Особые отношения

Ванесса

Моя мама говорила, что женщина без помады — словно торт без сахарной глазури. Я никогда не видела, чтобы она выходила на улицу без своего «фирменного» цвета — «навеки». Каждый раз, когда мы заходили в аптеку за аспирином, тампонами или лекарством от астмы, она покупала пару тюбиков помады и прятала их в один из ящиков комода — ящик, доверху забитый маленькими серебристыми тюбиками.

— Не думаю, что компания разорится, — говорила я ей, но маме, конечно, было виднее.

В 1982 году компания перестала выпускать «навеки». К счастью, у мамы оказалось запасов помады еще лет на десять. Когда она лежала в больнице, так наколотая обезболивающим, что имени своего не помнила, я следила за тем, чтобы она всегда была накрашена. Когда она издала последний вздох, у нее на губах была «навеки».

Она бы сочла иронией судьбы, что я стала ангелом-хранителем ее макияжа, потому что бежала от кисточки с тушью, как только научилась ходить. Пока другие девочки часами проводили у полочек с косметикой, наблюдая, как их матери превращаются в произведения искусства, я на лице, кроме мыла, ничего терпеть не могла. Лишь один раз я подпустила к себе маму с карандашом для век, чтобы нарисовать мне над верхней губой усы, как у Гомеса Адамса, для школьного спектакля.

Я веду к тому, что в семь часов утра я тычу себе в глаз подводкой Зои. Я корчу рожи перед зеркалом, чтобы нанести на губы красную помаду оттенка «горячий тамале[24]». Если Уэйд Престон и судья О’Нил хотят увидеть традиционную домохозяйку, которая следит за маникюром и на ужин готовит жаркое, — на следующие восемь часов я стану такой домохозяйкой.

(Только если на меня не натянут юбку. Это исключено!)

Я откидываюсь на спинку стула, перед глазами у меня пляшут черные точки (очень сложно не выколоть глаз, нанося жидкую подводку), и пристально оцениваю в зеркало проделанную работу. И тут в ванную заглядывает еще сонная Зои. Она садится на крышку унитаза и, прищурившись, смотрит на меня.

Потом испуганно восклицает:

— Ты похожа на огородное пугало!

— Неужели? — удивляюсь я, растирая щеки. — Слишком много румян? — Я хмуро смотрю в зеркало. — Хотела выглядеть красоткой в стиле пятидесятых. А-ля Кэти Перри.

— А получился эксцентричный трансвестит Фрэнк эн Фертер из «Шоу ужасов Рокки Хоррора», — говорит Зои.

Она встает и толкает меня на свое место. Потом берет средство для снятия макияжа, выдавливает его на кусочек ваты и вытирает мне лицо.

— Почему тебе внезапно захотелось накраситься, не поделишься?

— Пыталась выглядеть более… женственно, — признаюсь я.

— Ты имеешь в виду — быть меньше похожей на лесбиянку, — поправляет Зои. Она упирает руки в бока. — Знаешь, Несс, ты и без косметики отлично выглядишь.

— Вот видишь, поэтому я и вышла замуж за тебя, а не за Уэйда Престона.

Она наклоняется, нанося румяна мне на скулы.

— А я думала, потому что у меня есть…

— Завивка для ресниц, — улыбаюсь я. — Я вышла за тебя из-за твоего «Шу Уемура».

— Перестань, — просит Зои. — Я чувствую себя какой-то дешевкой. — Она поднимает вверх мой подбородок. — Закрой глаза.

Она обмахивает меня кистью, колет чем-то. Я даже позволила ей завить мне ресницы, хотя при этом чуть не ослепла. Зои заканчивает тем, что велит открыть мне рот и не закрывать, и проводит по моим губам помадой.

— Готово! — говорит она.

Я ожидаю увидеть трансвестита, но вместо этого вижу совершенно другого человека.

— О боже, я превратилась в свою мать!

Зои заглядывает мне через плечо, и мы вместе смотрим на отражение в зеркале.

— Насколько мне известно, — говорит она, — это случается с лучшими из нас.

Анжела платит двадцать баксов сторожу, чтобы он пустил нас в здание суда через черный ход. Мы молча проходим, словно в шпионском романе, мимо котельной и чулана, где хранятся бумажные полотенца и туалетная бумага, и заходим в расшатанный, грязный служебный лифт, который поднимает нас на первый этаж. Сторож поворачивает ключ, нажимает кнопку и смотрит на меня.

— Мой двоюродный брат голубой, — говорит он, хотя за все время нашего пути не произнес и пары слов.

Поскольку я не знаю, какого он мнения о брате, то продолжаю молчать.

