А. Голубева ГАЛЯ

— Собирайся! — сказал Гале немецкий переводчик.

— За что вы берете ее? — спросила мать. Она старалась говорить спокойно, но от волнения и страха у нее прерывался голос. — Что такое могла сделать моя девочка?

Переводчик ничего не ответил, только переглянулся с обер-лейтенантом. Тот, заложив ногу за ногу, сидел у стола и курил. Его длинное носатое лицо, с белыми ресницами и бровями, на мгновение оживилось и снова окаменело.

— Ей еще и пятнадцати нет; что же она такое могла сделать? — повторила мать.

— Ты не волнуйся, мама. — Галя подошла к матери и обняла ее. — Это, видно, ошибка.

— Хватит разговора. Одевайся скорее! — приказал переводчик.

Лейтенант встал и что-то сказал двум солдатам с автоматами. Они стояли навытяжку около входной Двери, похожие друг на друга, как двойники.

В этот день на улице была ростепель. Поэтому Галя сняла валенки, в которых сидела дома до прихода немцев, и надела черные кожаные туфли на резиновой подошве.

Когда она подошла к вешалке, чтобы взять пальто, Мать протянула ей свой серый шерстяной платок. Не надо, мама, — на улице тепло.

— Возьми, доченька, — вздохнув, сказала Зинаида Ивановна.

И Галя поняла ее глубокий вздох. Он как бы говорил: «Ты ведь не знаешь, долго ли тебя продержит гестапо, а сейчас декабрь. Сегодня ростепель, а завтра может ударить мороз. Платок пригодится: и подстелешь его и укрыться им можно». И Галя взяла платок.

На голову она надела белый вязаный беретик и простилась с матерью, с сестрой и с одиниадцатилетннм братишкой так, словно шла на день к тетке в Песочное.

— Я вернусь, наверно, скоро.

Когда солдаты уводили ее, Зинаида Ивановна едва удержалась, чтобы не зарыдать и не броситься к ней с прощальными поцелуями. Но мысль, что это вызовет у немцев подозрение, остановила ее. И ведь действительно странно! Девочка спокойна, а мать почему-то волнуется и плачет! Видно, знает, в чем дело, и боится за девчонку неспроста. Но как только за Галей закрылась входная дверь, Зинаида Ивановна зарыдала. Теперь ей уже не надо было притворяться и скрывать свое горе.

— Мам, они ее в комендатуру повели?

— Откуда же я, сынок, знаю! Может, в комендатуру, а может, и в полевую жандармерию, — сказала, плача, Зинаида Ивановна.

— Иди, мама, сюда, — позвала ее Раиса из соседнем комнаты.

Погасив свет и отдернув оконную занавеску, она смотрела на улицу. Но разглядеть что-либо было довольно трудно. Уже сильно стемнело. К тому же от дома до ворот тянулся сад. В нем, почти перед самыми окнами, росли старые, сучковатые яблони. Их ветки мешали видеть, что происходит на улице.

— Ничего не разобрать, — сказала с досадой Раиса. — Но только, кажется, у ворот сани.

— Верно, Рая, сани, — как эхо, повторил Борис. Он стоял рядом с сестрой и, прижавшись лицом к темному стеклу, тоже смотрел в окошко.

Зинаида Ивановна схватила с сундука Раисину косынку и набросила себе на голову,

— Куда ты, мама?

В ответ Зинаида Ивановна только махнула рукой и поспешно вышла в сени. Борис кинулся было за матерью, но Раиса удержала его, и он остался. Он побаивался сестры, которой исполнилось уже восемнадцать лет, и она на правах старшей в доме воспитывала его так же, как и мать.

Зинаида Ивановна подбежала к воротам, когда сани уже отъехали.

В вечернем свежем воздухе она совершенно ясно услыхала Галин голос и другой, тоже молодой и очень звонкий. И этот второй голос ей был хорошо знаком. Но слов, к сожалению, она не могла разобрать. «Неужели гестапо обнаружило всех? Значит, их кто-то выдал», — подумала она, и ей стало страшно от этих мыслей.

А сани между тем все удалялись и удалялись от дома и наконец свернули на главную улицу.

Тогда, закрыв садовую калитку, Зинаида Ивановна медленно, словно старуха, пошла обратно к дому. На крыльце ее ждала Раиса.

— Ну что? — спросила она шепотом.

— Яковлеву Тасю тоже взяли. Я ее по голосу узнала.

В эту ночь Зинаида Ивановна не могла заснуть. О чем бы она ни думала, все мысли ее сводились к Гале. «Что теперь будет с ней? Неужели гестаповцы расстреляют ее и Тасю Яковлеву, как расстреляли в прошлом году лужскую партизанку Дашу Остапову?»

