Останься со мной навсегда

— Меня зовут Констанс Эммонс, — ответила Вероника после минутного колебания.

— Это не так, — не выдержал он. — Ее зовут Вероника Грин.

Вероника вздрогнула и резко обернулась.

— Они разве спрашивали об этом тебя? — раздраженно проговорила она, смерив его недовольным взглядом. — Они спросили об этом меня, и я ответила им, как меня зовут. А если ты утверждаешь, что я не Констанс Эммонс, тогда я вообще не знаю, кто я такая. Я никогда в жизни не слышала ни о какой Веронике Грин — разве что от тебя и от врачей в той идиотской клинике в Риме. И если ты еще хоть раз назовешь меня Вероникой Грин, я вообще перестану с тобой разговаривать.

Сказав это, она сердито надула губы и снова отвернулась к океану. Он опустился на песок рядом и, обняв ее за плечи, попытался заглянуть ей в лицо.

— Послушай, но ведь ты сама просила меня помочь тебе найти…

Он замолчал под ее безразличным, скучающим взглядом. Он мог поспорить, что сейчас она даже и не помнит о том, что написала ему эту записку.

Он убрал руку с ее плеч и медленно поднялся с песка. Сейчас впервые за все то время, что они провели вместе, он был всерьез рассержен на нее. Сначала она просит его помочь ей обрести себя саму, а потом не желает его слушать, когда он пытается это сделать. Конечно, он понимал, что она ведет себя с ним подобным образом вовсе не назло ему. По всей видимости, где-то в ее подсознании сохранилась память о пережитой боли, и она инстинктивно продолжает отвергать свое собственное «я» из страха, что боль возобновится. Именно поэтому он был так терпелив с ней. Но ведь когда-то этому должен наступить конец! Он любит Веронику Грин, а не Констанс Эммонс. И если не ради себя самой, то ради их любви она должна побороть свои подсознательные страхи и позволить ему помочь ей все вспомнить.

Словно уловив его перепад настроения, она вскочила на ноги и, обвив руками его шею, притянула вниз его голову.

— Не сердись на меня, — прошептала она, касаясь губами его губ. — Ты очень красивый, и мне очень хорошо с тобой. Я не хочу, чтобы ты на меня сердился.

И сейчас, целуя ее, он сам удивлялся тому, что еще минуту назад был способен сердиться на нее.

— Я пойду схожу за Джимми, а заодно распоряжусь, чтобы приготовили завтрак, — сказал он, когда она отстранилась от него и снова устремила взгляд на океан.

— Так как же ее зовут, мистер? — подал голос любопытный малыш, который продолжал вертеться возле Вероники.

— Спроси об этом у нее, — ответил он.

— Она сказала, что ее зовут Констанс, но вы сказали, что это неправда.

— Я пошутил, — коротко ответил он, поглядывая краем глаза на Веронику, которая стояла с отрешенным видом, словно речь шла не о ней.

— Значит, тебя зовут Констанс? — Мальчик нетерпеливо дергал Веронику за руку. — Ты будешь играть с нами, Констанс? Мы хотели построить замок.

— Замок? — Она внезапно оживилась и, наклонившись к мальчику, ласково взъерошила его волосы. — Мы обязательно построим замок. Я обожаю строить замки.

Усевшись на мокром песке у кромки воды, она с энтузиазмом принялась за работу под заинтригованными взглядами своих маленьких друзей. Сейчас она была одной из них — маленькой девочкой, которой не было дела ни до чего, кроме песочного замка…

Когда четверть часа спустя он вернулся на пляж вместе с Джимми, замок Вероники был уже готов. Этот замок был точной копией его римского дома. Она не забыла и о деревьях, окружающих дом по периметру, — один из ребятишек сбегал по ее просьбе к поросли кустарника и наломал там веточек, и она принялась сосредоточенно втыкать их в мокрый песок вокруг своего замка. Покончив с этим, она удовлетворенно улыбнулась, любуясь своим творением, потом подняла глаза на него.

— Почему у тебя такое грустное лицо? — по-детски безмятежно спросила она. — Тебе не нравится мой замок?

Когда бинты были сняты, на Констанс взглянуло из зеркала невероятно юное и совершенно незнакомое ей лицо. Доктор Рисполи, который держал перед ней зеркало, положил руку на ее плечо и понимающе улыбнулся.

— Вам будет непривычно поначалу, но потом это пройдет, — сказал он. — Я предупреждал вас, миссис Грин, что вы станете совсем другой. Женщину вашего возраста невозможно превратить в юную девушку, полностью сохранив все ее черты. Другое дело, если бы вы попросили меня просто убрать морщины. Но после подтяжки морщин вы бы не выглядели на двадцать лет — а вы сказали мне, что непременно хотите выглядеть на двадцать. — Доктор отложил в сторону зеркало и, осторожно взяв ее за подбородок, заглянул ей в лицо, любуясь результатом своей работы. — Что ж, миссис Грин, вы хотели выглядеть на двадцать — и вы выглядите на восемнадцать, — удовлетворенно заключил он.

Констанс молча кивнула и снова потянулась за зеркалом, которое доктор положил на тумбочку возле ее кровати. Ей казалось, зеркало лжет ей — лицо, которое оно отражало, не могло быть ее лицом. Наверное, это было какой-то шуткой.

— Конечно, вам понадобится время, чтобы привыкнуть к вашему новому лицу, — сказал доктор Рисполи, отходя от нее на несколько шагов, чтобы полюбоваться на расстоянии делом своих рук. — Но когда вы к нему привыкнете, вам будет казаться странным, что когда-то у вас было другое лицо. Ваша реакция, впрочем, вполне естественна — людям всегда становится не по себе, когда в их внешнем облике происходят резкие перемены, даже если это перемены к лучшему.

— Да-да, вы правы, — пробормотала Констанс. — Нам всегда становится не по себе, когда в нас происходят перемены…

Продолжая держать в левой руке зеркало, она подняла правую руку и осторожно коснулась кончиками пальцев своего носа, бровей, век, очертила линию губ — как будто доверяла своим пальцам больше, чем зеркалу. Доктор Рисполи улыбнулся, наблюдая за ней.

— Должен заметить, миссис Грин, что у вас от природы очень правильные черты, — сказал он. — Работать над вашим лицом было для меня истинным удовольствием. Надеюсь, вы остались довольны результатом.

— Да-да, я очень довольна…

Доктор Рисполи удовлетворенно кивнул и направился к двери.

— Доктор Рисполи! — окликнула его она, когда он уже выходил из палаты. — Скажите, доктор Рисполи, а вы практикуете в вашей клинике омолаживающие операции на душе?

Доктор остановился на пороге палаты и обернулся, недоуменно глядя на свою пациентку.

— Что вы сказали, миссис Грин? Простите, я, кажется, не расслышал…

— Нет, ничего особенного, доктор. Я просто хотела сказать, что вы проделали замечательную работу. Благодарю вас.

В последующие недели Констанс возобновила свои одинокие прогулки по Риму. Теперь она нуждалась в них не только для того, чтобы обрести связь с прошлым, — ей было необходимо обрести связь с самой собой. Всякий раз, подходя к зеркалу, она видела в нем эту совершенно чужую ей девушку — красивую, юную, но совершенно чужую. Она все никак не могла поверить, что эта девушка — она. Ее новое лицо казалось ей какой-то маской, надетой на нее специально для того, чтобы скрыть ее суть, чтобы запрятать подальше от глаз окружающих и от ее собственных глаз настоящую Констанс Эммонс, ту Констанс Эммонс, в обществе которой она прожила сорок пять лет.

Сорок пять лет… Ей было сорок пять, но она выглядела на двадцать, если не на восемнадцать. Может, лучше подходить к проблеме с этой точки зрения? Сейчас она мало походила на себя саму, зато была молода. А ее прежнее лицо было лицом зрелой женщины, состаренной годами и измотанной душевными страданиями.

Но как она ни старалась видеть положительную сторону ситуации, она все равно чувствовала себя потерянной в своем новом облике. Потерянной и чужой самой себе.

На улице люди — точнее, мужчины — пялились на нее так, что ей казалось, они знают о том, что она сделала пластическую операцию и что это лицо на самом деле не принадлежит ей. Многие из них пытались завязать с ней знакомство, наверное, просто из любопытства, чтобы иметь возможность получше разглядеть ее лицо… Так, по крайней мере, думала она. Ей как-то не приходило в голову, что мужчины уделяют ей знаки внимания вовсе не потому, что замечают в ее лице что-то странное. Разве может мужчина, тем более итальянец, оставить без внимания красивую юную блондинку, бродящую в одиночестве по улицам?

Ее новое лицо было действительно очень красиво, только это была какая-то неживая красота — так, по крайней мере, казалось ей. Ей удавалось немного оживить его с помощью умелого грима. Она также сходила в парикмахерскую и слегка осветлила волосы — в юности они были у нее светлее, чем сейчас, и отливали золотом. Ее волосы отросли за последние месяцы, и она не стала их стричь — ведь тогда она носила их длиною почти до пояса. У нее были от природы очень красивые волосы — густые и пышные. Спереди они ниспадали крупными естественными локонами на ее лицо. На ее теперь помолодевшее лицо.

Габриэле всегда говорил, что у нее чудесные волосы. Он так любил дотрагиваться до них, погружать в них лицо, вдыхать их запах… Иногда, во время прогулок по знакомым улицам города ее счастья, ей казалось, что сейчас она непременно встретит его — и все снова будет как тогда. Конечно же, он ждет ее за углом того старинного дворца с маленьким садиком, разбитым прямо на крыше, или присел на край фонтана посреди той площади, но она не может разглядеть его за водяными струями…

Однажды, гуляя по Риму, Констанс заметила, что за ней следует серебристая «ауди». Она не видела человека, сидящего за рулем, потому что старалась не смотреть в ту сторону. Желая избавиться от своего преследователя, она ускорила шаг и углубилась в лабиринт узких пустынных улочек, разветвляющихся от маленькой площади с фонтаном. Но машина продолжала ехать за ней на расстоянии нескольких шагов, прибавляя скорость, когда она ускоряла шаг, и замедляя ход, когда она шла медленнее. Это начинало действовать ей на нервы.

Стояла середина декабря, день был холодным и ветреным. Она зябко куталась в свою роскошную норковую шубу и время от времени прижимала к щекам руки в перчатках из мягчайшей замши. Ее новое лицо страдало от этого промозглого ветра — после операции ее кожа стала очень чувствительной к холоду и к сырости, не спасал даже слой питательного крема и жидкой пудры, который она наложила перед тем, как выйти на улицу.