— Откуда вы знаете, кто мы? — спрашивает Зои.

Он пожимает плечами.

— Я сторож. Должен все знать.

Лифт доставляет нас в коридор рядом с кабинетом секретаря. Анжела петляет по лабиринту коридоров, пока мы не оказываемся перед входом в наш зал. Перед дверью в буквальном смысле живая стена из спин репортеров, которые ждут, что мы появимся на ступеньках у здания суда.

А мы уже стоим за спинами у этих идиотов.

Сейчас, как никогда, я испытываю к Анжеле огромное уважение.

— Пойди купи себе батончик или что-нибудь перекусить, — советует она. — Тебя не заметят, о тебе не вспомнят, пока в суд будет входить Престон. За тобой не будут охотиться журналисты.

Поскольку меня еще не допускают в зал суда, предложение звучит вполне разумно. Я вижу, как она без помех заводит Зои в зал и, пока прибывают представители истца, незамеченной скрывается в коридоре.

Я открываю пачку печенья «Натер Баттерз», но меня начинает подташнивать. Правда в том, что я не сильна в публичных выступлениях. Именно поэтому я работаю школьным психологом, а не стою перед целым классом. Способность Зои сидеть на стуле и петь, разрывая душу на части, вызывает у меня благоговейный трепет. Но с другой стороны, когда Зои под завязку загружает посудомоечную машинку, мое сердце тоже замирает.

— Ты сможешь, — шепчу я себе под нос и подхожу к двойным дверям, где меня уже ожидает судебный пристав.

Я прохожу все формальности — клянусь на Библии, называю свое имя и адрес. Ко мне подходит Анжела, которая выглядит намного более собранной и напряженной, чем когда находится вне зала суда.

— Где вы проживаете, мисс Шоу?

— В Уилмингтоне.

— Вы в данное время работаете? — спрашивает Анжела.

— Я работаю школьным психологом в средней школе.

— Что входит в ваши обязанности?

— Давать рекомендации ученикам старших классов, с девятого по двенадцатый. Контролировать их успеваемость. Следить, нет ли у них проблем дома, особо обращать внимание на депрессивные состояния, злоупотребление спиртным или наркотиками. Я помогаю школьникам поступить в колледж, заполнить необходимые документы.

— Вы замужем?

— Да, — улыбается она. — Я состою в браке с Зои Бакстер.

— У вас есть дети?

— Пока нет, но я надеюсь, что будут, после решения этого суда. Мы хотим, чтобы я выносила эмбрионы, которые биологически принадлежат Зои.

— У вас был опыт общения с маленькими детьми?

— Относительно небольшой, — отвечаю я. — Время от времени я сидела по выходным с соседскими детьми. Но, насколько мне известно от подруг, дети — это испытание огнем, сколько бы книг доктора Бразелтона ты ни прочитал.

— Сможете ли вы с Зои содержать этого ребенка финансово?

— Мы обе работаем и будем продолжать это делать. К счастью, при нашей работе возможен гибкий график. Мы планируем принимать одинаковое участие в воспитании ребенка. К тому же мама Зои живет от нас всего в десяти минутах езды и готова нам помогать.

— Какие у вас отношения, если таковые вас связывают, с Максом Бакстером?

Я вспоминаю нашу вчерашнюю ссору. Я навсегда буду связана с ним через Зои. Навсегда останутся частички ее сердца, которые она когда-то уже отдала кому-то другому.

— Он бывший муж моей супруги, — спокойно отвечаю я. — Он биологический отец этих эмбрионов. Я с ним лично не знакома. Знаю только по рассказам Зои.

— Вы позволите ему контактировать с ребенком, если таковой родится?

— Если он захочет.

Анжела смотрит прямо мне в глаза.

— Ванесса, есть ли причины, — спрашивает она, — по которым вас нельзя было бы считать достойным опекуном ребенку?

— Абсолютно никаких, — отвечаю я.

— Свидетель ваш, — поворачивается Анжела к Уэйду Престону.

Сегодня он вырядился как никогда, — можете мне поверить, если уж я отпускаю комментарии по поводу одежды, значит, это действительно нечто ужасное. На нем была рубашка в фиолетовую и белую клетку. Галстук в черную и сиреневую полоску. Черный пиджак отливал немного серым, немного серебром, немного фиолетовым. И тем не менее все, что давно было признано анахронизмом лихих восьмидесятых, благодаря его автозагару и побрякушкам смотрелось как оживший разворот мужского журнала «Джи-Кью».

— Мисс Шоу, — начинает он, и я опускаю глаза, чтобы посмотреть, не тянется ли за ним маслянистый след. — Ваши работодатели знают, что вы лесбиянка?

