Орлята

Б. Раевский ЛЕНИНГРАДКА

В короткой ветхой шубейке и платке, повязанном глухо, по-деревенски, с залатанной холщовой торбой через плечо, в сумерки возвратилась Нина в занесенную снегом лесную землянку.

В торбе стукались друг о друга, словно камни, черствые куски хлеба, несколько промерзших картофелин, две ссохшиеся свеклы.

Много бездомных голодных мальчишек и девчонок бродили в те тяжелые времена по большакам и проселкам из деревни в деревню, стучали в хмурые, темные окна изб, выпрашивая горсточку пшена, корку хлеба.

И Нина, чтобы не привлекать внимания немцев и полицаев, делала как все.

В партизанской землянке ее встретила подруга Катя:

— Ну как?

— Потом, — устало пробормотала Нина.

В землянке было тепло; иззябшую, голодную Нину сразу разморило. Очень хотелось есть, но еще больше спать. Трое суток скиталась по дорогам.

— Потом, — повторила Нина, легла на широкую скамью возле стены, с головой накрылась шубейкой и сразу заснула, словно провалилась куда-то глубоко-глубоко.

Вот Нина видит маленькую деревушку. Колодец с длинным, воткнутым в небо шестом-журавлем посреди тихой улицы. Нина сразу узнаёт — это же Нечеперть!

Мать всегда на лето вывозила сюда из Ленинграда всех троих детей: Нину и ее младших братишку и сестренку. Пусть досыта надышатся медвяным деревенским воздухом, поваляются на травке, вволю попьют теплого парного молока.

И вдруг — война...

И сейчас, во сне, Нина видит: деревня словно замерла, притаилась. Вот в сумерки приходит бабка Ульяна. Шамкая и крестясь, тревожно шепчет: немцы уже где-то рядом. Уже занята станция Шапки. Внучка уже видела серо-зеленые шинели в соседнем селе.

Нина беспокойно ворочается в землянке на скамье.

Шум, треск... Цепочка немецких мотоциклистов ворвалась в деревню. С грохотом промчались машины мимо молчащих, словно вымерших изб. Сквозь щель в задернутом окошке Нина видела: возле школы немцы остановились, посовещались. Один из них вошел в пустую школу, вскоре вернулся, и все, стрекоча моторами, поднимая пыль, понеслись дальше.

В деревне мотоциклисты не задержались. Толкнулись в несколько изб, подстрелили двух суматошных куриц и, оставив после себя едкую струю бензиновой гари, умчались так же внезапно, как и появились.

А когда стемнело, в избу, где жила Нина, осторожно постучали.

Вошли трое. Во сне Нина и сейчас видит их. Первый — высокий, под самый потолок, в сапогах и выгоревшем пиджачке. Пиджак был ему маловат: казалось, наклонись — треснет в плечах. И руки с большими, широкими, как лопаты, ладонями, далеко вылезали из рукавов.

Двое других были пониже и помоложе. Они не прошли в избу, а остановились у двери, привалившись к косяку.

Первый — его звали Тимофей — обвел Александру Степановну и детей изучающим, внимательным взглядом и негромко, властно, так, словно он здесь был хозяином, а не пришельцем, спросил:

— Куковеровы? Ленинградцы?

Александра Степановна — мать Нины — торопливо объяснила: муж на фронте, а они вот — застряли в деревне.

— Да, знаю. — Огромный Тимофей, шагая удивительно легко, неслышно подошел к окну, поверх занавески долго вглядывался во тьму. Вернулся к столу, сел, выложив на клеенку, словно напоказ, свои красные руки.

«Выйдите», — кивнул детям.

Олешка и Валя вышли в сени. Нина осталась: ей было четырнадцать лет, и она считала себя уже большой.

— Нам нужен хлеб, — сказал Тимофей негромко и весомо и остановился, словно ждал, как примет Александра Степановна его слова.

Она молчала. Молчала и Нина. Тимофей не сказал, кому — «нам», но и так было понятно.