Свинцово-серое небо хмурилось над ее головой, словно желая напомнить ей о том, что она — вовсе не та юная девушка, какой некогда была, что ей уже сорок пять лет, а юность и счастье остались для нее в далеком прошлом. Доктор Рисполи вернул молодость ее лицу, но не ей самой. И даже если бы ее новое лицо было точной копией лица двадцатилетней Констанс Эммонс, она бы не стала от этого счастливее. О каком счастье могла идти речь, если того, с кем она впервые в жизни познала настоящее счастье, нет рядом?

Он сейчас в Полинезии с ее дочерью… С ее взрослой дочерью. Смешно, да и только: ее дочь, наверное, выглядела старше, чем она сейчас.

Каблуки ее замшевых сапожек стучали по вымощенным серым булыжником улочкам. В этом звуке ей слышалась безнадежная песнь одиночества, которая была лейтмотивом всей ее жизни. Ею все сильнее и сильнее овладевало дурное настроение, а эта чертова машина, следующая за ней по пятам, раздражала ее вне всякой меры. Завидев впереди вывеску маленького кафе, она вдруг вспомнила, что когда-то бывала там с Габриэле. Далеко не все кафе и бары, где они бывали вместе, сохранились, ведь прошло столько времени! На месте многих из них теперь были маленькие лавчонки, торгующие всякого рода безделушками, американские пабы… или просто пустота. Очень многое изменилось здесь с тех пор. Но это кафе — их самое любимое — осталось.

Она толкнула стеклянную дверь кафе, но та оказалась запертой — было как раз время сиесты, и кафе закрылось на перерыв.

— Ты замерзла? Может, тебя куда-нибудь подвезти? — услышала она голос сзади.

Обернувшись, она увидела «ауди», остановившуюся возле тротуара. Парень, сидящий за рулем, высунулся из окошка и с интересом смотрел на нее. Удостоив своего преследователя исполненным раздражения взглядом, она намеревалась продолжить свою прогулку. Но едва она сдвинулась с места, как парень, распахнув дверцу, проворно выскочил из машины и встал перед ней, преграждая ей путь.

— Ты очень красивая — тебе не идет, когда ты злишься. — В его поведении не было ничего агрессивного или нахального, несмотря на то, что он так настойчиво пытался завладеть ее вниманием. — Скажи лучше, куда тебя подвезти, — я ведь вижу, что тебе холодно. И вообще скоро пойдет дождь. — Он бросил взгляд на небо, которое всем своим видом обещало ливень. — А такси ты здесь ни за что не поймаешь — как тебе должно быть известно, центр Рима закрыт для движения по четным числам, а сегодня шестнадцатое.

— В самом деле? Как же тогда тебе удалось проехать?

Она задала этот вопрос чисто машинально — ее вовсе не интересовало, каким образом этому парню удалось проехать сюда, если центр города был закрыт для движения.

— Удалось, — улыбнулся он. — Я проскользнул, когда полисмен отвернулся. Конечно, меня могут остановить и оштрафовать. Но знакомство с такой девушкой, как ты, стоит того, чтобы уплатить штраф полисмену.

Констанс невольно улыбнулась. Наверное, она просто ответила на его улыбку… Ей нравилась его улыбка — обаятельная и открытая. И ей понравились его слова. Такие же слова сказал бы ей в подобной ситуации Габриэле — тот Габриэле, которого она знала двадцать пять лет назад. В начале их знакомства он окружал ее всевозможными знаками внимания, всеми способами давал ей понять, как ему приятно находиться в ее обществе… Его знаки внимания не преследовали никакой конкретной цели — он был слишком искренен по натуре, чтобы прибегать к каким бы то ни было уловкам. Ему действительно нравилось проводить с ней время, разговаривать с ней, рассказывать ей о себе и слушать, что рассказывала ему она. А когда они стали ближе, нежели просто собеседники, это случилось как-то само собой — он вовсе не планировал это заранее. Наверное, она желала этого даже сильнее, чем он.

— О чем ты задумалась, красавица?

Молодой человек заставил ее вернуться к действительности.

— Ни о чем, — ответила она, поднимая к нему глаза и помимо собственной воли отмечая про себя, что незнакомец наделен на редкость приятной наружностью.

Он провел рукой по своим густым, черным как смоль волосам, отбрасывая со лба непокорную прядь, и снова улыбнулся ей. В этом жесте и в этой улыбке она уловила что-то очень знакомое…

— Ну так поедем? Или ты боишься меня? — он устремил на нее испытующий взгляд своих дымчато-серых глаз. — Послушай, синьорина, если ты думаешь, что я какой-нибудь насильник или хулиган, то глубоко ошибаешься. Разве я похож на хулигана?

Он отступил на шаг, словно приглашая ее взглянуть на него повнимательнее. Констанс окинула его оценивающим взглядом. Парень был высок и широкоплеч и держался раскованно и непринужденно. В его облике и в его манере держаться присутствовала та особая уверенность в себе, которая не имеет ничего общего с самодовольством, свойственная только сильным мужчинам.

— Нет, нет, что ты — ты совершенно не похож на хулигана, — ответила ему она, смеясь. — Напротив, у тебя очень даже респектабельный вид…

— Ну уж нет — респектабельным я тоже не хочу быть. Респектабельные люди скучны и однообразны. Быть респектабельным — это значит соответствовать общепринятым стандартам.

— А тебе бы хотелось выделяться из общей массы?

— Угадала, — он слегка сощурил глаза, внимательно глядя на нее. — Удивляюсь, что такая красотка, как ты, может быть к тому же такой умной и проницательной.

— А ты считаешь, красивая женщина не может быть умной?

— Нет, что ты, я вовсе так не считаю… Но давай лучше сядем в машину. — Он коснулся ее руки. — По-моему, глупо стоять на холоде и вести эту словесную игру.

Констанс кивнула. Этот незнакомец почему-то был ей симпатичен, и она ничего не имела против того, чтобы поболтать с ним по дороге к пансиону, где она сейчас жила. Выписавшись из клиники, она покинула прежний отель — вернуться после операции туда, где все знали ее «старое» лицо, она, разумеется, не могла.

— Если тебе холодно, могу включить отопление, — предложил незнакомец, когда они сели в машину.

— Нет, нет, мне вовсе не холодно…

— Тогда почему ты дрожишь?

— Дрожу?

Только сейчас она заметила, что у нее и в самом деле трясутся руки, а сердце бьется где-то в горле. Она сама была удивлена, осознав, что испытывает какое-то странное — приятное — возбуждение. В последний раз она испытывала такое возбуждение очень, очень давно…

Она поудобнее устроилась на мягком, обитом синим бархатом сиденье и взглянула на своего спутника, разворачивающего машину в сторону площади с фонтаном. Парень в самом деле был очень привлекателен внешне, а главное, был наделен изрядной долей обаяния. На вид ему было лет двадцать… Наверное, он был бы очень разочарован, если б узнал, что юная красотка, которую он так упорно преследовал, годится ему в матери.

— Кстати, у меня вовсе нет привычки ездить следом за приглянувшимися мне девушками, — сказал он, словно уловив отчасти направление ее мыслей. — Поверь, я делаю это впервые. Но я не помню, чтобы мне когда-нибудь прежде попадалась на глаза такая красивая девушка, как ты, — я говорю тебе это совершенно искренне, я вовсе не собираюсь забивать тебе голову пустыми комплиментами. Твое лицо… — Он сбавил скорость и повернулся к ней. — Оно как будто создано для того, чтобы радовать глаз. В нем все идеально — и все вызывает восхищение. Могу тебе поклясться, я еще никогда в жизни не видел такого красивого лица.

Констанс поморщилась. Ее лицо было в самом деле создано для того, чтобы радовать глаз… Только создано оно было не Всевышним — оно было результатом кропотливой работы доктора Рисполи и его ассистентов, помноженной на их многолетний опыт в подобных операциях.

— Ну конечно же, тебе осточертело слышать эти похвалы! — воскликнул ее спутник, истолковав совсем иначе ее недовольную гримасу. — С таким лицом, как твое, ты, должно быть, слышишь по несколько раз в день слова восхищения. Прости, я вовсе не хотел быть надоедливым… — Он протянул руку и примирительно коснулся ее колена, прикрытого полой шубы. — Но мы еще не представились друг другу. Меня зовут Марко. А тебя?

— Констанс, — ответила она.

— Констанс, — повторил он. — Ты знаешь, Констанс, что у тебя очень красивое имя? Оно наводит на мысль о постоянстве…

Констанс горько усмехнулась.

— Ты считаешь, постоянство — это что-то положительное?

Марко ответил ей не сразу, сосредоточив свое внимание на дороге. Уже начал накрапывать дождь, и ей казалось, что в его тихом шелесте она слышит рассказ о любви своей юности… Как ни странно, ее подавленное настроение прошло, сменившись этим радостным возбуждением, причины которого она не могла постичь.

— Я не знаю, Констанс, можно ли назвать постоянство положительной чертой характера, — сказал наконец Марко. — То есть постоянство, конечно же, относится к разряду так называемых «благородных качеств», и лично у меня люди, наделенные этим качеством, вызывают уважение… Но, может, это потому, что я сам им не наделен. — Он на минуту умолк, размышляя о чем-то своем, потом продолжал: — Знаешь, Констанс, я заметил, что люди, отличающиеся постоянством в том, что касается чувств, обычно ожидают от других людей того же. Они считают, что чувство, если уж оно родилось, должно быть вечным или, по крайней мере, продолжительным. Они просто не в состоянии понять, что чувства других людей могут следовать несколько иному ритму и сменять друг друга чаще, нежели их собственные.

Констанс с любопытством посмотрела на Марко.

— А твои чувства часто меняются? — спросила она.

Он кивнул и смущенно улыбнулся, покосившись на нее краем глаза.

— Не знаю, плохо это или хорошо, но так уж я устроен. То есть, наверное, это плохо, потому что мое непостоянство иногда причиняет страдания другим людям… Я хочу сказать — девушкам. Я просто неспособен дать им ту любовь, которой они от меня ожидают. — Он подавил вздох и, достав из бардачка пачку «Уинстона», раскрыл ее перед ней. — Ты куришь?

