисфена. Так говорит Ахурамазда своему атравану. Так говорит атраван своему владыке.

— Быть тому, — сказал Дарий. — Иди, старик, спать.

— Атраван не спит, — сказал белый старец. — Атраван, когда земля спит и люд спит, беседует с Ахурамаздой. Великий творец земли и людей с тобой, царь царей. Он ведет тебя к победе, и ты обезглавишь саков за Истром.

Атраван поклонился и белой тенью исчез, словно его и не было.

Дарий будто бы немного унял смятение в душе, но сон все равно бежал от него, и он до самого утра так и не сомкнул век. В шатре от благовоний, что курились в медной чаше, было душно, и он, хлопнув в ладоши, велел стражу поднять полог шатра. Тот бесшумно исполнил повеление, и в шатер повеяло ночной прохладой. Эта прохлада немного освежила его. Он полулежал, опершись локтем на подушку, и смотрел на далекие холодные звезды, что горели по ту сторону невидимого отсюда Истра, горели на скифском небе. Время от времени их заслоняли высокие фигуры с копьями — ходила вокруг шатра стража. Дарий смотрел на звезды и мысленно снова и снова взвешивал свой поход на скифов, все ли предусмотрел, нет ли где упущения, небрежности при подготовке похода… И убеждался, что все подготовлено как надо, но желанного успокоения как не было, так и не было.

«Я просто устал, — внезапно пришло ему в голову, и он на миг ощутил даже облегчение, что нашел-таки причину своего беспокойства. — Я слишком много сил отдаю государственным делам. Я уже забыл, что такое утеха, женские ласки».

И ему и вовсе стало легко оттого, что он все-таки нашел причину своего беспокойства и бессонницы.

«Как же так случилось, что я в последние дни совсем позабыл о женщинах, — подумал он обрадованно. — А мужчина после женских ласк спит, как дитя».

В его личном обозе было несколько повозок с прекрасными наложницами, танцовщицами и флейтистками. Кроме того, старший евнух позаботился, чтобы царю отобрали еще и красивейших фракиянок, захваченных в походе через фракийскую землю.

«С фракиянками я еще не спал», — подумал Дарий, трижды хлопнул в ладоши и сказал начальнику стражи, заглянувшему в шатер:

— Передай начальнику моего шатра, чтобы велел старшему евнуху привести ко мне фракийскую девушку, достойную посетить мой шатер…

Ранним утром, когда еще только светало, к царскому шатру уже подвели Верного. Конюх, одной рукой держа коня за золотую уздечку, другой поправлял роскошную гриву — не раз и не два расчесанную. Верный нетерпеливо перебирал стройными сильными ногами, бил копытом и куда-то рвался. Конюх, чтобы успокоить его, ласково ему насвистывал, и Верный косил на него большим влажным глазом, в котором было видно, как рождается белый день. Второй конюх суетился вокруг коня и чистым бархатом вытирал ему шею, ноги, крутые бока. Шкура на коне так и лоснилась. Седло и спина коня были покрыты золотистым чепраком.

У шатра замерли дюжие стражи и стояли не дыша — царь вот-вот должен был выйти. Чуть поодаль почтительно выстроилась свита, за ней конюхи держали коней своих владык.

И едва из-за далекого, еще темного горизонта сверкнул первый луч солнца и золотым копьем взлетел в небо, как из шатра выскочил глашатай — царский секретарь. Мощным и зычным, не по его щуплой фигуре, голосом он крикнул:

— Внимание! Слушайте все! Замрите все! Царь царей, владыка Востока и Запада, всех племен и народов Дарий Ахеменид!

Дарий вышел из шатра легко, порывисто, так что взметнулись полы его розового хитона. Высокий, крепкий, плотный, хорошо сложенный, с роскошно завитой бородой (царский цирюльник, как всегда, был на высоте), царь производил впечатление мужчины в полной силе, здравии и расцвете.

Военачальники и знать поклоном приветствовали царя.

Дарий приветливо махнул им рукой и повернулся к своему коню. Конюх сдернул с седла золотистый чепрак и упал на колени, оперся о землю ладонями, подставляя под царскую ногу свою спину.

Но Дарий без его помощи, легко и ловко вскочил в седло, удивительно легко метнув свое тяжелое, уже располневшее тело.

— О-о… — пронесся шепот. — Царь прыгает, как молодой барс…

Шептали тихо, но так, чтобы царь услышал, и он услышал, и это его тешило.

«Сон был вещий, скифы будут обезглавлены, если не сдадутся на мою милость, — подумал царь, беря в руки золотые поводья. — А фракиянка дала мне этой ночью силу и бодрость».

И он пустил Верного к берегу Истра; за ним, вскочив в седла, мчалась свита. Солнечные лучи на востоке уже залили полнеба, настроение у царя было превосходное. Верный нес его — казалось, не касаясь земли, и Дарию чудилось, что он летит на крыльях. Так же легко Верный вынес его на крутой холм на берегу Истра, вынес одним махом и грациозно загарцевал на вершине. Этот холм плотными рядами окружили «бессмертные», оставив для царя и свиты узкий проход. На холме Дарий отдал коня подбежавшему стражу, а сам направился к походному трону, что уже стоял на вершине. По обеим сторонам трона замерли охранники с копьями в руках, на острых наконечниках которых развевались конские хвосты; за ними на древке, распростерши крылья, грозил когтями Скифии золотой орел. Тут же стоял с царским луком его хранитель, дюжий здоровяк в малиновом кафтане и круглой войлочной шапочке.

Свита спешилась у подножия холма, и на вершину первым поднялся Гобрий — самый близкий царю человек, отец его первой жены, за ним — судья Отан, сводный брат царя Артофрен, личный секретарь царя, члены царского рода, начальник «бессмертных», а уже за ним — начальники конницы и пехоты, стратеги, командиры десятитысячных отрядов, тысячники, а также знатные мужья и сподвижники царя. Знать была одета в роскошные хитоны, поверх которых были наброшены яркие кафтаны, в пестрые анаксириды. У многих на шеях — золотые гривны, на руках — браслеты, пояса и оружие в золоте, и холм, когда взошло солнце, прямо-таки расцвел от пестрых одежд и сияющих золотых украшений.

Царь царей сидел лицом к Скифии и прищуренными глазами пристально вглядывался в противоположный берег, где типчаковыми равнинами простиралась неведомая ему земля загадочных кочевников.

«И почему мне приснился тот сак Сирак?» — вдруг подумал царь, но в то же мгновение нахмурился и постарался выбросить из головы этого мерзкого сака.

Внизу у реки застыли охранники и строители моста, а дальше ровными рядами через всю долину, до самого фракийского горизонта, выстроились войска, готовые в любой миг начать переправу на тот берег.

— По велению бога-творца, единого и всемогущего Ахурамазды, я привел вас в Скифию, — и Дарий указал коротким мечом на противоположный берег. — Персидские мужи! Далеко залетело ваше копье, и там, на той стороне, его ждет немеркнущая слава, слава, что покроет вас и ваше грозное оружие. Готовы ли мои верные мужи с оружием в руках перейти рубеж и копьем рассечь надвое Скифию?

— Готовы, Спитамен кшатра! — выхватывая короткие мечи и поднимая их вверх, закричали военачальники. — Повели, и мы по твоему царскому велению бросимся через мост на тот берег. История прославит тебя, владыка наш и бог, на вечные времена, покуда сияет в небе лучезарный Митра!

— Слава царю царей!

— Слава Ахемениду!

— Слава Персии и ее доблестным мужам! — сказал Дарий, и все умолкли, не сводя с владыки восторженных глаз.

Дарий отыскал взглядом кого-то в свите и спросил:

— А что скажет нам о землях, что лежат на той стороне, предводитель моих очей и ушей?

Вперед выступил предводитель личного разведывательного отряда царя.

— Спитамен кшатра! Твои чуткие уши услышали, а твои зоркие очи увидели следующее: от реки Истр и до середины скифской земли, до Великой реки, которую все здесь называют Борисфеном, десять дней пути. От Великой реки на восток до самого конца скифской земли, до озера Меотиды и реки Танаис, за которой уже начинаются земли савроматов, тоже десять дней пути. С юга, от моря, которое называется здесь Понт Эвксинский, и на север, где холодно и кончается земля скифов, двадцать дней пути.

— В такой малой стране, как Скифия, моему войску и развернуться негде, — сказал царь удовлетворенно, и все военачальники одобрительно закивали завитыми, накрашенными бородами. — Мы пройдем всю Скифию так, что не останется клочка ее земли, где бы ни топтались персидские кони и где бы персидское копье не пронзило непокорного!

И повернулся к предводителю разведывательного отряда:

— Кто живет на границах Скифии, какие племена и народы?

— Со скифами граничат тавры, каллипиды, алазоны, невры, андрофаги, меланхлены, будины и савроматы.

— Будут ли эти племена помогать скифам? — быстро спросил царь. — В дружбе и мире ли они с кочевниками?

— О нет, владыка! — уверенно воскликнул предводитель. — Как свидетельствуют слухи, собранные твоими верными людьми, племена и народы, живущие по ту сторону Истра, не любят скифов за их набеги. Они не хотят покоряться скифам — злым созданиям Ангро-Манью, и потому никогда не поддержат их. Ибо скифы — это великие хапуги, они хватают все, что увидят у чужих племен, и все их вещи — это награбленные вещи. А что уж скиф ухватит, того никогда не отдаст: будь то вещь какая, или человек, или конь. Когда племена и народы вспоминают скифов, их лица становятся хмурыми. Ибо чего им поддерживать алчных кочевников? Чтобы те еще больше крепли? Ведь тогда будет совсем плохо жить другим племенам. Поэтому все племена хотят, чтобы скифы были хилыми и негромко щелкали своими кнутами и нагайками.

— Я награжу тебя за добрые вести, — сказал Дарий.

— О великий царь, — пав на колени и воздев руки к царю, воскликнул предводитель. — Не за щедрые дары тебе служу, а за честь и славу рода твоего ахеменидского!

Кланяясь, предводитель немного отступил назад, а затем, выпрямившись, застыл на месте, не в силах скрыть радость от обещанных царских даров.

И повелел тогда Дарий, чтобы глашатаи прокричали в войсках такое его царское слово:

— Бог великий Ахурамазда, который сотворил небо, который сотворил землю, который сотворил человека, который сотворил благоденствие для человека, который Дария сделал царем, который царю Дарию даровал царство великое, богатое добрыми конями и добрыми мужами, говорит Дарию так:

Пусть добрые мужи на добрых конях, по воле самого Ахурамазды, завоюют неверных саков, которых здесь называют скифами и которые есть злое создание Ангро-Манью.

Я — Дарий, царь великий, царь царей, царь многоплеменных стран, царь всей великой земли, что далеко раскинулась, сын Виштаспы, Ахеменид, повелеваю:

пусть персидское копье пронзит скифов, которые не сдадутся на мою милость; добро их, коней, стада и отары, кибитки их, жен их и детей пусть разделят между собой славные персидские мужи, а край тот, темное царство Ангро-Манью, пусть персидские кони вытопчут так, чтобы здесь стала пустошь!

Кто сложит голову в походе, того ждет вечная и счастливая жизнь в царстве Ахурамазды!

***

Царское слово едва было зачитано с пергамента царским секретарем на холме, как в тот же миг, по знаку, данному с холма, его принялись кричать глашатаи в войсках.

А тем временем Дарий сказал:

— Кою, который построил этот мост, мы поручаем и разрушить его, как только переправимся на тот берег. На родину мы вернемся другим путем, восточным, вдоль побережья Кавказских гор. И выйдем прямо в Мидию.

Военачальники переглянулись; при словах «разрушить мост» на их лицах проступила тревога, но никто из них не посмел вымолвить и слова.

Тогда вперед выступил Кой и — будь что будет! — рухнул на колени перед царем.

— Тебе чего, строитель моего моста? — нахмурил брови царь. — Или ты не в силах разрушить мост, который сам же и построил?

— Царь царей! — Кой коснулся бородой земли и поднял голову, но по-прежнему стоял на коленях. — Позволь мне, малому человеку, который живет на свете лишь благодаря твоим безгранично щедрым милостям, позволь мне, твоему рабу, слово молвить.

Дарий слегка кивнул, и Кой быстро, боясь, что царь не дослушает, заговорил:

— Великий царь! Ты идешь в край, где нет ни городищ, ни засеянных полей. И как там будет, один лишь бог знает. Я ни на миг не сомневаюсь в твоей победе, ибо сильнее твоего войска нет в мире. Но если в Скифии не окажется воды и не хватит пастбищ для твоих коней или провизии для воинов, то идти на Кавказ будет тяжко. Да еще по безводным степям. Не лучше ли будет приберечь на всякий случай мост на Истре? Что бы ни случилось, великий царь, а тебя всегда на западе будет ждать мост — надежный, и удобный, и близкий.

Военачальники переглянулись: ионийцы боятся идти в Скифию, потому-то их предводитель, строитель Кой, и плетет что-то там про «всякий случай», про то, что надо беречь мост. Он просто хочет со своими людьми отсидеться у моста. Трус!

Но Дарий одобрительно кивнул головой.

— Оставайтесь у моста. В помощь тебе отдаю милетянина Гистиея с его войском.

И милетянин Гистией, обрадовавшись, что не пойдет он с персами в тяжелый и изнурительный поход на непокорных и диких кочевников, которых и в степях-то найти трудно, пал ниц перед царем, поцеловал землю и поднял бороду.

— Твое повеление, о великий царь, будет исполнено. Мост мы будем беречь до тех пор, пока ты велишь нам его беречь!

И Дарию подали длинный ремень из сыромятной кожи; он завязал на нем узел и сказал:

— Это — первый день, как мы войдем в Скифию.

И завязал еще пятьдесят девять узлов, и сказал:

— Здесь ровно шестьдесят узлов. Каждый день, после того как последний мой воин перейдет через мост, развязывай по одному узлу. Как развяжешь последний, шестидесятый, узел, а меня и моего войска не будет — уничтожай мост. Но до тех пор, пока на ремне будет оставаться хоть один узел, береги мост как зеницу ока.

И все поняли, что царь царей собирается закончить поход в Скифию за шестьдесят дней.

И встал Дарий, и сказал:

— Коня!..

***

Как только бог солнца Митра поднялся над землей и осветил все персидское войско, начался переход на скифский берег. Первыми по новому мосту через Истр прошли десять тысяч отборных и знатных персидских всадников с луками — хшайя, — царских воинов. За ними прогремели по мосту боевые колесницы с серпами на осях, ведомые ратайштарами, за ними двинулись десять тысяч копьеносцев с копьями, опущенными вниз.

И лишь тогда появился личный отряд Дария — «бессмертные», тоже десять тысяч. Они ехали гордо и величаво и, казалось, ни моста, ни земли под копытами своих коней не чувствовали.

Сразу же за «бессмертными» в боевой колеснице, запряженной двумя белыми конями, ехал сам Дарий. Он стоял в колеснице, которой правил его личный возничий, стоял в розовом плаще, наброшенном поверх панциря, в золотой тиаре, вспыхивавшей под солнцем ослепительным огнем.

За колесницей слуги вели царского коня Верного, за конем громыхали царские повозки с различным добром, повозки сподвижников царя, знатных мужей, царских родичей, повозки личного лекаря царя, секретаря-глашатая, начальника походного царского шатра, далее повозки с наложницами, флейтистками, танцовщицами, слугами…

Затем переправились десять тысяч копьеносцев с копьями, поднятыми вверх, за ними — десять тысяч всадников с луками. А уже за ними до самого вечера, колоннами по десять тысяч, шла персидская конница. Всю ночь при свете факелов двигались через мост всадники, и казалось, им не будет ни конца ни края.

Лишь в полдень второго дня настала очередь переправляться персидской пехоте. Пешие воины в мягких войлочных шапках, в ярких хитонах, с рукавами, покрытыми металлической чешуей, с большими плетеными щитами, луками и дубовыми палицами с железными навершиями шли через мост всю ночь… И когда в третий раз взошло солнце, по мосту уже шла пехота других племен и народов, покоренных Дарием.

Шли мидийцы в войлочных, как у персов, шапках, с луками и щитами,

шли ассирийцы в медных шлемах, со щитами, копьями и деревянными палицами с железными навершиями,

шли бактрийцы в войлочных шапках, с тростниковыми стрелами в колчанах, с короткими копьями,

шли индийцы в хлопковых одеждах, с луками и стрелами с железными наконечниками,

шли согдийцы, одетые и вооруженные как персы,

шли каспии в козьих шкурах, с персидскими мечами,

шли арабы в длинных, до пят, одеждах, с большими луками,

шли эфиопы в львиных шкурах, с маленькими тростниковыми стрелами и наконечниками из острых камней, с копьями, к которым вместо наконечников были привязаны рога антилоп,

шли ливийцы в шкурах, с дротиками в руках,

шли пафлагонцы в плетеных шлемах, с небольшими копьями, обутые в сапоги с высокими голенищами,

шли лидийцы с маленькими щитами и дротиками, обожженными на огне,

шли фракийцы в лисьих шапках, хитонах, и ноги их были обмотаны оленьими шкурами,

шли какие-то неведомые племена в деревянных шлемах, с кожаными щитами,

шли, шли, шли племена и народы, и только на третий день на мост двинулись обозы, гнали стада скота на мясо, шли верблюды с тюками, двигались личные обозы полководцев со слугами, наложницами и рабами, и лишь на четвертый день войско Дария наконец перешло мост, но еще долго, до самого вечера, оседала поднятая им пыль.

И остались у моста строитель Кой со своими мастеровыми людьми да начальник охраны моста милетянин Гистией с тремя тысячами своих воинов.

В тот день, как последний персидский воин покинул фракийскую землю и перешел на скифскую, Гистией достал ремень с царскими узлами и торжественно развязал один узел.

Осталось еще пятьдесят девять узлов.

Глава вторая И началась «странная» война

Переправившись на левый берег Истра, персы уже были готовы к битве. Перед ними была Скифия, и не было… скифов.

Подняв над собой тучу пыли до самого неба, уже два дня персидские кони топтали скифскую землю, но ни одного властелина этих полынных степей до сих пор увидеть не удавалось. Ни живого, ни хотя бы мертвого.

А на кряжах и возвышенностях, на синих горизонтах то тут, то там внезапно вспыхивали сигнальные башни, и густые дымы круто взмывали в небо, кого-то невидимого предостерегая об опасности. Но кто предостерегал и кого — персы того не знали. Они двигались и двигались, а сторожевые башни вспыхивали и вспыхивали, будто сами по себе. Воинам царя царей становилось не по себе. Мрачно и настороженно поглядывали они на горизонт, бормоча: «Проклятье!.. Снова злые духи скаити жгут башни!..» И верили, что скифы — это оборотни, злые духи или же дайвы из черного царства Ангро-Манью, которые к тому же могут становиться невидимыми для человеческого глаза.

Орда двигалась тремя гигантскими походными колоннами, и в каждой колонне впереди шла конница, за ней — пехота, а замыкали шествие обозы и отряды, охранявшие их на случай налета степняков. И одной из этих колонн было бы достаточно, чтобы смести скифов, растоптать их или, в конце концов, просто поглотить. Но скифов нигде не было видно, и неизвестно, что они замышляют и есть ли они вообще в этих пустынных степях?

Дарий ехал в боевой колеснице во главе средней колонны, которую вел один из лучших его полководцев, Мегабаз. В самой колонне царя царей прикрывали «бессмертные»: пять тысяч впереди, три тысячи скакали слева и справа от царской колесницы, а тылы позади нее прикрывали еще две тысячи гвардейцев — из такого кольца «бессмертные» не выпускали своего владыку ни на миг. Кроме того, сами «бессмертные» в свою очередь прикрывались десятью тысячами конников — добраться скифам до царя царей (если бы это им и взбрело в голову) было бы не легче, чем, например, верблюду пролезть в игольное ушко.

Двигались на восток, направляясь к Великой воде, до которой, по данным лазутчиков, было около десяти дней ходу.

От степняков Дария ограждал надежный лес копий, но во всем мире не хватило бы оружия, чтобы оградить владыку от его собственных мыслей, не дававших ему покоя ни на миг. Где скифы? Сколько их? Готовы ли они к битве? Спрятались они (и это в открытой степи?) или что-то замышляют? Каковы их замыслы?

«Неужели они не видят, что мы идем по их земле? — в который раз думает царь и не находит ответа. — Мое войско подняло пыль до самого неба, у кого есть глаза, тот видит…»

Сколько бы разведывательных отрядов ни посылал Мегабаз в степь — ясности это не прибавляло. Отправившись на разведку за кряжи, отряды либо возвращались ни с чем, либо не возвращались вовсе — исчезали бесследно… А сигнальные башни на кряжах все дымят и дымят — не духи же их поджигают? А сами они загореться не могут, значит, кто-то невидимый все-таки следит за персами?

За персами и впрямь следили сотни глаз и ушей Иданфирса — его невидимая разведка. Лазутчики рыскали повсюду и все увиденное и услышанное тотчас же передавали своему владыке. Более того, лазутчики проникли даже в персидский лагерь. Орда царя была разноязыкой и разноплеменной, и это значительно облегчало скифским лазутчикам задачу. Проникнув в лагерь под видом фракийцев в лисьих шапках, они сновали повсюду и выведывали все, что им было нужно. Они рыскали (невидимые, как тени) по степям, следя за направлением движения орды, и обо всем увиденном и услышанном передавали нарочным гонцам, что прятались по балкам и оврагам. И вести очень быстро долетали до ушей владыки. И все это — на глазах у персов, и все это — невидимо, ибо в степи, как и прежде, было тихо и пустынно. И персы терялись в догадках: где же эти кочевники?

И вдруг на третий день пути скифы появились! Правда, лишь на горизонте, на расстоянии дневного перехода, но они появились.

Персы остановились.

На коротком совете у Дария, состоявшемся на ходу, было решено, что пешие и обозы будут двигаться своим ходом, а конница бросится вперед, догонит кочевников, окружит их и завяжет бой. А тем временем подойдут пешие войска, и состоится решающая битва, которой все так жаждали. Все были уверены, что сегодня или завтра с кочевниками будет покончено и скифский поход завершится. Дарий был настолько в этом уверен, что даже отправил гонцов в Персию с вестью о том, что скифы разбиты.

— Пока гонцы доберутся до Персии, они и впрямь будут покорены, — говорил он полководцам, и те подтвердили, что так и будет.

Целый день, такой длинный летний день, мчалась персидская конница лучников и копьеносцев, та конница, что еще ни от кого не знала поражений, та конница, стремительнее и неудержимее которой не сыскать, но приблизиться к скифам за день она так и не смогла. Ибо как бы стремительно ни мчались персидские всадники, расстояние между ними и скифами оставалось неизменным: один дневной переход. Летели вперед персы, летели с такой же скоростью и скифы; останавливались персы — тотчас же останавливались и скифы. И неизменно между ними было одно и то же расстояние: дневной переход, который персам было не под силу одолеть.

Становились они на ночь лагерем — становились лагерем и скифы на горизонте. Горели у персов костры — горели они и у скифов. Снимались утром персы с места — тотчас же снимались с места и скифы на горизонте, и долгий день погони не давал персам никакого преимущества. Расстояние до скифов оставалось неизменным: один дневной переход.

Так продолжалось четвертый, пятый, шестой и седьмой дни.

Тайна какая-то непостижимая, да и только!

Как персы ни хитрили, какую тактику ни применяли, как ни гнали коней вперед, как ни охватывали долины, как ни маневрировали — все тщетно! Все напрасно! Расстояние до скифов оставалось одним и тем же: дневной переход. И решающей битвы скифы избегали, но и не бежали. Просто передвигались по степям то вперед, то петляли за кряжами, а персы гонялись за ними и чувствовали себя скверно. Ибо какая радость гоняться и не мочь догнать! Правда, в первые дни преследователи были веселы, потому что начали погоню за противником, а потому испытывали нетерпение, рвались в бой и посылали скифам угрозы и похвальбы, которых последние, однако, и не слышали. Но дальше настроение у преследователей начало понемногу падать, похвальбы и угрозы утихали… Да и кому угрожать? Тем всадникам, что исчезают за горизонтом, показывая персам хвосты своих коней? Тут хоть проси их остановиться и принять бой, хоть поворачивай назад. Шли персы по следам скифов и уже нечем было кормить своих коней. Кочевники, отходя, уничтожали за собой пастбища, оставляли голую землю, засыпанные колодцы. Озер или рек нигде не видать. Персы догадывались, что скифы нарочно водят их по безводным степям, выбирая худшие места, где нет воды, но других путей они не знали. Запасы ячменя для коней быстро иссякали, а пастбищ впереди не было. В поисках травы один отряд бросился налево, бросился и — не вернулся. Словно его ветром сдуло, словно земля поглотила.

Тогда другой отряд взял вправо и скрылся за горизонтом…

Вернулись назад лишь единицы. Перепуганные, они бормотали что-то себе под нос о такой туче скифских стрел, что за нею будто бы и солнца не было видно. И их, дабы они не сеяли смуты среди войска, Дарий велел тайно уничтожить. Трусов тайно закололи кинжалами, пока те спали, и до рассвета сбросили в овраг, но это ничего не изменило. Настроение в войске начало падать, кончались запасы воды, а где они сейчас находились — того ни Дарий, ни его полководцы не знали. После Истра войско перешло сперва одну реку, потом, через несколько дней, еще одну, но обе они в это засушливое лето были полувысохшими, а там, где еще уцелела вода, плавали раздутые и смрадные трупы животных — скифы постарались.

Гонясь за неуловимыми кочевниками, персы наконец дошли до Великой воды, именуемой по-скифски Арпоксаем, а по-гречески — Борисфеном. Еще на горизонте завидев голубую полосу среди безбрежных просторов, ивовые рощи и желтые прибрежные пески, персы ожили, словно там, в том зеленом царстве, их ждал конец похода. Последние дни с водой было совсем туго (скифы водили их по сухим и жарким степям, колодцы засыпали, а озера, попадавшиеся на пути, отравляли — сбрасывали в них трупы животных), так что войско взбодрилось, завидев на горизонте Великую воду. Подтянулись и люди, и кони, и даже тягловый обозный скот. Все хотели пить. Много-много воды хотели пить. И колонны прибавили ходу, радуясь, что Великую воду скифы уже не сумеют отравить. О кочевниках, которых нужно догонять, уже никто и не думал, все рвались к воде, утратив всякую осторожность. И Мегабаз вынужден был сдерживать колонны, остерегаясь внезапной засады кочевников, а особо нетерпеливых жестоко наказывал. По его повелению колонны замедлили движение, тем временем вперед были пущены разведывательные отряды на быстрых конях. Спустя какое-то время они вернулись веселыми и сытыми (напились досыта!). Счастливцы! Мокрыми были и их кони; напившись вволю, они лишь возбужденно фыркали и гарцевали.

Разведка доложила, что здешние саки, переправившись на тот берег, направились по долине на восток. «Но спешили они не очень, — добавил начальник разведки, — видимо, догадывались, что мы замешкаемся на переправе». На вопрос Мегабаза, как и на чем переправились скаити через Великую воду, начальник разведки ответил лишь одним словом: «Перебрели». — «Через Великую воду?» — удивился Мегабаз. «Да, — радостно отвечал начальник разведки (он был весь мокрый, с раздутым животом, в котором булькала вода, и Мегабаз, сглотнув горькую, липкую слюну, позавидовал ему в тот миг). — Только перебрели Великую воду не прямо, нет. Прямо они брели только до середины реки, а потом зигзагами: то влево возьмут, то вправо… — И добавил, стряхивая со своей нечесаной, всклокоченной бороды капли воды: — Я так понимаю. В такую жару, как сейчас, даже Великая вода мелеет. Так что между глубинами появляются отмели, по ним и можно перебраться на тот берег. Мы запомнили, как они двигались».

Мегабаз помчался к владыке.

Выслушав полководца, Дарий повеселел, махнул рукой: «Переправляться вброд! На том берегу главным колоннам отойти подальше в степь, стать на ночь лагерем, а утром, с первым лучом солнца, — в погоню за саками!..»

Когда головы трех колонн подошли к реке, хвосты их еще тянулись по сухим и жарким степям где-то на расстоянии доброго дневного перехода, и задние впервые позавидовали тем, кто шел впереди, а значит, сейчас уже вволю хлещет свежую, прохладную, живительную воду из скифского Арпоксая.

Но Мегабаз внезапно запретил останавливаться на берегу Великой воды, а уж тем более разбивать лагерь, велев начальникам колонн начинать переправу с ходу, а пить воду и запасаться ею — во время брода, не замедляя движения отрядов. С глиняного обрыва спускались с гиком, гвалтом и свистом. Пехотинцы, подняв оружие и щиты, в облаке пыли съезжали вниз на заду и, желтые от глины, с широко раскрытыми, пересохшими ртами бросались к воде. Коней спускали не прямо, а наискось; они приседали на задние ноги, хрипели, но все равно рвались вниз, к воде. Хуже было с обозами. Волов и быков выпрягали и спускали отдельно, а повозки, облепив, как мухи, пехотинцы спускали на руках. Повозки срывались и, калеча и давя людей, катились вниз, и до воды долетали одни лишь колеса… А на обрыве появлялись все новые и новые отряды конницы, пеших, обозы, и переправе, казалось, не будет конца.

Мегабаз на всякий случай выставил дозоры и помчался к царю, который, остановившись со своей свитой неподалеку от переправы, с высокого обрыва наблюдал за тем, что творилось у Великой воды. Запыленное, обветренное лицо его было словно окаменевшим, без всякого выражения.

— Мы углубились в эти края на десять дней пути, а беглецов так и не догнали, — сказал он полководцу, и голос его не сулил ничего доброго. — Сколько еще дней мое войско будет гоняться за саками по ту сторону Великой воды?

Мегабаз не знал, что ответить, а потому сделал вид, что закашлялся.

— Твой кашель не избавляет тебя от ответа, — язвительно заметил Дарий. — Поход должен закончиться за шестьдесят дней. Но я не собираюсь все шестьдесят дней гоняться за скаити. Мне нужна битва. Хотя бы одна битва.

— Царь! Я уверен, что на той стороне, дойдя до середины Скифии, мы все-таки догоним кочевников, — стараясь говорить твердо, ответил Мегабаз. — Им просто уже некуда будет бежать. Разве что к реке Танаис, но за ней уже земли савроматов, которые не любят скифов. Потому говорю: беглецов мы догоним за Великой водой. И они — хотят того или не хотят — а будут вынуждены принять бой.

Дарий с минуту молча смотрел на реку, берега которой так и кишели его воинством, и нахмурился.

— Ускорьте переправу! Тех, кто будет мешкать, — наказывай! Завтра утром чтобы все были готовы к походу.

Как Мегабаз ни метался у переправы, но ускорить переход даже он не смог. Слишком большое количество люда скопилось на берегу, чтобы быстро и без задержки перейти на ту сторону. Да и переправляться через Великую воду приходилось зигзагом, а это резко замедляло темп. Почти до середины реки колонны двигались прямо (здесь вода доставала коням чуть выше колен), дальше начинались такие глубины, что и двумя связанными копьями нельзя было достать дна. Но, к счастью, между этими пропастями были песчаные отмели, где виднелось дно. Конные и пешие переходили от одной такой отмели к другой зигзагами, обходя бездонные ямы, где даже вода была черной. Пили на ходу, не пили — хлебали, зачерпывая воду ладонями, шлемами, шапками — кто чем мог. Наклоняться же и пить прямо из реки было опасно — задние могли сбить с ног и затоптать на дне, что и случалось то и дело… С собой набирали воду в бурдюки — не столько для себя, сколько для коней. Реку быстро взбаламутили, и вскоре пришлось пить воду пополам с песком, и этот песок долго скрипел на зубах и драл горло. Чем дольше переправлялись, тем мутнее становилась вода — но на это уже не обращали внимания. Те же, кто хотел напиться чистой воды, бросались на глубину, ныряли и исчезали в водоворотах… Охрипшие десятники, сотники и тысячники напрасно надрывали глотки, предостерегая от коварных воронок, — жаждущие лезли где поглубже и тонули десятками. Их раздутые трупы всплывали ниже переправы и плыли дальше, должно быть, к самому Понту.

Обозы время от времени сбивались с брода, и повозки со всем своим добром и волами исчезали в водоворотах.

А к переправе подходили все новые и новые десятки тысяч — конные, пешие, обозы, и казалось, им не будет конца-краю. С наступлением темноты главные силы успели переправиться, а хвосты и к вечеру не подошли к Великой воде. Переправляться им предстояло на второй день. А по ту сторону, в лагере, посреди широкой долины уже пылали костры — повеселевшее воинство готовило ужин. Резали последних овец из тех, поначалу несметных, отар, что гнали за войском рабы. Все верили: еще день-другой, и они догонят скифов, а тогда будет все. И мяса тоже будет вдоволь, ведь чего-чего, а скота у скифов превеликое множество.

А к переправе уже в темноте подходили все новые и новые отряды.

Не нашел Дарий покоя и на той стороне Великой воды.

Военачальники ежедневно жаловались ему, что скифы не умеют воевать, что так вести себя, как они, не подобает достойным мужам. Дарий во всем соглашался, но поделать ничего не мог: между его войском и скифами оставался один дневной переход. С такой тактикой ведения войны он доселе не встречался. Раньше противник, на которого он шел, либо принимал бой, либо сдавался… Но чтобы водить вот так… нет, такого с ним еще никогда не было. Гоняться и чувствовать себя побежденным? И куда так добегаются скифы? В конце концов, они у себя дома, знают степи как свои пять пальцев, а он?.. Что знает он об их степях?.. И — что хуже всего! — Дарию снова начал сниться обезглавленный им Сирак, сакский пастух с берегов Яксарта.

