Оправдание крови

IX

Потряхивая вожжами, Браво-Животовский направил лошадь из заулка на улицу и повернул налево, чтобы ехать в Бабиновичи по коноплевскому концу деревни. Зазыба открыл было рот — не хотелось вместе с Браво-Животовским ехать на виду у всей деревни, к тому же и дорога удлинялась ровно на то расстояние, какое занимала улица, однако вовремя передумал, — может, полицейский собирался по пути заглянуть еще домой. Но не тут-то было. Тот не остановил лошади у своего дома. Значит, с самого начала имел намерение ехать в местечко кружным путем, мимо Халахонова подворья. Правду сказать, в выборе дороги не последнюю роль могла сыграть и привычка — ведь коноплевцы вечно отправлялись в Бабиновичи отсюда.

— Сыну твоему тоже надлежит явиться в волостную управу, — буркнул полицейский, когда они с грохотом переехали первый мосток за деревней. — На учет надо стать, и все такое.

— Ага, — думая совсем о другом, уронил Зазыба.

Тогда Браво-Животовский повернулся лицом к Зазыбе и осклабился, словно уязвленный чем-то:

— Кстати он домой пришел.

— Отсидел свое, так и пришел.

— А мне не обязательно знать, отсидел твой Масей срок или нет. В конце концов, сам скажет где надо. Но что домой вернулся, не стал без толку шататься, это хорошо. И отцу выгода будет, и самому можно устроиться как следует. Немцам тоже образованные нужны.

— У него своя голова на плечах, нехай сам думает. А выгоды мне от его прихода никакой. Другое дело — радость.

— Не скажи. Выгода есть.

— Что-то невдомек мне.

— Ну, а хотя бы уже то, что Масей из тюрьмы вернулся?

— Гм, большое утешение! Да и при чем тут тюрьма?

— Смотря какая. Он же не вор и не убийца, а политический. Значит, у пего расхождение с советской властью было. Ну, а теперь такие люди в цене.

— Вот ты про что! — невесело усмехнулся Зазыба. — Значит, за сына и мне цепа выше будет? Так я тебя понял?

— Так.

— Но ведь немцы небось еще не знают про Масея?

— Почему это не знают? — возмутился Браво-Животовский.

— Откуда же им стало известно? — бросил испытующий взгляд на своего собеседника Зазыба. — Сам говоришь, ему надо еще явиться в волость, отметиться.

— Ну и что? Это же отметиться, а… Словом, ты, Зазыба, не думай, что новая власть ничего про нас не знает. Знает, да еще и как.

— Выходит, ты мой благодетель? — насмешливо спросил Зазыба. — Значит, тебе надо спасибо сказать?

— Ну с этим еще успеешь, — снисходительно разрешил Браво-Животовский.

— Правда твоя, успею, — не меняя насмешливого топа, согласился Зазыба. — Но пока давай мы с тобой, Антон, договоримся так: ты не оказываешь мне никаких благодеяний, а я не нуждаюсь ни в чьем покровительстве. Во-первых, не так уж я молод, чтобы думать о карьере, особенно при новой власти, а во-вторых, для меня теперь важней не то, кто мне доверять собирается, а кому я доверять намерен. Скажу откровенно, к тебе у меня доверия нету.

— Напрасно.

— Не знаю, по сказал я, что думал.

— Напрасно, — повторил Браво-Животовский и добавил: — Теперь тебе без меня не обойтись.

— Вижу, тебе с чего-то очень хочется связать одной веревочкой с собой и меня, и сына моего.

— Веревок я не вью, тут ты ошибаешься, по общества твоего не чураюсь.

— Известно, не с Драницей же все время якшаться? Хватит того, что он подвел тебя у криницы. Все хвастал, что может по-немецки, наши мужики даже поверили, что он переводчиком при тебе, а как до дела дошло, так тумаков отведать пришлось. Да и немец тот тоже какой-то шалопутный — своего не узнал. Помнишь, как в том анекдоте?…

— Ну, чья бы корова мычала, а твоя молчала, — стараясь сохранить спокойствие, сказал Браво-Животовский. — Твои тоже не меньше шалопутные. Меня хоть плеткой, а тебя так и совсем чуть со света не сжили. Зря попрекаешь.

— Да я это к слову, — будто и правда пожалел Зазыба, что ненароком напомнил полицейскому о неприятности.

— У меня тоже к слову пришлось, — с явной иронией повинился Браво-Животовский.

— Будем считать, что квиты.

— Квиты так квиты, — охотно согласился полицейский. Напрасно он надеялся на перемирие. Через минуту Зазыба сказал:

— А поросенка с фермы вы незаконно взяли с Драницей, Не имели права.

— Чепуха, — попытался отмахнуться Браво-Животовский. — С лосем надо было как-то решить.

— Колхозная ферма не собственный хлев. В охотку и каждый мог бы.

— Так ты же распустил колхоз.

— Но это еще не значит, что каждый может хапать, что вздумает.

— Эх, — дернул щекой Браво-Животовский, — не об этом сегодня надо говорить нам! — И выражение лица его сделалось едва ли не страдальческим, как будто и вправду он добивался в беседе чего-то такого, что никак не доходило до Зазыбы.

«Ишь, — насмешливо подумал Зазыба, — кручина полицая забирает. Но это только начинка, а будет целая овчинка. Придется шила с перцем попробовать». Потом сказал:

— А правду болтают наши мужики, Антон, что ты у Махно служил?

— Служил, — как ни в чем не бывало, подтвердил Браво-Животовский. — А что?

— Тогда мы и раньше, оказывается, могли повстречаться с тобой? Я же свой орден получил за махновцев.

— Ну, про это, допустим, я читал в районной газетке.

— Мог и ты оказаться среди них. И тебе бы башку снял шашкой.

— Ну, это еще бабка надвое сказала. Мог ты мне башку отсечь, а мог и я тебе. Или не веришь?

— Ты, видать, землю со злости грыз, пока жил у нас затаясь?

— Я, как тебе известно, землю пахал, — сказал на это Браво-Животовский. — К чему мне было ее зубами грызть? Да меня тогда уже у Махно и не было, Когда ты саблей махал там.

— Золота-то хоть награбил, гуляя с Махно? — спросил Зазыба.

— Ясное дело, целый воз. Неужто не заметил, что моя хата золотом крыта?

— Ну, допустим, хату крыл еще сам хозяин.

— А перекрывал ее кто?

— Перекрывал ты. Но не верится чего-то, что ты без золотишка. Известно ведь, какие вы, махновцы, мародеры.

— Я, милый мой, привык честно служить.

— За идею?

— А если и не за идею, то все равно честно. Ты думаешь, я у одного Нестора Ивановича служил? Я и в Красной Армии был.

— Когда — перед тем, как к Махно перебежать, или после Гуляй-Поля уже?

— Чего теперь выпытывать! Надо было раньше интересоваться.

— Странно у тебя получается — служить служишь, а похвалиться вроде и нечем.

— Почему? Я же открыто служу.

— Это теперь. А что ты скажешь, как немцев прогонят?

— Все надеешься, что большевики твои вернутся?

— Надеюсь, Антон, надеюсь!

— Но признайся, Зазыба, ты бы со мной вот так, по-человечески разговаривал, если бы твой верх был, если бы ты на мое место стал?

— Во-первых, я на твое место не посягаю. А во-вторых, ты тоже скоро иначе заноешь. Это покуда нет окончательной уверенности, что власть твоя надолго зацепилась у нас, ты ангелом прикидываешься.

— Ну, это ты мне уже говорил, — возразил Браво-Животовский, — а я, как видишь, все еще не оправдал твоих надежд. Никто в Веремейках не может пожаловаться, что я сделал ему худо. И дело вовсе не в том, что чего-то жду. Тут, кажется, уже все ясно. Ждать долго не надо. Власть поменялась навсегда. Не знаю, долго ли у нас будут сами немцы. Это уж их дело. Одно бесспорно — советской власти они больше не допустят. Сам знаешь, сила солому ломит. Так что зря ты надеешься на большевиков. Не вернутся они.

— Глупый ты все-таки, Антон, — терпеливо дослушав до конца, засмеялся Зазыба. — Большевики — это люди. Живые люди. И никакая власть не заставит их отказаться от своих убеждений. Попробуй вынь из человека душу. А убеждение — это и есть душа. Поскольку люди живут повсюду, поскольку без людей на земле немыслимо, значит, и большевики будут всегда среди нас.

— Ну вот, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, — пожал плечами Браво-Животовский. — При чем здесь душа, при чем убеждения? Я говорю про большевистскую власть. А кто про что думает, черт с ним, мельница, как сам видишь, большая, все перемелет. Не у одних же большевиков убеждения. Были свои убеждения когда-то у кадетов, у эсеров, у меньшевиков, у анархистов. Большевики перемололи их на своей мельнице. Теперь очередь настала для самих большевиков. Даст бог, национал-социалисты их перемелют.

Довольный, что основательно доказал все Зазыбе, Браво-Животовский некоторое время ехал молча.

