Зареченск, Курапики, наш мир.
Даша Ковальская
Последующие два дня Даша почти не помнила. Так, мелькало что-то в сознании… отдельные эпизоды, словно выхваченные из фильма, поставленного на прокрутку. И где-то на периферии сознания — голоса, сливающиеся в невнятный бубнёж, то с сочувствующими, то с деловыми интонациями. По-видимому, успев задать себе установку — держаться! — она цеплялась за неё из последних сил, на автомате. За установку, да, пожалуй, за бабу Любу, которую видеть не видела, но время от времени слышала негромкий голос этой пожилой, но ещё крепкой и сильной женщины, отдающей распоряжения то Даше, то кому-то ещё…
К заторможенности новой вдовы, к её сухим, почерневшим глазам окружающие отнеслись с пониманием: ясно же, человек на успокоительных, потому в истерике не бьётся, держит горе в себе. Хоть и зря. Потом, когда всё закончится, накроет отходняк — не позавидуешь. Лучше бы сразу отплакалась.
Из-за масочного режима и прикрытия большинства кафе официальных поминок не собирали. Да и народу собралось немного: распорядитель из ритуального агентства, две Дашиных подруги, двое Костиковых друзей-водил… Быстро, стараясь не загружать Дашу, раскидали меж собой обязанности; кто-то занялся основными печальными делами, бумагами и оформлением места для могилки, кто-то посидел с Ксюшей, пока её мать не в себе. Проводили Костика из церкви на кладбище, посидели символически с осиротевшей семьёй, да и разошлись. «На сорок дней… — тупо повторяла Даша по подсказке бабы Любы, провожая. — На сороковины… тогда соберёмся. Не обессудьте».
И замерло всё в доме. Даже часы не тикали.
Опустившись в кресло, она невидяще уставилась в простенок между книжными полками. Через минуту осознала, что вместо телевизионного экрана, которому тут вроде бы место, изучает нечто тканевое, в складку, даже узнаваемое. Замедленно приподнялась — и стянула с экрана скатерть. Вот же ж… Хоть покойника домой не привозили — из морга отправили сразу в храм, на отпевание — тем не менее чья-то заботливая рука прикрыла, чем нашла, и зеркала, и даже полированную поверхность старенького шкафа. Дурацкие традиции! Суеверия! Даша помотала головой. Всё неправильно. Эти нелепые прятки от потустороннего мира, эта неестественная тишина в квартире… Остановившиеся часы. Мерцающая ровным огоньком лампадка перед фотографией мужа… И вдруг её осенило: да ведь не он это был в гробу, не он! И дело не в том, что сам на себя не похожий, как с покойниками бывает, а просто… не он, а кто-то чужой! Недаром за её спиной шептались, что, дескать, Костя так изменился в смерти, не узнать. А на самом деле всё просто: с места аварии привезли кого-то другого, с документами её мужа, напутали. Костик же сбежал, как и собирался, бросил их с Ксю. Он никогда не вернётся, да… но он жив, пусть и уехал навсегда.
Уцепившись за эту бредятину, как за спасение, она глубоко вздохнула. В груди словно лопнуло что-то, отпуская.
— Уехал! — озвучила, как ей казалось, громко, но голос сипел. Прочистив горло, повторила: — Навсегда. Уехал.
Да. А там, в холодной, не до конца оттаявшей мартовской земле, остался чужой человек.
Вот так. С этой иллюзией ещё можно как-то жить первое время. Может, и дочке намекнуть, чтобы… легче пережила? На миг Даше стало страшно. Та, другая, рассудочная и спокойная, что подавала голос в самые тяжкие минуты, горько усмехнулась: дескать, кого ты обманываешь? Самой себе-то не ври, а уж ребёнку тем более! Впрочем, себе можно. Только не увлекайся. День-другой, пока не полегчает; пока не осмелишься вновь правде в глаза взглянуть.
Забурлив, забулькав кипятком, щёлкнул тумблером чайник на кухне. Должно быть, включил кто-то из уходящий? Или она сама, просто забыла? Или…
Баба Люба?
