Оптина пустынь и ее время

Глава IX. П. В. Кирѣевскій — праведникъ въ міру

Собиратель древнихъ духовныхъ стиховъ, былинъ и народныхъ песенъ Петръ Васильевичъ Киреевскш родился 11 февраля 1808 года.

Темь, кому дорога наша русская сущность, руссия черты, русская душа, — темъ должна быть дорога память того, кто беззаветно любилъ Pocciro и отдалъ ей все свои силы. Петръ Васильевичъ былъ борцомъ за сохранеше чертъ русскости въ русскихъ людяхъ. Въ этомъ былъ весь смыслъ его существовашя; личной жизни у него не было: какъ его характеризовалъ поэтъ Языковъ, это былъ «Ветхо–пещерникъ», или «Своенародности подвижникъ просвещенный».

«Полнота нащональной жизни можетъ быть только тамъ», говорить Петръ Киреевскш, «где уважено предаше и где просторъ предашю, следовательно, и просторъ жизни. У насъ она парализована нашимъ пристрастаемъ къ иностранному. Большая часть изъ насъ въ детстве воспитываются иностранцами, въ обществе говорятъ не иначе, какъ по–французски, и когда читаютъ, то исключительно книги иностранныя. А потому не удивительно ли, если все родное больше, или меньше, становиться намъ чуждымъ? Кто не слыхалъ русской песни еще надъ своей колыбелью, и кого ея звуки не провожали во всехъ переходахъ жизни, у того, разумеется, сердце не встрепенется при ея звукахъ. Она не похожа на те звуки, на которыхъ душа его выросла. Либо она будетъ ему непрiятна, какъ отголоски грубой черни, съ которой онъ въ себе не чувствуетъ ничего общаго; либо, если уже въ немъ есть особенный музыкальный талантъ, она ему будетъ любопытна, какъ нечто самобытное и странное: какъ пустынная песнь араба; какъ грустная, м. б., последняя песнь горнаго кельта въ роскошной гостинной Англш. Она ему ничего не напомнить. Подражаше уже средоточитъ безжизненность. Что живо, то самобытно. Чемъ полнее существо человека, темъ лицо его выразительнее, не похоже на другихъ. То, что называется общечеловеческой физюномiей, значить ни что иное, какъ одно лицо со всѣми, т. е. физюномiя пошлая».

Изъ этого видно, какъ глубоко сознавалъ П.Кирѣевскш важность сохранешя русскими людьми чертъ своего своеобразiя, своихъ отличительныхъ чертъ, чтобы не быть «на одно лицо со всѣми» и не утратить своего нащональнаго характера.

После Петровскихъ реформъ все иностранное предпочиталось русскому, русскш быть ушелъ въ глубокую провинщю, сохраняясь въ низшихъ слояхъ общества. Но Пушкинская эпоха была эрой возрождешя нащональнаго самосознашя. Это сознаше возникло на почвѣ патрютическихъ чувствъ, вызванныхъ войною 1812 года. Характеренъ разсказъ Гоголя, видѣвшаго слезы на лицѣ Пушкина при чтенш стихотворешя Языкова, посвященнаго Денису Давыдову, герою войны 1812 года, въ которомъ описывается пожаръ Москвы. Пушкинъ крѣпко сознавалъ себя русскимъ. Онъ былъ много обязанъ русской деревнѣ и старушкѣ нянѣ. По мѣрѣ роста и зрѣлости его таланта создаются его чудесныя, несравненныя руссюя сказки и «Повѣсти Бѣлкина». Въ «Капитанской дочкѣ», по словамъ Гоголя: «въ первый разъ выступили истинноруссгае характеры: простой комендантъ крѣпости, комендантша, поручикъ; сама крѣпость съ единственной пушкой, безтолковщина времени и простое величiе простыхъ людей …» Пушкинъ высоко цѣнилъ подлинный народный русскш языкъ: «Альфiери изучалъ итальянскш языкъ на Флорентшскомъ базарѣ. Не худо намъ иногда прислушиваться къ московскимъ просвирнямъ: онѣ говорятъ удивительно чистымъ и правильнымъ языкомъ», замѣчаетъ онъ. Въ то же время Лермонтовъ творить безсмертную «Пъснь о купцѣ Калашниковѣ», Крыловъ — свои единственныя въ своемъ родѣ басни. Гоголь сказалъ о немъ: «Всюду у него Русь и пахнетъ Русью… даже оселъ, несмотря на свою принадлежность климату другихъ земель, явился у него русскимъ человѣкомъ». Въ музыкальномъ мiрѣ раздались чаруюице звуки русской музыки, творцомъ которыхъ былъ Глинка. Но эпоха, въ которой рождались руссюе геши не была имъ благопрiятна. Послѣ декабрьскаго возсташя русское дворянство погубило себя въ глазахъ правительства и возбудило недовѣрiе. Опорой государственности явилась остзейская знать. Тагая лица, какъ графъ Бенкендорфъ были всесильны. Пушкинъ по неосторожности вызвалъ вражду со стороны надменнаго шефа жандармовъ и сделался жертвой подстроенной интриги. Потрясенный смертью Пушкина, Лермонтовъ, за стихотвореше «На смерть Пушкина» угодилъ на Кавказъ, где, тоскуя въ глухомъ гарнизоне, погубилъ себя на дуэли. Лермонтовъ не былъ сочувствуюгцимъ декабристамъ. Наоборотъ, онъ былъ однимъ изъ пророковъ, предвидѣвшихъ ужасъ революция. Но, какъ русскш нащоналистъ, вознегодовалъ противъ иностранца — Дантеса, дерзнувшаго поднять руку на великаго русскаго гешя. Между темъ, въ то время всякое слово противъ иностранцевъ вменялось въ преступлеше. Цензура была свирепа и придирчива и читала часто между строкъ даже то, что не снилось авторамъ. Какъ примѣръ строгости можно привести случай съ Погодинымъ, который былъ оштрафованъ и посаженъ на годъ въ тюрьму за то, что по случаю смерти Гоголя выпустилъ журналъ съ траурной каймой.

Въ слѣдуюгцемъ царствоваши наступила сразу безъ всякой постепенности эра широкихъ свободъ, для воспрiятiя которыхъ общество еще не созрело. Это привело къ цареубшству и заставило Государя Александра Ш–яго могучей рукою удержать русскую «тройку», оѣшенно мчавшуюся въ пропасть.

Послѣдше два Государя воплощали въ себе все чисторуссие черты. Мученикъ–императоръ Николай П–ой любилъ все русское до самозабвешя. Бывшш преображенецъ А. Ф. Гирсъ разсказываетъ въ своихъ мемуарахъ, что, когда профессоръ С. Ф. Платоновъ въ речи своей офицерамъ Преображенскаго полка «сталъ говорить объ основателе полка царе Петре, какъ о величайшемъ преобразователе, не имѣвшемъ въ мiрѣ себе равнаго, Наслѣдникъ (Имп. Николай II) заметилъ: «Царь Петръ, расчищая ниву русской жизни и уничтожая плевелы, не пощадилъ и здоровые ростки, укрѣплявгше народное самосознаше. Не все въ допетровской Руси было плохо, не все на Западе было достойно подражашя. Это почувствовала Императрица Елисавета Петровна и съ помощью такого замечательнаго самородка, какимъ былъ Разумовскш, ею было кое–что возстановлено». Любимымъ предкомъ Императора Николая П–го былъ царь Алексей Михайловичъ, въ память котораго было дано имя Царевичу. Передъ японской войной графомъ Шереметевымъ былъ устроенъ балъ, на которомъ вся знать явилась въ боярскихъ одЬяшяхъ XVII века. Государь и Императрица были одеты въ царсия одЬяшя царя Алексея Михайловича и царицы. Государь любилъ древшя иконы, соборы и всю старину. Необычайной красоты въ смысле архитектуры и внутренняго убранства былъ построенъ въ Царскомъ Селе Феодоровскш Соборъ Сводно–гвардейскаго полка, который одновременно служилъ и придворнымъ храмомъ. До этого, зная вкусъ Государя, походный иконостасъ этого полка былъ написанъ въ древнемъ стиле … УвидЬвъ его, Государь сказалъ: «Вотъ, наконецъ, где можно молиться!» Вследъ за этимъ былъ воздвигнутъ упомянутый соборъ въ владимiро–суздальскомъ стиле. Это чудо архитектурной красоты со своимъ золотымъ куполомъ отражалось въ прозрачныхъ водахъ большого пруда. Поодаль находилось здаше военнаго музея въ стиле псковско–новгородскомъ XV века и здашя казармъ Сводно–гвардейскаго полка въ стиле XVI века.

