Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Эпилог

В ясный октябрьский день 1867 года, как обычно ровно в полдень, почтовый катерок с острова Маддалена отправился на Капреру. Старенький почтальон в фуражке с зеленым околышем вез на этот раз не только свою потрескавшуюся от долгого употребления клеенчатую сумку с письмами и газетами, но и пассажира — рослого, широкоплечего мужчину с массивным подбородком, седыми баками на кирпичных щеках, в сером цилиндре, клетчатых брюках — словом, по всем приметам англичанина. Грузно опершись обеими руками на толстую палку с серебряным набалдашником, он сидел на палубе неподвижно, как идол, скользя неодобрительным взглядом по скалистым берегам.

И то сказать, любоваться особенно было нечем. Издали Капрера могла показаться гигантским полипом, вырвавшимся на свет божий из морских глубин. Пустынным, безлюдным, равно непригодным для жизни человека и для обитания зверей. Приземистые сосны, заросли можжевельника в расселинах скал да пучки буйных трав между гранитными глыбами. Ни жилья, ни дороги, ни пашни, ни виноградника.

Зато в проливе оживление: вокруг острова патрулируют катера, небольшие военные суда и даже торговые пароходы.

— Что тут делает эта флотилия? — спросил англичанин, слегка коверкая итальянские слова.

— Эти суда зафрахтованы правительством, чтобы охранять остров, — ответил почтальон и сердито добавил: — Шли бы в каюту. Заметят — не оберешься хлопот.

Вскоре катерок пришвартовался к острову среди нагромождения огромных валунов, и приехавшие поднялись по еле заметной крутой тропинке к врезанной в каменную стену деревянной калитке. Войдя в нее, они очутились в садике, засаженном низкорослыми миртовыми и апельсиновыми деревьями. В глубине — небольшой двухэтажный дом. Кругом ни души, но из трубы валили курчавые клубы дыма, — значит, дом не пустой. Понурый ослик, стоявший около окна, встретил их трубным ревом. Окно распахнулось, высунулась голова в поварском колпаке, и веселый голос принялся усовещивать осла:

— Пио Ноно! Старый осел! Побойся бога! Того и гляди барабанные перепонки лопнут.

— Это Галлеано, — объяснил почтальон своему спутнику. — Бывший волонтер «Тысячи», а теперь повар и эконом в усадьбе. Неплохой человек, но закоренелый безбожник. Назвать осла именем папы! — И он с отвращением сплюнул.

Галлеано вышел в сад, чтобы принять из рук почтальона сумку, но раздумал и сказал:

— Отнеси в столовую. Спекки ждет не дождется газет. Потом зайдешь на кухню. Примем по стаканчику. — И шепотом спросил: — Откуда этот важный англичанин? Как тебе удалось его провезти?

Почтальон только махнул рукой и, не отвечая, удалился, а англичанин, до той поры стоявший как истукан, с размаху хлопнул повара по плечу и рявкнул:

— Так вот кто убил каноника!

— Джереми! Джероламо! Адъютант Смит! — Галлеано облапил было англичанина, но тут же отступил: — Каким ты барином стал! Страшно дотронуться. Я тебя только по голосу узнал.

— Пути господни неисповедимы, — отозвался Смит. — Бабушка покойного мистера Григга прислала мне некоторую сумму в награду за беспорочную службу при внуке. Могу сказать — порядочную сумму. И теперь у меня собственное дело — оружейный магазин в Ливерпуле.

— Фу-ты ну-ты! Такого синьора я не могу принимать у себя на кухне. Сядем на лавочку и рассказывай, как тебя сюда занесло.

Со стороны эта пара, расположившаяся под легкой тенью оливкового деревца, — повар в белом колпаке и господин в цилиндре — чем-то напоминала газетную карикатуру. Не хватало только юмористической подписи.

Смит объяснял с меланхолической важностью:

— Я приехал к генералу Гарибальди, чтобы от своего имени и, не побоюсь сказать, от имени своих соотечественников принести извинения прославленному герою. В стране истинных джентльменов, может быть, единственный раз за всю историю нации с ним поступили вопреки своим правилам и обычаям.