Сделав очередное усилие, Даша стряхнула ставшее почти привычным оцепенение и заставила себя пройтись по дому, на ходу стягивая завесы с зеркал и прочего. Заглянула в пустую кухню. Постучалась в Ксюшину комнату. У них с дочкой давно была договорённость об уважении личного пространства, поэтому Даша всегда стучалась, как, впрочем, и дочь, если сталкивалась с прикрытой в родительскую спальню дверью.
— Да, мам! — отозвался тихий голосок.
Дочь, как ни странно, не плакала, хоть веки и припухли. Быстро и как-то смущённо, порозовев, сунула под подушку мобильник. Общалась с новым другом, с тем таинственным… как его? Да неважно имя, главное, что, по скупым рассказам Ксюши, мальчик хороший, не безбашенный, как многие её ровесники. Чуть старше, чуть серьёзнее… Говорить в подробностях о новом знакомом дочь пока не решается, но вот воркует с ним с удовольствием. Вот и сейчас… На щеках румянец — но не от радости, что мальчик позвонил, а от неловкости: наверное, думает, что не время сейчас для досужих разговоров… Ничего, пусть общается. Хоть немного отвлечётся.
Сделав вид, что ничего не заметила, Даша спросила:
— Ксюш, а где баба Люба? Уже уехала? Я думала, она у тебя.
Дочка глянула на неё странно.
— Мам, она не приезжала вовсе, ты что? Она мне только позвонила разок… помнишь, я тебе говорила? Сказала, что болеет и приехать пока не может.
Даша растерялась.
Как же так?
Она хорошо помнила и твёрдую руку, оттянувшую её от гроба в церкви, и голос: «Полно, милая, хватит горевать. Ты теперь дочке нужна. Иди к ней». И ненавязчивые, но всегда к месту подсказки на ухо: кого о чём попросить, что сделать, с кем расплатиться… Или же это всё привиделось? Так вот и сходят с ума. Нет, пора возвращаться в реальность.
— Пойдём, что ли, чаю попьём, — сказала тихо. — С финиками. Там ещё осталось немного.
Одна мысль о привычных действиях успокаивала. Не чай, собственно, был ей сейчас нужен, а само ощущение, что в мире осталось нечто постоянное. Любимые кружки на месте. Зарождается над ковшиком с молоком терпкий аромат масалы — только их с Ксюшей чая, поскольку… Рука, отсыпавшая специи, дрогнула, но Даша продолжила мысль. Поскольку Костик терпеть не мог ни имбиря, ни прочих восточных специй. А вот они с Ксюшей обожают. И их с дочерью вечерние посиделки на кухне были, есть и будут, что бы ни случилось в этом страшном мире.
— Ты просто забыла, мам.
Дочь пристроилась с ногами в уголке кухонного диванчика, покосилась сочувственно.
— … А я тебе тогда сразу передала: баба Люба сказала, что будет через две недели, не раньше. Она ещё добавила, что попробует за нами присмотреть. Да, и сказала, это важно: чтобы ты до её приезда ни с кем ни о чём не договаривалась и ни на что не соглашалась. Прямо-таки несколько раз повторила, чтобы я запомнила. Ты теперь всё соображаешь, да? Ма-ам! А то ты была как… как зомби. Ой, прости!
— Чтобы ни о чём не договаривалась? — растерянно переспросила Даша. Руки тем временем сами помешивали молоко и уменьшали пламя конфорки.
— И ни на что не соглашалась! — старательно повторила Ксю. — Это важно. Очень. Мам, я вот сейчас подумала: может, папа…
Она запнулась, опустила глаза. Заёрзала.
— Ну-у… бывает же так иногда… Вдруг он там наследник кого-то-чего-то оказался, или тайну какую-то знал, а оно теперь к нам переходит? Бывает же. Семейные реликвии там всякие… И на это «что-то» есть желающие. А баба Люба об этом знает, но по телефону говорить опасается… Это что же, за нами теперь другие наследники начнут гоняться? Как в кино?
Даша только вздохнула.