И не думал царь о том саке, из головы его выбросил, а он, вишь ты, является и является ему во сне.

А сон был один и тот же, как по заказу: он, Дарий, ведет свое войско, гонясь за скифами, а впереди, на расстоянии полета стрелы, маячит сак в драной войлочной куртке, в потертых на коленях кожаных штанах, в расползшихся сафьянцах, из носков которых торчат его пальцы. Беззаботно скалит Сирак свои зубы, похлопывает себя кнутом по голенищам — лясь-лясь!.. Аж в ушах Дария отдается этот щелк.

Дарий хочет крикнуть войску: не идите за ним, это страшный сак, порождение темных сил Ангро-Манью, не идите, персы, ибо он заведет вас в пустыню, на край света, где и провалитесь вы в бездну бездонную, — хочет крикнуть и не может разжать онемевшие уста.

А Сирак, оборачиваясь, пальцем манит за собой войско, и оно покорно идет за ним, идет… идет… идет… А Сирак похлопывает себя кнутом по голенищам драных сафьянцев — лясь-лясь…

А в ушах Дария только — лясь-лясь!..

— Эге-ге-гей, персы?!! — кричит Сирак. — Идите за мной, я приведу вас к скифам, ибо ваш царь не знает к ним дороги!

И войско покорно идет за ним, идет… идет… идет… На погибель свою идет…

— Остановитесь! — хочет крикнуть им онемевший Дарий. — Именем Ахурамазды велю вам: остановитесь! Слушайте речение слов моих: остановитесь! Опомнитесь, персидские мужи, куда и за кем вы идете, как стадо покорных овец? Вас ведет злой дух Ангро-Манью!

Наконец разжимает уста, кричит и просыпается в своем походном шатре, просыпается, мокрый от липкого, омерзительного пота, хватает пересохшим ртом душный от курящихся в медной чаше благовоний, тяжелый воздух…

О своем сне, о том саке-пастухе, он не говорит никому, даже атравану больше не упоминает. Этот сон таится в нем, как хищный зверь, в засаде поджидает, и вот-вот прыгнет, сотрет ту грань, что отделяет сон от яви, и вырвется на волю, и учинит переполох в войске. А вырвется сон из его головы, поползут слухи по войску об обезглавленном саке, который их водит, и тогда беды не оберешься. Войско и так уже теряет веру в победу, а тогда…

О, только не это. Сцепить зубы и никому, никому ни слова о том сне. И самому о нем забыть.

Забыть, забыть, забыть!!!

Нет, не было никогда того сака и не будет! Это злые духи, темные силы темного царства Ангро-Манью навевают ему этот сон.

И он старается не думать о нем, но уснуть уже не может и тяжело-тяжело ворочается с боку на бок в своем шатре, а потом вскочит — растрепанный, со всклокоченной бородой и выпученными огромными глазами, — блуждает по шатру, словно что-то потерял и не может найти.

И среди этого блуждания нет-нет да и промелькнет мысль, хлестнет по мозгам, как молния по тучам: а что если этот сон — вещий?

И тогда, разрывая на себе хитон, он кричит:

— Эй, люди! Хватит вам спать! Танцовщиц ко мне ведите, пусть танцуют в моем шатре до белого утра!

И приводят хмурые, нелюдимые и немые евнухи в царский шатер стайку юных, заспанных и перепуганных танцовщиц, девочек лет двенадцати-шестнадцати, дочерей разных народов и племен. Испуганно зыркают они на бородатого грозного царя, что черной тучей маячит в шатре… О, какой у него вид!

Быстрее, быстрее танцевать, в танце — спасенье.

И взмахивают руками, словно хотят стайкой взлететь, и плывут, плывут по кругу… На их нагие, хрупкие, у некоторых еще детские тела наброшены легкие прозрачные покрывала, но этот бородатый черный царь их тел, к счастью, будто не видит, он смотрит сквозь них и думает о чем-то своем — тяжелом, гнетущем, безнадежном. Говорят, царю снятся страшные сны, потому что он часто кричит во сне: «Остановитесь!.. Остановитесь!.. Не идите дальше! Не верьте ему!..» А за кем не идти — того никто не знает.

И девочки как можно быстрее плывут в танце, словно хотят выпорхнуть из шатра, из персидской орды.

Ой, мамочка, ой, матушка…

На разных языках мысленно зовут они своих матерей, а матери их, изнасилованные и растоптанные, давно уже сгорели в огнях, что бушуют повсюду, где проходит персидский воин, и пепел их развеян по свету…

— Ой, мамочка, ой, матушка…

А бородатый черный царь каменной глыбой нависает над ними и не сводит с них больших блестящих глаз, и о чем-то думает, думает…

О чем и о ком он так страшно думает?

Быстрее, быстрее танцевать, чтобы он не успел ни на какой остановить свой черный взгляд…

Ой, мамочка, ой, матушка…

Изгибались змеями гибкие девичьи станы, плавно взлетали руки, и молили танцовщицы, чтобы руки эти крыльями стали… Не становились руки крыльями лебедиными…

Ой, мамочка, ой, матушка…

Тихо, тихо, черный царь уже спит.

Спасены.

И они все вместе, одна впереди другой, стайкой выпархивают из шатра во тьму черной ночи, машут руками… Нет, не становятся их руки лебедиными крыльями.

А ждут их у шатра страшные евнухи, а в шатре спит черный страшный царь.

Ой, мамочка, ой, матушка…

Не стали руки крыльями.

***

Дарий о Персидской державе[30]

Я — Дарий, царь великий, царь царей, царь многоплеменных стран, сын Виштаспы, Ахеменид, перс, сын перса, ариец из арийского рода.

Говорит Дарий-царь: «Вот те страны, которые я захватил, кроме Персии, я над ними властвую, мне они приносят дань, то, что мною говорится, они исполняют, они держатся моего закона: Мидия, Элам, Парфия, Арейя, Бактрия, Согдиана, Хорезм, Дрангиана, Арахозия, Саттагидия, Гандара, Индия, Сака Хаумаварга, Сака Тиграхауда, Вавилон, Ассирия, Аравия, Египет, Армения, Каппадокия, Лидия, Иония, Сака, которые за морем, фракийцы, ионийцы шлемоносные, Ливия, Эфиопия, Мачия, Кария». Говорит Дарий-царь: «Когда Ахурамазда увидел эту землю в состоянии смятения, тогда он передал ее в мои руки, сделал меня царем. Я — царь. По воле Ахурамазды я ее, землю, поставил на место. То, что я подвластным народам велел, то они исполняли в соответствии с моими желаниями. Если ты подумаешь: как многочисленны были страны, которыми владел Дарий-царь, то посмотри на изображения подданных, которые поддерживают трон. Тогда ты узнаешь, и тебе станет ясно, что копье персидского воина проникло далеко, тогда тебе станет ведомо, что персидский воин далеко от Персии разил врага». Говорит Дарий-царь: «То, что я сделал, все то я сделал по воле Ахурамазды. Ахурамазда мне помог, чтобы я свершил дело. Меня да оберегает Ахурамазда от всякой скверны, и мой дом, и эту страну. Об этом я прошу Ахурамазду, это мне Ахурамазда даст, да даст. О человек! Повеления Ахурамазды да не покажутся тебе дурными, не уклоняйся от верного пути, не будь непокорным».

***

И кто бы мог подумать, что в степи, равнинной и открытой, где даже одинокий всадник виден как на ладони, где горизонт просматривается от края до края, — так вот, в такой степи мог укрыться целый народ.

Словно сквозь землю провалились скифы! А с ними и их многотысячные табуны коней, отары овец, стада скота, на которые так рассчитывал Дарий, идя в поход. Не напасешься же для семисоттысячной орды своей провизии! А орду надо кормить хотя бы дважды в день. А еще лучше — и трижды. Но зачем брать с собой еду, когда идешь на богатые племена? Так рассчитывал Дарий и его полководцы, об этом было объявлено в войсках — прокорм себе добудете у скифов, они богаты. А уже с первых дней похода оказалось, что добыть у скифов коня, овцу или какую скотину — не так-то и просто. Правда, персы поначалу не падали духом, ибо, переправившись через Истр, гнали отары овец, захваченные у фракийских племен. Поэтому в первые дни на нехватку еды воины не жаловались. Утром хоть и обходились горстью поджаренных зерен гендума — пшеницы, да куском пенира — сыра, зато вечером получали кулламе — баранье мясо. Одного барана выдавали на десятерых воинов. Его резали так ловко, что на землю не капало ни капли. К надрезу на шее по очереди присасывались все десятеро и горячую, дымящуюся кровь барана высасывали, выцеживали до последней капли. Проголодавшиеся за день, они быстро пьянели от горячей крови, вытирали ладонями окровавленные рты, похлопывали себя по животам — есть сила в теле. С барана снимали шкуру, вычищали внутренности, заворачивали тушу в ее же шкуру, крепко связывали и клали в яму на горячий пепел. Сверху присыпали землей и разводили костер. Часа через три вынимали барана, запеченного в собственной шкуре, — кулламе, вкусное, дымящееся мясо, которое ешь и никак не наешься и которое потом даже снится. Да и один баран на десятерых — не то, ведь каждый из десятерых в одиночку справился бы с целым… Но терпели, надеясь на лучшие, сытные дни. Не сегодня-завтра догонят скифов, захватят их табуны, отары, стада, вот тогда уж отъедятся за все дни. А пока что утром облизывали еще с вечера обглоданные кости, все, что оставалось от кулламе, получали по горсти поджаренных зерен гендума и на целый день пускались в погоню за скифами.

Неуловимые скифы то исчезают на день-другой, и персы тогда совсем беспомощны, ибо не знают, в какую сторону даже повернуть, то выныривают внезапно на горизонте, и персы тогда оживают, потому что знают теперь, хоть в какую им сторону бросаться… Но сколько бы они ни гонялись за кочевниками, расстояние между ними и персами всегда оставалось неизменным: один дневной переход.

Уже с первых дней похода Дария нет-нет да и беспокоило такое странное поведение скифов. Но персидский царь еще крепко верил в свою победу, ведь перевес был на его стороне, у него было большее войско. В конце концов, у него была орда, которая могла бы просто поглотить, проглотить кочевников со всеми их стадами и табунами! И хотя скифов не удалось застать врасплох и захватить их табуны и стада, но они все же отходят, а персы идут за ними. А отходят потому, что боятся персов. Но так долго продолжаться не может, настанет день, когда скифы, волей-неволей, а вынуждены будут принять бой, которого так жаждет Дарий. А почувствовав на своих шеях мощь персидских мечей, они тогда и думать забудут о своей «странной» войне.

А пока «странная» война продолжается.

Пока отходят и отходят скифы, водят и водят за собой персов, и каждый день такой погони по безводным степям под палящим солнцем изнуряет персов и отдаляет от них победу.

***

Дарий о самом себе

Отрывок

«…как военачальник, я — отменный военачальник… Я владею неутомимой силой в руках и ногах, как всадник, я — отменный всадник. Как стрелок из лука, я — отменный стрелок из лука, как в пешем, так и в конном бою. Как копьеносец, я — отменный копьеносец, как в пешем, так и в конном строю. Это способности, которыми меня наградил Ахурамазда, и я сумел использовать их. По воле Ахурамазды то, что мною сделано, я сделал благодаря этим способностям, которыми Ахурамазда меня наградил. О, подданный, знай твердо, каков я, и каковы мои способности, и каково мое превосходство. Да не покажется тебе ложью то, что услышишь ушами. Да не покажется тебе ложью то, что мною сделано».

Глава третья Осиное гнездо Скифии

Не знал Дарий, что «странную» войну владыка скифов Иданфирс просто вынужден был вести с персами. Иного выхода у него не было, как не было и достаточной силы, чтобы противостоять Персиде и дать ей решающий бой. В первые дни, как только дошли слухи о походе персов, Иданфирс спешно отправил своего посланника к соседним племенам с заданием во что бы то ни стало склонить их на скифскую сторону. Одних склонить лестью (потом за эту вынужденную лесть можно будет и отомстить!), других — обещаниями не трогать их больше, если они помогут скифам, третьих взять угрозами: справимся, мол, с Персидой, возьмемся за вас, непокорных… А тогда — берегитесь, тогда не будет вам места в степях. Но угрожать, конечно, нужно было намеками, дать им понять, а не говорить в глаза.

Личным своим посланцем владыка избрал Тапура.

Молодой вождь восточных кочевников — и о том хорошо знали в степях — не больно-то и слушался владыки, своенравничал, поступал по-своему, а порой и вовсе наперекор ему. И уж если он — непокорный вождь — действует заодно с Иданфирсом и прибыл от его имени, значит, угроза и впрямь велика. Иначе самолюбивый Тапур не примирился бы с владыкой.

Примерно так рассуждал Иданфирс, когда размышлял, кого послать своим гонцом на совет племен.

Тапура же он напутствовал:

— Поедешь в урочище Пантикапы. Там, оповещенные моими людьми, соберутся представители савроматов, будинов, гелонов, тавров, агафирсов, меланхленов и невров. Сумеешь склонить их на свою сторону — малой кровью одолеем Персиду. Ибо первыми в бой мы выставим чужие племена, пусть они потреплют персов, а когда и они, и персы обессилеют — ударим мы, свежими силами. И малой кровью одержим победу. Таков мой замысел. Но о нем чужим племенам не говори. Будь лисом и хвостом заметай свои следы. Мол, Персида напала не только на нас, скифов, но и на вас…

В глазах Тапура вспыхивали огоньки.

— Понял тебя, владыка. Я и сам так думаю: одолеем Персиду малой кровью, а потом прижмем и союзничков.

— Ты мудр, как змея! — сказал удовлетворенно владыка, и в его устах это прозвучало как величайшая похвала. — Счастливого пути!

Но вернулся Тапур с не слишком утешительными вестями.

Хитрый замысел Иданфирса осуществить полностью не удалось.

На совете вождей и старейшин у Иданфирса Тапур сразу по возвращении доложил об итогах своей поездки.

Когда посланцы племен собрались в урочище Пантикапы и сошлись в большой круг, скифы разнесли всем чаши с вином, сыр и вяленое мясо.

Совет начал Тапур, подняв свою чашу.

Начал тихо и мирно, даже несколько заискивающе перед посланцами племен:

— Да дарует нам бог Папай доброго здоровья и силы молодецкой!

Посланцы гелонов и будинов одобрительно закивали чубатыми головами, а посланец тавров вызывающе кивнул:

— У нас есть свои боги, с чего бы нам у чужих, скифских, занимать здоровье да силу?.. Как бы нам это здоровье боком не вышло.

— Скифы задаром ничего не дают! — вставил слово и посланец невров, но чашу со скифским вином выпил единым духом.

— Так говорят в наших степях, — сдержанно молвил Тапур. — А здоровье и сила, от чьих бы богов ни исходили, еще никому не вредили.

— Верно, — сказал посланец невров, сказал, словно соглашаясь с Тапуром, но по тону его было ясно, что думает он о другом.

Остальные посланцы пока в разговор не вмешивались.

Тапур коротко рассказал о приходе персидского царя в… он хотел было сказать «в скифские степи», но в последний миг передумал и с нажимом закончил:

— В наши степи!

— Верно, — отозвался посланец невров, — в наши… — Но снова по тону его выходило, что он думает о другом.

— Кони наши уже оседланы, акинаки наточены, а стрелы наши, как всегда, жаждут чужой крови! — воскликнул Тапур. — Все наши мужи уже собрались, и над нашей землей уже прозвучали боевые кличи родов. Теперь время кричать вам свои боевые кличи. Персы идут тьмой, и нам придется худо, если мы не договоримся о совместных действиях.

— Не нам, а вам! — крикнул посланец тавров. — Вам, скифы!

— О персах мы слышали, — отозвался невр. — «Великое ухо» разнесло весть о персах по всем усюдам. Но персы пришли к вам, скифы, вы и встречайте своих гостей. А мы тут при чем?

Ища поддержки своим словам, он взглянул на тавра.

— Хитрые скифы хотят, чтобы мы подставляли за них свои головы под персидские мечи, а груди — под их копья и стрелы! — воскликнул тавр. — Персы — не наши гости, и не нам о них речь вести. Мы живем в горах, и персы до нас не дойдут. Да и чего им к нам идти? Мы — народ маленький и с персами не враждовали. А вы, скифы, шатались по миру, были в Мидии и других краях, там досадили персам, вот они и пришли к вам.

— Но наши степи… — начал было Тапур, но его перебил посланец агафирсов:

— Не только ваши степи, скифы, но и наши тоже! А вы, скифы, когда-то пришли сюда ордой, выгнали киммерийцев и захватили их край, сделав его своим. Вы обижаете нас, грабите наши поселения и кочевья, а теперь хотите, чтобы мы вам еще и помогали? Воюйте с персами сами!

Того же мнения был и меланхлен.

— Агафирс правду говорит, — коротко бросил он.

— Мой народ тоже так думает, — подытожил тавр. — К скифам пришли персы, пусть они и воюют. А своих воинов выставлять за скифов мы не будем.

Поднялись шум и крик.

За скифов были савроматы, будины и гелоны.

— Мы согласны помочь скифам, — сказали они. — Повоюем Персиду, захватим добрую добычу.

— А потом вас захватят скифы, — вставил невр. — Если мы поможем скифам, они станут еще сильнее. А тогда нам не будет от них житья. Скифам верить нельзя.

— Раз так — берегитесь! — вскочил Тапур. — Управившись с Персидой, мы и о вас вспомним!

— Слыхали?! — закричал невр. — Слыхали, как угрожает нам скиф?

Посланцы агафирсов, тавров, невров и меланхленов покинули совет, а те, что остались, пили вино, ели сыр да вяленое мясо и пели песни целый день.

***

Совет вождей и старейшин молча слушал Тапура.

— Вот так было, — закончил Тапур свой рассказ. — С нами гелоны, будины и савроматы. Они уже кричат боевые кличи своих родов.

— А остальные наши соседи? — хмуро спросил Иданфирс. — Ударят нам в спину или вмешиваться в нашу войну с персами не будут?

— Постановили не вмешиваться.

— Я этого и ожидал, — вздохнул Иданфирс. — Жаль, не удался наш замысел.

— Они убеждены, что персы пришли только к нам, скифам, — сказал Тапур. — В конце концов, они боятся не столько персов, сколько нас. Сильные скифы опаснее персов, — так они говорили. Персы пришли и уйдут, а скифы, то есть мы, всегда в этих степях.

— Управившись с персами, возьмемся и за них! — зашумели вожди. — Они еще нас вспомнят!

Иданфирс повел бровью, и вожди умолкли.

— Хорошо, — сказал владыка. — Савроматы, гелоны и будины — надежные союзники. Используем их и пустим первыми. Пусть их немного помнут персы, да и сами ослабнут, а тогда уже ударим и мы. Посему сейчас мы должны все вместе договориться, как нам встречать персов. Больше десяти кругов лет на нас никто не нападал. Пламя войны испепеляло чужие земли, теперь оно перекинулось и к нам.

Он помолчал, и его загорелое лицо было непроницаемо.

— Собираться скифу на бой — что птице в полет. Птица махнула крыльями и полетела, скиф вскочил в седло и помчался как ветер. Все мужи Скифии уже готовы к бою. Я спрашиваю вас, мудрые мои вожди и старейшины, как мы будем встречать своих гостей?

— А так, владыка, чтобы белыми костьми легли те гости в ковыле! — под одобрительный шум присутствующих воскликнул вождь Скопасис. — Надо спешно идти на запад, навстречу персам, и разбить их где-нибудь у Борисфена! И там всласть напоить наших воинов персидской кровью.

Иданфирс долго молчал, покачивая головой в такт своим мыслям, а потом спросил Скопасиса:

— Моя Правая рука полагает, что у нас хватит сил, чтобы вдребезги разбить всемогущую Персиду? Даже с помощью савроматов, гелонов и будинов?

— Не разобьем, так сами костьми ляжем! — пылко воскликнул Скопасис. — Но встретим смерть, как и подобает: в битве!

— В искренности твоих слов никто не сомневается. И в мужестве твоем — тоже, — сказал Иданфирс. — Но костьми лечь — дело нехитрое. А хитрость в том, чтобы уничтожить Дария. Но сил у нас маловато. Дарий привел столько войска, что одолеть его в битве невозможно. Мы и вправду ляжем костьми.

Вожди в один голос воскликнули:

— Лучше смерть в бою, чем позорное бегство!

— Да, — кивнул Иданфирс бородой. — Лучше погибнуть львом, чем бежать зайцем. Только вот что… Не всегда бегство — это позор. Есть такая вещь, как военная хитрость… Поляжем в битве, а враги? Разбив нас, они захватят наших жен, детей, наши табуны. И будут пить вино на наших трупах. И погонят в рабство наших жен и детей. Нет, нам нужна победа. А как она добыта — неважно. Вот почему мы не будем гоняться за своей погибелью. Пусть сперва за ней погоняется Дарий. А степи наши велики, они проглотят не одну такую орду, как у Персиды.

— Я тоже так думаю, владыка, — отозвался Тапур, как только Иданфирс умолк. — Персидские кони перешли Борисфен. Персы ищут нас. Они хотят битвы. В битве для них спасение, ибо их больше, чем нас. И пока у них свежи силы, пока они не растеряли их в степях, они хотят сразиться с нами. Они хотят навалиться на нас и раздавить, растолочь, стереть с лица земли. И они это сделают!

Старейшины гневно зашумели, загудели:

— К чему Тапур нас призывает? Уж не сдаваться ли на милость Дария?

— Нет! — крикнул Тапур, возбужденно сверкая глазами. — Не сдаваться я призываю вас, мудрейшие из мудрых, а перехитрить персов. А потом уже и разбить их. Прогнать прочь. Когда персы выдохнутся, блуждая по нашим степям, когда они растеряют в наших степях свои силы и веру в победу, вот тогда можно и дать бой. Прадеды нас учили: скиф и конь — одно целое. Когда враг велик и силен — конь и скиф делают вид, что бегут. А убегая, заманивают за собой врага. Поводив и измотав его, выбирают удобный миг и нападают. Засыпают врага стрелами и снова исчезают. И так делать до тех пор, пока не обескровится враг, пока не потеряет он веру в свою победу. Тогда и дать решающий бой.

Тапур закончил и сел, тяжело дыша от возбуждения.

Иданфирс обвел внимательным взглядом вождей.

— Правду говорит Тапур: не всякое бегство — позор. Мы должны заманивать персов вглубь степей, в те края, где нет воды. А пастбища будем уничтожать. И — изматывать, изматывать персов до последней капли силы. Осиное гнездо Скифии везде и повсюду будет жалить чужеземцев, а само оставаться недосягаемым для их мечей.

Вожди и старейшины в знак согласия с владыкой склонили головы.

— Со времен родоначальника скифского люда Таргитая, — воскликнул владыка, — со времен первого царя Скифии Партатуа скиф никогда не ходил в ярме раба. Так я говорю, мудрые мои люди?

— Так! — воскликнули вожди и старейшины. — Не ходил и не будет ходить. Пока сияет в небе Колаксай и течет Арпоксай, до тех пор скиф волен, как птица в небе!

— Будем заманивать персов на восток, — поднялся владыка. — Все. Ступайте, вожди, к своим войскам!

Глава четвертая Милена, голубка моя сизая…

Не думала она возвращаться к Тапуру, не гадала, а вот как обернулось… А может, и думала, да сама себе не признавалась, гнала от себя эти мысли, а сердцем рвалась к нему. А может, такова ее доля — сколько от скифов ни беги, а никуда не убежишь, как нельзя убежать от самой себя…

Ее встретили лазутчики Иданфирса, когда она, мокрая, стуча зубами от холодной утренней воды, выбралась из Истра на скифский берег. И надо же было ей, рассказав лазутчикам все, что она знала о персах и их намерениях, мчаться на юг, к морю, к отчему дому. Сколько там оставалось той дороги? Дня три-четыре?.. И была бы она сейчас дома, у родного очага, и радовалась бы, что все невзгоды остались позади… Так нет же, она спросила тогда у лазутчиков, где сейчас вождь Тапур… Спросила просто так, спросила, потому что ничего с собой поделать не могла… Лазутчики сказали ей, что Тапур совсем недалеко отсюда, что он со своим войском идет по южному краю навстречу персидской орде… И высказали желание проводить ее к Тапуру. И она сказала тогда сама себе: хорошо, я поеду к нему, хоть и не собиралась возвращаться к Тапуру. Но вернусь не навсегда, а только на день… нет, на полдня… нет, лишь на миг… Да, да, лишь на миг, чтобы сказать, что нет больше Ликты… Сказать, посмотреть на Тапура и… И вернуться домой. А Тапур пусть ищет себе другую жену, которая сумеет родить ему сына… А она… она вернется к отцу, к своим согражданам.

Она отвела беду от своего города и теперь может вернуться домой.

Вот так она думала, пока ехала с царскими лазутчиками к войску Тапура. Видят боги, не думала она возвращаться к Тапуру, так уж вышло… Когда встретили войско Тапура, что двигалось навстречу персам, вождя на месте не было. Предводитель Анахарис сказал ей, что вождь умчался на совет к владыке Иданфирсу и вернется через несколько дней. А еще предводитель Анахарис сказал, что Тапур искал ее по всем усюдам, до самого Борисфена его люди доходили, но ее нигде не нашли. А еще сказал ей Анахарис, что вождь каждый день думает о ней и очень гневается на себя за то, что так тогда поступил с нею… И еще предводитель Анахарис сказал ей, что она должна немедля возвращаться в кочевье Тапура, ибо она — хозяйка всех его людей, и вместе с женщинами и детьми отойдет на север, куда отходят сейчас все, кто не может держать оружия в руках. И она… она согласилась… Не понимала, что с ней творится, но почему-то вдруг ее потянуло в край Тапура сильнее, чем домой…

Предводитель Анахарис выделил для нее два десятка всадников, чтобы с ней ничего не случилось в дороге, и велел воинам беречь жену Тапура как зеницу ока.

И они поехали.

***

И — странно, когда добрались до кочевья Тапура, Ольвия разволновалась. Невесть почему разволновалась. Было у нее такое чувство, будто после долгой-долгой разлуки вернулась она наконец в родной дом. Совсем недавно, глухой ночью, охваченная страхом, бросилась она в отчаянии в черную и незнакомую ей степь, бросилась почти на верную гибель, но с надеждой, что назад она никогда-никогда не вернется. Не вернется, даже если это будет стоить ей жизни. И вот… возвращается. Даже обрадовалась, когда заприметила в долине знакомое кочевье… Словно век его не видела…

Издали заприметила большой белый шатер. Ее шатер. И екнуло сердце… Ее шатер… Тот шатер, из которого она тогда ночью бежала. Бежала с дочерью… С дочерью, а возвращается одна… И нет больше дочери, ибо из мира предков никто и никогда не возвращался… И захотелось ей поплакать. И поплакать, и перед кем-то излить все, что у нее на сердце… Ох, как ей хотелось в тот миг выплакаться перед родной душой, которая бы посочувствовала ей, развеяла бы ее горе… И еще захотелось ей кому-то рассказать о Ликте… Все, все рассказать: какой она была, как она красиво улыбалась во сне, какое у нее было личико миленькое, какие черные и блестящие глазки…

Она вспомнила Милену, слепую свою рабыню, и ей захотелось увидеть Милену. И она поняла, что только одна Милена выслушает ее, утешит, как сможет, и только перед слепой рабыней она поплачет и все-все ей расскажет о Ликте… Милена помогла ей бежать той черной ночью, Милена от всего сердца посочувствует ее горю…

И Ольвия заторопилась, коня подгоняет…

Скорее бы к Милене, скорее бы к Милене…

Вот и Три Колодца миновали, вот кривыми улочками меж повозок и юрт запетляли, вот уже и на пригорок к белой юрте поднялись… Это, кажется, ей бегут навстречу?.. А где же Милена?.. А впрочем, разве слепая рабыня побежит со зрячими?..

Встретили ее как будто даже радостно.

— Просим, великая госпожа, просим, — кланялись ей родичи и слуги вождя. — Твой белоснежный шатер ждет тебя.

Ольвия соскочила с коня, огляделась.

— Где Милена?.. — спросила нетерпеливо. — Почему рабыня не встречает свою госпожу?..

Домочадцы и слуги вождя очень удивились, почему это госпожа так встревоженно и нетерпеливо спрашивает о какой-то старой и никому не нужной слепой рабыне…

— Где Милена?.. — повторила Ольвия. — Я хочу видеть свою рабыню! Что с ней?..

— Ничего, — сказал смотритель кочевья, старый белый скиф. — Кажется, Милена умирает… Или уже умерла.

— Что с ней?.. — кинулась к нему Ольвия.

— Ее в грудь ударил копытом конь. — Очень удивился смотритель кочевья, что жена вождя так разволновалась из-за какой-то там рабыни. — Прошу госпожу не волноваться, у Тапура хватит рабынь и без Милены.

Ольвия не дослушала; расталкивая домочадцев, она бросилась в юрту рабов.

Выпрямилась и замерла.

Милена лежала на грязном клочке войлока и тяжело, с хрипом и свистом, дышала. Возле нее стояла чаша с водой, лежал кусок мяса, который облепили мухи… Мухи ползали и по лицу слепой рабыни.

— Милена?.. — вскрикнула Ольвия. — Я так хотела тебя видеть… Что с тобой?.. Я вернулась в кочевье… Я так хотела тебя видеть…

— Ольвия?.. — затрепетала Милена, и на бледном ее, уже мертвенном лице мелькнула живая искра. — О боги!.. Это мне чудится голос госпожи, или госпожа и вправду возле меня?..

— Я здесь, Милена, возле тебя… — Ольвия сняла с себя куртку и принялась ею махать, выгоняя из юрты мух. — Я вернулась в кочевье… С горем вернулась, хотела поплакать, но вижу, у тебя горе еще тяжелее… Ох, Милена…

Выгнав мух, она накинула куртку на себя, присела возле рабыни, смотрела на ее морщинистое, неестественно белое лицо, на седые волосы, на окровавленную тряпицу на ее груди…

— Говори, говори со мной, госпожа, — умоляюще шептала слепая рабыня. — Я так изголодалась по твоему голосу… Я так по тебе соскучилась… Дня не было, чтобы я о тебе не думала, моя добрая, моя сердечная госпожа… Говори со мной, ой, говори… Ты жива, здорова? А какое у тебя горе?.. Говори, говори…

— Жива, Милена, — тихо промолвила Ольвия. — Я жива, а дочери у меня больше нет… Моей маленькой Ликты больше нет… Персидский царь напал на Скифию и первой убил мою Ликту…

— Чем провинилась твоя крошка перед чужеземным царем?

— Не знаю… Наверное, тем, что она — скифянка. А персы пришли истреблять скифов, вот и начали с моей дочери.

— На все воля богов, — как могла, утешала слепая рабыня свою госпожу. — А люди… люди малы и слабы. Что они могут поделать против воли богов? Не отчаивайся, госпожа. Жизни моей осталось с воробьиный скок, она догорает, и я вот-вот отправлюсь в мир предков. А там я стану рабыней у твоей дочери. Я буду беречь ее на том свете, как свою дочь. Верь мне, госпожа.

— Верю, моя добрая Милена. Не умирай, я так спешила к тебе. Ты мне как родная, никого у меня сейчас нет в кочевье, одна ты.

— И я о тебе думала все эти дни. А сейчас так ежесекундно о тебе думаю. Лежу, умираю, а мысли возле тебя: как там моя госпожа? Добралась ли до дому, счастлива ли ее дорога?.. И так мне хотелось хоть еще раз тебя увидеть… Ой, что я говорю… У меня же нет глаз. Будь проклято рабство!

— Милена, ты для меня никогда не была рабыней. Ты для меня была и навсегда останешься человеком. А таких людей, как ты, немного в этом мире.

— Спасибо тебе, моя добрая Ольвия, — шептала Милена. — Я счастлива, что судьба свела нас и что ты встретилась на моей черной, слепой дороге. Теперь и умирать легче… Говори, госпожа, говори… Я хочу в последний раз услышать твой голос. Больше у меня нет никого, и никто не помянет меня, кроме тебя.

Рабыня захрипела, тяжело, надсадно, видно, из последних сил, и в груди у нее забулькало. Ольвия поняла, что все… И стало ей тяжко оттого, что она бессильна помочь гибнущему человеку.

— Как же ты не убереглась, Милена?..

— Старею… — белыми губами шептала Милена. — Задумалась и не заметила, как на коня наткнулась… А он из тех… необъезженных жеребцов… Ударил копытом, грудь пробил, и жизнь моя улетает прочь. Да и кому я здесь нужна? Хорошо, что хоть не выбросили меня на свалку, как собаку, а в этой юрте положили… Ох… прощай, моя добрая госпожа, прощай…

Ольвия склонилась над рабыней, погладила ее седые волосы.

— Не умирай, Милена, не уходи в тот мир. Я буду молиться, чтобы боги спасли тебя.

— Уже поздно, Ольвия. Я ухожу в царство Аида, а оттуда Кербер назад никого не выпускает. Не ждать уже мне Телесфора, не придет он ко мне со спасением. Да и далеко я буду лежать от своего города. Не придут в скифский край греческие боги. А белой богине дадут другую рабыню, молодую и сильную, и пойдет жизнь дальше своим путем.