Я расправляю плечи. Хочет войны — он ее получит!

В конце концов, я что, зря красила губы?

— Я не кричала об этом на каждом углу. Учителя в учительской обычно не обсуждают свою сексуальную жизнь. Но я этого и не скрывала.

— По-вашему, родители не имеют права знать, какого рода психологическую помощь получают их дети? — При слове «помощь» он презрительно усмехается.

— Кажется, никто не жалуется.

— Вы когда-нибудь говорили с их детьми о сексе?

— Если ученики сами затрагивали эту тему. Некоторые приходят ко мне из-за проблем со сверстниками. Некоторые даже признались, что, возможно, являются геями.

— Значит, вы вербуете этих невинных подростков в свои ряды? — стоит на своем Престон.

— Естественно, нет. Но я даю им возможность выговориться, когда окружающие… — я выдерживаю эффектную паузу, — не слишком толерантно к ним относятся.

— Мисс Шоу, вы показали во время прямого допроса, что считаете себя достойным опекуном ребенка, это так?

— Да, — подтверждаю я.

— Вы утверждаете, например, что в состоянии справиться с любой проблемой?

— Можете в это поверить.

— Хотел бы напомнить, что вы находитесь под присягой, — говорит Престон.

На что, черт побери, он намекает?

— Разве вас в две тысячи третьем году не помещали на неделю в психиатрическое отделение клиники Блэкстоуна?

Я замираю.

— Произошел некий разрыв отношений. Я добровольно на неделю легла в клинику, чтобы справиться со стрессом. Меня пролечили, больше подобного не повторялось.

— Следовательно, у вас был нервный срыв.

Я облизываю губы и чувствую воск от помады.

— Это преувеличение. Мне поставили диагноз «истощение».

— Неужели? И все?

Я вздергиваю подбородок.

— Да.

— Следовательно, вы утверждаете, что не хотели покончить с собой?

Зои прижимает руку ко рту. «Лицемерка», — наверное, думает она после вчерашней ссоры.

Я поворачиваюсь к Уэйду Престону и смотрю ему в глаза.

— Нет, естественно.

Он протягивает руку. Бен Бенджамин вскакивает из-за стола истца и передает ему документ.

— Я бы хотел приобщить это лишь для уточнения диагноза, — произносит Престон, передавая копию секретарю суда, чтобы тот поставил печать, а потом протягивает копию мне и Анжеле.

Это медицинские выписки из Блэкстоуна.

— Протестую! — кричит Анжела. — Я первый раз вижу эти документы. Представить себе не могу, как мистеру Престону удалось получить их законным путем, поскольку это конфиденциальная информация…

— Миссис Моретти может ознакомиться со своим экземпляром, — предлагает Престон.

— Ваша честь, согласно закону о соблюдении врачебной тайны, я должна была получить данные документы за три недели до того, как приобщать их к делу. Мисс Шоу даже не является стороной этого процесса. Эти документы никоим образом не могут быть приняты в зале суда.

— Я не прошу приобщить их к вещественным доказательствам, — заявляет Престон. — Я использую их для того, чтобы обвинить свидетеля в лжесвидетельстве. Поскольку мы обсуждаем вопрос о возможном опекунстве, полагаю, крайне важно знать, что эта женщина не только лесбиянка — она еще и лгунья.

— Протестую! — еще громче кричит Анжела.

— Если миссис Моретти требуется небольшой перерыв, чтобы просмотреть документы, мы готовы дать ей несколько минут…

— Не нужен мне перерыв, вы, пустозвон! У меня нет ни малейшего сомнения в том, что эти документы не только не имеют отношения к делу, но и получил их мистер Престон незаконно. Он пришел в зал суда с грязными руками. Не знаю, как поступают в Луизиане, но здесь, в Род-Айленде, у нас есть закон, защищающий граждан. А сейчас права мисс Шоу бесстыдно нарушаются.

— Ваша честь, если свидетель согласна отказаться от своих показаний и признать, что предпринимала попытку самоубийства, я с радостью сниму эти документы с рассмотрения, — говорит Престон.

— Хватит! — вздыхает судья. — Я разрешу приобщить эти документы исключительно с целью установления истины. Однако прежде я хотел бы, чтобы сторона истца объяснила, как они к ней попали.

— Их подсунули под дверь моего гостиничного номера, — отвечает Уэйд Престон. — Пути Господни неисповедимы.

Сильно сомневаюсь, что Бог воспользовался копировальной машиной в Блэкстоуне.

