Орлята

Евг. Николин ГВАРДИИ ЮНГА

Альке снится сон.

Будто дядя Коля, моторист с бронекатера, спрашивает его, Альку:

— А ну, скажи, юнга, почему моряки носят тельняшки?

Алька вчера впервые в жизни надел новенькую матросскую рубаху. Синие полосы на ней — ярко-ярко-синие, а белые — совсем белоснежные. И ткань, плотная, приятная на ощупь. Он даже во сне чувствует.

— Не знаю, дядя Коля, — отвечает Алька. Он хотя и спит, но хорошо помнит, что дядя Коля — никакой и не дядя, а гвардии старший матрос Потапов. Дядей Колей его зовут потому, что он старше всех на катере. Но «на службе» — Альке очень нравится это слово: «на службе» — к нему так обращаться нельзя. Надо по уставу: товарищ гвардии старший матрос. Это Алька уже усвоил.

Еще он помнит, что теперь служит на бронекатере-92 юнгой. Служит вместе с отцом, Петром Ефимовичем Ольховским. Это такое счастье, что Алька даже улыбается во сне. Правда, отца теперь тоже нельзя называть «папа». Он — гвардии инженер-лейтенант, но какое это имеет значение, если Алькина мечта наконец исполнилась, и он, юнга Олег Ольховский, вместе со взрослыми будет бить фашистов...

— Юнга, подъем, — слышит он совсем над ухом и не может понять, кому принадлежит этот голос.

Алька так и просыпается — с улыбкой. Перед рундучком стоит матрос Алексей Куликов. Это он показывал Альке весь корабль «от киля до клотика», а потом привел его в кубрик — так называется жилое помещение для матросов, — подвел к рундуку и сказал:

— Здесь спать будешь. Ясно?

— Ясно, — мотнул Алька головой.

— Комсомолец?

— Нет еще, — смутился Алька. — Пионер.

— А чего ты смущаешься? — устыдил его Куликов. — Пионер — всем ребятам пример. Так, что ли? Значит, придется тебе быть образцовым юнгой на нашем корабле. Ясно?

— Ясно, товарищ гвардии матрос, — ответил Алька, вытягивая руки по швам.

— Хорошо, юнга, хорошо, — заулыбался Куликов, оценив Алькину выправку; и Алька подумал, что с ним он подружится. Ведь Куликов почти такой же молодой. Ну, года на четыре старше. А с виду совсем как старшеклассник из 288-й школы в Ленинграде, где Алька учился до войны.

И вот теперь Алеша Куликов стоял перед Алькиным рундуком, а юнга вытаращил на него глаза и от удивления не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Вчерашний матрос Куликов в серой брезентовой робе, конечно, отличался от сегодняшнего — в синей форменке и черных брюках с тщательно отглаженным рубчиком. Но не это поразило Альку. На груди у Куликова на маленькой алой планочке висела золотая звездочка Героя, а рядом на большой, тоже алой планке — орден Ленина.

— Герой! — прошептал Алька еле слышно и с испугом подумал, что, должно быть, он еще спит, потому и мерещится всякое.

— Ну, что глаза вытаращил, будто иллюминаторы? — потерял терпение Куликов. — Вставай!

Алька совсем запутался, где сон, а где явь, зажмурился и робко спросил Куликова:

— А вы — во сне или не во сне? И это тоже? — показал он, открыв глаза, на Золотую Звезду и орден.

Куликов расхохотался, да так громко и весело, что стало ясно: не во сне, конечно.

— Ну и здоров же ты спать, юнга, — проговорил Куликов сквозь смех. — И на подъем тяжел. Стотонным краном от подушки не оторвешь. — Потом вдруг стал сразу серьезным и скомандовал: — На зарядку становись! Учти, это все уже наяву происходит, юнга.

Алька выскочил из-под одеяла и начал быстро одеваться. Он никак не мог оторвать глаз от груди Куликова, но не мог и не спросить:

— Так, значит, вы — герой?..

— Герой, герой! — опять весело закричал Куликов. — И ты станешь героем, если не будешь долго под одеялом нежиться. Марш на зарядку!..