— Детективщица ты моя…
Ещё немного помешала деревянной ложкой горячее варево, постепенно окрашивающееся в кремовый цвет. От знакомого пряного запаха вдруг навернулись слёзы. От воспоминаний, оттого, что больше никто не придёт на кухню, чтобы недовольно покрутить носом и побурчать: «Опя-ать экзотику развели…» Господи, лучше бы ворчал и бурчал, но был бы жив…
Пахнуло холодным дыханием Реального Мира.
Был бы жив. Но где-нибудь на чужой кухне. Вернулся бы? Смогла бы простить? Уже не узнает. Но даже если бы вернулся — прежнего тихого счастья больше не было бы. Потому что есть память, сохранившая обидные слова, потому что до сих пор больно от предательства — а оно тоже не забудется, пусть муж и искупил вину так страшно… Спасибо тебе за выдумку, мозг. Отличный был ход с непохожим на себя Костиком, этакая подушка безопасности, чуточку смягчившая возвращение. Но… чтобы бороться с горем, нужно его сперва принять. Признать.
В конце концов, первый раз им, что ли?
— Доча, может, мы подумаем об этом завтра, на свежую голову? А заодно позвоним Любови Павловне, узнаем, не нужно ли ей чего. Раз болеет, наверняка из дома не выходит.
— Мы к ней поедем? — выдохнула вдруг Ксюша. — Мам, давай не на три дня, а? Давай на все весну и лето, как прошлый раз! У неё всегда так здорово!
Всё внутри Дашки запротестовало. Сниматься с места, собираться в дорогу, трястись за сто километров на автобусе или такси, кое-где по просёлку, по мартовской грязи, а потом, приехав, разговоры разговаривать, а главное — терпеть сочувствующие взгляды?.. Ей бы сейчас забиться в уголок, и чтобы никто не трогал! Но тут же она представила, как они втроём с Ксю и бабой Любой начнут сажать в ящичках рассаду, а позже — пересаживать в торфяные горшочки; как переберут прошлогодние травы, а заодно перетряхнут весь старый дом, устроив весеннюю уборку. Вот уж не в пример лучше, чем отсиживаться в квартире! А потом настанет пора открывать старинный погреб, которому уж век с лишним, но до сих пор кладка свода не крошится, стоит, как заговорённая… Они переберут и выставят на солнышко семенную картошку; на грядках к тому времени проклюнется первая зелень, а в палисаднике затюльпанятся, закрокусятся клумбы, раскроются шапочки мусариков, вспухнут толстые свечки гиацинтов…
Сроду Даша не любила огородные работы и никогда добровольно к ним не рвалась. Ещё в детстве спину сорвала. Но, при всей нелюбви, нельзя было не признать, что в своём хозяйстве и зимой, и летом куда больше дел, чем в городе, а это сейчас самое то — загрузиться по полной, чтобы на тоску не осталось сил.
— А работа? — вдруг спохватилась она. — А твоя учёба?
— Мам, да у нас полшколы на удалёнке! Нашим преп о дам всё равно, откуда мы домашки высылаем: отсюда или из Швеции. Да хоть с Марса! А Интернет в Курапиках есть у бабушкиных соседей; подключимся к их линии. Вот и будем все при делах. Поедем, а?
Даша только вздохнула. Глянула на дочь скептически… и похолодела.
У той на шее, чуть ниже уха, вспухало знакомое багровое пятно. А над ключицей — ещё два, поменьше. О, нет. Только не это.
— Поедем, — ответила практически спокойно, даже оживившись, насколько смогла. — Вот только на работе договорюсь, прямо сегодня, чтобы скинули с меня статотчётность. Договорюсь — и завтра же едем.
Без паники. Эти жуткие пятна у Ксюши — явно от стресса, и только от него. Шутка ли — отца похоронить! Они уедут в деревню, где тишина и покой, где солнце, домашние вкусности, речка и лес. Земля. Цветы. Простецкий добрейший Шарик, три кошки-мурлыки и сплошные положительные эмоции. Жизнь наладится, баба Люба поможет, как тогда… и зловещие признаки пропадут. А если нет…
Пропадут обязательно. Ты только держись, Дашка.