Дорога уже шла краем торфяника, где первый год высаживали кок-сагыз. Растение это для здешних земель было неведомое, о нем, кажется, никто слыхом не слыхивал до сих пор не только в Веремейках, а и по всей Беседи. И вот в этом году во всем районе принялись пропагандировать его еще с зимы. Крайне необходима была резина. В земотделе был введен даже специальный агроном по кок-сагызу, а в колхозах созданы бригады, которым полагалось заниматься выращиванием новой сельскохозяйственной культуры, имеющей стратегическое значение; по крайней мере, пропагандируя ее среди колхозников, все, кто имел касательство к этому, нажимали на необходимость в ней именно со стратегической стороны. Понятно, в Веремейках тоже была создана такая бригада. И на протяжении всей нынешней весны веремейковские колхозницы не успевали выводить цыпки на руках и ногах. Но зря старались. С войной как-то сразу пропал интерес к кок-сагызу, о нем забыли. И тогда по торфянику снова принялся расти пырей, за ним болотный перец и разная другая трава, которая заглушила квелые побеги новой культуры. Так что, считай, кок-сагыза в Веремейках никто и не видел. Во всяком случае, в густых зарослях болотного перца и пырея отыскать его теперь было немыслимо. В итоге веремейковцы напрасно потеряли изрядный кусок покосов, ибо до тех пор, как вспахали тракторами урочище, тут каждый год буйно поднималась луговая трава, бывало, овсяница вымахивала человеку по самый пояс и заливала среди лета фиолетовым паводком все пространство от этой дороги и до новых колхозных подсек, на которых сеяли просо, овес и гречку.

Грустно глядя теперь на заглушённый сорными травами торфяник и жалея загубленные покосы, Зазыба вспомнил с чего-то, как первый раз привозил сюда несколько лет назад Чубаря. Тогда они тоже ехали из Веремеек этой вот дорого! Чубарь только что принял от Зазыбы колхозные дела, но поскольку по настоянию Маштакова Зазыба оставался в колхозе заведующим хозяйством, а это значит, фактическим замом председателя, то ему выпало показывать новому председателю и артельные угодья. Кажется, как раз в те дни вовсю цвела здесь луговая овсяница. Укрыв в ольшанике от слепней жеребца, они долго расхаживали сперва по покосам, потом по вырубке, благо было чем любоваться. Тут же оба стали невольными свидетелями, как в овсах, поднявшись над вырубкой, ястреб напал на перепелку…

— Так все-таки, Денис Евменович, — оторвал Зазыбу от этих мыслей Браво-Животовский, — ты не ответил мне. Что бы сделал со мной, окажись вдруг теперь на моем месте, а я вот так, как ты, пугал бы тебя?

Зазыба потер глаза, будто их жгло от бессонницы, потом длинно усмехнулся.

— А ничего, — сказал он ровным голосом.

— Неужто?

— Можешь поверить. Зачем мне было бы этим заниматься? Ты же дезертир, ну а дезертиры подлежат военному суду. Так что я просто не смог бы решать твою судьбу.

Странно, но Браво-Животовского это нисколько не возмутило, не иначе — за время оккупации успел уже основательно обдумать свое положение, свыкнуться с ним и готов был к любому повороту событий, полностью полагаясь на счастливую звезду.

— Значит, пощады не будет? — сдерживаясь, спросил он еще, но ответа ждать не стал и, словно сомневаясь, вспомнил: — А на спаса ты не такой категоричный был, Зазыба. Помнишь, даже надежду кое-какую авансом дал?

… Народу на улицах местечка было больше, чем когда-либо. Видно, Бабиновичи постепенно привыкали к жизни в оккупации, приспосабливались к новым порядкам. Но что сразу бросилось в глаза Зазыбе, так это отсутствие на выгонах, в переулках между дворами домашней скотины — не то что раньше, когда только и гляди, чтобы не наехать нечаянно или на свинью с оравой поросят, которая могла разлечься и кормить их прямо на проезжей части, или еще на какую-нибудь живность, тоже привольно чувствующую и ведущую себя соответственно, не говоря уж о курах да гусях, которым и совсем никакого запрета не было. Даже собаки и те не кидались сегодня из подворотен вслед приезжим.

Немцев веремейковские седоки углядели при въезде на главную улицу, что шла с этой стороны мимо большого, еще от панских времен оставшегося сада на торговую площадь возле церкви. Немцы тоже ехали на телеге, по навстречу. Было их трое… Один, сидя с ногами в передке, подгонял вожжами огромного мерина, еле умещавшегося в оглоблях, а двое других сидели по сторонам и переговаривались друг с другом, порой поворачивая головы к вознице. Заметив немцев, Браво-Животовский засуетился в телеге, ткнул в руки Зазыбе вожжи… — Теперь ты, — сказал он.

Зазыба вожжи взял, но с насмешкой подумал, что Браво-Животовский, видно, хочет пустить пыль в глаза немцам, показать себя, каков он есть — даже собственного кучера имеет. Но по тому, как полицейский стал оттопыривать локоть с повязкой, ему вскоре стало ясно, что Антона беспокоит совсем другое. Судя по всему, он боялся, чтобы немцы не сочли его из-за винтовки пришлым, враждебным элементом. И Зазыба вспомнил происшествие у веремейковской криницы. Тогда Браво-Животовский тоже все время старался держать на виду руку с повязкой. От этого воспоминания Зазыбу разобрал смех, но, чтобы напрасно не злить Браво-Животовского, он не подал виду, смеялся в душе — истинно, свои своего не признали!…

Тем временем телеги разминулись на широкой местечковой улице и Зазыба с ревнивым чувством, будто его нагло и нежданно надули, отметил, что немцы и глазом не повели в их сторону, а проехали мимо, беззаботные, полностью занятые собой.

Когда Браво-Животовский с Зазыбой подъехали к комендатуре, которая размещалась в бывшем здании сельсовета, там уже сидели на скамейках по обе стороны высокого крытого крыльца вызванные на совещание к коменданту из местечка и окружных деревень старосты и председатели колхозов, где они уцелели, к примеру, бабиновичский Абабурка, и другие добровольные и принудительные чины волостной управы. Всего здесь вместе с полицейскими собралось человек двадцать. Как представлялось немцам, они должны были помогать устанавливать в деревнях по обе стороны Беседи «новый порядок».

Кроме Абабурки, которого Зазыба хорошо помнил по довоенным собраниям, он увидел еще Захара Довгаля, что был председателем колхоза в Гонче, и тоже давнего активиста Авдея Хрупака из Нижней Вороновки. Вообще знакомых лиц бросилось в глаза словно бы и больше, чем три эти, но кто они, Зазыба уверенно сказать не мог, если бы спросили, хотя был убежден, что ему приходилось раньше встречать их. Зато мог подтвердить: эти люди, кроме троих — Абабурки, Довгаля и Хрупака, не имели отношения раньше ни к руководству хозяйством, пи тем более к общественному активу. Видать, принадлежали они к таким добровольцам, как и Браво-Животовский, если, конечно, не к таким, как сам Зазыба. Во всяком случае, эту подробность, кто и как тут очутился, можно было выяснить и после.

Абабурка между тем тоже быстро заметил Зазыбу, когда тот вел лошадь между возов, но испуганно отвел глаза, видно, не желая встречи при таких обстоятельствах. Зато Захар Довгаль подошел сразу же, по старой привычке без всякого стеснения чинно подал руку.

— Тебя тоже покликали? — спросил он как о чем-то заурядном.

Пряча против своего ожидания взгляд, Зазыба только наклонил в ответ голову.

Было слышно, как на крыльце, смеясь, кто-то рассказывал:

— Дак я и говорю, едет это Адольф по дороге за нашей Слободкой, а там мужик поле пашет под зябь. Дутик, может, слыхал? Ну, и, как это бывает, на заворотах плуг руками приподнять не хочет. Ленится. Дорогу, опять же, ковыряет. Известно, Адольфу тряско по такой дороге ехать. Вот он и подзывает Дутика к себе. Говорит: «Я тебя сейчас научу, как поле пахать, мать твою так!» — да шомполом его, шомполом.

— Ну, что шомполом протянул, это не диво, — согласился кто-то другой, — с шомполом он не расстается, может, даже и спит с ним, а вот что материт… У немцев же не такая ругань, как у русских.

— Зато другая есть. Как это?…

— А, у них одно: гунд да гунд, швайн да швайн.[17] Захар Довгаль прислушался к голосам на крыльце, вызывающе усмехнулся.

— Вот как легенды складывают. Обыкновенный садист и самодур, а его овечьи души за рачительного хозяина выдают.

— Ладно, нехай некоторые тешатся, пока самим не попало от Адольфа, — подмигнул ему Зазыба и мягко взял за локоть. — Лучше скажи, как вы там в своей Гонче?

— Да небось хуже, чем вы в Веремейках. Не успели поделить хозяйство. Так и живем колхозом. А я, вишь, председатель. Вот зараз послухаем, что нам Гуфельд скажет, какие у него планы на наш счет. А тебя что, старостой веремейковцы выбрали?

— Нет, бог миловал. Да и вообще не занимались еще таким делом, как выборы новой власти. Обходимся одним полицейским.

— После совещания ты не торопись, посидим где нибудь вместе, у меня дело к тебе, да не для чужих ушей.

Приехавших на совещание позвали в комендатуру.

— Пошли и мы, — сказал Захар Довгаль.

— Пускай другие зайдут, а мы успеем.

— Не боишься, что позанимают места? — шутя спросил Довгаль.

— Ничего, постоим.

Когда-то, лет пятнадцать назад, здание это перевезли в Бабиновичи от Полужа, правого притока Беседи, где его оборудовали под мельницу. Но не кончили. Когда в местечке понадобился второй дом для сельсовета, почти уже готовую мельницу разобрали и переправили на лошадях сюда, перестроив изнутри согласно новой планировке. Теперь в нем был большой зал, в котором проходили сессии сельского Совета и разные другие торжества, а также приемная, где сидел секретарь Совета, и кабинет председателя — просторная комната в три окна по одной стене. Прежде чем попасть в зал заседаний, кстати, как и в кабинет председателя, нужно было пройти через приемную, перегороженную, совсем как в сберегательной кассе или на почте, барьером с замысловато выточенными деревянными балясинами.