Алька, оглядываясь на Куликова, заторопился к трапу.

После зарядки и умывания был подъем флага. Вся команда построилась вдоль борта корабля. И на соседних катерах, которые стояли далеко один от другого, команды тоже строились к подъему флага. Алька стоял «на левом фланге» и не сводил глаз с героя.

«Надо спросить, как он совершил подвиг», — подумал Алька, по в это время на палубу вышел командир бронекатера — лейтенант Чернозубов. Вахтенный Куликов подошел к нему четким шагом и доложил:

— Товарищ, лейтенант, команда бронекатера девяносто два построена к подъему флага.

Командир поздоровался с командой и, выйдя на середину, скомандовал:

— На флаг смирр-но! Флаг поднять!

Алеша Куликов стоял уже у мачты и, как только раздалась команда, стал поднимать флаг. Замер весь экипаж в строю. Командир поднес ладонь к козырьку, отдавая честь корабельному знамени.

В крошечной кают-компании о узеньким столиком, привинченным к полу, и такими же узенькими диванчиками вдоль стен страшно тесно. Сидеть за столом приходится, плотно прижавшись друг к другу. Но никто из команды на эту тесноту не в обиде. Даже наоборот, как-то дружнее и веселее за столом, будто собралась здесь одна семья.

Алька сидит тихо-тихо, зажатый между старшиной разведчиков Канареевым и старшиной комендоров Насыровым. У Насырова очень трудное имя-отчество: Набиюла Насибулинович. Алька для тренировки произносит его про себя по слогам. Получается, но только потому что по слогам и медленно. Быстро такое имя не выговоришь. Впрочем, по уставу — утешается Алька — все равно надо обращаться к Насырову: товарищ гвардии старшина первой статьи.

Насыров очень хороший человек. Это видно по глазам. Они у него добрые и внимательные. Насыров не только командир отделения комендоров, но еще парторг катера. Все его очень уважают, и даже лейтенант Чернозубов с ним советуется, как проводить ремонт, кого послать принимать боекомплект.

Катер только вчера, перед тем как Алька попал на него, вернулся с боевого задания. В бою вражеским снарядом была повреждена носовая башня, пулями и осколками изрыта вся надстройка. Алька сам видел пробоины. Взрослые говорят о том, как заделать их, и Алька сидит тихо-тихо, чтобы, не дай бог, его не попросили покинуть кают-компанию, где идет такой серьезный разговор об автогенной сварке, о металле, снарядах.

Но взгляд Чернозубова задерживается на Альке, и командир говорит:

— А с тобой юнга, мы поступим так: будем учить тебя на сигнальщика. Кроме того, ты — правая рука вахтенного. Договорились?

— Договорились! — Алька хочет встать, но это ему не удается из-за тесноты. Да и командир машет ладонью: — Сиди, сиди, юнга.

Опять разговор переходит на катерные дела. Но Альке уже не до них. Как же так? Сигнальщик... Помощник вахтенного... Значит, до оружия его так-таки и не допустят? Юнга, юнга, с досадою думает он. Толку ли в этом звании, если с ним по-прежнему обращаются, как с ребенком! Нет, видно, не дождешься справедливости от взрослых...

Потолок низко навис над беседующими, и, чтоб не было душно, дверь на палубу оставили открытой. Альке не везет: в самом интересном месте разговора, когда взрослые стали вспоминать подробности последнего боя, через эту дверь с палубы доносится голос Куликова:

— Юнга Ольховский, ко мне!

Альке смерть как не хочется уходить из кают-компании, и он секунду медлит, чтобы дослушать, чем же все кончилось. Но лейтенант Чернозубов вдруг умолкает и лезет в карман за портсигаром. Разговор прерывается. Никто не смотрит на Альку, даже отец, который сидит напротив. Но Алька вдруг понимает, что за ним наблюдают и ждут, как он поступит. Алька мучительно краснеет и говорит Канарееву:

— Разрешите выйти, товарищ гвардии старшина второй статьи.

