Опасная игра

Глава седьмая КОЕ-ЧТО ИЗ ВОЕННО-ПОЛЕВОЙ ХИРУРГИИ

Минут через десять в соседней лифтовой шахте загудела лебедка и кабина остановилась на шестом этаже.

— Еремеев, — окликнули снизу, — ты здесь?

Он нажал кнопку и спустился на оставшиеся полэтажа. На площадке его встретили сержант Макарычев и незнакомый молодой милиционер.

— Что стряслось? — спросил Макарычев, уставившись на Карину.

— «Мерс» проверили? — перебил вопрос вопросом Еремеев.

— Нет. Сразу же развернулся и уехал. Но номер засекли и дали оповещение на задержание.

— Жаль.

— Да мы тебя выручать спешили. А ты вон — жив-здоров…

«Да еще с кралей!» — продолжил про себя Еремеев то, что не досказал сержант.

— Ладно. Это все по делу Вантуза. Поехали в отделение.

Карина испуганно стрельнула в него глазами.

— Кофейку попьем, — успокоил он ее. — Супрастин разгоним.

Они не без труда втиснулись в желто-синий милицейский «жигуль» и покатили к Преображенскому рынку, обставленному башнями бывшего старообрядческого монастыря. Тридцатое отделение милиции размещалось в старинном, но пока что крепком корпусе, где когда-то жили келари. Еремеев взял у дежурного ключ от своего еще не сданного преемнику кабинета.

— Махалин вернулся?

— Вернулся, — подтвердил дежурный.

Он втащил Каринину сумку на второй этаж, отпер дверь с табличкой «Следователь».

— Так ты не фискач?[5] — разочарованно спросила Карина, оглядывая неприглядную обстановку его кабинета: конторский стол, ободранный диван, ундервуд на обшарпанном сейфе.

— С этим мы позже разберемся. Следи за чайником.

Еремеев воткнул шнур в розетку, пошарил по ящикам стола и вытащил вскрытую пачку печенья, затем забрал с подоконника две плохо отмытые фаянсовые чашки и понес их домывать в туалет.

«Да, это тебе не Венеция, — подытожил он впечатления гостьи. — Хорошо, что она этот сральник не видела». Раковина умывальника в мужском туалете была отколота так, что вода едва-едва попадала в сточное отверстие, не расплескиваясь по полу. Вся убогость казенных стен, в которых прошел не один год его жизни, открылась ему с беспощадной резкостью, и он еще раз порадовался, что покидает их раз и навсегда.

Он заварил остатки растворимого кофе, бросил в чашки гнутые алюминиевые ложечки, достал из сейфа надорванную коробку с рафинадом. Оттуда же он извлек и электроразрядник Вантуза, включил его в сеть. Пока Карина, обжигаясь, пила горячий кофе, он выписал ей свидетсльскую повестку, отметил явку и взялся за протокол допроса.

— Так… Табуранская Карина Казимировна… Год и место рождения?

— Ты это серьезно? — вскинула она на него длинные с полуоблетевшей тушью ресницы.

— Это по делу о нападении на тебя в Шереметьеве. Его будет вести другой следователь. Он сейчас придет. Я хочу, чтобы ты побыстрее покончила со всеми формальностями и мы уехали бы…

— Куда?

— Хоть куда. В безопасное место. Подальше из Москвы.

— Это где?

— Если ты хочешь, чтобы я помог тебе выжить в этой ситуации, не задавай лишних вопросов. И побольше ответов, пожалуйста. Итак, где ты родилась?

— Город Гродно. Первого сентября одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Я правильно отвечаю, гражданин начальник?

— Продолжайте в том же духе, гражданка Табуранская. Место работы. Профессия. Должность?

— Товарищество с ограниченной ответственностью «Сотана ТВ-э». Референт-переводчик.

— «Сотана ТВ-э»… Это что-то с телевидением связано?

— Нет. Это слово-перевертыш. Если прочитать наоборот, получится «Эвтанатос».

— Эвтанатос… Эвтаназия. Греческое слово.

— Знаешь, что оно означает?

— Благородная смерть.

— Приятная, легкая смерть.