Немцы не изменили внутреннего устройства, оставили все, как было. Разница только в том, что за перегородкой в приемной теперь сидел немец в чине унтер-офицера, а кабинет председателя занимал Гуфельд.

Новые хозяева дома были приветливо снисходительны, при входе в зал стоял даже молодой солдат, показывающий дорогу гостям, мол, не смущайтесь, проходите.

Рассаживались по рядам долго и шумно, тем более что никто не торопил и не мешал. Даже когда они все расселись и, казалось, угомонились уже и в зале воцарилась относительная тишина, им еще долго пришлось ждать коменданта. Наконец порог переступили друг за другом двое мужчин. Один был в штатском, среднего роста и, видимо, средних лет, во всяком случае, молодым назвать его нельзя было даже на первый, весьма мимолетный взгляд… Казалось, он совсем без интереса обвел темными глазами зал. Но равнодушие его было обманным, внимательному человеку довольно было почувствовать на себе этот вроде бы нелюбопытный взгляд, чтобы убедиться в обратном — за внешним безразличием в глубине глаз таилась та особая зоркость, та проницательность, которая позволяет мгновенно оценить и попять многое. Второй немец был военным. Этот немец от штатского отличался внешней подобранностью, разумеется, как и надлежит военному, несмотря па полноту сорокалетнего мужчины, в нем даже по виду чувствовались живость и сноровка человека, который пока ни от чего в жизни не собирается отказываться. Войдя в зал, он сразу чему-то улыбнулся и первым двинулся от дверей по узкому проходу с левой стороны к длинному столу на помосте, который напоминал низкую сцену. По тому, что в руке военный держал, словно хлыст, обыкновенный шомпол от пехот— пой винтовки, нетрудно было догадаться — ото комендант Гуфельд.

Не отрывая глаз от коменданта, Зазыба вдруг вспомнил, как в начале оккупации вообразил было Гуфельда… немецким коммунистом… Могло же такое прийти в голову!… От ото» прошлой несообразности у пего даже сделалось горячо внутри, где-то под ложечкой.

Тем временем комендант остановился за столом, как раз в центре, и взмахнул над самой столешницей шомполом, видно, но привычке, но присутствующими этот жест был воспринят как угроза.

— Добры дзень, панове, — картавя, поздоровался по-белорусски комендант, собрав на своем чуть ли не квадратном лбу глубокие морщины, будто ему стоило большого напряжения сказать это; он, видно, собирался и дальше говорить по-белорусски, но не смог отыскать в своей памяти нужных слов, а может, забыл начало речи, беспомощно засмеялся и обратился к штатскому, сидящему сбоку, что-то тихо говоря ему по-своему.

— Комендант приветствует вас всех в этом зале, — не вставая начал весьма неплохо по-русски штатский; он не дал себе труда подняться в присутствии коменданта, стоящего за столом, и это свидетельствовало о некоей его независимости, а может, человек этот хотел даже подчеркнуть свою непричастность к тому, что должно тут произойти.

Во всяком случае, Зазыбе сразу захотелось увидеть реакцию коменданта па эту самостоятельность штатского. Но напрасно. Тот не подавал вида, и было непонятно, нравится ему поведение переводчика или нет. «Кто их тут, дьяволов, разберет!» — досадливо подумал Зазыба. Однако интерес его к человеку, который так недурно говорил по-русски, употребляя порой даже местные словечки, и который наверняка случайно оказался в переводчиках, остался. Поэтому, не выдержав и минуты, Зазыба стал все чаще переводить взгляд с коменданта на штатского, потому что суть происходящего была в нем; при этом он, видимо, производил свои наблюдения слишком подчеркнуто, и вскоре и сам ощутил па себе не менее пристальный взгляд штатского, который, кстати, уже не оставлял его без внимания до конца.

Комендант между тем положил поперек стола шомпол, как будто ему наскучило пугать и забавляться им, не поворачивая головы, нащупал сзади освободившейся рукой спинку стула, подвинул его на дощатом помосте ближе, чтобы пришлось как раз, и сел. При этом он как-то резко откинулся на спинку, даже еще не прикоснувшись к обитому кожей сиденью, невольно произведя смешное впечатление. По па лицах присутствующих ничего не отразилось, не те были обстоятельства, не те условия и не то место, чтобы позволить себе, хоть и нечаянно, зубы скалить. Местные вели себя сдержанно, даже степенно: у кого ото было притворством, у кого — смутным страхом, а у кого — естественным, откровенным верноподданничеством.

— Прежде чем говорить о наших местных делах, я зачитаю вам, панове, обращение генерального комиссара к жителям Беларуси. — Комендант рывком выпрямился над столом и взял из толстой папки, которую принес с собой, лист синей бумаги. — «Освобожденный из-под советского ига, — начал он читать, — непобедимой силой победного немецкого оружия, белорусский край свободно вздохнул. Прозвучал и смолк звон оружия на Беларуси. Под надежной защитой немецких вооруженных сил можно снова взяться за восстановление разрушенных домов, мастерских и хозяйства. Следом за немецким солдатом пришел сюда немецкий государственный деятель, чтобы осуществить руководство краем. Целью его славных во всем мире и признанных даже враждебными завистниками усилий является создание для вас изобилия и обеспеченной будущности в границах нового великого немецкого государства, которое образуется в Европе. Он пришел как друг готового к сотрудничеству народа, как охранитель справедливого порядка и опытный создатель всеобщего достатка. Край должен снова возродиться. Вам и вашим детям будет обеспечено спокойное будущее благодаря немецкому порядку… Белорусы, первый раз в вашей истории победа Германии дает вам возможность обеспечить вашему народу свободное развитие и спокойное будущее, без российско-азиатско-большевистского гнета и чуждого господства. Я надеюсь, каждый из вас понимает, что его интересы тесно связаны с интересами Германии, что вы будете верными последователями и помощниками немецкого руководства…»

Штатский кончил переводить, и в зале раздались хлопки. Для Зазыбы это было настолько неожиданным, что он сначала даже не понял, с чего это вдруг. Сам он не стал хлопать, но, чтобы не было после неприятностей, задвигался на стуле, будто бы в восторге от зачитанного комендантом обращения генерального комиссара Белоруссии. Глаз он при этом не поднимал, уставился на свои колени, чувствуя пронзительный взгляд немца в штатском.

Комендант тем временем снова неуклюже опустил зад на стул и под рукоплескания что-то сказал переводчику.

— В целом население вашего района, — продолжал он через минуту, — встретило нас лояльно, в некоторых деревнях даже, по доброму вашему обычаю, хлебом-солью. Например, в Забычанье таким образом встретили танковую колонну Якименко Павел и Каплунова Настасья, в Белом Камне — Привалов Трифон, а в Артюхах крестьянин Лахманов остановил артиллерийскую батарею и показал мины, которые были заложены на дороге советскими саперами. Вместе с тем сегодня я лично получил приказ от военного коменданта района, в котором указывается, что есть случаи, когда отдельными злостными врагами нового порядка распространяются ложные известия с фронта, а две семьи из Прудищанской волости наказаны за преданность фашизму. Кроме того, имеются случаи; нападения на немецких солдат. Так, возле Прусинской Буды неизвестные вооруженные напали на автомашину, в которой ехал начальник полевой жандармерии района. Поскольку виноватые не были найдены, пришлось взять из каждой близлежащей деревни по заложнику. За семь пробоин, которые обнаружены в бортах автомобиля, расстреляны семь человек местного населения. В приказе военного коменданта района специально подчеркивается — за каждый подобный случай, если не будут выявлены действительные преступники, полевая жандармерия и полиция порядка должны расстреливать заложников. Мы тоже объявляем большевистским агентам: кровь за кровь, а смерть за смерть. А вы непосредственно должны сообщить приказ в своих деревнях. Кроме того, мы сегодня вручим каждому представителю обращение заместителя государственного комиссара восточных областей, пана Фриндта, которое вы тщательно перепишете от руки разборчивым почерком в нескольких экземплярах и вывесите в людных местах, чтобы каждый крестьянин знал, как ему вести себя и за что он потом может нести ответственность. Это касательно распоряжений и приказов вышестоящих властей. Вместе с тем, вам необходимо объяснить также своим односельчанам, что всему населению волости полагается теперь в обязательном порядке приветствовать немецких солдат и офицеров — и мужчинам, и женщинам. За неуважение к офицерам армии великого фюрера виновные будут наказываться. Это, между прочим, касается и чинов полиции. При встрече с немецким офицером чины полиции обязаны отдавать честь, беря под козырек, мужчины — снимать шапки, женщины — говорить «Добрый день». Понятно?

— Да, да, — закивали головами наиболее верноподданные, а может, и оторопевшие мужики, словно лошади в жаркий день.

Захар Довгаль, сидящий рядом с Зазыбой, незаметно толкнул его сапогом в ногу. Шепнул:

— Дожили, брат!… Сперва кось-кось, а потом хворостиной по спине, хворостиной!

— Боюсь, что одной хворостиной не обойдется, — не поворачивая головы к соседу, сквозь зубы отозвался Денис. — Слыхал же, что сотворили в тех деревнях, что вокруг Прусинской Буды. У нас тоже едва такое не случилось.