Вот уже полтора года Галя выполняла поручения партизан и до сих пор не вызывала подозрения у немцев. Да и кто бы мог подумать, что эта тоненькая голубоглазая девочка с пушистыми белокурыми волосами, застенчивая и даже на первый взгляд робкая немного, была связной? Она не только доставляла нужные сведения партизанам, пробираясь к ним тайной лесной тропинкой, но вместе с комсомолкой Тасей Яковлевой писала печатными буквами листовки и разбрасывала их ночью в поселке.

«Как спокойно и смело пошла! Даже не обернулась, — думала Зинаида Ивановна. — И еще меня ободрила: «Не волнуйся, мама; это, видно, ошибка». Ах, Галинка ты моя Галинка!» Вон у окошка стол, на котором она делала уроки. На нем стопочка книг. Их всего шесть. Ровно столько, сколько лет она проучилась в школе. И на каждой книжке надпись: «Комлевой Галине, ученице средней Торковической школы за отличную учебу». Все шесть лет Галя была первой ученицей. Но закончить школу ей так и не удалось — помешала война. Теперь в школе немцы устроили конюшню. Раиса тоже хорошо училась, но отличницей никогда не была. Беззаботная она и с ленцой. А вот Галинка не по летам серьезна и деловита.

Так до самого рассвета, не смыкая глаз, лежала и думала Зинаида Ивановна.

В восемь утра пришла мать Таси Яковлевой. У нее было заплаканное, осунувшееся лицо. Видно, тоже не спала всю ночь.

— Пойдем, Зина, в Оредеж. Говорят, их туда увезли. И Нюру Семенову взяли, — добавила она.

Полное имя Нюры было Анна Петровна, но Зинаида Ивановна и Наталия Кузьминична называли ее между собой запросто по имени. Она была торковическая и выросла на их глазах.

В Торковичах Нюра закончила школу рабочей молодежи и здесь же, на стекольном заводе, вступили в комсомол, а затем и в партию.

Почти десять лет она проработала в Торковической школе, и лучшей вожатой нельзя было и желать — так любила она детей и свое дело. Когда немцы захватили Торковнчи, она, по решению комсомола, осталась в поселке, чтобы помогать партизанам. В партизанский отряд ушла почти половина коммунистов со стекольного завода.

Нюра Семенова хорошо знала своих «дочек», как она в школе иногда ласково называла комсомолок и пионерок. Для работы в подполье она выбрала трех самых надежных: Яковлеву Тасю, Богданову Катю и Лиду Евграфову. Связной стала тринадцатилетняя пионерка Галя.

Когда Зинаида Ивановна услыхала от Наталии Кузьминичны о Нюшином аресте, то сразу же подумала, что теперь Гале и Тасе не так будет страшно в гестапо, раз с ними вместе их старшая пионервожатая. И еще она подумала, что действительно, может быть, Галя скоро вернется.

От Торковичей до Оредежа было четыре километра. Зинаида Ивановна с Наталией Кузьминичной прошли это расстояние за полчаса — так торопились они узнать о судьбе своих дочек.

Оредежская комендатура помещалась в желтом деревянном здании, слева от вокзала. До войны здесь было железнодорожное управление. Больше двух часов прождали они коменданта.

— Цурюк! — закричал на них немецкий часовой, когда они вздумали было заглянуть в окно комендатуры. И они сразу же отошли. За полтора года оккупации они уже знали некоторые немецкие слова. А грозный окрик: «Назад!» — раздавался у них в поселке довольно часто.

Наконец появился комендант — пожилой усатый майор в очках. Л с ним тот самый переводчик, что был вчера при аресте.

— От-прав-лены в де-рев-ню Го-ры-ни, — сказал переводчик, словно диктуя, раздельно и громко.

До Горыни было 15 километров.

Расстроенные, возвращались они домой. Дорога теперь казалась им длинной и скользкой, хотя точно такая же гололедица была и утром. Они шли и строили разные догадки. Кто же отправлен в Горыни? Все трое или только Галя с Тасей? Если бы их отвезли в Лугу, это было бы понятно, — там находился немецкий штаб. Или оставили бы в Оредеже, где были комендатура, жандармерия и тюрьма, устроенная в бывшем Доме культуры. В одной половине дома был концертный зал, а в другой половине немцы приспособили комнаты под камеры.

— Как ты думаешь, Зина, — сказала в раздумье Наталия Кузьминична, — почему их отправили в Горыни?