— Пожалуйста, юнга, — отвечает равнодушно Канареев и встает, чтобы выпустить Альку из-за стола.

Алька выходит на палубу и уже не видит, как вслед ему тепло улыбаются сидящие за столом.

Куликов держит в руках половинку красного кирпича.

«И зачем здесь, на боевом корабле, этот кирпич?» — с досадой думает Алька.

Но Куликов как ни в чем не бывало говорит:

— Позавтракал? Ну тогда начнем нашу боевую подготовку. Будем морскую науку изучать. — Куликов протягивает Альке кирпич: — Хорошенько растолки его и продрай рынду. — Он показывает на колокол, висящий на самом носу катера. Рында совсем позеленела за время похода. — А потом я научу тебя, как отбивать склянки. Ясно?

— Ясно, — вздохнул Алька.

Чего уж тут неясного. Не видать ему настоящего дела, как своих ушей.

Натолок Алька кирпичного порошку. Трет рынду, придерживая рукой ее язык, чтобы не бухнула ненароком раскатистым звоном на всю реку, а самому ох как тошно.

И правда, чего ради он на катер стремился? Чтоб воевать, чтоб отомстить проклятым фашистам за все, а тут три эту позеленевшую медяшку... Ведь этак он следующему походу не успеет изучить пулемет и будет «пассажиром» на боевом корабле. Единственным пассажиром!.. Горько Альке. Ожесточенно трет он круглые бока рынды. И почему он родился так поздно? Все его считают маленьким. Даже Куликов. А сам-то давно, что ли, маленьким был? Да и маленькие тоже бывают удаленькие. Алька читал в газете про подвиг юнги торпедного катера — Валерия Лялина. Тому и вовсе только двенадцать лет, а он в Новороссийской операции как отличился! Из команды кого убило, кого ранило. Так Валерий сам вывел катер из боя и на одном моторе привел его на базу. К ордену его представили. А ведь Альке не двенадцать — уже тринадцать лет!

Обидно Альке. И всю свою обиду он вымещает на рынде. Ожесточенно нажимает на тряпицу, обмакнутую в кирпичный порошок. И зелень окиси отступает под его нажимом, открывает сияющую медь.

Альке почему-то вспоминается Ленинград. Вспоминается таким, как он оставил его, уезжая вместе с матерью, братом и сестрой в эвакуацию в глубь страны. Отец в то время уже воевал. Он ушел на фронт добровольцем. Город был притихший, настороженный, ощетинившийся надолбами. Укрепления вокруг Ленинграда строили все горожане. Строила их и мать Альки — Юлия Владиславовна. Далеко теперь мать с братом и сестрой, аж в Костромской области. Еще дальше родной дом, школа на Курляндской улице. Может, и в нее угодил фашистский снаряд или бомба?..

Нет, все-таки это несправедливо, что ему, Альке, не доверяют настоящего мужского дела. «Пойду к командиру жаловаться», — решает Алька и слышит позади себя голос;

— Юнга, хватит, хватит! Так ты в рынде дырку протрешь! Смотри, как сияет!

Алька поворачивается к Куликову и угрюмо смотрит себе под ноги, молчит. Некоторое время молчит, приглядываясь к Альке, и Куликов. Потом с притворным сочувствием спрашивает:

— Ты чем расстроен, юнга? Может, мозоль натер? Так мы сейчас тебя в лазарет.

Ну уж это слишком! Уж Алька-то мозолей не боится. Он не маменькин сыночек. В эвакуации в интернате и пахать приходилось в подсобном хозяйстве, и дрова заготовлять, да и мало ли еще что делать. Алька вытягивает ладони к Куликову.

— Мне мозоли натирать не надо, — говорит он сдавленным голосом. — У меня уже есть.

Куликов берет его ладони в свои, внимательно рассматривает Алькины рабочие мозоли, даже трогает их, а потом говорит уже серьезно и так задушевно, что у Альки внутри что-то вздрагивает:

— Так что же ты загрустил, Олег-Олежка?

