Орджоникидзе

17

С Финского залива подули резкие сырые ветры.

Они срывали с деревьев, кружили еще не пожелтевшие листья. Потом мокрый туман затянул улицы. Совсем потускнело, провисло небо. Петроград залили дожди.

— Зина, хочешь я верну тебе лето? Я забросаю тебя цветами, засыплю фруктами! Целый день будет ярко светить солнце!

— Да, да, да! — подхватила Зина. — Очень хочу!

— Тогда поскорей собирайся на вокзал. Мы едем на Кавказ, — объявил Серго.

…На задворках типографии негоцианта Куинджи, в небольшой комнате, за единственным столом, представляющим все имущество редакции "Бакинского рабочего", низко согнулся — правит корректуру — Степан Шаумян. С треском распахивается дверь. Стремительно влетает человек в широкополой соломенной шляпе.

— Степан-генацвале!

— Серго, друг! Каким ветром?

Встреча с Шаумяном была первой из многих намеченных в Петрограде. Щедро обеспечив Зину ошеломляюще яркими впечатлениями, одарив ее солнцем и цветами, Серго почти полтора месяца колесил по Бакинской, Тифлисской, Эриванской и Кутаисской губерниям. Побывал на нефтяных промыслах Апшерона и на заводах Черного города, в депо и мастерских Закавказской магистрали, в рабочем центре Армении Александрополе.[57]

Добрался и до высланных на Кавказ десятков тысяч солдат — участников демонстрации 3–4 июля в Петрограде. Не считаясь со строжайшим запрещением военного министра "будоражить полки", выступал на ротных и батальонных собраниях, на гарнизонных митингах.

Серго никогда не сгущал красок. Охотнее всего он громил противника оружием, взятым из его арсенала — документами, свидетельствами, признаниями его прессы.

Серго не удержался: одну неделю провел в родной Имеретии. Заранее никого не предупреждал. Но едва тифлисский поезд вырвался из тоннеля, подошел к станции Белогоры, Орджоникидзе окружили десятки людей — родственники, бывшие соученики, односельчане.

Среди встречавших был и двоюродный брат самого близкого и любимого друга Серго Самуила Буачидзе — Моисей Захарович. В его доме в Белогорах Самуил и Серго не раз устраивали тайные сходки крестьян и железнодорожных рабочих, бурные дискуссии с меньшевиками и социал-федералистами, заседания штаба боевой дружины. У Моисея в тайниках, вырытых в подвале дома и на кукурузнике, хранилось оружие, прокламации.

После падения Квирильско-Белогорской республики, созданной Самуилом — тогда его уже больше знали под именем товарища Ноя, — каратели жестоко избили Моисея Буачидзе. Дом его и все вещи сожгли дотла, большую семью пустили по миру. Кое-как став на ноги, Моисей Захарович вновь давал приют и оказывал всяческую помощь революционерам, снова делился с ними последним.

— Где наш Самуил? — немедля спросил Серго. Поспешил добавить: — Последнее, что знаю, с мандатом Ленина он отправился на Северный Кавказ. Я его не застал в Петрограде.

— Ив Белогорах тоже… — продолжил Моисеи Захарович. — Самуил приезжал в прошлом месяце. Четыре или пять дней оставался у своих стариков.

Ездил в Горешу, искал твоих родственников, расспрашивал, нет ли вестей о тебе.

Тогда же Серго познакомился со старшим сыном Моисея Захаровича — Теймуразом (домашние чаще его называли Сосо) и с братьями Самуила — Константином и Андреем.[58]

Отдых в Гореше закончился скорее, чем надеялся Серго. Среди ночи нарочный из Белогор доставил депешу. Центральный Комитет партии вызывал в Петроград.

Зина осталась пока в Гореше. Первое коротенькое письмо от Серго было из Армавира:

Второе письмо из Курска:

Лишь к вечеру двадцать четвертого октября поезд дотащился до Петрограда. Серго прямо с вокзала направился в Смольный.