Тимофей коротко объяснил: негде печь хлеб. Пусть Александра Степановна подсобит. Мать кивнула. Быстро договорились: как украдкой доставлять муку, когда удобнее забирать испеченные караваи.

Тимофей встал, шагнул к двери, но вдруг остановился. Спокойно и неторопливо, как все делал, оглядел Нину, подозвал к себе. Спросил, как зовут, в каком классе. Пионерка? А немецкий знает?

Нина отвечала, чуть подумав перед каждой фразой.

Это, видимо, особенно понравилось партизану. «Серьезная. Хоть и маленькая, а серьезная...»

Тимофей не знал, что Нина заикалась. С малых лет выработалась у нее привычка: прежде чем сказать что-то, сосредоточиться, сперва мысленно произнеси ответ и только потом уже вслух. Тогда звуки не цеплялись, не застревали. В школе учителя, прежде чем вызвать Нину к доске, говорили:

— Куковерова, приготовься!

И спрашивали другого. А пока Нина внутренне «собиралась», сосредоточивалась, как перед прыжком. Это ей помогало преодолеть заикание.

— Ваш дом — крайний « деревне. Так? — сказал Нине Тимофей.

Девочка кивнула. Она вообще предпочитала, когда можно, обходиться без слов.

— Издалека виден, — продолжал Тимофей.

Нина снова кивнула, хотя не понимала, куда он клонит.

А дом их крайний, на холме, и виден из-за реки и из лесочка. Это верно. Бывало, далеко уйдет Нина с ребятами по ягоды, по грибы, а нет-нет и мелькнет вдали их красная крыша с облупленной трубой.

— Поручение тебе, — сказал Тимофей и положил свою огромную руку ей на плечо. Нина была худенькой, и плечо утонуло у него в ладони. — Когда немцы в деревне, вывешивай бельишко на плетень. Ну будто стирала. Полотенца там, наволочки... Понятно?

Чего ж тут не понять?! Сигнал! Белье будет служить сигналом партизанам. Висит белье: «Стой! Не входи! В деревне немцы!» Нет белья — «Пожалуйста, рады гостям!»

— Смотри, — строго сказал Тимофей. — Не подведи!

— Не подведу! — твердо пообещала Нина.

С тех пор, как только в деревне появлялись немцы, Нина хватала старенькую скатерть, совала ее в бак с водой и вывешивала, мокрую, на плетень, там, где он был обращен к лесу, к реке. Нина не знала, где скрываются партизаны, но решила — в лесу.

...И сейчас, лежа в землянке на широкой жесткой скамье, Нина видела во сне, как Тимофей подходит к ней, кладет тяжелую руку на плечо и говорит:

— Молодцом!

— Нина, да Нина, проснись же...

Нина с трудом разлепила склеенные веки. Перед нею стояла Катя, осторожно, но настойчиво трясла за плечо.

— Вставай. Часа три уже спишь. Батов зовет.

Нина сразу вскочила. Батов — командир отряда.

Значит, что-то важное... Быстро сполоснула ледяной водой измятое лицо, пригладила волосы.

В командирской землянке было тихо. Батов один сидел у грубо сколоченного стола.

— Ну, дочка, рассказывай.

Нина проглотила комок в горле. У нее всегда слезы подступали, когда Батов называл дочкой. Отец Нины недавно погиб на фронте. И ни мать, ни Нина даже не знали, где могила солдата-артиллериста Куковерова. Да и есть ли она — могила?

Никогда уже отец не назовет ее дочкой. Никогда не споет вместе с Ниной о том, как одиноко стоит, качаясь, тонкая рябина и как в степи глухой замерзает ямщик. А Батов, как нарочно, очень похож на отца. Тоже невысокий, коренастый, простой. Впервые придя в отряд, Нина даже удивилась. Нет, не таким представляла она себе боевого партизанского командира. Ни кожанки, ни револьвера на боку, ни папахи, ни патронных лент на груди. Обычная сатиновая косоворотка, Даже не сапоги, а ботинки с калошами, и залысина надо лбом. Худощавое лицо, усталые глаза. Таким вот приходил отец с фабрики после смены.