Когда Зинаида Ивановна и Наталия Кузьминична подходили уже к дому, навстречу им попалась жившая но соседству старушка.

— Ну как, видели дочек-то? — спросила она.

— Нет, не видели, их в Горыни отправили.

— В Горыни? Далеконько вам будет передачки им носить. А я вчера их вечером видела, когда от племянницы шла. — И она принялась рассказывать, как, подойдя к дому Нюры Семеновой, увидела у ворот сани, а в них Галю и Тасю. — Сидят и поют: «Проснись, вставай, кудрявая» — а я остановилась, да и говорю: «Как же это так, вас забрали, а вы песни поете?» А твоя-то, — она поглядела на Наталию Кузьминичну, — и отвечает мне: «Отчего же нам не петь, раз мы ни в чем не виноваты?» И Галя тоже так: «Плакать нам, что ли? Да и что такое, что забрали. Выпустят». Обе веселые и в одинаковых беретиках. Я еще подумала: «Ишь ты, словно на гулянку собрались». А около саней немецкие солдаты стоят, их стерегут...

Она рассказывала по-старушечьи, подробно, не спеша и все не переставала удивляться, почему это арестованные не плакали, а пели.

В этот день обе матери прошагали в оба конца восемь километров, и все же, несмотря на усталость, они готовы были не отдыхая идти в Горыни.

Но на улице начинало уже смеркаться, и это остановило их. Идти на ночь глядя пятнадцать километров по глухому, занесенному снегом лесу, да еще не зная дороги, было безрассудно. И они решили подождать до утра.

С вечера Зинаида Ивановна начала собирать передачу для Гали.

Раиса сидела за столом и шила, а Зинаида Ивановна разбирала Галины вещи. Невольно вспомнилось, как она до войны собирала во время летних и зимних каникул в пионерлагерь Галю. Все шесть лет Галя была первой ученицей, и школа ежегодно давала ей путевку в лагерь. И это было очень кстати, так как здоровье у Галинки было слабое. Муж Зинаиды Ивановны работал лесным объездчиком и получал немного, но все же каждый раз, когда Галя ехала в пионерлагерь, ей покупали какую-нибудь обновку: это были недорогие туфельки или сандалеты, а то и платье из пестренького сатина или ситчика, которое Зинаида Ивановна шила ей сама. Для тюрьмы другое требуется, — а вот что?..

— Мам! — окликнула ее Раиса.

Зинаида Ивановна очнулась от своих дум и принялась собирать передачу. Так что же ей взять? В первую очередь, конечно, что-нибудь теплое. Ведь каждый День могут ударить морозы, да к тому же помещение, в котором находились заключенные, отапливалось плохо.

За этот год Галя сильно вытянулась, и некоторые кофточки и платья были теперь ей малы.

— Возьму-ка я эту кофточку, — сказала Зинаида Ивановна. — Она тепленькая и будет ей впору. — Боясь разбудить Бориса, Зинаида Ивановна говорила шепотом. Свернувшись калачиком, он спал тут же, в комнате. У него болели зубы, и поэтому он лег сегодня рано.

— Полотенце не забудь, — напомнила Раиса. Она хотела было добавить: «И мыло» — но тут же осеклась. Вот уже полгода как мыла не было в доме. И мылись и белье стирали щелочной водой.

— А не положить ли ей иголку с нитками? — сказала Зинаида Ивановна. — Заилить чулок... или пуговица оторвется... Мало ли что?!

Она достала с полки коробку с Галиным рукодельем. Тут лежали простые и цветные нитки, а также бархатная подушечка с иголками. Лежал в коробке и маленький настенный коврик, свернутый в трубочку. Зинаида Ивановна развернула его и молча долго смотрела на коврик. На куске сурового полотна был вышит аппликацией букет красных роз. Только один бутон не успела дошить Галя.

— «С добрым утром!» — вполголоса прочла, наклонившись, Раиса вышитую крестиком надпись под букетом.

«Где оно, это «доброе утро»?» — подумала с горечью Зинаида Ивановна, убирая коробку на прежнее место.

Когда все было сложено и завязано в узел, Зинаида Ивановна встревожилась: не слишком ли велик узел? Разрешат ли гестаповцы такую большую передачу? Ведь надо ей еще и еду какую-нибудь. А это значит, еще один узел будет. Что же делать-то? Развязав передачу, Зинаида Ивановна снова начала разбирать вещи.

— Валенки, чулки, — считала она шепотом, — одна смена белья, бумазейная кофточка, полотенце... Вот как я сделаю, — решила Зинаида Ивановна. — Запихну-ка я все в валенки.