Как и всякий опытный докладчик, который кроме всего прочего рассчитывает еще и на эффект от сказанного, Гуфельд дал некоторое время повозиться мужикам на жестких стульях, даже переброситься словом, подумав — пускай-ка они побрешут и на свой хвост, а то некоторые волчьей шкурой подбиты, и заговорил снова:

— Здесь, в зале, находятся, за небольшим исключением, наши друзья, которые уже дали согласие сотрудничать с новой властью. Я надеюсь, что приказ генерального комиссара найдет соответствующий отклик и среди остальных присутствующих. Мы собрали вас сегодня, мужи доверия, чтобы одновременно и посоветоваться, и решить насущные дела, которые касаются более широкого распространения нового порядка в волости. Вы почти все здесь крестьяне. Потому и разговор в первую очередь будет о земле. От советского режима получено тяжелое наследство. Земля, как вы сами знаете, была закреплена за колхозами. Крестьяне в результате коллективизации перестали быть крестьянами в настоящем смысле этого слова. Вы превратились, по сути, в наемных сельских рабочих. Целью германских властей станет быстрейшая и радикальная ликвидация советской бессмыслицы, каковой являются ваши колхозы. Однако каждому разумному крестьянину должно быть понятно, что сейчас нет возможности сразу же, без проведения серьезных подготовительных работ, ликвидировать колхозы и перейти к индивидуальному хозяйству. Поэтому колхозы пока будут сохраняться, чтобы затем постепенно переходить к общинному хозяйствованию. Вспомните, что произошло с сельским хозяйством, когда советская власть без постепенного перехода, одним росчерком пера повсюду основала колхозы… Так же случилось бы и теперь, если бы произошел внезапный раздел колхозов. Сельскохозяйственное производство сильно сократилось бы, чего ни в коем случае мы не можем допустить. — Тут комендант запнулся па момент, спохватившись, затем поправился: — В ваших же собственных интересах. Как понимаете, всему свое время. Но вы дождетесь, что наконец будет отдано распоряжение государственного министра об отмене колхозов. Будет введен новый порядок землепользования.

«Значит, вот для чего привез меня сюда Браво-Животовский, — прежде всего подумал Зазыба, потому что в Веремейках все сделали наоборот. — Значит, отвечать придется?»

Но ни страха, ни даже растерянности он почему-то не почувствовал, может, потому, что комендант и переводчик все еще продолжали говорить и своими голосами вперебивку мешали осознать все в полном объеме, хотя на правой щеке, ближе к виску, и задергалась у Зазыбы предательская жилка.

А вот и главное, что должен был услышать на этом совещании Зазыба, собственно, для чего его и вызвали в местечко:

— В связи с этим я должен отметить, что в некоторых деревнях волости, особенно по ту сторону реки, происходит самоуправство. Не ожидая распоряжений, там разделили колхозное имущество, посевы и так далее. Например, в Веремейках. — Комендант повел взглядом по залу, отыскал среди «мужей доверия» Браво-Животовского и дал ему знак подняться с места. — Правильно я говорю, что в вашей деревне без разрешения начали делить колхоз?

— Да, — вскочил Браво-Животовский.

— Кто в этом виноват? Браво-Животовский посмотрел на Зазыбу.

Тогда и комендант перевел свой взгляд в ту сторону.

— Кто виноват? — уже с расчетом на Зазыбу крикнул Гуфельд, хотя еще и не знал, кто должен подняться на его голос.

Зазыба понял, что надо отвечать. Медленно, словно ему мешало что-то между стульев, выпрямился.

— На каком основании вы совершили это? — зло уставился на него комендант. — Кто вы?

— Заведующий хозяйством.

— Завхоз? — уточнил переводчик.

— Да.

— А председатель где? — спросил комендант.

— Ушел вместе с фронтом.

— Он коммунист?

— Да, коммунист.

— А вы? Зазыба промолчал.

Странно, но комендант тоже не настаивал на ответе, будто что-то уже знал про Зазыбу и теперь вспомнил это.

— Так зачем же вы без разрешения поделили колхоз? — повторил он.

— Так решило правление, — ответил Зазыба и даже удивился своему спокойствию. — У нас, но артельному статуту, в хозяйстве один человек ничего не решает. Ни председатель, ни заведующий хозяйством, ни бригадиры, никто другой. Для решения колхозных дел мы избрали правление. Правление все и решало. Так что…

— Ну, мы с этой грамотой вашей немного знакомы, — не поправилось такое обтекаемое и, в сущности, уклончивое объяснение Гуфельду. — Вас не предупреждали о персональной ответственности?

Зазыба недоуменно пожал плечами.

Тогда комендант перевел колючий взгляд па Браво-Животовского.

— Не успел я, господин комендант, предупредить его, — неожиданно соврал тот, конечно, ни он сам, ни Зазыба не забыли о разговоре, который произошел на спаса, а потом, на следующий день, уже в поле. — Покуда приехал от вас в деревню, там все и кончилось. Действительно, правление решило. Правда, оно теперь не в полном составе, не хватает членов правления, поэтому собрание можно считать неполномочным.

Видимо, эта последняя подробность не имела для коменданта никакого значения, он тут же недоверчиво глянул на штатского, что-то возмущенно сказав ему. Но тот не стал переводить слова коменданта «мужам доверия», только усмехнулся.

— В каком состоянии теперь хозяйство? — быстро перевел он следующий вопрос.

— Все поделено, — ответил Зазыба. — Колхозники трудятся индивидуально.

— Мы выясним, кто виноват в этом, — предупредил его комендант, и по тому, как поглядел он и на Браво-Животовского, стало понятно, что он уже объединил их с Зазыбой. — Кстати, это касается не только веремейковцев. Я отмечал, что без нашего позволения затеяли делить колхозы и в других деревнях. Чтоб вы знали, виноватых будем искать повсюду. А вы можете сесть, — милостиво разрешил он веремейковцам.

И они опустились на свои места.

Пока Зазыба скрипел стулом, усаживаясь, Захар Довгаль, наклонившись к его плечу, успел шепнуть:

— Недаром говорят: раз не сумел отсечь руку своему лиходею, так лобызай ее теперь.

— Нам осталось обсудить с вами еще несколько важных вопросов, — перебирая бумаги, продолжал между тем комендант. — Скоро вы начнете получать от нас разные циркуляры, согласно которым будете действовать. Административное устройство по волости утверждено такое: в самой волости — управа, в которой бургомистр, писарь, счетовод, агроном, а также волостная полиция порядка; в деревне — староста, заместитель волостного агронома, один полицейский из расчета на двадцать — тридцать дворов. У нас уже есть бургомистр. Это пан Брындиков. Поздравьте его.

В первом ряду зашевелился и встал во весь рост сутулый бургомистр, бывший председатель сельпотребсоюза.

— Есть писарь, — продолжал комендант, — есть счетовод. Пришли добровольцы и в полицию. Таким образом, что касается волостной управы, то здесь у нас все как полагается. Но еще не в каждой деревне есть старосты. Не выбраны заместители волостного агронома. Правда, мы с этим сознательно задержались немного, потому что там, где остались на месте председатели колхоза, все руководство по административной части выполняют они. Теперь необходимо ускорить избрание старост там, где были распущены без разрешения колхозы. Надо также учесть, что не хватает и полицейских. Я подчеркиваю, на каждые двадцать — тридцать дворов для охраны порядка надо иметь по одному полицейскому, значит, на деревню в сто дворов необходимо не меньше пяти. Порядок должен строго соблюдаться. Недаром же мы назвали полицию полицией порядка. На этом и закончим.

Переводчик не успевал повторять за ним по-русски, поэтому тишина в зале устанавливалась не сразу.

— Если есть вопросы, — сказал штатский после всего, — господин комендант с удовольствием ответит вам.

Первым проявил интерес смуглый мужчина, что сидел рядом с Абабуркой.

— Скажите, — он откашлялся, — а какое административное руководство установлено в районе?

— Я отвечу, — кивнул комендант. — Во-первых, районная управа, имеющая отделы народного образования, финансов, а также сельхозгруппу, которой подчинены заготовительные и налоговые органы. Во-вторых, в районе функционируют военные власти, которым подчинена и гражданская администрация.

— Тогда скажите, — не садился сосед Абабурки, — как по дать будет устанавливаться, по каким нормам?

— Этот вопрос еще как следует не разработан, — ответил комендант, — но скоро и здесь будет внесена ясность. Скорей всего, для большего удобства, пока не состоялся переход на индивидуальное землепользование, будут использованы материалы советских комитетов по заготовкам, в основу которых лягут нормы бывших государственных поставок по всем видам налогов. Вместе с тем я хотел бы подчеркнуть, что наиболее остро стоит вопрос не о податях, а об уборке урожая. Особенно в колхозах: Что же касается индивидуальных хозяйств, как тех, которые достались нам от Советов, так и тех, что создались уже в новых условиях, то и здесь будут определены соответствующие нормы. Понятно?

— Да.

С другого конца зала, не с самого ли последнего ряда, тоже послышался голос:

— Я правильно понял вас — раз в районной управе создан отдел народного образования, значит, и учеба в школах будет возобновлена? Когда это может произойти? Обычно у нас в школах занятия начинались с первого сентября, а эти сроки уже давно прошли.

— Да, действительно, — выслушав перевод, как будто обрадовался Гуфельд. — Новая власть образованию вашего народа будет придавать не меньшее значение, чем большевики. Но более подробно вам на этот вопрос может ответить бургомистр. Пан Брындиков, подойдите сюда и расскажите мужам доверия все, как есть. Вы же, кажется, присутствовали уже на школьном совете в Крутогорье?

Бургомистр вышел к столу, показав собравшимся свою красную, хорошо откормленную и отпоенную на сельпотребсоюзовских харчах физиономию.

— Да, — торопливо начал он с некоторым беспокойством. — Мы в управе уже имеем кое-какие инструкции на этот счет. Начальное народное обучение должно быть совершенно бесплатным. Надлежащее внимание будет придано также разработке и усовершенствованию общего и специального среднего образования. Что же касается сроков, то тут действительно мы в районе опоздали. Придется начать учебу в школах позже: если не первого октября, то где-то в ноябре уже обязательно надо провести укомплектование школ и учителями, которых, кстати, мало осталось в районе, и учениками.