...Нина подробно рассказывала Батову, где она побывала за эти трое суток, что видела в деревнях, сколько там комсомольцев и что они предпринимают. Сказала, что две девушки просились в партизаны.

— Сводки Совинформбюро рассказывала? — спросил Батов, делая краткие пометки в блокноте.

— Везде, — сказала Нина. — В каждой деревне. Рассказывала, как дела на фронтах...

— Так. — Батов сделал несколько шагов по тесной землянке. Внимательно, словно первый раз видел, оглядел Нину.

Волосы черные-черные, гладкие и блестят, будто полированные. И сама смуглая, и глаза черные. Галка.

«Приметная», — покачал головой Батов.

Для разведчицы это ни к чему. Чем незаметнее, обычнее, тем лучше.

«Может, кого другого послать? — подумал он. — Нет, смелая девчушка и толковая...»

— У меня к тебе дело, дочка, — сказал он. — Трудное дело...

Задание было и впрямь нелегким. Батову стало известно, что неподалеку, в деревне Горы, расположился на отдых немецкий карательный отряд. Сильный отряд. Прислан, чтобы разгромить окрестных партизан, раз навсегда покончить с ними.

— Понимаешь, Нина, — Батов в упор посмотрел девочке в глаза, — необходимо точно узнать, где у них пулеметы, орудия, сколько солдат, в каких избах офицеры...

Нина кивнула.

— Это очень важно, — продолжал Батов. — Тогда одним внезапным встречным ударом мы уничтожим их пулеметы, офицеров, посеем панику...

Нина снова кивнула.

— Вечером или ночью подобраться к Горам нетрудно, — задумчиво продолжал Батов. — Одна только беда: немного и увидишь-то в потемках... А днем — днем рискованно...

Нина на секунду представила себе темную ночную деревню, редкие блики света на снегу, одинокие фигуры часовых. Нет, ночью толком ничего не выяснишь.

— Пойду утром, — сказала она. — Завтра утром.

...Чуть свет Нина надела свою потрепанную шубейку, крест-накрест повязала старенький платок, перекинула через плечо холщовую торбу и зашагала.

До Гор было километров пятнадцать. Нина шла и шла. Шла и думала, настороженно посматривая по сторонам.

Утоптанная, побуревшая от колес и полозьев проселочная дорога тянулась вдоль заметенных сугробами полей. У моста Нина свернула, пошла еле приметной в снегу тропкой. Так короче и встречных меньше.

Чего только не передумаешь, шагая по огромной, пустынной снежной равнине!..

Опять вспомнился отец. Вот они вдвоем на катке. Нина еще совсем маленькая; коньки разъезжаются, она больно шлепается...

— Не трусь, Нинок! — хохочет отец.

И Нина поднимается и, не показывая, что больно стукнулась коленом, опять шагает по ужасно скользкому льду.

А что сейчас делает мама? Спит еще? Нет, наверное, встала спозаранку, хлопочет. Надо ведь добыть еду. Олешка и Валя — маленькие, а едят — ого, как большие! А где достать хлеб, картошку, когда немцы все вокруг подчистили?

Как плакала мама, когда Нина уходила в партизаны! Мама — она и есть мама. Страшно ей было расставаться с дочкой. Плакала, увещевала:

— Нина! Ты у нас за старшую. Помнишь, отец наказывал, когда ты в медсестры просилась: рано тебе. Дочка, воевать. Помогай матери, следи за малышами.

— Да, мама. Все помню, — насупившись, отвечала Нина. — Но, мама, ты хочешь вернуться в Ленинград? А его защищать надо! Всем защищать.

...Идет и идет Нина по заснеженной тропке. Узкая дорожка вильнула, ушла в лесок. И Нина зашагала меж редких молодых, покрытых хлопьями снега березок и осин.