— Не говори так, Милена. Я сейчас же позову скифских знахарей, они вылечат твою рану.

— Посиди лучше со мной, — остановила ее Милена. — Знахари уже поили меня зельем. Да скифское зелье для меня не целебно. Я ведь не скифянка. И Скифия — не моя родная земля, чтобы ее зелья помогали. Если бы мне зелье из родного края, то, может, и спасло бы… Да что там… Видно, боги хотят, чтобы я ушла в царство Аида. И дорогу я вижу… А по ней люди идут… Ой, много люду идет на тот свет. И мне руками машут. Буду, наверное, собираться в дорогу, пора уже… Услышала тебя, поговорила с тобой — и пора…

Ольвия сжала ее руки.

— Милена, ты еще будешь жить. Я пошлю гонцов к грекам. Попрошу своего отца, чтобы прислал лучших лекарей. Родон поможет тебе. Родон спасет тебя…

Так впервые в разговоре со своей слепой рабыней она упомянула имя своего отца.

Вскрикнула что-то Милена, услышав это имя, попыталась приподняться, но захрипела и упала навзничь.

— Какое ты сейчас имя назвала? — тяжело дышала слепая рабыня. — Повтори!.. Быстрее повтори это имя, пока я еще не онемела навсегда.

— Родон… — растерялась Ольвия и почувствовала, как сердце почему-то тревожно и страшно сжалось. — Так зовут моего отца. Он глава коллегии архонтов Ольвии. Я попрошу его, он поможет… Лучших греческих лекарей пришлет… — говорила она, чтобы успокоить рабыню, а сама в отчаянии думала: какие там лекари, когда Скифию окружает персидская орда! Ни один гонец не прорвется к Понту, да и Милене сколько там жить осталось…

— Родон… — повторила Милена, все еще не веря услышанному.

— Родон, — подтвердила Ольвия и испуганно прикусила язык, потому что Милена затрепетала, руки ее, желтые, костлявые, с дрожью шарили перед собой, ища Ольвию.

— Я была женой Родона, — медленно, четко выговаривая слова, промолвила слепая рабыня каким-то неестественным, словно чужим голосом, и Ольвии стало страшно от этого голоса, от услышанного…

Перехватило дыхание.

— Так ты… ты мне… — и никак не могла вымолвить последнего слова, — ты мне…

— Ольвия!.. Дочь моя! — тихо прошептала Милена, ибо крикнуть у нее уже не было сил, а заплакать — не было слез. — Так вот ты какая стала… Моей госпожой, а я — твоей рабыней… О боги!.. О, почему так жесток этот мир?.. Мы же все люди, а не звери. Люди, правда ведь, дочь моя?

— Правда… мама… Люди.

— Почему ты Ольвия, а не Ликта?

— Народное собрание назвало меня именем своего города за заслуги отца. Другого своего имени я не знала.

— А я тебя звала Ликтой…

— Мама… — прошептала Ольвия. — Я допытывалась у отца о тебе, но он всегда гневался… И говорил, что тебя уже и на свете давно нет…

— Нет, Ликта моя… Нет, Ольвия моя… Жива я… До сих пор была живой. Твой отец продал меня в рабство, — тяжело, из последних сил говорила Милена. — Я изменила ему, потому что никогда не любила его… Меня насильно отдали за Родона. Я родила дочь, а потом… потом вернулся мой любимый… И я не могла с собой ничего поделать… Я хотела счастья и любви… Так хотела своего счастья… Наклонись ко мне, дочь… Глаз у меня нет, но есть еще руки…

Ольвия наклонилась, Милена дрожащими руками хватала ее за плечи, гладила их, гладила волосы, лицо, задыхаясь, шептала:

— Глаза… Люди добрые, дайте мне глаза… Боги всемогущие, молю вас, верните мне глаза. Хоть на миг… На один лишь миг. Только взглянуть на свою дочь… только посмотреть, какая она… Глаза!.. Будьте вы прокляты, верните мне глаза! Глаза!!!

Крикнув, рванулась Милена к своей дочери, захрипела и упала навзничь.

Вскрикнула Ольвия, а мать уже мертва.

— Вот и встретились, мама…

И поплыл перед ней туман, она застыла у тела матери. И казалось ей, что черная ночь упала на землю. На душе было горько и пусто. Будет ли когда-нибудь в мире править добро? Станет ли когда-нибудь мир счастливым, а люди — людьми? Как тяжко жить в мире, где вокруг столько зла и звериного произвола!..

И боги… всемогущие боги, почему вы не вернули матери хоть на миг глаза? Разве и вы так жестоки, боги?.. Чем перед вами провинилась мать, что вы так жестоко ее наказали?.. Она ведь хотела счастья. Она хотела только счастья. Одного счастья, а вы бросили ее за это в рабство, в вечную тьму.

Привиделся ей степь.

Ковыль, древние курганы…

Стоит она у дороги, а дорога та черная-черная, как уголь… И идет по ней много понурых, убитых горем людей. И видит она среди них Милену… Слепая рабыня шествует с младенцем на руках…

— Мама?! — кричит Ольвия.

Молчит слепая рабыня.

«Это Милена понесла в мир предков свою внучку, — слышит она голос. — Кто идет в тот мир, тот уже нем, и уста его забыли человеческую речь».

— Мама?!! — кричит Ольвия. — Ты слышишь меня, мама?!! Береги Ликту. Я тоже скоро к вам приду… Там встретимся!..

***

— Госпожа, госпожа… — теребит ее кто-то за плечо. — Пора собираться. Все уже в кибитках на колесах, пора отправляться в дальний путь. Персы близко… Всем, всем нужно идти на север.

Ольвия вскакивает.

— А-а… Милена где?

— Рабыня уже ушла в мир предков.

— По черной дороге.

— Говорят, что туда дорога всегда черная.

Ольвия хочет идти и не может сделать ни шагу.

— Госпожа, все уже собрались. Тебя ждут. Сейчас белый шатер разберем и поедем далеко на север.

— Я не поеду на север.

— Госпожа, скоро здесь будут персы.

А она все еще не может понять, что с ней.

— Люди… — шепчет она и ничего перед собой не видит. — Помогите мне похоронить мою ма… — И чуть было не вымолвила «маму», но вовремя опомнилась. Зачем скифам знать, что эта мертвая слепая рабыня — ее родная мать? — Помогите похоронить мою рабыню…

— Рабыню закопают и без тебя, госпожа.

— Нет, я хочу сама ее похоронить.

***

Похоронили Милену тихо и незаметно.

Ибо не до похорон было, когда персидская орда уже за кряжем раскинула лагерь. Тут живые души нужно скорее спасать, где уж о покойниках заботиться. Да и умерла, разумеется, не знатная женщина, и даже не скифянка вольная, а чужачка. Рабыня. А таких просто зарывают в землю, и все на том.

И не могла Ольвия сказать, что та рабыня — ее мать, но все же настояла, чтобы Милену похоронили не как рабыню, а как простую вольную скифянку…

— Она умерла в Скифии, так пусть будет скифянкой, — сказала Ольвия. — Она заслужила это.

Позвали погребальную повитуху.

Пришла старая женщина с черной бородавкой на носу, с большой медной серьгой в ухе. На Ольвию даже не взглянула, велела вынести покойницу из шатра и положить на расстеленную бычью шкуру.

Ольвия сама вынесла Милену, осторожно опустила ее легкое и высохшее тело на шкуру. В последний раз посмотрела на мать. Лежала перед ней маленькая сухонькая женщина с морщинистым желтым личиком, только черные стрелки бровей указывали на ее былую красоту и молодость. Волосы были белыми как снег: так выбелила их тьма рабства. На лице Милены — никаких следов мучений или тяжкой, горестной жизни. Лежала спокойная, умиротворенная.

И Ольвии хоть на миг стало легче оттого, что мать ее на том свете обрела покой.

— Доброго тебе пути в мир предков, мама…

Поднялась и отступила на шаг.

Погребальная повитуха, став на колени, быстрыми, заученными движениями завернула Милену в шкуру, переворачивая ее, словно бревно, туго спеленала тело и связала сверток на ногах и на груди конопляной веревкой. Узлы затянула зубами и, выпрямившись, выплюнула волокна веревки, удовлетворенно прогудела:

— Готово! Крепко связала, не сбежит твоя рабыня с того света. Можете брать.

Слуги положили сверток на телегу, запряженную парой комолых волов, взялись за кнуты.

Погребальная повитуха велела Ольвии надеть черное платье и низко, до самых глаз, закутаться в черный платок. Переодевание объяснила так:

— Чтобы душа умершей не узнала тебя во всем черном и не вредила тебе потом… Она подумает, что женщина в черном — это не Ольвия, ее госпожа, а чужачка.

— Милена никогда не будет мне мстить, — сказала Ольвия.

— Таков обычай, — зло проговорила повитуха. — Души мертвых мстительны и опасны. Не убережешься от них — беды потом не оберешься. Все тебе припомнят. А эта, — кивнула она на сверток, — была рабыней, лиха в Скифии натерпелась немало, так что будет мстить.

Ольвия больше ничего не сказала, молча переоделась в черное, низко, до бровей, закуталась в черный платок.

— В зеркало не смотри, — предостерегла погребальная повитуха. — Через зеркало тебя может увидеть душа умершей. И узнает, хоть ты и оделась во все черное.

Ольвии очень хотелось, чтобы на нее хотя бы и через бронзовое зеркало взглянула в последний раз Милена, но погребальная повитуха поторопила ее:

— Быстрее, госпожа, а то на горизонте уже много дыма. Надо отправляться на север, и так замешкались с этой рабыней.

— Гей, рябые, гей!.. — закричали погонщики, щелкая кнутами, повозка заскрипела, и похоронная процессия двинулась.

— Гей, волики, гей! — выкрикивали погонщики и тревожно поглядывали на запад, где вздымались дымы. — Быстрее, рябые, быстрее! А то персы как наскочат, так всем нам придется на тот свет идти.

Ольвия шла за повозкой, а позади нее трое женщин заметали полынными вениками следы от колес и человеческих ног. Это делалось для того, чтобы душа покойной не нашла обратной дороги и не вернулась к живым мстить за рабскую жизнь.

И исчезала старая рабыня из этого мира без следа.

Погонщики покрикивали на волов, женщины шаркали вениками, а высокие деревянные колеса надрывно скрипели, будто хотели спросить: как же так? Прожил человек, и следа от него не останется?

«А ведь когда-то она была юной и красивой девушкой, — думала Ольвия, со смешанным чувством жалости и страха поглядывая на грубый сверток на повозке. — А ведь когда-то она любила, и белый свет был для нее широким, и светлым, и радостным. И солнце ей ласково светило, и думала она, что вечна… Знала ли, что так закончится ее многострадальный путь?..»

Скрипят колеса, покрикивают погонщики, шаркают женщины вениками.

Шаркают, чтобы никакого следа на этой земле не оставила слепая скифская рабыня, которую и за человека-то никто не считал. Да и сейчас не считают, а хоронят так лишь потому, что вдруг этого захотела госпожа. И чем ее так привлекла к себе покойная рабыня? Разве мало у вождя рабов и рабынь? Чего так убиваться из-за какой-то чужачки, безродной и слепой?..

Скрипят колеса…

Шаркают женщины вениками.

И хочется Ольвии крикнуть: не заметайте следа, все равно Милена сюда не вернется. Белый свет был слишком жесток к ней, так зачем же ей сюда возвращаться?..

Остановились у неглубокой и неширокой ямы, кое-как выдолбленной на скорую руку у подножия какого-то древнего скифского кургана. Погонщики взяли за два конца сверток, сняли его с повозки и хотели бросить в яму, но Ольвия так взглянула на них, что они, испугавшись, осторожно опустили сверток на землю. Ольвия постояла над матерью с мгновение и велела опустить тело в яму.

Погонщики осторожно опустили сверток.

— Отойдите! — велела им Ольвия, и они поспешно отошли.

Ольвия опустилась на край ямы, незаметно вытащила из рукава тяжелый мешочек и опустила его в яму.

— Это тебе, мама… чтобы хоть в мире предков ты не знала нужды. Этого золота хватит и тебе, и Ликте. Прощай!..

Она брала пригоршнями сухую комковатую землю, бросала ее в яму, присыпая мешочек, чтобы погонщики его не заметили.

Выпрямилась.

— Засыпайте!.. И насыпьте холмик. Чтобы видно было, где лежит Милена. Когда кончится война, я приду на ее могилу.

Глава пятая Чубы, что выросли в Персии

«…скифы решили не вступать в открытую битву с персами… Скифы начали медленно отходить, угоняя скот, засыпая колодцы и источники и уничтожая траву на земле. Свое войско они разделили на два отряда [31]. К первому отряду под предводительством царя Скопасиса присоединились савроматы. Отряд этот на случай нападения персов на эту область должен был отходить прямо к реке Танаис, вдоль озера Меотиды. Если же персы повернут назад, то преследовать их… Два других царства — великое царство под властью Иданфирса и третье, царем которого был Таксакис, соединившись в одно войско вместе с гелонами и будинами, должны были также отходить, держась на расстоянии дневного перехода от персов, и таким образом осуществить военный план. Прежде всего нужно было заманить персов в земли тех племен, которые отказались от союза со скифами, чтобы втянуть и их в войну с персами. Если они не пожелали добровольно выступить против персов, то их нужно было заставить воевать против воли…

Приняв такое решение, скифы выступили против войска Дария, выслав вперед главный отряд лучших всадников. Кибитки с женщинами и детьми, а также остальной скот, кроме необходимого для пропитания количества голов, они отправили вперед с повелением все время двигаться на север…»

Геродот. «История». Книга четвертая. «Мельпомена».

***

Разделив свои войска, царские скифы начали свою «странную» войну с Дарием.

Первый отряд скифов и савроматов, заманивая за собой персов, повел вождь, повел Скопасис, повел, уничтожая за собой все, что только можно было уничтожить.

Скопасис считался вторым вождем после владыки. Вторым вождем для всей Скифии. Для своих же племен он был царем, и подвластные ему скифы иначе как владыкой Скопасиса и не знали. Это было известно Иданфирсу, и он несколько настороженно относился ко второму вождю Скифии, видя в нем своего достойного соперника в царстве. Это был хитрый, сообразительный и удачливый вождь, которого любили скифы и за которым охотно ходили в походы. Он имел сильное войско, верных людей и в своем краю был полновластным хозяином — творил, что хотел и как хотел. Он хоть и признавал Иданфирса своим владыкой и всегда подчеркивал это при встрече с ним, но всегда поступал по-своему. Иногда же, напившись бузата, до которого он был большой охотник, Скопасис кричал:

— Иданфирс? Разве он царь?.. Да что вы говорите?.. А я и не знал. Да что мне ваш Иданфирс, когда я сам царь. Вот вы скажите, кто я вам такой?

И скифы все в один голос весело кричали:

— Царь ты нам!.. Царь!!

— Ну так выпьем еще бузата, раз я вам царь! — кричал Скопасис и поил хмельным бузатом всех, кто к нему приходил. И сам при этом так напивался, что разгонял все кочевье по степи.

Иданфирс давно бы уже убрал его, с помощью верных людей отправив второго вождя в мир предков, но Скопасис, хоть и был хитер, никогда не был коварен. А тяга к бузату и ежедневные попойки и вовсе делали его безобидным. Ибо дальше пьяных разговоров о том, что он, мол, и сам царь, Скопасис никогда не заходил и Скифию к неповиновению не подбивал. А когда назревал какой-нибудь поход, когда Скифия собирала все свои силы, Скопасис первым приводил к Иданфирсу свою орду, таких же сорвиголов, каким был и сам, и говорил:

— Владыка, я и мои люди принадлежим тебе. Куда велишь, туда и пойдем. Оружие у нас есть, бузат есть — чего нам еще надо?

— Еще и враг есть, — с искоркой в глазах говорил владыка.

— Так это же хорошо, что враг есть! — восклицал Скопасис. — Без врага скучно на свете жить. С кем бы я бился, если бы не враг, а? Разве что со своими, а так с врагом душу отведу. А попадется подходящий вождь у врагов, так и на поединок с ним стану. Чужую силу прознаю, свою покажу — веселее будет жить.

Вот за эту откровенность и незлобивость и ценил Иданфирс Скопасиса, но все же не спускал с него недремлющего ока, хоть и верил: на вероломство Скопасис неспособен. Не из тех. Но фортель, если ослабить поводья, выкинуть может. Ибо он как необъезженный конь: доверяй ему, но держись крепко, а то в один миг окажешься на земле, под его копытами.

Когда персы появились по ту сторону Истра, Скопасис одним из первых прислал к владыке гонца.

— Мое войско спешит к тебе, владыка, с оружием и бузатом. Прошу тебя, владыка, не истребляй всех персов, оставь немного и для меня, давно уже не был в драке.

Что он затеет, когда кончится война, того, верно, и сам Папай не ведает, но доколе хотя бы один перс будет оставаться в скифском краю, Скопасис будет верен Скифии. Это Иданфирс знал, потому и поручил Скопасису возглавить самый большой отряд скифского войска. Еще и часть своих всадников передал ему в подмогу.

— Пойдешь серединой скифской земли, — напутствовал он Скопасиса. — Первым встретит персов Тапур со своим летучим отрядом, встретит и начнет их дразнить. А когда разозлит как следует, то начнет их заманивать. А заманивая, выведет персов на тебя. А дальше уже ты начнешь водить за собой Дария. Да смотри, без моего дозволения в решающую битву с персами не ввязывайся. Води и води их.

— Можно и поводить, — скалил зубы Скопасис, ибо, как всегда, был под хмельком, а потому — весел. — Покручу их по степям так, что и шмели у них в головах загудят.

Скифы очень любили Скопасиса за его простой, негордый нрав. Хоть он и происходил из царского рода (правда, по линии матери), но никогда не был чванлив, не кичился, не любил наряжаться в золото и мог с кем угодно — с пастухом, бедняком или каким-нибудь бродягой без роду и племени — пить бузат. А напившись, обнимался и горланил песни. Говорят, ему как-то не с кем было выпить, так он позвал раба и пил с ним, еще и потом обнимался с ним и горланил песни. А утром, правда, велел раба жестоко высечь за то, что тот проспал и поздно приступил к работе. Трезвым он был с рабами, как и все скифы, крут и воли им не давал.

Поэтому, когда скифы узнали, что главным отрядом будет командовать Скопасис, одобрительно загудели.

— Эй, сорвиголовы!!! — кричал перед войском Скопасис. — Про оружие вас не спрашиваю, оружие у вас есть. Ибо какой же скиф да без оружия? Это он без женщины может быть, но только не без оружия. А вот про бузат вас спрошу. Эй, скифы, есть у вас бузат?

— Есть!!! — в одну глотку весело взревело войско.

— Тогда айда бить персов! — кричал Скопасис. — Ибо что это за бузат, если и подраться не с кем.

Иданфирс улыбался, одобрительно кивал бородой, но в ближайшее окружение Скопасиса пристроил и своих лазутчиков. Так, на всякий случай…

Второй отряд, состоявший из войска владыки Иданфирса и третьего вождя Скифии Таксакиса, должен был тоже отходить на восток, но несколько южнее отряда Скопасиса. Он тоже должен был идти впереди персов, опережая их лишь на один дневной переход, тоже должен был засыпать за собой колодцы и источники и уничтожать траву.

Оба отряда должны были действовать так, чтобы, гонясь за ними, персы бросались то в одну сторону, то в другую. А если удастся разделить персидскую орду на две половины, с тем чтобы одна погналась за Скопасисом, а другая за Таксакисом, то и вовсе было бы хорошо.

Вторым отрядом должен был верховодить вождь Таксакис. Иданфирс с отборными тысячами всадников собирался двигаться севернее обоих отрядов. Прикрытый двумя крыльями скифского войска, владыка был бы недосягаем для персов, но мог в любой день прийти на помощь то одному вождю, то другому. Он осуществлял общее руководство войсками, и гонцы от его стана к обоим отрядам должны были сновать день и ночь.

Скопасис уже скрылся за горизонтом, настала очередь снаряжать Таксакиса. Третий вождь Скифии был дюжим, коренастым и необычайно сильным. На всех состязаниях борцов он неизменно выходил победителем, и о его силе и ловкости в степях ходили легенды. Каждый скиф мечтал хоть раз в жизни одолеть Таксакиса, — вот бы заговорили о таком степи! Но такой здоровяк, который бы сумел побороть третьего вождя, еще, очевидно, не родился. Те же, кто отваживался — будь что будет! — побороться с Таксакисом, рисковали собственными костями. В железных объятиях Таксакиса они трещали, словно были из сухого хвороста…

Из всего оружия Таксакис признавал лишь дубину, окованную железом. Ею он крушил вражеские головы, как скорлупу. Его тяжеленную дубину никто, кроме него самого, поднять не мог. Точнее, поднять, может, кое-кто и мог, но еще и орудовать ею — это уж было слишком.

Владыка Иданфирс — маленький и сухонький рядом с исполином-вождем — казался подростком. Таксакиса он любил и даже склонялся к мысли усыновить его и сделать наследником царской власти. Но, обладая бычьей силой и упрямством, Таксакис оставался в жизни наивным, как дитя.

«Если бы к его силе да еще смекалку и ум, — не раз, бывало, вздыхал владыка, — а так… Не выйдет из него царя. Сила силой, но нужен еще и сметливый да хитрый ум».

Но, несмотря на этот изъян, Таксакиса он любил, и когда говорил с ним, то глаза его наполнялись теплотой. Искреннее Таксакиса человека было не сыскать во всем царстве. А это тоже немало значит. К нему владыка тоже приставил своих людей, но не для тайного надзора, как то было со Скопасисом, а для помощи. Исполин Таксакис иногда бывал просто беспомощен и время от времени нуждался в мудром совете. Вот таких людей — мудрых и способных дать совет — держал при нем владыка.

— Пора, вождь… — Иданфирс мял в руках полынную былинку и тихим голосом напутствовал Таксакиса: — Отходя — заманивай врага. Но — не увлекайся драками. Знаю тебя, — с теплотой на него посмотрел, — замахнешься своей дубиной и бросишься вперед, потеряв голову. Будь хитер, как змея. Вслепую не лезь. Не время еще. Пока персы не измотаны, они сильнее тебя. Не забывай об этом ни днем, ни ночью. И сколько бы ты их ни уложил дубиной, они все равно одолеют тебя. А ты мне нужен живой, а не мертвый. Ибо какая с мертвого выгода?

— Оно-то и так, — басом соглашался Таксакис.

— Не забывай: Дарий — мудрый полководец. И мудрый, и удачливый. Говорят, у себя дома он за один год выиграл аж девятнадцать битв и пленил при этом девять царей. Глупец, как известно, на такое неспособен. Так что почитай Дария, как мудрого змея. Пока он силен, с ним опасно сходиться. Надо отступать. Только отступать. Но твое отступление — это не бегство, это хитрый ход.

— И доколе же я буду водить Дария за собой?

— А до тех пор, пока персы не попадают с ног. Вот тогда ты их легко прикончишь. И отходи не куда-нибудь, а в земли тех племен, что отказались нам помочь. Если они не захотели по доброй воле вступить в войну, мы их заставим это сделать другим путем. Заманив персов в земли чужих племен, обходи их и ударь им в спину. Если персы сильны, огрызаются — отходи. И снова води их за собой, и снова наскакивай и кусай… Терзай их, грызи и — убегай… И води их за собой столько, сколько захочешь. У нас нет городищ, как у других народов, скифы всегда в седле, а добро на колесах. Пусть побегают за ними персы!

Нюхнул размятую полынь, прищурился.

— Ничто так не пахнет, как полынь. Время от времени нюхай ее, вождь. Будешь степь нашу тогда чувствовать… Ну, вождь, пора. Веди свое войско и не забывай почаще советоваться с моими людьми.

— Слушаюсь, владыка! — Таксакис одним махом взлетел на коня, тот даже присел, и поднял свою тяжеленную дубину. — Ох и погуляет же эта дубина по персидским головам!..

И погнал коня к войску, что уже собралось на равнине, готовое к походу.

***

— Тапур?..

— Я здесь, владыка!

Иданфирс пристально смотрит на четвертого вождя Скифии.

«Четвертый-то он четвертый, — думает владыка, — а вот не уступит ни в чем ни второму, ни третьему… Умен, хитер, отважен и… коварен… От него чего угодно можно ждать. Спит и видит себя царем Скифии. Когда меня не станет, то вряд ли Скопасис даже в союзе с Таксакисом сумеет укротить этого вождя восточных кочевников. Такой бы сумел удержать все наши племена в одной узде. Посмотрим, как он покажет себя еще и с персами».

А вслух молвил:

— Пойдешь на закат солнца, к Истру. На разведку. Первым и встретишь персов. Веди их за собой, уничтожай отдельные отряды врага, но в драку с ними не ввязывайся. С главными силами. Выведывай все и заманивай их. Отходить будешь тоже к озеру Меотиде. Сделаешь так — снова возвращайся в Скифию. Да помогут тебе боги. Со мной будешь поддерживать связь через нарочных посланцев. От меня далеко не отрывайся, кому из вождей — Скопасису или Таксакису — будет трудно, к тому тебя и пошлю на помощь. — И внезапно, без связи с предыдущими словами, спросил: — Ну, как твоя греческая жена?

— Поехала к своему отцу-архонту в гости, — не растерявшись, буркнул Тапур первое, что пришло в голову.

— И хорошо сделала, — одобрительно сказал Иданфирс. — Нам нужно поддерживать с греками добрые отношения.

В тот же день Тапур повел свое войско на запад, навстречу персам. Как донесли лазутчики, персы уже углубились в степь на три дня пути и быстро продвигаются вперед. Очевидно, они, как полагал Тапур, успели углубиться уже дней на пять-шесть. Надо спешить, чтобы успеть уничтожить пастбища вдоль Борисфена и не дать персам выбирать себе пути, а навязать им свои.

На равнинах степь уже побурела, и это скифам на руку. Пусть попробуют персы накормить своих коней! Вперед Тапур отправил самых зорких. Скачут всадники на низкорослых, выносливых конях, скачут, пригнувшись к гривам. У них колчаны полны стрел, башлыки низко надвинуты на лбы, за плечами развеваются длинные чубы. Быстры, как ветер, скифские лучники! Правду говорил Иданфирс, скифам нечего терять: сел на коня — и в путь.

Равнина стелется за равниной, кряжи, холмы, балки. Всадники то исчезают в балке, то выныривают. И снова тянется волнистое плато с едва видимыми кряжами на горизонте. Степь уже не та, что была весной или в начале лета. Начинают исчезать зеленые краски, отцветают цветы. Теперь цветет шелковый ковыль; глянешь — степь до горизонта словно серебряная, и всадники на ходу бросают в серебристые моря пылающие головни, и позади них огонь пожирает все, что росло и цвело.

***

Как только дозорные сообщили, что до персов остался один переход, Тапур велел становиться лагерем. Коней не расседлывать, пасти, не отпуская их от себя.

Сам Тапур помчался к ближайшему кургану. Конь вынес его на вершину и застыл. Далеко, до самого горизонта, стлалось серебристое море шелковой травы. А там, где оно кончалось, вздымалось облако пыли. Персы! Тапур всматривается зоркими глазами в эту пыль, что ширится на горизонте, и ему кажется, что он видит отдельных всадников.

Ольвия говорила, что войско Дария нельзя охватить взглядом за один раз… Ольвия… Потеплело в груди, радостная волна окатила его. Хорошо жить, когда есть на свете Ольвия… Хорошо жить. Вернулась Ольвия, и он больше не будет горячиться. После победы у них будет много-много дней любви. Где она сейчас? Наверное, отступает на север.

Из балки вынырнули дозорные. По тому, как они гнали коней и возбужденно размахивали руками, он понял, что враг близко, и пустил коня с кургана…

Персидский разведывательный отряд, отклонившийся от главных сил в поисках воды и добрых пастбищ для коней, к вечеру был полностью уничтожен. По всей равнине лежали трупы, с громким ржанием носились чужие кони, и скифы ловили их арканами.

А уже потом принялись сдирать скальпы. Хватали убитого за волосы, ловким движением акинака делали надрез вокруг черепа и стаскивали пряди… Гомонили, перебрасывались словами, показывали, у кого какой скальп. Обладатели особо длинных волос хвалились ими как величайшей добычей. Скальпы выделают, и каждый воин привяжет их к уздечке своего коня. Чем больше будет висеть у уздечки вражеских волос, тем большая слава пойдет о таком скифе. И гордо будет он вытирать о содранные скальпы свои руки.

Хохочут:

— Понесли персов дурные ноги в чужой край, а расплачиваться пришлось чубами.

— Верно, эти чубы росли в Персии, чтобы мы об них руки вытирали!

А где-то у себя в кочевье, затерявшемся в бескрайних степях, сидя у юрты и попивая хмельной бузат, воин гордо скажет своим родичам:

— О, я на своем веку вдоволь повытирал руки о чужие чубы.

Когда со скальпами было покончено, Тапур подал знак, и воины, вскочив на коней, готовы были к новым нападениям.

— Поехали за персидскими чубами!

— Ара-ра-ра!!!

— Эй, царские всадники, спасайте свои чубы, а то придется домой лысыми возвращаться!

— Ага-га-га!!!

Скифы гарцевали по равнине на глазах у персидской орды, но как только всадники бросались в погоню, поджигали шелковую траву и исчезали, а к персам огненными валами катил-ревел огонь…

Глава шестая Скифская погода не для царского коня

Так потянулись дни за днями.

Скифы отходили на восток, и персы шли на восток.

Иногда Дарию казалось, что скифы уже вот-вот, еще один переход, еще один рывок, и он наконец догонит их и заставит принять бой… Но проходил день, и второй, и третий, а скифы, как и прежде, были недосягаемы, а их табуны мелькали на горизонтах… Отходя, они выжигали за собой каждый клочок степи, и навстречу персам катились огненные валы, после которых оставалась черная, выжженная земля… Ни травинки, ни былинки, ни капли воды… И никто не знает, куда идти и где и как догонять кочевников.

То внезапно они появлялись в тылу персидской орды, налетали на пеших воинов, словно вихрь, уничтожали отряд-другой, сдирали с убитых и раненых скальпы и исчезали, будто их и не было. И Дарию начинало казаться, что не он гонится за скифами, а наоборот — скифы его преследуют, загоняя в какую-то ловушку, из которой нет выхода…

Сперва царь царей ехал верхом на Верном и, может, потому, что конь шел хорошо, усталости не чувствовал. Верный так играл копытами, позвякивая золотыми удилами, так гордо вскидывал голову, что у Дария и настроение прояснялось, и он даже забывал иногда о скифах, об этом неудачливом и тяжелом, да еще и оскорбительном для него походе. Но со временем Верный начал сдавать, все чаще и чаще опускал голову и, что хуже всего, начал спотыкаться. На ровном месте. А это очень дурной знак, когда в походе спотыкается царский конь. И потому Дарий пересел в крытую повозку из белого войлока, с золотыми орлами на боках. Повозку плотными рядами окружали «бессмертные». За повозкой конюхи вели Верного, накрытого шелковой прохладной тканью. Чтобы не допекало солнце, над конем держали на длинных шестах еще одну шелковую ткань, для прохлады. И как уж царские конюхи ни лелеяли коня, как ни поили его родниковой водой, которую невесть где доставали, как ни кормили его, как ни берегли — царский конь утратил лоснящийся вид и понуро свесил голову, которую уже больше не поднимал… Дарий велел высечь конюхов, и их хорошенько высекли, но Верный от этого не поздоровел… Глаза его сделались сухими, шерсть начала топорщиться, ноги дрожали…

Лекарь-египтянин ничего не мог поделать.

Дарий советовался с атраваном.

Атраван уверял царя царей, что скифские знахари напустили на царского коня какую-то порчу.

— Ни один скиф не видел моего коня! — буркнул царь.

Белый старец что-то зашамкал беззубым ртом, и Дарий разобрал лишь несколько слов, что порча наслана с ветром…

— Так атраван самого Ахурамазды бессилен перед скифскими знахарями? — гневно спросил его царь.

Старец прошамкал что-то такое, что Дарий, как ни напрягал слух, а так ничего и не смог разобрать. А потому лишь махнул рукой: прочь, мол, отсюда! Атраван, с облегчением вздохнув, быстро исчез.

В войске поползли слухи, что царский конь спотыкается, а это предвещает большую беду… Тогда Дарий велел объявить, что погода дикой Скифии не для царского коня…

Никто не знал, как понимать эти слова — что погода дикой Скифии не для царского коня… Может, это намек, что скифский поход скоро закончится? Может, царь царей, пожалев своего коня, повернет назад к Истру? О, если бы так и случилось, если бы…

В ту ночь Дарию снова приснился Сирак, сак с берегов Яксарта. Он сказал лишь несколько слов: «Скифская погода не для царского коня», — и исчез, но Дарий, проснувшись, уже до утра не мог сомкнуть отяжелевших век.