— Тогда скажите еще, — послышался другой голос, уже ближе к Зазыбе; принадлежал он загорелому человеку в темно-синей сатиновой косоворотке, — какие предметы будут преподавать в школах?

— Немецкий язык прежде всего, — начал перечислять бургомистр, — затем закон божий, химия, физика, ботаника, зоология, арифметика с алгеброй и геометрией, ну, и русский язык, конечно.

— А белорусский?

Наверное, бургомистр не имел на этот счет определенных инструкций, потому что сразу же повернулся к коменданту. Тот долго, даже слишком долго слушал переводчика, несколько раз переспрашивая его о чем-то, наконец одобрительно закивал головой.

— Господин комендант считает, — глянул в зал переводчик, — что со стороны германских властей, как и обещано в обращении генерального комиссара Белоруссии, не будет препятствий, чтобы в школах изучали местный язык. Но вам всем надо знать, что район ваш пока относится к области военных операций.

— Понятно, — протянул загорелый, но не сел.

Зазыба ревниво усмехнулся про себя: «Подловил-таки, холера!»

— И последний вопрос, — сказал загорелый. — По каким учебникам будет вестись в школах преподавание? Какого можно ожидать материального обеспечения учителям?

— Пока не издадут новых учебников, — взял на себя объяснение бургомистр, — преподавание надо осуществлять по советским. Но приказано навсегда выбросить из них слова «советский», «большевик» и так далее. Портреты большевистских вождей тоже необходимо удалить. Что касается материального обеспечения, то сохраняется прежний, в советском объеме, оклад, кроме того, будет выдаваться паек — по десять килограммов хлеба на месяц лично учителю и по пять килограммов на каждого иждивенца в семье.

Остальным присутствующим тоже захотелось узнать у коменданта кое о чем, например, откроются ли магазины, какое предполагается медицинское обслуживание населения.

— Платное, — терпеливо растолковывал тот, — по пять рублей за прием у доктора в деревенском лечебном пункте и по десять в городской больнице или амбулатории. Ну, а насчет магазинов сомневаться не нужно. Без коммерции еще ни одна власть не обходилась.

Потом поднялся Довгаль.

— А у меня такой вопрос, — заметно волнуясь, начал Захар. — Колхоз, как он был задуман, требует коллективного труда. Но и коллективный труд требует, в свою очередь, использования на больших площадях техники. Советская власть обеспечивала нам такую технику. Это вам каждый подтвердит. Обеспечите ли вы нас тракторами, посевной и уборочной техникой? Особенно если учесть, что в деревнях нет лошадей.

— Где же ваши советские тракторы? — недовольно уставился на Довгаля комендант.

— Эвакуированы.

— А зачем же вы позволили эвакуировать?

— Допустим, у нас лично разрешения не спрашивали, — заставляя себя не отводить от коменданта глаз, ответил Захар. — Тем более что тракторы, молотилки и другая такого рода техника принадлежали государству в лице машинно-тракторных станций, которые обрабатывали колхозные участки по договору.

— Не пытались! — поморщился Гуфельд. — У вас не спрашивали! И вместе с тем выясняется, что в Нижней Вороновке эмтээсовский, а значит, как вы говорите, государственный трактор был закопан тайным образом в лесу. Хорошо, что нашлись лояльные по отношению к нам люди и выдали тайник. Так что не очень-то изображайте из себя простачков. Мы еще посмотрим, куда что в самом деле девалось. Ну, а насчет того, будет ли новая власть обеспечивать вас техникой, скажу твердо — пока никакой сельскохозяйственной техники, а также автомашин не имеем возможности выделить. А вот насчет лошадей… Тут мы можем дать вам верный совет. Используйте в хозяйстве как тягловую силу коров. — И, увидев, что местные недоверчиво, даже с иронией заулыбались, строго повысил голос:—Да, да, коров! В Протекторате, например…

— Где-где? — не понял кто-то в зале.

— В Чехии, — растолковал переводчик.

— В Протекторате, например, — продолжал дальше комендант, — давно на коровах выполняют все полевые работы — пахоту, сев, боронование, перевозки и так далее. Прикиньте сами: лошадь работает в год на полную мощность тридцать — сорок дней, не больше, а корма на нее надо запасти на все триста шестьдесят пять. Поэтому вместо лошади там многие крестьяне теперь держат одну-две дойных коровы. Поскольку в хозяйстве лошади нет, коровам достаются все корма. А хорошо кормясь, коровы, несмотря даже на работу, дают больше молока. Потому и вам следует перенять этот опыт. Использование коров на самых разных работах — весьма рациональный способ ведения хозяйства. Понимаете?

— Да как же, — мялся, почесывая в затылке, Захар, — но как попашешь на корове, так уж… напьешься молока, аккурат как от той козы.

Услышав это, кто-то громко хмыкнул в середине ряда, глуша откровенный смех, но напрасно — не сдержался, дал себе волю, а за ним неожиданно захохотали почти все, кто сидел в задних рядах. Действительно, чудно, чтобы на корове пахать!…

Зазыба от громкого хохота даже растерялся — накличет на себя Захар беду. Но комендант, слушая, что говорит ему с Захаровых слов переводчик, вдруг тоже засмеялся, то ли притворяясь, то ли вправду поддавшись общему настроению. Мужики посмеялись, уже словно бы, с дозволения, и затихли.

— На этом беседа наша, собственно, закончена, панове, — сразу же за наступившей тишиной объявил комендант. — Но не торопитесь, есть одно неотложное дело, о котором надо тоже договориться. Еще в августе у деревни Белая Глина во время отступления Красной Армии был сожжен на Деряжне мост. Теперь от военного коменданта района и начальника дорожного отдела поступил приказ — немедленно отстроить этот мост. Поэтому я, в свою очередь, тоже приказываю — на строительство моста направлять каждый день из деревни по десять подвод с возницами и специальными плотниками. За это отвечают перед комендатурой чины полиции и старосты.

По тому, что Гуфельд взял в руки свой шомпол, все в зале поняли — совещание и вправду закончилось.

Из комендатуры Зазыба вышел одним из последних. Даже Захар Довгаль, который все время просидел рядом, теперь почему-то ринулся вперед, словно собирался догнать кого-то на крыльце. На душе у Зазыбы было так, будто его только что обманули или, еще хуже, незаслуженно облили грязью с головы до ног, изругали в пух и прах, хотя вроде ничего особенного за эти полтора часа не произошло. В конце концов, Зазыба и раньше понимал, зачем ехал сегодня из Веремеек, с кем и к кому!… Но все-таки душу терзала досада. И, может, как раз потому, что ничего обманного и обидного не случилось. Странно, но факт, от которого никуда не денешься: совещание прошло, как любили раньше говорить, на высоком уровне. Главное, никто персонально никого не ругал, не пугал, не пытался вздернуть на дыбу даже виноватых, вроде Зазыбы — а Зазыбе почему-то хотелось думать, что сегодня в роли ответчика был вызван, точней, насильно доставлен не он один, — так даже виноватых, как нарочно, помиловали, разве что немного пригрозили. Получалось, что комендант действительно собирал мужиков из окружных сел, чтобы посоветоваться, как вести в новых условиях хозяйство, как наладить порядок. Но, спускаясь теперь за другими по ступенькам крыльца, Зазыба подумал и о том, что за эти полтора часа, когда он слушал коменданта — речь его и ответы на вопросы, — он совсем не дал себе труда вникнуть в суть происходящего, осмыслить все и взвесить. Сидел сиднем на жестком деревянном стуле и слушал, словно боялся чего пропустить. Правда, была причина, которая все время мешала ему осмыслить речь коменданта и вообще все, что пришлось услышать, — присутствие в зале штатского, переводчика, которому Зазыба сразу попался на глаза и который потом уже не терял его из виду, словно проверял, как реагируют на все местные «мужи доверия».

Получилось, что Зазыба первым делом начал присматриваться больше к штатскому, чем к коменданту, хотя, разумеется, интересоваться Гуфельдом нужно было бы активней — Гуфельд стал выдающейся особой. Но Зазыбе уже казалось, что он потерял интерес к коменданту, во всяком случае, такой, который у других питался разными слухами еще с тех пор, как немцы обосновались в Бабиновичах. Ему только оставалось досадовать, что иной раз приходится думать о коменданте даже против желания, как будто кто-то мстил Зазыбе за прежние иллюзии. Между тем иначе и быть не могло, Гуфельд являлся той новой реальностью, которая ничуть не зависела от желания Зазыбы, это по меньшей мере. Словом, Зазыба, если рассуждать логично, неспроста обратил внимание на штатского. Но не ожидал, что этим вызовет и к себе не меньший интерес. Пристальное наблюдение вскоре стало его беспокоить, и Зазыба не мог избавиться от этого беспокойства до конца совещания… Сойдя с крыльца, мужики не торопились расходиться. Со стороны можно было подумать, что они вывалились гурьбой на улицу во время перерыва, а потом вернутся в дом. Сбившись в компании под окнами, курильщики принялись ладить самокрутки, угощая друг друга самосадом, а те, кто не употреблял пахучего зелья, присоединялись к знакомым если не поговорить, так хотя бы послушать. При этом кто-то сказал, смеясь:

— Что мне понравилось сегодня, так это что баб не было. Одни мужики заседали. А то раньше повызывают разных активисток, а из-за них и слова тебе никто не даст.

— Ну, а как же без активисток? — поддержал его другой охотник побалагурить. — Сперва речи, мол, треба и надо, а после — шуры-муры.

— М-да, некоторые бабы и орденов таким образом нахватали, и в магазинах лучшее по спискам имели.

Уже приближалось время обеда. Густой и тяжелый зной висел над местечком — странно, но и осенью хватало жары.