Алька молчит, потом справляется с волнением и говорит, совсем потерянный:

— Это что ж, я всегда буду, выходит, драить медяшки? А к пулемету меня и на выстрел не подпустят?

— Ах, вот ты о чем, — сочувственно тянет Куликов, кивая головой. — Видишь, командир с твоим батькой порешили сделать тебя сигнальщиком.

— Знаю, — пренебрежительно говорит Алька.

— Ну, это ты брось! — возмущается Куликов его тоном. — Знаешь, да не все. Сигнальщик в бою — правая рука командира. Неправильно примет приказ — и пиши все пропало, А если сигнальщик хорошо свое дело знает, четко связь держит, — значит, половина победы уже наша. Ясно?

— Ясно, — мрачно отвечает Алька.

— То-то же, — наставительно говорит Куликов и замолкает. Мимо них по палубе проходит Канареев. Когда старшина разведчиков скрывается в кубрике, Куликов наклоняется к Альке и заговорщическим шепотом продолжает: — Ну, а с пулеметом мы так оборудуем дело. Если у тебя семафорная азбука пойдет на лад, то мы потихоньку и пулемет осваивать начнем. Но семафор должен знать на отлично. Ясно?

Алька не смеет поверить своему счастью. Он готов броситься на шею Куликову, этому добрейшему человеку. Он один понял Альку и поможет ему.

— Ясно, товарищ гвардии матрос, — выпаливает Алька во всю силу легких. — Учите меня семафору.

— Вот это дело, — доволен и Куликов.

Вместе они идут в рулевую рубку. Там Алькин шеф вручает ему пару красных флажков и таблицу. На таблице краснофлотец с двумя флажками в руках. Его руки в разных положениях, и каждое такое положение означает букву алфавита и всякие специальные знаки.

В глубине души Алька уверен, что эти флажки — занятие детское и бесполезное. Но если одновременно с семафором изучать и пулемет, — ладно, можно заняться и этой флажной азбукой.

Алька отправляется на бак с таблицей и флажками в руках.

Изучать флажной семафор и просто и сложно одновременно. Например, буква «т» в семафор? очень похожа на обыкновенную «т». Краснофлотец поднял обе руки с флажками в стороны на уровне плеч — и все тут сразу ясно. «У» — тоже понятно: краснофлотец держит флажки в сторону и вверх, как рогульки обыкновенной буквы «у». Семафорное «а» очень похоже на заглавную букву «А», только без перекладинки: руки в стороны и вниз, домиком.

Это даже интересно.

Буквы «а», «т», «у» Алька сразу запомнил, а с остальными дело хуже пошло. «Б», «в» — совсем ни на что не похожи. Зато «г» Алька увидел и тоже узнал. Краснофлотец левую руку поднял на уровень плеча — буква «г» и есть. А потом опять сплошь знаки были непонятные; пришлось их разучивать.

Посмотрит Алька в таблицу и сам изобразит знак флажками. Прошепчет:

— Жэ.

Постоит немного, запоминая букву, и опять в таблицу заглядывает, на следующую букву:

— Зэ.

Наладилось дело.

До того наладилось, что к вечеру Алька слова стал составлять из букв, а потом даже целые предложения. «Я буду изучать пулемет». «Я буду комендором». «Смерть фашистским захватчикам».

На палубе всегда дела много: то почистить медяшки надо, то подкрасить надстройку, где краска облупилась, сплести из обрывков старых тросов маты под ноги, сему Альку учит Алеша Куликов, и Алька старается изо всех сил.

На палубе работы нет, — можно к дяде Коле в моторный отсек спуститься. Там еще интереснее, чем на палубе. Только все очень трудно. С двигателями, со всеми этими топливными насосами и трубопроводами умеют обращаться только дядя Коля да Алькин отец. Алька, помогая старшему мотористу чистить моторы, присматривается, как их надо готовить к пуску. Может, пригодится. И потом, это все очень интересно. В другое время Алька с удовольствием пошел бы в мотористы, но не теперь. Теперь надо изучать другую машину, самую нужную машину на войне — пулемет.