Генералъ Спиридовичъ въ своихъ воспоминашяхъ говорить, что редкш изъ людей такъ горячо любилъ русское искусство, какъ покойный Государь. «Много разъ онъ выражалъ сожалеше, что руссюе художники пренебрегали своимъ нацюнальнымъ искусствомъ и русскимъ стилемъ, который открываешь дорогу творческимъ возможностямъ къ сокровищу дивной, неистощимой красоты».

Только незадолго до первой мiровой войны, благодаря изучешю археологами древняго церковнаго искусства Ближняго Востока, проникло въ Росаю понимаше красоты и значешя старыхъ иконъ. Профессора братья кн. Трубецые читали свои знаменитыя лекщи о древней русской иконописи. До этого стенописи въ церквахъ забеливались известкой и только старообрядцы были ценителями древняго иконописашя.

Кроме старины, Государь ничего такъ не любилъ, какъ руссюя народныя песни и, когда онъ обедалъ въ полковыхъ собрашяхъ, туда приглашались исполнители русскихъ народныхъ песенъ. Государь любилъ общеше съ народомъ и при удобномъ случае (напр. Полтавсия торжества) по несколько часовъ беседовалъ съ окружавшими его крестьянами, обнаруживая даръ простоты и сердечности, вызывавшей доверiе и откровенность со стороны народа. Возстановлеше патрiаршества въ Россш было дёломъ только времени и самъ Государь былъ готовъ, пожертвовавъ своей семейной жизнью, взять на себя это высокое служеше.

Изъ вышесказаннаго, легко заключить, какъ были бы оценены братья Кирееве к ¡е, живи они при последнихъ двухъ государяхъ. Но, къ несчастью, въ ихъ времена — реакщи противъ декабризма, — все факты проявлешя нащональнаго самосознашя принимались за бунтъ противъ существующаго порядка вещей. И всякая личная инищатива заранее была обречена на гибель.

Такая участь постигла при жизни Петра Васильевича его многотысячное собрате народнаго творчества. Изъ всего количества только 55 духовныхъ стиховъ и десятка два песенъ при немъ увидели светъ. Очень многое вовсе пропало. Былины позже издалъ Безсоновъ со своими комментарiями и уже въ концѣ прошлаго вѣка случайно обрѣли въ архивномъ шкафу забытыя народныя пѣсни, тѣ, что уцѣлѣли. Онѣ вошли въ позднѣйгшя издашя народныхъ пѣсенъ и то, повидимому, далеко не всѣ.

«Великш печальникъ древней Руси» — духовный сынъ Оптинскихъ старцевъ, Петръ Васильевичъ Кирѣевскш унаслѣдовалъ черты своего своеобразнаго характера отъ своихъ замѣчательныхъ родителей. Особенно много обгцаго у него съ отцомъ: какъ и отецъ, Петръ Васильевичъ представлялъ собою яркш моральный типъ, та же внутренняя цѣльность, та же вѣрность долгу. Поэтому, говоря о сынѣ, нельзя обойти молчашемъ личности отца.

Василш Ивановичъ Кирѣевскш въ молодости служилъ при Павлѣ, вышелъ въ отставку съ чиномъ секундъ–майора и поселился въ родномъ Долбинѣ, гдѣ выстроилъ себъ новый домъ — огромный на высокомъ фундаментѣ, съ мраморной облицовкой стѣнъ внутри, со множествомъ надворныхъ строешй и великолѣпными садами. Это былъ, повидимому, сильный и оригинальный человѣкъ, нравственно изъ одного куска. Его образованность надо признать рѣдкою для его времени: онъ зналъ 5 языковъ, любилъ естественныя науки, имѣлъ у себя лабораторно, занимался медициною и довольно успѣшно лѣчилъ; на смертномъ одрѣ онъ говорилъ старшему сыну о необходимости заниматься химiей, и называлъ ее «божественной наукой». Онъ много читалъ, и знашя его, говорятъ, были очень многосторонни. Пробовалъ онъ и писать и переводилъ повѣсти и романы и даже самъ сочинялъ. Онъ былъ англоманъ — любилъ англшскую литературу и англшскую свободу. ВмѣсгЬ съ тЬмъ былъ очень набоженъ, ненавидѣлъ энциклопедистовъ и скупалъ въ Москвѣ сочинешя Вольтера съ тЬмъ, чтобы жечь ихъ. Свой домъ онъ велъ строго по завѣтамъ старины; заняття химiей и англоманство нисколько не поколебали въ немъ патрiархальнаго духа и не заставили съ пренебрежешемъ отвернуться отъ народнаго быта; напротивъ, онъ сохранилъ во всей силѣ ту близость усадьбы съ народомъ, тотъ открытый притокъ народнаго элемента въ господскую жизнь, который отличали помѣгцичш быть стараго времени. Изъ 15–ти человѣкъ комнатной прислуги (мужской), 6 были грамотны и охотники до чтешя; книгъ и времени у нихъ было достаточно, слушателей много. Во время домовыхъ богослуженш, которыя бывали очень часто (молебны, всеногцныя и т. д.) они замѣняли дьячковъ, читали и пѣли стройно старымъ напѣвомъ: новаго Василш Ивановичъ у себя не терпѣлъ, ни даже въ церкви. Въ лѣтнее время дворъ барскш оглашался хоровыми пѣснями, подъ которыя многочисленная дворня деревенскихъ и сѣнныхъ дѣвушекъ, кружевницъ и швей водили хороводы и разныя игры: въ коршуны, въ горѣлки, «заплетись плетень, заплетися, ты завейся труба золотая», или «а мы просо сЬяли», «Я ѣду въ Китай–городъ гуляти, привезу ли молодой женѣ покупку» и др.; а нянюшки, мамушки, сидя на крыльцѣ, любовались и внушали чинность и приличiе. Въ извѣстные праздники всЬ бабы и дворовые собирались на игрища то на лугу, то въ рогцЬ крестить кукушекъ, завивать вѣнки, пускать ихъ на воду и пр. Вообще народу жилось весело, тЬлесньгхъ наказанш никакихъ не было. Главньгя наказашя въ Долбинѣ были земныя поклоны передъ образами До 40 и болѣе, смотря по винѣ, да стулъ (дубовая колода, къ которой приковывали виновнаго на цѣпь). Крестьяне были достаточны, многте зажиточны. Къ утЬхамъ деревенской жизни надо еще прибавить, что сюда къ Успеньеву дню (въ церкви села Долбина, при которой было два священника, имѣлась чудотворная икона Божiей Матери) стекалось множество народа изъ окрестныхъ селъ и городовъ, и при церкви собиралась ярмарка, богатая для деревни. Купцы раскидывали множество палатокъ съ краснымъ и всякимъ товаромъ, шли длинные густые ряды съ фруктами и ягодами; не были забыты и горячiя оладьи и сбитень. Но водочной продажи Василш Ивановичъ не допускалъ у себя. Даже на этотъ ярмарочный день откупщикъ не могъ сладить съ нимъ и отстоять свое право «по цареву кабаку». Никакая полищя не присутствовала, но все шло порядкомъ и благополучно. Наканунѣ праздника смоляньгя бочки гор'Ьли по дорогѣ, ведшей въ Долбино, и освѣщали путь, а въ самый день Успенья длинньгя, широыя, высоюя, тёнистыя аллеи при церкви были освѣщеньг плошками, фонариками, и въ концѣ этого сада сжигались потЬигные огни, солнца, колеса, фонтаны, жаворонки, ракеты по одиночкѣ и снопами, наконецъ, буракъ. Все это приготовлялъ и этимъ распоряжался Зюсьбиръ (нѣмецъ изъ Любека, управлявшш сахарнымъ заводомъ Кирѣевскаго). Несмотря на всЬ эти великолѣшя, «постромки у каретъ, вожжи у кучера и поводья у форейтора были веревочныя».

Семейныя предашя изображаютъ Василiя Ивановича человѣкомъ твердой воли и непреклонныхъ уб'Ьждешй. Разсказываютъ, что вскоре послѣ его женитьбы въ 1805 году заѣхалъ въ Долбино. губернаторъ Яковлевъ, объѣзжавшш губершю и пожелавшш въ Долбинѣ переночевать; съ нимъ была многочисленная свита, въ томъ числѣ его возлюбленная: Василш Ивановичъ не впустилъ ее въ свой домъ, и губернаторъ принужденъ былъ уѣхать дальше искать ночлега, и потомъ онъ не рѣшился мстить Кирѣевскому.