— Думаешь, единственный? — ухмыльнулся Галлеано.

Смит сделал величественный жест рукой, отметая это неуместное сомнение.

— Я не встретился с генералом три года назад, когда он был в Англии. Тогда он снова собирал средства в фонд «Миллиона ружей», чтобы отправиться завоевывать Рим. Он был верен себе, как был верен себе на Ла-Плате, в Монтевидео, в Риме…

— Кому ты рассказываешь? — перебил Галлеано.

— Я повторяю слова сэра Мадзини. Я посетил его второй раз и второй раз убедился, что имею дело с джентльменом. Он рассказал мне, что англичане буквально носили его на руках. Все города хотели видеть его своим гостем. Но им завладели наши лорды и пэры. Возили из замка в замок, с приема на прием, не давая передохнуть. А когда поняли, что слава его не перестает волновать наш народ, испугались. Хотел бы я знать чего именно. К нему прислали врача королевы, знаменитого Фергюсона. Ловко придумали? Этот эскулап засвидетельствовал, что переезды из города в город и многолюдные собрания будут дурно действовать на здоровье генерала. На другой день собственной персоной к нему явился Гладстон и сообщил заключение врача. Генерал понял с полуслова, что его присутствие нежелательно, и только спросил: «Я должен уехать сегодня?» — «Ну, зачем же так торопиться? — ответил Гладстон. — Можно и завтра». Представляете? Я сгорал от стыда, когда слушал это. Они закармливали его черепашьими супами и не дали ни пенса на вооружение! Впрочем, дела коммерческие всегда были слабой стороной деятельности генерала.

Он помолчал, задумчиво почесал переносицу набалдашником и, указав палкой на дом, спросил:

— И это логово нашего льва?

Галлеано только развел руками. Англичанин вздохнул:

— Сик тебе транзит глория мунди…

— Кому, кому сик? — переспросил Галлеано.

— Земной славе, — сердито буркнул Смит. — Однако я хотел бы увидеть генерала. Не скрою, у меня деловое предложение.

— Его сейчас нет дома. Пошел с пастухом искать пропавшего ягненка:

— Искать пропавшего ягненка? Силы небесные! И у вас больше некому этим заняться?

— Тебе все чудятся бои в провинции Лажес? Все это позади, дорогой. И Рим позади, и Сицилия… — Он досадливо вздохнул. — А разве почтальон не сказал тебе, что генерал под домашним арестом? Вот и находит себе занятия. Идем-ка лучше в столовую. Отведаешь пиццу под бутылочку белого сардинского.

Проходя через гостиную, Смит обратил внимание на портреты гарибальдийских волонтеров. Почти все они снимались, браво подбоченившись одной рукой, опираясь другой на саблю.

— О, да тут немало моих знакомых, — сказал он. — Мундиры вместо красных рубах? Давно ли?

— До них теперь рукой не достанешь, — сказал Галлеано. — Генералы пьемонтской армии. Офицерские звания получали на поле боя, генеральские — в дворцовых лакейских.

Пышнотелая коротконогая женщина с младенцем, завернутым в грязноватые пеленки, выскочила из двери, с любопытством оглядела Смита и скрылась.

— А это что за леди? — спросил англичанин.

— Взяли кормилицей для сына Терезиты. Терезита уехала, ну, а леди Франческа задержалась. Генерал на этот счет простой.

В столовой, светлой просторной комнате, Спекки разбирал сваленные на подоконник газеты. Галлеано представил гостя:

— Иеремия Смит. Можно сказать, наш соратник и сподвижник. Еще времен Риу-Гранди.

И он отступил, давая возможность Спекки полюбоваться монументальной фигурой англичанина.

— Служили в интендантстве? — невольно вырвалось у Спекки.

Галлеано укоризненно посмотрел на него и поспешил удалиться.

— К сожалению, не имел такой возможности, сэр, — чопорно возразил Смит. — Подставлял грудь пулям на суше и на воде.