И каждый вечер Алька пропадает в носовой башне, где стоит крупнокалиберный пулемет Алексея Куликова, на месте они то разбирают его, то собирают, то заряжают, то разряжают. Комендор учит Альку прицеливанию, приговаривает:

— Ты, главное, не волнуйся, когда бить фашистов начнешь. Спокойно так подводи мушку вровень с прорезью прицела и на гашетку жми тоже спокойно. Успех гарантирую.

Алька старается, и не зря. На последних учебных стрельбах у него были отличные результаты. Лейтенант Чернозубов благодарность объявил.

— Служу Советскому Союзу! — ответил тогда Алька. За последний год наши войска здорово поднажали на гитлеровцев. Блокада с Ленинграда окончательно снята, фашистов далеко погнали на всех фронтах. Флотилию, на которой служит Алька, перевели с Волги на Днепр. Это что-нибудь да значит. Это значит — скоро конец Гитлеру. Конец войне.

Хорошее у Альки настроение.

Кончится война. Соберется вся семья в Ленинграде, в родном доме. Геннадий и Лида, наверно, выросли, но узнать. А мама постарела...

Соскучился Алька по своим брату с сестрою, по матери. Ну ничего, недолго ждать встречи осталось. И отец тоже так думает.

Алька несет вахту по катеру. Все, что надо было, он уже сделал. Теперь сидит и наблюдает за соседним катером. Оттуда может прийти вызов. Наблюдает и размышляет.

Когда кончится война и вся семья соберется в Ленинграде, первым делом надо будет сходить на Курляндскую, в школу. Пока Алька от своих не отстал. Старшине Насырову спасибо. Он не только посоветовал Альке продолжать занятия и на катере, но и достал где-то нужные учебники. Когда в Киеве были, Алька за седьмой класс все экзамены сдал. Теперь за восьмой приниматься надо.

На соседнем катере, стоящем за излучиной и совсем скрытом деревьями, так, что из-за них торчали только верхушки надстройки да мачта, крохотными красными язычками вспыхнули огоньки флажков. Вызывают.

Алька взял бинокль, флажки. Одной рукой дал отмашку: «Вижу, понял» — и начал читать, что передают с соседнего катера.

«Командира девяносто второго к флагману», — разобрал по буквам и снова ответил: «Вижу, понял». Потом отправился докладывать командиру.

Лейтенант Чернозубов вернулся с флагманского катера через полчаса и отдал приказ готовиться к походу. «92-му» поручалось скрытно подойти к вражескому берегу и высадить группу разведчиков. Огонь открывать только в крайнем случае.

Прошло еще полчаса, и катер с разведчиками на борту, глухо урча моторами, отвалил от берега.

На реку уже спускались сумерки. Мешаясь с туманом вдали, они густели, превращались в ночь. В эту ночь шел катер. Без единого огонька на борту, с почти приглушенными двигателями, медленно двигался он намеченной точке, и только командир в рубке знал, где она, эта точка, когда до нее дойдет «92-й».

Несколько раз машину глушили совсем и шли, пользуясь только инерцией. Тогда тишина кругом стояла такая глухая, что Алька слышал даже собственное дыхание и сдерживал его. Потом опять начинали работать моторы, катер скользил вперед, и Алька переводил дыхание.

Он стоял по боевому расписанию около рубки, чтобы быть под рукой у командира. Когда двигатели замолчали еще раз, командир притянул Альку к себе, сказал приглушенным голосом:

— Передай разведчикам: пусть приготовятся к высадке. Подходим. Тихо.

Едва Алька успел передать старшине Канарееву приказ, как под днищем катера заскрежетало и нос его ткнулся в берег. Разведчики исчезли в прибрежных кустах, словно и не было их на катере. Алька даже улыбнулся. Как фокусники. Такие не пропадут.

Казалось, все обошлось как нельзя лучше. Разведчики высажены, и высажены скрытно. Катер не спеша задним ходом выбирается на середину реки. Сейчас он ляжет на обратный курс и — все в порядке. Но в это время откуда-то вылетела шальная ракета и, повиснув высоко в небе, залила ярким светом реку, катер на ней, все кругом.