Одно время Василш Ивановичъ былъ судьей въ своемъ уѣздЬ по выборамъ; онъ и здЬсь внушилъ къ себъ уважеше своей справедливостью и страхъ своей строгостью; «НерадЬше въ должности — вина передъ Богомъ», говорилъ онъ и назначалъ неисправнымъ чиновникамъ земные поклоны, какъ и своимъ дворовымъ. Въ его записной книжке есть две записи: въ одной онъ упрекаетъ себя въ несправедливости однажды по отношешю двороваго, котораго разбранилъ, другой разъ къ крестьянину, которому запретилъ ехать лугомъ. Это непоколебимое сознаше нравственнаго долга простиралось въ немъ далеко за пределы семейнаго и помегцичьяго обихода: онъ чувствовалъ себя гражданиномъи при случае умелъ поступать, какъ гражданинъ. Сохранилось его черновое прошеше на имя Государя, где онъ предлагалъ способы борьбы съ повальными болезнями. Въ 1812 году, переехавь съ семьей для безопасности въ другую свою вотчину подъ Орломъ, онъ самовольно принялъ на себя заведываше городской больницей въ Орле, куда во множестве свозили раненыхъ французовъ. Въ госпитале царили вотюгщя неурядицы и злоупотреблешя; не щадя силъ и денегъ, всехъ подчиняя своей твердой воле, Киреевскш улучшилъ содержаше раненыхъ, увеличилъ число кроватей, самъ руководилъ лечешемъ, словомъ, работалъ неутомимо; попутно онъ обращалъ якобинцевъ на хриспанскш путь, говорилъ имъ о будущей жизни, о Христе, молился за нихъ. Здесь въ госпитале онъ и заразился тифомъ, который свелъ его въ могилу (въ ноябре 1812 г.).

Если Иванъ Васильевичъ представлялъ собою моральный типъ, — супруга его Авдотья Петровна (рожденная Юшкова) олицетворяла собою типъ эстетическш. Она принадлежала къ родовитой семье и воспитывалась у бабушки — вдовы Бельскаго воеводы, дамы богатой, важной, начитанной и культурной.

Внучке своей она дала прекрасное образоваше: съ одной стороны, благодаря гувернантке, фрацузской эмигрантке, она освоилась съ французской классической литературой. Съ другой стороны, живя зимой въ Москве и вращаясь въ дружескомъ кружке Тургеневыхъ и Соковниныхъ, она разделяла восторгъ передъ Дмитрiевымъ и Карамзинымъ. Последшй на правахъ родства бывалъ въ доме ея бабушки. Но главное литературное влiяше исходило отъ В. А. Жуковскаго — побочнаго сына ея деда. Они выросли вместе и онъ руководилъ ею въ занят!яхъ.

16–ти летъ она вышла за В. И. Киреевскаго, которому было более 30–ти летъ. Мужъ внушилъ ей глубокую релипозность, которую она сохранила всю жизнь. Но до глубокой старости она сохранила свой светлый, живой нравъ. Она любила цветы, рисовала и вышивала ихъ, любила поэзпо, живопись, обладала юморомъ и остроумiемъ, ея письма къ сыновьямъ и друзьямъ очаровательны. Кроме того, она занималась переводами съ иностранныхъ языковъ, которыя составили бы много томовъ, если бы были напечатаны полностью.

Петръ Васильевичъ унаслѣдовалъ черты характера отъ обоихъ своихъ родителей: отъ отца его глубокую натуру, а отъ матери влечете къ прекрасному, поэтическое чувство. Самъ онъ рисовалъ, вырѣзывалъ силуэты, игралъ на рояли. Въ молодости онъ любилъ шутку, но впослѣдствш утерялъ жизнерадостность.

Петръ Васильевичъ остался 5–лѣтнимъ сиротой послѣ смерти отца. Онъ воспитывался со старшимъ братомъ Иваномъ и сестрой Марiей. Имъ было дано блестящее образоваше ихъ матерью и отчимомъ Елагинымъ. Они прекрасно изучили математику, иностранные языки и перечитали множество книгъ по словесности, исторш и философш изъ библютеки, собранной ихъ отцомъ. Въ 1822 году для окончашя ихъ учешя семья перебралась въ Москву. Братья брали уроки у профессоровъ университета Мерзлякова, Снѣгирева и др. Оба брата за это время выучились англшскому языку, греческому и латыни.

По окончаши образовашя, старшш брать поступилъ служить въ Московскш Архивъ Иностранныхъ Дѣлъ. «Архивны юноши толпою на Таню чопорно глядятъ», сказалъ Пушкинъ объ этой золотой московской молодежи. Въ ея средѣ нашлось не мало высококультурныхъ и идеалистически настроенныхъ молодыхъ людей, изъ которыхъ некоторые остались на всю жизнь друзьями Кирѣевскихъ, какъ напр. Веневитиновъ и Титовъ. Образовался кружокъ молодежи, куда вошли Кошелевъ, Максимовичъ — собиратель малороссшскихъ пѣсенъ, кн. Одоевскш, гр. Комаровъ и братья Хомяковы. Съ послѣдними на релипозной почвѣ особенно сблизился Петръ Васильевичъ. Въ 1828 г. Петръ Кирѣевскш поѣхалъ заграницу слушать лекщи знаменитыхъ нѣмецкихъ профессоровъ. Въ Мюнхенѣ онъ засталъ Тирша, Окена и др., а также знаменитаго Шеллинга, у котораго Кирѣевскш бывалъ на дому. Шеллингъ отзывался съ похвалой о молодомъ студенте, какъ о многообѣщающемъ юношѣ. Петръ Васильевичъ также въ это время посѣщалъ домъ поэта Тютчева, который былъ тогда посланникомъ въ Баварш.

Между тѣмъ, оставшшся въ Москвѣ старшш братъ Иванъ Васильевичъ, человѣкъ обладавшш столь же горячимъ и глубокимъ сердцемъ, подвергся душевной ранѣ: любимая дѣвушка, ставшая позднѣе его женой, отказала ему въ своей рукѣ. Замѣчательно письмо, написанное по этому случаю Петромъ Васильевичемъ къ старшему брату, которое характеризуете внутреншй мiръ писавшаго: «Съ какой гордостью я тебя узналъ въ той высокой твердости, съ которой ты принялъ этоте первый, тяжелый ударъ судьбы! Такъ! Мы родились не въ Гермаши, у насъ есть Отечество. И, можетъ быть, отдалеше отъ всего родного особенно развило во мне глубокое релипозное чувство, — можетъ быть, и этотъ жестокш ударъ былъ даромъ неба. Оно тебе дало тяжелое мучительное чувство, но вместе чувство глубокое, живое; оно тебя вынесло изъ вялаго круга вседневныхъ впечатленш обыкновенной жизни, которая быть можетъ еще мучительнее. Оно вложило въ твою грудь пылаюгцш уголь; и тотъ внутреннш голосъ, который въ минуту решительную далъ тебе силы, сохранилъ тебя отъ отчаяшя, былъ голосъ Бога:

«Возстанъ пророкъ! и виждъ и внемли:

Исполнись волею Моей

И, обходя моря и земли

Глаголомъ жги сердца людей».

«Ты хорошо знаешь все нравственныя силы Росаи: уже давно она ждетъ живительнаго слова, — и среди всеобщаго мертваго молчашя, — каюя имена оскверняютъ нашу литературу!

«Тебе суждено горячимъ энергическимъ словомъ оживить умы русоае, свежте, полные силъ, но зачерствелые въ тесноте нравственной жизни. Только побывавши въ Гермаши, вполне понимаешь великое значеше Русскаго народа, свежесть и гибкость его способностей, его одушевленность. Стоить поговорить съ любымъ нЬмецкимъ простолюдиномъ, стоитъ сходить раза четыре на лекщи Мюнхенскаго Университета, чтобы сказать, что недалеко то время, когда мы ихъ опередимъ въ образования»… Затемъ онъ описываетъ немецкихъ студентовъ, спящихъ на лекщяхъ великихъ ученыхъ профессоровъ, или читающихъ романы. «И это тотъ университетъ, где читаютъ Окены, Герресы, Тирши! Что если бы одинъ изъ нихъ былъ въ Москве! Какая жизнь кипела бы въ Университете!»

Далее Петръ Васильевичъ говорить о себе: «Что тебе сказать о томъ, что я делаю въ Мюнхене? Я, хотя и занимаюсь довольно деятельно, но сдЬлалъ очень немного; главныя мои занятая: философiя и латинскш языкъ и отчасти исторiя; но медленность моего чтешя не переменилась и я прочелъ очень немного: больше пользы получилъ отъ виденнаго и слышаннаго, и вообще отъ испытаннаго.

«Самымъ значительнымъ изъ моихъ впечатленш въ Мюнхене было свидаше съ Шеллингомъ и Океномъ и три концерта Поганини, который уЬхалъ отсюда на прошедшей неделе. Действiе, которое производить Поганини невыразимо: я ничего не слыхалъ подобнаго, и хотя, когда шелъ его слушать, готовился ко всему необыкновеннейшему, но онъ далеко превзошелъ все, что я могъ вообразить и это воспоминаше останется на всю жизнь. Довольно взглянуть на него, чтобы сказать, что это человекъ необыкновенный и, хотя черты совсемъ друпя, — въ выраженш глазъ его много сходдаго съ Мицкевичемъ».