Утром снова двинулись в погоню за недосягаемыми, неуловимыми скифами. Верного вели под навесом, который держали над ним конюхи, но конь все так же низко держал опущенную голову, и Дарий старался на него не смотреть. В войске все чаще и чаще повторяли одни и те же слова: «Скифская погода не для царского коня». Произносили эти слова пересохшими губами с надеждой на спасение, что царь все-таки сжалится над своим конем и повернет назад… Слова «скифская погода не для царского коня» вселяли веру в скорое окончание этого изнурительного и бесславного похода, но царь царей и не думал поворачивать. Все вперед и вперед гнал он войско, словно забыв, что скифская погода не для царского коня… Верного под навесом со всех сторон окружали слуги с опахалами, которыми они обмахивали коня с утра до вечера, но конь головы не поднимал…

«Что бы там ни делали, как бы ни махали опахалами, а скифская погода не для царского коня, — с надеждой говорили уже и полководцы, и даже приближенные царя. — Как жаль этого несравненного коня, лучшего среди всех коней. Скифская погода ему совсем не подходит…»

В войске же творилось что-то невообразимое.

Появились торговцы водой.

Где эти барышники доставали чистую воду, того никто не знал, но лихоимцы продавали ее каждый день, и продавали дорого. Другие продавали охапки свежей травы, и ее покупали всадники не торгуясь. Протянет конь ноги — не выберешься из этой пустоши. Поэтому, не торгуясь, платили стяжателям за воду, тоже для коней. Сами потерпят, а протянет конь ноги — так падай на землю и помирай… На коня вся надежда.

Дарий больше не показывался из своей некогда белоснежной, а теперь совсем порыжевшей от желтой пыли повозки. За повозкой конюхи вели Верного. Царский конь еще ниже опустил голову и отказывался даже от ячменя. Для него добывали свежую траву, и он еще кое-как двигался, перебирал ногами. А вот конюхи не выдерживали, один за другим падали в пути. Их бросали на произвол судьбы, как и вообще бросали всех, кто отставал или обессиливал. К Верному же приводили новых конюхов, и так проходили дни за днями. В войске снова заговорили о том, что скифская погода не для царского коня, но царь царей и не думал поворачивать, а все гнал и гнал вперед орду… Тогда начали расползаться слухи, что царский конь первым почуял ту беду, что уже распростерла свои черные крылья над ними, и что спасения не будет никому. Дарий велел хватать шептунов, вырывать у них языки, но этих шептунов становилось все больше и больше. А всем, разумеется, языки не вырвешь. И Дарию просто перестали докладывать о тех шептунах и о настроении в войске.

Войско слабело с каждым днем. Бесконечные переходы под палящим солнцем, нехватка еды и воды, ежедневные опустошительные набеги скифов на отдельные отряды персов убивали веру в победу. Но хуже всего было это бесцельное блуждание по степям, эта погоня за неуловимыми скифами, когда казалось, что гоняешься за бесплотным маревом. Закованные в панцири всадники задыхались, тела их горели от раскаленного металла, а рты пересыхали, губы больно трескались, и с них уже не срывались боевые кличи. Исчезала вера в победу, а взамен в души заползали безнадежность, страх… Не проведя ни одного сражения, Дарий терял отряд за отрядом. Теперь к царской повозке неохотно мчались полководцы, вести были неутешительные… Царя душил гнев. Гнев от бессилия. Такой гнев душил его, когда он штурмовал Вавилон. Целых двенадцать месяцев стояли его войска под стенами Вавилона и не могли взять укрепленный город. А вавилоняне с оборонительных башен кривлялись и насмехались над ними:

— Эй, персы! Чего вы сидите и бездельничаете под нашими стенами? Ваш царь — лодырь и бьет баклуши, а вы с него пример берете? Выберите себе такого царя, который умеет города брать!

Нет, персам тогда не пришлось выбирать себе нового царя. Дарий взял Вавилон, и за те насмешки велел распять три тысячи знатнейших вавилонских жителей. О, с каким мстительным наслаждением распял бы он сейчас всю Скифию, если бы мог ее наконец догнать!

А кочевники все отходят и отходят, а куда отходят и доколе они будут отходить — того никто не знает и, верно, никогда и не узнает. Чем дальше углублялись персы в степь, тем пустыннее она становилась — ни воды, ни пастбищ… А здешние саки, как вчера, как и позавчера, скачут впереди персов и пускают огненные валы. И как за ними ни гонись, а расстояние остается одно и то же: дневной переход. А отклонится какой-нибудь отряд влево или вправо — не вернется назад. Дозорные, которых высылали в разные стороны, исчезали бесследно, и это нагоняло страх на воинов. Пешие не хотели далеко отходить от лагеря, особенно воины неперсидских племен, и на них нельзя было положиться. Не лучше вели себя и персидские всадники: отъехав за ближние холмы и покрутившись там некоторое время, они возвращались и разводили руками — нигде скифов не видно. До самого горизонта осмотрели степи, везде пустошь. Ни одной живой души.

Прошло уже двадцать дней, как персы перешли Истр, а ни одной, хотя бы незначительной победы, еще не было одержано, если не считать отдельных мелких стычек, в которых персы по большей части проигрывали. Чем дальше продвигалось войско Дария на восток, тем пустыннее становились края. Наконец начали появляться солончаки, вода (если посчастливилось наткнуться на колодцы или источники) почему-то стала горько-соленой, непригодной для питья. Войска, разделенные на три колонны, тащились по выжженной, выгоревшей земле, воины задыхались в облаках пыли и пепла, люди и животные выбивались из сил. Нужно было на что-то решаться, что-то предпринимать, а Дарий все еще не мог ничего придумать и упрямо гнался и гнался за скифами. Только теперь он понял, что слишком большое войско в многодневном походе оборачивается злом. Чем кормить и чем поить такую огромную орду людей и животных в этой пустыне? Обозы и пехота сковывали маневренность, приходилось чаще делать дневки. А количество дней, отведенное на поход, катастрофически уменьшалось. Мост на Истре ионийцы будут охранять шестьдесят дней, и из этих шестидесяти дней он уже разменивает третий десяток, так и не проведя сражения. Дни убывают, а расстояние до Истра растет с каждым днем. К тому же где-то в его тылу прячется неразгромленное войско кочевников. Неразумно и даже опасно было заходить вглубь пустыни с ослабевшим войском, да еще имея в своем тылу сильные отряды врага.

На двадцать первый день персы вышли к озеру-морю, именуемому здесь Меотидой, и стали лагерем на берегу реки Оар, что впадала в это море-озеро. В тот последний переход к Меотиде пал царский любимец Верный. Упал и засучил ногами. Перепуганные конюхи пытались поднять его. Но если усилием им и удавалось его поднять и поставить на ноги, конь снова падал… Тогда раскинули над ним шатер и начали обрызгивать его водой. Под вечер Верный поднялся на дрожащие ноги, но всем стало ясно, что он долго не протянет. И тогда зашептали приближенные Дария, что скифская погода не для царского коня… «Да, да, — шептали они, — скифская погода совсем-совсем не подходит царскому коню…»

Глава седьмая 10-й день месяца багаядиша

Дарий любил коней.

Он любил коней больше, чем людей.

Он души не чаял в конях, для него они были величайшей утехой в жизни. Он верил коням больше, чем людям. Не кто иной, как конь, привел его на царский трон Персии.

Случилось это в 522 году…

«Говорит Дарий-царь: „…Камбиз, сын Кира, из нашего рода, был здесь царем. У Камбиза был брат, по имени Бардия, от одной матери, одного отца с Камбизом. Камбиз убил Бардию. Когда Камбиз убил Бардию, народ не знал, что Бардия убит. Тем временем Камбиз отправился в Египет, народ возмутился, было великое зло в стране, и в Персии, и в Мидии, и в других странах.

Затем появился человек, маг, по имени Гаумат. Он восстал в Пишияуваде, у горы, по имени Аракадриш. Это было в 14-й день месяца вияхна [32], когда он восстал. Народ он так обманывал: „Я — Бардия, сын Кира, брат Камбиза“. Тогда весь народ взбунтовался и перешел от Камбиза к нему и в Персии, и в Мидии, и в других странах. Он захватил царство. Это было в 9-й день месяца гарманада, когда он захватил царство. А тем временем Камбиз умер своей смертью.

Царство, что Гаумат-маг отнял у Камбиза, испокон веков принадлежало нашему роду. И Гаумат-маг отнял у Камбиза и Персию, и другие страны, захватил их, присвоил себе, стал царем. Не было человека — ни перса, ни мидийца, никого из нашего рода, — кто мог бы отнять царство у Гаумата-мага. Никто не осмеливался сказать что-либо против Гаумата-мага. Народ очень боялся, что он перебьет многих, знавших Бардию прежде, дабы никто не узнал, что он — не Бардия, сын Кира. Никто не решался сказать что-либо против Гаумата-мага, пока не прибыл я. Затем я воззвал к Ахурамазде. Ахурамазда помог мне. Случилось это в 10-й день месяца багаядиша…“»

Из надписи Дария, высеченной на Бехистунской скале, в Мидии, на древней дороге между Керманшахом и Хамаданом.

***

В надписи, высеченной на Бехистунской скале, Дарий, разумеется, не рассказал во всех подробностях, как произошло покушение на мага, Лжебардию.

А было так.

Первыми заговорщиками против Гаумата-мага, персидского царя Лжебардии, были Отан, сын Фарнаспа, Ардуманиш, сын Вахауки, и Гобрий, сын Мардуния, — все персы. Они и образовали тайный союз против мага, ибо хорошо знали, что Бардия погиб, а маг на него лицом совсем не похож. Их было трое, и потому переходить к решительным действиям они не отваживались, полагая, что их сил для такого дела явно недостаточно. И тогда они постановили, что каждый из них привлечет в их тайный союз еще по одному мужу, которому особенно доверяет.

Отан привлек Интаферна, сына Вайаспары, Гобрий — Мегабиза, сына Дадухии, Ардуманиш — Гидарна, сына Багабигны. Все привлеченные были персы из знатнейших семейств.

Не хватало главного предводителя, и он явился. Седьмым к ним присоединился Дарий, сын правителя персов Виштаспы.

Все семеро поклялись в верности друг другу, создали тайный союз и начали совещаться, как им быть и с чего начинать.

Дарий решительно настаивал на немедленных действиях.

— Чем быстрее мы начнем, тем больше будет надежды на успех. Промедление — смерти подобно, — уверял он товарищей по заговору.

Отан тогда обратился к нему почтительно, но осторожно. Очень осторожно. (О, он осторожен, как лис, этот Отан, может, потому и живет так долго!)

— Сын Виштаспы! Отец твой — доблестный муж. И ты не уступаешь ему в доблести. Но не торопись так безрассудно с нашим опасным делом. Нужно еще привлечь на свою сторону побольше знатных мужей, и уж тогда всем вместе и нападем на мага.

Дарий едва сдержался.

— Если мы последуем совету Отана, — сказал он тихо, но твердо, — то нас всех ждет жалкая гибель. Ведь кто-нибудь из нас не выдержит и донесет магу, чтобы получить выгоду самому и спасти свою голову. С заговорщиками так часто и бывает. Нет, откладывать задуманное — это смерть. Давайте осуществим наш замысел сегодня, ибо если мы упустим сегодняшний день, то завтра я сам пойду к магу с доносом на вас, чтобы никто другой не успел меня опередить.

Это было сказано так искренне и убедительно одновременно, что Отан как будто бы и согласился с мнением Дария.

— Хорошо. Представим, что мы пойдем сегодня…

— Сейчас! — жестко вставил Дарий. — Немедля!

— Пойдем сейчас, — повторил Отан, — но как мы проникнем во дворец? Там ведь стража.

Но у Дария и на это был готов ответ:

— Никто из стражей не станет задерживать таких знатных мужей, как мы. Либо из уважения к нам, либо из страха перед нами. Если же они осмелятся… сделают попытку не пустить во дворец, то я скажу, что прибыл только что из Персии и хочу передать вести от своего отца. Где ложь неизбежна, — добавил он, помолчав, — там нужно смело обманывать.

Отан все еще колебался, остальные же заговорщики выжидательно поглядывали на него.

И тогда слова попросил Гобрий.

— В Гатах Авесты сказано: «Скот нуждается в добром хозяине. Сам пророк молится об избавлении скота от дурного хозяина». Так сказано в Яснах, в фаргарде 33. Там же далее сказано: «Душа скота ропщет по поводу того, что у нее нет сильного защитника». — Он умолк, обвел присутствующих пристальным взглядом, словно каждому из них пытаясь заглянуть в душу, и закончил так уверенно, будто с ним уже все согласились: — Будем изгонять от персидского стада дурного хозяина, да к тому же — самозванца. Я за то, чтобы принять совет Дария, не расходиться, а прямо с нашего совета идти на мага. Так меньше риска, что провалимся, и больше надежды на успех.

— Что ж… — Отан еще мгновение поколебался, вздохнул и закончил: — Тогда — помолимся богам.

После молитвы заговорщики спрятали под плащами кинжалы и пошли к царскому дворцу. Шли гордо, спокойно и уверенно, как и подобает столь знатным мужам. И стража их молча пропустила. Еще бы! Знатнейшие мужи Персии! Равные самому царю, хоть он и считается богом. Правда, знатнейших мужей во дворе перехватили евнухи и попытались было их задержать, но заговорщики в один миг искололи прислужников мага кинжалами и ринулись во дворец. Маг Гаумат и его сообщник, тоже маг, услышав предсмертные крики евнухов, поняли, что происходит, и бросились к оружию. Лжебардия успел схватить лук, а его сообщник — копье. Защищаясь, он ударил Ардуманиша в бедро, а Интаферну выколол глаз. Но Гаумат не мог пустить в дело лук, потому что Дарий и Гобрий подскочили к нему вплотную и начали теснить мага к стене. (Дарий и по сей день видит перед собой выпученные от ужаса черные глаза мага и его искривленный рот с дрожащими губами.) Маг, должно быть, почуял свой конец, ибо бормотал что-то невнятное, а руки его дрожали, словно в лихорадке, будто его била трясучка. Дарий, сделав выпад, хотел было ударить кинжалом под ребро, но маг, подпрыгнув, на диво проворно бросился бежать во внутренние покои и даже попытался было закрыть за собой дверь. Дарий и Гобрий кинулись за ним и оба одновременно ударились в дверь плечами. А были они сильны и ударились с такого разбега (у Дария потом долго ныло ушибленное плечо), что дверь распахнулась настежь, и они едва удержались на ногах, въехав в зал, словно по скользкому.

Первым с магом сцепился Гобрий. Он сделал выпад, но маг успел перехватить его руку выше локтя и так стиснул ее костлявыми пальцами, что Гобрий не мог ни освободить ее, ни нанести ею удар. А перехватить кинжал левой рукой, как то следовало делать в подобной ситуации, он впопыхах или в горячке не догадался. И он дергал свою руку с кинжалом и невесть почему кричал: «Да пусти же… пусти… вцепился, как пантера…» Маг же, зажав его руку, сдавливал ее еще крепче, и оба они топтались посреди зала, и ни тот, ни другой не мог взять верх. А вокруг них метался растерянный Дарий, делал взмахи кинжалом, но маг вертелся так, что каждый раз под выпад Дария попадала спина Гобрия. И Дарий опускал руку. К тому же в зале было темновато, и Дарий боялся в этой суматохе прикончить товарища.

Так долго продолжаться не могло. Первым опомнился Гобрий и закричал:

— Да бей же, почему медлишь?!!

— Боюсь, как бы в тебя не попасть, — отвечал Дарий.

А маг стискивал руку Гобрия как железом и вертелся так, чтобы от второго нападающего его все время защищала спина Гобрия. Маг, верно, оправился от первого испуга и пытался выиграть время, рассчитывая, что кто-то из дворцовых слуг прибежит ему на выручку… Это почувствовал и Гобрий, к тому же во дворце уже слышался топот ног — кто-то кому-то бежал на помощь. И тогда Гобрий закричал Дарию:

— Бей кого попало!!!

И Дарий, размахнувшись, нанес удар. Кинжал его по самую рукоять вошел в чей-то бок. Гобрий и маг на миг застыли.

Дарий выдернул кинжал и тоже застыл — в тот миг он был не уверен и не мог еще понять, в кого же попал. Но вот маг с шумом выпустил воздух и как подкошенный рухнул на бок. К нему подскочил Гобрий и одним ловким ударом кинжала отсек Лжебардии голову. Брызнув чем-то черным (в полумраке дворца кровь мага показалась черной), голова покатилась по мозаичному полу. Гобрий бежал за ней, то и дело наклоняясь, пытаясь наколоть ее на острие кинжала, но голова откатывалась от него, словно убегала.

— Да постой же… постой… — бормотал Гобрий и все-таки ногой ее остановил, вонзил в отрубленную шею кинжал и высоко поднял голову мага.

— Дарий!.. — крикнул он, даже не видя, что по его руке течет и с локтя капает на пол кровь мага. — Тот, кто захватил персидский престол, уже мертв!

И только тут к ним вбежали товарищи по заговору — Мегабиз, Отан и Гидарн. Мегабиз держал на острие кинжала отрубленную голову второго мага. И тоже по его руке текла черная кровь мага и с локтя звонко капала на мозаику пола.

— Маг мертв!

— Нужно немедля поведать народу о случившемся, — сказал Дарий, и они, схватив головы магов, выбежали из дворца (раненые заговорщики — Интаферн и Ардуманиш — остались в покоях). Уже за воротами царского дворца заговорщики, размахивая кинжалами с головами магов, начали кричать:

— Персы!! Славные мужи нашего царства!! Трон Персии спасен, маг мертв! Бейте приспешников мага! Истребляйте их до последнего! С нами Ахурамазда!!!

На пятый день заговорщики снова собрались и принялись совещаться, как быть: законный царь Персии Камбиз мертв, а царство без царя долго оставаться не может. Из семерых заговорщиков только один Дарий имел законные права на персидский престол, ибо происходил из рода Ахеменидов, правящей династии персидских царей.

«Мой отец — Виштаспа, — думал он. — Отец Виштаспы — Аршама, отец Аршамы — Ариарамна, отец Ариарамны — Чишпиш, отец Чишпиша — Ахемен. Потому мы и зовемся Ахеменидами. Потому наш род испокон веков — царский.

Восемь из моего рода были царями до меня. Я должен стать девятым».

Так думал Дарий, но вслух не проронил ни слова о своих правах на персидский престол, полагая, что друзья-заговорщики и сами о том прекрасно ведают. И Дарий вопросительно взглянул на Отана: ты, мол, знаешь, чьего я рода, так что говори.

И Отан попросил слова.

К величайшему удивлению Дария, он сказал:

— Думаю, не стоит снова отдавать власть в руки одного самодержца. Вы хорошо знаете, до чего доводил нас произвол Камбиза. Неужели вы снова хотите иметь такого царя? Самодержец творит что хочет, он сеет зло, слушает соглядатаев и шептунов, а лучших людей преследует, губит их без суда, а подлецов еще и поддерживает.

— Оставить царство без правителя? — удивленно вскинул брови Дарий.

— Почему без правителя? — спокойно переспросил Отан. — Давайте введем народное правление. Ведь народ-правитель не станет творить ничего из того, что позволяет себе самодержец, ибо все решения будут зависеть от народного собрания. Итак, — закончил Отан твердым голосом, — я предлагаю уничтожить единовластие и сделать народ владыкой!

Дарий потемнел лицом, но не молвил и слова. Только подумал:

«Ишь, куда занесло Отана! Народовластия ему захотелось. Чтобы чернь доконала Персию, чтобы низкородные захватили верховную божественную власть? Чтобы всякие выскочки в цари рвались, а мы, знать, к ним в прислугу нанимались?»

Кто-кто, а Дарий хорошо знал ситуацию в стране. Вследствие бесконечных войн, которые вел еще Кир, отец Камбиза, знать разделилась на два противоположных лагеря: знать Запада рвалась к власти и одновременно пыталась покончить с положением «народ — войско», а на Востоке царства военно-племенная демократия старалась не допустить к власти знать. По всему царству либо зрели, либо уже вспыхивали бунты, повсюду неповиновение, недовольство, вражда… Не сегодня-завтра распадется царство, с таким трудом созданное Ахеменидами, а Отану захотелось народного правления.

Вторым слова попросил Мегабиз.

— То, что сказал Отан об отмене самодержавной власти, поддерживаю и я, — начал он уверенно, но было неясно, куда он клонит. — Но что до второго предложения — отдать верховную власть народу — то это, мне кажется, не лучший совет. — («Молодец, Мегабиз», — мысленно похвалил его Дарий и, не удержавшись, одобрительно кивнул). — Ведь нет ничего ужаснее разнузданной черни, — продолжал Мегабиз, и Дарий во второй раз одобрительно кивнул. — Так гоже ли нам, спасаясь от тирана, попасть под власть черни? Ведь тиран хотя бы знает, что творит, а народ даже и не знает. Ибо откуда у народа разум, если он не учен и не имеет никакой прирожденной доблести. Шумной толпой ринется народ к кормилу власти, и тогда нам, знати, хоть на край света беги. Да и чего нам доброго ждать от людского сброда? — Он на миг умолк, будто собираясь с силами, и воскликнул: — Пусть ценит народное правление лишь тот, кто желает зла Персии! Мы же наделим верховной властью тесный круг высшей знати, а в их числе будем и мы сами. А от лучших людей и будет исходить государственная мудрость.

Хорошо начал Мегабиз, но и он не туда повернул. Дать власть знати? Да завтра же начнется в Персии раздор, и царство распадется на враждующие лагеря.

Дальше молчать Дарий уже не мог.

Но начал сдержанно, с похвалы Мегабизу:

— По-моему, Мегабиз правильно отозвался о народе, а вот на знать, пусть и высшую, у меня иной взгляд. Если мы возьмем на выбор формы правления, каждую в ее совершеннейшем виде, то есть совершеннейшую демократию и совершеннейшую монархию, то последняя заслуживает наибольшего внимания. Ибо нет ничего лучше правления одного наилучшего владыки. Он безупречно руководит народом, и при такой власти лучше всего могут храниться в тайне решения против врагов. Среди верховной знати, какой бы она ни была справедливой, непременно возникнут раздоры, соблазны, распри. Ибо каждый захочет главенствовать, и вспыхнет вражда. А от нее до кровопролития — один шаг. При демократии пороки тоже будут, ведь в общественные дела проникнет подлость. Возникнут тайные союзы, заговоры. Вплоть до того, как какой-нибудь народный вождь не покончит с демократией. И потом этот вождь быстро становится самодержцем. Итак, единовластие — лучший способ правления. И потом: откуда у нас, персов, свобода? Кто нам ее дал? Народ или самодержец? По-моему, если свободу нам дал властитель, то и должны мы крепко держаться за этот способ правления и не нарушать добрых отцовских заветов и обычаев.

Дария первым поддержал Гобрий.

За ним, правда, поколебавшись, к Дарию примкнули и остальные заговорщики. И Отан понял, что ввести у персов демократию ему не светит, а потому сказал так:

— Друзья! Итак: один из нас станет царем. Будет он избран жребием, или решением персидского народа, или еще как-то — я, во всяком случае, спорить с ним не стану. Сам я желаю быть свободным. Я отказываюсь от престола с тем условием, чтобы ни я сам, ни мои потомки не подчинялись никому из вас.

— Быть по-твоему! — воскликнули все.

Отан встал, поклонился и вышел.

Шестеро заговорщиков, проводив благодарными взглядами Отана, с минуту сидели молча, а потом внезапно заговорили все разом. Заговорили об Отане, о его благородном поступке (сам отказался от притязаний на царскую власть!), о том, что тот, кто из них сядет на престол, будет ежегодно жаловать Отану драгоценнейшие мидийские одежды и другие ценные дары посылать. Ведь он первый задумал заговор и собрал их вместе.

Затем Гобрий сказал:

— Один из нас станет царем. Но кто бы им ни стал, мое слово таково: чтобы каждый из нас по желанию мог в любое время входить к царю без доклада, если только царь не почивает со своей женой. Далее. Царь должен брать себе жену только из наших семейств.

И все согласились: да будет так!

Далее решили поступить вот как: сесть всем на коней и выехать за городские ворота. Чей конь первым заржет на восходе солнца, когда они будут выезжать за ворота, тому и быть царем.

И все сказали: да будет так!

И Дарий благодарно взглянул на Гобрия; он все понял.

Легенда это или нет — не будем здесь доискиваться.

Может, и легенда, ведь Дарий мог без всякого ржания коней стать царем, ибо он был из рода Ахеменидов, представлял младшую ахеменидскую родовую ветвь.

Но так описывает Геродот, так что закончим эту историю по Геродоту.

Дарий рассказал своему конюху Эвбару об уговоре и добавил:

— Если знаешь какой-нибудь хитрый способ, то сделай так, чтобы я, а не кто иной, получил царский престол.

Сметливым был Эвбар. И на слово был скор, и на дело. Еще и нрава был веселого да неунывающего.

Выслушав Дария, он легонько свистнул.

— Господин!.. Если только от этого зависит, быть тебе царем или не быть, то не волнуйся. Раньше тебя никто царем не станет. Твой конь первым заржет на выходе из городских ворот.

— Тогда не трать времени даром, — велел Дарий, — ведь завтра утром дело должно решиться.

Ну и хват был тот Эвбар!

И вот что он затеял.

Ночью он вывел за городские ворота кобылу, которую жеребец Дария любил больше всех. Привязал ее, а потом начал водить вокруг нее жеребца Дария. Жеребец рвался, конюх его сдерживал, но все водил, водил, а потом пустил. Жеребец покрыл кобылу.

И когда ранним-ранним утром шестеро заговорщиков выехали за городские ворота, жеребец Дария, едва оказавшись на том месте, где ночью была кобыла, бросился вперед и, «вспоминая» о событиях минувшей ночи, громко заржал.

В то же мгновение заговорщики соскочили с коней и пали к ногам Дария, кланяясь ему как новому царю Персии.

Гобрий же воскликнул:

— Царствуй над нами, славный Ахеменид! Великое тебе досталось царство, целых двадцать три страны насчитывает оно. Отныне ты, Дарий, сын Виштаспы, — царь царей!

А в стороне стоял веселый Эвбар, парень-хват, и что-то беззаботно насвистывал…

***

А значительно позже на Бехистунской скале по велению Дария о его воцарении на персидский престол было высечено кратко и донельзя сухо:

«Это было в 10-й день месяца багаядиша, когда я с немногими людьми убил Гаумата-мага и знатнейших его приверженцев… Царство у него я отнял. По воле Ахурамазды я стал царем. Ахурамазда дал мне царство».

А ниже было высечено и такое:

«Говорит Дарий-царь: вот те мужи, которые были при мне, когда я убил Гаумата-мага, что называл себя Бардией; тогда эти мужи действовали со мной как мои сторонники…»

И далее следовал перечень имен шести участников заговора против самозванца-мага.

Глава восьмая Царский конь улетел на небо

А еще, как свидетельствует Геродот в своей «Истории», Дарий «прежде всего велел высечь на камне и поставить рельефное изображение всадника с надписью, гласившей: „Дарий, сын Виштаспы, обрел персидское царство доблестью своего коня и конюха Эвбара“».

Дарий очень любил коней.

Он любил их больше, чем людей, ибо людей он уничтожал везде и повсюду, где проходило его войско, а коней берег. Из каждого похода приводил он их в свое царство тысячами. Приводил не как рабов, как то было с людьми, а как существ, что выше людей.

«Того, кто в седле, — уничтожайте, если он вам не сдается, — любил говорить царь своим воинам. — А того, кто под седлом, — погладьте по шее, похлопайте по спине, успокойте его, накормите и напоите. Тот, кто под седлом, может стать вашим другом и не раз выручит вас из беды. Верьте ему больше, чем тому, кто в седле».

Все знали, как царь любит коней; не конюшни для них строил, а дворцы возводил. А увидит где хорошего коня — у друга ли, у недруга — не успокоится, пока тот конь не станет его собственностью, не украсит собой его богатые и пышные царские конюшни. У недруга силой такого коня отберет, у друга за любые сокровища выкупит, все отдаст за доброго коня.

«Ибо, только оседлав коня, чувствуешь себя человеком, — в редкие минуты откровенности говорил царь. — А без резвого коня ты будто и никто — маленький на земле, и не видно тебя. А в седло сядешь — словно крылья у тебя вырастают. Летишь и земли под конем не чувствуешь».

Любил Дарий коней, а Верного — превыше всего. И берег его, как ближайшего друга. Лучшие конюхи ухаживали за царским любимцем, кормили отборным зерном, поили родниковой водой. Когда у царя царей было доброе настроение, он любил приходить в конюшню к Верному, гладил его, расчесывал гриву, беседовал с ним, и конь, кося на царя большим глазом, одобрительно кивал головой.

Дарий улыбался:

— Животное, а все понимает.

С Верным ему всегда везло, с Верным он всегда ходил в походы и всегда на Верном въезжал в столицы покоренных стран. Может, потому и взял с собой в далекий скифский поход, надеясь, что и здесь Верный принесет ему удачу, и он, сидя в седле Верного, будет слушать, как скифские вожди, стоя на коленях, будут молить его о пощаде.

Не сбылось… Скифы далеко, точнее, между ними и персами один дневной переход, который невозможно одолеть, а Верный лежит перед ним, отбросив все свои четыре ноги, — некогда такие неутомимые, такие резвые ноги, что несли его, Дария, как на крыльях…

С конем стряслась беда под вечер; он и до того еле шел, а тут зашатался, с шумом выдохнул воздух и рухнул, засучив ногами. Он еще хотел подняться и пытался это сделать, ибо скреб передними ногами землю и даже силился поднять голову, но, почувствовав, верно, тщетность своего замысла, в последний раз жалобно заржал и затих, оскалив зубы.

Его накрыли золотистыми чепраками до утра.

В тот вечер полководцы боялись попадаться царю на глаза.

В лагере всю ночь стояла тишина, какая бывает, когда в доме покойник.

В ту ночь Дарию снова (в который раз!) приснился Сирак, сак с берегов Яксарта. Он скалил зубы и, как всегда, похлопывал себя кнутом по голенищам расползшихся сафьянцев.

— Тебе чего? — спросил Дарий.

— Я пришел тебе посочувствовать, — вдруг сказал сак Сирак. — Слышал, у тебя пал конь.

— Это ты… ты завел меня в такую пустошь, где и кони не выдерживают, — вспыхнул Дарий. — Я велю тебя уничтожить!

— Ты уже меня раз уничтожил, а во второй раз уничтожить человека нельзя, — сказал Сирак. — Я завел тебя в такую пустошь, где не выдерживают кони. А теперь поведу тебя туда, где не выдерживают и люди.

«Сон вещий, — думал Дарий, проснувшись. — Дальше будет хуже».

Он чувствовал слабость во всем теле, сон не освежил его, а обессилил. Тяжело поднялся и подумал, что и сегодня начнется то же, что вчера, позавчера, — бесплодная беготня за скифами.

За завтраком ему доложили, что исчез старший конюх.

Сбежал? Почувствовал вину за Верного? Но куда он сбежит в этих степях? Велев схватить его личных конюхов, Дарий вышел из шатра и направился к коню, что лежал с ночи, накрытый чепраками. Слуги при его приближении сняли покровы. Дарий постоял с мгновение, глядя на оскаленную морду коня, и думал о том бесславии, что еще ждет его впереди. «Сон дурное мне предвещает, — подумал он, — сегодня плохо коням, а завтра то же ждет людей».

А Верного было жаль. Как было жаль Верного!

Дарий опустился на одно колено у головы коня, коснулся рукой его уха и шепнул: «Я отправлю тебя на тот свет со всеми почестями, как знатнейшего из всех коней. Ты будешь на том свете знатнейшим конем, и сам бог неба, лучезарный Ахурамазда, будет ездить на тебе».

***

И зашевелилось войско, как муравейник.

Тысячи и тысячи всадников, лучших всадников царя, долбили акинаками яму для царского коня. Всем не хватало места, и долбить сухую, затвердевшую землю подходили по очереди. И те, кому удалось хоть раз копнуть, гордились потом великой честью — для царского коня яму долбили!

А когда яма была готова и ее хорошо высушило солнце, дно устлали травой, а поверх нее положили чепраки. Тогда «бессмертные» на своих поясах, которые они связали один с другим, опустили в яму Верного. Конюхам, что с того утра были под стражей, развязали руки и велели прыгать в яму. И они покорно спрыгнули и приготовили коня в дальнюю дорогу на тот свет: надели на него лучшее царское седло, взнуздали его в золотую уздечку, передние ноги коню сломали под грудь, а задние под живот, и сверху казалось, что Верный мчится куда-то по земле. Затем расчесали гриву, положили у головы коня мешок с зерном и второй, влажный, с водой.

И застыли обреченные конюхи в погребальной яме царского коня: двое у головы, двое позади. Знали конюхи, что из ямы им уже нет пути, ведь они, конюхи, должны оберегать царского коня и на том свете. Но были спокойны: хоть на этом свете и кончились их дороги, но там, на небе, в обители Ахурамазды, их ждет вечная счастливая жизнь.

Тогда к яме подошел белый старец, атраван Ахурамазды, и начал читать молитвы, в которых восхвалял доблесть царского коня, который по воле творца Ахурамазды привел своего господина на персидский трон.

— О царский конь! — воздев руки к небу, шамкал атраван. — Вижу, как летишь ты, доблестнейший из всех коней, на небо, слышу, как звонко, как радостно ты ржешь, знатнейший из всех коней, встречая творца Ахурамазду! Мы, малые люди из этого мира, никогда не забудем тебя, славнейший из всех коней!

Наклонившись к яме, атраван напутствовал конюхов:

— Вы — счастливцы, ибо вам выпала величайшая честь сопровождать на небо царского коня. Берегите его, кормите отборным зерном, поите родниковой водой и берегите царского коня пуще, чем себя. Идите на тот свет, конюхи, идите!