С берега сразу же застучали пулеметы, еще взлетели ракеты. Стало светло, как днем. Только свет был неприятный, колеблющийся, призрачный.

— Эх, не повезло, — сказал уже в полный голос командир и скомандовал: — Полный вперед! Пулеметам подавить вражеские огневые точки!

Пулеметы бронекатера, будто только и ждали этой команды, заработали торопливо и громко, направив пучки трассирующих пуль туда, где вспыхивали выстрелы гитлеровцев.

«На себя внимание отвлекает, — понял Алька. — Разведчикам помогает. Молодец командир!»

Маневр удался. Весь вражеский огонь был сосредоточен на катере. А там, где высадились разведчики, все было тихо и спокойно.

Задача была выполнена. Потерь на катере не было. Пули гитлеровцев свистели где-то над головой. Теперь самое время уходить не мешкая.

Но не тут-то было. Гитлеровцам, видимо, очень не понравилась таинственная ночная операция советского бронекатера. На вражьем берегу вспыхнул прожектор, нащупал катер, и фашистские пулеметы стали бить точнее; над поверхностью воды хлюпнула одна мина, вторая. По надстройке забарабанили пули и осколки.

Становилось жарко. И тут замолк пулемет в носовой башне.

Алька в два прыжка оказался рядом с ним. Алеша Куликов сполз на палубу. Он был, видимо, тяжело ранен. Алька нагнулся к нему и услышал:

— Прожектор... Дави... Быстрее...

Будто живой, забился в руках у Альки пулемет, но Алька сразу смирил его, смирил и себя: «Спокойно, спокойно», — и стал старательно ловить в прорезь прицела слепящий глаз прожектора. Очередь — мимо. Еще — мимо. Алька глубоко вздохнул, опять прицелился и нажал на гашетку.

Потухло проклятое око. Ослепли гитлеровцы. И сразу стало тише кругом. — Катер выходил из боя...

На следующий день к подъему флага вышли не все. Отсутствовал Алеша Куликов. Его, тяжело раненного, ночью, сразу после возвращения на базу, отправили в госпиталь.

Правая рука командира катера висела на перевязи, и он не отдавал, как всегда, чести поднимающемуся флагу, а просто стоял вытянувшись по стойке «смирно» и держал равнение на флаг.

Когда флаг дошел до места, лейтенант Чернозубов сделал шаг вперед и вызвал из строя Альку:

— Гвардии юнга Ольховский!

Алька вышел из строя.

— За отличную стрельбу в ночной операции, — продолжал лейтенант Чернозубов, — представляю вас к правительственной награде.

Алька хотел было ответить, как полагается по уставу: «Служу Советскому Союзу», но командир еще не кончил говорить. И следующими его словами были:

— Примете пулемет временно выбывшего из строя Героя Советского Союза Куликова.

Что-то перевернулось в душе Альки. Сбылась его заветная мечта. Он — хозяин настоящего боевого оружия. Забыл Алька все уставные слова и вместо них сказал дрогнувшим голосом:

— Товарищи, клянусь... мой пулемет всегда будет в полной боевой готовности... Я отомщу фашистам за Куликова... за все...

Больше никто ничего не говорил. Просто лейтенант Чернозубов подошел к Альке и обнял его здоровой рукой.

После обеда на «92-м» появился Петр Ефимович Ольховский, отец Альки. Он был флагманским механиком и постоянно кочевал с одного катера на другой: всегда требовалось что-то отремонтировать, устранить повреждения после очередного боя. В последнее время они редко виделись с Алькой, и то все урывками.

Встреча, как всегда, была теплой и немногословной. Отец сказал:

— Мать волнуется, что мы редко пишем. Я тут небольшую цидулю сочинил, так ты добавь от себя несколько слов.

Алька взял листок, пробежал глазами и вдруг покраснел. Ни слова не говоря, он вынул карандаш и стал что-то вычеркивать из письма. Потом поднял глаза на отца:

— Не надо, пап, писать, что меня представили к награде. Во-первых, только представили пока. И потом, я еще так мало сделал...