Изъ письма этого виденъ характеръ 23–лѣтняго Петра Васильевича, такимъ онъ остался до гроба: религюзность, непоколебимая вера въ Росаю, горячая любовь къ брату и убежденность въ его высокомъ призванш и собственная скромность, трудолюбiе, постояннство въ работе, любовь къ музыке. Старшш брать вскоре присоединился къ младшему. Въ сентябре 1830 г. Петръ Васильевичъ съ обгцимъ ихъ прiятелемъ Рожалинымъ уехалъ въ Вену, где они весело провели время въ осмотре произведенш искусства и толкотне по городу и его окрестностямъ. Между темъ, до нихъ дошла весть объ эпидемш холеры въ средней Россш. Иванъ Васильевичъ первымъ бросилъ свои занятiя въ Мюнхене и поскакалъ домой, опасаясь за участь своихъ родныхъ. Возвратясь въ Мюнхенъ, Петръ Васильевичъ уже не засталъ тамъ брата и помчался вследъ за нимъ. Еще из Вены, передъ отъёздомъ домой пишетъ онъ матери: «Кто на море не бывалъ, тотъ Богу не маливался! Это говорится не даромъ: и я въ полноте узналъ это вместе и возвышающее и греющее чувство молитвы только здесь, вне Россш, вдалеке отъ васъ. Только здесь, где я раздвоенъ, где лучшая часть меня за тысячи верстъ, вполне чувствуешь, осязаешь эту громовую силу, которая называется судьбою и передъ которой благоговеешь, чувствуя полную безсмысленность мысли, чтобы она была безъ значешя, безъ разума, и остается только одинъ выборъ между верою и съумасшестаемъ. Что до меня касается, то я спокоенъ, какъ только можно быть, и делаю все, что могу, чтобы вытеснить изъ сердца всякое безплодное безпокойство, оставя одну молитву».

Всехъ родныхъ, по прiезде, Киреевскш засталъ здоровыми.

Вернувшись въ Москву, Петръ Васильевичъ поступилъ на службу въ Архивъ, где ранее служилъ его брать. Порученное ему дело (свидетельство иностранныхъ паспортовъ) его увлечь не могло. Но зато въ то же время онъ имелъ возможность знакомиться съ историческими документами прошлаго Россш и онъ постепенно начинаетъ втягиваться въ изучеше русскихъ историческихъ памятнике въ и становится глубокимъ знатокомъ въ области исторш древней Руси.

Начало собирашя Киреевскимъ былинъ, духовныхъ стиховъ и народныхъ песенъ относится къ 30 годамъ, т. е. сразу после возвращешя изъ заграницы. И это навсегда осталось деломъ его жизни.

Онъ глубоко вѣрилъ, что въ жизни древней Руси заложены тѣ начала, которыя могутъ служить залогомъ для славной будущности Россш. Онъ искалъ эти черты прошлаго, еще не совсѣмъ исчезнувипя среди народнаго быта.

Горячо любя русскую народность во всей ея первобытности и простотѣ, онъ не гнушался ея въ нищенской одеждѣ и относился къ простому нищему брату, точно такъ же, какъ къ ученому и богатому, сильному. Съ палкой въ рукѣ и котомкой на плечахъ, странствовалъ Кирѣевскш пѣшкомъ по селамъ и деревнямъ, вдали отъ болынихъ дорогъ, туда, гдѣ слѣды старины сохранились живѣе и ярче, неутомимо собирая народныя пѣсни, пословицы, сказанья, изучая народный быть и нравы, стараясь разглядѣть и понять обломки давно прошедшей русской жизни. Въ февралѣ 1832 г. Авдотья Петровна (мать его) пишетъ Жуковскому о своемъ сынѣ Петрѣ, что онъ издастъ «собираше пѣсенъ, какого ни въ одной землѣ еще не существовало, около 800 однихъ легендъ, то есть стиховъ по ихнему… Когда онъ въ нынѣшнее лѣто собиралъ въ Осташковѣ нищихъ и стариковъ и платилъ имъ деньги за выслушиваше ихъ не райскихъ пѣсенъ, то городничему показался онъ весьма подозрительнымъ, онъ послалъ раппортъ губернатору; то же сдѣлали мнопе помѣщики, удивленные поступками слишкомъ скромнаго такого чудака, который, по несчастью, называется студентомъ».

Послѣ поѣздокъ 1831 и 1832 гг. для собирашя пѣсенъ, Кирѣевскш лѣтомъ 1834 г. предпринялъ еще одну, послѣднюю такую поѣздку, въ болынихъ размѣрахъ: Исходнымъ пунктомъ былъ, повидимому, опять Осташковъ, уже знакомый ему по прежнимъ розыскамъ; отсюда онъ неутомимо разъѣзжалъ по ближнимъ и дальнимъ мѣстамъ, съ мая до осени. Дошелъ до него слухъ о ярмаркѣ, гдѣ–то въ Новгородской губерши, которая д.олжна продолжаться цѣлыхъ четыре дня — «стало быть, можно надѣяться на добычу», — онъ отправляется туда, плыветъ 40 верстъ по Селигеру, потомъ ѣдетъ 25 верстъ на лошадяхъ; вернувшись изъ этого похода, оказавшагося неудачнымъ, онъ черезъ два дня плыветъ верстъ за 12 отъ Осташкова на какойто сельскш праздникъ, проводить тамъ три дня и вывозить оттуда 20 свадебныхъ пѣсенъ, и т. д. Въ концѣ iюля, оставивъ Осташковъ, онъ пустился по Старорусской дорогѣ, свернулъ въ сторону, чтобы посмотрѣть верховье Волги, заѣхалъ въ Старую Руссу, и оттуда на пароходѣ добрался до Новгорода. Здѣсь онъ не искалъ ни пѣсенъ, ни предашй: «здѣсь только однѣ могилы и камни, а все живое забито военными поселешями, съ которыми даже тѣнь поэзш несовмѣстна»; но онъ хотЬлъ познакомиться съ богатой каменной поэзiей Новгорода. И какъ онъ умѣлъ чувйвовать поэзiю прошлаго! Онъ самъ становится поэтомъ, когда описываетъ впечатлите, произведенное на него Новгородомъ. Онъ увидЬлъ его съ Волховскаго моста, въ первый разъ при заходе солнца; верстъ за 40 въ окрестностяхъ горели леса, и дымъ отъ пожарища доходилъ до города. «Въ этомъ дыме, соединившимся съ Волховскими туманами, пропали все промежутки между теперешнимъ городомъ и окрестными монастырями, бывшими прежде также въ городе, такъ что городъ мне показался во всей своей прежней огромности; а заходящее солнце, какъ исторiя, светило только на городоае башни, монастыри и соборы и на белыя стены значительныхъ здашй; все мелкое сливалось въ одну безличную массу, и въ этой массе, соединенной туманомъ, было также что–то огромное. На другой день все было опять въ настоящемъ виде, какъ будто въ одну ночь прошли 300 летъ, разрушившихъ Новгородъ». Онъ и комнату себе нанялъ въ Новгороде, хотя скверную внутри, но зато на берегу Волхова, съ видомъ на Кремль и Софшскш соборъ, «самое прекрасное здаше, какое я виделъ въ Россш». Дело собирашя народныхъ песенъ нашло живой откликъ въ среде лучшихъ людей того времени: Пушкинъ прислалъ песни изъ Псковской губернш, Гоголь изъ разныхъ месть Россш, Кольцовъ изъ Воронежа, Снегиревъ изъ Тверской и Костромской губернш, Шевыревъ изъ Саратовской губ., Поповъ изъ Рязанской губ., Кавелинъ изъ Тульской и Нижегородской, Вельтманъ изъ.Калужской, Даль изъ Прiуралья, Якушкинъ изъ разныхъ месть, Ознобишинъ свадебныя песни изъ Псковской губ. Такимъ образомъ, собрате Киреевскаго обнимало почти все великорусски губернш и захватывало часть южныхъ, кроме того въ составъ его вошло значительное количество песенъ белорусскихъ. Киреевскш своимъ личнымъ трудомъ, или за плату изъ своихъ личныхъ средствъ при помощи местныхъ силъ, собралъ и записалъ до 500 народныхъ песенъ изъ белорусскихъ областей: «отъ Чудскаго озера до Волыни и Сурожа (Крымъ), отъ Литовскаго Берестья до Вязьмы и подъ Можайскъ».