«Побегать бы тут на лыжах! По горушкам», — подумала Нина и засмеялась — таким нелепым показалось ей это внезапное желание.

До лыж ли теперь?! Нине даже трудно представить себе, что когда-то, всего года два назад, она любила с веселым криком, с шутками бегать наперегонки с мальчишками по скользкой, будто навощенной лыжне. А кажется, — это было так давно!.. И было ли?..

...Вскоре тропка опять выбилась на проселок. Выйдя на широкую дорогу, Нина постояла, оглядываясь. Вон вдали какая-то фигурка. Приближается. С палкой. На голове — малахай. Заячий малахай с длинными ушами. Такую шапку тут поблизости только Федот-полицай носит. Неужели он?

Нина быстро скользнула обратно в лесок, затаилась в кустарнике.

Да, это Федот. Вредный мужик. Пьянчуга. Два его брата в армии фашистов бьют. А он к немцам переметнулся. Вот гадина!

«Вовремя схоронилась», — подумала Нина, из кустов следя за проходящим мимо полицаем.

Этого Федота она знала. И он ее знал. Очень хорошо знал.

Много пришлось кочевать Куковеровым в начале войны. Из деревни Нечеперть немцы перегнали их в лагерь под Гатчиной, потом погрузили в эшелон и снова повезли. Поселились они в деревне Улитино. И вот там, в Улитине, решила Нина с хозяйской дочкой Раей потолковать по душам с этим полицаем Федотом, усовестить его. Рая особенно рвалась: ведь Федот был ее дальним родичем. Перед людьми стыдно.

— Он трус! — сказала Рая. — Попробуем? И Нина решила: рискнем!

И вот однажды девочки вечером пришли к Федоту, Стыдили его, стыдили, а потом напрямик говорят:

— Хочешь свой грех смыть? Переходи на сторону партизан!

Бывший, как всегда, «под мухой», полицай сперва удивился, потом рассвирепел:

— Пигалицы — и такие речи?! А что, ежели сгребу в охапку и в комендатуру? А?

Рая побледнела. Неужто в самом деле выдаст немцам? Но Нина не растерялась. В упор глядя своими черными, глубокими глазами на Федота, она глухо сказала:

— Попробуй! Мы партизан предупредили, что к тебе идем. Пропадем — отомстят. Ой, пожалеешь!

И Федот, у которого хмель быстро испарился, призадумался. Больно уж нагло ведут себя девчонки. Может, и впрямь партизаны их подослали?! Уж кто-кто, а Федот отлично знал, что во всех окрестных лесах действуют партизаны.

— Ну, валите отсель, пигалицы! — скомандовал он. — И чтоб больше я духу вашего...

Девочки ушли.

— Выдаст! Обязательно выдаст! — на обратном пути со слезами шептала Рая.

— Побоится! — успокаивала ее Нина, хотя и сама была вовсе не уверена в этом.

Прошло несколько дней, а немцы их не трогали.

«Так и есть! Струсил!» — решила Нина.

И пришла ей дерзкая мысль — снова сходить к Федоту. Авось он теперь согласится. Вот бы здорово! Тогда б партизаны узнавали от полицая все секретные приказы немцев.

Уговорила Раю, и девочки снова пришли к Федоту, Тот прямо обомлел от их дерзости, даже побагровел.

— Уходьте! — зарычал. — Пока целы. Вот те крест, не уйдете — сволоку к коменданту!

Так и не поддался на уговоры. Но и выдать подружек побоялся. С тех пор Нина старалась не встречаться с ним.

...Схоронившись в кустах, она подождала, пока Федот-полицай прошел мимо, и двинулась дальше.

Километров десять уже отшагала. Надо было отдохнуть. Присела возле дороги на торчащий из сугроба заиндевелый валун, достала из торбы черный сухарь, похрустела им.

«А в Ленинграде, говорят, сухаря не сыщешь. Клей едят, старые ботинки жуют, кошек и то всех съели».