Едва выкрикнул эти слова атраван, как к яме подбежало несколько воинов, взмахнули копьями, и конюхи рухнули, пронзенные насквозь.

— Царский конь улетел на небо! — внезапно закричал атраван и воздел руки к голубому небу, в котором неподвижно застыло палящее солнце. — Вижу, как он летит! Вижу!.. Засыпайте его яму поскорее, он уже летит!..

Каждый из воинов взял пригоршню земли и высыпал ее на царского коня, и яма быстро была засыпана. И взяли тогда воины еще по одной пригоршне земли, и вырос высокий холм над ямой с царским конем. Дарию подвели другого коня в золотой узде, он в последний раз взглянул на могилу Верного, тяжело вздохнул и тяжело опустился в седло.

Глава девятая Лагерь на берегу реки Оар

А разве ему было когда-нибудь легко?

***

У озера-моря, что звалось здесь Меотидой [33], на берегу реки Оар [34], Дарий велел строить укрепления. Двигаться дальше на восток, гонясь за неуловимыми скифами, было уже не просто безрассудно, но и опасно. Ослабевшему войску нужна была передышка — двадцать один день безостановочной погони за призраками измотал его вконец. А чем дальше на восток, тем пустыннее и безводнее становились места, и Дарий наконец убедился, что здешние саки не бегут от него, нет. Их скифарх — предводитель-вожак — нарочно водит его за собой, водит, глумясь над ним, царем царей, водит, ибо таков его замысел: в открытом бою он персов не одолеет. А вот поводив их по мертвым краям, изнурив до предела всадников и коней, — он выберет удобный час и тогда ударит всей своей силой. А впереди, сколько хватало глаз, простиралась пустошь — голая, выжженная солнцем и иссушенная горячими ветрами мертвая земля, солончаки, окаменевшая твердь. Да — пески. Лишь кое-где торчат кустики хилой полыни. И повсюду белеют ребра и черепа каких-то животных. Двигаться дальше по такой пустоши — верная гибель, ибо войско его, некогда грозное и непобедимое, держится уже из последних сил. Владыка сам видел, как всадники падали с коней на горячую землю и, намотав на руки поводья, тотчас проваливались в тяжелый сон. И это те всадники — гордость и слава его войска! Пехота еле-еле плелась в хвосте, добравшись до лагеря, тоже падала на горячую землю, как мертвая. Последние же отряды так и не доходили — их где-то уничтожали кочевники. Да и опасно заходить вглубь чужой страны, имея в своем тылу неразгромленную ее военную силу. Нет, нужно было становиться лагерем, дальнейшая погоня просто погубит его войско. Вот почему Дарий велел Мегабазу строить на берегу реки Оар укрепления. Велел, все еще не вполне понимая, для чего они ему и сколько дней он будет отсиживаться за ними. Но войску нужна была передышка, а укрепления должны были защитить его от внезапного налета степняков, которые, водя за собой персов, день ото дня становились все наглее и дерзостнее. А в смелости им не откажешь, особенно их коннице. Она мобильнее персидской, ибо не отягощена ни пехотой, ни обозами, которые вконец замедляют движение персидской орды. А оторваться от обозов войско не может — обозы в тот же день окажутся в руках кочевников. К тому же скифы лучше знают местность, это тоже дает им немалое преимущество, у них вдоволь пастбищ для коней и провизии для всадников, не говоря уже о воде. К тому же, как показал поход, персидская конница без поддержки пехоты не может противостоять ураганному натиску скифских всадников. Недаром же этот край звали землей Всадников с Луками. Еще ни одной стычки не выиграла персидская конница у скифской: царские всадники — прославленные всадники! — махнув на свою славу и гордость, на глазах у своего владыки бежали от здешних всадников с луками, бежали к своей пехоте, лишь с помощью которой и могли они остановить противника. А скифы, прогнав персидскую конницу, тотчас же поворачивали назад. Почему? Царские полководцы не находили ответа, тогда как Дарий все понимал: очевидно, бой с его основными силами еще не входит в замыслы кочевников. И это настораживало, злило и гневило владыку. Ужас! Позор! Дарий делал вид, что не замечает, как почти каждая, пусть и мелкая, стычка со степняками заканчивается бегством его отрядов. Только пехота и спасает. Позор! Закрыть глаза и делать вид, что ничего такого… нет, что все идет хорошо. Да, в конце концов, убегают степняки, степняки, а не персы. Это хоть какое-то, да утешение, хоть и не совсем целительный, но все же бальзам на израненное самолюбие царя царей. От самого Истра орда двигалась без дневок, которые обычно на марше устраиваются через три-четыре дня, а при быстром движении — так и через каждые два-три перехода. На отдых войску давались лишь короткие летние ночи. Но редко в какую ночь кочевники не нападали на персидский лагерь. Днем, с вечера, их нигде не было видно, а стоило лагерю улечься, как они выныривали, словно из-под земли. А ночью персидский лагерь становился почти непригодным к бою: всадники, чтобы хоть какой-то отдых дать измученному телу, вынуждены были снимать панцири. Коней, чтобы те, чего доброго, не разбежались, путали да еще и привязывали к кольям (каждый всадник имел такой кол и забивал его в землю каждый вечер). И едва всадники, попадав на землю, засыпали, как налетали кочевники. Сколько их, того в темноте никто не мог разобрать, так что в гигантском лагере поднималась немалая суматоха, все метались и мешали друг другу. Каждому всаднику нужно было по тревоге быстро надеть панцирь, оседлать коня, распутать его, отвязать и вскочить в седло, — а времени на это уже не было. После таких ночных наскоков кочевников утром персы были сонные, еще более изможденные и едва держались в седлах. Нет, дальше так продолжаться не могло, и Дарий велел становиться лагерем на берегу реки Оар.

***

Здесь, где река Оар впадала в озеро-море Меотиду, наконец-то кончались бескрайние скифские степи, и дальше, до самого горизонта, голубели воды. Персы могли наконец вздохнуть: многодневные блуждания по однообразным и пустынным степям, которым, казалось, не будет конца, завершились. Что их ждет завтра, послезавтра, о том никто, кроме богов, разумеется, не знает, но по крайней мере сегодня можно перевести дух — степи и впрямь прервали здесь свой неудержимый бег.

Озеро было велико, как море, и синие — вдали — воды его исчезали за горизонтом, сливаясь там с небом. Вблизи же воды были зеленоватыми, еще ближе — светлыми, даже песчаное дно видно, но для питья непригодны. Озеро было не только большим, как море, но и таким же, как море, соленым. Проклятый край! Войско страдает от жажды, рядом столько воды, а напиться — никак. И для чего здешние боги соорудили в этих краях такое озеро-море с горькой водой? Назло, верно, персам, не иначе!

Меотида волновалась, как настоящее море.

Зеленоватые валы с белыми барашками на гребнях с шумом накатывали на узкую полосу прибрежного песка и откатывались назад, усеивая все вокруг водорослями и студенистыми телами медуз. Было ветрено, и валы шли на берег то и дело, упрямо штурмуя его, пытаясь достать до высоких глинистых круч, что отливали на солнце золотом. И там, где прибрежная полоса песка была узкой, море доставало до берега, подлизывало его, и высокие кручи обваливались, с грохотом рушась вниз… Глинистые кручи были высоки и обрывисты, с них далеко видно, а на их вершине дышалось легче. Ветер с озера-моря немного остудил пережженное за двадцать один день похода персидское войско. Остудил, но ненадолго. Солнце пекло здесь еще немилосерднее, тело под его лучами сохло, становилось шершавым и болезненным, чернело… Тяжко воинам, закованным в панцири, тяжко.

Но до отдыха еще было далеко — нужно было сперва защититься на случай налета кочевников, чтобы не спихнули их, чего доброго, с высоких круч в синее озеро-море. Весь тот край, где Оар впадал в озеро, был изрезан глубокими ярами и балками, и это значительно облегчало сооружение укреплений. Отряды становились лагерями между этими ярами и балками, и таких лагерей, когда все наконец расположились, вышло восемь. Каждый лагерь с тыла защищало озеро, с боков — яры и обрывы, и только впереди таилась опасность. Поэтому каждый лагерь сооружал со стороны степей защитную стену, то есть вал. Рыли глубокие рвы, а перед ними наскоро насыпали валы, торопились — времени не было. Да и не собирались здесь долго отсиживаться. И все же на случай какой-нибудь беды за валами можно было отбиваться долго, а при надобности сюда с Истра мог подойти и флот.

Дарий наконец немного успокоился. В лагерях, в случае чего, можно будет оставлять гарнизон, а также больных и раненых воинов, а с главными силами совершать рейды-налеты вглубь Скифии. Восемь лагерей на берегу Меотиды станут тогда надежным тылом для войска.

Насыпая валы со стороны степи, войско трудилось с утра и дотемна. Дарий окончательно решил дальше на восток не идти, а начать боевые действия здесь и здесь заставить скифов принять битву. Одновременно с сооружением укреплений владыка посылал большие отряды в степь на поиски скифов. По замыслу, такие отряды должны были совершать опустошительные налеты на скифов, изматывать их, рассеивать, уничтожать, а выходило наоборот. Скифы совершали опустошительные налеты на персидские отряды, изматывали их, рассеивали в степях.

Силы персидской орды таяли.

Все меньше и меньше оставалось дней до тех шестидесяти, в течение которых ионийцы должны были охранять мост на Истре, а решающей битвы все не было.

Кончалась провизия… Войско держалось на одних лишь поджаренных зернах гендума. В обед иногда давали по куску комача — пресного хлеба из ячменя вперемешку с пеплом (пекли его на кострах), вечером — и то не всем — перепадало по кусочку кешка — овечьего сыра. Это была ежедневная пища бедняков персидского царства, та еда, о которой говорили: «Ешь так, чтобы не умереть с голоду». И войско ело так, чтобы не умереть с голоду, и не только не умереть, а еще чтобы хватило сил гоняться за скифами. Дарию же и его приближенным готовили кебабы, сих-кебабы, лапшу ош, каждое утро и каждый вечер был кофе, был шербет, свежая вода, не говоря уже о яблоках, инжире, винограде.

Царь жаждал битвы, его же изнуренное войско жаждало еды и воды: хоть чего-нибудь, лишь бы пожевать, лишь бы бросить в желудок…

— Айш!! — хрипели воины. — Дайте нам айш!!

Айш — хлеб, еда и вообще, в более широком смысле, — жизнь.

Крикунов секли, некоторых казнили.

— Догоняйте скифов, — советовали им военачальники. — Как догоните — будет вам айш. У скифов есть айш! Гонитесь!

Персидские отряды гонялись за скифами и возвращались ни с чем. Это в лучшем случае. Чаще же всего такие отряды исчезали в степях бесследно. Почерневший Дарий ничего не мог понять. Впадал в отчаяние. Задыхался от ярости. Какой позор! Обвели вокруг пальца. И это его — царя царей! Из рода самих Ахеменидов! И кто? Какие-то дикие кочевники! Догнать! Наказать! Всю Скифию распять!

Гнев спадал, и тогда он чувствовал себя в западне. Гонялся за скифами, а уверенности не было. Более того, было ощущение, что с ним играют, что его водят за нос. Такого позора с ним с тех пор, как он стал царем, еще не было. Даже насмешки и издевки вавилонян казались ему теперь детскими шутками. А здесь… Он не проиграл битвы, но и не выиграл ее. Неужели кочевникам не страшно его войско? Кто поверит в такое? Затевая поход в Скифию, он мечтал не только усмирить непокорных кочевников, и так усмирить, чтобы они навеки забыли дорогу в Мидию, но и захватить бесчисленное множество рабов, тысячные табуны коней, стада скота. А сам поход казался легкой прогулкой в неведомые края. И вот… Скифы отходят и чувствуют себя победителями, а он… Позор, позор! Тяжело воинам блуждать по безводным степям, тяжело военачальникам подбадривать их, тяжело было и Дарию. Ему, пожалуй, было тяжелее всех. Так тяжело, как никогда. Это он только вида не подает, а на самом деле на душе у него тяжкий гнет. И Дарий покорно несет этот гнет, и никто не видит, как ему тяжело.

А разве ему было когда-нибудь легко? За все годы царствования он не помнит такого года, чтобы удалось тихо и спокойно посидеть на троне. Нет, не было такого, утешал, успокаивал себя Дарий. Годы его царствования проходили в тяжких и изнурительных походах и в бесконечных битвах. Пока одну страну усмирит, тем временем три или пять других восстанут. И так из года в год. С первого года его царствования.

Тяжело ему теперь, очень тяжело, на теле и душе — камень. А разве было ему легко, когда он убил Гаумата-мага и вернул Ахеменидам престол? Разве он тогда спокойно на нем сидел? Расправившись с самозванцем, сразу же отправился подавлять мятежный Вавилон.

Один человек, вавилонянин, по имени Надинтобайра, сын Анири, восстал в Вавилоне, покоренном Персией. А восстав, назвал себя Навуходоносором. Войско самозванца стало на берегу Тигра. Дарий подошел к реке с другой стороны, река была непроходима вброд, и тот человек, что провозгласил себя Навуходоносором, думал спастись за водой. Тогда Дарий посадил одних на мехи, других на верблюдов и коней. Ахурамазда ему помог. По воле Ахурамазды он перешел Тигр, там и разбил наголову войско вавилонского самозванца. Случилось это в 24-й день месяца ассиядия. Надинтобайра, называвший себя Навуходоносором, с несколькими всадниками бежал в Вавилон. Тогда он пошел в Вавилон и по воле Ахурамазды взял Вавилон, схватил самозванца и умертвил его…

Легко ли ему тогда было?

О, пока он усмирял Вавилон, за его спиной восстали: Персия, Элам, Мидия, Ассирия, Египет, Парфия, Саттагидия, Сака… Так легко ли ему тогда было?

Дарий ходил и ходил по шатру, тяжело ходил, хмуро, и все спрашивал и спрашивал себя: легко ли ему было тогда, в 522 году?

О нет. В тот год он выдержал 19 битв, выиграл все, еще и захватил в плен девять царей. Даже для истории велел записать на пергаменте, на коже и высечь на скале такое:

«Говорит Дарий-царь: вот что я свершил по воле Ахурамазды, и свершил за один год. Ты, который со временем прочтешь эту надпись, верь тому, что мною сделано, не считай это ложью».

Так легко ли ему было тогда?

О нет, было ему тогда тяжело, очень тяжело, но он выдержал те девятнадцать битв и выиграл их все. Так почему же сейчас ему, когда он не проиграл еще ни одной битвы, почему сейчас ему так тяжело? Так тяжело, как никогда не было, тяжелее даже, чем в тот год, когда его ждали девятнадцать битв. Почему ему так тяжело со скифами?.. Ходил и не находил ответа.

Тогда, в 522 году, ему не снились поверженные им цари, он тогда спал крепко, спал где угодно: в походе, даже на месте битвы, среди изрубленных тел, и спал крепко, и утром просыпался свежим и бодрым. Так почему сейчас ему — царю царей! — едва ли не каждую ночь снится тот тощий сак, нищий, какой-то пастух без роду-племени, которому он невесть когда отрубил голову?..

Почему его бесстрашное, хорошо обученное и выносливое войско, которое никогда не знало ни усталости, ни поражения, которое за год выдержало девятнадцать битв, почему оно теперь, в скифских степях, выбилось из сил и, не проведя ни одной битвы, уже потеряло веру в победу?

Вопросы, вопросы, вопросы…

А ответа — ни одного.

Глава десятая Если умны — догадаетесь сами…

Настал день, и Дарий вынужден был, поборов собственную гордыню, отправить своих послов к неуловимым скифам. Это уже было началом поражения, хотя царские послы и должны были передать скифам такое послание:

«Дарий, царь великий, царь царей, Виштаспов сын, Ахеменид, перс, сын перса, ариец из арийского племени.

Ахурамазда даровал мне царство великое, богатое добрыми мужами и добрыми конями. Я привел добрых мужей на добрых конях к вам, скифы. Я подавил Вавилон, Персию, Мидию, Элам, Египет, Парфию, Саттагидию, подавлю и вас, кочевники, в вашей земле. Если вы сильны, если вы настоящие мужи, а не трусы, то вступайте со мной в битву великую, а если слабодухи — то признайте свое бессилие и придите ко мне с землей и водой».

Для скифского царя Дарий велел заготовить еще и такое послание:

«Чудак! Почему ты все бежишь и бежишь? Если ты считаешь себя достаточно сильным, чтобы противостоять мне, то остановись. Оставь свои блуждания и сразись со мной. Если же признаешь себя бессильным, то признай меня своим владыкой и приди ко мне с поклоном, как и подобает приходить рабу к своему господину».

Дарий обладал острым умом и, несмотря на гнев свой и ярость, душившие его каждый день, все же ясно осознавал тщетность такого послания. Если скифы не испугались его огромного войска и играючи водили его за нос по своим бескрайним степям, то царских угроз и вовсе не испугаются. Все это он осознавал, но иначе поступить не мог. Не будет же он снова бесцельно блуждать по степям, видя только хвосты чужих коней? Нужно же было что-то делать, как-то достать скифов, а он ничего лучше, кроме угроз, придумать не мог. Если его гигантское войско не достало скифов, то, может, хоть послы доберутся до них?

Он сидел на коне, грудь которого была прикрыта железной сеткой, а голова защищена золотыми пластинами, сам был в панцире и шлеме, в центре своего великого войска, в окружении гвардии «бессмертных», готовых костьми лечь, но своего царя защитить даже тогда, когда все войско поляжет, но уверенности не чувствовал и на свои бессильные угрозы скифам надежд не возлагал. Посылая угрозы, он выпрашивал у них битву. Это было величайшее унижение, но вида он не подавал, будто так и должно быть. И своим личным послам — знатным мужам Персии — он в который раз напоминал:

— Так и заявите: или — или… Или пусть скифы сдаются на мою милость, или пусть сражаются с нами.

А сам думал: скифы просто посмеются над его послами!

Подумал так потому, что на их месте он бы тоже смеялся.

Скифы и вправду смеялись.

Но хоть и дикие степняки, а как принимать послов, знают, ибо приняли их почтительно, с достоинством, завели в белую юрту и напоили холодным кумысом. И в этой учтивости тоже чувствовалась их сила. А вот над царским посланием смеялись. Нет, не вслух, но глаза их были веселы и насмешливы. А смеется лишь тот, кто чувствует за собой силу. Это Дарий понимал, но не мог уразуметь одного: в чем же заключается сила степняков? В войске?.. Но оно меньше и не так опытно, как персидское. Тогда в чем?.. Разве в том, что они дома, в своих степях, а он, персидский царь, блуждает здесь с завязанными глазами. Да еще, должно быть, их сила в мудрости и хитрости их царя. О, только старый и опытный лис может затеять такую войну с персами!

А ответ его, один только ответ на царские угрозы чего стоит.

«Положение мое таково, персидский царь! Я и прежде никогда не бежал из страха перед кем-либо, и сейчас не бегаю от тебя. А почему я сразу же не вступил с тобой в битву, я тебе охотно объясню. У нас нет городищ, которые нам нужно защищать. Мы не боимся их разорения и опустошения и потому не вступаем с вами в бой. Но есть у нас отчие могилы. Найдите их и попробуйте разрушить — и тогда узнаете, станем ли мы сражаться за эти могилы или нет… Тебе же вместо даров — земли и воды — я посылаю другие дары, каких ты заслуживаешь. А за то, что ты назвал себя моим владыкой, ты мне дорого заплатишь!»

Дарий молчал, хмурый, как ночь.

Стоило ли напрашиваться на битву, чтобы получить в ответ такое послание?.. Да и кем угрожать скифскому царю? Войском, которое с утра до ночи клянчит айш? Он не мог понять свое воинство. С тех пор как начался скифский поход, они каждый день требуют одного и того же: еды, еды, еды…

Его воинству безразлично, что персов преследует одна неудача за другой, оно требует одного: еды, еды, еды. Воинству безразлично, что оно покрыло себя бесславием, что над ним потешается царь кочевников, оно требует айш… У него, царя, есть все, изысканные яства у него есть, но ни один кусок не лезет в горло. Да и как он полезет, когда ему приносят такие послания от скифского владыки… Не было уже сил даже гневаться. Сидел в своем роскошном шатре, и его ни на миг не оставляла жгучая боль. Перед ним на ковре чего только не стояло из еды и питья, а он на эту еду и на питье не мог и смотреть… Его, всесильного царя с таким войском, какие-то кочевники водят за нос! Еще и предлагают ему, в насмешку, искать могилы их предков! Сдались они ему, эти могилы! Он — покоритель Азии! Как после такого поражения и бесславия возвращаться домой? О его неудачном походе в Скифию узнают все народы и племена царства, а узнав, почувствуют, что царь царей не так уж и силен, раз его обвели вокруг пальца какие-то кочевники в кибитках! И начнут поднимать головы. Еще и будут говорить о нем: «Тот, кого обхитрили скифы».

Войско гибло без еды. Каждый день стратеги посылали во все стороны отряды в поисках пропитания, но скифы хладнокровно уничтожали их. Более того, персидские всадники, завидев скифских лучников, тотчас же поворачивали коней и, сбивая с ног собственную пехоту, мчались в лагерь. Позор!

А еще через день скифы поймали десять всадников, но не убили их и даже не отняли у них оружия. Они напоили их кумысом и велели отвезти своему царю дары. И они привезли Дарию необычные дары: три клетки, в которых сидели птица, мышь и лягушка. А на клетках лежало пять стрел…

— Что это такое? — спросил царь своих ближайших мужей. — О чем говорят дары варваров?

Знатные мужи старательно разглядывали дары, но сказать что-либо определенное не могли. Всадники, привезшие клетки, тоже ничего не могли поведать.

— Скифы сказали: если вы, персы, умны, то догадаетесь сами.

— Я спрашиваю вас, что означают дары степняков? — повторил царь, и молчать дальше было опасно, ибо в царских глазах уже начали вспыхивать молнии…

Тогда вперед выступил один из полководцев и так сказал:

— О владыка всех людей от восхода и до заката! Дары означают, что скифы покоряются тебе небом, землей и водой, признают тебя своим господином и повелителем!

— А стрелы? — быстро спросил царь.

— Стрелы?.. — замялся велеречивый полководец. — Стрелы говорят… враг складывает перед персами оружие.

Дарий яростно сверкнул на краснобая и сквозь зубы процедил:

— Это тебе так хочется, но не это символизируют варварские дары! — Он обвел присутствующих тяжелым взглядом: — Кто скажет правду? Я за правду не караю, даже если она будет неприятна для моих ушей.

И тогда вперед выступил давний сподвижник Дария, с которым он когда-то убивал мага на персидском троне. Это был Гобрий.

Он сказал:

— Владыка мой, позволь молвить правдивое, хоть и горькое слово. Скифские посланцы сказали вот что: если вы, персы, не улетите в небеса, превратившись в птиц, или не зароетесь в землю, как мыши, или не спрячетесь в болото, как лягушки, то не вернетесь назад, а будете поражены вот этими стрелами!

Дарий посмотрел на своего давнего друга и сподвижника Гобрия и сказал:

— Это похоже на правду.

Наступило долгое и тяжелое молчание.

Персы смотрели на необычные дары скифов, и каждый думал об одном и том же: как выбраться отсюда, как унести ноги из Скифии?

— Я слушаю вас, мои полководцы, ранее не знавшие поражений в битвах! — глухо промолвил царь.

Полководцы молчали, облизывая сухие, потрескавшиеся губы.

— Говорите, знатные мужи!!!

Тогда Гобрий решился во второй раз:

— Надо возвращаться к Истру…

Вскочил Дарий, ударил ногой по клеткам, не помня себя, кричал:

— Дикари!!! Вы даже воевать по-честному не умеете! Трусы! Подлые трусы! Хитрые лисы! Я пришел с вами сражаться, а не бегать за вами по степям! Так сражайтесь же со мной, докажите свое рыцарство! Так сражайтесь со мной! Безумствуйте! Покажите свою силу, и я тогда покажу вам свою!

Но вспышка ярости прошла так же внезапно, как и возникла.

Тяжело дыша, царь царей презрительно сказал своим полководцам:

— Эти дары означают одно: у меня очень много людей, но очень мало настоящих мужей. У скифского царя очень мало людей, но очень много настоящих мужей!

***

Не помог персам укрепленный лагерь на берегу озера-моря. В тот же день, как были получены скифские дары и выяснено, что они означают, Дарий велел бросать недостроенные укрепления и немедленно выступать в поход. Владыка убедился, что, отсиживаясь за валами, кочевников не заставишь принять решающую битву, а отряды, которые его полководцы посылали каждый день вглубь Скифии, таяли, как лед на солнце. К тому же уже прошло тридцать с лишним дней с тех пор, как персы перешли Истр. До шестидесяти дней, пока ионийцы будут хранить мост, оставалось слишком мало времени. А еще нужно было найти скифов, разбить их (Дарий еще верил, что ему это в конце концов удастся) и успеть вернуться к Истру в назначенный срок.

Бросив наполовину выстроенные укрепления, персы снова пустились в погоню за степняками. Геродот в своей «Истории» рассказывает, что, идя очень быстро, Дарий настиг скифов: «он погнался за ними, а они все шли на один день пути впереди, и Дарий шел за ними неотступно».

Все повторилось, как и прежде: скифы отходили, персы наступали, но между ними неизменно оставался один дневной переход, и одолеть его персы никак не могли. «Эти блуждания тянулись долго, — добавляет Геродот, — и им не предвиделось конца».

Так начался третий и — последний, завершающий период скифо-персидской войны. И конец ей был уже недалеко. Дарий не знал, что на совете у Иданфирса было принято решение: на завершающем этапе войны изменить тактику и перейти к более активным боевым действиям. Если до этого скифы избегали большого сражения (кроме налетов и мелких стычек), то теперь решено было больше не водить персов, а нападать на них днем и ночью. И особенно когда они будут заняты добычей себе провианта.

С этого времени инициатива полностью переходит к скифам.

Дарий уже понимал, что единственная его надежда на спасение — это немедленное бегство к Истру. Но вслух об этом еще не решался сказать. Он все еще гнался за скифами, гнался, теряя и обозы, и отряды, гнался, чувствуя, что гонится за своей погибелью. Удары скифов становились все ощутимее и опустошительнее, а ночные налеты на сонный лагерь и вовсе изматывали персов. Дух в войске катастрофически падал. А скифов впереди становилось все больше и больше. Разведка доносила: отдельные скифские войска объединяются в одно. Это не предвещало ничего хорошего, и на одном из советов Гобрий решился и наконец сказал то, что думал:

— Царь! О неприступности этого народа я знал по слухам, но здесь убедился в ней воочию, видя, как они измываются над нами. — (Брови Дария дрогнули и гневно сошлись на переносице, но Гобрий решил — будь что будет — говорить и дальше, и говорить то, что он думает, независимо от того, нравится это владыке или нет). — Посему я полагаю, что, как только наступит ночь, нам нужно зажечь костры, как мы это всегда делаем, чтобы осветить лагерь на случай налета степняков, обмануть тех из наших людей, кто совсем ослаб и не вынесет дальнейших тягот, привязать всех ослов и отходить, пока еще скифы не поспешили к Истру с целью разрушить мост или ионийцы не приняли решения, которое могло бы нас погубить.

Дарий хотел было сказать: «Уничтожение моста на Истре — это наша верная гибель», — но промолчал. Нахмурился, засопел, лицо его — почерневшее и исхудавшее — окаменело. В шатре стояла такая тишина, что слышно было, как тяжело дышит царь.

Полководцы замерли в ожидании беды.

Гобрий побледнел, прикусил губу, но открыто смотрел царю в глаза. От своего совета он не думал отказываться.

Дарий гневно посмотрел на него, с мгновение посопел, а потом с шумом вздохнул (это указывало, что вспышка гнева у царя царей миновала), и полководцы тоже облегченно вздохнули.

Ни на кого не глядя и ни к кому конкретно не обращаясь, Дарий буркнул: «Надо хорошенько поразмыслить, как нам обеспечить свое возвращение». Не сказал — бегство, а всего лишь — возвращение.

Глава одиннадцатая Голова предводителя Анахариса

Теперь уже Тапур вел главные скифские силы. После угроз Дария и требований дать бой владыка Иданфирс весело сказал на совете:

— Вожди мои! Мужи мои! Приветствую вас с первой победой: персидский царь просит у нас битвы. У него уже нет сил гоняться за нами, и он, дабы сберечь свое достоинство, просит битвы!

Вождь Таксакис поднял свою тяжеленную, окованную железом дубину, с которой никогда не расставался, и прогудел басом:

— Надо уважить просьбу чужого царя и дать то, чего он хочет: битву! Я готов!

— И я готов! — сказал Скопасис.

— И я готов! — сказал Тапур.

— Дадим битву, но… но не сейчас, — ответил Иданфирс и хитро прищурил глаза. — Немного-немного позже. Когда персы подступят совсем близко. Еще поводим их, потерзаем, а тогда будет в самый раз. А сейчас поступим вот как. Вождь Скопасис со своим войском пойдет на запад к Истру для переговоров с ионийцами, которые защищают царский мост. Его нужно во что бы то ни стало разрушить и отрезать Дарию все пути к бегству, чтобы он навсегда остался в наших степях. Вождь Таксакис со своим войском пойдет на север, обойдет незаметно главные персидские силы и выйдет им в тыл. Вождь Тапур со своим войском и моими отрядами будет стоять к персам лицом и держать их в постоянном напряжении. Отряды, которые Дарий посылает в разные стороны за водой и провиантом, — уничтожать! Персам не давать покоя ни днем, ни ночью, кусать их, дергать, тревожить и держать на одном месте. Или водить по кругу, пока Таксакис не зайдет им в тыл, а Скопасис не разрушит мост на Истре. А уж тогда дадим персам то, чего они от нас хотят, — битву! Одну-единственную — и последнюю!

***

Зной.

Ни дождичка в Скифии, ни облачка на небе.

Солнце — яростное и неистовое, печет и печет, словно нанялось.

Желтое марево колышется в степях.

Горит степь под палящими лучами, выгорает. Пусть печет Колаксай злее, донимает сильнее, пусть задыхаются без воды в чужих степях персы, пусть подыхают от жажды!

Не справится небесный бог — огонь поможет. Травы стоят сухие, пусти искру — заревет в степи пламя, взметнется огненный вал до неба… Словно голодная саранча, движутся враги по выжженной земле, задыхаются от горячего пепла, падают кони, пешие… Воды… И кажется персам, что и вода вместе со скифами убегает на север.

А та, что остается…

О, это страшная вода!

Один из персидских отрядов наткнулся в покинутом лагере на колодец. Такая холодная, такая вкусная была в нем вода. Триста душ напились. До последней капли вычерпали колодец, а потом страшные корчи повергли персов на землю… Пило триста, лишь десяток еле-еле добрался до своих… Умирать…

Страшная скифская степь!

Другой отряд отправился искать хоть какую-то пищу и наскочил на засаду. Откуда взялись степняки, из-под земли выскочили или с неба упали, персы того толком и не поняли.

— Ар-р-р-а-а-а!!!

Закружился, завертелся мир в смертельной круговерти.

Стрелы, как злые осы, жалили чужаков отовсюду, а откуда они брались, понять было трудно.

— Ар-р-р-р-а-а-а-а!!! — во всю свою могучую глотку кричит Тапур. — Рубите персов! Колите!!! Топчите конями! Вытирайте об их чубы свои руки!!

Меч так и мелькает в его руках. Наотмашь рубил чужаков, кому сносил голову, и она камнем летела на землю и подпрыгивала, брызжа и фыркая кровью, кого с плеча до самого коня разрубал, кого наискось рассекал… За ним молча и яростно рубился предводитель Анахарис.

— Ну как, предводитель, погуляем?! — кричал ему вождь.

— Погуляем! — отвечал Анахарис.

Сойдясь вплотную, стена на стену, скифы и персы оглушали друг друга боевыми кличами своих родов и племен. Смешалось все: кони, люди, крики победы, стоны, возгласы радости и предсмертные вопли… Бились пешие и конные, рубились мечами, у кого были мечи, кололи ножами, у кого были ножи, пронзали друг друга копьями, у кого были копья… Раненых затаптывали кони, но раненых было мало. С коней падали только мертвыми.

Персы бились упрямо и яростно, лавиной наседая на скифов, надсадно кричали, подбадривая себя криками.

А вскоре и сил уже не стало кричать. Только хрипели…

— Персиде наконец-то глотку забило! — закричали скифы. — Погодите, чужие пришельцы, мы еще повытираем свои руки о ваши чубы!