Еще въ 1833 г. пишетъ Петръ Васильевичъ поэту Языкову: «Знаешь ли ты, что готовящееся собрате русскихъ песенъ будетъ не только лучшая книга нашей литературы вообще, но что оно, если дойдетъ до сведЬшя иностранцевъ, въ должной степени, и будетъ ими понято, то должно ихъ ошеломить такъ, какъ они ошеломлены быть не ожидаютъ!» Далее онъ говорить, что «въ большей части западныхъ государствъ живая литература предатй почти изгладилась». Онъ перечисляетъ европейсюе сборники народныхъ песенъ: Вальтеръ Скоттъ собралъ 77 №-овъ шотландскихъ песенъ. Шведскихъ собрано и переведено на нЬмецкш языкъ 100 №-овъ. Датскш сборникъ не превосходить этого количества. Французскихъ песенъ не существуетъ. Итальянскш беденъ въ поэтическомъ отношеши и включаетъ 100 №-овъ; испанскихъ существуетъ два: въ одномъ 68 №-овъ, въ другомъ 80. Англiя известна своей бедностью и нѣмецкш сборникъ ничтоженъ. А «у насъ, если выбрать самоцвѣтныя каменья изъ всЬхъ нашихъ песенниковъ, загроможденныхъ соромъ (а это, по моему мнѣшю, необходимо) то будетъ 2000!» Здесь онъ не считаетъ те песни, которыя ему привезетъ Пушкинъ, кроме доставленныхъ ему 40 номеровъ и другихъ изъ Рыльска отъ некоего Якимова. Затемъ онъ сообщаетъ, что предисловiе къ сборнику обещано самимъ Пушкинымъ. Издать берется Смирдинъ на свои средства. Цыфры, указанныя выше соответствовали началу собирашя. Подъ конецъ жизни Петра Васильевича число нумеровъ увеличилось въ несколько разъ.

Въ течете 25 летъ П. В. неослабевающей любовью трудился надъ песнями. Этотъ трудъ сопровождалъ его всюду; онъ корпитъ надъ песнями и въ Симбирско.й деревне Языкова, и на водахъ заграницею. А было отчего охладеть! Самый способъ его работы: установлеше идеальнаго текста песни съ подведешемъ всехъ варiантовъ требовалъ неимоверной усидчивости и крайне утомительнаго напряжешя мысли: работа подвигалась черепашьимъ шагомъ. Добро бы еще онъ могъ, по мере накоплешя матерiала, безпрепятственно выпускать его на светъ, но при тогдатттнихъ цензурныхъ условiяхъ это оказалось невозможнымъ. Черезъ 12 летъ после перваго замысла о печаташи, дело не подвинулось ни на пядь; въ 1844 году брать Иванъ Васильевичъ писалъ ему изъ деревни въ Москву: «Если министръ будетъ въ Москве, то тебе непременно надобно просить его о песняхъ, хотя бы тебе къ этому времени не возвратили экземпляровъ изъ цензуры. Можетъ быть и не возвратятъ, но просить о пропуске это не помешаетъ. Главное на чемъ основываться это то, что песни народныя, а что весь народъ поетъ, то не можетъ сделаться тайной, и цензура въ этомъ случае столь же сильна, сколько Перевозчиковъ надъ погодою. Уваровъ верно это пойметъ, также и то, какую репутащю сделаетъ себе въ Европе наша цензура, запретивъ народныя пѣсни, и еще старинныя. Это будетъ смехъ во всей Гермаши… Лучше бы всего тебе самому повидаться съ Уваровымъ, а если не решишься, то поговори съ Погодинымъ». Наконецъ, въ 1848 году, после многихъ хлопотъ, удалось напечатать 55 духовныхъ стиховъ въ «Чтешяхъ Общества исторш и древности».

Къ этимъ «стихамъ» Киреевскш предпослалъ предисловiе: «Руссия песни», говорилъ онъ здесь, «можно сравнить съ величественнымъ деревомъ, еще полнымъ силъ, и красоты, но уже срубленнымъ: безчисленныя ветви этого дерева еще покрыты свежей зеленью, его цветы и плоды еще благоухаютъ полнотою жизни, но уже нѣтъ новыхъ отпрысковъ, нѣтъ новыхъ завязей для новыхъ цвѣтовъ и плодовъ. А, между тѣмъ, прежше цвѣты уже на нѣкоторыхъ вѣтвяхъ начинаютъ сохнуть. Уже много изъ прежнихъ листьевъ и цвѣтовъ начинаютъ облетать, или глохнуть подъ блѣдной зеленью паразитныхъ растенш».

Кирѣевскш объясняетъ, что въ его собрате вошли только пѣсни старинныя, настояиця, тѣ на которыхъ сказалось влiяше городской моды, исключены. Кромѣ того было напечатано еще въ Московскомъ Сборникѣ въ 1852 г. въ первомъ выпускѣ: четыре пѣсни и во второмъ выпускѣ двѣнадцать пѣсенъ. Т. обр., при жизни Кирѣевскаго свѣтъ увидѣли только всего 71 пѣсня изъ нѣсколькихъ тысячъ имъ собранныхъ. Какъ разъ послѣ 1848 г. очень усилилась строгость въ отношеши печаташя памятниковъ народнаго творчества. «Великому печальнику за русскую землю», какъ называлъ Петра Васильевича Хомяковъ, не удалось завершить того дѣла, на которое онъ положилъ всѣ свои силы.

Послѣ его смерти его сотрудникъ Якушкинъ приступилъ къ разбору его бумагъ и замѣтилъ страшный недочетъ: «по крайней мѣрѣ двухъ, или трехъ стопъ бумаги, исписанной пѣснями, не оказалось. «Потомъ я узналъ, что сверхъ этой страшной потери», пишетъ Якушкинъ, «пропало еще множество бумагъ покойнаго Петра Васильевича, оставленныхъ въ Москвѣ». А потомъ Якушкинъ былъ оттертъ отъ этой работы, драгоцѣнное собрате попало въ безконтрольное вѣдѣше Безсонова и, если бы Кирѣевскш, пишетъ его бюграфъ Гершензонъ, «могъ, вставъ изъ гроба, увидѣть какъ издалъ Безсоновъ, онъ м. б. пожалѣлъ бы, что не все пропало».

Вотъ перечень содержашя этого сборника (1860–70): «Пѣсни собранныя». Пѣсни былевыя. Время Владимiрово.

Вып. 1. «Илья Муромецъ» — богатырь–крестьянинъ.

Вып. 2. «Добрыня Никитичъ, богатырь бояринъ. Богатырь Алеша Поповичъ. Василш Казимiровичъ — богатырь дьякъ».

Вып. 3. Богатыри: Иванъ Гостиный сынъ, Иванъ Годиновичъ, Данило Ловчанинъ, Дунай Ивановичъ и др.

Вып. 4 (дополн.) Богатыри Илья Муромецъ, Никита Ивановичъ, Потокъ, Ставръ Годиновичъ, Соловей Будимiровичъ и др.

Вып. 5. «Новгородская и Княжесюя».

Вып. 6. «Пѣсни былевыя историческая: «Москва. Грозный царь Иванъ Васильевичъ».

Вып. 7. «Москва. Отъ Грознаго до Петра».

Вып. 8. «Русь Петровская. Государь царь Петръ Алексѣевичъ».

Вып. 9. «XVIII в. въ русскихъ историческихъ песняхъ после Петра I».

Вып. 10. «Нашъ векь въ русскихъ историческихъ песняхъ».

Кроме того въ сборнике Безсонова: «Калики перехожте» около одной пятой части взято изъ собрашя Киреевскаго. И, какъ уже было сказано, въ конце прошлаго века были обнаружены въ архивномъ шкафу Общества Любителей древности бытовыя народныя песни собранныя Киреевскимъ, которыя вошли въ позднейттля издашя.

Народное творчество является не только ценностью для историка, изучающаго древнш быть, или для поэта, какъ источникъ вдохновешя, но значеше его, этого творчества, въ томъ, что въ немъ выявляется духъ народа. Въ своихъ песняхъ и былинахъ, разсыпая, подобно сверкающимъ драгоценнымъ камнямъ, свои эпитеты, какъ «красное солнце», «сине море», «мать сыра земля», онъ недаромъ назвалъ свою родину «Святой Русью», или «Свято–русской землей».

«И то, во что излился духъ», говоритъ проф. И. А. Ильинъ, «и человекъ, и картина и напевъ, и храмъ, и крепостная стена становится священнымъ и дорогимъ, какъ открывающейся мне и намъ, нашему народу и нашей стране ликъ Самого Божества». И онъ продолжаетъ: «Родина есть нечто отъ духа и для духа. И тотъ, кто не живетъ духомъ, тотъ не будетъ иметь Родины; и она останется для него навсегда темной загадкой и странной ненужностью. На безродность обреченъ тотъ, у котораго душа закрыта для Божественнаго, глуха и слепа. И если релипя прежде всего призвана раскрыть души для божественнаго, то интернацюнализмъ безродныхъ душъ коренится прежде всего въ релипозномъ кризисе нашего времени».