Петр Ефимович внимательно посмотрел на Альку:

— Повзрослел ты, сын. Ну, смотри сам, тебе виднее. Не надо, так не надо.

Когда Алька вернулся с базы дивизиона, куда относил пакет командира, старшина Насыров читал письмо от Алеши Куликова.

Алексей сообщал, что еще находится в госпитале и что врачи не обещают ему скорого выздоровления. Но до конца войны он надеялся вернуться на катер и лично рассчитаться с гитлеровцами за свои раны. И еще о многом писал. А в конце была приписка специально для Альки.

«Олег-Олежка, — говорилось в ней, — а как ты там хозяйничаешь? Справляешься? Надеюсь, не подведешь своего учителя. Будь здоров. Бей метко фашистов».

Алька попросил письмо у Насырова, еще раз прочитал его и сел за ответ. Сначала рассказал о катерных новостях. Их оказалось немного. О боевых делах говорить ничего не полагалось, потому что они — военная тайна. Про носовую башню еще написал, что в ней все в порядке и пулемет действует нормально.

В общем, письмо получилось очень короткое. Этак Алеша Куликов мог подумать, что его оружие попало — ненадежные руки и не числится за юнгой Ольховским никаких славных дел. Переживать будет. Поправляться станет медленнее.

Конечно же, такое письмо отправлять нельзя.

Но и добавить тоже вроде нечего. Не напишешь же, что дивизион готовится к новой операции!

Про то, как «92-й» отличился под Бобруйском, тоже писать нельзя, хотя это уже и не военная тайна. Там Алькин пулемет положил немало гитлеровцев, и, выходит, Алька будет хвастать своими заслугами... Нет, так тоже не пойдет. Неловко как-то про себя всякие красивые слова говорить.

Вот задача-то.

Алька сидел нахмурившийся, озабоченный и, как ни ломал голову, не мог ее разрешить. Потом ему на глаза попалась газета. Она и подсказала выход. Алька достал записную книжку, вынул из нее газетную вырезку, в которой как раз говорилось про Бобруйскую операцию и про то, как умело и храбро действовал в ней комендор «92-го» бронекатера — юнга Олег Ольховский. Очень здорово расписала все фронтовая газета.

Алька еще раз перечитал вырезку, вздохнул — все-таки жаль с ней расставаться — и вложил в конверт вместе с листком письма.

Так Куликов все поймет правильно и беспокоиться не будет.

— По местам стоять! — послышалась на палубе команда, и Алька бросился к своему пулемету. «Жаль, маме не успел заодно написать», — подумал он, но тут же другие заботы вытеснили эту мысль.

Командир проверял готовность катера к походу. Строго, но справедливо проверял. Такой уж был лейтенант Чернозубов.

В Алькиной башне все было в порядке. Да и как не быть, коли весь дивизион тщательно готовился к походу целых три дня. Ответственная операция намечалась.

И хотя еще никто, кроме командира, на катере ничего не знал, это чувствовалось в самом воздухе. И дядя Коля, и старшина Насыров, и Канареев — все на «92-м» как-то подтянулись, строже стали. Подобрался весь, будто к прыжку изготовился, и Алька.

Когда на реку спустились сумерки, командир собрал всех в кают-компанию и рассказал о боевой задаче.

Со стороны взглянуть, так показалось бы — дружеская беседа идет за столом. Лейтенант Чернозубов говорил спокойно, вполголоса. Но то, о чем он говорил, было очень серьезно.

Обстановка сложилась такая.

Под Пинском гитлеровцы создали прочную оборонительную систему. Они, как кроты, зарылись глубоко в землю и цеплялись за каждый ее вершок, за каждую выбоинку. Не раз штурмовали Пинск наши войска, но победа не давалась в руки.

Тогда командование и решило для овладения городом использовать речную военную флотилию. Замысел был прост и дерзок: нанести удар с той стороны, откуда враг не ждет его, — с реки. Ошеломить, отвлечь гитлеровцев десантом, а тем временем начать наступление и на главном направлении — с суши.