Было слышно, как за деревьями на большаке то затихали, то снова принимались гудеть машины. Послушав неровный, смягченный зеленью гул, Зазыба вспомнил, что утром им с Браво-Животовским удалось пересечь большак свободно, наверное, тогда— еще не успело возобновиться движение. Припомнил он и тот случай, когда вез в местечко Марылю, и словно бы наново стал переживать все, знал, нелегко дались те минуты не только ему, но и девушке; наконец, он рассудил, что обязательно должен проведать ее, благо Хонина хата недалеко, сразу за почтой, потому что Марфа покоя не даст ему, все будет спрашивать, почему не сходил, по тут же и пожалел совсем по-отцовски — ехал сюда на пустом возу и не взял с собой гостинца Марыле; да и Марфа впопыхах не догадалась. Утвердившись окончательно в своем решении, Зазыба поискал глазами среди «мужей доверия» Браво-Животовского. Но тот небось не выходил еще из дома. «Вот олух, — обозлился Зазыба, — жди его, не бросишь ведь без присмотра лошадь, тогда и правда на коровах придется в волость ездить». Не бы-, по видно в компаниях и Захара Довгаля. «Ну вот, — снова рассердился Зазыба, — а говорил, что дело есть, да чтобы без посторонних». Зазыба не догадывался, какое у того появилось дело к нему, но и без дела не мешало бы поговорить с умным человеком, который, по всему судя, тоже теперь мучится и тревожится не меньше других честных людей.

Теперь как никогда нужны единомышленники. Да, надо искать единомышленников!

Но где они?

В середине одной из компаний на дороге Зазыба вдруг увидел того самого загорелого мужика, который на совещании спрашивал у бургомистра, будут ли преподавать в школах белорусский. Казалось, среди других дел не такое уж оно важное, когда вокруг война и когда на повестке дня вообще стоит вопрос о существовании народа, который говорит на этом языке, во всяком случае, как думалось Зазыбе, это не самое насущное, но тем не менее тот человек своим вопросом вызвал у Зазыбы симпатию. Теперь загорелый мужчина тоже был в центре внимания. Он что-то рассказывал, а те, кто стояли вокруг, громко хохотали. Зазыба даже позавидовал им и, может, не удержался бы от искушения услышать хоть краем уха чужую беседу, однако на шум из комендатуры вышел Браво-Животовский. Он держал в руке «дулом» вниз большой рулон бумаги. По всему было видно, что чувствовал себя здесь веремейковский полицай как дома и даже лучше, если вспомнить отношения между ним и его женой; после попойки на спасов день, когда он открылся мужикам со своим махновским прошлым, Параска сделалась словно чужая… Браво-Животовский подошел к телеге, зачем-то засунул руку глубоко в сено, словно проверяя, не лежит ли чего под ним, потом с энтузиазмом потряс перед Зазыбой бумажным свертком.

— Будем развешивать на домах плакаты! Нехай наши веремейковцы привыкают к новым вождям и к разным новым картинкам-рисункам. — И, чтобы не оставлять Зазыбу в недоумении, снял верхний большой лист глянцевой бумаги, развернул его прямо на глазах, отведя далеко в сторону левую руку. — Вот какую форму скоро будут носить чины полиции порядка! — похвалился он, обращая внимание Зазыбы на плакат, где в красках был намалеван немецкий офицер-интендант, почему-то в белом мундире с маленькими, почти сплошь красными погонами, и полицейский, одетый в темно-синий, и тоже при погонах, с широким черным отложным воротником френч, но без серебряных кубиков на нем; и немецкий офицер, и полицейский, слегка склонившись друг к другу, любезно пожимали руки.

Внизу на белой полосе через весь плакат Зазыба прочитал: «Форма и знаки различия чинов полиции в освобожденных восточных областях». Конечно, плакат не мог остаться незамеченным на улице. Браво-Животовского сразу же обступили, начали разглядывать плакат, а потом выхватили его из рук, и он поплыл дальше. Раззадорившись, Браво-Животовский принялся раскручивать второй плакат, потом третий, снимая их друг с друга, как рубахи. На всех остальных был изображен в разных позах Адольф Гитлер. На одном слегка сутуловатый фюрер обнимал за плечи девочку, улыбаясь кому-то впереди. Подпись гласила: «Верховный вождь германского народа проявляет большую и нежную заботу о детях».

— Так будем, Зазыба, сегодня наклеивать нового вождя? — полицейский сказал это с явным расчетом на окружающих, и, может, даже больше для них.

Зазыбу его оскорбительная нарочитость возмутила, но он не поддался ярости, отреагировал вяло:

— А надо ли?

— Думаешь, рано? — отгадал полицейский то, чего не сказал открыто Зазыба, и захохотал. — Будь уверен. Своими глазами карту у коменданта видел. В самый раз, не рано. Уже давно, больше месяца, как немцами пройден Смоленск, ворота на Москву. Украина тоже почти пала. Осталось только Киев взять по ту сторону Днепра. Так что не бойся, друзьям твоим конец, свободно развешивай плакаты.

— Нет, ты уж сам этим занимайся, — энергично замотал головой Зазыба, добавив: — Да с этим может справиться любой сопливец. Только конфетку посули.

— Откуда они теперь, те конфетки? — серьезно посмотрел на него Браво-Животовский.

— А ты винтовочные патроны раздай, — насмешливо посоветовал Зазыба. — Они теперь только тем и занимаются, что самострелы мастерят. А нет — из винтовки дай кому популять.

— Патроны сосчитанные.

— Ну тогда как знаешь. Да что это мы собрали тут митинг? Коменданту небось не понравится после такого совещания.

— Как раз наоборот.

— Ну, вот что, — сдержанно сказал Зазыба, понимая, что иначе теперь от полицейского не отвязаться, — езжай себе в Веремейки один, а мне надо еще в Зеленковичи, к женкиной родне.

— Что-то зачастил ты к ним, — недовольно буркнул Браво-Животовский. — Может, и меня пригласишь? А то сам угощаешься, а мне ни разу не перепало.

— Значит, надо иметь там своих родичей.

— Как выручать тебя, так я должен, а как угощаться… — Ты это про что?

— Да хоть бы и про то., чего от тебя хотел услышать комендант.

— А-а, — усмехнулся Зазыба. — Ну, так мог и не выручать.

— В конце концов, как хочешь, — махнул рукой Браво-Животовский. — Я себе попутчика найду. А ты возьми вот это на память, чтобы не задумываться неизвестно о чем, — и он сунул в руки Зазыбе лист бумаги.

— Вот и хорошо, — Зазыба круто повернулся и выбрался из толпы. Он еще услышал, как что-то кинул Браво-Животовский, может, издевательское, однако теперь Зазыбу это уже не трогало. Он будто только что вылез из болота, где бесновались черти.

«Теперь, сволочь, долго будет поминать, что ради меня соврал коменданту!…» — с сердцем подумал он, суя в карман полученную от Браво-Животовского бумажку, хоть и не представлял, чем бы в противном случае могла кончиться вся эта история с его вызовом на сегодняшнее совещание.

На базарной площади, куда, не оглядываясь назад, наконец вышел по бабиновичской улице Зазыба, возле газетной витрины, которая осталась еще от советских времен, виднелось несколько женских и мужских фигур. В витрине что-то белело. «Небось уже немецкие газеты», — подумал Зазыба, вспомнив, что на спасов день их еще здесь не было. Подогретый любопытством, он перешел почти по диагонали площадь и очень удивился, увидев в незастекленной уже витрине знакомые буквы — «Правда». Сперва Зазыба даже не поверил глазам, но чем ближе подходил, тем явственней убеждался, что не ошибся. Местечковцы и всерьез читали «Правду». Сбитый с толку Зазыба остановился у витрины за спинами женщин и, сдерживая волнение, тоже прилип взглядом к газете. Но тут же затряс, будто от наваждения, головой — заголовки статей были чужие, враждебные!… «Более 260 советских дивизий уничтожено в начале войны», «Советское правительство готовит уничтожение Москвы и Ленинграда»… Словно еще не веря, что перед ним обыкновенная фашистская фальшивка, Зазыба опять глянул на газету. Шрифт был такой же, как и у московской «Правды», рисованые полукруглые литеры. Но иод названием бросался в глаза совсем иной текст: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь для борьбы с большевиками».

«До чего додумались, сволочи!» — возмутился в душе Зазыба, но заставил себя пробежать глазами по всем четырем полосам фальшивки. На одной из них жирным шрифтом было выделено две строки: «Во время налетов на Москву отмечены попадания в Кремль». Внизу, иод карикатурой — «Лорды заседают, а немцы наступают», — чернело объявление: «Вырежьте и сохраните этот пропуск. С таким пропуском на сторону германских войск может пройти неограниченное количество бойцов и командиров Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Тут же, взятый в рамочку, помещен был и текст пропуска на двух языках — русском и немецком, мол, предъявитель сего, не желая даром проливать кровь за интересы жидов и комиссаров, оставляет побежденную Красную Армию и переходит на сторону германских вооруженных сил, за что немецкие солдаты и офицеры окажут перешедшему радушный прием, накормят и устроят на работу.