Такъ точно мыслилъ и Петръ Васильевичъ Киреевскш, отдавшш свою жизнь служешю идеи Святой Руси.

Свои взгляды на историческое прошлое Россш Киреевскш высказалъ въ печати единственный разъ въ 1845 году въ неоконченной статье въ третьемъ выпуске «Москвитянина» подъ заглавiемъ «О древней русской исторш», въ ответь на взволновавшую его статью Погодина — «Параллель русской исторш съ исторiей западныхъ европейскихъ государствъ». Погодинъ развивалъ здесь модную тогда на Западе теорiю (Тьерри, Гизо), которая выводила все формы общественной и государственной жизни западныхъ народовъ изъ начальнаго факта: завоевашя. Исходя, какъ изъ некой аксюмы, что нормансие князья были пассивно призваны славянами, Погодинъ отсюда выводилъ, что древшй славянинъ отличался покорностью и равнодугшемъ и что климатъ холодный делалъ человека апатичнымъ и не заботящимся о делахъ общественныхъ, поэтому славяне легко отреклись отъ веры отцовъ и приняли христ!анство.

Такой хулы на предковъ Киреевскш не могъ снести. Онъ верилъ и видѣлъ въ исторш, что русскш человѣкъ именно и великъ между всеми народами своей нравственной горячностью, безъ этой веры могъ ли онъ ждать обновлешя родины?

На статью Киреевскаго Погодинъ возразилъ: «Вы отнимаете у нашего народа терпеше и смиреше — две высочайгшя христтансия добродетели». Но терпеше и смиреше нельзя смешивать съ равнодугшемъ и апатiей. Погодинъ не понималъ сущности православной аскетики. «Если бы ваше изображеше русскаго народа было верно», говоритъ Киреевскш Погодину, «это былъ бы народъ лишенный всякой духовной силы, всякаго человеческаго достоинства; изъ его среды никогда не могло бы выйти ничего великаго. Если бы онъ былъ таковъ въ первые два века своихъ летописныхъ воспоминашй, то всю последующую исторт мы были бы должны признать за выдумку, потому что откуда бы взялась у него энерпя и благородство? или они были привиты ему варяжскими князьями?» Далее Киреевскш приводить героичесые моменты изъ русской исторш: отчаянное сопротивлеше татарскому нашесгаю, смутное время, 1812 годъ и борьбу за Православiе на Западе. Онъ говоритъ, что нащональный характеръ не меняется. Этого не понимали Шлецеръ и друпе нѣмецюе изследователи, которые изучали исторiю по скуднымъ летописнымъ сведешямъ безъ связи съ предыдущимъ и последующимъ. Широко пользуясь аналопями съ древнейшей исторiей чеховъ, поляковъ, сербовъ и хорватовъ и пр., Киреевскш рисуетъ яркую картину первобытнаго устройства Руси и показываетъ, что и до Рюрика были князья, существовало единство племени. Среди нашихъ ученыхъ большинство составляютъ норманисты, признаюице первыхъ князей варягами. Этотъ взглядъ не раздЬлялъ великш Ломоносовъ, который былъ всеведущъ и гешаленъ не только въ области наукъ естественныхъ. По словамъ одного писателя: «Русская исторiя, родившаяся на односторонней почве византшскихъ хроникъ и воспитанная на еще более тенденцюзныхъ взглядахъ немецкой исторической науки, должна черпать сведешя о древнейшихъ эпохахъ русской народной жизни въ богатомъ запасе восточныхъ историковъ и писателей, которые имели съ древними скифами и руссами гораздо больше общешя, нежели наши западные и многопозднейгше соседи». По арабскимъ хроникамъ россы являлись смелымъ, воинственнымъ и предпршмчивымъ народомъ.; Что же касается до «призвашя князей», проф. Ключевскш, разсматривая эту легенду, говоритъ, что это не более какъ «схематическая притча о происхождеши государства, приспособленная къ понимашю детей школьнаго возраста»… «Фактъ состоялъ изъ двухъ моментовъ», продолжаетъ онъ, «изъ наемнаго договора съ иноземцами о внѣшней оборонѣ и изъ насильственнаго захвата власти надъ туземцами». Этотъ «захватъ власти», если онъ и былъ, однако не оставилъ никакого отпечатка на культурѣ нашихъ предковъ. Проф. Рязановскш говорилъ недавно на одной изъ своихъ лекцш студентамъ Берклейскаго Университета, что изъ десяти тысячъ славянскихъ словъ, каюя были въ обороте въ Юевской Руси, нашлось всего лишь шесть словъ скандинавскаго происхождешя. Это вполнѣ доказываете полное отсутсгае скандинавскаго воздѣйстая и влiяшя на жизнь населешя Ктевской Руси.

И въ отношенш приняття христтанства дѣло обстояло иначе, чѣмъ утверждалъ Погодинъ: если на югѣ оно было принято легко, благодаря продолжительнымъ сношешямъ съ христтанскими странами, то, наобороте, въ Новгородской области Добрыня и Путята «крестили огнемъ и мечемъ», и язычество изживалось медленно. Такимъ образомъ, хотя изучеше русской исторш въ тѣ времена и находилось, можно сказать, въ зачаточной стадш, но Петръ Кирѣевскш своимъ свѣтлымъ умомъ и чистой душой прозрѣвалъ дальше своихъ современниковъ и пытался упорнымъ трудомъ научно обосновать свою вѣру.

Проф. П. Н. Милюковъ (человѣкъ дiаметрально противоположныхъ взглядовъ съ Кирѣевскимъ) такъ говорите о достоинствѣ статьи П. В. Кирѣевскаго: «Въ литературѣ онъ, кромѣ нѣсколькихъ статей, выступилъ только съ одной значительной статьей въ «Москвитянинѣ» въ 1845 г., въ которой обнаружилъ хорошее знакомство съ древней исторiей и на основанш этого знакомства положилъ первое основаше теорш патрiархальнаго быта. Къ родовой теорш западниковъ эта теорiя стояла ближе, чѣмъ общинная теорiя славянофиловъ.».

Братья Кирѣевсие не примыкали всецѣло ни къ одному изъ существовавшихъ тогда идеологическихъ течешй. Объ этомъ свидетельствуете Герценъ: «Совершенной близости у него (И. В. Каго) не было ни съ его друзьями, ни съ нами… Возлѣ него стоялъ его брате и друте Петръ. Грустно, какъ будто слеза еще не обсохла, будто вчера постигло несчастье, появлялись оба брата на бесѣды и сходки».

Печаль эта понятна: ни тогда, ни послѣ Кирѣевсие не были должнымъ образомъ поняты и оцѣнены. Они ждутъ до сихъ поръ своего безпристрастнаго изслѣдователя.

Оба брата горячо желали отмѣны крѣпостного права и необходимыхъ реформъ. Но сколь они чуждались лаическаго европейскаго либерализма, точно также осуждали они и возвращеше ко всякимъ отжившимъ формамъ, называя такую искусственность «китайствомъ». Они жаждали духовнаго обновлешя нацюнальной жизни. «Что такое нащональная жизнь?»

спрашиваете Петръ Киреевскш, — «она, какъ и все живое, неуловима ни въ каюя формулы. Предаше нужно»… Предаше же, какъ понималъ онъ, есть закреплеше русской культуры и преображеше ея духомъ Православiя. СдЬлавъ попытку изложить въ краткихъ чертахъ идеолопю Петра Киреевскаго, перейдемъ теперь къ его характеристике, какъ человека и закончимъ его бюграфiю.

Еще въ перюдъ ихъ общей юности, Иванъ Киреевскш писалъ въ Москву роднымъ (1830) по прiезде своемъ въ Мюнхенъ о младшемъ брате, который, по его словамъ, «остался тотъ же глубокш, горячш, несокрушимо–одинокш, какимъ былъ и будетъ во всю жизнь». Эти слова показываютъ проникновенное понимаше старшимъ братомъ внутренняго мiра Петра Васильевича. Не менее верны и друпя слова его же, написанныя немного ранее изъ Берлина: «Сегодня рождеше Петра: Какъ–то проведете вы этотъ день? Какъ грустно должно быть ему! Этотъ день долженъ быть для всехъ насъ святымъ: онъ далъ нашей семье лучшее сокровище. Понимать его возвышаетъ душу»…

Действительно, Иванъ Васильевичъ много обязанъ младшему брату своимъ духовнымъ обновлешемъ. Одинъ изъ бюграфовъ братьевъ Киреевскихъ (В. Лясковскш) говорить такъ о совершившемся перевороте въ душе Ивана Васильевича: Этотъ «перевороте следуете назвать не обращешеме неверующаго, а скорее удовлетв орете ме ищущаго. Рядоме се изменешеме настроешя религюзнаго, совершилось ве неме и изменеше взглядове историческихъ. Надобно думать, что здесь вместе се Хомяковыме и вероятно еще сильнее, чеме оне, действовале на Ивана Васильевича Киреевскаго его брате Петре Васильевиче, се которыме они постоянно и горячо спорили. Такиме образоме, если стареце Филарете оживиле ве неме веру, то Петру Васильевичу принадлежите честь научнаго переубеждешя брата, которому оне саме отдавале преемущество переде собою ве силе ума и дарованш»… Окончательный же духовный облике Ивана Васильевича сформировался поде влiяшеме Оптинскаго старца отца Макарiя. Оне созреле духовно и его богатейшая западно–философская эрудищя получила новое просветленное освегцеше поде действiеме Боговдохновенныхе святыхе отцове. Каке известно, ве перюде ихъ возмужалости — оба брата достигли полнаго единомысйя во всеме. Петре Васильевиче ежегодно гостиле у брата ве Долбине, находившагося всего лишь ве 40 верстахе оте Оптиной Пустыни. Семья Киреевскихъ была ве непрерывноме общеши се Оптиной и ве полноме Духовноме послушаши старцу.