— Вы понимаете, товарищи, от наших действий зависит успех крупной операции, — говорил командир. — Не подкачаем?

— Не подкачаем, — ответил за всех Насыров и оглядел собравшихся в кают-компании. — Верно», юнга?

— Верно, товарищ гвардии старшина, — громко ответил Алька. и все засмеялись, повеселели сразу.

...Небо будто затянули черным бархатом — такой темной была июльская ночь, когда катера по одному запускали двигатели и выходили на фарватер. В полной темноте, с приглушенными моторами корабли направлялись к юго-восточной части города, где намечалось произвести высадку. «92-й» шел одним из первых.

Алька стоял у пулемета, в любую минуту готовый открыть огонь. Но пока это не требовалось. Тишина стояла кругом, будто все это происходило совсем не на войне. И ровный мягкий гул шел от двигателей не боевого корабля, а прогулочного речного трамвайчика.

Корабли незаметно подошли к берегу. Началась высадка. Враг ничего не подозревал. Тишина стояла в теплом воздухе.

«Хорошо, — радостно подумал Олег. — Дадим фашистам жару!»

Первыми на берег сошли разведчики. Они должны были проделать проходы в минных полях. За ними пошли бойцы-десантники.

Плеск воды, отрывистые, приглушенные команды — вот все, что было слышно в кромешной темноте. Нет, не зря так тщательно готовились к высадке.

Медленно тянулись минуты. Сейчас разведчики, судя по времени, должны уже подходить к первым траншеям гитлеровцев.

— Сейчас... вот-вот...

И вдруг взрыв разорвал тишину.

Кто-то из наших нарвался на мину! Вслед за взрывом длинно затрещал пулемет, ему вторил другой, и началось...

А все-таки фашисты были застигнуты врасплох. С катера было слышно, как наши бойцы забрасывали гранатами их траншеи, захватывали казармы и здания.

После двухчасового боя десантники закрепились на берегу. Можно было считать, что операция проведена успешно. Катера отошли за излучину реки.

Однако гитлеровцы не хотели мириться с потерей важного для их обороны плацдарма. С утра они пошли в контратаку. Туго приходилось десантникам. И помощи им ждать неоткуда было: впереди фашисты, позади река — вся под обстрелом гитлеровцев.

Положение казалось безвыходным.

В это время и вышел из-за поворота реки «92-й». Шквал огня сразу обрушился на него. Казалось, чудовищной силы ливень идет над рекой. Справа и слева от катера вырастали прозрачные столбы, с треском лопались огромные пузыри. Вода в реке будто кипела от множества пуль, снарядов, мин, падавших в нее. «92-й» шел полным ходом, поливая из своих пулеметов гитлеровцев. Алька, яростно сжав ручки своего пулемета, старательно, как его учили, сажал на мушку неровные ряды наступавших врагов и давил на гашетку.

— За Куликова, — шептал он. — За Родину, за Ленинград! Вот вам за все, гады!

Бил Алька метко. Он не знал, сколько времени прошло: минута или десять. Но вот ряды наступавших гитлеровцев сломались, покатились назад. Атака захлебнулась.

Алька перевел дух, разжал уставшие руки.

Вдруг взрыв раздался под самым бортом катера. Его сильно кинуло в сторону. Алька едва удержался на ногах. Он обернулся и увидел, что командир лежит на палубе. А у штурвала стоит отец. Из-за грохота не слышно было, что он крикнул, но Алька понял по движению губ:

— Давай, сынок, давай!

И в это время новый взрыв — прямое попадание в катер. Отец упал.

Алька бросился к отцу, рванул бушлат на его груди, припал ухом и ничего не услышал...

Гитлеровцы снова пошли в атаку.

Не управляемый никем катер, накренившись на правый борт, описывал «круги по реке, а Олег опять стоял у своего пулемета и, приноравливаясь к крутым петлям катера, все бил по врагу.

Бил, сколько себя помнил.