***
Курапики встретили гостей на удивление тёплым мартовским солнцем, надсадным галдежом грачей, дерущихся за гнёзда в посадках вдоль просёлков, и бессчётными кварталами совхозных садов, синеющих купоросом. А ещё — новёхонькой асфальтовой дорогой, проложенной от съезда с основной трассы до самого села, не такого уж и маленького, как можно было бы решить из-за чирикающего ласкового названия. Здесь, в отличие от некоторых деревушек, дома на единственной длиной улице были пронумерованы, как и положено; но почему-то Даша в каждый приезд всё забывала глянуть, каков же последний порядковый номер. Бабы Любы дом числился вторым, а в качестве жилого был вообще первым, потому что табличка «1» уже много лет ржавела по соседству на развалюхе с провалившейся крышей, с которой когда-то, собственно, и начались Курапики.
А так… село как село. Покрепче иных прочих, таких же, запрятанных в садах, в стороне от федеральных трасс. Сказывались относительная близость к столице — каких-то двести километров — и обилие «понаехавших» москвичей-пенсионеров, как здешних уроженцев, так и их знакомых. Заколоченных или обветшалых строений здесь не осталось, за исключением развалин под «номером первым», с юридически живыми, но никому не известными владельцами. Ещё в постперестроечные времена здешний народ понял, что на помощь от доброго дяди-чиновника лучше не рассчитывать, и засучил рукава. Кому-то хватило достатка обновить крышу, укрепить и отделать сайдингом стены, кто-то пристроил тёплую мансарду, облагородил двор. А иные, расчистив место, возводили с нуля новые коттеджи, а потом просто заваливали старое жильё, разбивая на этом месте клумбу или газон. Благо, земли тут нарезалось в своё время соток по сорок на хозяина, да рядом примыкали луга; было, где развернуться.
Впрочем, баба Люба на доставшемся ей когда-то в наследство наделе не особо усердствовала. Немного картошки, овощей, зелени — и хватит. Только для себя, никакого там «на продажу», делать ей, что ли, больше нечего? Да ещё под настроение обихаживала старый сад с беседкой и зарослями малины — для души. Чтоб было где в летнюю жару посидеть, отдохнуть со вкусом.
Для той же душевной цели имелись тут и стол под старым каштаном, и летняя кухня с навесом. Трава-мурава, которую неизвестно кто и когда косил, стелилась нежным ковром по двору и саду, лаская и радуя босые ноги. Но главное для Даши, как для городского жителя, было то, что во владениях Любови Павловны ещё ни разу не встретился ей ни клещ, ни кусучий муравей, ни комар-кровопийца. Даже на Друге — здешнем добродушном кобеле — не водились блохи! Не говоря уже о вальяжных здешних кошках.
Вот эти-то хвостатые товарищи, кстати, и встречали незваных гостей.
Друг, огромный матёрый смесок (почти волчище), высунул нос из-под калитки, прикрытой на щеколду «от честных людей», принюхался и беззлобно рыкнул на таксиста, немолодого дядечку. Для порядка. Тот помахал ему рукой, как знакомому — видно, бывал здесь — помог выгрузить из багажника сумки и даже донёс до калитки. Уважительно-шутливо поклонился псу, извинился перед Дашей — мол, прощенья просим, но до самого дома не понесу, сторож не пропустит — и отбыл к кому-то на той же улице, прихватить в обратный рейс.
Даша пожала плечами. Собственно, три сумки на двоих — не так уж много. Тем более что обласканный и довольный Друг сноровисто ухватил одну за ручки и попёр к парадному входу в бабы Любин так называемый финский домик, обложенный белым кирпичом. Было сему строению уж сто лет в обед, а если точнее — собирали его в семидесятые, но смотрелся он ухоженно, солидно, ничуть не хуже новомодных шале и срубов соседей-москвичей.
Дашу немного беспокоило, что так и не получилось созвониться и предупредить о приезде; на многочисленные вызовы пришло лишь сообщение от оператора сотовой связи, что в районе пребывания абонента повреждена установка ретрансляции, и на какое-то время несколько населённых пунктов оказались вне зоны доступа. Однако на подъезде к селу связь заработала. Блямкнул Дашин телефон, высветив смс-ку: «Жду. Ключ на месте. Еда на плите. Меня не буди, лечусь».