Жалобно дребезжа, переполненный трамвай, облепленный снаружи штатскими и военными, пересекал город со скоростью старинной тифлисской конки.: В юношеские годы Серго любил купить билет за пятачок, усесться в открытом вагончике — ехать и высматривать приятелей. Захотелось — сошел, пошутил, посмеялся с парнями, потом назад в конку. Еще большим шиком было спрыгнуть с вагончика у винного погребка, выпить стакан кахетинского и опять занять свое место в конке.

Одна существенная разница. В тифлисской конке всегда было весело и свободно, а сейчас в петроградском трамвае — не протиснуться. Синий, прокуренный, спертый воздух насыщен тревогой, подозрениями, скандалами.

После частых огней Невского, запруженного взбудораженными людьми, Литейный и особенно Суворовский проспект показались Серго черными провалами. Редкие прохожие торопились юркнуть в подъезд, укрыться в подворотне. Только в скверах и на площадях вокруг огромных костров толпились бородатые солдаты в серых папахах.

Костры пылали и на последней остановке трамвая у дымчато-голубых куполов Смольного монастыря. Рубиновый отблеск огня и яркие лучи граненых зеркал прожекторов высветливали наведенные на город стволы полевых пушек, пулеметы с аккуратно заправленными лентами, двуколки со снарядами и походные кухни у белой колоннады Смольнинского института благородных девиц. Само здание, бессонное и многолюдное, хорошо было освещено изнутри.

Три или четыре часа назад, как только до полной черноты сгустились сумерки, также трамваем до угла Боткинской улицы доехал Ленин. Дальше пешком через мост и по набережной Невы — в Смольный. Горели костры, дымили факелы. Вооруженный народ, серый от шинелей и черный от блуз и кацавеек, приготовился.

"Нельзя ждать!! Можно потерять все!! — несколькими часами раньше торопил Ленин членов Центрального Комитета партии…

— ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня, непременно вечером или ночью.

История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все.

Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов, а для них.

…народ вправе и обязан решать подобные вопросы не голосованиями, а силой…"

Ильичу, томившемуся на конспиративной квартире — все на той же Выборгской стороне — казалось, что письма, только что отправленного в Смольный3 недостаточно. Архиважно не упустить момент. "Смелость, еще раз смелость и всегда смелость", — вновь и вновь повторял он знаменитое восклицание Дантона в законодательном собрании Франции.

В сумерках, как обычно, пришел связной ЦК Эйно Рахья, невозмутимый финн. Он сказал, что Временным правительством дан приказ развести мосты через Неву, чтобы отрезать рабочие кварталы от центра. Значительно усилены патрули…

Ленин присел к столу, быстро набросал записку для Надежды Константиновны и хозяйки квартиры:

"Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич".

Рахья помог надеть парик, повязать лицо платком, словно болели зубы. Через несколько минут они сели в трамвай…

Когда Серго, наконец, пробился через людские водовороты, клокотавшие в длинных сводчатых коридорах Смольного, и в южном крыле второго этажа вошел в огромный белый зал, разделенный двумя рядами массивных колонн, где шло заседание Петроградского Совета, Ленин заканчивал речь. Ильич обращался к Петроградскому Совету, к России, к миру,

"Да здравствует социалистическая революция!"

Капитан ставил корабль навстречу буре. Среди тех, кого он немедля затребовал на вахту, был и Серго. Ленин верил в него безгранично.

На третьем этаже Смольного — в комнате с эмалированной дощечкой "Классная дама" — Серго отыскал Подвойского. Со времени их прошлой встречи — на VI съезде партии — Николай Ильич еще больше похудел. Потертая солдатская гимнастерка и суконные шаровары мешковато висели на нем. В председателе Военно-революционного комитета не было ничего военного, а тем более грозного. Всем своим обликом — высокий, тощий, с застенчивой улыбкой, он походил на русского интеллигента, подвижника.

Николай Ильич радостно приветствовал Серго и тут же виновато развел руками.

— Не взыщите, родной! Ехать придется сию же минуту. Мандат для вас готов, возьмите!.. Не знаю, успел ли вам сказать Владимир Ильич: третий батальон самокатчиков — самая большая надежда Керенского…

Наступило утро нового дня — двадцать пятого октября 1917 года! Ленин писал обращение:

— Скорее, еще скорее! — торопил Серго шофера. Только что промелькнула станция Новинка. Справа и слева надвигались леса. Углубляться в них не пришлось. Машину задержало боевое охранение расположившихся на отдых самокатчиков. Серго попросил, чтобы его отвели в батальонный комитет.