Ниже газеты было приклеено два объявления, отпечатанных на прекрасной бумаге. Первое, пожалуй, нельзя было назвать объявлением. Это, скорей, было распоряжение, хотя подпись лица или учреждения, от которого оно исходило, и отсутствовала. «За несдачу радиоаппаратуры, — прочитал Зазыба, — и предметов советского военного снаряжения гр-н Каренин И. осужден на 6 месяцев тюрьмы с двадцатью палочными ударами ежемесячно». «Каренин?… Каренин?…» — вспоминал Зазыба. В Бабиновичах действительно был человек с такой фамилией, но, помнится, звали его Тимофеем. Значит, Каренин, оказавшийся в немецкой тюрьме, был кто-то другой. Что же во втором объявлении? Зазыба прочитал и его: «Рыскина Ольга Егоровна, уроженка села Малая Липовка, меняет фамилию на девичью Туликова, а также меняет фамилию своего сына, Рыскина Владимира Абрамовича, рождения 1940 года, на фамилию Тупиков и отчество дает по своему крестному отцу — Иванович». «Ну вот, — подумал Зазыба, — новый порядок в действии!…»

В эти дни всем было чему удивляться. И многое, несмотря на внутреннюю подготовленность, было внезапным. Внезапность вообще вызывает, пускай хоть и временную, но растерянность, когда человек перестает вдруг понимать, казалось бы, совсем простые вещи. Особенно если это относится к военному времени. И не просто военному, а вражеской оккупации, когда все, начиная от общественно-политического уклада, меняется. Потому неудивительно, что для понимания общей обстановки, так называемого текущего момента, Зазыбе куда больше дали вот эти два маленьких объявления и приказ военного коменданта района, зачитанный на совещании Гуфельдом, чем целая газета в витрине, где желаемое, скорей всего, выдавалось за действительность. Объявления свидетельствовали совсем о другом. В них Зазыба явственно увидел то изуверское, уродливое и ужасное, чего не только ожидало, а и чем жило уже так называемое мирное население, которое не но своей воле осталось по эту сторону фронта.

«Но куда все-таки девался Довгаль? — спохватился Зазыба. — Как раз потолковали бы обо всем, ведь он сам зачем-то уговаривал ехать вместе, дело какое-то имел».

С досадой отвернулся он от витрины, чтобы снова перейти площадь и по другой улице направиться за почту, к Хониному дому, потому что самая большая ответственность в местечке была у него теперь перед Марылей. Зазыба собирался только взглянуть, как устроилась девушка, может, нуждается в чем-то и он в силах помочь, а потом пешком отправиться себе по надбеседской дубраве в Веремейки.

Но напрасно Зазыба беспокоился. Кажется, Марыля пи в чем не нуждалась. По крайней мере, на Зазыбу она не рассчитывала.

Чтобы увидеть ее, даже не пришлось заходить в Хонин дом. Марыля вышла ему навстречу с немецким офицером, перед которым по новым порядкам Зазыба должен был ломать шапку. Странно, но как раз про это нововведение, про этот старопанский обычай Зазыба и не вспомнил. А еще более нелепым было бы, если бы он вообще снял шапку.

Увиден Марылю, которую вел под руку офицер, Зазыба сразу же почувствовал, как ударила в лицо ему кровь. Стало и совестно, и обидно. Если бы мог свернуть куда-нибудь, так свернул бы, чтобы не смутить ее. Но свернуть, как на грех, было некуда, разве, как мальчишке, перескочить через забор да спрятаться в сливовых зарослях, что нависали над улицей через изгородь. А расстояние все сокращалось, и скоро их уже разделяло шагов пятьдесят. Ругая в душе и себя и тот недобрый час, когда он решил проведать Марылю, Зазыба скованно двигался навстречу. Правда, Марыля жила здесь на особом положении, и Зазыба мог сообразить, что ее сейчас не позорит появление на улице с немецким офицером, наоборот, она жертвует собой ради дела, для которого оставлена здесь. Однако он почему-то не подумал об этом, видно, личная, отцовская ревность мешала ему понять, кто Марыля на самом деле. И вряд ли что-нибудь изменилось бы, пойми Зазыба все; пожалуй, это нисколько не уменьшило бы остроты положения — и вправду, обрадуется ли она теперь, увидев вдруг человека, который единственный здесь кое-что знает о ней или о чем-то догадывается. Словом, из всего этого ясно было пока одно — Зазыбе тягостно и неприятно идти по улице. По нему, так поступок Марыли выглядел не только, самое малое, непатриотичным, по и безнравственным, мол, потаскуха потаскухой!… «Выходит, не зря тогда предупреждал Шарейка?» — подумал Зазыба. II как раз вот эту ее провинность он считал совсем непростительной — опять же, видно, по той причине, что это касалось его личных чувств.

Марыля тоже не могла не заметить знакомой фигуры. Тем более, что Зазыба, расстроенный неожиданным поворотом дела, не сообразил даже перейти на другую сторону улицы, чтобы тропинка, служившая здесь тротуаром, не свела их с Марылей лицом к лицу. Готов был хоть сквозь землю провалиться, чтобы не столкнуться с ней, а вот сделать самое простое — перейти улицу не додумался. В следующий момент Марыля прошла мимо, глазом не поведя. Она была целиком занята Гили делала вид) кавалером, молодым светловолосым обер-лейтенантом, который тоже казался не менее увлеченным. Внешность ее поразила Зазыбу. Это уже была совсем не та милая своей скромностью девушка, которую он увидел когда-то в хате кулигаевского Сидора Ровнягина и которую после, через несколько дней, привез сюда, в Бабиновичи. Чего стоили ее приподнятые груди, выпирающие из тесной блузки и назойливо лезущие в глаза. И вообще вся она будто округлилась за это время, формы ее теперь подчеркивались специально.

Зазыба не догадывался об этом, но за согласным шествием Марыли и немецкого офицера наблюдал не он один. Не знал он и того, что его подопечная делала это не первый раз. Жителям Почтовой улицы ее прогулки с немцами были не в новинку, особенно после того, как незнакомая девушка, неведомо откуда и почему взявшаяся здесь, устроилась на работу в военный госпиталь, который не очень давно обосновался в Бабиновичах и занял помещение местной больницы, оставив доктору Колосовскому с его больными пять коек в старом каменном строении, где раньше, в царское время, была становая холодная, а еще раньше церковный клир хранил подношения — горшки с медом, корзины с яйцами, круги воска, кадки с насыпанным зерном… Конечно, не одна Марыля в местечке поторопилась завязать дружбу с немцами, однако на Почтовой улице, кроме нее, еще никто не служил им, а тем более не разгуливал вот так с оккупантами. Правда, поведение чужой девицы не слишком-то удивляло, верней, тревожило здешних жителей, она была все-таки пришлой, потому и отношение к ней сложилось соответственное, мол, что с чужачки возьмешь, но тем не менее каждый шаг ее не оставался без чьего-нибудь вольного или невольного внимания. Одни подсматривали за распутной девкой просто из любопытства — а может, и вправду увидят что-нибудь такое, чего еще не случалось, словом, увидят невиданное; другие поглядывали с пренебрежением, ревниво храня исконные обычаи человеческой чистоплотности или, в данном случае, женского целомудрия, уж не говоря о гражданском достоинстве и патриотизме. Эти последние высокомерно отказывали в любом снисхождении чужачке, и стоило ли удивляться, ведь даже Зазыба, единственный могущий все понять, не только мысленно укорял ее, но и стыдился.

Между тем не из одних окон следили за Марылей с ее кавалером свободные да любопытные местечковцы. Зазыба заметил в огороде, который был почти рядом с Хониным двором, женщину, которая стояла там не таясь: свесила согнутые в локтях руки через верхнюю планку забора, доходившего ей до подмышек, и будто ждала Зазыбу, когда он поравняется. Она и правда вскоре завела разговор, перед тем удивившись, что узнала его. Была женщина гладкой, с круглым незагоревшим лицом, такие обычно не занимаются деревенской работой, не копаются в земле, видно, она относилась к так называемой поселковой интеллигенции, к которой причисляют себя даже школьные уборщицы-технички, не говоря уж о медсестрах и другом обслуживающем персонале, или была замужем за человеком, положение которого позволяло ей сидеть без дела.

— Ну что? — крикнула женщина навстречу, вкладывая в эти, пока не совсем понятные Зазыбе слова столько ехидной иронии, сколько хватило бы на целую горячую ссору. — Нашкодил, а теперь отворачиваешься? Не ты ли это привез ее сюда? Думаешь, я не видела, как вы с одноногим портным таскали в Хонину хату ее барахло?

Зазыба молчал, не отвечая и не глядя уже на женщину. А ту все больше разбирало:

— Вот теперь и любуйся на них! И сучка эта не узнает тебя, и ты небось боишься признаться! Может, дочкой приходится?

Под градом ругательств Зазыба шагал по тропинке, будто переходил над темным омутом высокую кладку, казалось, сделаешь неверный шаг или глянешь не в ту сторону и полетишь вниз.

— Все не попадается мне тот Шарейка, — не умолкала женщина, — он бы у меня давно забрал эту сучку к себе домой! А то, вишь, поселили в чужой дом, а человеку негде теперь голову приклонить. Видал, сидит теперь Хоня под забором с детьми-сиротами и крыши над головой не имеет, будто и дома себе не строил, будто это уже и не его дом! Ну и что же, что он еврей?