Кажется, Даша привыкла не удивляться всему, что касалось мужниной тётушки. Странностью больше — странностью меньше… ничего, скоро выясним всё сразу. Сейчас она лишь покачала головой.
«Лечусь».
Всё-таки родственница болеет.
В их прошлое гостевание на бабу Любу несколько раз накатывали приступы мучительной мигрени. Тогда она, передав насущные дела Даше, залегала в тёмной спаленке на сутки-двое, с термосом особого чая, и просто спала, просыпаясь лишь для того, чтобы хлебнуть целебного сбора. Кошки же, Анфиса, Раиса и Таис, сфинксами караулили дверь в её комнату. И даже к мискам своим ходили по очереди, не оставляя пост без присмотра.
…Ключ ожидаемо нашёлся в выемке под дверным косяком. Воспитанный Друг проводил гостей до крыльца, но заходить в дом не стал, с грязными-то лапами; просто помахал роскошным хвостом и вернулся в будку. Даша и Ксюша шагнули в просторные сени и дружно заулыбались.
Аккурат в центре пятна света, падающего из углового окна, вылизывала хвост белая ангорка Анфиса. Но вот, дёрнув ухом, соизволила обратить внимание. Глянула на людей с неудовольствием — от дела оторвали! — потянулась, и двинулась к двери в прихожую. Нырнула в выемку под дверью и исчезла, дёрнув кончиком хвоста.
Ксюшка смешливо фыркнула. Хотела высказаться, но, вспомнив мамино предупреждение и просьбу не шуметь, прижала палец к губам — молчу! — и на цыпочках скользнула в незапертую дверь. В конце затенённого коридора сверкнули две крошечных луны: чёрную Раису выдавали в темноте только глазищи. Миг — и рядом засияла ещё одна пара глаз на фоне белошерстного силуэта. Кошки на посту. Костьми лягут, но к хозяйке не пустят.
Третьей, Таис, что-то не видно.
Ну и ладно. Главное — баба Люба здесь. Пусть спит, лечится. А Даша с Ксюшей пока будут обживаться. Дом охранять, тишину блюсти. В гостевой комнате с прошлого лета ничего не изменилось, словно их всё это время ждали, даже их домашняя одёжка и ночнушки так и лежат на полочках в платяном шкафу, будто только вчера наглаженные. На коврике перед кроватями — тапочки. И ни пылинки — на забытых в прошлый приезд Дашиных наушниках и плеере, а из-под подушки на Ксюшиной кровати выглядывает уголок журнала. Добро пожаловать.
Что ж, пора разобрать сумки, согреть чайник, чтобы уж совсем по-домашнему.
И потечёт у них простая и спокойная жизнь. Без сочувствующих взглядов и шепотков за спиной. Дескать, вдова… Дескать, с и роты…
Они справятся. Лишь бы с Ксюшей всё было хорошо.
…День и вечер прошли удивительно тихо, в приятных бытовых хлопотах. На ночь Друг попросился в дом, и его пустили спать на веранду, постелив у порога его законный коврик. Ночью он по своей инициативе провожал гостий до туалета и назад, приветственно маша хвостом и напоминая, что бдит. Обширный двор был изолирован от всего мира надёжным забором, под козырьком входной двери сиял фонарь, но присутствие под боком огромного верного пса всё равно казалось нелишним. Успокаивало.
Пришло новое утро, с петушиными криками в соседних дворах, с мычанием оголодавших за ночь коров, гомоном грачей. Наступил день с напоминанием от полупустого холодильника и зачерствевшей горбушки в хлебнице, что надо бы к обеду приготовить чего-нибудь свеженького; и Даша затеяла супчик с домашней лапшой. Кошки исправно сменялись на карауле, в паузах между дежурствами охотно подъедая городской «Вискас» и не брезгуя простецкой сметаной. Тикали на кухне старинные ходики с гирьками-шишечками. Время шло. А баба Люба всё не просыпалась.