— Мисс Шоу, я повторяю свой вопрос: в клинику Блэкстоуна в две тысячи третьем году вас привела попытка совершить самоубийство?

Я чувствую, как пульсирует кровь, и заливаюсь краской.

— Нет.

— Значит, вы случайно проглотили целую упаковку тайленола?

— У меня была депрессия. Я не собиралась сводить счеты с жизнью. Это было очень давно. Сейчас у меня абсолютно другая жизнь. Откровенно говоря, я не понимаю, почему вы вообще занимаетесь этой охотой на ведьм.

— Справедливо ли утверждение, что восемь лет назад вы были расстроены? У вас случился кризис?

— Да.

— Произошло нечто такое, что настолько привело вас в замешательство, что вы оказались в больнице?

Я опускаю глаза.

— Наверное.

— Зои Бакстер заявила, что у нее был рак. Вам известно об этом?

— Да. Но сейчас она здорова.

— Рак имеет отвратительную привычку возвращаться, не так ли? Мисс Бакстер вновь может заболеть раком, правда?

— Как и вы, — отвечаю я.

«Желательно в ближайшие три минуты».

— Это ужасное предположение, — ведет свое Престон, — но мы должны рассмотреть все возможности. Давайте представим, что у мисс Бакстер вновь диагностируют рак. Вы расстроитесь, не так ли?

— Я буду раздавлена.

— Настолько, что может случиться очередной срыв, мисс Шоу? Очередной флакон тайленола?

Анжела вскакивает с протестом.

Уэйд Престон качает головой и спрашивает:

— В таком случае, мисс Шоу, кто позаботится об этих бедных детях?

Как только я покидаю свидетельскую трибуну, судья объявляет перерыв. Когда я прохожу в зал суда, Зои встает и обнимает меня.

— Мне очень жаль, — шепчет она.

Я знаю, она думает о Люси. О том, что я превысила полномочия школьного психолога, чтобы найти для этой девочки то, что сможет удержать ее в этом мире. И сейчас задается вопросом: неужели я увидела в этой девочке себя?

Краем глаза я замечаю фиолетовую вспышку. По проходу гордо вышагивает Уэйд Престон. Я мягко отстраняюсь от Зои.

— Я сейчас.

Я иду за ним в коридор, но держусь в сторонке, пока его приветствуют прихожане, пока он сыплет остротами с журналистами. Он насвистывает, он настолько доволен собой, что даже не замечает, что его преследует тень. Он поворачивает за угол и толкает дверь в мужской туалет.

Я вхожу следом за ним.

— Мистер Престон! — окликаю я.

Он удивленно приподнимает брови.

— В чем дело, мисс Шоу? Мне казалось, что люди, ведущие ваш образ жизни, никогда бы не перепутали уборные и не вошли в дверь, на которой изображен мужчина.

— Знаете, я педагог, а вам, мистер Престон, крайне необходим урок хороших манер.

— Вы так думаете?

— Да. — Я бросаю быстрый взгляд под двери кабинок: к счастью, мы в туалете одни. — Во-первых, о гомосексуализме. Это не стиль жизни. Я такой родилась. Во-вторых, я не выбирала влечение к женщинам. Меня просто к ним влечет. А вы сами выбрали влечение к женщинам? Это происходило во время пубертатного периода? Или когда вы закончили школу? Неужели это был один из вопросов выпускного экзамена? Нет. Гомосексуальность, как и гетеросексуальность, — это невозможность выбора. И я знаю это, потому что никто по доброй воле не захотел бы быть геем. Зачем подвергать себя насмешкам, обидным словам и физическому насилию, с которыми я столкнулась? Разве бы я хотела, чтобы на меня смотрели свысока и навешивали ярлыки такие люди, как вы? Зачем мне добровольно выбирать, как вы это называете, «стиль жизни», который так тернист? Честно говоря, я не верю, что человек, столько поездивший по миру, как вы, мистер Престон, остается таким зашоренным.

— Мисс Шоу, — вздыхает он. — Я помяну вас в своих молитвах.

— Как трогательно! Но поскольку я атеистка, это не имеет никакого значения. На самом деле я надеюсь, что вы все же прочтете о гомосексуализме что-нибудь посвежее, чем Библия, на которую вы ссылаетесь. После пятисотого года нашей эры на интересующую вас тему написано очень много.