Кроме поѣздокь въ Долбино, Петръ Васильевичъ навѣщалъ свою мать въ ея имѣши «Петрищево» и бывалъ въ Москвѣ, гдѣ у него былъ свой небольшой домъ. Зимою въ Москвѣ встрѣчалась вся семья. «Домъ Авдотьи Петровны Елагиной, у Красныхъ воротъ,» пишетъ В. Лясковскш, «въ продолжеше нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ былъ однимъ изъ умственныхъ центровъ Москвы и, быть можетъ, самымъ значительнымъ по числу и разнообразно посѣтителей, по совокупности умовъ и талантовъ. Если бъ начать выписывать всѣ имена, промелькнувипя за 30 лѣтъ въ Елагинской гостиной, то пришлось бы назвать все, что было въ Москвѣ даровитаго и просвѣгценнаго — весь цвѣтъ поэзш и науки. Въ этомъ — незабвенная заслуга Авдотьи Петровны, умѣвшей собрать этотъ блестягцш кругъ.

Время движется своимъ неудержимымъ ходомъ: умираютъ люди, блѣднѣютъ воспоминашя. Немнопя страницы, написанныя живымъ перомъ очевидца, сохраняютъ намъ очерки и краски минувшаго. Разсказы о Елагинскихъ вечерахъ разбросаны въ запискахъ современниковъ; а одинъ изъ нихъ сохранилъ намъ и обликъ ея гостей: въ числѣ ихъ бывалъ талантливый портретистъ Эмануилъ Алекс. Дмитрiевъ–Мамоновъ. Въ его рисункахъ, составляюгцихъ, такъ называемый Елагинскш альбомъ, оживаетъ передъ нами этотъ достопамятный вѣкъ, эти достопамятные люди. Вотъ одинъ изъ рисунковъ: Въ просторной комнате у круглаго стола передъ диваномъ сидитъ Хомяковъ, еще молодой и бритый и, наклонившись что–то читаетъ вслухъ. Влѣво отъ него, спокойный и сосредоточенный Ив. Вас. Кирѣевскш слушаетъ, положивъ руку на столъ. Еще дальше виденъ затылокъ Панова и характерный профиль Валуева. У самаго края слѣва, отделенный перегородкой дивана, — полный Д. Н. Свербеевъ, въ жабо и въ очкахъ, засунувъ руки въ карманы, тоже внимательно слушаетъ — сочувствуя, но, очевидно, не вполнѣ соглашаясь. Вправо отъ Хомякова старикъ Елагинъ, съ трубкою въ болыномъ креслѣ; Шевыревъ въ бесѣдѣ съ молодымъ Елагинымъ; а А. Н. Поповъ съ видомъ нѣкоторой нерѣшительности и рядомъ съ нимъ, у праваго края, Петръ Вас. Кирѣевскш спокойно набиваюгцш трубку, и около него огромный бульдогъ «Болвашка». Картина эта, какъ большинство Мамоновскихъ рисунковъ, немного каррикатурна, но чрезвычайно выразительна и живописна.» Однако, если Петръ Васильевичъ ѣздилъ къ брату, или къ матери, или бывалъ въ Москвѣ, то бывалъ онъ всюду не на долго. Его постояннымъ мѣстопребывашемъ была его деревня «Кирѣевская Слободка» возлѣ г. Орла, гдѣ умеръ въ 1882 г. его отецъ. Это имѣше досталось ему послѣ семейнаго раздѣла въ концѣ 1837 года. Производство этого раздѣла выпало на долю Петра Васильевича и стоило ему много силъ и заботь. «Каковъ Петрикъ», пишетъ его сестра Марiя Васильевна, «совсЬмъ деловой человѣкъ сделался». Действительно, онъ, хотя и былъ съ одной стороны человекомъ «не отъ мiра сего», но съ другой стороны свойственная ему исполнительность заставляла его действовать толково и аккуратно.

Такимъ онъ былъ и въ отношеши собственныхъ делъ. «Петръ Васильевичъ», пишетъ В. Лясковскш, «всей душей полюбилъ свою «Слободку». Съ первыхъ же летъ своей одинокой деревенской жизни принялся онъ за разведете сада и леса. И теперь еще приносятъ плодъ его яблони и мелькаютъ въ березовыхъ перелескахъ съ любовью посаженныя имъ купы елокъ; вблизи дома еще качаетъ длинными ветвями одинъ изъ вырощенныхъ имъ грецкихъ ореховъ… и цветутъ его любимыя персидсыя сирени…» (написано въ конце столетая). Но не одному саду посвящалъ свои заботы внимательный хозяинъ. Сохранилась небольшая его записка, на которой отмеченъ счетъ всехъ растущихъ въ именш деревьевъ, дубовъ и березъ — более 20 тысячъ — съ подробнымъ указашемъ въ какомъ логу сколько чего растетъ. А о хозяйственной порядливости Петра Васильевича говорятъ приходо–расходныя книги, которыя онъ велъ до копейки и до пуда хлеба въ течете 20–ти летъ.

Но въ те времена вся сила и весь смыслъ хозяйства заключались не въ счетоводстве и не въ полеводстве, а въ живой связи съ крестьяниномъ, въ умеши разумно пользоваться его трудомъ, и въ искреннемъ желати въ свою очередь отдавать свой трудъ на пользу ему. Немнопе понимали эту задачу во всей ея широте: въ числе этихъ немногихъ былъ Петръ Васильевичъ. Близкш къ народу съ детства, онъ зналъ его, любилъ и привыкъ входить въ мелия нужды крестьянъ. А въ голодный 1840 г. онъ роздалъ не только своимъ, но и чужимъ все содержимое своихъ амбаровъ.

Здесь — въ «Слободке», Киреевскш ушелъ съ головой въ книжныя занятая. Это былъ трудъ, напоминаюгцш трудъ одинокаго рудокопа, который по одному ему известнымъ признакамъ отыскиваетъ золотоносную жилу. Точно груды земли, выброшенныя изъ глубины на поверхность лопатой, накоплялись целыя корзины выписокъ и заметокъ — результатъ пристальнаго изучетя и сличешя летописей, актовъ, изследовашй. Накоплялись огромныя знашя, глазъ изощрялся видеть въ подземной тьме прошлаго, и, что главное, все явственнее обозначались предъ взоромъ основныя лиши этого прошлаго — строй нацюнальнаго русскаго духа, чего именно и искалъ Киреевскш. Онъ интуитивно зналъ этотъ строй въ его целостной полноте и любилъ его во всехъ его проявлешяхъ, но ему нужно было еще узнать его иначе — то есть сознательно, или научно, и показать его другимъ и заставить ихъ полюбить его, какъ онъ любилъ.

Оттого онъ изучалъ летописи и оттого собиралъ песни, чтобы сохранить ихъ, чтобы познакомить съ ними русское общество, — именно съ этой двоякой целью.