— Что, большевик, приехал просить пощады? — высоченный самокатчик дюжей рукой сжал плечо Орджоникидзе. — Сейчас мы из тебя душу вытряхнем. Полезай на броневик и выкладывай всю правду!

Повторять приглашение не пришлось. Серго говорил полтора часа.

Недружелюбные, откровенно враждебные вначале, затем настороженно-сдержанные самокатчики начали подавать одобрительные реплики. Теперь уже сами солдаты сердито пресекали попытки офицеров оскорбить Серго, спровоцировать его на скандал.

На броневик вскочил тот же богатырь-самокатчик, незаметным движением легко отодвинул Серго.

— Тебе, большевик, хватит говорить. Мы тоже не дураки! Три дня назад, когда корпус самокатчиков получил приказ оставить Юго-Западный фронт и грузиться в эшелоны, мы написали на вагонах: "Вся власть Советам!" Мы шли на защиту Петрограда, а помещики и капиталисты нам нужны, как собаке Жучке генеральские погоны…

Потом три с лишним года Серго провел на фронтах. Был агитатором и чрезвычайным комиссаром, возглавлял военные советы армий и фронтов, руководил обороной и освобождением огромных краев и республик; испытал горечь тяжких и порой неоправданных поражений и радость блестящих побед. И всего охотнее вспоминал, всего больше гордился сражением, выигранным без выстрела, без крови и жертв в среду Двадцать пятого октября у станции Новинка. Грозный, отлично вымуштрованный, прекрасно вооруженный батальон самокатчиков, затребованный Временным правительством для разгрома Смольного, отдал себя в распоряжение Военно-революционного комитета,

В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое октября делегаты самокатчиков, предводительствуемые Серго, задыхающиеся, покрытые дорожной грязью, появились на заседании съезда Советов.

…Временные никак не хотели примириться с тем, что их время истекло.

В Петрограде события действительно развивались драматически. Юнкера, отпущенные из Зимнего дворца на честное слово, подняли восстание. Серго со своими друзьями-самокатчиками действовал против самых неистовых и упорных юнкеров-владимирцев. С обеих сторон было много жертв. Здание училища пришлось разрушить пушками.

Вернувшись за полночь в Смольный, Орджоникидзе прилег на койку Подвойского — вздремнуть часок. Заснул так крепко, что Подвойский и пришедший на помощь Мануильский с трудом подняли.

Серго, ради бога простите, вы не ложились сколько ночей, — сокрушался Николай Ильич. — Ленин требует вас и Дмитрия Захаровича.

Все дальнейшее в описании Мануильского происходило с предельной быстротой.

"— Борьба затягивается, — говорил Ильич. — …Поезжайте!

Мы круто повернули и, ни о чем не расспрашивая дальше, направились к выходу. Через час паровоз увозил нас с Царскосельского вокзала…

Утром лил проливной, пронизывающий насквозь дождь… Серго, захватив меня, отправился на позиции… тут же образовывались импровизированные небольшие митинги, которые заканчивались твердыми решениями "держаться до конца".

Пулковские высоты, Царское Село, Гатчина — первый фронт революции и первые страницы военной биографии Серго. В его мандате еще ни слова о правах, тем более никаких поручений командовать. Ленин просто из всех возможных мест выбрал самое решающее, где большевик Орджоникидзе должен выполнять важнейшую партийную обязанность — агитировать, доносить до сердец правду. Правду и только правду. Серго — руководитель фронтовой группы агитаторов Центрального Комитета.

Правда большевиков имела такую силу, что необученные, не искушенные в военном деле отряды рабочих взяли верх в первом же бою. Казаки дрогнули, побежали, бросили артиллерию. "Временных" гнали беспощадно. Керенский с перепугу даже позабыл, что он как-никак… мужчина. Сбежал в женском платье.

Не найдя Керенского, казаки резонно рассудили, что через час-другой исчезнет и их генерал. Они навалились на Краснова, отняли оружие, отвезли к "старшему над большевиками". В их представлении в Царском Селе теперь самым старшим был серго.