Подосадовав на свою неловкость, Спекки со всем актерским пылом принялся ее заглаживать.

— Генерал будет счастлив увидеть вас. К нам ведь сейчас совсем не пускают гостей. Может, это даже и к лучшему. Любопытство туристов утомляет генерала. Но ваш приезд — это совсем другое. Для него Южная Америка — поэзия молодости. И каждый соратник…

— С вашего разрешения я хотел бы узнать, за что арестован генерал? — перебил его Смит. — Если не ошибаюсь, арест — наказание за преступление. Не могу себе представить, чтобы генерал нарушил законы человечности.

Спекки улыбнулся:

— У вас слишком христианское представление о законах. Законы, охраняющие государство, далеко не всегда охраняют человечность. Чаще наоборот. Политика — это…

— Помойная яма, — подхватил Смит. — Можете мне поверить. Приходилось наблюдать не один раз.

— Пожалуй, вы правы. Но если говорить о Джузеппе Гарибальди, он пострадал из-за своей неотступной благородной идеи — Рим должен быть столицей объединенной Италии. Его надо освободить от ига папства. В начале сентября он выступил на конгрессе мира в Женеве. Прочитал свои тезисы, напугавшие делегатов до столбняка. Чего он только не наговорил: и что папство объявляется низложенным, и что только раб может воевать с тираном и это единственный случай, когда война разрешается. И тому подобное. Но главное — в этой поездке он подготовил очередной поход на Рим. Группы волонтеров уже тайно двигались к Риму со всех сторон. А когда он сам выехал, чтобы возглавить добровольцев, его арестовали. В Алессандрийскую крепость, где он сидел, приезжал морской министр Пашетто. Уговаривал, чтобы он отказался от революционной деятельности, а под окнами цитадели собрались солдаты местного гарнизона и скандировали: «На Рим! На Рим!» Сами понимаете, генерал отказался давать какие-либо обещания. И вот результат.

Спекки передохнул немного, подошел к буфету, налил в стакан воды и стал пить медленными глотками. Видно было, что рассказ взволновал его. Англичанин слушал опустив голову и не поднял ее, когда Спекки замолчал.

— Теперь нас окружает целая флотилия, — сказал Спекки, вернувшись к столу. — А я иногда думаю: может, и к лучшему? Здоровье Джузеппе требует спокойной, размеренной жизни. Шестьдесят лет…

— Если позволено будет так выразиться, шестьдесят лет не баран начихал, — откликнулся Смит, — но для него это не возраст. Он еще покажет себя. Я привез ему скромный подарок. Винчестер. Если понравится, можно совершить выгодную сделку. Отдаю партию ружей за бесценок. Из уважения к генералу. Не понадобится — перепродаст. С вашего разрешения, с большой выгодой. Что вы на это скажете, сэр?

Спекки замахал руками:

— Ради всего святого, не заговаривайте об оружии! Мне кажется, что после последней попытки он совершенно успокоился, предался сельским занятиям. Не тревожьте его воображения.

В столовой появился расторопный Галлеано, поставил поднос на буфет, расстелил скатерть, брякнул на стол горку тарелок, разложил салфетки. Следом за ним вошла коротконогая женщина с ребенком на руках и, переваливаясь как утка, продефилировала вдоль стола.

— Можно бы обойтись и без салфеток, — процедила она сквозь зубы.

— А как быть с носовыми платками? — живо откликнулся Галлеано. — Может, тоже прикажете сморкаться в руку?

— Белье изнашивается от частой стирки, — не смущаясь, ответила она и выплыла из комнаты.

От Смита не ускользнуло, что Спекки и Галлеано заговорщически переглянулись, но он не успел задать вопроса. Галлеано торжественно объявил:

— Генерал вернулся. С трофеем. Нашли ягненочка. Вытащили несмышленыша из расселины.