— Веселенькую ты себе фирму подыскала. И чем она занимается?

— Пей свой кофе. Остыл.

— И все-таки, чем занимается фирма «Сотана ТВ-э»?

Карина отставила чашку с недопитым кофе.

— Я дала подписку о неразглашении.

— Хм… Считай, что укол паука-птицееда снял с тебя всякую ответственность перед фирмой. Или ты собираешься вернуться?

— Нет.

— Хочешь, я дам тебе подписку, что псе услышанное от тебя я не обращу тебе во вред?

— Не надо никаких подписок. Просто я действительно не знаю, чем именно занимается эта фирма. Что-то медицинское. Какие-то лекарства, препараты собственной разработки. Почти вся продукция идет за бугор.

— А ты чем занималась?

— Переводила. Готовила контракты. Подавала кофе. Улыбалась. Делала книксены. Эскортировала.

— Это еще что такое?

— Ну, сопровождала важных контрагентов в ресторан вместе с шефом.

— А кто шеф?

— Я видела его всего два раза. Пожилой такой, профессор или академик даже. Его зовут Герман Бариевич. Кликуха Гербарий.

— Ну, хорошо. Вернемся в Шереметьево. Вот тебе лист. Напиши все, что с тобой произошло. Придет Махалин Виктор Георгиевич, отдашь ему. Я зайду домой, заберу вещи и собаку.

— Собаку? А кто у тебя?

— Кавказец. Вот такой мужик! Дельф Бурхан Паррайт фон Пален.

— Здорово. А у меня пудель был. Бутон.

— Почему был? Чумка?

— Энтерит.

— Бывает. Прививку надо было делать… Кстати, вот твой шприц-тюбик, я отдам его на экспертизу… Сиди здесь и никуда не выходи. Я вернусь через полчаса.

— Хорошо. Буду пай-девочкой.

Еремеев выдернул из розетки электрошокер, надел на запястье и сбежал по лестнице вниз. Наведываться одному на свою засвеченную квартиру было небезопасно, и он очень обрадовался, когда увидал, что сержант Макарычев еще не уехал.

— Макарыч, подбрось меня на Пугачевку.

— Да тут же рядом…

— Подбрось, подбрось, за мной не заржавеет.

Макарычев распахнул дверцу, убрал с переднего сиденья короткий автомат, Еремеев сел, и «жигуль», обогнув арест-площадку с разбитыми автомобилями, съехал в улочки Заворуйской слободы, бывшей Черкизовской Ямы, населенной когда-то отпетым жульем и ворьем, а ныне застроенной лабиринтом пятиэтажных хрущоб, куда не по своей воле переехали бывшие жители московского центра. На 2-ой Пугачевской Макарычев притормозил у знакомого подъезда.

— Подожди минутку… Я быстро! — бросил ему Еремеев и выбрался из машины. Он оглянулся — ничто вокруг не вызывало никаких опасений. Сосед копался в «запорожце», школьники с ранцами выбегали из подъезда…

Он поднялся на свой этаж и прикусил губу: дверь его квартиры была слегка приоткрыта. Неужели, выбегая ночью, он не захлопнул замок? Быть того не могло. Французский замок срабатывал безотказно. А он хлопнул дверью и хорошо хлопнул… Еремеев достал пистолет, встал боком к простенку и толкнул дверь…

«Может, позвать Макарычева? Пусть подстрахует, все-таки с автоматом… Раньше надо было думать!»

Он осторожно заглянул в прихожую и сердце горестно сжалось. Дельф лежал на пороге кухни в луже крови — такой же алой, как и человечья. Он бросился к нему, забыв заглянуть в комнату, — не притаился ли кто? — к черту! — Дельф, бедняга… Пес тихо проскулил, слабо дернулся и замер… Шерсть на груди, шее и правом боку была густо промочена кровью. Кровью же были забрызганы обои прихожей, кровавые следы лап и чьих-то ботинок испещряли линолеум коридорчика… Издав рыдающий горловой звук, Еремеев бросился на кухню, распахнул холодильник, в дверце которого хранились лекарства, выхватил пузырек с перекисью водорода, вспорол облатку марлевого пакета, выдернул жгут. Руки тряслись, чего никогда не бывало. Отвык… Капитан Еремеев, не распускайте нервы!