Констанс взяла сигарету, не сводя заинтересованного взгляда со своего спутника. Примерно то же сказал ей однажды Габриэле… Это было еще в самом начале их знакомства, до того, как они стали по-настоящему близки. Наверное, он хотел заранее предупредить ее, чтобы она не ждала от него невозможного. Но она все равно ждала невозможного… Потому он и поспешил положить конец их отношениям. Люди всегда быстро устают от нас, если мы ожидаем от них чего-то, чего они не могут нам дать.

— В порядке общей беседы могу тебе сообщить, что не далее как позавчера я бросил одну девушку, которая считала себя моей невестой, — продолжал Марко, зажигая ее сигарету и закуривая сам. — И бросил я ее именно потому, что она считала себя моей невестой. — Он усмехнулся, сворачивая на аллею, ведущую к ее пансиону. — Мы с ней пробыли вместе почти полгода, встречались чуть ли не каждый день, проводили вместе все свое свободное время. Нам было хорошо друг с другом, хорошо во всех отношениях — в физическом плане и в духовном… Я пребывал в полной уверенности, что это не налагает никаких обязательств ни на одного из нас — ясное дело, наша история должна была рано или поздно подойти к концу, как подходят к концу все истории на этом свете или почти все. Я думал, она тоже это понимает… А потом вдруг выяснилось, что она все это время строила планы относительно нашего совместного будущего. — Он остановил машину под навесом у входа в пансион и повернулся к ней. — Нет, ты можешь себе это представить, эта девушка видела во мне своего будущего мужа, а я и знать ничего не знал! Мне пришлось расстаться с ней… Не потому, что мне этого хотелось, — нам все еще было очень хорошо вместе, и наши отношения могли бы продолжаться какое-то время, если бы не эта ее идиотская затея относительно брака. Но когда тебя, что называется, силой тащат к алтарю — самое время сделать ноги. Ты со мной согласна?

Констанс улыбнулась. Этот Марко все больше и больше нравился ей. Он говорил о себе с той невероятной простотой, присущей только очень искренним людям, которую она так хорошо знала в Габриэле… Вообще искренность — явление крайне редкое. Люди обычно стремятся выглядеть в глазах окружающих лучше, чем они есть на самом деле.

Марко выключил мотор и откинулся на сиденье, затягиваясь сигаретой.

— Я, наверное, никогда не обзаведусь семьей, — задумчиво сказал он. — Потому что даже если я когда-нибудь полюблю очень сильно какую-то женщину, я все равно не женюсь на ней. Я слишком дорожу своей свободой. Быть чьим-то мужем — это значит в определенном смысле кому-то принадлежать. А я хочу принадлежать только самому себе. Да и вообще любовь должна освобождать человека, а не заковывать его в цепи.

Констанс выбросила в окошко недокуренную сигарету и, стянув перчатки, распахнула на груди шубу — ей вдруг стало жарко… Габриэле мыслил в точности так же — мыслил так двадцать пять лет назад и, вероятно, все эти годы придерживался той же философии, ведь он так и не женился. А теперь решил жениться на ее дочери…

Этот мальчик по имени Марко — мальчик, потому что он годился ей в сыновья, — утверждал, что ни за что на свете не согласится принадлежать какой-то женщине, даже если полюбит ее всерьез… Но он говорил так, потому что не знал, что любить — это уже значит принадлежать, отдавать всего себя без остатка тому, кого любишь. А сочетаешься ты браком с этим человеком или нет, это уже второстепенно.

— Сколько тебе лет? — спросила она.

— Двадцать один. А почему ты спрашиваешь?

Он затянулся в последний раз сигаретой и выбросил окурок в окошко, потом провел рукой по своим черным блестящим волосам, глядя на нее сквозь ресницы. Он был неотразим, этот Марко…

— Просто так, — пробормотала она, стараясь изо всех сил не попадать во власть его мальчишеского обаяния. — Ты рассуждаешь с такой легкостью о любви, что я подумала — наверное, ты еще очень молод и неопытен…

Он расхохотался, запрокинув назад голову. В этом беззаботном смехе она услышала до боли знакомые нотки… Она хотела встретить его — и встретила. Встретила на одной из тех улиц, по которым они когда-то бродили вместе… «Ты спятила, — одернула себя она. — У тебя просто разыгралось воображение. У этого парня нет ничего общего с ним — у таких, как Габриэле, не может быть двойников».

— Ты говоришь, я молод и неопытен, — сказал Марко, совладав наконец со смехом. — Но неужели ты думаешь, что ты опытнее меня? Да у тебя взгляд как у девочки-подростка, — такой наивный, что я бы не удивился, если бы узнал, что ты еще… — Он с притворно виноватым видом прикрыл ладонью рот. — Пардон. Твоя личная жизнь не должна меня касаться. Ты можешь заехать мне по физиономии, если я буду проявлять излишнее любопытство.

Констанс опустила глаза, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Его слова смутили ее. Смутили! Ей ли смущаться? Ей было сорок пять лет, у нее была взрослая дочь, дочь, которая, кстати, была на три года старше этого мальчика. Ситуация была настолько абсурдна, что ей самой захотелось расхохотаться над этим перевернутым миром, в котором двадцатилетние парни ухаживают за сорокапятилетними женщинами, принимая их за юных неопытных девушек и считая себя более сведущими в любви. Она бы и расхохоталась, но в горле застрял комок горечи.

— Послушай, Констанс. Раз уж мы заговорили о возрасте, могу я спросить, сколько тебе лет? Я понимаю, воспитанный мужчина не задает подобных вопросов женщине, но вряд ли девушка твоих лет станет скрывать свой возраст.

Констанс колебалась лишь мгновение.

— Двадцать, — тихо произнесла она, не поднимая глаз.

— Так, значит, ты всего на год моложе меня? — В тоне Марко прозвучало неподдельное удивление. — Вот бы никогда не подумал! Я думал, тебе лет семнадцать. — Он взял ее за подбородок и посмотрел в лицо. — Ты знаешь, Констанс, ты какая-то особенная, необычная. В тебе есть какая-то тайна. У меня такое ощущение, что ты показываешь окружающим только самую малую часть себя, а главное прячешь за семью печатями… Не бойся, я не собираюсь вламываться в твою душу и разгадывать твои загадки — мне станет неинтересно, если я их разгадаю.

«Конечно, тебе станет неинтересно, если ты их разгадаешь, — не без горечи подумала Констанс. — Вряд ли женщина, которая по возрасту годится тебе в матери, может представлять для тебя какой-то интерес, даже если у нее лицо семнадцатилетней девушки».

Взгляд Марко скользил по ее лицу, внимательно изучая каждую черту. «Если он еще раз скажет, что у меня идеально красивое лицо, со мной случится истерика», — подумала она. Но он этого не сказал. Его взгляд остановился на ее губах, и он шепотом спросил:

— Ты не рассердишься, если я тебя поцелую?

Не дожидаясь ответа, он склонился над ее губами. Она закрыла глаза… И вдруг совершенно забыла о том, что ей сорок пять лет, что у нее взрослая дочь и что эта дочь сейчас с Габриэле — потому что Габриэле был сейчас здесь, вместе с ней, в этой минуте радости, пришедшей к ней из времен ее юности… Габриэле был здесь, и ее истосковавшаяся по счастью душа раскрывалась навстречу этому давно позабытому ощущению восторга, заполнившему все ее существо. Это было торжеством — торжеством минуты над Вечностью. Это было торжеством иллюзии над реальностью.

Дождь шелестел вокруг них, рассказывая их бесконечную историю любви, а они искали друг друга в торжествующей радости их поцелуя — искали, находили, теряли, снова искали и находили… Но нет, нет, это она искала его. Потому что тот, кто целовал ее сейчас, не был им.

Марко взглянул на нее с удивлением, смешанным с недовольством, когда она, прервав поцелуй, высвободилась из его объятий и резко отстранилась от него.

— Что-нибудь не так?

Она не ответила. Распахнув дверцу, она выскочила из машины и бросилась к стеклянным дверям пансиона. Она знала, что сейчас разрыдается, и не хотела, чтобы Марко видел ее слезы. Ее слезы не имели никакого отношения к Марко.

Марко, к ее великому облегчению, не последовал за ней. Закрывшись в своем номере, она бросилась на кровать и дала волю слезам. Вместе со слезами она освобождалась от всех эмоций, накопившихся в ней за последние двадцать пять лет — и проснувшихся к жизни в ту минуту иллюзорного счастья, когда ее губы целовали незнакомца, а ее душа целовала его.

Но он сейчас был с ее дочерью, и этим было все сказано.

Закончив перечитывать сценарий, Габриэле сложил в папку листки, исписанные его размашистым почерком, и положил ее на край письменного стола. Завтра он попросит кого-нибудь из прислуги отвезти это в город и отдать машинистке для перепечатывания. Или нет, лучше он вызовет машинистку сюда — наверняка ей понадобятся разъяснения. Его почерк никогда не отличался аккуратностью, а сейчас он значительно ухудшился и стал почти неразборчивым из-за этого странного возбуждения, которое сопутствовало ему во время работы над новым сценарием.

Он откинулся на спинку большого кожаного кресла, устремив взгляд в распахнутое окно на звездное небо. Ласковый шум океана действовал успокаивающе на его воспаленный мозг. У него плыла голова. Он уже давно отвык от такой работы, какую проделал за последние две недели. Так он работал только в ранней юности, когда трудился над своим романом. Только тогда он был движим амбициями, желанием прославиться и разбогатеть. Сейчас амбиций в нем не было ни на каплю. О каких амбициях могла идти речь, если он уже давно получил от жизни все, что только можно, — славу, богатство, всеобщее признание. Он хотел стать королем — и он им стал. А теперь ему наскучило быть королем. Теперь он хотел быть просто самим собой.

Только в последнее время он начал понимать, что так и не стал самим собой в полном смысле этого слова. Он был совсем мальчишкой, когда ему свалилась на голову вся эта королевская слава. К тому времени он еще не успел понять толком, кто он такой, постичь до конца собственную суть. В девятнадцать лет он уже был достаточно умен и сообразителен для того, чтобы удержаться на волне успеха, но не знал еще ровно ничего о жизни в целом и о себе самом в частности… Ему показалось, что он начал узнавать что-то новое о самом себе, когда встретил ее… Нет, не показалось — так оно и было на самом деле. Ведь только через любовь мы можем познать себя самих, добраться до самой глубины нашего «я», заглянуть в собственную душу. Другого пути к познанию нет и быть не может.

И сейчас, когда он писал сценарий, он был движим только этим — любовью. Любовью и желанием — нет, необходимостью — выразить на бумаге переполняющие его чувства. Чувства, о которых он не мог рассказать ей, потому что она все еще не вспомнила, кто она такая. Его, наверное, затопили бы эмоции, если бы ему не пришло в голову написать этот сценарий.