Гарибальди вошел веселый, с красным обветренным лицом, смахивая со лба еще не просохшие после умывания волосы. Смита удивило, как он мало изменился. Только на переносице появилось пенсне на черном шнурочке в легкой железной оправе, да и ходил он теперь по комнате, опираясь на светлую узловатую палку. Быстрыми шагами подошел к Смиту, размашисто обнял.

— Мне уже сказали, что вы здесь. Рад. Это же встреча с молодостью! Но как вам удалось пробиться сквозь заслоны? Сесть на почтовый катер в Маддалене в эти месяцы, кажется, еще никому не удавалось.

До крайности польщенный его радушием, Смит скромно потупился.

— У меня есть волшебный ключ, с вашего разрешения. Отпирает все двери, — И он подбросил на ладони увесистый кожаный кошелек.

Обедали вчетвером, вместе с Галлеано. Веселый разговор не смолкал. Хохотали, как школьники, вспоминая, как, закинув голову к небу, подвывал пес Ганимед в тщетной надежде приманить коварного ястреба, как лихо вскакивал на коня президент Гонсалвис, как долго хранилась в бумажнике Гарибальди камелия донны Мануэлы, покуда не высохла и не превратилась в порошок. Спекки, который не мог принимать участия в этой дружеской беседе, с умилением смотрел на Гарибальди. Давно он не видел его таким веселым. Наконец и ему удалось вставить словечко. Он поднял бокал и даже встал для торжественности.

— Каждый возраст имеет свои достоинства, — начал он. — Однако нет времени лучше детства и старости. — Почему? Да потому, что и в те и в эти годы человек избавлен от груза забот и ответственности. Но старость богаче детства: у нее еще есть сокровища воспоминаний. Так выпьем же за старость и…

— Безответственность, — закончил Галлеано.

— Кто же избавил стариков от ответственности? — спросил Гарибальди.

— Время, — не задумываясь ответил Спекки.

— Я никогда в жизни не подчинялся никакому хозяину, — шутливо-грозно нахмурился Гарибальди. — И ты хочешь, чтобы я покорился самому беспощадному? Чтобы я покорился времени? Нет, мы выпьем за молодость, которая не кончается.

— Генерал прав, — поддержал Смит. — Преподобный Уэлш, наш приходский священник, всегда говорит, что души человеческие обновляются на небесах.

— Н-ну, положим, я совсем не то имел в виду, — пробормотал Гарибальди.

— Позволено будет сказать, генерал, на словах вы всегда были безбожником, но на деле — истинный христианин, — бубнил захмелевший Смит. — Скажу больше: не помню случая, чтобы вы нарушили хоть одну евангельскую заповедь.

— Не убий, например, — подсказал Гарибальди.

— На войне — не считается. Но вы сбили меня, генерал. Я хотел сказать… Хотел предложить тост за эту мирную и достойную трудовую жизнь на уединенном острове, далекую от корысти и земной тщеты. За завершение ратных подвигов. За покой! Вы согласны со мной, джентльмены?

Чувства умиления, гордости, восторга распирали подвыпившего англичанина. Он ожидал встретить более сухое отношение к себе, более роскошную и холодную обстановку, а самого Гарибальди занятым какой-то непостижимой деятельностью в высоких сферах. Он изнемогал от прилива благодарности, испытывал неудержимую потребность расплатиться за эту дружескую встречу, совершить великодушный поступок. Покосившись на Спекки, он шепнул Гарибальди:

— Я хотел бы поговорить с вами наедине.

Тот молча кивнул и после десерта, дружески обняв Смита, увлек его в свою комнату.

Вид этого аскетического кабинета — с узкой солдатской койкой, кипой газет на табуретке, красной рубахой на веревке, протянутой через всю комнату, — совершенно растопил сердце англичанина.

— Так могут жить только праведники, — патетически прошептал он.

— Вы хотели уединиться, чтобы сообщить мне это? — улыбнулся Гарибальди.