Нина зябко повела плечами. Редкий день не вспоминала она Ленинград, свою любимую Петроградскую сторону, улицу Воскова, где она выросла. Мысленно опять видела сверкающие проспекты, огромные нарядные магазины, театры. И хотя знала Нина, что в Ленинграде сейчас голод, пожары, развалины, — никак не могла себе представить этого. Неужели вместо «Гастронома» на углу — груда кирпичей? Неужели забит досками вход в кино «Молния»? Неужели сгорела ее школа и торчат только черные, обугленные остатки стен?

...Но долго на камне не посидишь — зябко. Нина пошла дальше. Вскоре увидела: навстречу идут два немецких солдата.

Нина изо всех сил старалась не убыстрять и не замедлять шаги.

«Главное — выдержка», — учил Батов.

Приблизилась к немцам, хотела пройти мимо, но один из солдат остановил ее:

— Куда гейст ду, медхен?

Нина объяснила, как делала уже не раз: идет к тетке. Местность Нина знала хорошо: назвала деревню, неподалеку от Гор.

Говорить Нина старалась поменьше и медленно.

«А то еще начну заикаться. Подумают — от страха...»

Солдат сказал:

— Гут. Ходи свой тетка.

Нина пошла дальше.

Вскоре показались Горы. Деревня стояла на холме, окруженная редким леском. Избы извилистой цепочкой сбегали вниз с холма до замерзшей, заметенной снегом реки.

Когда до деревни было уже совсем близко, Нина притаилась в кустарнике, стала наблюдать.

Вот возле одного дома, стоящего на самой вершине, — часовой. Сюда то и дело подходят офицеры с солдатами. Солдаты остаются на улице, офицеры входят, выходят, что-то приказывают солдатам. Возле дома — автомашина и два мотоцикла.

«Пожалуй, штаб, — думает Нина. — И место фрицы выбрали удобное. С горки все — как на ладони...»

Неподалеку от штаба — какой-то большой сарай; возле него тоже часовой. И тоже суетятся люди. Но что в этом сарае — не понять.

Внизу, возле реки, немцев почти не видать. Домишки стоят тихие, без дымков, словно нежилые.

«Так, — подумала Нина. — Значит, центр у них на холме».

Она пряталась в кустарнике уже долго. Мороз все настойчивее проникал сквозь ветхую шубейку.

«Обойду деревню, — подумала Нина. — Посмотрю, что там, и согреюсь заодно. А то на одном месте — зазябну совсем...»

Крадучись стала продираться сквозь кустарник. Вдруг замерла: послышался какой-то шорох, урчание. Что бы это? Нина настороженно прислушивалась.

Рядом вдруг вынырнул пес: черный, огромный, с налитыми кровью глазами. Язык его — мокрый, красный, — вывалился из пасти и свисал, как тряпка.

— Ой! — тихонько вскрикнула Нина.

Всегда она боялась собак. Боялась так, что при встрече с ними у нее все мертвело внутри. И надо же — именно сейчас — этот чудовищный пес. Он не лаял, только рычал, и от этого было еще страшнее.

Так они и стояли, долго, неподвижно, девочка и пес. Собаки чуют, когда их боятся. И этот пес тоже, наверно, чувствовал, что девочка смертельно испугана.

«Ну, — в душе молила Нина. — Ну, песик, не стой же, иди себе, гуляй...»

Но пес не уходил и, казалось, готов так стоять вечно. Внутри у него по-прежнему урчало, словно там работал мотор.

Собрав все свое мужество, Нина сделала шаг. Но пес сразу же ощерился, так ляскнув огромными желтыми, будто прокуренными, клыками, что девочка тотчас остановилась.

И опять они долго стояли неподвижно.

«Еще залает, — подумала Нина, — выдаст...»