То, что заставляло его проводить целые дни, а иногда и ночи за письменным столом, нельзя было назвать творческим вдохновением. Это было потребностью, жизненной необходимостью, бегством от этого холодящего душу чувства одиночества, овладевающего им всякий раз, когда он пытался сказать ей что-то о ней, о себе самом, об их любви, а она его не понимала или не хотела понимать. Диалоги, которые вели между собой его герои, были диалогами, которые он хотел бы вести с ней, но не мог. А чувства его героев были его чувством к ней — чувством, о котором он не мог ей рассказать.

Он поэтому так тщательно, не щадя свой мозг, работал над каждой фразой, досконально продумывал каждый сюжетный ход, совершенствовал каждую мелочь, — ведь все это касалось его и ее. Нет, сюжет этот вовсе не был их историей и вообще не имел никакой связи с тем, что произошло в их жизнях, но герой и героиня были ими: мыслили, как они, любили и страдали, как они… Эта история родилась в его мозгу в одну из тех бессонных ночей, когда он лежал рядом с ней, прислушиваясь к ее тихому дыханию, чувствуя тепло ее тела — и изнывая от тоски по прежней Веронике… В его новом сценарии не было традиционного хеппи-энда, неизменно присутствовавшего во всех его предыдущих сюжетах, но он заканчивался на обнадеживающей ноте. Традиционный хеппи-энд — это ложь. Счастье никогда не традиционно. Счастье каждого человека уникально в своем роде.

Если по этому сценарию будет снят фильм, публика наверняка поразится тому, что Его Величество отступился на этот раз от своих правил, создав правдивую историю любви вместо сладенького любовного сюжета, какими он пичкал ее на протяжении двадцати с лишним лет. Критики, конечно же, разнесут его в пух и прах, обвинив в том, что он изменил себе, вторгся не в свою область… Он улыбнулся, заранее предвкушая этот момент. Он обожал, когда его критиковали, — не зрители, разумеется, а так называемые «киноведы». Случалось, эти «ценители искусства» набрасывались, как стая голодных волков, даже на самые традиционные его фильмы, ругая за слишком смелый поворот событий или обвиняя его в безнравственности из-за «слишком откровенной», по их мнению, любовной сцены. Ему доставляли истинное удовольствие эти эпизодические нападки критики — ведь они означали, что в нем все-таки еще осталось что-то нестандартное, хоть он и следовал в своем творчестве общепринятым традициям… Сейчас он отступился от них впервые.

Будет ли когда-нибудь снят фильм по этому сценарию, зависело лишь от одного: от состояния здоровья Вероники. Потому что она и только она должна сыграть в нем главную роль — ведь все это вдохновлено ею. Ее физическое здоровье сейчас было, слава Богу, в порядке. Но ее мозг может не выдержать нагрузки, когда ей придется заучивать реплики… Что ж, если она не сможет сниматься, значит, фильма не будет. В конце концов, не это главное.

Он вытер тыльной стороной руки капельки пота, выступившие на лбу, — в комнате работал кондиционер, но все равно ему было жарко — и потянулся за Библией, лежащей на столе. Он нередко обращался к Библии, когда у него возникали сомнения и тревоги, и всякий раз, перечитывая те либо иные главы, находил в них что-то новое, на что не обратил внимания раньше.

Он открыл Библию на страницах, где лежала закладка. Ее оставила Вероника — она, наверное, тоже искала в Библии ответы на какие-то свои вопросы. Почитав, она принесла ее и положила посреди стола, не сказав ни слова. Может, она хотела, чтобы он вслед за ней прочел заинтересовавшие ее строки?

Это был Экклезиаст — тот самый Экклезиаст, который назвал эту жизнь суетой и которым он так зачитывался во времена своей ужасно суетливой юности. Ему бросилась в глаза фраза из третьей главы, которую она обвела карандашом: «Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было; и Бог воззовет прошедшее». Всего лишь две строчки, а сколько в них надежды…

Он закрыл глаза и мысленно повторил эти простые слова, которые в его понимании всегда были чем-то вроде путеводителя по Вечности… Нам только кажется, что время имеет над нами какую-то власть. Мы всегда живем и никогда не умираем. То, что принято называть смертью, означает просто новое рождение. Мы были всегда — и мы будем всегда. В нашем теперешнем воплощении мы остались такими же, какими были в наших прежних жизнях, пусть в нас и не сохранилось памяти о них. И в последующих воплощениях мы тоже сохраним себя самих, пронесем через всю эту бесконечность жизней, что ожидают нас впереди, нашу единственную и неповторимую суть, наши желания и стремления, нашу любовь. Любовь — это и есть самое главное. Ведь только это и нужно каждому из нас — быть с тем, кого мы любим, всегда и везде, во всех веках, временах и жизнях… А если где-то в прошлом мы потеряли наше счастье, Бог вернет нам прошлое, чтобы мы могли обрести утраченное. Каким образом Он это сделает, известно только Ему.

Услышав за спиной ее тихие шаги, он открыл глаза и обернулся.

— Почему ты…

Он хотел спросить, почему она обвела эту фразу из Экклезиаста, но что-то остановило его. О некоторых вещах лучше не говорить вслух… Она подошла к нему и положила руки на его плечи.

— Ты устал?

— Устал?.. Да, наверное, я устал. Но это приятная усталость, мисс… мисс Бессонная Ночь. Кстати, почему ты не спишь в такой поздний час?

Он до сих пор старался не называть ее по имени, потому что это ее раздражало. А тот случай на пляже, когда он в присутствии ребятишек пытался убедить ее в том, что она — Вероника Грин, а не Констанс Эммонс, лишний раз доказал ему всю тщетность подобных усилий. Нет никакого смысла твердить ей ее имя до тех пор, пока она сама не начнет вспоминать, кто она такая.

— Можешь называть меня по имени, Габриэле, — вдруг сказала она — и он вздрогнул при этих словах. — Я больше не буду сердиться, если ты будешь называть меня Вероникой.

— Ты… ты хочешь сказать, что вспомнила, кто ты есть на самом деле?

Она обошла кресло и села к нему на колени. Ее лицо было бледным, под глазами обозначились темные круги. Она очень плохо спала последние ночи — быть может, потому, что пыталась вспомнить?..

— Я ничего не знаю об этой Веронике, Габриэле, — сказала она, тряхнув своими длинными шелковистыми волосами. — Но я знаю, что ты любишь эту девушку, и я хочу стать Вероникой для тебя.

Он тяжело вздохнул и опустил глаза, машинально играя кружевами, украшающими вырез ее ночной рубашки. Она хотела стать Вероникой, потому что он любил Веронику. Точно так же до этого она захотела стать Констанс, потому что думала, что он любит Констанс. Захотела этого так сильно, что потеряла себя саму… Она продолжала придерживаться все той же логики — логики своего безумия и своей любви.

— Послушай меня внимательно, Вероника, — сказал он, глядя в ее потемневшие от бессонных ночей глаза. — Ты права: я люблю девушку по имени Вероника. Люблю и всегда любил только ее. И эта девушка — ты. Ты сейчас не помнишь своего прошлого, но память еще вернется к тебе, я в этом уверен. Если хочешь, я помогу тебе.

— Ты в самом деле поможешь мне?

— Конечно, помогу. Если ты готова к тому, чтобы выслушать все от начала до конца.

— Я готова.

Она поудобнее устроилась на его коленях, не сводя с него выжидающего взгляда. Он не знал, с чего начать. Рассказать ей о том, как они встретились, как всего лишь через шесть недель после этого она была вынуждена срочно вылететь в Нью-Йорк, потому что ее мать пыталась покончить с собой, и там ей попался в руки дневник матери? Из-за этого дневника она не захотела возвращаться к нему и скрывалась от него неизвестно где…

— Вероника?

— Да?

— Ты помнишь тот песочный замок, который ты построила однажды на пляже?

— Помню.

— Тот замок, который ты построила тогда на пляже, был точной копией дома в Риме, в котором мы жили вместе.

— Но я никогда в жизни не видела такого дома, — возразила она.

— Ты не только видела этот дом — ты в нем жила. Просто ты не помнишь об этом.

Она виновато улыбнулась.

— Ты прав — я ведь ничего не помню о себе.

— Ты вспомнишь, Вероника, когда я расскажу тебе все по порядку. — Он протянул руку к столу и, выдвинув верхний ящик, нашел в нем сигареты. Закурив, продолжал: — Мы с тобой встретились в мае этого года. Ты ездила в Пьянуру на раскопки динозавра и в Риме оказалась чисто случайно… — Он замолчал, заметив, что она поморщилась. — Что с тобой, Вероника? Ты помнишь о том динозавре?

— Там не было никакого динозавра, Габриэле. — Она покачала головой. — Динозавры приходят ко мне ночью, и они живые. А на тех раскопках… там нашли чей-то дневник. Его потом отвезли в музей — или в монастырь, я не помню точно.

— Ты, наверное, имеешь в виду дневник твоей мамы, Вероника. Ты все перепутала. Дневник не имеет никакого отношения к раскопкам…

— Габриэле?

— Да?

— Скажи, а почему мы уехали из Рима?

— Потому что я решил, что так будет лучше для тебя, — ответил он.

— Только поэтому?

— Только поэтому.

Она на секунду задумалась, потом спросила:

— Ты сказал, тот песочный замок, который я построила на пляже, был похож на дом, в котором мы жили в Риме?

— Он был его точной копией, Вероника.

— Тогда почему я не помню тот дом?

Он подавил вздох и заставил себя улыбнуться.

— Думаю, нет ничего страшного в том, что ты не помнишь наш дом, — дом наверняка тебя помнит.

Ее ресницы дрогнули, и в глазах зажегся лихорадочный блеск.

— Послушай, Габриэле, я подумала… Может, я сама вспомню все, если мы вернемся туда? Знаешь, я не хочу, чтобы ты рассказывал мне обо мне… о нас. Я хочу вспомнить все сама. Потому что когда ты рассказываешь, мне кажется, я слушаю чью-то чужую историю — чужую, а не мою…

— Ты действительно хочешь вернуться в Рим? — Он обнял ее и крепко прижал к себе. — Ты действительно этого хочешь, Вероника?

— Я хочу вернуться, Габриэле, — только я сама не знаю, куда. — Она сжала руками свои виски. — Мне так трудно во всем разобраться… У меня в голове ужасная путаница, Габриэле.