Не подлежитъ сомнешю, что въ результате этихъ многолетнихъ розысковъ и размышлешй, онъ выработалъ себе определенный взглядъ на прошлое русскаго народа, то есть посвоему ретроспективно вывелъ это прошлое изъ основныхъ свойствъ русскаго нащональнаго духа. Но возстановить его мысль невозможно, потому что онъ откладывалъ изложеше своихъ мыслей «въ связномъ виде. «Частью отъ свойства моихъ занятш», какъ объясняете онъ Кошелеву, «т. е. раскапывашя старины, причемъ нельзя ни шагу двинуться безъ тысячи справокъ и поверокъ и безъ ежеминутной борьбы съ целой фалангой предшественниковъ, изувечившихъ и загрязнившихъ ее донельзя». Смерть его унесла рано — въ расцвете умственныхъ и духовныхъ силъ и не было ему суждено довести до конца кропотливьгхъ трудовъ своей жизни… Петръ Васильевичъ говорилъ и писалъ на семи языкахъ. Въ его библютекЬ (если считать славянсия наречiя) заключалось 16 языковъ. Ни на чемъ такъ не отпечатлелся характеръ Петра Васильевича, какъ на его библютекЬ, которую онъ старательно собиралъ въ течете многихъ летъ. Это огромное собрате книгъ, более всего историческихъ, тщательно подобранныхъ, заботливо переплетенныхъ, съ надписью почти на каждой бисернымъ почеркомъ: «П. Киреевскш», со множествомъ вложенныхъ въ нихъ листочковъ, исписанныхъ замечатями (нигде не надписанныхъ на поляхъ) — все это свидетельствуете о щепетильной точности, о любви къ порядку и изяществу, о неимоверной усидчивости и трудолюбш … «Своенародности подвижникъ просвещенный», какъ его назвалъ Языковъ, былъ действительнымъ подвижникомъ и не только въ своей работе. Тому, кто не читалъ его писемъ, невозможно дать представлете объ удивительной простоте и скромности этого человека, о его врожденной, такъ сказать, самоотреченности. Ему самому ничего не нужно, — что случайно есть, то и хорошо. Мысль о личномъ счастьи, вероятно, никогда не приходила ему въ голову: онъ жилъ для другихъ и для дела своей совести.

А онъ обладалъ богатыми задатками для радости и счастья, не только потому, что былъ умственно одаренъ, но потому, что сердце у него было горячее и нежное. Если онъ кого любилъ, то любилъ безраздельно. Такъ любилъ онъ прежде всего брата Ивана, мать, ея детей отъ Елагина, слишкомъ любилъ, съ постоянной тревогой за нихъ. Онъ никогда не былъ женатъ, и не потому, что такъ случилось, а потому, что онъ такъ решилъ. Онъ какъ–то писалъ брату: «Ты знаешь, что другихъ детей, кроме твоихъ, я не хочу, и у меня не будетъ». Надо полагать, онъ боялся взять на себя крестъ новой любви, къ женѣ и дѣтямъ, потому что всякая любовь обходилась ему слишкомъ дорого… Такъ любилъ онъ и друзей. Еще въ молодые годы, сразу послѣ семейнаго раздѣла (1837) онъ увезъ изъ Симбирской деревни больного Языкова въ Москву, а оттуда заграницу и тамъ многіе мѣсяцы выхаживалъ его. Послѣ отъѣзда Кирѣевскаго, Языковъ писалъ о немъ: «Итакъ, годъ жизни пожертвовалъ онъ мнѣ, промѣнялъ сладостные труды ученаго на возню съ больнымъ, на хлопоты и заботы самыя прозаическія. За терпѣніе, которымъ онъ побѣждалъ скуку лазаретнаго странствованія и пребыванія со мной, за смиреніе, съ которымъ онъ переносилъ всѣ мои невзгоды и причуды; за тихость и мягкость нрава, за доброту сердца и возвышенность духа, которыми я умилялся въ минуты своихъ страданій и болѣзненной досадливости, за все чѣмъ онъ меня бодрилъ, укрѣплялъ и утѣшалъ, за все да вознаградить его Богъ Своею благостью».

И точно также ухаживалъ онъ за Титовымъ, захворавшимъ въ пути, и довозитъ его до Касселя, уклоняясь отъ своей дороги; няньчится съ Погодинымъ, когда была больна жена этого послѣдняго.

Но доброта Петра Васильевича простиралась и на совершенно чужихъ людей. 15 лѣтъ прожилъ въ Слободкѣ нѣкій землемѣръ, который попросился всего лишь перезимовать одну зиму. «А я», жалуется Кирѣевскій, «не нашелъ въ головѣ благовидной причины ему отказать; и именно теперь, когда я желалъ не видѣть ни одного человѣческаго лица!» Мало того, бѣдныя родственницы этого землемѣра заняли помѣщеніе въ Московскомъ его домѣ.

Впечатлѣніе, которое производилъ Петръ Васильевичъ на людей его знавшихъ, кто бы они ни были, — друзья, или политическіе противники, совершенно единодушны, всѣ находились подъ обаяніемъ его личности. И точно, не только Хомяковъ называлъ его «чудной и чистой душой», но и Герценъ преклонялся передъ его благородствомъ. Въ 1840 г. Герценъ писалъ о немъ: «странный, но замѣчательно умный и благородный человѣкъ». И еще въ 1855 г., когда они давно разошлись, и принадлежали къ враждебнымъ лагерямъ, Грановскій еще за нимъ, да за И. С. Аксаковымъ, признавалъ «живую душу и безкорыстное желаніе добра». Другой «врагъ» И. С. Тургеневъ, въ тѣ же поздніе годы, дружилъ съ Кирѣевскимъ: «На дняхъ я былъ въ Орлѣ», пишетъ онъ, «и оттуда ѣздилъ къ Петру Васильевичу Кирѣевскому и провелъ у него 3 часа. Это человѣкъ хрустальной чистоты и прозрачности — его нельзя не полюбить». Но еще больше выигрывалъ онъ, что рѣдко бываетъ при близкомъ знакомствѣ; тЬмъ людямъ, которые имѣли съ нимъ въ теченіе долгаго времени ежедневное общеніе, онъ внушалъ чувство близкое къ благоговѣнію, какъ это видно по воспоминаніямъ А.

Марковича и П. И. Якушкина. Въ газетномъ некрологѣ К. Д. Кавелинъ писалъ о немъ: «Безупречная, высокая нравственная чистота, незлобивость сердца, безпримѣрное и неизмѣнное его прямодушіе и простота дѣлали этого замѣчательнаго человѣка образцомъ, достойнымъ всякаго подражанія, но которому подражать было очень трудно».

Съ внѣтттней стороны Петръ Васильевичъ былъ простой степной помѣгцикъ съ усами, въ венгеркѣ, съ трубкой въ зубахъ и съ неотступно слѣдовавшимъ за нимъ всюду водолазомъ «Киперомъ», котораго крестьяне называли «Ктиторомъ». Онъ любилъ охоту и къ нему часто пріѣзжали московскіе друзья поохотиться. Надобно было поговорить съ нимъ, чтобы угадать ту громаду знаній, которая скрывалась за этой обыденной внѣшностью.

Онъ началъ серьезно хворать уже съ конца 40 г.г., а съ 1853 г. у него часто повторялись мучительные припадки какой–то болѣзни, которую врачи опредѣляли то какъ ревматизмъ, то какъ болѣзнь печени. Онъ переносилъ эти припадки одинъ въ своей Слободкѣ, иногда по долгу дожидаясь врача, безъ всякой мнительности, только досадуя каждый разъ на болѣзнь, какъ на помѣху, и огорчаясь, что она дѣлаетъ его «кислымъ», или «прѣснымъ». Роднымъ онъ въ это время писалъ трогательныя письма, въ которыхъ завѣрялъ, что говоритъ всю правду о своей болѣзни и умолялъ не безпокоиться. Его письма къ роднымъ вообще удивительно хороши, столько въ нихъ любви, нѣжности, доброты. Въ одномъ изъ нихъ къ матери есть такія строки (обращенныя къ Ек. Ив. Елагиной, женѣ его единоутробнаго брата Василія): «А это какъ же могло быть, чтобы я сердился, голубушка Катя? хотя уже давно ты ко мнѣ не писала, но я изъ этого не заключалъ, чтобы ты обо мнѣ забыла, а только ждалъ, что авось–либо дескать захочется и ей написать». Таковъ тонъ его писемъ.

11 іюня 1856 г. внезапно умеръ въ Петербургѣ И. В. Кирѣевскій. Этой потери Петръ не могъ перенести.

4 ноября въ «Петербургскихъ Вѣдомостяхъ» появился некрологъ, написанный Кавелинымъ: «25 октября въ 5 ч. утра скончался въ своей орловской деревнѣ П. В. Кирѣевскій, переживъ своего брата И. В. Каго лишь нисколькими мѣсяцами. Короткое письмо, изъ котораго заимствовано это печальное извѣстіе содержитъ немногія объ этомъ подробности: Петръ Васильевичъ умеръ съ горя отъ кончины брата, котораго нѣжно любилъ. Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ и 4–хъ дней онъ страдалъ разлитіемъ желчи, страшно мучился отъ этой болѣзни и находился въ мрачномъ состояніи духа; но до конца всегдашняя, чрезвычайная кротость ему не измѣняла. Онъ умеръ въ совершенной памяти, съ полнымъ присутствіемъ ума; за минуту передъ смертью перекрестился и самъ сложилъ на груди руки, въ томъ положеніи, какъ складываютъ ихъ обыкновенно покойникамъ».

Его послѣднія слова были: «Мнѣ очень хорошо». При немъ была мать, братья Елагины и др. Похоронили его въ Оптиной Пустыни, рядомъ съ братомъ.