Смит возвел очи к потолку:

— Видит бог, сэр, я мог бы назвать вас праведником не только в дружеском кругу, но и в самом Ватикане. Но, с вашего разрешения, дело совсем не в этом. Я привез вам скромный подарок — винчестер. У меня было намерение предложить вам партию таких ружей за полцены. Пусть лежат. Не пригодятся — продадите с большой прибылью. Так, с вашего разрешения, я думал, когда ехал сюда. Но ваш прием, сэр, ваша сердечность устыдили меня. И я предлагаю вам ружья за… четверть цены!

Смит вытер вспотевший лоб огромным клетчатым платком и обратил сияющий взор на Гарибальди.

— Я тронут вашим великодушием, — пряча улыбку в усы, сказал Гарибальди, — но не могу принять это предложение. С походами все кончено. Я стар, да и времена переменились. Ваши ружья будут ржаветь в сыром подвале, а коммерческие операции не мой удел. Виноградники, возня с розами, которые никак не хотят расти в моем саду, охота, по вечерам музыка: Спекки прекрасно поет и играет на фортепиано. По ночам воспоминания…

Слушая, Смит деловито осматривал комнату. Вдруг взгляд его остановился на сапогах, залепленных глиной, стоявших около кровати.

— Идея! — закричал он, — Подарите мне один сапог. Я выставлю его в витрине магазина среди ружей и пистолетов с надписью: «Сапог Гарибальди». И пусть тогда попрыгают мои конкуренты!

Гарибальди расхохотался.

— Мне очень жаль, но, к счастью, у меня пока еще две ноги и, к сожалению, одна пара сапог. Если хотите, я подарю вам свою рубаху.

И он сорвал с веревки красную рубашку.

Заглянул Галлеано и объявил, что почтальон закончил объезд островов и приехал за Смитом.

Англичанин отбыл, и в доме наступила полная тишина. Покой послеобеденных часов никем не нарушался, это понимал даже длинноухий Пио Ноно и безмолвствовал до утра.

Гарибальди сбросил куртку и домашние туфли, прилег на кровать, приподнявшись на локте, потянулся к табуретке за газетой. Плечо заныло: старый артрит и вечное напоминание о гаулегайском застенке. Газета соскользнула на пол. Что-то быстро мелькало — смутное, не то бессвязица сна, не то какие-то воспоминания.

…Блеял ягненок и тыкался мягкими губами в ладонь… Маленький Менотти в розовом платьице разжимал его сильный кулак, палец за пальцем… Толстые монахи вели подпоясанного веревкой Уго Басси, босого по каменистой дороге, на лбу его и на руках, где соскоблили кожу, сочилась кровь. А на обочине дороги Смит в цилиндре складывал штабелями ружья — вдоль-поперек, вдоль-поперек… Умирающий Кавур отталкивал причастие и спрашивал священника, почему пали цены на гуано. И солдаты в Алессандрийской цитадели мерно и глухо кричали под окном: «На Рим! На Рим!»

Он вскочил с кровати. Как мог он заснуть в этот день! В открытое окно доносились звуки фортепиано — настойчивый, неотвратимый, как сама неизбежность, четырехкратный удар. Спекки играл «Аппассионату».

Почти стемнело. Он зажег свечу, снял с полки томик Фосколо, вынул сложенное вчетверо письмо, перечитал, посмотрел на часы. Без четверти шесть. Все в порядке. Как хорошо, что тревожные звуки «Аппассионаты» разбудили его.

Он накинул плащ, взял палку и, крадучись, вышел из дома.

Оглянулся. В окнах еще нет света. Галлеано спит. Спят и Франческа с ребенком. Окна гостиной выходят на другую сторону сада. Спекки ничего не услышит. Гравий зашуршал под ногами. Он замер. И, как нарочно, раздался пронзительный детский плач. Скорее, скорее к калитке. И, опираясь на суковатую палку, он быстро зашагал под гору.

Внизу, у самого берега, под сенью мастикового дерева пряталась маленькая лодка. Он подтянул ее палкой, шагнул через борт, оттолкнулся веслом от берега.

Приближалось самое опасное время. Из-за горы Теджалоне часа через два должна была выйти полная луна. За время между закатом солнца и восходом луны он обязан добраться проливом Монета до Маддалены. Он лег на дно лодки и греб одним веслом. Этому он научился еще у индейцев, плававших на своих каноэ быстро, легко и бесшумно.