Она тихонько сняла торбу, под неотрывным, внимательным взглядом пса развязала ее. Эх, кусочек бы мяса! Или кость!.. Но в торбе лишь хлебные корки. Нина бросила одну, какая побольше, псу. Он обнюхал, но есть не стал.

«Так, — сказала себе Нина. — Так. Сколько же можно еще тут стоять?».

Решила: «Сосчитаю до пяти и пойду». Медленно стала считать. Но, когда прошептала «пять», пес вдруг так грозно фыркнул, что Нина замерла.

«Снова», — приказала она себе.

Досчитала до пяти и тут же, чтобы, чего доброго, не передумать, пошла. Сердце у нее колотилось часто и прерывисто. Но она все же шла.

Пес неслышно ступал за ней.

«Не оборачивайся, — велела себе Нина. — Пусть он не воображает...»

А оглянуться так хотелось! Может быть, пес приготовился прыгнуть? Укусить? Но она шла и шла.

«Вон у той березы, ладно, оглянусь», — решила она.

Дошла до березы, осторожно посмотрела через плечо. Нет! Пса нет! Она повернулась всем телом, все еще не веря. Неужели?!

Пес исчез.

Нина повеселела, быстро зашагала. Только сейчас почувствовала, как замерзла. Тайком, где прячась в кустах, где перебегая от дерева к дереву, обошла вокруг Гор. К сожалению, больше ничего важного не обнаружила.

«Маловато. Придется зайти в самую деревню. Остановят? Ну и что? Побираюсь — и весь сказ. Зато все-все высмотрю».

Вышла на дорогу, не торопясь прошла мимо часового. Он поглядел на девочку, но ничего не сказал.

Медленно брела Нина по деревне. Краешками глаз все замечала. Ого! Вот у штаба — миномет. Она раньше не видела его. А вот в этом доме под железной крышей, наверно, живут офицеры. Вон трое их вошло. Оттуда доносится вкусный запах, денщик у крыльца, закатав рукава, щиплет курицу; слышны звуки губной гармошки.

Чтобы задержаться тут, осмотреться, Нина постучалась в соседнюю избу, попросила хлебца. А сама все глядела на дом с железной крышей.

Хозяйка — сердитая старуха — сунула ей картофелину.

И тут у Нины вдруг мелькнула хитрая мысль. — Бабушка, — жалобно сказала Нина. — Пусти чуток погреться, совсем зазябла...

— Ладно уж, — не слишком приветливо отозвалась старуха.

Нина шагнула в избу. Сразу обдало теплом и запахом щей. Постояла у печи, потом прошла к окошку.

Вот это — НП! Наблюдательный пункт — другого такого не сыщешь! Слева через дорогу штаб. Да, теперь Нина уже не сомневалась — это штаб. Вон вылез из машины и по-хозяйски нетерпеливо прошел внутрь высокий, костлявый офицер в шинели с меховым воротником. Часовой сразу вытянулся. Видно, важная птица.

Вот на полном газу подлетел к крыльцу мотоциклист и, показав пакет часовому, чуть не бегом вскочил в дом.

А это что? Прямо напротив — тот большой сарай, который Нина видела из кустарника. И тоже часовой. К сараю подъехал грузовик. Солдаты что-то сгружают. Но что — Нине не разобрать.

— Чегой-то все коло оконца трешься? — прошамкала, входя из сеней, старуха. — У печи-то теплей...

Пришлось отойти от окна. Но, едва старуха вышла из комнаты, девочка снова бросилась к своему НП. Солдаты все еще разгружают машину. Ого! Да это снаряды! Честное слово, снаряды. А вот и орудие — из-за угла торчит короткий ствол.

«Так, — обрадовалась Нина. — Значит, тут у них вроде бы арсенал!»

Она продолжала внимательно оглядывать улицу. А это что? Под навесом, где раньше был колхозный гараж, стояли две металлические бочки. И около них — тоже часовой.

«Горючее, — догадалась Нина. — Как хорошо, что я зашла в дом. А теперь — быстрее обратно!»