— Вы уже закончили? Потому что я пришел сюда не просто так…

— Еще нет. Я еще много кем не являюсь, мистер Престон. Я не педофил. Я не футбольный тренер, не байкерша, равно как не все геи-мужчины парикмахеры, флористы или дизайнеры интерьеров. Во мне нет ничего аморального. Но знаете, кем я все же являюсь? Интеллигентным, толерантным, умеющим воспитывать детей человеком. Совершенно не похожим на вас. Но от этого я не становлюсь хуже, — говорю я. — Таким людям, как я, не нужно подстраиваться под окружающих. Необходимо просто, чтобы такие, как вы, расширили свой кругозор.

Я замолкаю и чувствую, что даже вспотела. Уэйд Престон, к счастью, хранит гробовое молчание.

— Что такое, Уэйд? — спрашиваю я. — Не привык получать сдачи от девушек?

Он пожимает плечами.

— Говорите, что хотите, мисс Шоу. Можете даже пи́сать стоя, если вам нравится. Но ваши яички никогда не станут больше моих, уж поверьте мне на слово.

Я слышу, как он расстегивает молнию.

Я складываю руки на груди.

Тупик.

— Вы так и будете стоять, мисс Шоу?

Я пожимаю плечами.

— Ваш пенис не первый, с которым мне довелось повстречаться в жизни, мистер Престон.

С коротким вздохом Уэйд Престон застегивает ширинку и выскакивает за дверь. Я улыбаюсь во весь рот, так что даже становится больно, и включаю воду.

В туалет заходит незнакомый пристав. Он видит странную высокую женщину, которая смывает в раковину косметику и вытирает лицо дешевым бумажным полотенцем.

— В чем дело? — набрасываюсь я на него.

Он недоуменно таращится на меня, а я неспешно удаляюсь. В конце концов, кто он такой, чтобы говорить мне, что есть норма?

Прежде чем мама Зои будет давать показания, она хочет поговорить со своим стаканом воды.

— Миссис Уикс, — говорит судья, — здесь у нас не цирк. Мы можем продолжать процесс?

Дара поворачивается к нему, продолжая держать стакан в руке. Кувшин, стоящий рядом со свидетельской трибуной, наполовину пуст.

— Известно ли вам, Ваша честь, что вода может нести как позитивную, так и негативную энергию?

— Не знал, что вода может нести еще что-то, кроме влажности, — бормочет судья.

— Доктор Масару Эмото провел научный эксперимент, — надменно продолжает мама Зои. — Если человеческие мысли направить на воду, а потом ее заморозить, кристаллы льда будут либо прекрасны, либо отвратительны — в зависимости от того, какими были мысли, позитивными или негативными. Следовательно, если воздействовать на воду позитивным раздражителем — например, красивой музыкой, изображением влюбленных, словами благодарности, — а потом воду заморозить и изучить под микроскопом, обнаружится, что кристаллы льда симметричны. С другой стороны, если включить выступление Гитлера, или показать жертвы убийства, или произнести «Я тебя ненавижу», а потом воду заморозить, кристаллы будут искривленными и зазубренными. — Она смотрит на судью. — Наше тело более чем на шестьдесят процентов состоит из воды. Если позитивные мысли могут воздействовать на стакан воды, только представьте, какое влияние они оказывают на нас.

Судья проводит рукой по лицу.

— Миссис Моретти, поскольку это ваш свидетель, думаю, вы не будете возражать, если она помолится своей воде?

— Нет, Ваша честь.

— А вы, мистер Престон?

Потрясенный адвокат качает головой.

— Честно говоря, я даже не знаю, что сказать.

Дара фыркает.

— В конечном счете, может быть, с точки зрения воды, это настоящее благословение.

— Можете продолжать, миссис Уикс, — говорит судья.

Дара поднимает стакан.

— Сила, — произносит она глубоким, низким голосом. — Свобода. Терпение. Справедливость.

Это может показаться вычурным, эксцентричным, новомодным, но звучит захватывающе. Кто из нас — во что бы мы ни верили — стал бы возражать против этих принципов?

Дара выпивает воду до последней капли. Потом переводит взгляд на судью О’Нила.

— Все. Неужели это было так неприятно?

Анжела подходит к ней. Мать Зои снова наполняет стакан водой. Не по привычке, а потому что прекрасно знает — это заставит всех помнить, что слова, сказанные перед водой, могут изменить ее, совсем как присутствие ребенка в помещении является сдерживающим фактором для непристойных разговоров.

— Назовите свое имя и адрес для протокола.

— Дара Уикс. Проживаю в Уилмингтоне, Ренфру-хайтс, 5901.

— Сколько вам лет?

Дара, побледнев, смотрит на Анжелу.

— Я действительно должна отвечать на этот вопрос?

— Боюсь, что да.

— Шестьдесят пять. Но чувствую я себя на пятьдесят.

— Как далеко вы живете от своей дочери и Ванессы Шоу?