Распаленный боем, Тапур ворвался в самую гущу, где от пыли, поднятой конями, и дышать было нечем. Вертелся на коне, отбивая удары с обеих сторон, сам рубил… В смертельной давке персидские и скифские кони бились грудь в грудь, ржали, кусали друг друга за шеи, и всадники, перегнувшись, сцеплялись в поединках, душили друг друга и тоже кусались…

Тапур скрестил свой меч с мечом сотника-здоровяка, но тот отбил удар и сам напал. Был он опытным рубакой и необычайно сильным. Отбив нападение вождя, он ринулся вперед, и его меч, рассекая воздух, полетел на Тапура. Тапур, сделав вид, что падает с седла, метнулся под брюхо коня и вынырнул с другой стороны, держась за повод. Мгновение, и он уже в седле и со всего размаху разрубает сотника пополам… И тут сбоку налетел на Тапура перс в шлеме с пышным султаном из перьев. Его длинный и тяжелый меч взлетел вверх, сверкнул на солнце сталью и стремительно полетел на голову вождя…

— Тапур, берегись!!! — хотел было крикнуть Анахарис, но в горле у него все пересохло, и он не сумел и языком шевельнуть. Только видел, как чужой меч летел на голову вождя…

И Анахарис, напрягшись, прыгнул со своего коня на Тапура, прикрывая его собой, и в то же мгновение, как он прыгнул, тяжелый и отчего-то такой холодный меч рассек его пополам… И боли Анахарис не почувствовал, ибо показалось ему, что ледяной водяной поток пронзил его насквозь и остудил жгучий огонь… И только погас тот огонь, как он провалился в густую и вечную тьму… Но в последний миг ему показалось, что это не он провалился в черную пустоту-пропасть, а провалился жаркий бой…

***

Тапур остановил коня посреди побоища и рукавом куртки вытер мокрый лоб. Удовлетворенно огляделся вокруг. Победа! Пусть и маленькая, над одним лишь персидским отрядом, но — победа! А много малых побед сложат одну большую, и это хорошо. Персидский отряд истреблен до последнего всадника.

— Воинство мое славное! — поднявшись в седле, крикнул вождь своим всадникам. — Арес послал нам победу! Слава Аресу!!!

— Слава Аресу!! — прогремело на равнине. — Слава Тапуру!

— Анахарису слава вечная от рода до рода скифского! — крикнул вождь, сверкая возбужденными глазами. — Слава тем, кто отважно бился и кто своей жизнью спасает товарища по оружию.

— Слава!!!

Воины склонились над разрубленным предводителем, один из них быстрым, неуловимым движением отсек у трупа голову, показал ее всем. И воины в почтении склонили головы и выпрямились.

— Это храбрейшая голова из всего скифского рода с боевым кличем «арара»! — крикнул старый воин. — Мы высушим голову предводителя Анахариса, насадим ее на священное копье, и она, голова мужественного Анахариса, будет вести нас в бои, и мы не будем знать поражений!

И он помчался по равнине, вскинув в руке голову предводителя Анахариса и выкрикивая боевой клич:

— Арара, скифы!.. Слава героям, смерть врагам!!!

Глава двенадцатая На ладье в небытие

Он остановился на берегу, безвольно опустив руки.

Низко, едва не цепляясь за деревья и дома, над счастливым городом ползли тяжелые серые тучи. Волны бились в гавани, словно в западне, рвались на волю, остервенело бросались на берег и в бессилии, вспененные, откатывались назад, осознав свою безысходность…

И так раз за разом, раз за разом…

Ветер перехватывал дыхание, и ему казалось, что на берегу лимана нечем дышать. А может, из груди его уже исчезло сердце, и кровь больше не бурлила в жилах, и он застыл, задыхался… Ветер трепал на нем гиматий, словно хотел его сорвать, и Родон сказал ветру:

— Зачем тебе мой плащ? Возьми лучше мою душу… Если она у меня еще осталась…

Он отвязал ладью, хотел было сесть, но в последний миг засомневался. Нет, не испугался того, что задумал, а просто захотелось еще раз, в последний, посмотреть на родной город. Держа беспокойную ладью за цепь, он стоял, опустив седую голову, не в силах взглянуть на родной город. Ладья взлетала на волнах, рвалась в море. Родон с трудом удерживал ее за мокрую цепь.

— Подожди… — глухо промолвил он, обращаясь к ладье, — еще успеем… Да и места хватит, велико море… Глубоко…

Ладонь от ржавой цепи стала красной, ржавчина стекала с нее, будто кровь… Родон до боли в руке сжал цепь и рывком повернул посеревшее лицо к городу. Густые, колючие брови архонта сошлись на переносице, тяжело нависая над холодными, некогда стальными, а теперь беспомощными глазами, в которых застыл блеклый туман… И на душе был такой же блеклый серый туман, и нигде не видно было просвета. И смотрел архонт на город с немым укором, как на друга, который предал его и отвернулся от него. Но город его не предавал и даже не знал, что он затеял и почему отвязал на берегу ладью. Город еще спал, ибо было слишком рано, а ему было все равно, ночь ли сейчас, день или утро, потому что последние ночи он уже не спал… С непонятной злостью к самому себе подумал, что это не беда, выспится он на том свете.

Ладья рвалась, билась, взлетала на волнах, рука архонта дергалась, и с ладони стекали красные капли…

— Говорю, подожди, — уже гневно крикнул он ладье. — Хочу в последний раз посмотреть на город, в котором прожил двадцать пять лет. Должен же он проститься со своим архонтом. Для него жил — и сердцем своим, и мечом… Хотя… хотя город подберет себе нового архонта, а вот где он еще найдет такой город? На дне морском его нет.

Ладья будто поняла его, на миг утихомирилась (а может, ветер стих) и легонько качалась на волнах.

Архонт все стоял и смотрел на город.

И даже видел отсюда свой белый дом на горе. Он покинул его в полночь, чтобы никогда уже больше в него не вернуться. И кто бы мог знать, что вот так закончится его жизнь.

Где-то жалобно кричала чайка.

То ли плакала, то ли жаловалась на свою долю.

— Вот и все… — промолвил архонт городу. — Спишь ты, так и спи, раз видишь сны, а старый Хронос с косой уже отмерил мое время.

Из города не донеслось ни звука, словно вымерло все вокруг.

Утро рождалось серым, неприветливым. И город был серым, пустынным, словно пеплом засыпанным… А может, это так серо и пустынно было у него на душе?

Глухо вздыхала вода.

— Эх!.. — сказал наконец архонт. — Пора кончать!..

Он шагнул в ладью; та легко взлетела на волнах, радуясь, что вырвалась на волю. Архонт налег на весла, и ладья быстро удалялась от берега. Чтобы не смотреть на город, архонт сел к нему спиной и греб быстро, словно торопился поскорее от него сбежать.

Когда он отплыл далеко от гавани, то выпрямил спину и подумал, что его никто не увидел, а с берега не узнают… Подумают, рыбак далеко заплыл…

Он вытащил весла из воды, ибо они ему больше были не нужны, и сидел, сгорбившись, чувствуя, как каменеет его тело.

Волны бросали ладью то вверх, то вниз, крутили ее, пытаясь перевернуть, и потому волна била в борт, но Родон не обращал на это внимания. Ладья кружилась среди волн, а он, поглощенный мыслями, смотрел в потемневшую даль опустевшими глазами. Единственное, чего он боялся, — это отчаяния… Ибо отчаяние — первый признак бессилия. Но отчаяние, кажется, уже пришло к нему, и сперва он хотел было отогнать его, а потом подумал: а зачем? Не все ли равно? Никто уже не узнает, с каким настроением он расквитался со своей жизнью.

— Ольвия… — забывшись, произнес вслух архонт. — Как ты жестока, дочь моя! У меня никого нет, кроме тебя, Ольвия…

«Ольвия… Ольвия…» — послышался ему собственный отчаянный голос.

Несколько дней назад из Скифии вернулся его гонец. По скифским степям двигалась персидская орда. Греки со дня на день ждали нападения, но персы ушли вглубь степей. Город беда обошла стороной, но Родон волновался за судьбу дочери. Послал гонца, послал не как архонт. Как отец. Выбрал сорвиголову, которому все нипочем. Щедро заплатил, попросив во что бы то ни стало пробиться к Ольвии, узнать, как она там. И — немедля назад.

Гонец побывал у скифов, вернулся и долго не мог взглянуть в глаза архонту.

Родон до мельчайших подробностей вспоминает все, что поведал ему гонец. Вести он принес страшные.

Море шумит, и чудится ему в этом шуме голос дочери…

***

Ольвия холодно смотрела на гонца из родного города, не испытывая ни радости, ни даже волнения.

— Слушаю тебя, посланник архонта, — промолвила она чужим голосом и взглянула мимо него. — Зачем ты примчался сюда?

Гонец ей сказал:

— Я мчался к тебе много дней, славная дочь нашего города. Повсюду персы, и я ужом прошмыгнул мимо их разъездов. Меня послал архонт, твой отец. Архонт очень тревожится за тебя, ибо в скифские степи пришла великая орда. Архонт хочет знать, как живет его дочь, не нуждается ли в помощи? А может, ее жизни угрожает опасность?..

Гонец умолк, ожидая ответа.

В кочевье не утихал женский плач, рыдания детей, лай собак: гонец уже знал, что женщины и дети собираются в дальнюю дорогу на север.

Ольвия молчала и смотрела куда-то мимо гонца.

Уже были собраны все юрты и шатры, загружены добром повозки, и кочевье зашевелилось, заскрипело колесами.

А Ольвия все еще молчала. Она стояла перед гонцом в черном длинном платье и таком же черном клобуке, гордая и печальная одновременно, она была в тот миг далеко от него.

И гонец, не дождавшись ответа, повторил свой вопрос:

— Архонт хочет знать, как поживает его дочь.

Ольвия наконец шевельнула губами:

— Спасибо тебе, мужественный человек, что примчался сюда, прорвавшись сквозь персидские отряды. Скажи, как поживает город? Персы не угрожают моему городу?

— Слава богам, пока что хорошо. Правда, торговля пришла в упадок, ибо повсюду в степях персы, и купцы не отваживаются и носа высунуть в степь. А так… все вроде бы в порядке. Кое-кто болтает, будто персы нападут на Ольвию.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, персам не до греков. Не сегодня-завтра они будут бежать из скифских степей к реке Истр.

И умолкла.

— Архонт интересуется, как поживает в скифском краю его дочь, — во второй раз напомнил гонец. — Я спешу, дорога неблизкая.

— Архонт интересуется, как поживает в скифском краю его дочь? — с нажимом повторила вопрос Ольвия. — А отчего архонт не поинтересуется, как все эти годы проживала в Скифии слепая рабыня Милена?

— О чем говорит Ольвия? — с удивлением спросил гонец.

Ольвия взглянула на него так, что он невольно попятился.

— Я спрашиваю, почему архонт не поинтересуется, как жила и мучилась в скифской неволе Милена?

— Я не понимаю… ничего не понимаю… Какая Милена?

— Тебе и не нужно знать, — сухо сказала Ольвия. — Ты лишь передай архонту… Скажи ему… Скажи, что Ольвия нашла в Скифии гречанку, которая была продана в рабство и которой скифы выкололи глаза, как они это делают с рабами. Ту гречанку звали Миленой. Умирая, она поведала мне тайну своей жизни. Передай архонту… это не по-людски так поступать… И еще передай архонту, что дочери у него больше… нет… Пусть забудет ее, как когда-то забыл Милену…

Старый седобородый скиф подвел Ольвии коня.

— Пора, госпожа. Кочевье уже отходит, персы близко.

Ольвия села на коня, тронулась, но вдруг круто повернула коня и сказала гонцу:

— Возвращайся домой. И скажи архонту, чтобы помнил Милену. На старости лет это будет нелегко, может, даже тяжко, но и слепой рабыне было нелегко во тьме рабства!

И прочь погнала коня…

И — всё…

***

Серая утренняя мгла нависла над лиманом.

Она опускалась все ниже и ниже к воде, и Родону было тяжело дышать, и нечем дышать. Он сидел в ладье, свесив голову, и внутренним взором видел ту сцену, слышал страшные слова Ольвии…

Ладью бросало, волны налетали из серого морока, и казалось, что и они тяжело вздыхают.

Милена… Милена… Милена… Шептали волны или, может, это ему так чудилось?

Милена…

Мать Ольвии, его юная и прекрасная жена…

Далекая, ох, далекая его жена!

Его любовь единственная, и его горе единственное.

Слепая рабыня скифская…

Кто-то невидимый колол ножом архонта в сердце, и он ничего не мог поделать. Пусть режет сердце, раз есть боль в сердце, тогда чувствуешь себя живым, а не мертвым. Он любил Милену. Он любил ее до беспамятства. О, теперь нечего таиться перед самим собой; он любил Милену, хоть и пытался последние восемнадцать лет вырвать ее образ из своего сердца. О, как он любил ту далекую и неверную Милену! Всю жизнь любил, всю жизнь ненавидел, проклинал, пытался ее забыть и… И ничего не мог с собой поделать. Она вонзилась в его сердце острой занозой, которую ни вырвать, ни залечить рану… А еще он ненавидел предательство. Потому и продал ее в рабство. Простить предательство — значит, предать себя… Богиня Ата, богиня молниеносного безумия, наслала на него такую ярость, что он ослеп от ненависти. И возжелал жестоко отомстить прекрасной, но неверной жене. И он отомстил.

Но разве ему легко было потом? Разве не мучился он все эти годы? Разве она, молодая и красивая его жена, не приходила к нему во снах? Разве он не скрежетал зубами от боли? Это он на людях вида не подавал, каменным казался, а ночью… Словно лютые звери, терзали его мысли. Не мог забыть Милену, но и простить ее тоже не мог. Так и мучился он все эти годы.

Да что теперь. Кого укорять, кого винить, раз уже витает над ним крылатый Гипнос с головкой мака в одной руке и рогом в другой. Вот он подносит рог к губам… Родон слышит трубные звуки… Гипнос — сын ночи, бог сна… Вечного сна для Родона. И он уже трубит, что бытие архонта окончено, отныне его ждет небытие. И сон… Вечный сон в подземном царстве Аида.

А может, и там, в темном-претемном царстве Аида, не сможет он забыть Милену? О нет, глоток воды из подземной реки Леты, и он забудет все: землю и солнце, жизнь в белом свете и Милену… Так — скорее, скорее туда, к забвению!

Два голоса спорили в нем.

Первый: «Тебе не будет прощения, жестокий человек! Твоя совесть никогда не узнает покоя. Ты не только погубил жизнь Милены, ты и свою жизнь погубил! Гнев Немезиды не даст тебе покоя!»

Второй: «Но ведь Милена предала тебя. Подло! Тайно! Ты не прощаешь предателей. Женщина, предавшая законного мужа и семью, предаст и народ, и святыни народные».

Сцепив зубы, Родон слушал эти голоса, и оба они казались ему правыми. Когда он отдавал Милену скифам, то не думал, что они могут лишить ее глаз… Он тогда ничего не думал, ибо в гневе великом был. И думал, что забудет ее на другой же день. Но не мог забыть за все восемнадцать лет и, очевидно, уже не забудет ее до конца своих дней.

Когда Ольвия была рядом, он еще держался. Или делал вид, что держится… А как не стало Ольвии — явилась Милена. Она всегда стояла перед его глазами, смотрела на него горько и печально… Не с гневом, а с тихим, немым укором, от которого он не находил себе места…

Когда думал о дочери, немного легчало на душе.

Думал… А теперь уже и думать не о ком… Дочь… родная дочь отреклась от него. Так на что теперь надеяться? На кого? На какое чудо? Это был тот удар, которого он уже не мог вынести. Его гордость, его сила были сломлены. А без гордости, без силы и достоинства, без правоты в себе он уже не мог жить. И не мог, и не хотел.

Когда представлял встречу Ольвии со слепой скифской рабыней Миленой — тело сковывало льдом.

Милена… Милена… Милена… То ли волны и впрямь шепчут имя его далекой юной жены, то ли ему чудится?

Постой, какие у нее были глаза?..

Забыл… О нет, разве можно забыть глаза любимой…

Он увидел ее впервые лет двадцать назад на осенних пианепсиях — празднике в честь златокудрого Аполлона, бога солнца, света и тепла. Каждую осень, провожая Аполлона, греки благодарили его за весеннее и летнее солнце и тепло, и несли в руках эйресионы — ветви маслин, обвитые шерстью и увешанные плодами, и пели хвалебные гимны.

Во главе торжественной процессии не шли, а плыли юные девушки с эйресионами в руках. Крайней слева на осенних пианепсиях проплывала стройная и хрупкая девушка с длинными волосами и карими глазами, что сияли, словно две звезды. Он взглянул на нее, онемел от изумления и радости и, пораженный ее красотой и чистотой, утонул в тех карих влажных глазах…

— Как тебя зовут? — спросил он.

— Милена… — тихо ответила она, опустив глаза…

— Родон…

Он поднял голову и увидел Милену.

Увидел ее в скифской куртке и скифском башлыке.

Тихо и осторожно ступая, она шла по воде к его ладье. Как-то странно шла, словно во сне… Да, собственно, не шла, а плыла… летела… Плавно и легко, едва касаясь ногами волн… Вместо глаз у нее зияли две кровавые ямы. Она смотрела этими ямами на него, и он смотрел на эти ямы, не понимая, где ее глаза?

— Родон… — отозвалась Милена. — Когда ты наконец отвезешь меня в Грецию?.. Ты же обещал, и я очень хочу побывать в Афинах. Я хочу посмотреть на столицу солнечной Эллады.

— Как ты можешь посмотреть, если у тебя нет… — и умолк, боясь сказать, что у нее нет глаз и потому она не сможет посмотреть на солнечные Афины…

— Все равно хочу увидеть свою Грецию! — упрямо сказала она. — Только на кого мы оставим Ольвию?

— Разве ты забыла, — сказал он, — что Ольвия уже взрослая и у нее есть муж, скифский вождь Тапур?

— А-а… да, — засмеялась Милена. — Правда, забыла, что Ольвия уже взрослая. Как быстро время летит.

— Быстро, — согласился он. — Будто вчера я увидел тебя на осенних пианепсиях, а уже… уже наша дочь взрослая…

— И все равно я хочу в Афины, — сказала она. — Раз дочь взрослая, пойдем в Афины. Ты обещал мне показать Афины.

— Ну что ж, — поднялся он в ладье. — Ольвия уже взрослая, и мы действительно можем теперь пойти в Афины…

И Родон шагнул из ладьи…

…Через несколько дней над лиманом прошумела буря, и волны выбросили на берег перевернутую ладью архонта…

Глава тринадцатая Где ваша сила, скифы?

И настал тот день, когда Дарий произнес одно лишь слово: «Всё!» И воцарилось гнетущее молчание, и полководцы испуганно смотрели на своего владыку. И Дарий тогда выдавил из себя еще несколько слов: «Хватит гоняться за скифами, пора поворачивать коней к Истру».

Нет, он не сказал, даже самому себе не сказал, что пора бежать… А сказал лишь, что пора поворачивать коней к Истру.

Но на запад дорога была нелегкой, а войско полностью измождено, и Дарий велел стать на день лагерем в долине.

А сам с Гобрием, которому особенно доверял и с мнением которого всегда считался, помчался к ближайшему кургану, что возвышался над всей равниной. Гобрий успел крикнуть тысячнику из гвардии «бессмертных», и тот со своей тысячей помчался за ними. Дарий с Гобрием на конях поднялись на курган, а тысяча гвардейцев, ощетинившись копьями, окружила курган внизу сплошным кольцом коней и копий. С высокого кургана было видно во все стороны. Сперва Дарий посмотрел на запад, туда, где за степями и долами должен был быть Истр. На западе было черным-черно от скифских всадников, они носились туда-сюда, а из-за горизонта выныривали все новые и новые отряды.

— Какое до них расстояние? — спросил он Гобрия.

— Полагаю, где-то около дневного перехода, — ответил Гобрий. — Они всегда держатся от нас на расстоянии дневного перехода.

— Нет, — возразил царь, — на этот раз они держатся на расстоянии полудневного перехода. Что это значит? Неужели скифы так осмелели, что стали подходить к нам ближе?

— И все равно они бросятся бежать, как только ты велишь войску идти на них.

Царь промолчал и повернул коня на восток. Взглянул поверх своего войска, запрудившего всю долину, на горизонт. Там тоже туда-сюда сновали всадники, и было их много.

Дарий нахмурился.

— До сих пор они держались только впереди, и мы все время их гнали. Теперь же они решили зайти нам еще и в тыл.

Поскольку царь не обратился к Гобрию с прямым вопросом, тот промолчал, помня, что чем меньше высказываешь владыке свои мысли, тем дольше проживешь.

Дарий повернул коня на юг и тотчас же — на север. И на юге, и на севере тоже носились скифские всадники.

— Похоже, кочевники вознамерились нас окружить. Как ты полагаешь, Гобрий, им это удастся?

— Скифы потому и бегут от твоего войска, великий царь, что их меньше, — осторожно начал Гобрий. — А раз их меньше, то как они смогут окружить тех, кого больше?

— Это так, — согласился Дарий, — у них не хватит сил взять в кольцо мою орду. И все же они с четырех сторон света окружают долину.

— Владыка! Я думаю, что главные их силы находятся на западе и востоке. А на юге и севере — небольшие разведывательные отряды, которые просто наблюдают за нами.

— Гм… — Дарий молчал, что-то обдумывая. — Пусть будет по-твоему. И все же немедля вели окружить лагерь тремя рядами повозок.

— Слушаюсь, великий царь.

— Мне говорили, что скифские кони никогда прежде не видели ослов и мулов, и потому боятся их крика.

— Да, их кони шарахаются, заслышав ослиный крик.

— Тогда привяжите мулов и ослов к повозкам и не давайте им есть. Пусть они кричат и криком отпугивают скифских коней.

— Слушаюсь, великий царь.

— Возьми несколько сотен «бессмертных» и раздобудьте мне одного живого скифа. Если мое войско не может поймать всю Скифию, то поймайте хотя бы одного скифа. Я посмотрю, что это за народ и стоит ли с ним дальше воевать.

— Слушаюсь, великий царь! — Гобрий повернул коня и съехал с кургана. Гвардейцы внизу расступились, разорвав кольцо, выпустили Гобрия и снова сомкнули его вокруг кургана.

А Дарий, оставшись один, снова посмотрел на все четыре стороны света и больше не сомневался в том, что скифы пытаются его окружить в долине. Но для чего? Держать его в осаде у них не хватит сил, да и он легко разорвет любую осаду. К тому же и скифский царь не так прост, чтобы распылять свое войско по всей долине. Гобрий правильно рассудил, что главные силы кочевников на востоке и частично на западе. А на юге и севере — просто отдельные дозорные отряды. Но для чего скифы сосредоточили свои силы на востоке и западе? Неужели они решили в этой долине дать ему решающий бой? Тот бой, которого он жаждал с первого дня похода в эти степи? И которого меньше всего хотел бы сейчас, когда войско ослаблено блужданиями по степям…

«Но ничто так не поднимает дух воинов, как битва», — подумал он и пустил коня с кургана. Гвардейцы расступились перед ним, он промчался проходом к полководцам, которые уже ждали его.

— Готовьте войско, — сказал он им, — в этой долине скифы на собственных шеях познают мощь персидского меча и руки, что его держит…

***

В тот же день тысяча царских гвардейцев, напав на скифский разведывательный отряд, в стычке ценою двух десятков «бессмертных» захватила одного скифа.

Пленного пригнали в персидский лагерь на аркане, и все сбежались поглазеть на степняка, как на диво дивное, ибо всем хотелось вблизи посмотреть, а какой же он, скиф? Бежали смотреть в надежде увидеть нечто необычное, если не человека с рогами, то по крайней мере богатыря, а расходились с разочарованием. Скиф оказался мелким на вид, самый обыкновенный пастух, и ничего в нем не было такого… необычного, как то уже говорили в войске о скифах. Одним словом, не на что было и смотреть. И все думали: а может, это и не скифа поймали?

С пленного сняли аркан и по знаку Гобрия завели в царский шатер, предварительно обыскав и куртку его, и пояс, и штаны.

И только пленник очутился в шатре и взглянул на царя царей, восседавшего на походном троне, как гвардейцы зашипели на него:

— Падай!.. На брюхе ползи к царю царей, дикарь!

Но скиф ответил с легкой насмешкой:

— Разве персы не ведают, что добрый бог для стояния на земле дал скифу целых две ноги?

— Мерзавец!.. — яростно прошептал ему Гобрий. — За непочтение к великому владыке ты поплатишься головой!

— Головой — так головой, — беззаботно ответил скиф. — Я торговаться не люблю. Да и к тому же я ваш гость.

Левый уголок губ царя дернулся, и он шевельнул бровью. От пленника все отскочили: и Гобрий, и гвардейцы. Царь пристальным, не без любопытства, взглядом рассматривал своего «гостя» и скептически кривился. Удивляться было нечему. Перед ним стоял низкорослый, даже несколько щуплый, узкоплечий, костлявый человечек. Мелкий, невзрачный, незнатный и, уж верно, небогатый. Ношеная куртка в нескольких местах прожжена огнем, на локтях дыры, засаленные штаны с истрепанными штанинами, сафьянцы в дырках. Бородка жидкая, рыжая, глаза беззаботные, веселые. На носу и щеках — веснушки. Как у женщин. Одного уха нет, только дыра…

— Где уха лишился? — несколько добродушно спросил Дарий.

— Хозяйский жеребец отгрыз, — так же добродушно, даже беззаботно ответил скиф. — Ох и лютый же! Всем жеребцам жеребец.

— Раз лютый, значит, настоящий конь, — отвечал царь. — Я люблю лютых коней за то, что они… лютые.

— Мы и лютых коней укрощаем! — глядя царю в глаза, ответил пленный, и это Дарию не понравилось.

Спросил сухо:

— Ты кто?

— Скиф, — охотно ответил пленный и в свою очередь поинтересовался: — А ты кто?

— Перс!!! — не удержавшись, крикнул Дарий, ибо его уже начинало раздражать такое поведение этого невзрачного человечка. — Перс я! Сын перса!

— Перс — так перс, — пожал плечами пленный. — Только чего кричать? Я же не кричу на тебя, что я скиф.

Дарию на миг перехватило дыхание, но силой воли он сдержал себя и процедил сквозь зубы:

— Я очень рад, что ты скиф!

— Так ты, верно, от радости и бегаешь за нами по степям? — усмехнулся пленный. — Всю траву своей ордой вытоптал.

— Ты откуда такой… веселый?

— Из Скифии, царь.

— Знаю, что из Скифии. Где твое кочевье?

— Там, на западе, — махнул скиф рукой. — На берегу Маленькой речки, что течет через выгон со старыми ивами.

— На берегу Маленькой речки, говоришь? — молвил царь. — Оно и по тебе видно, сам ты маленький.

— Мал, — охотно согласился пленный. — Не удался ростом. Но наша Маленькая речка впадает в очень Большую реку. Так и я… Сам-то я мал, а народ мой велик.

— Ты, я вижу, разговорчив, — медленно тянет царь. — Все знаешь.

— Верно, кое-что знаю.

— Тогда скажи, где начало и где край вашим степям?

— Там, где восходит солнце, — начало, а там, где оно заходит, — край. — И, помолчав, добавляет: — Только не ходи, царь, на край, ибо не вернешься назад. Мы не любим незваных гостей.

— Не любите, так сражайтесь! Вы — трусы. Вы бежите от персидских мужей, как псы от волков.

— Мы убегаем, а вы бегаете за нами, — невинно улыбается скиф, и глаза его полны насмешки. — А ты, царь, попробуй нас догнать.

— Вы коварно воюете с нами! — не сдержавшись, кричит царь. — Вы подло отравляете воду в колодцах!

— Воюем, как умеем, а что воду отравляем, так… не пей. Мы тебя в гости не звали.

Дарий совсем свирепеет и хватается за рукоять меча, хотя через мгновение и жалеет об этом своем жесте.

— Дай и мне меч, чтобы и мне было за что хвататься, — вдруг говорит одноухий скиф.

— Ты и так погибнешь от персидского меча!

— Но, казнив меня, ты все равно не одолеешь Скифии.

— Кто ваш царь? — уже спокойно спрашивает Дарий, пытаясь подавить в себе вспышки гнева.

— Иданфирс.

— Не слыхал о таком.

— Не слыхал, а отныне будешь знать.

И Дарий мысленно соглашается, что отныне он будет знать, кто такой Иданфирс, — старая хитрая лиса.

— Что ж, скиф с Малой речки, жить хочешь?

— Жила бы Скифия, а я себе место и на том свете найду.

— Похвально, — соглашается Дарий. — Ответ, достойный воина. Как тебя звать, неказистый с виду, но мужественный духом скиф?

— Спаниф. Пастух я.

— Тогда скажи, пастух Спаниф, где ваша сила?

— Наша сила?.. — Скиф скребет пальцем свою рыжую бородку. — Как бы тебе растолковать… — И решительно добавляет: — Так тому и быть. Дай мне меч или хотя бы акинак, и я покажу тебе, где наша сила.

Гвардейцы, стоявшие позади скифа, взялись за рукояти мечей.

— Не бойся, царь, — насмешливо бросает пленный. — Один я не в силах справиться с твоим войском. Ибо оно у тебя не только велико, но и, правду сказать, отважно.

— Гм… — Дарий поворачивается к Гобрию: — Ну-ка, брось ему свой меч, посмотрим, умеет ли он хотя бы его в руках держать.

Гобрий выхватил свой меч из ножен и с презрительным жестом бросил его пленному. Тот поймал его на лету, попробовал лезвие на ноготь и остался доволен.

— Добрый у тебя меч, знатный перс, — сказал он. — И острый, сам в тело лезет. Я всю жизнь мечтал иметь свой меч, но так и не добыл его.

И внезапно, что-то резко выкрикнув, Спаниф взмахнул мечом и вонзил его себе в живот.

Персидские военачальники оцепенели, гвардейцы рванулись вперед и застыли, пораженные.

Спаниф стоял перед Дарием, слегка согнувшись, и в его глазах клокотала такая ненависть, что Дарий содрогнулся.

«Падай!.. — подумал он. — Падай же…» И еще подумал, что этот скиф очень похож на того сака с берегов Яксарта…

Скиф шевельнул окровавленными губами, и из уголка его рта потекла красная струйка.

— Ты, царь, хотел знать, где наша сила? — захрипел он, тяжело дыша, и, выдернув меч, бросил его под ноги царю. — Вот где наша сила. Убирайся прочь, чужеземный царь, если хочешь живым вернуться в свою Персиду. А меч… меч у вас, персы, хороший… Всю жизнь мечтал иметь такой меч…

Пошатнувшись, скиф шагнул было к царю, но ноги его подломились, и он тяжело рухнул на правый бок.

— В мужестве этому малому скифу не откажешь, — сказал Дарий и перевел взгляд на тело. Тот лежал на боку, чуть подогнув под себя левую ногу, а правую руку выбросил далеко вперед, словно хотел достать царя. И смотрел на персов открытыми, застывшими глазами.

— Теперь я понял, кто такие скифы. Они очень похожи на саков, — сказал Дарий и кивнул на труп. — А этого… малого скифа с Малой речки похороните с воинскими почестями.

Персидским воинам стоило бы брать пример с этого неказистого и невзрачного на вид скифа, как нужно быть мужественным.

И было исполнено, как велел персидский царь, и малого скифа с Маленькой речки, что впадает в Большую реку, похоронили со всеми воинскими почестями.

Глава четырнадцатая Если скифы гоняются за зайцем…

Ни свет ни заря, когда Дарий еще лежал, укрывшись теплым шерстяным плащом, его разбудил Гобрий. В шатре было полутемно, только тускло мерцали медные светильники, в которых в жиру плавали фитили. Несмотря на ранний час, в лагере стоял шум, слышались крики, ржали кони, ревели ослы и мулы, выли верблюды.

— Великий царь! — Гобрий — а только он один мог так рано разбудить царя — опустился у неподвижного Дария на одно колено. — Не гневайся, что посмел потревожить тебя так рано — новые вести.

— Знатный Гобрий хотел сказать: дурные вести? — чистым голосом, словно и не спал, переспросил царь, не глядя на Гобрия и не вставая. — С тех пор как мы перешли Истр, я уже привык к дурным вестям. Говори, я слушаю.

— К востоку от лагеря обнаружено большое скопление скифов — конных и пеших. — Гобрий помолчал, ожидая, какова будет реакция царя, но царь молчал, и Гобрий, вздохнув, продолжал: — Конница кочевников выстраивается в боевые ряды.

Царь молчал и не отзывался из-под шерстяного плаща.

Гобрий помолчал и в конце концов деликатно и осторожно кашлянул, чтобы напомнить о себе.

— Ты меня слишком рано разбудил, Гобрий, — недовольно отозвался Дарий. — Чего хотят скифы?

— Они прислали своего вестника, который и крикнул нашим дозорным следующее: «Персы! Ваш царь просил у нашего царя битвы. Передайте своему царю, что мы готовы сейчас дать ему то, чего он просил у нас».

— Ах, какая радость, — иронично пробурчал из-под шерстяного плаща царь царей. — Мы просили, кочевники наконец смилостивились… Хотите битвы — пожалуйста… Ах, какой щедрый жест!

Гобрий, ничего не понимая, встревоженно прислушивался к бормотанию царя… Что это с ним?.. Неужели и на него подействовали эти проклятые степи так же, как на воинов, — те совсем пали духом и, завидев в степях скифов, повесили носы…

Гобрий помолчал и сказал, чтобы напомнить о себе:

— Их вестник ждет ответа.

Дарий зевнул и перевернулся на другой бок.

«Что с владыкой?» — встревоженно подумал Гобрий.

— Скажи их посланнику, — внезапно отозвался царь, — вот что: наш царь просил его так рано не беспокоить. Он, мол, живет не в степи и потому привык спать, пока не взойдет солнце.

— О великий царь! Такой остроумный ответ ошеломит и напугает диких кочевников! — пылко воскликнул Гобрий. — Стоит им услышать, что ты спокойно спишь на виду у всего их войска, как их дух падет, а дух твоего войска тотчас же поднимется.