Он быстро осмотрел и ощупал раны. Стреляли с близкого расстояния, почти в упор, шерсть на правом плече подпалена… Цело ли сердце? Не перебит ли хребет? И где у собак артерии? К ветеринару надо. Макарычев! На машине. Немедленно.

Соседка Анна Павловна выглянула из-за своей двери, запричитала.

— Ох, горе-то какое! Совсем ворье обнаглело, средь бела дня лезет… Собачку-то больно жалко. Жив?

— Пока дышит… Что здесь случилось?

— Да вот только что, минут с десять назад, слышу, Дельфик не своим голосом зашелся. Потом — пах! пах! Крик, мат, вой, еще — пах! И стихло. Я в глазок, а мимо шасть, шасть двое и проскользнули. Убежали.

— Не разглядели?

— Да куда там! Глазок мутный. Один вроде в белом был. Я вам на работу стала звонить, а мне сказали — был да вышел.

Еремеев сунул старушке ключи.

— Анна Павловна, приберите тут, присмотрите. Я попробую в ветлечебницу успеть.

Он поднял четырехпудовое тело пса на руки, и, пачкая куртку и брюки кровью, сбежал по лестнице к машине. Макарычев поспешил распахнуть дверцы, Дельфа уложили на заднее сиденье, подстелив под него еремеевскую куртку.

— Кто же это его так, а? — сочувственно крякнул сержант.

— Потом разберемся. Гони, Макарыч, на Красносельскую. Ветлечебницу знаешь?

— Может, в нашу ветслужбу его?

— Нет, туда… Стоп! Секунду ждать. Потерпи, Дельфик, потерпи!

Он еще раз взбежал по лестнице. Анна Павловна замывала кровавую лужу в прихожей.

— Забыли что?

— Тут чемоданчик такой был… Черненький…

Метнулся в комнату. Неужели взяли? Тридцать тысяч, все прахом… И ордена, и кортик. У, гады!..

Но «тревожный» чемоданчик стоял там, где он его оставил — под столом. Не взяли! Дельф отстоял. Не пустил. Ну, конечно же, они вошли… Пока вскрывали дверь, он не лаял. Кавказские овчарки, волкодавы, поджидают врага в лежке и молча. Потом нападают. Напал. Не завидую тому, кто шел первым. Со страху стали стрелять. Да разве такую махину одной пулей уложишь? В башку не попали, в сердце, вероятно, тоже, бросились наутек.

Ну, Дельфинчик, выручил! Ну, родимый, спасибо!

Но кто? Эти, из белого «мерса»? Ладно, потом разберемся… Собаку спасать надо!

И все же он не пожалел минуту, чтобы разглядеть повнимательней кровавые следы на полу. Уж очень четко и нагло проступали они на линолеуме. Линогравюры, а не следы. Чаще других повторялся отпечаток подошвы сорок четвертого размера с характерной подковообразной фигурой в протекторе каблука. Он запомнил эту кровавую литеру «U»…

Патрульный «жигуль» вырулил на Большую Черкизовскую, и Еремеев включил синюю мигалку. Дорогу!

Пес слегка постанывал на выбоинах в асфальте, на перепутьях трамвайных рельсов. Значит, слава Богу, жив еще… «Живи, миленький, держись, браток», — умолял его и вслух, и про себя Еремеев.

— Сколько ему? — спрашивал Макарычев.

— Только что два стукнуло.

— Самый расцвет. Юноша по их собачьим меркам. Должен сдюжить, Орестыч. Ты так не мандражи. Обойдется.

— Понимаешь, Макарыч, собака — это меньшее, конечно, чем человек, но большее, чем животное.

— Да это ты мне не объясняй. Сам десять лет эрделя держал. Долли. Ох, и классная, я тебе скажу, сука была…

В ветлечебницу стояла длиннющая очередь. Но никто и слова не сказал, когда Еремеев пронес на руках окровавленного пса прямо в смотровую.