— Мы вместе распутаем ее, Вероника. — Он взял ее руки и прижал к своим щекам. — Знаешь, что мы с тобой сделаем? — Он улыбнулся внезапной мысли, пришедшей ему в голову. — Мы притворимся, что только что встретились, и проживем заново все, что было у нас тогда. Будем ездить по тем же улицам, по которым катались тогда, ужинать в ресторанах, в которых ужинали тогда, заедем в магазины, в которых тогда покупали для тебя одежду… Я думаю, знакомые места помогут тебе вспомнить… — Он на секунду умолк и добавил, понизив голос: — Вполне возможно, что я ошибся, когда решил увезти тебя из Рима.

— Но нам было очень хорошо здесь, Габриэле, — возразила она.

— Ты права — нам было очень хорошо здесь. — Он посмотрел поверх ее головы на звездное небо в окне. — Нам было очень хорошо здесь, но теперь пришло время возвращаться домой. Ты знаешь, что до Рождества осталось чуть больше недели?.. А Рождество всегда надо праздновать дома.

После эпизода с Марко Констанс больше не выходила на прогулку. В течение последующих трех дней она безвылазно сидела в своем номере, перебирая в памяти события тех далеких весенних дней, когда Габриэле был рядом, или слушая музыку — она купила себе проигрыватель и кое-какие пластинки. Ноктюрн Листа «Грезы Любви» упорно твердил ей о чем-то, что все еще могло бы у нее быть…

Ее мысли помимо ее собственной воли нередко возвращались к Марко. И всякий раз, думая о нем, она испытывала странное чувство, будто в ее жизни еще может случиться что-то хорошее… Смешно, да и только — этот мальчик годился ей в сыновья, он был даже моложе ее дочери. Наверняка он уже и думать забыл о ней. Такой парень, как он, мог найти себе сколько угодно девушек, не менее красивых, чем она, и с более естественным лицом.

В то утро, устав от своего затворничества, она решила выйти за покупками. Ей бы не помешало приобрести кое-что из одежды: ее гардероб, хоть он и состоял только из очень дорогих и модных вещей, вовсе не был обширен, ведь она не привезла с собой из Нью-Йорка ровно ничего, а здесь, в Риме, купила только самое необходимое — в первое время она была слишком поглощена этим возвращением в прошлое, чтобы думать о чем-то другом. День был пасмурным, и шел мокрый снег. Облачившись в свою норковую шубу, она спустилась вниз.

Она увидела его, выходя из лифта. Он стоял в вестибюле, облокотившись о стойку, и разговаривал с хозяином пансиона. На нем была кожаная куртка очень стильного покроя и джинсы. Чисто машинально она отметила про себя, что некоторые предметы одежды не выходят из моды и всегда смотрятся очень современно. Во времена ее юности такие вещи тоже были в ходу.

Марко заметил ее, только когда она уже поравнялась со стойкой. Резко выпрямившись, он повернулся к ней и одарил ее такой обаятельной улыбкой, что у нее захватило дух.

— Что ты здесь делаешь? — осведомилась она как можно спокойнее, надеясь, что ее тон не выдает ее возбуждения.

— Пытаюсь выяснить, в каком номере ты проживаешь, — невозмутимо ответил он, не сводя с нее восхищенного взгляда своих дымчато-серых глаз, которые сегодня почему-то отливали синевой. — Только мне все никак не удавалось убедить этого синьора, — он кивнул в сторону хозяина пансиона, — что я не какой-нибудь преступник, не собираюсь грабить тебя и вообще причинить тебе вред. Он, кажется, заподозрил меня в чем-то дурном, а все лишь потому, что я не знаю твоей фамилии.

— Я просто не понял, о ком вы говорите, — извиняющимся тоном заметил хозяин пансиона.

— А как же не поняли! Я сказал вам, что ищу девушку по имени Констанс с длинными светлыми волосами и с таким красивым лицом, что можно просто обалдеть. Или у вас в данный момент проживает не одна Констанс со светлыми волосами и обалденно красивым лицом?

Констанс стало не по себе от комплиментов по поводу ее нового лица… Но ведь ни Марко, ни хозяин пансиона, ни вообще кто бы то ни было здесь не знали, что это лицо не принадлежит ей на самом деле.

— Я боялся, мисс Эммонс, — обратился к ней хозяин пансиона, — что вы будете недовольны, если я пропущу к вам этого человека. У нас нередко случается, что молодые люди увязываются на улице за красивыми девушками, в особенности за иностранками, выслеживают, где они живут, а потом докучают им с ухаживаниями. Но раз вы знакомы…

Марко расхохотался.

— Так, значит, я был прав! Вы действительно просто не хотели пропускать меня к ней, — проговорил он между взрывами смеха. Потом, посерьезнев, сказал: — А вообще вы правильно делаете, что оберегаете мисс Эммонс от назойливых поклонников. Поступайте так и впредь, синьор, и ни в коем случае не пропускайте к ней молодых людей, ищущих встречи с ней.

Хозяин пансиона промолчал. Марко повернулся к Констанс.

— Не думай, пожалуйста, что я приехал сюда, чтобы докучать тебе с ухаживаниями, как выразился этот синьор. Я хотел задать тебе один, точнее, два вопроса. Я бы задал их по телефону, но не знал номера. — Он смущенно улыбнулся. — Во-первых, не обиделась ли ты на меня за… ну, сама понимаешь, за что. Потому что если ты обиделась, я буду на коленях вымаливать прощение… — Марко опустил глаза — на розовом мраморе четко отпечатались чьи-то грязные подошвы. — Но я все-таки надеюсь, что ты на меня не обиделась, — мне неохота становиться на колени на этот грязный пол.

Констанс рассмеялась. На душе у нее вдруг стало невероятно радостно и легко. А почему ей не могло быть радостно? Она была красива, молода — по крайней мере выглядела как юная девушка, а сколько ей лет на самом деле, знала лишь она одна; перед ней стоял этот удивительно обаятельный молодой человек, который искренне восхищался ею и с которым она чувствовала себя почти так, как когда-то с Габриэле… Почти.

— Твой смех говорит мне, что ты не в обиде, — констатировал Марко. — А раз так, осмелюсь задать второй вопрос: что ты делаешь сегодня вечером? — Не дав ей ответить, он тут же добавил: — В любом случае, что бы ты ни делала, я надеюсь, что ты отложишь эти дела, чтобы поужинать со мной. О’кей?

— О’кей, — кивнула она.

Он улыбнулся.

— Мне это нравится, Констанс.

— Что именно?

— Девушки обычно ломаются, прежде чем согласиться поужинать с мужчиной, который не является их женихом. Они почему-то считают, что приличия ради должны несколько раз отказаться, а потом уже поддаться на уговоры. Надо ли говорить, что я предлагаю тебе это без всякой задней мысли? Ты веришь мне?

— Верю, — ответила она и невольно задалась вопросом: а как бы это было, если бы Марко обманул ее доверие?

— Ты, кажется, собралась куда-то? — спросил он, позвякивая ключами от машины, которые держал в руке. — Я могу тебя подвезти?

— Я хотела сделать кое-какие покупки — что-нибудь из одежды.

— В самом деле? Знаешь, это просто замечательное совпадение! — Марко взял ее под локоть и направился вместе с ней к выходу. — Я тоже собирался проехаться сегодня по магазинам и пополнить свой гардероб. Если ты не против, займемся этим вместе. Более того — я попрошу тебя помочь мне с выбором вещей. Такая красивая девушка, как ты, должна хорошо разбираться в моде. — Он окинул ее восхищенным взглядом, распахивая перед ней дверь. — Ты согласна?

— Согласна.

— Тогда поехали.

День в обществе Марко Констанс провела прекрасно. Они ездили по улицам Рима, на которых уже царила рождественская атмосфера, разглядывали витрины, заходили в самые шикарные и дорогие магазины, примеряли одежду, покупали, складывали покупки на заднем сиденье его «ауди», снова садились в машину и ехали дальше. Праздничная суета на улицах и в магазинах давала Констанс заряд хорошего настроения. В преддверии Рождества все спешили что-то купить, чтобы сделать подарок своим родным и близким — или себе самим…

У нее было такое ощущение, словно сегодня она делает самой себе необычайный подарок. Сегодня в ее жизни появилось что-то, чего она была лишена двадцать пять лет, когда она жила в Нью-Йорке и называлась миссис Грин, и эти четыре месяца, которые она провела в городе-музее своего счастья. Этим «чем-то» был Марко. Благодаря ему ей удастся оживить прошлое, превратить его в настоящее. Разумеется, она уже знала, что их знакомство не ограничится посещением модных магазинов и ужином. Он, наверное, тоже понимал это.

Редкие хлопья снега срывались с неба и тут же таяли, едва коснувшись асфальта. Она поглядывала краем глаза на Марко, пользуясь тем, что он смотрит на дорогу и не замечает, что она наблюдает за ним. Нет, он вовсе не был похож на Габриэле… Но он тоже был красив (хоть и не настолько), обаятелен (хоть и не настолько) и вообще был симпатичным парнем. Марко был остроумен, любил посмеяться, рассмешить ее… Она вспоминала, как много они с Габриэле смеялись в первое время.

О Марко она не знала ровно ничего, кроме того, что его зовут Марко и ему двадцать один год, — и была рада, что не знает. Потому что если она узнает что-то о его жизни — чем он занимается, какие у него интересы, планы на будущее, это помешает ей видеть в нем того, кого она хочет в нем видеть. По всей вероятности, Марко был просто богатым бездельником, папенькиным сынком — она уже успела заметить, с какой легкостью он тратит деньги. Когда ему нравилась какая-то вещь, он даже не смотрел на цену, а тут же примерял ее и покупал, если она хорошо на нем сидела и если она, Констанс, одобряла его выбор.

Он всегда прислушивался к ее советам… Правда, был случай, когда не меньше четверти часа она убеждала его купить роскошный белый пиджак, в котором он был красив, как картинка из модного журнала. Он упрямился, говорил, что ему вообще не нравятся атласные пиджаки, но потом все-таки поддался на ее уговоры.

Когда магазины закрылись на обеденный перерыв, они просто катались по городу. Ранние декабрьские сумерки уже начали заволакивать небо, с которого неторопливо падали снежные хлопья. Рождественские елки на углу улиц и на площадях заманчиво поблескивали разноцветными гирляндами, напоминая о приближающихся праздниках. Рим был очень красив сегодня. Он больше не был вечным городом — он был городом-ребенком, с нетерпением ожидающим обещанный праздник.