— Меня не интересует их дух, я хочу спать! — несколько сердито отвечал царь. — И еще объяви в лагере, чтобы мои воины не шумели, пока их царь изволит утром отдыхать. Меня же разбудишь, когда взойдет солнце.

И натянул шерстяной плащ до самой головы.

***

За всю минувшую ночь Дарий так и не сомкнул век.

Ни разу!

Не спал и тогда, когда ни свет ни заря в шатер вошел Гобрий с вестью, что скифы строятся в боевые порядки. Не заснул он и тогда, когда Гобрий вышел из шатра и огромный лагерь затих, ожидая, пока взойдет солнце. Не до сна было ни ночью, ни, тем более, утром, когда Гобрий сообщил о скифском вестнике.

Всю ночь и перед рассветом лежал он под шерстяным плащом с открытыми глазами и думал об одном и том же: как, не унизив своей чести, выпутаться из неудачного скифского похода? Войско изнурено до предела, настроение у воинов совсем никудышное, погоня за скифами, их опустошительные ежедневные набеги совершенно выбили у его воинов веру в победу. Когда он перешел Истр, его воины готовы были одолеть любого врага, но теперь, после стольких изнурительных дней блужданий, после голода и жажды, когда в лагере столько раненых и ослабевших, когда на пехоту уже нельзя положиться, битва и вовсе нежелательна. Без веры в свою победу воины уже не воины.

Потерял веру в победу и он, царь царей.

Еще день назад, еще два дня назад он верил, что стоит догнать трусливых кочевников, как он их разобьет наголову, уничтожит, сотрет с лица земли… Еще день, еще два дня назад он так верил. Еще день, еще два дня назад все его желания и помыслы сходились к одному: догнать кочевников. Во что бы то ни стало догнать кочевников и навязать им бой, тот бой, после которого им уже не воскреснуть никогда.

Так он думал, этим он жил еще день, еще два дня назад. А когда увидел вблизи одного скифа, когда поговорил с одним живым скифом, с тем малорослым пастухом Спанифом с берегов Малой речки, что впадает в Большую, то понял, что скифов ему не одолеть. А не одолеть потому, что скиф тот, Спаниф, очень похож на сака Сирака с берегов Яксарта. Все они, скифы, одинаковы, все они, скифы, такие же, как и саки, — коварны, и хитры, и отважны. Ибо все они — порождения темных и злых сил Ангро-Манью. И всех бы их истребить до единого! Срубить под корень! Чтобы ни одна ветвь ни сакского, ни скифского родов больше не зеленела и не приносила плодов.

Он переворачивался под шерстяным плащом, что-то бормотал себе под нос и никак не мог заснуть. Чем больше старался не думать ни о саках, ни о скифах, тем больше о них думал… О, как тот скиф Спаниф похож на сака Сирака! Оба низкорослые, оба худородные, незнатные, оба бедняки из бедняков, оба — пыль на ветру… Дунь — и нет их. А вишь ты… Оба — ничто в сравнении со знатными и сильными мира сего, а вишь ты… Ему бы побольше таких воинов, он бы еще полмира завоевал!

Он переворачивался с боку на бок и все думал: как тот скиф похож на того сака! Старался не думать и думал. Тогда, чтобы избавиться от этих мыслей, начал повторять молитвы из Ясны, фаргард 12, стих 1: «Проклинаю дайвов. Признаю себя приверженцем Мазды, зороастрийцем, врагом дайвов, последователем Ахуры, тем, кто славословит Амшаспандов, тем, кто молится Амшаспандам…»

Повторял заученно, как повторял не раз и не два, но желанного успокоения молитва не приносила ему. Ибо молился, а думал о том, как тот скиф похож на того сака! Неужели он, царь царей, властитель такого войска, утратил веру в победу над какими-то там дикими кочевниками? А что если об этом узнает войско?

И когда Гобрий ни свет ни заря сказал о скифском вестнике, Дарий неожиданно для самого себя и решил поднять дух воинства. И это ему блестяще удалось. Когда глашатаи помчались во все концы гигантского лагеря со словами: «Царь царей изволит почивать и просит своих воинов не шуметь, пока не взойдет солнце», лагерь пораженно притих. Когда же пронесся слух, что Гобрий передал скифскому вестнику слова Дария не беспокоить его так рано, персидское войско ожило. Воины едва ли не впервые за последние дни заулыбались. Если их царь на виду у чужеземного войска спит и просит рано его не беспокоить и в лагере не шуметь, значит, он верит в победу, и сами боги, конечно, вдохнули в него такое спокойствие и уверенность.

Так в то утро у персидских воинов появилась надежда и вера в победу.

У Дария же ее не было, и он, ворочаясь с боку на бок под шерстяным плащом, с тревогой думал: как оторваться от скифов, избежать битвы и быстро, не плутая, добраться до Истра?

Думал и не находил ответа.

***

Когда Иданфирсу передали слова Дария не беспокоить его, пока он отдыхает, Иданфирс только головой покачал и прицокнул языком:

— Ловко!.. Не иначе, как воины Дария уже утратили боевой дух, и царь хочет его поднять своим вымышленным спокойствием… Ах, как ловко придумал персидский царь со своим сном!.. Даю голову на отсечение, что он не спал всю ночь и сейчас не спит. Но хитрость эта ему удалась, и в его лагере сейчас царит оживление. Оказывается, Дарий не так уж и прямолинеен, как я думал. Но и мы не лыком шиты. Царь поднял дух своим воинам, а мы этот дух и собьем. И тоже хитро и ловко!..

И скифы сбили персам боевой дух и впрямь ловко, хитро и просто.

Вот как рассказывает об этом Геродот в своей «Истории» (Книга четвертая. «Мельпомена»):

«Когда скифы уже стояли в боевом строю, сквозь их ряды прошмыгнул заяц. Увидев зайца, скифы тотчас же бросились за ним. Когда ряды скифов смешались и в их стане поднялся крик, Дарий спросил, что означает этот шум у противника. Узнав, что скифы гоняются за зайцем, Дарий сказал своим приближенным: „Эти люди глубоко презирают нас, и мне теперь ясно, что Гобрий правильно растолковал скифские дары. Я сам вижу, в каком положении наши дела“».

***

И было так, что Дарий поднял своему воинству дух, а скифский заяц в один миг его сбил.

И выстроились скифы на равнине в боевые шеренги, и уже их горластые забияки стали брать на смех противника:

— Эй вы, персы! Выспался ли ваш царь? Если выспался, пусть выходит. Он просил у нас битвы, мы пришли дать вам битву! Как пожелаете, так мы вас и расколошматим! Ибо чужие просьбы мы всегда исполняем!

Затрубили трубы, в нескольких местах персы раздвинули повозки, которыми был защищен лагерь, и конница начала волна за волной выплескиваться из лагеря и становиться боевыми рядами напротив скифской.

Выехал и встал на возвышенности Дарий со своими приближенными.

— И вправду их царь выспался! — голосят скифские задиры. — Дома, видно, мешали ему, так он к нам пришел спать.

— Ой, смотрите, персы, а то многие из вас сегодня заснут вечным сном!

Вот уже обе стороны выстроились на равнине, можно и начинать. Но скифы почему-то не спешат нападать первыми. Дарий тоже медлит подать сигнал. За ним стоят ровными рядами гвардейцы-«бессмертные», и для них через весь лагерь на запад уже приготовлен широкий выход. Это на случай бегства. Конница — лучники и копьеносцы — будет прикрывать, а «бессмертные» будут бежать с царем, если придется туго…

Трубачи, вскинув медные трубы, ждут взмаха царской руки. Дарий уже поднимает руку, как внезапно на противоположной стороне начинается веселая суматоха… Передние всадники, сломав строй, носятся туда-сюда, свистят, хохочут…

Игру какую затеяли, что ли? Дарий медленно опустил руку, и трубачи чуть расслабились, перевели дух.

Что случилось? Почему скифы, сломав боевой строй, носятся туда-сюда? Но вот к возвышенности, на которой стоит царь, мчится начальник левого крыла конницы, и на лице у него растерянность, удивление.

— Что там?.. — быстро спрашивает царь. — Они сошли с ума? Или перестраивают свои ряды?

— Заяц, великий царь! — кричит начальник конницы.

— Какой заяц? — не верит Дарий.

— Обычный… скифский.

— Я спрашиваю, в чем дело?! — уже кричит царь. — Кого ловят кочевники на наших глазах?

— Скифы гоняются за зайцем, великий царь, — объясняют уже приближенные царя. — Они увидели зайца между своими рядами и решили его, пока не начался бой, поймать.

Скифы, гоняясь за зайцем, хохотали, свистели, улюлюкали… На персов даже не смотрели, будто тех уже и не было.

Потемнел лицом Дарий, ничего не сказал, а молча повернул своего коня в лагерь. Военачальники переглянулись между собой, и никто из них не решился подать сигнал к началу битвы.

Скифы с хохотом ловили зайца, а персы, подбодренные в то утро своим царем, в один миг так пали духом, что, сломав строй и не дожидаясь команды, повернули в лагерь.

Скифы даже не преследовали их.

В этом уже не было нужды.

— Зачем?.. — хитро улыбался Иданфирс во главе своего войска и щурил лучистые глаза. — Заяц все сделал, что было нужно.

***

В тот день, увидев, как скифы с шумом и беззаботностью, словно дети, ловят на глазах у его войска зайца, Дарий понял, что поход он проиграл. И проиграл без решающего боя, если не считать мелких стычек.

Еще день назад, хоть и собирался он поворачивать коней к Истру, но нет-нет, да и колебался, на что-то надеялся, на чудо, в конце концов, — то теперь он уже и не колебался, и не надеялся ни на что! Ясно было одно: эти скифы очень похожи на саков, а потому нужно поскорее отходить к Истру! Но как это незаметно сделать на глазах у всей скифской орды? Ведь стоит ему сделать хоть один шаг на запад, как кочевники крикнут:

«Персы бегут!..» — и тогда начнется… Нет, не бой, а резня. Но бежать надо, и бежать по возможности незаметно.

Утвердившись в этой мысли, он вызвал Гобрия и сказал:

— Мне нужен надежный совет, как нам безопаснее вернуться домой. Говори, Гобрий, ты всегда отличался смекалкой.

— Царь мой! — Гобрий решил говорить всю правду. — Я и раньше слышал о неуязвимости этого народа, а здесь я еще больше убедился в этом, видя, как они издеваются над нами.

— Да, — согласился царь. — Когда они ловили зайца на наших глазах, они издевались над нами.

— Этот народ нельзя поработить, — Гобрий не подбирал слов. — Нам нужно идти к Истру. И идти немедленно. Сегодня же. Например, ночью. И идти быстро, чтобы скифы нас не опередили и не уничтожили мост на Истре. Этот мост — единственное наше спасение.

— Но как незаметно выйти из лагеря?

Гобрий на миг задумался.

— Надо по всему лагерю разжечь большие костры, ослов и мулов бросить привязанными и голодными. Они всю ночь будут кричать, и скифы будут думать, что мы в лагере. А мы тем временем к утру будем далеко отсюда.

— На скорость движения надеяться не приходится, — сказал с сожалением царь. — У нас много пехоты, кроме того, раненые и ослабевшие… Таких наберется немало. Как быть, Гобрий?

И Гобрий понял, что царь уже давно надумал, как быть, а спрашивает лишь для того, чтобы на чьи-то плечи переложить последствия своих поступков. Но скорость — гарантия жизни, и Гобрий решил моральную сторону взять на себя.

— Великий царь! Спасая раненых и ослабевших, ты рискуешь потерять и гордость свою — гвардию «бессмертных» и конницу. Без них возвращаться в Персию нельзя. А разные там пешие племена, что есть в твоем войске, можно оставить. Дома скажем, что они пали во славу персидского меча!

И сказал Дарий:

— Быть по-твоему! До сих пор твои советы, мудрый муж, меня выручали, думаю, они выручат меня и на этот раз. Раненых и ослабевших воинов, а также пеших, потеря которых для нас ничего не стоит, оставить в лагере. Им сказать: царь с отборным войском догонит скифов, разобьет их и тогда вернется за ними в лагерь… А они пусть поддерживают всю ночь костры.

Он бежал, бежал, бросая на произвол судьбы ослабевших и раненых. Бежал, но даже сам себе в этом не признавался. «Я не бегу, — говорил он сам себе. — Я спасаю свое войско. Я бросаю несколько тысяч ни на что уже не годных людей, чтобы спасти десятки и десятки прекрасных воинов, которые мне еще понадобятся в Персии».

«Я проиграл этот поход, — говорил он сам себе, — но это не значит, что я слабее скифского царя. Просто обстоятельства сложились не в мою пользу. Ахурамазда далеко отсюда, он в Персии, потому и не смог мне помочь. А здесь, над Скифией, носятся темные силы Ангро-Манью, здесь — обитель дайвов [35]. Они мне и навредили. Нет такого полководца, который бы хоть раз, да не проиграл битву. Я не проиграл битвы, я спасаю свое войско…»

Но на душе было тяжело. Он снова и снова думал: а разве ему было когда-нибудь легко? Никогда, за все годы царствования не было ему легко, ведь каждый год то одна страна восставала против него, то другая, то по нескольку сразу. И он с неизменным успехом их подавлял, зачинщиков брал в плен, отрезал им носы и уши и сажал их на колья. Как то было с Фравартишем, который восстал в Мидии, или с Чиссатахмой, который восстал в Асагартии, или как то было с Вахиаздатом, который восстал в Персии, как то было с десятками других, кто восставал против него.

Ему тогда было тяжело, но он — побеждал. Ему и теперь тяжело, но победа от него далека, и потому ему сейчас так тяжело, как еще никогда не было. И Ахурамазда далеко от него, и не спасает, как спасал прежде, а повсюду — дайвы, дайвы, злые, коварные, мстительные… Уйти отсюда прочь, поскорее уйти отсюда! Пусть остаются в лагере ослабевшие и раненые. Он не бежит, он спасает свое войско, которое еще ему понадобится в Персии. Уйти отсюда — и ни единого упоминания о скифском походе: ни в камне, ни на глине, ни на пергаменте, ни на коже. Не было такого похода, а были другие, те, где он побеждал.

Глава пятнадцатая Бегство от злого духа

Она лежала на медвежьей шкуре, чувствуя, как деревенеет тело и становится будто чужим, а пальцы на руках и ногах леденеют. Свет больно резал глаза, и она с трудом сомкнула веки. И тотчас же увидела Милену. Мать шла по пустынной, длинной и черной дороге, над которой кружили галки, и несла на руках Ликту. Ольвия хотела им помахать, но не могла шевельнуть рукой. Только подумала: вот и всё. Мать уже в мире предков. И дочь там, ее маленькая Ликта, которая и пожить-то на белом свете не успела.

Застонала сквозь стиснутые зубы… Одна за другой две тяжкие утраты. Отца отныне у нее тоже нет. Остался в городе Ольвии лишь архонт. И только. Жестокий и безжалостный архонт. Но не отец. Больше не отец.

Тапур не знал, что в кочевье приезжал гонец от архонта. Это было в последний миг, когда скифы покидали кочевье.

— Я сказала ему всё о Милене… Всё, всё…

Кто это сказал? Кто?

Она хотела посмотреть, кто же это говорит рядом с ней, но тело не слушалось ее, одеревенело, онемело. По пальцам рук и ног ползли ледяные мурашки. Тяжкий груз наваливался на грудь, сдавливал сердце, стискивал костлявыми пальцами горло…

«Что это со мной творится? — с трудом подумала она. — Земля подо мной качается… И проваливается. И я словно качаюсь над пропастью. Может, и я иду в мир предков к матери и дочери?..»

Преодолев тяжелый гнет, что сдавливал тело, она хотела было рвануться и, застонав, упала навзничь.

— Мама… — еле слышно прошептала. — Доченька моя… Подождите, я сейчас… приду к вам…

Закружилась под ней земля, и полетела она чайкой в черную пропасть. Но страха не было. Была какая-то легкость… Когда она была маленькой, ей часто снилось, что она летает… Взмахнет руками — и летит. Как чайка. И сейчас ей показалось, что она маленькая и летит, и от этого полета ей легко и радостно. Ибо знает, что это сон, что она сейчас проснется и побежит к морю встречать рассвет.

***

Она и вправду проснулась.

Только не маленькой и не дома, а в скифском шатре на медвежьей шкуре. Проснулась внезапно, словно вынырнула из горячей воды. В груди жег огонь.

— Где я?.. — тяжело дышала она и, вскочив, села на шкуре и руками потянулась к груди. — Уберите огонь… Меня жжет огонь…

— Ольвия…

Голос такой знакомый-знакомый…

Словно в тумане, она увидела Тапура. Он сидел возле нее на корточках в черном походном башлыке, в боевой куртке, подпоясанный широким поясом, на котором висел акинак в золотых ножнах.

— Сядь ближе, — попросила она. — Мне так страшно…

— Я рядом, — он взял ее руку. — У тебя очень холодные руки. Слава богу, что ты наконец проснулась.

— Почему — наконец? — с удивлением спросила она. — Разве я долго спала?

— Три дня и три ночи ты не вставала с этой шкуры.

— Что ты говоришь, Тапур? Как это я могла спать целых три дня и три ночи? Что со мной случилось? Как я очутилась в этой юрте?

— Ты не захотела ехать с лагерем на север и вернулась с отрядом ко мне в войско. Но меня уже не узнавала. Ты вся дрожала, звала то Ликту, то Милену, то какого-то скифского гонца. Я занес тебя в шатер, и ты сразу же уснула. И спала целых три дня и три ночи. Но все уже прошло. Ты очень стонала и куда-то рвалась, потому что в тебя вселился злой дух. Он и мучил тебя три дня и три ночи.

Ольвия потерла виски, вспоминая события последних дней. Гибель дочери, бегство из плена, смерть слепой рабыни… Гонец от Родона… Она отреклась от отца… Собралась ехать на север с женщинами и детьми, но в пути повернула назад. Кто ее встретил, не помнит. Потом слабость, земля куда-то поплыла — и сон… Не сон, а — небытие.

— Как ты себя чувствуешь?

— В груди печет, — вздохнула она, — и голова кружится. Но спасибо богу Телесфору, он принес мне выздоровление.

— Как ты изменилась…

— Подурнела, — слабо улыбнулась она. — У меня сейчас такое чувство, будто я уже давно-давно живу на свете. Будто я прожила целую жизнь, и всем пресытилась, и пора уже завершать круг.

— О нет, ты так мало жила на свете.

Он смотрел на нее и чувствовал, как в его сердце нарастает нежность. И еще грусть. И еще какое-то незнакомое доселе чувство, неведомое прежде. И это незнакомое чувство его приятно удивило. Оказывается, кроме коней, золота и власти, есть еще что-то иное, чем живет человек. Вот он смотрит на нее и чувствует, что без Ольвии его жизнь была бы не такой. Совсем не такой была бы его жизнь, если бы он не встретил Ольвию. Вот это новое, доселе неведомое чувство, что перед тобой стоит не просто женщина, а дорогой тебе человек, которого нужно беречь и жалеть, впервые пробудилось в его сердце. А пробудившись, всколыхнуло, оживило в нем доброту… О боги, какое это счастье — иметь любимую женщину! Когда даже горькие морщинки в уголках ее губ становятся тебе дороги.

— Ольвия… Ольвия… — словно впервые произносит он ее имя. — Мне кажется, что я без тебя был бы совсем не таким, как сейчас с тобой.

Припав к его плечу, она беззвучно заплакала, и плечи ее мелко дрожали.

— Ты чего… плачешь?

— У меня нет никого, кроме… тебя.

Он прижал ее к себе.

— Тебе больше никого и не надо. Но мне кажется, что у тебя, кроме горя с дочерью, есть еще какое-то горе?

— Дочь погибла, Милена умерла.

— А-а… слепая рабыня? Ну и что?

— О, ты ничего не понимаешь!

— Ты так говоришь, будто умерла твоя родная мать.

Ольвия вдруг отшатнулась.

— Откуда ты знаешь?

— Я ничего не знаю, кроме того, что умерла твоя рабыня, и ты очень горюешь по ней.

— Милена — не рабыня! — воскликнула она. — Не смей ее так называть.

— Своей добротой и кротостью она заслужила, чтобы называться человеком, — согласился он. — Я знаю, Милена тебя любила и берегла. Но все же не надо так по ней убиваться.

Ольвия мучительно думала: сказать ему или не сказать о той страшной тайне? Поведать, что слепая рабыня — ее мать?

Шевельнула губами, но так и не решилась.

— Ох, Тапур… В сердце моем камень…

— Так это тебя мучает злой дух!

— Злой ли он — не знаю, но что не от добра он, это точно.

— Мы убежим от злого духа! — горячо зашептал он.

— Как — убежим?

— Сядем на коней — помчимся в степь, а злой дух и отстанет. Скифы всегда так делают, иначе злой дух тебя совсем замучает.

— Ох, если бы можно было убежать от злого духа! — пылко воскликнула Ольвия. — Как бы хорошо было тогда на свете жить!

— Убежим! — зашептал Тапур и приложил палец к губам. — Тссс!.. Злой дух услышит, что мы затеваем, и нам трудно будет от него отделаться.

Он схватил ее за руку и молча вывел из шатра.

Как раз привезли от Борисфена воду в больших кожаных мехах, и войско Тапура окружило повозки с мехами, из которых капала вода. Тапур подвел Ольвию к оседланным коням, помог ей сесть, сам сел на другого коня.

— Сними с себя куртку и башлык и держи их в руках.

Ольвия сняла куртку и башлык, и они тронулись. Солнце стояло над головой, было жарко, но Ольвия жары не чувствовала. После трех дней сна ее приятно согревало солнечное тепло.

Выехав за лагерь, пустили коней быстрее. Остановились, когда отъехали от лагеря на полет одной стрелы.

— Эге-ге-ей!!! — крикнул Тапур, и эхо пошло по степи. — Злой дух, ты слышишь нас? Отзовись!

И умолк, прислушиваясь. Совсем рядом послышался слабенький писк. Тапур встрепенулся и радостно взглянул на Ольвию.

— Слышала?.. Это злой дух отзывается нам посвистом сурка.

И крикнул в степь:

— Злой дух! Не прячься в норе, не свисти сурком, а беги прочь от Ольвии поскорее! Я не хочу тебя видеть и слышать. Не смей больше и близко подходить к Ольвии.

Во второй раз свистнул сурок.

— Сердится… — прошептал Тапур. — Злится, что мы хотим убежать от него. — И крикнул Ольвии: — Бросай скорее куртку — и айда!

Ольвия бросила куртку, и кони сорвались с места.

— Ара-ра-ра!!! — кричал Тапур. — Злой дух, бери куртку Ольвии и не гонись за нами! Тебе никогда нас не догнать. Мы убежим от тебя навсегда!

Ольвия припала к конской гриве, ветер засвистел в ушах, и степь, мелькая, летела вместе с ней. Она не чувствовала коня, казалось, что летит на собственных могучих крыльях, а вокруг такой радостный мир, где нет больше зла, а есть лишь добро и счастье.

— Ар-р-р-а-а-а!!!

За холмами они сбавили ход. Ольвия так и не могла понять: на коне ли она мчалась или летела на собственных крыльях? Она чувствовала себя легко, будто и впрямь убежала от всего злого и недоброго. С радостью вдыхала крепкий и терпкий степной воздух, горячий, тугой, чувствовала, как крепнет грудь, как новая сила вливается в ее измученное тело. Как хорошо, когда можно убежать от зла!

— У нас больше нет зла? — все еще не верила Ольвия.

— У нас осталось только добро!

Ольвия помолчала и задумчиво промолвила:

— Если зло когда-нибудь появится, мы всегда будем убегать от него. И будем жить с тобой, как Бавкида и Филемон. [36]

— А кто это такие?

— О, это самая верная супружеская пара во всей Греции! — воскликнула она. — Сам отец богов, великий сотер Зевс, гостил у них под видом странника. Супружеская верность Бавкиды и Филемона так растрогала его, что Зевс подарил им долголетие. «А когда отживете свое, — сказал Зевс, — то умрете вместе, чтобы вы и на миг не разлучались…»

— Вы, греки, наверное, все счастливы?

— Нет, — вздохнула Ольвия. — Счастливы лишь эфиопы, которые живут далеко-далеко отсюда, на самом краю земли. Эфиопы не знают болезней, долго-долго живут, не ведая, что такое горе. У них часто гостят боги. Вот бы поехать к ним за счастьем.

Тапур отрицательно покачал головой.

— На своей земле и горе лучше, чем на чужой — счастье, — молвил он тихо, но твердо. — Мы дома будем добывать свое счастье. Вот выгоним персов и будем с тобой жить совсем по-другому.

— Персы больше не вернутся сюда? — спросила она с тревогой.

— Никогда! — пылко воскликнул Тапур. — Пока будут живы, сюда, в наши степи, они уже не вернутся.

На ее глазах заблестели слезы.

— А кто мне вернет маленькую Ликту?

— Ольвия!.. За смерть дочери я отомстил персам. Я гонял их, как зайцев! Мои воины сдирали с них чубы и вытирали о них руки!

— И все равно у меня нет Ликты… — Ольвия прикусила губу, помолчала, борясь с плачем, а потом через силу прошептала: — Нет и никогда не будет. А в моем сердце — тяжелый камень. Но мне немного легче, что вы сбили с персов спесь!

— О, персы без единого большого сражения проиграли поход и бегут сейчас к Истру! — весело воскликнул он. — Вот как сумел поводить их за нос мудрый и хитрый Иданфирс! Под конец мы хотели дать им решающую битву. Мы подошли к персидскому лагерю, сказали им, что утром будем с ними сражаться. Всю ночь в их лагере горели костры и кричали ослы… А когда мы утром ворвались в лагерь, там оказались ослы да раненые и ослабевшие воины, которых Дарий бросил на произвол судьбы. А сам он бежал на запад. И бежит сейчас туда, откуда пришел: к Истру. Там, на Истре, у них остался мост — единственное их спасение. Вот Дарий и спешит перебежать по мосту на тот берег и спрятаться во фракийской земле. Но он не уйдет, Иданфирс уже послал Скопасиса с войском, чтобы он опередил персов и разрушил мост. Вот тогда мы прижмем персов к Истру и сбросим их в воду…

Глава шестнадцатая Скопасис у моста

Скопасис все-таки опередил Дария. Он повел отряд напрямик к Истру, одному ему известными путями, и, когда пришел к западной реке, персов там еще не было. Те шли окружным путем, плутали, так что скифы и опередили их. Мост охранял милетянин Гистией со своим отрядом и строитель Кой со своими людьми.

Они подвели свободные триеры к скифскому берегу и посадили на них лучников. Кроме того, лучники залегли еще и на мосту, и частично на берегу, а также в лодках. При нападении на мост лодки и триеры должны были отходить от берега на глубокую воду, не пуская нападающих к прибрежному песку. Если же нападающие все же прорвутся к воде, Гистией замыслил отвести от берега несколько триер с мостом. Когда же скифы бросятся вплавь, их легко можно будет перебить на воде. Так Гистией задумал оборону моста и надеялся, что он удержит его до прихода главных персидских войск.

Скопасис хотел было с ходу ринуться в бой и ценой любых потерь взять мост и сжечь его. Однако предводители отговорили.

— За день вряд ли мы возьмем мост даже любой ценой, — говорили они, — так что придется брать мост осадой. Схватка у моста может затянуться надолго, а со дня на день подойдут из степи персы, и тогда мы окажемся меж двух огней — между Дарием и охранниками моста. Туго тогда нам придется, ведь Дарий ведет с собой большую силу.

— Так как же тогда действовать? — спросил Скопасис предводителей.

— Лучше всего вступить в переговоры с охранниками моста, — сказали предводители. — Они знают, что персы бегут из наших степей, и потому будут сговорчивее. Мост охраняют ионийцы и милетяне, а их земли Дарий тоже захватил. Узнав, что персы проиграли поход, они выступят против них.

Скопасис, поколебавшись, все же согласился с мнением предводителей и послал к мосту своего вестника, который, приблизившись к берегу, закричал:

— Эй, ионийцы!!! Отведенное вам число дней уже минуло, и вы, оставаясь здесь, поступаете неправильно. Вы же только из страха перед персами остались тут. Теперь же разрушайте переправу и уходите отсюда свободными по-хорошему. Да благодарите богов и скифов. А вашего владыку Дария мы довели до того, что ему больше не придется выступать походом против какого-либо народа!..

Тогда ионийцы стали держать совет.

На совете присутствовали тираны городов Геллеспонта и тираны из Ионии. Совет проходил бурно и длился долго. Кое-кто из тиранов Геллеспонта начал высказываться за то, чтобы послушать скифов. «Раз они пришли и шумят на том берегу, — говорили они, — значит, и вправду победили персов». Другие же доказывали, что это скифы их пугают, не могут они победить гигантскую силу персидского царя, и что их не надо слушать.

Гистией сказал:

— Что дали нам скифы?..

— Ничего, — в один голос ответили тираны.

— А что дал нам персидский владыка? — спросил Гистией.

— Земли наши захватил! — кто-то выкрикнул.

Гистией спокойно заметил:

— Но тиранами городов мы стали по милости Дария.

И все согласились, что это так.

— Если же могущество персидского царя пошатнется, — продолжал Гистией, — то ни вы, ни я не удержимся у власти. Если Дарий потерпит поражение, народные правления нас просто-напросто выгонят прочь. Так я говорю или нет?

— Так, — согласились присутствующие и приняли сторону Гистиея.

Еще посовещались и решили: чтобы скифы силой не перешли на фракийский берег, надо разрушить мост с их, скифской, стороны. Но разрушить на полет стрелы. Тогда скифам покажется, что ионийцы их послушались, и они уйдут назад, в свои степи.

На край моста вышел высокий человек в белом плаще и войлочной персидской шапке, с мечом при боку.

— Я Гистией!.. — крикнул он молодым и сильным голосом. — Мне Дарий поручил охранять мост, и я буду с вами, скифами, говорить.

— Говори быстрее, иониец, у нас нет времени! — крикнули скифы, и охранники моста поняли, что те не рискуют долго стоять на берегу, опасаясь, как бы на них не напали персы.

— Скифы!.. — кричал человек в белом. — Вы пришли с добрым советом и пришли своевременно. Вы указали нам верный путь, и за это мы готовы служить вам. — Скопасис при этих словах гордо выпрямился в седле и одобрительно кивнул. — Сейчас мы начнем разрушать переправу.

— Разрушайте поскорее! — крикнули скифы.

— Сейчас начнем, — заверил их человек в белом. — А пока мы будем уничтожать мост, вы, скифы, поищите персов. Когда же вы их найдете, то отомстите за нас и за себя, как они того заслуживают!..

Скопасис был доволен тем, что события так обернулись и охранники моста, испугавшись, примкнули к скифам. Пусть сами разрушают мост, это будет, право слово, лучше, чем затевать с ними драку и терять добрый день. Лучше он бросится навстречу персам и попытается неожиданным ударом в середину орды расколоть ее и захватить Дария или его полководцев… От этой мысли Скопасис не мог усидеть в седле, и конь под ним гарцевал… Захватив Дария, Скопасис прославится на все века, и о нем будут говорить как о победителе персов. А когда Иданфирс соберется в мир предков, то он, Скопасис, станет владыкой Скифии.

— Уничтожай мост, нам некогда ждать! — крикнул Скопасис. — Наши кони не умеют долго стоять на одном месте. Либо на вас кинутся, либо на персов.

— К вечеру от моста и следа не останется! — пообещал человек в белом, и спустя какое-то время ионийцы и впрямь принялись разбирать мост. Они сняли канаты, которые были привязаны на скифском берегу к сваям, и стали отводить первые триеры, на которых и покоился мост… Затрещало дерево, полетели в воду бревна, посыпалась земля с настила… Ждать же, пока они разберут весь мост, нетерпеливый Скопасис не стал, а ринулся со всем войском навстречу персам, которые, по его расчетам, должны были быть уже где-то близко. Мост его больше не интересовал; Скопасис мчался вперед со святой верой, что именно его боги избрали тем, кто схватит царя царей и на своем аркане приведет к владыке Иданфирсу.

***

Но едва скифы скрылись за горизонтом, как ионийцы, посмеиваясь, принялись сводить триеры обратно, снова привязали канаты на скифском берегу к сваям, подсыпали землю, что успела осыпаться, и мост снова был готов, цел и невредим, как и прежде.

Скопасис с персами разминулся.

Он искал их на главном пути к Истру, тогда как персы добрались до моста окольной дорогой…

Моста у скифского берега не было. Персы не знали, что ионийцы, посовещавшись между собой, решили на ночь — а вдруг скифы вернутся к утру? — отвести от берега триеры с частью моста. Если же персы придут первыми, их легко будет снова свести, если же скифы — тогда придется его разрушать…

Но первыми пришли персы.

Высыпали на берег в полночь, мокрые — всю ночь их поливал ливень — злые, напуганные, нетерпеливые, снедаемые лишь одним желанием: как можно скорее оказаться на той стороне. На той стороне, в безопасности.

Моста не было.

Билась о берег волна, тишина, тьма…

Испугались персы, заметались по берегу, начали кричать, пересиливая шум ветра и дождя:

— Ионийцы, предатели подлые, куда вы дели мост?!!

— Мы найдем вас и на том берегу и вырежем до единого все ваше племя!!!