— Лазарь Моисееич, спасите Дельфа! Вы его знаете… Любое лекарство. Чего бы не стоило. Валютой плачу. Спасите!

— Несите в операционную! Быстро! Раны резаные?

— Огнестрельные. Я вам ассистировать буду.

— Мойтесь! Зоя Дмитриевна — ножницы и бритву!

Из Дельфа извлекли две пули. Третья, пробив складки шеи, прошла навылет. Сшили перебитую артерию, загипсовали раздробленное предплечье…

Еремеев открыл чемоданчик, отсчитал пять стодолларовых бумажек и сунул их в карман ветврачу.

— Спасибо. Завтра заеду навестить.

Макарычев уже уехал, и Еремеев нырнул в метро. Карина, должно быть, заждалась, — вместо обещанных получаса пролетели все полтора… Но какая же гнида сунулась? Эх, если бы собаки могли говорить!.. Да что толку, в суде показания животных признали бы недействительными… Однако и чушь вам в башку лезет, ваше благородие. Крыша еще не съехала, но уже в пути… Поедет тут — дом сожгли, собаку застрелили. Ну и год выпал. А еще год Собаки, мой год…

На Преображенке он заглянул в старообрядческий храм, стоявший против отделения милиции. Отыскал икону Николая-чудотворца.

— Святый отче, не обессудь! За бессловесную тварь прошу, не попусти ее в беде. Никого у меня не осталось. Спаси ее и сохрани, о всеблагий чудодеец!

Карина и в самом деле его заждалась. Махалин, закончив официальную часть допроса, явно подбивал под нее клинья, и Еремеев поспешил увести свою подопечную. На Преображенском валу он остановил таксиста и велел ехать в Сокольники к платформе Маленковской. Там они дождались сергиево-посадскую электричку и сели в хвостовой вагон.

— А где собака? — спохватилась вдруг Карина. Еремеев рассказал, что произошло. Девушка помрачнела, надолго замолчала, потом достала из сумки плейер, надела наушники и, откинувшись на спинку сиденья, ушла в мир только ей слышимой музыки.

По вагону сновали бесконечные продавцы газет, книг, хозяйственной мелочи.

— Анекдоты про Штирлица и Чапаева, Вовочку и Горбачева, Ленина и Брежнева, чукчу и Рабиновича…

— Свежие номера «Совершенно секретно», «Спид-инфо», «Страшная газета», «Клюква», «Шесть соток», «Подмосковные известия»…

— Всего за полторы тысячи увлекательное дорожное чтение: очень крутой детектив с тремя загадочными убийствами, эротическими сценами и неожиданной развязкой. Покупайте новый триллер Эдвардса Конти «Смерть в черной шляпе». Такого вы еще не читали!

«Пошел к черту, дурак! — мысленно послал его Еремеев. — Жизнь покруче любого триллера. Тебя бы сейчас вместе с автором твоего детектива в мою шкуру…»

Карина протянула ему наушники. Он закрепил стереофоны на голове, и в уши нежно прянула роскошная раздольная музыка. По первым же летящим мерцающим аккордам он узнал оркестр Поля Мориа. Потом полилась грустная и глубокая мелодия с человеческим придыханием керамической флейты — окарины. Она всевластно и мягко собрала раздерганную душу воедино, повела, повлекла ее вверх, ввысь, и та внимала ей завороженно и отдохновенно. Джеймс Ласт. Усталый Моцарт двадцатого века…

«Сволочи эти музыкальные редакторы! — озлился вдруг Еремеев. — Гонят на радио сплошной рок. Заводят людей, как роботов, на агрессию, разрушение, на излом, бесовщину… А народ надо успокаивать, утешать, умирять. Что бы им озверение не снимать? Крутили бы Джеймса Ласта с утра до ночи. Так нет, как стекловату в уши забивают…

Карина дернулась и обеспокоенно оглянулась. Еремеев снял наушники.

— Ты чего?

— Прошел знакомый один. Из нашей фирмы…

— Он тебя заметил?

— Кажется, нет.

— Есть доброе морское правило: если ситуация кажется тебе опасной, считай, что она опасна. Выходим!