— Я заеду за тобой в восемь, — сказал Марко, сворачивая в сторону ее пансиона. — Кстати, я уже придумал, где мы будем ужинать. Я знаю один симпатичный ресторанчик на улице Гарибальди — там отменно кормят. Тебе нравится итальянская кухня?

— Мне очень нравится итальянская кухня, только я не хочу ужинать в твоем ресторанчике на улице Гарибальди, — ответила она. — У меня уже есть на примете другое место.

— Что же это за место?

Констанс улыбнулась собственным мыслям, подумав, что тот, кто назвал жизнь театром, был тысячу раз прав. Она всегда была марионеткой в руках судьбы, плыла по течению и пассивно покорялась обстоятельствам — но сегодня она впервые почувствовала себя режиссером собственной жизни.

— Помнишь ту маленькую площадь с фонтаном, на которой мы встретились в тот день? Там на углу есть пиццерия. Я хочу поужинать сегодня в той пиццерии.

— Ты помнишь это место?

Габриэле остановил свою «мазерати» на маленькой площади с шумящим фонтаном в центре и повернулся к Веронике. Она посмотрела на фонтан, потом окинула взглядом дома, окружающие площадь.

— Конечно, помню, — сказала она, к его великой радости и удивлению, и широко улыбнулась.

Распахнув дверцу, она вылезла из машины и направилась к фонтану. Он последовал за ней, внимательно наблюдая за ее реакцией. Она шла медленно, озираясь по сторонам, словно хотела по каким-то приметам удостовериться, что это место действительно ей знакомо. Мелкие крупицы снега сыпались с бархатисто-черного неба и таяли в ее длинных волосах… Снег в Италии — редкость, но сегодня Рим встретил их снегом. Может, это для того, чтобы Вероника почувствовала себя, как дома? Ведь у себя на родине она привыкла к снегопадам в преддверии Рождества.

Подойдя к фонтану, она подставила руки под его струи, поблескивающие в бликах голубоватого света от вывески пиццерии на углу площади.

— Ты простынешь, Вероника. Сегодня очень холодный вечер, — сказал он, дотрагиваясь до рукава ее белой пушистой шубы.

Она обернулась к нему, и в ее взгляде он увидел уже знакомый ему лихорадочно-радостный блеск.

— Не называй меня Вероникой сейчас, ладно? Я сейчас — Констанс.

Он тихо застонал и закрыл глаза. Почему? Почему она снова утверждает, что она — Констанс? Ведь это было их местом. Здесь они были в тот первый вечер — в тот удивительный вечер, с которого началась сказка их любви. Эта площадь с фонтаном не имела никакого отношения к ее матери и к тому, что было у него с ней четверть века назад. Хотя… в самом ли деле не имела?

Он напряг память, пытаясь припомнить, бывал ли он здесь с Констанс. Но разве возможно это вспомнить? С тех пор прошло столько лет, и она в его жизни была лишь эпизодом… Он открыл глаза.

— Ответь мне на один вопрос, Вероника: твоя мама описывала в своем дневнике это место?

Она удивленно приподняла брови, не сводя с него своего сверкающего одухотворенного взгляда.

— Дневник? Ты имеешь в виду тот дневник, который нашли во время раскопок? Но я не знаю, Габриэле, что в нем написано. Я его не читала.

Он вздохнул, однако отметил про себя: она помнит о раскопках, что большой плюс. Ведь раскопки имеют отношение к ее собственному прошлому, а не к прошлому ее матери. А вообще странно, что из всего ее прошлого, которое она начисто забыла, в памяти Вероники сохранилась именно эта единственная деталь: раскопки.

— Пошли ужинать, Вероника, — сказал он, поняв, что сейчас совершенно бесполезно пытаться выяснить, какие именно ассоциации вызвала у нее эта площадь с фонтаном. — Джимми уже проголодался. Он очень соскучился по бифштексам с кровью — а мы с тобой соскучились по верху от пиццы, ведь так?

— Я же просила тебя не называть меня Вероникой сейчас, — обиженно проговорила она, сделав ударение на слове «сейчас». — Назови меня Констанс. Пожалуйста, назови меня Констанс — я очень прошу тебя об этом.

Эта настойчивость была чем-то новым в ней. Раньше она называла себя Констанс, когда люди спрашивали, как ее зовут, и сердилась, если он пытался это опровергнуть. Но еще не случалось, чтобы она попросила его назвать ее так. Ей было, насколько он понял, все равно, как он ее называет, лишь бы он не обращался к ней по имени. И он, не желая ее сердить, называл ее именами, которые подсказывала ему фантазия, пока несколько дней назад она сама не сказала ему, что он может называть ее Вероникой.

А теперь она требовала, чтобы он назвал ее Констанс. Нет, не требовала — просила… В тот день, когда он забрал ее из клиники, он твердо решил, что будет исполнять каждое ее желание, каждый ее каприз, чего бы она ни захотела. Но одного он никогда не станет делать: он никогда не станет помогать ей утвердиться в своем самообмане, он ни за что не назовет ее именем ее матери, как бы она его об этом ни просила.

— Я не собираюсь называть тебя чужим именем, — решительным тоном заявил он, беря ее руки в свои. — Ты Вероника, и я так и буду тебя называть. Потому что я люблю Веронику и хочу, чтобы рядом со мной была Вероника и никакая другая девушка. И мне совершенно все равно, нравится тебе твое имя или нет. Если оно тебе не нравится, предъявляй претензии своим родителям, а не мне, — это они назвали тебя так. Когда я встретил тебя, тебя уже звали Вероникой.

— Мои родители… — задумчиво проговорила она. — А… где мои родители? И кто они?

Этот вопрос застал его врасплох. Он не знал, где сейчас Констанс, и не знал, как он поступит, если Вероника пожелает встретиться с матерью. Констанс повела себя как-то странно… В течение первых двух месяцев, что они провели в Полинезии, она звонила ему чуть ли не каждый день, чтобы справиться о состоянии здоровья Вероники. Он даже думал, что она осталась в Риме, надеясь, что рано или поздно они вернутся сюда и она повидается с дочерью. Но потом она вдруг канула в неизвестность… Когда он позвонил в отель, где она проживала, ему сказали, что миссис Грин выехала оттуда в конце октября и не оставила адреса, по которому ее можно было бы найти.

Со слов Эмори, который продолжал регулярно созваниваться с ними, он знал, что Констанс решила обосноваться в Риме… Но почему она больше не давала о себе знать? Неужели ее не интересовало состояние дочери? Может, она потеряла надежду на ее выздоровление и была настолько замучена угрызениями совести, что даже не находила в себе сил позвонить ему и спросить о Веронике? Вполне возможно, что так оно и было. Ведь Констанс не верила в то, что Вероника когда-то станет прежней, и Эмори, кстати, тоже не верил. Габриэле был единственным, кто верил в это.

— Твоих родителей зовут Эмори и Констанс Грин, — ответил он. — Твой отец живет в Нью-Йорке, он бизнесмен, и у него есть фабрика по производству зеркал. Наверное, ты потому так любишь зеркала… — Он улыбнулся, надеясь, что она оценит его шутку, но ее лицо было очень серьезным. — Отца ты должна помнить — он навещал тебя, когда ты лежала в клинике.

— Да-да, я помню, — Вероника кивнула. — Это тот седой мужчина, который приходил каждый день в мою палату и говорил мне, что он — мой отец… Я не знала, правда это или нет, но соглашалась с ним, потому что не хотела его огорчать. Он был такой грустный… — Она на секунду умолкла и нахмурила брови, словно ища ответ на какой-то свой вопрос. — И ты тоже был тогда очень грустный, — сказала она. — Почему, Габриэле?

— Потому что ты была больна, — ответил ей он, и она снова кивнула.

— Я знаю, — прошептала она, отводя взгляд.

Это «я знаю» прозвучало как-то очень серьезно, и он задумался над тем, что именно она знает о своей болезни. Только ли то, что сказал ей об этом он — что у нее было легкое психическое расстройство и она страдала головными болями, или… Нет, нет, она не могла знать того, что сказали врачи. Тем более что это все равно было неправдой.

Это не могло быть правдой — он слишком хорошо помнил ту девушку, которая в теплый майский вечер стояла вместе с ним на этой самой площади, любуясь домом с маленьким садиком, разбитым прямо на крыше, и с порослью дикого винограда, ниспадающей на окна верхнего этажа. Это было чуть больше полугода назад. Та девушка поразила его тогда своим умом и умением логически мыслить, поразила настолько, что он, слушая ее рассуждения, забыл на какое-то время о желании, обжигающем его изнутри… А потом она сказала, что верит в целостность сознания и материи, — и он понял, что она сказала это не случайно.

— Пошли ужинать, Вероника, — или ты хочешь, чтобы Джимми умер с голода?

Он взял ее под локоть и направился было к машине, чтобы разбудить Джимми, спящего на заднем сиденье, но она, сделав лишь несколько шагов, остановилась.

— Нет, нет, постой. Давай вернемся…

Она потащила его к фонтану. Там, привстав на цыпочки, обвила руками его шею и подняла к нему лицо.

— Поцелуй меня, — попросила она. — Я хочу, чтобы ты поцеловал меня здесь.

Как только они вошли в пиццерию, гардеробщик поспешил помочь им раздеться, а метрдотель, стоявший посреди зала, бросился к ним, чтобы проводить к столику. Габриэле усмехнулся, заметив, что взгляды всех посетителей обращены к ним. Эту сцену можно было бы назвать «Возвращение Короля»… В тихом местечке на берегу океана, где они провели осень, никто не знал Габриэле дель Соле и не видел его фильмов — там он был просто богатым человеком, приехавшим на отдых. Здесь он все так же был королем.

— Почему ты смеешься? — спросила Вероника, поворачиваясь к нему.

Она была удивительно красива в коротком платье из ярко-алого бархата, облегающем ее гибкое стройное тело. Красный цвет был очень к лицу ей сейчас, когда ее кожа была смуглой от загара — раньше в красном она выглядела слишком бледной. Наверное, со стороны они оба казались отголоском тропического лета, ворвавшимся в сырую римскую зиму.

— Ты хочешь знать, почему я смеюсь? Наверное, ты бы тоже смеялась на моем месте… Я объясню тебе это потом. — Он дотронулся до ее шелковистых волос, рассыпавшихся по спине и по плечам. — Лучше скажи: тебе нравится здесь?

— Да, очень. — Она кивнула, с любопытством разглядывая интерьер пиццерии. — Мы ведь уже были здесь, не так ли?