— В десяти минутах, — отвечает Дара.

— У вас есть внуки?

— Пока нет. Но… — Она стучит по дереву.

— Как я понимаю, вы с нетерпением смотрите в будущее?

— Вы шутите? Я буду самой лучшей бабушкой на свете!

Анжела подходит к свидетельской трибуне еще ближе.

— Миссис Уикс, вы знакомы с Ванессой Шоу?

— Да. Она супруга моей дочери.

— Что вы думаете об их отношениях?

— Я считаю, — говорит Дара, — что с ней моя дочь счастлива, а это для меня главное.

— Ваша дочь всегда была счастлива?

— Нет. Она чувствовала себя несчастной после рождения мертвого ребенка и во время развода. Она вела себя как зомби. Я приходила к ней домой, а она была в той же одежде, которую носила вчера. Она ничего не ела. Не умывалась. Не работала. Не играла на гитаре. Просто спала. Даже когда Зои бодрствовала, казалось, что она спит.

— Когда она стала меняться?

— Она начала работать с ученицей из школы, где работает Ванесса. В конце концов они с Ванессой сходили вместе пообедать, стали ходить в кино, на выставки, на блошиные рынки. Я так радовалась, что Зои нашла себе приятельницу.

— Но в какой-то момент вы узнали, что Зои с Ванессой стали больше, чем просто подругами?

Дара кивает.

— Однажды они пришли в гости, и Зои сказала, что хочет сообщить мне новость. Она влюблена в Ванессу.

— Как вы отреагировали?

— Я была сбита с толку. Я знала, что Ванесса стала ее лучшей подругой, но Зои сказала, что хочет переехать к ней и что она лесбиянка.

— Что вы почувствовали?

— Как будто меня ударили обухом по голове. — Дара мнется. — Я не имею ничего против геев, но никогда не считала свою дочь лесбиянкой. Я подумала о внуках, которых у меня никогда не будет, о том, что будут говорить подруги у меня за спиной. Но при этом я совершенно не расстроилась из-за того, что Зои влюбилась. Я расстроилась потому, что как мать я бы избрала для нее другой путь. Ни один родитель не хочет, чтобы его ребенку пришлось всю жизнь бороться с твердолобыми людьми.

— Что вы сейчас думаете о браке вашей дочери?

— Я вижу одно: она счастлива с Ванессой. Как Ромео и Джульетта. Но без Ромео, — добавляет Дара. — И с более счастливым концом.

— У вас есть какие-либо сомнения касательно их способности вырастить ребенка?

— Лучший дом для ребенка трудно и представить.

— Миссис Уикс, если бы вы могли принимать решение, кого бы вы хотели видеть рядом с детьми Зои — Макса или Ванессу?

— Протестую! — вскакивает Уэйд Престон. — Это гипотетические умозаключения.

— Мистер Престон, спокойно, — отвечает судья. — Не перед водой. Я разрешаю этот вопрос.

Дара смотрит на сидящего за столом Макса.

— Не мне отвечать на подобные вопросы. Но скажу так: Макс бросил мою дочь. — Она поворачивается ко мне. — А Ванесса не бросит никогда.

После своего выступления Дара присаживается на стул, который я для нее приберегла, и хватает меня за руку.

— Как я говорила? — шепчет она.

— Профессионализм не пропьешь, — заверяю я ее и не лукавлю.

Уэйду Престону не было никакого смысла проводить перекрестный допрос. Казалось, он просто теряет время, хватается за соломинку.

— Я готовилась. Не спала целую ночь, чистила свои чакры.

— И результат налицо, — отвечаю я, хотя понятия не имею, о чем она говорит.

Я смотрю на Дару — на ее магнитный браслет, на холщовую санитарную сумку на шее, на лечебные кристаллы. Иногда я удивляюсь, как Зои смогла стать тем, кем стала.

С другой стороны, то же самое можно сказать и обо мне.

— Жаль, что моя мама не успела с вами познакомиться, — шепчу я, хотя на самом деле хочу сказать: «Как жаль, что у моей мамы не было хотя бы вполовину такого большого сердца, как ваше».

Доктор Анна Фуршетт, директор клиники репродукции, приезжает с ящиком из-под молока, доверху набитым папками — медицинскими документами Зои и Макса, которые были растиражированы для адвокатов и переданы секретарю суда. Ее седые волосы ниспадают на воротник черного костюма, на шее болтаются очки в полосатой черно-белой оправе.

— Я знаю семью Бакстер с две тысячи пятого года, — говорит она. — С тех пор, как они стали предпринимать попытки завести ребенка.