— Верно, мам, — одобрила Раиса. — Валенки нечего завязывать.

Утром Зинаида Ивановна напекла из мерзлой картошки десятка полтора лепешек. Они заменяли хлеб. (Немцы давали хлеб только тем, кто у них работал, и детям до двенадцати лет.) К картофельным лепешкам она добавила несколько пареных брюквин и пол-литровую баночку грибов домашнего засола. Это все, что было у них в доме.

Когда она оделась и собиралась уже уходить, проснулся Бориска.

— Мама, ты куда?.. — спросил он сонным голосом.

— В Горыни.

— К Галинке? — С минуту он лежал в кровати, а потом вскочил и начал торопливо одеваться.

— Зубы больше не болят?

— Не болят. Я, мам, сейчас за хлебом для Галинки сбегаю.

— Закрыто еще, — взглянув на стенные часы, сказала Зинаида Ивановна.

— Пока дойдет, как раз откроют, — заметила Раиса.

Борис побежал в лавку, а Зинаида Ивановна, сняв с себя платок и пальто, стала его ждать. С минуты на минуту за ней должна была зайти Наталия Кузьминична.

— Мама, а ведь сегодня четырнадцатое число, — сказала Раиса, подметая пол.

— Ну и что? — о чем-то думая, ответила рассеянно «Зинаида Ивановна.

— Борнскнн день рождения сегодня.

До войны Зинаида Ивановна обычно каждый год пекла 14 декабря пироги, а для новорожденного — большую ватрушку с его любимым малиновым вареньем. Да, так было до войны; а сегодня мальчишка даже не съест свои 200 граммов черного хлеба, выпеченного пополам с мякиной. Она отнесет этот хлеб Галинке.

И при воспоминании только одного ее имени затрепетало и сжалось материнское сердце.

«Ничего-то я, доченька, о тебе не знаю, — подумала Зинаида Ивановна. — Жива ли ты там?»

А в это самое время под конвоем немецкого солдата Галя шла на допрос.

Гестапо находилось в самом конце деревни.

— Шнель, шнель! — покрикивал и торопил ее солдат. Но от холода у нее до того закоченели в кожаных туфлях ноги, что она шла с трудом. Вот бы сейчас ей старые валенки, которые она оставила позавчера дома. Кто же мог думать, что всего за одни сутки, а вернее, за одну ночь, так резко изменится погода? Позавчера таяло, а сегодня, наверное, градусов двадцать будет, да еще ветер. Хорошо, что она послушалась матери и взяла шерстяной платок. Он очень ей пригодился. Ночью она вместо одеяла укрывалась им, а сейчас повязала его поверх своего легкого белого беретика. Она шла на допрос, и ей было страшно. Она не раз слышала рассказы о том, как гестаповцы пытают и избивают арестованных. А этим летом она сама видела в Оредежи двух повешенных. Их не позволяли снимать целую неделю. Один из них, по слухам, был старик лесничий из-под Луги, а второй, лет пятнадцати мальчишка, партизанский связной. Прежде чем повесить, их долго пытали и били: об этом ясно говорили кровоподтеки на их лицах. И ее, наверно, тоже станут бить и пытать, а потом расстреляют или повесят. В немецком приказе, расклеенном в Оредежи и в Торковичах, сказано ясно: за связь с партизанами — смерть! А ведь она целых восемнадцать месяцев была партизанской связной. Она приносила от них из леса старшей пионервожатой письма с разными заданиями. Эти письма оставляли партизаны в условленном месте, на опушке, в дупле старой сосны. Носила она партизанам и картошку и хлеб. И накомарник они с Тасей Яковлевой для партизан дома шили, а потом покрасили его под цвет листвы. Она ходила к партизанам в лес даже ночью и не боялась. А чего ей бояться, раз она с детства жила в лесу? Она помогала партизанам, не помогать им она не могла, ведь она пионерка. А как они ждали ее прихода! Как надеялись на нее! Они и называли ее: «наша связная». Чтобы не было так страшно, Галя стала думать о доме. Но и эти мысли были невеселые. Может быть, и мать и сестру тоже арестовали? Не знала она, и что с Тасей Яковлевой. Из Оредежи их привезли сюда вместе, а здесь поместили в разные избы. Но, пока их везли, они успели сказать друг другу самое главное. Нет, это не был обычный разговор. В санях, кроме немецкого конвоира, был еще и полицай, но он не понял и не помешал сказать им друг другу глазами самое главное: молчать!.. Молчать!..