— Были.

Он взял ее за руку и повел к столику возле окна, за которым они сидели в тот раз, — официант поспешно подготавливал столик для них, раскладывая приборы и салфетки. Кажется, это был тот самый официант, который тогда хотел взять у Вероники автограф… Когда они подошли к столику, официант поднял голову и, не скрывая радостного удивления, уставился на Веронику.

— Мисс Грин? Так, значит, вы все-таки вернулись! — воскликнул он, чуть не выронив из рук поднос с приборами. — А в газетах писали, что вы уехали в Америку, потому что у вас заболела мама, и остались там… Вы, наверное, еще не знаете, какой знаменитостью вы стали здесь? Мы с моей девушкой смотрели ваш фильм, наверное, раз пять. Вы бесподобно выглядите на экране, мисс Грин, позвольте вам это сказать. Хотя в жизни, по-моему, вы еще красивее… Простите, мисс Грин, а вы не могли бы… — официант поставил поднос на край стола и вытащил из кармана брюк блокнот и ручку. — Понимаете ли, моя девушка коллекционирует автографы известных киноактеров — она просто с ума сойдет от счастья, если у нее будет ваш автограф… С вашего позволения, синьор дель Соле. — Он поклонился Габриэле, стоящему рядом с Вероникой.

Габриэле кивнул. Это был один из тех критических моментов, которые он предвидел заранее. Он знал, что его последний фильм, тот, в котором Вероника сыграла главную роль, сделал огромные сборы, о чем ему сообщил по телефону продюсер. Это означало, что Вероника стала знаменитостью в Риме, и люди всюду будут узнавать ее и просить автограф… Разумеется, он был рад за Веронику. Трудность состояла в том, что Вероника все еще отождествляла себя со своей матерью. Это будет выглядеть, мягко выражаясь, несколько странно, если поклонник, жаждущий заполучить автограф Вероники Грин, получит вместо этого автограф Констанс Эммонс.

В эту минуту перед столиком возник метрдотель, вернувшийся со списком вин, и официант поспешно удалился, оставив блокнот и ручку на столе — по всей видимости, он боялся получить нагоняй от своего шефа за то, что докучает столь почтенным клиентам.

— Что ты будешь пить? — спросил Габриэле, усаживаясь напротив Вероники.

— «Фраскати», — ответила она, ни секунды не колеблясь.

— «Фраскати»?

Он был немало удивлен — ведь Вероника никогда не пила ничего, кроме коки, пепси и апельсинового сока.

— Я буду пить «Фраскати». — В ее голосе послышались капризные нотки. — Почему ты не хочешь, чтобы я пила «Фраскати»?

— Да нет, что ты, пей на здоровье, — поспешил уверить ее он. — Просто ты никогда не пила спиртного, и меня удивило, что тебе вдруг захотелось…

— Но неужели ты не помнишь? — перебила она. — Ведь мы с тобой пили «Фраскати», когда были здесь в прошлый раз. Я-то думала, ты поможешь мне вспомнить — а оказывается, у тебя самого с памятью еще хуже, чем у меня.

— Ты ошибаешься, Вероника, — возразил он. — Это я, если мне не изменяет память, пил «Фраскати» в тот раз. Ты же пила… — Он покосился на мэтра, который с повышенным интересом прислушивался к их разговору. — Ладно, это не имеет значения, — заключил он, поняв, что ведет себя просто по-идиотски, вступая в дискуссию с Вероникой в присутствии посторонних. Да и вообще, разве это имело какое-то значение, что пил каждый из них в тот первый вечер?

Приказав мэтру принести бутылку «Фраскати», Габриэле обратился к Джимми, который сидел рядом с ним, положив морду на стол.

— Твоя хозяйка решила сегодня напиться, — сообщил он собаке. — Это, наверное, на радостях от того, что она стала знаменитостью. Вполне возможно, что ее развезет с первого раза — но это не беда. Мы с тобой доставим ее домой в целости и сохранности, даже если она допьется до чертиков. Правда, Джимми?

Он надеялся, что эти слова немного развеселят Веронику — сегодня она была какой-то слишком серьезной и задумчивой. Но она, казалось, даже и не слышала его — она сидела, опустив глаза, и теребила в руках блокнот, оставленный официантом. Вид у нее был растерянный.

— Этот парень хочет, чтобы я дала ему автограф, — сказала наконец она, не поднимая глаз.

— Так дай ему автограф. Порадуй парня.

— Да, но я… Я не знаю, что написать.

— Не знаешь? — Он притворялся, что не понимает, хоть и прекрасно понимал, чем вызвана ее нерешительность. — По-моему, само слово «автограф» уже подразумевает, что ты должна написать свое имя. Можешь прибавить к этому рождественские поздравления.

— Габриэле?

— Да?

Она подняла глаза от блокнота и посмотрела на него. Ее взгляд был сейчас взглядом школьника, не выучившего урок.

— Ты утверждаешь, что я — Вероника Грин…

— Это действительно так. Ты мне не веришь?

— Нет, нет, я тебе верю. Не в том дело. Просто я… я сейчас чувствую, что я — Констанс Эммонс. Если я распишусь, как Вероника Грин, это… это будет ложью.

Она сделала ударение на слове «чувствую». Он в общем-то мог ее понять. Она хотела быть искренней до конца — с самой собой, с окружающими, с ним. Она просто отказывалась притворяться.

Он достал из кармана сигареты и закурил. Он заметил, что у него дрожат пальцы.

— Давай порассуждаем логично. Этот парень назвал тебя мисс Грин…

— Да.

— Значит, он хочет получить автограф Вероники Грин. Я прав?

— Да.

— А настоящий артист должен давать публике именно то, что она хочет от него получить, — в противном случае публика будет разочарована.

Это была философия, которой он всегда придерживался в своей профессии. Его слова прозвучали убедительно для Вероники — она взяла ручку и написала в блокноте: «Счастливого Рождества и всего наилучшего. Вероника Грин». Он одобрительно улыбнулся и положил руку поверх ее руки.

— Вот видишь, — прошептал он. — Все, оказывается, так просто…

Официант принес вино и меню, и Вероника отдала ему блокнот, одарив его обворожительнейшей из улыбок, — она, кажется, вошла в роль знаменитости и разыгрывала ее с огромным удовольствием. Габриэле собирался было спросить у нее, что заказать на ужин (разумеется, он вовсе не считал, что они непременно будут есть верх от пиццы — было бы смешно воссоздавать тот первый вечер во всех его подробностях), когда вдруг заметил на ее лице какое-то странное выражение. Она смотрела поверх его плеча, в сторону дверей, и ее лицо было лицом человека, увидевшего привидение.

Он обернулся и посмотрел в ту же сторону, желая понять, что могло так напугать ее. Разумеется, там не было никакого привидения. По крайней мере только что вошедшая молодая пара — темноволосый молодой человек и белокурая девушка — не имела ничего общего с пришельцами из потустороннего мира. Да и привидения, кажется, не имеют привычки разгуливать по пиццериям.

— Что с тобой, Вероника? Что ты там увидела? — спросил он, снова поворачиваясь к ней.

Она не ответила — кажется, даже не слышала его вопроса. Она сидела, словно окаменев, и смотрела, не отрываясь, все туда же… Он снова обернулся к дверям.

Там не происходило ничего необычного. Гардеробщик взял у вошедших их пальто, а мэтр подошел к ним, чтобы провести к свободному столику. Молодой человек шел, придерживая свою спутницу за талию, и что-то шептал, склонившись к ее уху, а она задумчиво улыбалась, глядя себе под ноги. Чисто машинально Габриэле отметил про себя, что эти двое были очень красивой парой: он — брюнет, она — блондинка; он — высокий и широкоплечий, она — хрупкая и грациозная… Они были совсем еще юными — лет двадцати. На парне были темные брюки и стильный белый пиджак, на девушке — длинное изумрудно-зеленое платье из блестящей материи. Ее светлые волосы были забраны наверх и уложены в пышную прическу; несколько золотистых локонов падало на ее лицо… Ее лицо было на редкость красивым. Только это было лицо сказочной принцессы, а не живой девушки, — оно было слишком идеальным, чтобы быть живым. И в нем совершенно не было индивидуальности — такие лица бывают у фотомоделей. Лично он всегда предпочитал более выразительные, подвижные лица — как, например, у Вероники. Правда, после болезни оно утратило отчасти свою чудесную переменчивость, но ведь со временем Вероника станет прежней…

Проходя мимо них, девушка бросила на него быстрый взгляд — и тут же отвернулась в сторону, прильнув всем телом к своему спутнику. Мэтр усадил пару за столик в противоположном конце зала и подозвал официанта. Девушка раскрыла поданное ей меню и погрузилась в его чтение.

Габриэле посмотрел на Веронику. Она сидела вполоборота, положив локоть на спинку стула, и ее взгляд был прикован к столику, за которым расположились молодой человек и девушка.

— Ты знаешь этих людей? — спросил он.

— Н-нет. — Она вздрогнула и повернулась к нему. — Почему ты решил, что я должна их знать?

— Ты очень внимательно на них смотрела…

Вероника пожала плечами.

— Просто они мне понравились. Они красивые, правда?

— Думаю, их можно назвать красивыми… Насколько может быть красива картинка из модного журнала.

В ее глазах промелькнуло что-то, очень похожее на обрывок воспоминания. А может, это ему показалось. Он уже боялся надеяться.

— Почему ты так говоришь?

— Наверное, потому, что мне они кажутся какими-то… сделанными. — Он отпил из своего бокала и откинулся на спинку стула. — Понимаешь, что я хочу сказать? Они как будто играют какую-то роль.

— А может, им кажется, что это мы играем какую-то роль. В конце концов, каждый играет ту роль, которую ему нравится играть…

Он улыбнулся. Эта фраза напомнила ему прежнюю Веронику — ту, с которой он мог разговаривать на все возможные и невозможные темы, которая была умна, логична и наделена чувством юмора. Он тут же устыдился этой мысли — ведь она означала, что теперешнюю Веронику он считает существом порядком ниже, нежели он сам… Но нет, нет, он ни в коем случае так не считал. В конце концов, никто не застрахован от нервных срывов, психических расстройств. Каждый из нас может заболеть, потерять на какое-то время себя. Люди умные и чувствительные, кстати, более подвержены подобным недугам, нежели люди бесчувственные и не отличающиеся особыми умственными способностями.

Вероника поднесла к губам свой бокал и сделала несколько глотков. Отставляя его от себя, она слегка поморщилась — видимо, вино показалось ей слишком крепким.