Странно, но ругань эта постепенно приобретала обратное действие — чем сильней женщина поносила Марылю, а заодно и его с Шарейкой, тем быстрей Зазыба менял к Марыле отношение, сопротивлялся услышанному и скоро близок уже был к тому, чтобы возмутиться вслух, хотя не очень-то покажешь характер в таких обстоятельствах, кому нужен теперь здесь скандал. Однако противоречие внутри появилось, и Зазыба уже точно знал, откуда оно, — от этой ругани. II он, Зазыба, тоже хорош!… Привез, да и бросил здесь, как в лесу среди волков, одну… Правда, не по своей охоте привез. Но ведь о чем-то думали люди, раз просили сделать это? II Маштаков, и тот военный, пускай и врал он тогда про Масея. Довольно было собрать все воедино, как снова возникло недоброе чувство, стало точить душу. В точности как и в Веремейках, когда он возмутился, что Марыле поручили совсем не женское дело, направляя сюда, в оккупированное фашистами местечко. Может, и сегодняшнее поведение ее объяснялось этим делом, а не тем, что обозлило его минуту назад и что разъяряло эту местную «интеллигентку», которая ругала на чем свет стоит их обоих — Зазыбу за то, что привез распутную девку, а Марылю, понятно, за ее распутство. И не может быть, а скорей всего, что так. А если так, то… Зазыба вдруг понял постыдную для себя, ужасную вещь — и тот офицер, где-то шедший с Марылей теперь, ей не друг, и эта женщина, которая злобно виснет на заборе и чуть не плюет вслед, тоже, считай, враг. А тут еще Хоня Сыркин!… Появление его здесь было неожиданным и уж наверняка случайным, но объективно оно свидетельствовало, что Зазыба не совсем точно исполнил поручение: Хонино возвращение могло отразиться — и даже роковым образом — на положении Марыли, живущей в его пустом доме. Серьезно озабоченный этим, Зазыба моментально забыл про женщину, которая не переставала бросать вслед ему обидную брань, и чуть не рысью миновал почту, на крыльце которой стоял немец-часовой. Зазыба торопился к Хониному дому не потому, что не терпелось повидать хозяина. Наоборот, в душе он надеялся, что женщина нарочно соврала, чтобы сильней уязвить его, и что Хоня-заготовитель не вернулся в местечко. Но где там! Сыркин сидел с двумя сыновьями-подростками на траве между тропкой-тротуаром и забором, словно прячась в тени, хоть солнце уж било им в лицо. Все Сыркины чем-то напоминали лохматых нищих, которые шли-шли, да утомились, сели отдохнуть здесь, все-таки не в безлюдном месте, может, кто-нибудь и подаст милостыню, как водится, краюху в торбу или медный пятак в шайку. Мимо них можно было пройти совсем незамеченным — Хоня свесил голову низко на грудь, словно в изнеможении или отчаянии, а мальчики хотя и выглядели бодрей отца, однако были тоже безучастны, будто растеряны. А Зазыба-то не собирался прятаться от них. Он не знал еще, о чем заговорит с евреем-заготовителем, почему-то вернувшимся из эвакуации; не догадывался наперед и о том, будет ли иметь эта беседа толк по крайней мере для того дела, о котором он сейчас пекся, но заговорить с Хононом Зазыба был просто обязан; и это было не только человеческим желанием, а необходимостью; вот сейчас он поравняется с Сыркиным и его детьми и спросит… спросит, конечно, про Цилю, потому что ее нет с ними, да и женщина та упоминала о каком-то сиротстве, значит, лучше зацепки и не придумаешь, если даже и нарочно искать.

— Здоров, Хонон! — остановившись напротив, окликнул Зазыба мягко, чтобы не испугать.

Сыркин сразу же узнал Зазыбу, хотя чему удивляться — мало кого не знал еврей-заготовитель по ближним и далеким деревням, особенно таких приметных людей, как этот веремейковец.

— Где же твоя Циля? — спросил Зазыба, как и задумал наперед спросить.

— Нету Цили, — хрипло, даже несколько равнодушно ответил Сыркин и отвел в сторону глаза, будто раньше провинился в чем-то перед Зазыбой или вообще чувствовал свою вину, о которой нельзя было догадаться. — Уже нету Цили, — повторил он, бросая слова в пустоту, и теперь Зазыба ясно уловил скорбь в его голосе, как громкий, хоть подавленный, стон.

По всему было видно, что Сыркин не нуждался в постороннем сочувствии, и, может быть, не потому, что не хотел его, — наверное, в его нынешнем состоянии было даже не до этого.

Пока Зазыба подыскивал следующие слова, за спиной раздался знакомый голос, — оказывается, та злыдня перелезла на улицу из своего огорода через забор, явилась следом.

— Не слушай его, Хонон, — завела она, и Зазыба понял по се голосу, что ярость свою женщина еще не растратила и ничего хорошего появление ее не обещает. — Это же он с тем хромым Шарейкой, что портным у нас в местечке, кукушку эту подсадил в твой дом. Откуда хоть он, Хонон? Знаешь его?

Услышав это, Сыркин встрепенулся, оборотился лицом к Зазыбе, однако не удивление блеснуло в прояснившихся его глазах, а откровенное недоверие, словно он до глубины души был поражен услышанным и теперь хотел убедиться своими глазами в обратном.

Зазыба не сказал Сыркину ни слова, только смотрел напряженно, словно боясь нечаянно выдать себя: в его расчеты не входило говорить о Марыле и о своей причастности к устройству ее в местечке.

— Так откуда этот человек, Хонон? — тормошила Сыркина въедливая соседка, наверное, ответ нужен был ей не столько для сочувствия, которое она выражала бездомному человеку, позоря его обидчиков, сколько из обыкновенного любопытства, взыгравшего в ней: вот ведь Сыркин небось знает этого деревенского, а тоже боится, молчит!

Поняв, что склочница-баба легко не отступится, будет долго молоть ерунду, пока не вырвет наконец у Хони ответа, Зазыба поторопился перевести разговор на себя.

— Не слушай ты ее, Хонон, — сказал он, поморщившись от досады. — Тебе тут теперь всякого наговорят! Ни я, ни Шарейка не виноваты, что так вышло. Да и никто не виноват. Тебя не было в местечке, а хата пустовала. Ну, девка и поселилась у тебя. Так что, видишь… Могла чью другую облюбовать, а выбрала твою. Не связываться же тебе из-за этого с немцами, она ведь небось у них служит? — И служит, и…

— Ну вот, — словно обрадовавшись, перебил женщину Зазыба. Значит, не надо и сидеть вам тут. Глаза мозолить. Раз твой дом занят, переходи жить с сыновьями в другой. Кажется, и местечке свободных домов хватает.

Сыркин согласно закивал.

— Ну, так и ступай сейчас же, — подбодрил его Зазыба, — занимай хоромы кого-нибудь из ваших беженцев, да и живи, а то и правда накличешь на себя беду какую.

Наверное, до сих пор Хонону даже в голову не приходило, что можно как-то обойтись в поселке без своего угла, найти приют в другом месте, благо опустевших домов действительно хватало, но, когда сказал об этом Зазыба, он сразу же словно бы повеселел — словно в непогоду, ночью получил приглашение на ночлег.

Но женщину, которая не только присутствовала здесь, а и активно участвовала в решении дела, казалось, не устраивал такой оборот, она даже порывисто шагнула вперед, ставши между Зазыбой и Сыркиным.

— Вот, сам натворил дел, лишил человека собственного крова, а я вдруг виноватая?

— Никто тебя не виноватит, — пожал плечами Зазыба, словно выказывая этим свое недоумение.

— Нет, не обманешь! — не сдавалась тем временем ехидная баба. — Не такая я копуша, чтобы ты меня вокруг пальца обвел! И ты, Хонон, не верь ему! Сама, своими глазами видела, как вы с Шарейкой курву эту привозили сюда! Даже могу сказать, когда это было! На спасов день, вот когда!

— Болтаешь черт те что, — пытаясь унять женщину, строго, но вместе с тем благожелательно сказал Зазыба. — Все-то ты видела, все-то ты слышала. А между тем могла и ошибиться. Могла и недоглядеть как следует.

— Ошибиться, недоглядеть?! — кривя губы и передразнивая Зазыбу, чуть ли не заорала женщина. — Мне же пока глаз не вырвало и ушей не позатыкало!

— Ладно, допустим, — не теряя рассудительного тона, свысока улыбнулся Зазыба, думая хоть этим вызвать взрыв, чтобы потом свести разговор к нормальному тону: ведь по-человечески Зазыба не мог не понимать, какие чувства руководили женщиной, в конце концов, она говорила чистую правду; иное дело, что ее правда была некстати, грозила неприятностями; с другой стороны, перебранку эту не ко времени, которая с каждой минутой превращалась в скандал, надо было кончать, поэтому Зазыба прямо спросил: — Ну какая тебе-то корысть? Ну, пускай Хонон, ему есть о чем хлопотать, а тебе какая корысть?

— А что человеку негде детей пристроить, так…

— Вот это уже другой разговор, — заторопился Зазыба, — если уж так получилось, что хозяина не пускают в дом, так пригласила бы его к себе.

— Я? — чуть ли не ужаснулась женщина.

— А почему бы и нет?

— Так… — Видишь, Хонон, — используя ее растерянность, повернулся к Сыркину Зазыба, — я правду тебе говорю, не сиди здесь, иди куда-нибудь со своими хлопцами в свободный дом, а то эти жалостливые бабиновичевцы долго будут душу тебе рвать.

Хонон, соглашаясь, снова закивал головой.

Тогда и женщина, словно спохватившись, заторопилась:

— Мельника дом, кажется, тоже пустой до сих пор. — К тому же предложение Зазыбы отвечало теперь и ее желаниям: а вдруг и правда придется вести этих евреев к себе на квартиру?

Не дожидаясь отцовского знака, Хонины сыновья подняли с травы вещи. Оторвался от земли и Сыркин, мучительно разгибая натруженные, разбитые и за время сидения одеревеневшие ноги.

— А знаешь, с кем мы шли-то? — Выражение лица теперь у него стало таким, будто только об этом он все время и думал, совсем не слушая, о чем спорили и этот веремейковский мужик, и эта знакомая женщина, считай, соседка, ведь их дома стояли чуть ли не крыша к крыше. — С Чубарем вашим, вот с кем!

— С Чубарем? — не поверил Зазыба. — Когда это было? Сегодня?

— Нет, раньше. Мы в Мельке задержались, пожили немного, а он дальше отправился.