Они вышли на станции Пушкино и сейчас же затерялись в пестрой толпе привокзального торжища. Судя по рассказам отца, оно очень походило на «шварцмаркеты» в послевоенной Германии. Тем более что добрая половина товаров здесь была немецкого производства. А уж водка — почти вся «шнапс».

Еремеев купил для подарка бутылку «Никольской», на этикетке которой был изображен псевдорусский казак с дворницкой бородой, в обкомовском «пирожке», сдвинутом на манер папахи, с витыми немецкими погончиками на зеленом мундире. Пусть Тимофеев, природный казак, к тому же Николай, потешится над этой «Никольской». Бутылка в чемоданчик не влезла, пришлось произвести кое-какую переукладку. Парень с нагрудной табличкой «Куплю ордена, золото, иконы» заглянул через плечо:

— Почем ордена, дядя?

— По литру крови за каждый. Племян-ничек…

— Я серьезно…

— И я не шучу.

— Совок ты непроцарапанный, — сплюнул парень с рыжим «ирокезом» на стриженой башке.

— А за «совка» схлопотать можно, пизьнесмен хренов, зелень подкильная, рвань дешевая…

— Но-но, не очень-то!..

Незадачливый бизнесмен на всякий случай подался поближе к синей «волге», на лобовом стекле которой белел лаконичный плакатик: «Куплю все».

— Ну, ты, купец х…в, продай тачку.

— Не продается.

— Да брось ты. Все продается. Почем брал?

— Десять тыщ зелеными.

— Ясно, что не деревянными. Двенадцать плачу.

— Это как, серьезно, что ль?

— Я ж сказал — не шучу.

Еремеев достал из чемоданчика пачку долларов. Карина с интересом следила за их торгом, невольно подзадоривая парня одним лишь своим присутствием.

— Ну, это подумать надо, — процедил «ирокез».

— Чего тут думать, две тысячи чистого навара. Сколько тебе, христопродавцу, нужно икон продать, чтоб столько огрести?

— Ну, это смотря какие иконы…

— Пробег большой?

— Сорок тысяч накрутил.

— Годится. Где на учете?

— В Сергиевском ГАИ.

— Поехали. У меня там знакомые. Враз переиграем.

Еремеев по-хозяйски распахнул заднюю дверцу, швырнул на сиденье Каринину сумку. Сам сел рядом с водителем, умостив на коленях «тревожный» чемоданчик.

— Ну, трогай!

Парень вырулил на Ярославское шоссе и широкая, в соснах по обочинам, магистраль понеслась под колеса.

«Ирокез» врубил приемник, подцепив на антенну какой-то очередной эстрадный вопль. Еремеев поморщился, хотел попросить убавить громкость, но не стал. В этом орище тонул для чужих ушей их разговор с Кариной.

— Ты что, серьезно хочешь купить эту тачку? — спросила она.

— Да. Мне нужны колеса.

— Выбери что-нибудь получше.

— Мне не нужна иномарка. Меня устраивает «волга».

— Чем? На нее бензина не напасешься.

— Зато она по нашим дорогам. Кирпич можно возить, цемент. Строиться буду.

Это была полуправда. Конечно, машина великое подспорье для строительных дел, но помышлял он о ней и раньше, до пожара, лелеял мечту посмотреть Россию от Москвы до Владика с четырех колес. Теперь и вовсе полезно было бы отскочить от столицы куда-нибудь подальше Хотькова и подольше, чем на грядущее лето… Куда? Еще есть время выбрать. Да и с майором потолковать бы не мешало.

— Девушку вот только высадим в Хотьково и в Сергиев, — предупредил Еремеев «ирокеза». Тот молча кивнул рыжим гребнем.

— А что я буду в Хотькове делать? — обеспокоенно спросила Карина.

— Подождешь меня у моего приятеля. Я приеду, будем совет держать — что, куда и когда… Кстати, ты знаешь почему Хотьково Хотьковым назвали?

— Почему?

— А тамошний монастырь принимал на ночлег всех странников-паломников — хоть кого, Хотьково.

— Далеко оно, это Хотьково?

— Да за четверть часа домчим.