У колодца стояли две женщины. Они повернулись в ее сторону и с ненавистью посмотрели на немецкого солдата. «Не должно так быть на белом свете, чтобы школьницу вел на допрос в гестапо немецкий солдат, — как бы говорило их суровое молчание. — Не должно так быть на белом свете, чтобы в русской деревне сидел по-хозяйски за столом фашистский захватчик».

Прочь! Прочь с советской земли!

— Линкс! — скомандовал солдат и повернул налево, к окрашенному охрой деревянному дому, перед окнами которого росла старая высокая ель.

Девочка вошла вместе с конвоиром в дом, и он ввел ее в большую квадратную комнату, оклеенную голубыми обоями.

Почти посередине комнаты, в старой кадке, рос огромный фикус. Широко раскинул во все стороны свои ветки с темно-зелеными глянцевитыми листьями и рос себе, словно на воле. Точь-в-точь такой же у них был в учительской... А может быть, это и есть их старый школьный фикус? На какое-то мгновение Галя забыла, зачем она здесь. Она стояла и глядела на фикус, и ей казалось, что сейчас раздастся Школьный звонок на переменку и в комнату войдут с классными журналами учителя.

— Ты есть, девочка, Галя Комлева? — спросил ее из-за фикуса чей-то тихий голос.

За столом сидел офицер в эсэсовской форме. Он был молодой, розовощекий и красивый.

— Подойди ближе, Галя Комлева, — сказал он тем же тихим голосом, словно у него болело горло.

Галя подошла к столу.

— Это ты, девочка, Галя Комлева? — снова повторил он.

— Да, — ответила Галя.

Он наклонился над столом и что-то написал.

— Сколько тебе лет, Галя Комлева?

— Скоро будет пятнадцать.

— У тебя есть мать? Сестры? Братья? Отвечай, Галя Комлева.

— Да. Есть мать, старшая сестра и брат.

— Он большой, Галя Комлева, твой брат?

— Ему одиннадцать лет.

— Твой отец воюет в русской армии?

Немцы называли советскую армию русской.

— Да, — ответила Галя. «Он все знает обо мне от полицая, — подумала она, — и проверяет меня».

Затем офицер спросил, сколько лет проучилась она и как училась. Галя ответила.

— Так... Значит, ты была хорошей ученицей и... пионеркой? Галя Комлева?

Галя промолчала.

За окном пошел снег. Белый и легкий, весело летел он на землю, и казалось, снежинки догоняют друг друга. Старая ель протянула навстречу им свои мохнатые темно-зеленые лапы, словно звала к себе в гости. Как хорошо, когда идет снег, возвращаться с подружками домой из школы!

— Почему ты смотришь в окно, Галя Комлева?

Что ответить этому эсэсовцу? «Смотрю и вспоминаю, какой я была счастливой... А вы всё отняли у меня: и школу... и пионерский лагерь... и отца... И сама я стою на допросе в гестапо».

— Ты часто бывала у партизан? — спросил офицер, помолчав. — Отвечай, Галя.

«Какая я тебе Галя?.. Галя...»

— Почему ты молчишь? Я знаю: у тебя плохая... — он замялся, видимо подыскивая русское слово, — памятка. — Он засмеялся и в упор поглядел на нее. Он смеялся, а глаза у него были холодные, злые, оловянные глаза.

— Ты часто бывала у них? — спросил он неожиданно громким и сильным голосом. — Кто ходил еще к партизанам?

Она ничего не ответила.

«Почему она молчит? — подумал он. — Откуда у этой девчонки такое упорство и такая сила воли? Ей нет и пятнадцати лет. Девчонка. И он, Адольф Шток, не может заставить ее говорить. Нет, он заставит ее. Хватит миндальничать с нею. Педагогический метод не действует на нее. Хорошо! У него в запасе есть еще и другие».

— Черт тебя возьми! Ты долго будешь молчать? — закричал он, и его красивое розовощекое лицо стало уродливым и страшным.

Она стояла перед ним — тоненькая, длинноногая девчонка — и продолжала молчать, хотя он видел, как она вздрогнула при его неожиданном крике.

— Кто партизанский командир, отвечай! Ну, говори! — Он соскочил со стула и подбежал к ней. — Отвечай, дрянь! — Он ударил ее по лицу, и она качнулась. И вместе с ней качнулась за окном старая ель.

«Держись, держись, Галя Комлева, партизанская связная». Офицер снова ударил ее. Изо рта и носа у ней хлынула кровь.

— Где есть партизанское гнездо? Говори!

И тут он увидел ее голубые, девчоночьи глаза, полные презрения и ненависти. Увидел и понял: ничего не скажет.

Загрузка...