— Ваша клиника помогала им в решении этого вопроса? — спрашивает Анжела.

— Да, — отвечает доктор Фуршетт, — мы проводили процедуры экстракорпорального оплодотворения.

— Вы не могли бы описать всю процедуру, которую проходит пара, желающая сделать ЭКО?

— Мы начинаем с медицинской составляющей — проводим большое число исследований, чтобы определить причину бесплодия. Основываясь на этих причинах, мы обговариваем курс лечения. В случае с Бакстерами и у Макса, и у Зои были проблемы с фертильностью. По этой причине нам пришлось вводить сперму Макса непосредственно в яйцеклетку Зои. Со своей стороны, Зои несколько недель проходила гормонотерапию, которая позволила бы созреть нескольким яйцеклеткам. В точно определенное время яйцеклетки были собраны и оплодотворены спермой Макса. Например, во время первого цикла у Зои созрело пятнадцать яйцеклеток, восемь из которых были оплодотворены. Две выглядели достаточно жизнеспособными, и их подсадили Зои в полость матки. Еще три были заморожены для последующего цикла.

— Что означает «выглядели жизнеспособными»?

— Некоторые эмбрионы на вид более соответствуют стандартному образцу.

— Наверное, кто-то ставит им приятную музыку или шепчет слова благодарности, — бормочет Престон.

Я бросаю на него укоризненный взгляд, но он погружен в изучение медицинских документов.

— Политика нашей клиники — подсаживать только два эмбриона пациентке; если пациентка в возрасте — три, потому что мы не хотим, чтобы все закончилось рождением нескольких близнецов, как это произошло в Оклахоме. Если оставшиеся эмбрионы кажутся жизнеспособными, мы их замораживаем.

— А что происходит с остальными?

— Они выбраковываются, — отвечает врач.

— Каким образом?

— Поскольку они являются медицинским браком, их кремируют.

— Что произошло во время последней процедуры ЭКО с Зои Бакстер?

Доктор Фуршетт надевает на нос очки.

— Она забеременела, когда ей было сорок лет, и доносила плод до двадцати восьми недель. Ребенок родился мертвым.

— После последнего цикла остались эмбрионы?

— Да, три. Они заморожены.

— Где сейчас эти эмбрионы?

— У меня в клинике, — отвечает врач.

— Их можно использовать?

— Мы это не узнаем, пока не разморозим их, — отвечает она. — Должны быть жизнеспособны.

— После последней процедуры ЭКО, — спрашивает Анжела, — когда вы видели Зои последний раз?

— Она пришла в клинику с просьбой воспользоваться оставшимися эмбрионами. Я объяснила ей, что, согласно нашей политике, мы не можем отдать ей эмбрионы, пока ее бывший супруг письменно от них не откажется.

— Благодарю, вопросов больше не имею, — говорит Анжела.

Уэйд Престон постукивает пальцем по столу истца, изучая врача, прежде чем вступить в схватку.

— Доктор Фуршетт, — наконец произносит он, — вы сказали, что нежизнеспособные эмбрионы выбраковываются. Их кремируют?

— Верно.

— Кремируют означает «сжигают», не так ли?

— Да.

— На самом деле, — встает он с места, — так мы иногда поступаем с умершими. Кремируем их. Правильно?

— Правильно, но эти эмбрионы еще не люди.

— И тем не менее к ним относятся так же, как к умершим людям. Вы же не смываете их в туалете, вы превращаете их в прах.

— Важно отметить, что шестьдесят пять процентов эмбрионов в действительности отклоняются от нормы и погибают сами по себе, — говорит доктор. — Обе стороны этого процесса — и истец, и ответчица — подписали с клиникой договор, в котором, в частности, дают согласие на кремацию эмбрионов, которые не пригодны для подсадки или заморозки.

При слове «договор» Уэйд Престон поворачивается, а сидящая передо мной Анжела делает стойку. Судья О’Нил наклоняется к доктору Фуршетт:

— Прошу прощения, есть подписанный договор?

Он хочет на него взглянуть, и доктор Фуршетт передает ему документ. Судья несколько минут молча его изучает.

— Согласно данному договору, в случае развода сторон все оставшиеся эмбрионы должны быть клиникой уничтожены. Доктор Фуршетт, почему не были выполнены условия договора?

— Клиника не знала о разводе Бакстеров, — отвечает врач. — А когда мы узнали, стало ясно, что дело попадет в суд.

Судья поднимает голову.

— Что ж, это намного облегчает мне работу.

— Нет! — выдыхает Зои, вскакивая одновременно с Анжелой и Уэйдом Престоном, выкрикивающими свои протесты.