Доехали и того раньше: минут за десять, свернув с Яро-славки под виадук и налево, пронеслись мимо дорожного щита с названием древнего городка, а там и холмистая панорама старинного монастыря открылась, бесцеремонно обстроенного кирпичными параллелепипедами жилых блоков. На самом въезде в город их обогнал зеленый «рафик», а вслед за ним стремительно пронеслась голубая «мазда». Она поравнялась с микроавтобусом, и тут из открытых ее окон грянули в два ствола автоматные очереди. Били почти в упор недолго, но верно. «Рафик» завилял, чиркнул бортом в надолбу телеграфного столба и опрокинулся поперек узкой шоссейки, заскользил к мостику через Ворю.

Все произошло в считанные секунды. «Ирокез» даванул на тормоза, всех бросило вперед, Еремеев пребольно вдавился в свой чемоданчик, но все же успел упереться руками в панель. «Волгу» юзом нанесло на крышу микроавтобуса — железный скрежещущий удар, звон стекла, боль во лбу и последняя мысль — конец…

Все же мысль была не последней, так как тут же высветилась другая — «жив!»

Жив был и «ирокез», а главное — Карина, она отделалась легкими ушибами. Смазав с рассеченного лба кровь, Еремеев выбрался из помятой «Волги», заглянул в искореженный «рафик». Водитель, пожилой мужчина, придавленный мотором, не подавал признаков жизни. Глаз мельком отметил два пулевых попадания в голову — кончен. Пассажир, сидевший рядом — через кожух двигателя — хрипел и дергался, пуская из изуродованного рта кровяные пузыри. Двое парней в салоне тоже еще были живы, хотя и прошиты навылет. Проще всего было вытащить того, что сидел, а сейчас полулежал, рядом с водителем. Еремеев открыл почти не пострадавшую дверцу и крикнул побледневшему «ирокезу»:

— Помоги!

Но вместо рыжего на помощь бросилась Карина. Они уложили захлебывающегося кровью парня на траву. Рана его была ужасна: пуля раздробила нижнюю челюсть, и к тому же он ткнулся лицом в лобовое стекло — глотку забивало стеклянное крошево и кровавый кляп иссеченного языка. Раненый задыхался. «Еще минуты три и асфиксия», — профессионально отметил Еремеев. В нем вновь ожили полузабытые навыки и рефлексы. Все было как в Афганистане: разбитая изрешеченная машина, обочина, раненые… Не было только медицинской сумки под рукой.

— Аптечка есть? — крикнул он бизнесмену.

— Нет.

— Ну и дурак. Тащи мой чемоданчик!

По старому доброму правилу, заведенному еще с курсантских времен, Еремеев всегда носил в заднем кармане брюк перевязочный индивидуальный пакет. Сегодня утром он израсходовал его на Дельфа, пополнить же не успел.

— У меня есть вата! — вспомнила Карина.

— Давай сюда.

Он вытащил из чемоданчика бутылку водки, скрутил колпачок и сполоснул руки. Обмотав указательный палец ватой, смоченной водкой, он попытался очистить глотку от стекла. Но это плохо удавалось.

— Булавку английскую! Ну?! — умоляюще посмотрел он на помощницу. Карина растерянно шарила по джинсам, куртке.

— Шпилька подойдет?

— Годится.

Обеззаразив шпильку водкой, он оттянул язык пострадавшего, проткнул кончик шпилькой… Теперь надо было приколоть, примотать шпильку к нижней губе, но той просто не было и в помине, как не было и нижней челюсти. Он попытался пристроить ее к узлу галстука, но не нашел чем примотать. Время летело, раненый уже синел от удушья.

«Трахеотомия!» — вспыхнуло в мозгу.

— Держи! — передал шпильку с оттянутым языком Карине. Та, сморщившись, отвернулась, чтобы не видеть лишний раз кровавое месиво вместо человеческого лица. Из все того же незаменимого чемоданчика Еремеев извлек свой флотский кортик, протер клинок водкой и, нащупав под кадыком горло, вонзил острие меж хрящевых колец, затем повернул несколько раз, расширяя отверстие, и парень вздохнул… Страшный это был вздох, с кровавым всхлипом, хрипом. Но все же вздохнул и раз, и два, и в третий раз грудь его живительно приподнялась.