И тут посреди реки вспыхнули факелы, и персы увидели, что мост цел, а нет его только у скифского берега, и, увидев это, тотчас ожили…

— Владыка?!! — кричал Гистией. — Мы отвели конец моста, чтобы скифы его не захватили. Они уже приходили сюда.

— Давай скорее мост!! — заголосила орда.

Пока подводили к берегу триеры и закрепляли канаты, Дарий нервно кусал губы, ибо до последнего мгновения ждал нападения скифов и все еще не верил, что ему удалось выскользнуть из их степей. Но пока под копытами его коня оставалась хоть горсть скифской земли, он не мог чувствовать себя в безопасности. Лил дождь, но Дарий его не замечал: скорее бы наводили мост!..

Плащ на нем был мокрый, хоть выжимай. Текло за спину, насквозь промокли плечи. Он мог бы пересесть в крытую кибитку и переодеться в сухое, но лень было шевельнуть рукой, не то что слезать с коня. Да и зачем слезать? Что от этого изменится? Ему уже все равно, скифский поход он проиграл, а остальное… все мелочи. Наступило какое-то отупение, безразличие, лишь одна мысль была еще жива: скорее бы на тот берег. Все остальное — не стоило внимания. И дождь тоже… Все пройдет, все забудется, только бы скорее на тот берег. Впереди его еще ждет много блестящих побед, и скифский поход забудется, словно его и не было.

А дождь словно нанялся: то усиливался, срываясь в ливень, то затихал и сеялся мелкий, назойливый… Из серой дождевой мглы едва проступали ряды «бессмертных». Войско его растянулось по степям, до Истра добралась лишь его голова — «бессмертные» с царем и его приближенными, лучники и копьеносцы. А остальные всадники еще где-то скачут по степям, где-то бредут еще по степям пешие, бредут, если их не вырезали пешие скифы.

Он закрыл глаза, чувствуя, как по его лицу сбегают потоки дождя, но сидел в седле неподвижно, словно застыл… Несколько раз подъезжал к нему верный Гобрий, что-то говорил, верно, умолял его пересесть в кибитку, но он не отзывался и не шевелился, и Гобрий отставал… А дождь все лил и лил… Хоть бы скорее навели мост, долго ли будут возиться на Истре ионийцы? Как медленно движутся триеры, подводя к скифскому берегу мост.

И как медленно течет время.

И этот дождь… Какой надоедливый дождь. Закрыть глаза, чтобы ничего не видеть, замкнуться в себе… в себе… От всего мира отгородиться… Побыть бы хоть миг в одиночестве… Хоть один миг.

То ли он задремал под дождем, сам мокрый, сидя на мокром коне, и ему привиделось, то ли и вправду… На высоком скифском берегу появились двое… Приглядевшись, он узнал скифа Спанифа и сака Сирака. Оба низкорослые, в каком-то рванье, они стояли на круче плечом к плечу и скалили зубы.

— Подлое племя!.. — пробормотал он.

— Царь, из Персии прибыл гонец, — донесся до него голос, и он, вздрогнув, медленно поднял голову.

— Царь, — говорил Гобрий, — из Персии прибыл гонец.

Он кивнул, и в то же мгновение к нему подбежал гонец в мокром, забрызганном грязью плаще.

— Персия ликует, ибо царь покорил скифов! — воскликнул гонец. — Персия готовится торжественно встретить царя царей!

Дарий молчал, хмуря брови, с которых скатывались капли дождя.

— Царь! Мы все — свидетели твоей блестящей и несравненной победы над скифскими племенами! — воскликнул Гобрий. — Кочевники разбежались по своим степям и дрожат, как сурки в норах!

У Дария словно камень с души упал. Он благодарно взглянул на Гобрия и повернулся к гонцу.

— Какие еще вести ты привез мне?

— Твой сын, царь Ксеркс, велел передать, что в царстве твоем великом мир и благополучие. Но саки восстали и не признают тебя больше владыкой. У царственного твоего сына Ксеркса слишком мало сил, чтобы идти на саков. Он ждет твоего возвращения, царь царей.

Дарий ничего не сказал. Гобрий сделал едва заметный жест рукой, и гонца как ветром сдуло.

«Начинается, — вздохнул царь. — Начинается то, что уже было не раз. Стоит пойти усмирять один народ, как тут же восстает другой. Вот почему мне не давал покоя сак Сирак!..»

Дождь не утихал. Дарий, втянув голову в плечи, ссутулился и сидел так — мокрый на мокром коне, — уже не чувствуя, как по его лицу и бороде текут холодные струи. От этих струй щемило в глазах, и неприятно было смотреть на серую и мутную дождевую пелену, в которой копошилось рассеянное, перемешанное, мокрое, как ему казалось, облезлое войско. Даже на глазах у своего владыки уже никто не заботился хоть о каком-то порядке…

К холму, на котором истуканом сидел на коне владыка и подножие которого плотными рядами окружили «бессмертные», то и дело мчались полководцы, но их перехватывал Гобрий, что-то им приказывал, сам носился туда-сюда, пытаясь навести порядок на переправе и торопя ионийцев поскорее восстановить спасительный мост.

«Зря Гобрий сказал о моей якобы победе над скифами, — подумал Дарий раздраженно (от дождя уже нестерпимо щемило глаза). — Поражение не утаишь, оно крылато и успевает быстрее облететь все края, народы и племена, чем побежденный успеет вернуться домой. И чем знатнее и знаменитее муж, который проиграл, тем больше вырастают крылья у его поражения, тем быстрее и дальше оно летит…» И был уверен, что дома, в Сузах, о его неудачном походе в степи к Понту узнают раньше, чем он успеет вернуться в столицу.

Он зажмурился (от дождевых струй, сбегавших по лицу, глаза щемило немилосердно), и тотчас же перед его внутренним взором предстала Атосса — жена его премудрая. Еще когда они поженились, царица сказала ему просто и прямо:

«Царь! (О, своего великого мужа даже на брачном ложе Атосса величала не иначе как царем.) Ты не покорил еще ни одного народа и не обогатил Персидское государство. (Тогда, в начале его царствования, это было и вправду так, и только она одна-единственная в мире могла ему об этом сказать, не тревожась за свою безопасность.) Человеку молодому, как ты, властителю великих сокровищ, нужно прославить себя великими подвигами, чтобы персы знали: над ними правит муж! Это тебе будет вдвойне выгодно: персы будут знать, что во главе их стоит муж, а, занимаясь войной, они не будут иметь досуга, чтобы восставать против тебя!»

(О, она мудра, его жена и дочь царя Кира! Умеет видеть больше, и взгляд ее проникает в суть вещей глубже, чем могут видеть и видят простые женщины!)

И он, вспоминает, ответил своей мудрой и зоркой жене так:

«Всё, что ты говоришь, я и сам думаю свершить. Ведь я собираюсь перебросить мост с нашего материка на другой и идти на скифов».

Этими словами он еще тогда возвел будущий поход на скифов в ранг своих великих подвигов.

«…перебросить мост с нашего материка на другой…»

И вот ионийцы наводят тот мост, по которому ему предстоит бежать из Скифии. Из великого подвига вышло великое бесславие! Но как же долго они возятся с этим мостом! Неужели не понимают, что дорог каждый миг? Объединенное скифское войско не только днем, но и ночью идет по его следам, пытаясь во что бы то ни стало настигнуть персидскую армию прежде, чем она переправится на тот берег. И будто бы скифы уже рядом (по крайней мере, так ему доложила разведка), лишь ночь, короткая летняя ночь, серая, даже светловатая, а не спасительно-черная, отделяет их от персов.

Шум в войске усилился, в дождевой пелене все заревело, забурлило и закричало. Он поспешно открыл глаза, взглянул встревоженно и облегченно перевел дух — то его войско радовалось, что мост уже готов и можно начинать переправу.

Плотные ряды «бессмертных» расступились, образуя неширокий проход, ведущий с холма к мосту. Дарий спустился вниз и в серой мгле первым пустил своего коня на мост — мокрый, скрипучий, скользкий, но такой надежный в ту короткую летнюю ночь, такой желанный ему в тот миг — самый дорогой из всех мостов и переправ, по которым он когда-либо двигался. А за владыкой, выдерживая нужный интервал, на фракийский берег Истра ринулось его нетерпеливое войско — сперва «бессмертные», затем конница, ряды которой изрядно поредели за шестьдесят дней скифского похода. Всадники двинулись по мосту так плотно, а задние так напирали, что время от времени то там, то здесь, отчаянно ржа и грызя друг друга в сплетенных клубках, кони срывались с моста вместе с людьми. В темных и быстрых водах Истра появлялась то лошадиная голова с оскаленной мордой, то чья-то рука пыталась ухватиться за воздух… Но на них никто и не смотрел — чем больше упадет в воду, тем свободнее будет остальным на мосту… Всадники нет-нет, да и хватались за оружие, прокладывая себе дорогу, и готовы были давить всех и вся. Мост раскачивало, он шатался, скрипел, словно кряхтел, и все вокруг тонуло в гаме, ржании и реве воды внизу. А у моста, на скифском берегу, на спуске и возле него творилось нечто доселе невиданное в войске царя царей. Все смешалось — кони, люди, скот… Сотники и тысячники тщетно пытались навести порядок — всадники оттесняли конями пеших, когда те лавиной бросались на штурм переправы, кололи копьями, топтали конями. Самые нетерпеливые бросались в воду с берега, чтобы вплавь, держась за повод коня, добраться до Фракии. Их быстро сносило, и неудачники, мелькнув раз-другой, исчезали в мутном водовороте. Пешие поспешно надували бурдюки (если они у кого еще уцелели, а не пошли в пищу) и, оседлав их, бросались в Истр. В той суматохе и панике (пронеслись слухи, что неподалеку от реки уже видели передовые отряды степняков) воин, у которого не было бурдюка, мог незаметно пырнуть ножом под бок товарища и на его бурдюке спасаться вплавь…

И так продолжалось всю ночь.

Но все переправиться на ту сторону не успели.

Когда под утро Дарию доложил Гобрий, что по данным разведки (а она едва ли не единственная во всем войске сохраняла спокойствие и порядок), объединенное скифское войско уже истребляет отдельные пешие отряды персов на расстоянии полета стрелы от реки, владыка велел разрушить мост. Гобрий молча кивнул бородой в знак согласия и исчез в дождевой пелене. И мост был разрушен на глазах у тех отрядов, которые, отбиваясь от степняков, еще только-только подходили к реке. Дарий пожертвовал ими, остерегаясь, чтобы на их плечах скифы не ворвались на мост и не перешли Истр.

Говорят, с того берега еще несколько дней (когда ветер дул из Скифии) доносились отчаянные крики. То, моля о спасении, погибали под мечами степняков брошенные пешие отряды. Лишь немногим из них посчастливилось на бурдюках переплыть реку.

Два дня на той стороне шумел-гудел ливень, смывая со скифской земли следы чужеземной орды…

***

Спасителя своего, верного милетянина, Дарий не забыл, хотя сам поход в Скифию предпочел бы с корнем вырвать из собственной памяти. Уже в уютном шатре на фракийском, а значит, и безопасном берегу Истра, переодевшись во все сухое и выспавшись едва ли не впервые за последние дни спокойно и всласть, Дарий проснулся утром и ощутил в жилах своих горячую кровь. И еще ощутил необоримую жажду жизни, ту жажду, которую чувствуют все, кому посчастливится вырваться из смертельных когтей.

Радуясь, что он жив и будет жить, владыка внезапно для самого себя подумал:

«А что было бы, если бы Гистией примкнул к скифам и разрушил мост через Истр?..»

И от этой мысли кровь в его жилах начала стыть.

В то же утро царь царей велел наградить Гистиея за сохранение моста во Фракии, а самого милетянина нарек своим «мудрым и верным другом». Такого звания-титула — «мудрый и верный друг царя царей» — из уст Дария редко кто удостаивался.

А тут — было за что. Ведь подвиг милетянина Гистиея будут помнить в Персии даже после смерти самого Дария.

Пройдут годы, и сын его Ксеркс, став царем, оценивая верность Гистиея и ионийцев из его отряда, так скажет на одном из советов:

«От них, от охранников моста через Истр, зависели гибель или спасение всего персидского войска».

«О да, — подтвердит дядя его Артабан. — Если бы тогда Гистией послушался скифов, войско Персии погибло бы… — Потемнев лицом, он добавит: — Даже и подумать страшно, что вся держава царя была тогда в руках одного человека!..»

***

Геродот рассказывает:

После бегства из Скифии Дарий, будучи в Египте, возжелал поставить перед храмом Гефеста свою статую, и не где-нибудь, а рядом со статуями Сесостриса (Рамзеса II). Но «жрец Гефеста не позволил этого сделать, заявив, что Дарий не совершил таких великих подвигов, как фараон, который не только покорил все те народы, что и Дарий, но к тому же еще и скифов, которых Дарий не смог одолеть».

«И Дарий, — добавляет далее отец истории, — вынужден был с этим согласиться».

Глава семнадцатая Для чего человек на свете живет?

Еще дотлевали многочисленные пожары в степях, еще не успели улечься тучи пыли, еще скифы вылавливали там и тут рассеянные, заблудившиеся персидские отряды, еще свозили в кучу их обозы, отбитые в боях, еще не унялась яростная горячка стремительных схваток, еще скифские кони не успели остыть от безудержной погони за бегущим врагом, еще мечи не были вытерты от вражеской крови, а владыка Иданфирс уже собрал на совет мужей своих знатных.

Примчались Скопасис, Таксакис, Тапур — каждый со своими предводителями и знатными воинами.

Выкрикивали:

— Владыка! По ту сторону Истра избитой змеей уползает персидская орда в глубь фракийской земли!

Высок курган, далеко с него видно!

Во-о-он могучий Арпоксай голубеет, а во все стороны и до самых горизонтов, и еще дальше и дальше — земля скифская простирается. Дотлевают на ней пожары, последние черные дымы тают в небесной выси, и небо яснеет, и даль светлеет — свободна отныне родная земля. И уже на север посланы гонцы быстрокрылые, чтобы скифский люд — женщины, дети, юноши и старики — возвращались в свои кочевья: свободна земля!

Над широкой долиной ветры шумят.

Над высоким курганом ветры шумят, белые волосы Иданфирса (а они за шестьдесят дней войны еще белее стали) на скифских ветрах развеваются… На вершине кургана возле владыки три его знатнейших вождя: Скопасис, Таксакис, Тапур. Царские слуги подносят им золотые чаши, полные хмельного бузата. А ниже — знатные воины и предводители поднимают чаши за победу, за царя своего, за вождей, за воинов их отважных, за убеленного сединами Иданфирса пьют.

— Владыка! По ту сторону Истра избитой змеей уползает персидская орда в глубь фракийской земли!

Иданфирс воздевает к небесам дрожащие иссохшие руки свои, желтые, худые, узловатые, кожа да кости.

— Отец наш Папай! Ты слышишь радостные возгласы вождей моих, что персидская орда избитой змеей уползает за Истром в глубь фракийской земли? Мы, опоясанные акинаками, собрались, чтобы сказать тебе, отец наш: мы разбили персов, земля наша, край наш свободен отныне. Осиное гнездо Скифии ужалило Дария, бежит он уже за Истром, хоть и хвалился, идя на нас, что Колесо Персиды сокрушит наши кости. Но победило ясное скифское оружие, наточенное на черном камне. По скифским степям светлая и радостная яса летит — победа, победа, победа!

Из золотых чаш совершили жертвенное возлияние, пили хмельной бузат за Папая, за Ареса, за победу, за ясное скифское оружие и его находчивых воинов, за осиное гнездо Скифии, что, встревожившись и грозно загудев, изгнало врага из своего края.

Тихим старческим голосом, усталым и выцветшим, Иданфирс вел речь со своими вождями.

А слушала его вся Скифия.

— За шестьдесят дней похода персы потеряли многих храбрых воинов из своего войска. Живую силу их мы подрубили под самый корень. Дарию понадобится немало времени, чтобы зализать раны и восстановить свою былую мощь. Да и бесславие он снискал, не скоро от него отделается. Дарий прежде не знал неудач, а от нас потерпел поражение, так что слава достанется нам великая и молва по земле пойдет о нас великая. Персов было больше, а мы не испугались и вступили с ними в поединок, измотали их и выгнали прочь. Мы навязали им свой замысел ведения войны в невыгодных для них условиях — и — выиграли. Мы не только сильнее, но и находчивее. Скажу больше: головы у нас на плечах оказались что надо. Хотя мы и допустили промахи. Первый наш просчет: не сумели захватить и уничтожить мост на Истре. (Скопасис заерзал, засопел и в конце концов опустил голову, буркнув: «Моя вина. Поверил ионийцам, будь они…»). Второй просчет, — тихо говорил дальше владыка и щурился на солнце, — когда персы, оставив в лагере ослабевших воинов и обозы, бросились бежать, мы «потеряли» их. До сих пор не пойму, как это могло случиться. Пока мы их искали в степях, время было упущено, и персы успели первыми добраться до спасительного моста. Выходит, что персов мы хоть и победили, но полностью не уничтожили, как то было нужно, а лишь с позором изгнали из своей земли. — Он помолчал, задумчиво глядя вдаль. — Но и это немало. Ибо это — великая и славная победа. И ею мы укрепили свое положение, ощутили себя силой, способной ломать хребет другой, еще большей силе. Теперь мы будем наводить порядок у себя дома, в своем краю. Будем сплачивать, собирать и укреплять Скифию, чтобы ни один враг не посмел больше посягать на наши края. А что до персов, то вот что я скажу вам, вожди мои: будем ли мы сидеть и радоваться, что персы бегут за Истром, что мы их побили малой своей кровью, или, может, сидеть нам еще рано?

— Позволь слово молвить, владыка, — пробасил дюжий и коренастый скифский богатырь, вождь Таксакис, черный от степного загара. — Кто как, а только я радоваться не собираюсь. Я бы еще погонялся за войском Дария. А чего? Руки мои еще держат оружие, так чего сидеть и радоваться? Гнать персов надо, гнать и за Истром, — и он погладил свою дубину, окованную железом. — А покрошил я персидских голов немало, ой покрошил! Так и лущил их, так и лущил, как скорлупу!

— Владыка, позволь слово молвить, — отозвался Тапур, ставя на белый войлок золотую чашу. Иданфирс кивнул, приглашая его говорить. — Я думаю, что нужно немедля послать за Истр наше войско и погонять Дария еще и в тамошних краях. Заодно мы проучим и фракийцев в лисьих шапках — большинство из них выступило на стороне персов, врагов наших.

— Если не проучим лисьи шапки, — вмешался Скопасис, — то не будет нам покоя на западе скифских земель. Ты знаешь, владыка, что фракийцы давно зарились на наше добро, не раз их шайки переплывали Истр и шастали в наших краях — женщин наших ловили, коней. Пришло время дать лисьим шапкам по… шапкам! — весело воскликнул Скопасис. — И позволь, владыка, это сделать мне!

Прищурившись, Иданфирс потеплевшими глазами смотрел на Скопасиса — одного из самых знаменитых своих вождей. Хитрый, находчивый, удачливый Скопасис! Хоть и доверчив немного — ионийцы этим и воспользовались. Но раз наученный, во второй раз Скопасис не скоро поверит лисьим словам врагов.

— Что ж, быть по-твоему. — Иданфирс хлопнул ладонью по колену. — Дай по шапке лисьим шапкам! В помощь тебе даю Таксакиса. Вдвоем потреплете за Истром персов и будете их гнать до тех пор, пока они не забудут дорогу в наши края!

— Я готов! — воскликнул Таксакис, одной рукой поднимая свою тяжеленную дубину. — Ох и погуляет эта штука по персидским головам еще и за Истром!.. Отведу душеньку свою, отведу…

— Тапур останется со мной, — подытожил Иdanфирс. — Дома сейчас тоже хлопот немало, да и племена некоторые надо проучить. Те, которые нам не хотят повиноваться. А чего — мы теперь сила и любую силу скрутим в бараний рог!

Как было решено, так и сделали: отборные конные войска под предводительством вождей Скопасиса и Таксакиса вскоре перешли Истр (скифы знали броды на Истре) и ринулись в погоню за персами, «благодаря» заодно и их союзников — фракийцев.

***

За шестьдесят дней и ночей персидского похода в Скифию, когда он ни на одно мгновение не выпускал из своего ясного ума ход войны, Иданфирс состарился, ссутулился, иссох, став еще меньше, еще хрупче на вид и будто бы весь светился изнутри. В течение тех шестидесяти дней и ночей войны он отдавал всего себя победе, отдавал до последней капли сил и жизненной энергии. И теперь тихо, на глазах у своего народа, догорал, как сухой стебель. Молодые и сильные его вожди гонялись где-то за Истром за персами, скифский люд с песнями возвращался с севера в свои кочевья, а владыка их будто уже ничего не видел и не слышал, и ничему не радовался. Отдав всего себя победе, он больше себе уже не принадлежал, и казалось, что все остальное его уже не интересует, не волнует. Он с трудом уже садился на коня, а потом и вовсе перестал подходить к нему, сделался тихим, молчаливым и все думал, что время ему, что пора ему уже собираться в мир предков. В этом мире он свое сделал — спас край свой от чужеземного нашествия, отдал всего себя победе, так что больше ему в этом мире делать нечего. Чувствовал, что жизнь его завершала свой последний круг.

И хорошо — слава богам! — завершала.

Для чего человек живет на белом свете, думал Иданфирс и беззвучно шептал сухими, синеватыми губами: а ради дела, которому человек служит. Дело же его, как владыки Скифии, — защита земли родной. Он защитил ее, исполнил свой священный долг, теперь можно передать Золотую Уздечку молодым. Пусть они властвуют и защищают край свой. А он свое сделал, и дело его, которому служил, — победило. Теперь новая жизнь начнется в этих краях, а новая жизнь всегда принадлежит молодым.

Для чего человек живет на свете белом?

Чтобы след свой оставить на черной земле под ясным солнцем.

Он оставил свой след, и добрый след оставил на земле своей. Так что — пора. К прадедам, к пращурам.

…Пройдут века, не один десяток их пронесется над скифской землей, а люд скифский из уст в уста будет передавать легенды о старом, и мудром, и хитром владыке Иданфирсе, о том, как он победил гигантскую орду чужеземного царя. Победил не большим войском, а великим талантом полководца, не пролив при этом скифской крови… Грядущие поколения будут петь героические песни о подвиге Иданфирса, передавать предания, где правда и вымысел уже переплетутся навечно, воины и вожди в почтении будут замирать при одном лишь упоминании этого славного имени, и каждый скиф, опоясанный акинаком, будет клясться именем Иданфирса, как именем самого бога. И вырастет легендарная фигура Иданфирса, и станет он величайшим скифским исполином для всех будущих поколений, и все будут свято верить, что при жизни Иданфирс и впрямь был богатырем, какого доселе мир не знал и не скоро узнает.

И слава о скифах, как о непобедимом народе воинов, неудержимых Всадниках с Луками, облетит все тамошние народы и племена, прогремит в веках и надолго переживет самих скифов.

Глава восемнадцатая Где ты делся, бог вечной молодости и жизни?

Перед ней было озеро с родниковой водой.

Она удивленно моргала, не веря увиденному.

Невесть откуда взялась среди однообразных равнин жаркой степи эта необычная балка с живой водой бога вечности. Словно из-под земли она вынырнула, дохнула свежестью. Будто и не было наверху испепеляющего солнца, пустынной степи вокруг.

— Что это?.. — пораженно спросила Ольвия. — Словно иной мир.

— Это мир бога живой воды и вечности, — сказал Тапур. — Пока бьют здесь родники, до тех пор и родят в наших степях травы.

— А персы здесь не были?

— Один их отряд в поисках воды наткнулся было на эту балку, но мы его уничтожили!

Они спешились и отдали коней охране.

Ольвия, стоя на склоне балки, задумчиво смотрела на верхушки деревьев, что виднелись из ее глубины.

— Неужели там, внизу, нет зноя?

— О, зной не властен над озером Пама-Лама, — Тапур показал рукой на середину балки, где голубело озеро. — Там — живая вода. Ты искупаешься в ней, смоешь со своего тела следы злого духа. И только тогда станешь здоровой. Знай: кто искупается в озере с живой водой, тот не ведает, что такое старость. А я очень хочу, чтобы ты всегда была молодой и красивой! А искупавшись в озере, мы поедем к владыке Иданфирсу пить хмельное вино победы. Его гонцы в розовых плащах разносят эту радостную весть по всем войскам.

Узенькой тропкой они спустились по склону на дно балки, где земля была мягкой и прохладной. Свежее дыхание балки, благоухание трав пьянили Ольвию. Она разулась и ступала босиком по мягким травам, что были здесь нежнее самых нежных ковров.

А потом тропа нырнула в кусты, продиралась сквозь ивняк узкой звериной тропкой, которая то сбегала в глушь, то выводила на маленькие полянки, где стояли старые ивы, по колено утонув в траве. Вдоль тропки журчал маленький светлый ручей, весело спеша к озеру. Тапур и Ольвия пошли вдоль ручья и вскоре в зеленой чаше кустов и трав увидели озерцо, что приветливо взглянуло на них светлым, чистым оком из-под зеленых ресниц. На воде сидела утка, словно зрачок этого озера-ока.

Утка удивленно смотрела на них, безмолвно вопрошая: как вы здесь очутились и что вам нужно в царстве бога живой воды?

— Мы пришли за вечной молодостью! — словно отвечая на этот немой вопрос, воскликнул Тапур.

Утка встрепенулась, пробежала по глади озера, громко шлепая крыльями по воде, хрипло крякнула и, пролетев над озером, упала где-то в ивняке… Потревоженное озеро успокоилось, и снова вода стала светлой, словно серебром покрылась. Ольвия взглянула вверх: высоко над ней голубело небо, на склонах балки виднелись охранники Тапура и белые облачка за их плечами…

— А на белом свете все-таки хорошо, — вырвалось у Ольвии. — Хоть и горя много, а все равно — хорошо… Если бы не было богини старости Грайи, и совсем было бы славно.

— О, у нас будет много-много жизни, — улыбался Тапур. — На дне этого озера живет добрый бог, он ненавидит смерть и прогоняет ее прочь, как только она приблизится к Пама-Лама. Так скифы называют эту балку. Пама-Лама, живая вода бога. Царство жизни! Царство вечной молодости!

В зарослях ивняка внезапно звонко треснула ветка.

— Тапур… — вздрогнула Ольвия. — Я… я боюсь. У меня такое чувство, будто со мной здесь должно что-то случиться.

Тапур весело смеялся, сверкая белыми зубами.

— Конечно, случится. Ты навсегда останешься молодой и красивой. Вот что с тобой случится.

И радостно крикнул:

— Правду ли я говорю, боже Пама-Лама?

— …ама… ама… ама… — пронеслось над озером.

— Слышишь?.. — шепнул он Ольвии. — Бог отвечает, что ты станешь молодой и красивой навсегда. И будешь жить, жить, жить…

— …жить… жить… — пронеслось над озером.

— Слышала? — радостно засмеялся он. — Бог говорит, что будешь ты молодой жить. Но чтобы сгинула старость, нужно омыть тело живой водой Памы-Ламы. Скорее раздевайся и беги в озеро к живой воде…

И Тапур отвернулся, а через мгновение почувствовал, как что-то пролетело и опустилось на траву… Ему показалось, что зеленая трава в том месте немного побелела… Он тихо засмеялся, осторожно скосил глаза: на зеленой траве лежала белая сорочка, и трава вокруг нее посветлела…

Тапур рывком обернулся. Ольвия стояла на берегу без сорочки. Руки — словно крылья распростерла, одна нога уже в воде… Почувствовав, что он смотрит на нее, тихо ойкнула и застыла с поднятыми руками, словно хотела в тот миг взлететь…

Тапур онемел от изумления… А она, встретившись с его глазами, стояла растерянная, испуганная, не зная, что делать. И Тапуру показалось, что Ольвия вот-вот улетит от него…

В ивняке снова треснула ветка.

Тапур ничего не видел и не слышал. Он стоял перед Ольвией словно завороженный, смотрел на нее жадно и шептал ее имя…

Это было последнее мгновение его счастья.

Смерть свою Ольвия увидела первой.

Заросшее бородатое лицо, безумные глаза… И оскаленный, словно у мертвеца, рот… Ни зверь, ни человек… А еще она увидела стрелу с острым железным наконечником, что дрожала на туго натянутой тетиве…

— Тапур!!! — хотела крикнуть она, но только прошептала.

Свистнула, прозвенела стрела…

И Тапур, словно в ужасном, невероятно ужасном сне или бреду, увидел, как нечто длинное и тонкое со свистом прилетело к Ольвии и клюнуло ее в самую середину, между грудей… И уже не было в мире такой силы, которая бы успела отвести беду. Оно клюнуло и глубоко впилось в ее белое и такое прекрасное тело…

Ольвия качнулась, руки ее беспомощно взметнулись вверх, словно в последний миг она хотела взлететь…

— Ольви-и-ия?!! — закричал Тапур и бросился к ней, все еще не осознавая, что же случилось.

Ольвия упала ему на руки.

Он подхватил ее, осторожно опустился с нею на траву.

Голова ее откинулась назад, волнистые волосы разметались по траве.

Она еще была жива и успела удивленно прошептать белыми, как снег, губами:

— За что?.. Я жить хочу… жи-ить… Почему бог впустил смерть в царство жизни?..

И потом крикнула:

— Вон они!..

— Кто?!

— Керы летят… страшные Керы. А за ними Эреб… а-а-аа…

Вздрогнула, закрыла глаза и застыла…

Лежала у него на руках молодая, красивая, словно спала…

А он все еще не мог уразуметь, почувствовать, что ее уже нет. Что ее больше нет, что жизнь уже покинула ее… Навечно.

— Ольвия?.. — пораженно и тяжело звал он ее. — Это правда или страшный сон?..

Он все еще надеялся, что она будет жить, ибо не мог представить ее мертвой и холодной… Он еще чувствовал тепло ее тела и потому не мог поверить в смерть. Осторожно вытащил стрелу из ее груди, кровь побежала по телу быстрее. Он испуганно зажал ладонью эту кровавую струйку, в отчаянии оглянулся, моля о помощи.

— Боже Пама, — кричал он и плескал водой на ее рану в груди. — Я молю тебя, спаси… Твоя же вода живая. Так оживи мою Ольвию, оживи-и… Где же ты, боже? Почему молчишь?

Почему медлишь?.. Иди скорее на помощь… Верни ей жизнь. Ты слышишь меня, бо-о-оже-е?..

Он плескал и плескал ей на грудь живой водой.

Бог молчал.

Ольвия холодела…

Тапур в отчаянии плескал и все еще верил, что Ольвия оживет от живой воды Пама-Лама.

Он не видел, как его воины вытащили из кустов безумного перса с дико вытаращенными глазами и распухшими, испеченными губами.

Свистнул меч, покатилась голова в траву, а тело успело еще сделать несколько шагов к воде, прежде чем упасть безголовым…

— Боже… — шептал Тапур, холодея оттого, что на его руках холодела Ольвия. — Где ты делся, добрый боже вечной молодости и жизни? Почему молчишь? Ты же бог жизни. Как ты мог впустить в свое царство смерть?.. Как мог??? Как мог??? — закричал он, не помня себя.

Бог молчал.

Руки Тапура дрожали, и Ольвия на руках у него тоже дрожала. И ему в отчаянии казалось, что она оживает… Всего он мог ждать. Даже собственной гибели, но только не этого… Много, очень много видел он на своем веку смертей и привык к ним, как привыкают к чему-то обычному, будничному…

Но такой нелепой, такой дикой и жестокой смерти представить не мог…

— Боже Пама-Лама-а-а??? — в последний раз закричал он.

Бог молчал.

На озере с живой водой — ни шелеста.

Ольвия не оживала…

И, быть может, впервые Тапур осознал, что смерть — это не просто обычное, будничное событие. Смерть — это нечто страшное. И жестокое. Ибо ничего жесточе убийства живой жизни быть не может на свете.

«И вода в этом озере мертва, и бог его — мертвый бог», — подумал он, и от этой мысли, от этого осознания своей безысходности ему стало больно и тяжко.

Его жгла тупая боль, а бог молчал, а Ольвия холодела на его руках, и тело ее коченело и деревенело.

«Бежали от злого духа, а настигли смерть», — подумал он, и одна слеза — первая и последняя в его жизни — выкатилась из глаза и упала Ольвии на холодное, мертвое лицо…

***

И пили в тот день все мужи Скифии хмельное вино победы.

И пил его со всеми мужами Скифии и Тапур.

Но очень горьким и терпким показалось ему хмельное, сладкое вино победы. И не мог он захмелеть, хоть и жаждал того, и не мог он забыться, хоть и жаждал того. И когда воины запели древнюю скифскую песню мужского мужества, он тоже подхватил ее, надеясь хоть в песне найти — хоть на миг найти! — забвение:

Мы славим тех, кто степь любил без края,

Мы славим тех, кто рос в седле ретивых скакунов,

Мы славим тех, кто знал любовь прекрасных жен,

Кто солнце дал сынам и доблесть отчую бесстрашную.

Мы славим тех,

кто пил бузат хмельной в кругу друзей

И побратимству верен был вовек.

Мы славим тех,

кто, пламя завидев на башнях сторожевых,

Седлал коня и мчался в бой с воинственным кличем.

Кто в сече лютой пил горячую кровь врагов.

Мы славим тех, кто смело в мир иной шагнул,

В бою со смертью встретившись лицом к лицу.

***