— Уважаемый суд, нам нужен перерыв, — просит Анжела.

— Стороны должны посовещаться, — поддерживает ее Престон.

Судья О’Нил качает головой.

— Вы и так потратили слишком много моего времени. Стороны, подойдите ко мне.

Зои с безумным видом оглядывается.

— Он же этого не сделает, не сделает? Я не могу потерять ребенка из-за простой формальности!

— Тс-с… — прошу я, и не только потому, что пытаюсь ее успокоить: адвокаты ведут жаркий спор, а я сижу достаточно близко и все слышу.

— Почему стороны не знали об этом договоре? — требует объяснений судья.

— Моя клиентка никогда о нем не упоминала, — отвечает Анжела.

— Равно как и мой клиент. Мы даже не подозревали о существовании этого договора, — добавляет Престон.

— Тем не менее оба ваши клиента поставили на нем свои подписи, — замечает судья. — Я не могу просто отмахнуться от этого документа.

— С момента его подписания обстоятельства изменились, — ведет свое Престон.

— А закон…

Судья поднимает руку.

— У вас один день. Завтра в девять часов утра мы продолжим заседание суда слушанием вопроса о том, обладает ли данный договор исковой силой.

Анжела даже отпрянула.

— Что?

— Нам нужно больше времени, — возражает Престон.

— А знаете, что нужно мне? — взвивается судья. — Мне нужны адвокаты, которые по-настоящему готовятся, прежде чем входят в зал суда. Мне нужны адвокаты, которые знакомы с основами договорного права, — любой первокурсник юридического факультета с легкостью выиграл бы это дело. А кто мне точно не нужен, так это два скулящих вздорных адвоката, которые могли бы с большей пользой тратить свое время!

Секретарь суда проталкивается вперед, чтобы сделать объявление. Когда судья О’Нил решительно покидает зал суда, мы все встаем — словно загипнотизированные его гневом.

Анжела находит небольшую совещательную комнату на верхнем этаже здания. Мы с Зои и Дарой уединяемся там.

— Рассказывай, — требует она, садясь напротив Зои, которая сама не своя.

— Он же не может приказать клинике уничтожить эмбрионы, если нам обоим они нужны, верно? — рыдает Зои.

— Договор есть договор, — прямо отвечает Анжела.

— Но это всего лишь формальность! Как согласие на применение анестезии, которое подписывает человек перед началом операции. Единственное наше желание было иметь ребенка. Я не сомневалась, что можно подписывать все не глядя.

Анжела удивленно приподнимает брови.

— Значит, договор вы не читали?

— В нем двадцать страниц!

Анжела закрывает глаза и качает головой.

— Великолепно! Отлично!

— Насколько это может отсрочить судебное решение? — интересуюсь я. — Это может нанести вред и эмбрионам.

— Суд может быть очень быстрым, — отвечает Анжела. — Судья может просто последовать букве этого проклятого договора — и в четверть десятого решение по делу уже будет принято. Для суда это самый простой путь — юридический прецедент. И это решение не нанесет вреда его репутации, если кто-нибудь сравнит его решение с Соломоновым. — Она встает и хватает свой портфель. — Побежала. До завтрашнего утра у меня еще чертова уйма работы.

Когда за ней закрывается дверь, Зои закрывает лицо руками.

— Мы уже были так близко… — шепчет она.

Дара наклоняется и целует ее в макушку.

— Тебе нужно поесть, — говорит она. — В этом мире мало проблем, которые не могло бы решить печенье «Орео».

Она отправляется к автомату на первом этаже. Я, чувствуя собственную беспомощность, поглаживаю Зои по спине.

— Кто, черт возьми, этот Соломон? — спрашиваю я.

Из горла Зои вырывается смешок.

— В самом деле не знаешь?

— А что? Это какой-то известный адвокат или политик?

Она садится и вытирает слезы.

— Это библейский царь. Очень рассудительный. Однажды к нему пришли две женщины с ребенком. Каждая заявляла, что именно она и есть его мать. Соломон предложил разрубить ребенка пополам, чтобы каждой досталась половина. Одна женщина впала в истерику и сказала, что лучше отдаст ребенка, чем убьет его. Так Соломон понял, кто настоящая мать. — Зои замолкает. — Знаешь, и я так поступлю. Я отдам Максу эти эмбрионы, чтобы их не уничтожили. — Она вытирает слезы. — Из тебя вышла бы отличная мать, Ванесса.

— Еще рано опускать руки, — отвечаю я.

Я так говорю, потому что знаю: именно эти слова поддержки нужны Зои.

Но я уже потеряла то, чего так никогда и не имела.