Она поблагодарила сердитую старуху — та лишь рукой махнула — и, стараясь не спешить, зашагала вниз, под гору. По дороге считала, сколько встречает солдат.

Остановили ее лишь один раз. Снова соврала про тетку. Отпустили.

Дойдя до реки, Нина повернула и покинула деревню. Теперь быстрее! Быстрее к Батову!..

...Под вечер она уже была в партизанском отряде. Батов расспрашивал подробно, дотошно. Потирал подбородок и повторял:

— Умница, дочка!

Когда Нина сказала, что рискнула войти в деревню, Батов неодобрительно крякнул, но, услышав про снаряды и бочки с бензином, обрадовался.

Обо всем рассказала Нина, только о встрече с черным псом умолчала. Еще засмеет Батов: разведчица, а собак боится!

...Ночью Нину разбудили. В темноте бесшумно собирался отряд. Шли пешими. Только двое саней — на них пулеметы.

Когда до Гор оставалось всего с километр, Батов подозвал двух своих помощников, коротко шепотом повторил распоряжения. Отряд распался на три группы. Нине Батов велел быть возле него.

...Леском они подобрались к самой вершине холма. Залегли. Было тихо. Темно. Только на холме, в деревне, светились окна в одном доме.

— Штаб, — шепнула Нина. Батов кивнул.

В тишине прошло еще несколько минут.

«Чего он ждет? — беспокоилась девочка. — А вдруг собаки залают?»

Батов по-прежнему недвижимо лежал на снегу. Возле с пулеметом приткнулся Степан. Где-то рядом, невидимые в темноте, схоронились бойцы.

И вдруг!..

Вдруг раздался взрыв и разом полыхнуло пламя. В ночи оно казалось особенно ярким. Высокие огненные языки метались по ветру, как огромный коптящий факел. Сразу стало светло.

«Бочки... Бензин...» — мелькнуло у Нины.

И тотчас грохнули разрывы гранат. Рядом с Ниной натужно залился пулемет.

Что началось в деревне!

Немцы, полуодетые, выскакивали из домов. Суетясь, бежали куда-то и тотчас падали, срезанные пулеметными струями. Из дома с железной крышей выбежали несколько офицеров; они что-то кричали, били из автоматов наугад, в темноту.

Вспыхнул штаб. Вся вершина холма теперь была как на ладони. Нина видела — трое немцев бросились к миномету. Но тотчас по ним полоснул пулемет.

— Так, так! — возбужденно шептала Нина. — Это вам за отца! За Ленинград! За отца! За мою школу!

— Лежи! — крикнул ей Батов и «Вскочил на ноги. — За мной!

Партизаны бросились к деревне.

Приподнявшись на колено, Нина смотрела: бой шел уже на улице. Становилось все тише, лишь изредка щелкали выстрелы.

Только в одной избе еще держалась последняя горсточка немцев. Они яростно отбивались. Но партизаны все теснее окружали эту избу. Нина видела: один из партизан подполз к плетню, швырнул гранату и тотчас — вторую... Грохнули взрывы. Изба сразу замолчала.

— За отца! За Ленинград! — шепотом повторила Нина.

Хотелось бы мне на этом кончить рассказ о славной Разведчице, ленинградской пионерке Нине Куковеровой.

Хотелось бы сказать, что сейчас Нина выросла, живет в своем родном Ленинграде, работает.

Но нет! Не дожила Нина до победы. Много боевых дел совершила она, но однажды ушла в разведку и не вернулась. Предатель выдал ее врагам...

Каждый раз, когда в 74-й школе трубит горн, созывая пионеров на торжественную линейку, вожатая перед строем ребят вызывает:

— Нина Куковерова!

Замирает линейка. И слышатся негромкие, строгие слова:

— Пала смертью храбрых за нашу Советскую Родину!

На миг в зале становится еще тише. Все словно видят эту маленькую черноволосую девочку, чей портрет в траурной кайме висит в пионерской комнате.

— Пала смертью храбрых...