— Может, тебе заказать коку? — предложил он. — Но, кстати, мы еще не решили, что будем есть на ужин.

Он потянулся было за меню, лежащим на краю стола, но она вдруг энергично замотала головой и схватила его за руку.

— Нет, нет, Габриэле. Давай… давай лучше уйдем отсюда. Мы можем поужинать дома.

Ее голос дрожал, и весь ее вид выдавал беспокойство. Он не мог понять, почему она вдруг разнервничалась. Так же, как не понимал, почему она стала сама не своя, когда те юноша и девушка вошли в пиццерию… Но вряд ли это имело отношение к тем молодым людям. Просто она, наверное, начала что-то вспоминать, оказавшись в знакомом ей месте. Вполне естественно, что ей стало немного не по себе, когда воспоминания хлынули на нее, — ей нужно будет время, чтобы разобраться в них.

— Ты хочешь уйти отсюда? Тогда мы уйдем.

Они поднялись. Вероника все еще цеплялась за его руку — казалось, боялась его отпускать…

— Ты ведь не обидишься, правда? — Она виновато взглянула на него. — Мне очень нравится это место, но мне вдруг очень захотелось домой. Мы можем прийти сюда в другой раз.

— Почему же я должен обижаться, Вероника? — улыбнулся он. — Я сам чувствую себя намного уютнее дома, чем на людях… А вообще это было глупой затеей — инсценировать твое прошлое. Я предпочитаю жить в настоящем времени — и ты, думаю, тоже.

— Я тоже, — тихо сказала она. — Если… если ты будешь со мной.

— С кем же мне еще быть, если не с тобой? — Он обошел стол и, подойдя к ней, обнял ее и крепко прижал к себе. — Пойдем, Вероника. Наш дом соскучился по нас, а мы — по дому.

Подозвав Джимми, смирно сидящего на подстилке в углу, он направился к выходу, не отпуская от себя Веронику. Он знал, что взгляды всех присутствующих устремлены сейчас на них — чувствовал это кожей, хоть и смотрел прямо перед собой. Человеческий взгляд тоже осязаем, и у Габриэле было сейчас такое ощущение, что кто-то из людей в этом зале пристально и внимательно смотрит на него.

Впрочем, внимательные взгляды не было для него в новинку, он давно привык к ним. В конце концов, он человек известный, уважаемый и так далее. Одним словом — король. Вполне естественно, что при его популярности люди проявляли повышенное внимание к его персоне.

Одевшись, они вышли на улицу и сели в машину. Он уже включил зажигание и собирался тронуться с места, когда Вероника, придвинувшись к нему на сиденье, положила руки поверх его рук, лежащих на руле.

— Я должна сказать тебе что-то очень важное, Габриэле…

Он повернулся к ней — и буквально оцепенел от удивления. Ее взгляд, устремленный на него, был осмысленным. Осмысленным. Это больше не был взгляд заблудившегося ребенка — это был взгляд взрослого человека, прекрасно осознающего свое место в этом мире. В последний раз она смотрела на него таким взглядом очень давно — еще в те времена, когда их счастье было безоблачным и ни он, ни она даже не предполагали, что в их жизнь внезапно вторгнется прошлое и помешает им быть счастливыми в настоящем.

— Что ты хочешь мне сказать, Вероника? — спросил он, заглядывая в ее красивое переменчивое лицо.

Это было лицо прежней Вероники — торжествующе красивое и удивительно живое. Оно словно ожило, наполнилось смыслом…

— Я хотела сказать тебе, что я… — Ее взгляд скользнул по его лицу, обрисовывая каждую черту — так она смотрела на него когда-то раньше. — Я теперь точно знаю, что я не Констанс Эммонс. Не только потому, что так говоришь ты. Я поняла это сама. Только, пожалуйста, не спрашивай, как я это поняла, ладно?

— Не буду. — Он улыбнулся, пытаясь поймать ее взгляд, скользящий по его лицу. — Я не буду ни о чем тебя спрашивать, Вероника. Если ты захочешь мне что-то сказать, ты сама мне это скажешь.

Перед рассветом мне всегда не спится. В тот странный тревожный час, когда ночь уже отжила свое, но день еще не проснулся, мне вдруг становится неспокойно — наверное, это потому, что мне очень хочется вспомнить… но я боюсь вспоминать. Вспоминать — это больно. А я боюсь боли.

Ты ведь тоже не хочешь, чтобы мне было больно, правда? Ты всегда говоришь: «Не надо. Не мучай себя. Я помню все то, что было у нас с тобой тогда — моей памяти хватит на нас обоих…» Ты знаешь, что ты очень красивый? И сейчас, во сне, ты еще красивее, чем обычно. Когда ты смотришь на меня, я теряюсь в твоем взгляде и не замечаю, как ты красив.

Я бы могла смотреть на тебя вот так до бесконечности и все время находить в твоем лице что-то новое — но я не хочу подглядывать за твоими снами. Кто знает, может, в них есть что-то, что ты хотел бы от меня скрыть. Что-то из того, другого, прошлого, в котором еще не было меня… А может, я в нем была?

Доктор сказал, что у меня умопомешательство на почве смещения личности, а ты пришел от этого в такую ярость, что превратился в разгневанного короля, бранящего непокорных слуг… Я стояла за дверью и слышала каждое твое слово, но ты не знал, что я тебя слышу. Я как раз тогда поняла, что могу доверять только тебе — тебе и больше никому. Хоть я еще и не знала, что ты — это ты… Я и сейчас не очень уверена в этом. Потому что тот мальчишка из солнечной весны, которая принадлежала не мне, все еще улыбается мне со страниц ее дневника.

А может, та весна принадлежала мне, а то, что сейчас, принадлежит не мне?..

А может, времени вообще не существует и мы живем одновременно всегда и везде — в прошлом, в настоящем, в будущем?.. Мне становится не по себе, когда я думаю об этом. Я так боюсь потеряться… Но ведь ты не позволишь мне потеряться, правда?

Наверное, мне сейчас лучше выйти в сад, а то мое беспокойство передастся тебе, и тебе тоже станет тревожно. Я не хочу этого — пусть будет тревожно только мне.

Осторожно, чтобы не разбудить тебя, я вылезаю из-под одеяла. Луна смотрит на меня из окна. Она сегодня очень большая и золотая. Мне кажется, в моей жизни уже была когда-то золотая луна… Но, может, то было не со мной, а с ней.

Я хочу быть с тобой сейчас, но я хочу быть и в твоей юности тоже. Что мне делать?

Я надеваю на голое тело твою рубашку. Я обожаю носить твои рубашки. Ты накупил мне много красивых платьев, а я вместо них ношу твои рубашки — потому что мне в них очень уютно… Ты говоришь, мы с тобой так близки, что стать еще ближе просто невозможно. А мне хочется быть еще ближе к тебе.

В доме такая тишина, как будто даже время остановилось. Слуги спят, и Джимми тоже спит у дверей нашей комнаты — конечно, почему бы им не спать, ведь им не надо вспоминать… Мне тоже не надо вспоминать — так говоришь ты. Но я все равно хочу вспомнить, даже если мне будет больно.

Ковер в коридоре, на лестнице и в холле такой мягкий, что мне кажется, я иду по какому-то пушистому облаку. Наверное, ты нарочно постелил везде такие мягкие ковры, потому что знал, что мне нравится ходить босиком.

Мраморные плиты дорожки, ведущей в сад, ласкают мои босые ноги. Они очень прохладные и гладкие. Ветер ласкает мои волосы, и листья тоже тянутся ко мне, чтобы дотронуться до меня в мимолетной ласке… Наверное, они помнят ту девушку, которой я была, когда вошла в твой сад впервые.

Цикады кричат мне наперебой о чем-то, чего я никак не могу понять. Может, они хотят помочь мне вспомнить? Но ведь ты сказал — не вспоминай…

Это апельсиновое дерево, окутанное белыми цветами, напоминает мне о чем-то. Кажется, когда-то я стояла возле него и говорила тебе, что мне нравится твой дом… Или то была не я, а она?

Нет, нет, то была я. Потому что когда ты встречался с ней, у тебя еще не было этого дома.

Странно, что ты не узнал ее, когда они вошли в пиццерию. Я сразу же ее узнала. И в целом я могу ее понять, я хочу сказать — пластическая операция, тот парень, который чем-то отдаленно напоминает тебя… Я увела тебя оттуда, потому что знала, что наше присутствие испортит ей инсценировку.

Ты говоришь, она все выдумала и ты никогда не любил ее. Но разве возможно выдумать любовь? Она или есть, или ее нет. Я знаю, что она есть. Теперь я это точно знаю. Я поняла это сегодня, когда проснулась рядом с тобой.

Но это правда, Габриэле, что ты любишь во мне меня, а не ее? Я бы многое отдала, чтобы поверить в это… Знаешь, иногда мне кажется, что меня просто не за что любить. У меня даже нет прошлого, и я вовсе не уверена, что у меня есть будущее… Но оно у меня будет, если этого захочешь ты.

Я, кстати, видела ту газету, хоть ты и спрятал ее от меня. В ней написали, что Его Величество Король Кино женился на помешанной девушке и уединился с ней на своей роскошной вилле, наплевав на все на свете, даже на кино, которое сделало его королем… Но кино не сделало тебя королем, Габриэле. Короля невозможно сделать королем.

Я знаю, ты бы не наплевал на кино, если бы я снялась в твоем новом фильме. И мне очень хотелось в нем сняться — ты даже представить себе не можешь, как мне этого хотелось. Но мне было ужасно трудно заучивать реплики — как я ни старалась, они тут же вылетали у меня из головы. У меня стала жутко болеть голова, и никакие таблетки не помогали… Тогда ты сказал: «Не надо. Не мучай себя». Ты всегда говоришь так, когда мне становится больно.

Звезд на небе так много, что у меня не хватает глаз, чтобы на них смотреть. Они сегодня очень большие и пушистые. Я где-то слышала, что звезды — это солнца других галактик, но я не знаю, так ли это. Я поверю в это, если это скажешь мне ты.

Я знаю, ты всегда просыпаешься на рассвете. Я дождусь рассвета здесь, а когда звезды погаснут и цикады угомонятся, когда луна устанет светить и уснет, я поднимусь к нам. Я заберусь в нашу уютную постель, и ты улыбнешься мне сквозь сон и протянешь ко мне руки… И мы снова будем счастливы.

Я люблю тебя — слышишь?