«Трубку бы!.. Рояль тебе в кустах!»

Однако же осенило: достал из куртки шариковую ручку, зубами вытащил затылочную пробку, откусил пишущий узел, выплюнул его вместе со стержнем и получилась вполне медицинского вида — прозрачная даже! — трубка. Промыл ее бесценной «Никольской» и вставил вместо выдернутого кортика. Все! Этот почти в безопасности. Что с другими? Других вытаскивали через заднюю дверцу салона, поддев ее монтировкой. Сначала выволокли тело двадцатилетнего парня в японской куртке с рекламной надписью «Nikon» на спине. Он уже не стонал и не дергался. Еремеев развел пальцами веки: смерть глянула на него широкими зрачками своей жертвы.

— Готов.

«Эвтаназия… Мать ее в клюз!»

Полезли за следующим. Тот оказался мужчиной лет тридцати с черными сросшимися бровями и смуглым лицом. Кавказец? Он дышал. Судя по хлюпающим звукам и кровавой пене на губах, у него был явный пневмоторакс. Разорвав ему на груди облитую рвотой рубаху (сотрясение мозга), Еремеев сразу же обнаружил кровоточащую пузырящуюся дырочку выше диафрагмы.

«Типичный клапанный пневмоторакс — уточнил он свой диагноз. — Герметизировать входное отверстие… Кусочек бы пластыря…»

Жизнь этого незнакомого человека висела сейчас не на волоске — на лоскутке лейкопластыря. Кавказец делал судорожные попытки вдохнуть, но свежий майский воздух был ему недоступен. Кем бы он ни был в своей жизни, но сейчас он представлял собой дырявые меха воздушного насоса, нуждавшиеся в банальнейшей заплате.

Еремеев оглянулся по сторонам. Карина все еще стояла перед ним с пакетом ваты. Пакет! Полиэтиленовый пакет… Он вытряхнул из него вату, сложил вдвое, сполоснул водкой и плотно прижал к пулевой пробоине в груди. Раненый втянул воздух и наконец-то наполнил легкие, воистину, эликсиром жизни. Жизнь… Как легко ее выпустить из бренного сосуда…

Теперь надо было чем-то перебинтовать импровизированный пластырь. Еремеев велел Карине прижимать пакет, вытащил у кавказца из брюк ремень, и, сделав из носового платка прокладку, притянул ее вместе с полиэтиленом. Получилось. Кавказец дышал. И даже пришел в сознание. Еремеев привалил его спиной к днищу опрокинутого «рафика».

«Промедола бы… Щас тебе».

— Ехать сможешь? — крикнул он «ирокезу», сокрушенно рассматривающему покореженный радиатор и смятое крыло.

— Да вроде бы…

— Вези этих двух в больницу. Тут за переездом на спуске к Абрамцеву…

— Да знаю я.

— Номер «мазды» не заметил?

— Нет. Да это ивантеевская мафия. Они с хотьковскими давно уже разбираются… Как с машиной-то? Брать будете?

— Отремонтируешь — возьму. Справишься обо мне на Вокзальной, в доме десять.

Подъехал милицейский мотоцикл.

— Что стряслось, граждане? Кто стрелял? — затараторил гаишный лейтенант, вылезая из коляски.

— Пусть раненых отвезет, — кивнул Еремеев на парня. — Я расскажу…

Разложили сиденья, уложили пострадавших, «волга» двинулась в город.

— Это ваш кортик? — вскинулся лейтенант. — Разрешение на ношение есть?

— Нашел топор под лавкой! Ты бы тех искал, кто с автоматами средь бела дня разъезжает.

— Я сам знаю, кого мне искать. Документы!

Еремеев протянул ему следовательское удостоверение. Хорошо не успел сдать. Да и сдавать, похоже, не стоит. Дубликат надо сделать. Такая ксива по нынешним временам дороже паспорта.

— Куда следуете, товарищ капитан?

— По назначению.

— Надо бы протокольчик составить.

— Пиши. «Мазда» голубого цвета нагнала «рафик» при въезде в город в четырнадцать часов десять минут…