Вдалеке виднелись фонари военного катера. Со стороны Маддалены послышалась песня. Зычный голос крикнул: «Кто плывет?» Не ответили. Только песня все громче и громче звучала над проливом. Катер быстро приближался к огням торговой барки. Раздались выстрелы. Удача! Ловят кого-то другого. Он еще быстрее заработал веслом, но вдруг рука его ослабела. Так это же Маурицио! Слуга, уехавший с утра на Маддалену, повидаться с родителями. Конечно, это он горланит песню, забыв обо всем на свете. Хорошо, если эти олухи с патрульного корабля стреляли в воздух. Как помочь Маурицио? Издалека слышны голоса, какая-то яростная перебранка, и — о, счастье! — все перекрывает голос Маурицио — с матросской виртуозностью поносит охранников.

Он нажал на весло и двинулся вперед. Все складывается как нельзя лучше. В этот вечер и ветерок помогает. Борт беккачины даже в тихую погоду поднимается над водой не больше чем на ладонь, а при ветре волны и вовсе скрывают ее края. Пути осталось на полчаса, а там, по ту сторону Маддалены, его ждут на берегу майор Бассо и капитан Кунео. Они отведут в дом англичанки миссис Коллинз. Короткая ночевка и — снова в путь. В гавани Сан-Паоло для него приготовил судно муж Терезиты Канцио. И — на Рим! В зашифрованном письме, хранившемся в томике Фосколо, план всей военной операции атаки Рима, разработанный до мелочи.

Вдруг резануло: почему приснился Кавур? к добру ли? Ведь он умер шесть лет назад…

Кусочек луны, подобный апельсинной дольке, высунулся над гребнем Теджалоне. Ветерок доносил горький и вольный запах полыни. Давно стихли голоса морского патруля. Гарибальди лежал боком на дне лодки свободный и счастливый, не чувствуя, как ноет плечо, не опасаясь погони. Счастье покоя. Покоя? Что они там болтали сегодня за столом, эти огрузневшие старики: о благословенной старости, о величии покоя? Жизнь только до тех пор жизнь, пока она деяние. Этого никогда не поймет расчетливый англичанин. И беспечный Спекки тоже не поймет. Но как он играл сегодня «Аппассионату»! Этот грозный четырехкратный удар… Каждый слышит его по-своему. Анцани казалось — смерть пришла. Но это не так. Сегодня мелодия выстукивала: «На Рим! На Рим!..» Кажется, это в Риме Мадзини говорил: «Ты до гробовой доски так и останешься Пеппино!»

Вдруг ясно вспомнился отъезд из Неаполя в 1860 году. Это было под вечер девятого ноября. Никого в городе не оповестили. С группой немногих провожавших волонтеров они вышли на мол — он, Менотти и еще пятеро, не пожелавших расстаться. «Вашингтон» на рейде был готов принять их к отплытию. Смешно, конечно, — весь их багаж состоял из мешочка посадочной картошки, кулечков с семенами фасоли, сельдерея, артишоков. Менотти нес связку сушеной трески.

Единственный из пьемонтской клики, явился адмирал Персано. Моряк не мог не проводить моряка.

— А это кто? — спросил адмирал.

Гарибальди вгляделся:

— Русский. Этот юноша осуждает меня.

— Оно и видно, — усмехнулся адмирал. — Стоит поодаль и плачет.

Гарибальди помахал рукой недавнему спутнику, и тот ответил.

Солнце садилось за горизонт. Море было тихое. Но трамонтана предвещала волну.

— Я прошу вас извинить моих пьемонтских друзей, — говорил адмирал. — Они просили передать вам привет. Им недосуг.

Помнится, он нашелся с ответом:

— Я пришел сюда сделать Италию. А не делать карьеру.

Оранжевый шар луны повис над Теджалоне.

Беглец вздохнул всей грудью и начал грести с новой силой.