Остров

ДВЕ ТЕТРАДИ

Из дневника Гали.

Иногда я думаю — зачем веду дневник? Наверное, от тоски по человеку, которого люблю. Его нет со мной, и мне одиноко. Он очень далеко. Служит под Комсомольском-на-Амуре. И зачем парней так далеко посылают? Служил бы в пригороде, тогда можно было бы встречаться. А так ни ему отпуск не дают, ни я не могу к нему поехать. Два года не видеть любимого человека. Это ужасно! Но он не может меня разлюбить. В каждом письме Сева пишет, как будет обнимать и целовать меня, когда приедет. Мы пишем друг другу каждый день.

Правда, я временами думаю. Вот закончу училище, направят работать. И так — на всю жизнь. До пенсии. А какая жизнь после пенсии? Женщины вообще стареют после тридцати, а мне почти шестнадцать. Прожила половину. Да и какая жизнь у женщины? Замуж выйдешь — и все. Муж по дому ничего не делает, а ты работаешь тот же рабочий день, а потом столько же времени возишься по хозяйству. Надо ходить в магазин, готовить еду, подавать на стол, убирать, мыть посуду, стирать белье, рожать детей, кормить их, воспитывать. С ума сойти!

Интересно, а Всеволод будет мне помогать? Вообще-то не хочется, чтобы любимый человек мыл посуду или стирал носки. Но можно просто как-то разделить обязанности. Там, где физически тяжелая работа, например вымыть пол, — мужчина, а вытереть пыль — женская.

Из дневника Миши.

Сегодня мне пришла в голову мысль о самоубийстве. Это — итог моих несчастий и неудач. Но как мне умереть? Вот в Штатах, купил револьвер — и порядок. А у нас где достать? Отнять у милиционера? Стать охотником? Проще открыть газ, но если учуют соседи — все пропало. Достать снотворного? Не знаю, правда, какого и сколько. Да и как достать? Прыгнуть под трамвай боюсь, да и сделаю, а потом починят, и живи всю жизнь уродом. Нет уж, фиг! Может, умереть от тока? Нет, ненадежно, а мне хочется, чтоб наверняка. А главное, не мучиться — без боли.

Не знаю, зачем пишу все это в дневник. Для себя? Для других? Ну, пусть прочтут. Только чтобы я это знал, а они думали, что не знаю. Я даже могу это посвятить Вам, читайте!..

Я считаю, что у каждого человека своя нить в жизни. Я потерял ее или не нашел. Меня мучают неразрешимые вопросы. Вот человек. Он рождается, растет, учится, работает, заводит семью, а потом умирает. Человек всегда умирает! И мое состояние невыносимо. Иногда я думаю о том, как возникла жизнь вообще, как возникла Вселенная? Тогда мне кажется, что я свихнулся.

А почему человека, когда-то сильного и смелого, в старости может оскорбить любой гад? Почему люди дряхлеют?

Даже хочется плакать.

Из дневника Гали.

Сегодня было собрание. Уже после четвертого урока внизу дежурили девочки третьего года обучения, которым было велено никого не выпускать. Так что нас с Маринкой вернули. После собрания пошли ко мне. Маринка рассказывала, как целовалась с парнем. Он наставил ей на губы засосов, и они теперь болят. Маринка вообще крутая девчонка. Курит только «Беломор», а пьет только водку. Она много гуляет с парнями, но, хоть кажется прожженной, на самом деле — девочка. Не знаю, как ей удается сохранить невинность, так напиваясь с парнями. А ругается как! Через каждое слово — мат! Но с виду о Маринке никогда не скажешь, что она — блатная. Главное в ее лице — большущие синие глаза. Я всегда представляла себе такие глаза у Мальвины. Лицо грубовато, но кожа прекрасная. Маринка невысокого роста, но фигура у нее очень пропорциональная, и она не кажется ниже остальных девочек. Ведет себя Маринка, конечно, развязно, но на самом деле очень стеснительная. А когда говорит, то таким спокойным и уверенным голосом, будто иначе и быть не может.

Моя мама не любит ее, и я прошу Маринку всегда звонить, перед тем как прийти. Пусть приходит, когда мамы нет дома.

Из дневника Миши.

Я никогда не спешу домой после училища. Но все-таки спускаюсь в метро и через десять минут уже на Васильевском. Сегодня получил только одну двойку. Достижение!

В нашей группе тридцать человек. На занятиях бывает не больше двадцати пяти. Кто болен, кто прогуливает. Хотел сегодня слинять с двух последних часов — была спецтехнология, но на выходе дежурил мастер, и ничего не вышло. Эта спецуха — дурная наука. Преподаватель читает, а мы записываем: «Процессом резания древесины называется пиление... Элементы стружки — опилки...» И так два часа. А преподаватель любит вызвать к доске и издеваться, пока ты ему не отвечаешь. Не огрызнешься — поставит тройку, если ни фига не знаешь. Он себя считает самым умным. Да все, наверное, так считают. Спускаешься в метро, а навстречу непрерывно едут люди, и каждый думает, что он и есть самый умный.

На уроках эстетики вообще маразм. Первый час преподавательница рассказывает о чем-нибудь, дает какие-то определения, а ведь не она их и выдумала. Второй час записываем то, что она нагородила. Дома заучиваем. Но я думаю, что у каждого должен быть свой взгляд на искусство или любовь. Как же он у нас будет, когда она так делает? Учебный год заканчивается, а в музее мы были только раз — в Доме научно-технической пропаганды.

После занятий нас согнали на лекцию. Пожилой мужик рассказывал, как мы совершаем уголовщину, думая, что шалим. Один дух угнал машину — думал покататься, а его — в колонию. Другой, тоже птушник, выточил из металла пистолет и выкрасил его в черный цвет. А потом на Голодае стал стращать им тридцатипятилетнюю бабу, которая шла с продуктами, — хотел изнасиловать. Баба испугалась его вороненой игрушки. Изнасиловать парень не сумел, а его — в колонию.

Они оба, конечно, дураки. Мне самому иногда хочется угнать машину, когда выпью. Или представляю себя с оружием — что бы тогда делал.

Сегодня среда и нет вечерней школы. Можно почитать. Брался за книгу в этом году два раза — а все никак. Совершенно нет времени. Из училища прихожу в три часа и ничего не могу делать — валюсь и сплю. А книгу надо возвращать. Библиотекарша сказала, что на Шерлока Холмса очередь. Его Конан Дойль написал...

Из дневника Гали.

Сегодня Маринка опоздала в училище и весь день была как больная. В вечернюю школу не пошла, спросила, можно ли ко мне вечером зайти. Мама работает в ночь, и я сказала, что буду ждать. Когда Маринка пришла, то сказала, что стала женщиной. Я почувствовала сразу и зависть какую-то и вроде как преимущество перед ней. Тот парень, который нацеловал ей губы, сказал, что если она его любит, то пусть отдается. Они были в компании. Все уже напились. Маринка согласилась. Сашка увел ее в поле, и там, в заброшенном доме, она ему отдалась. Сразу у них не вышло, и на следующий день они опять были в этом доме. Теперь Маринка не знает, что делать, если забеременеет. Ей нет еще шестнадцати, а Сашке в июле будет восемнадцать, и осенью ему идти в армию. Работает он электриком. Мне жалко Маринку.

Мама всегда пугала меня, что становиться женщиной очень больно. Я спросила Маринку, а она сказала, что почти не чувствовала боли. А я думаю, что просто у всех это по-разному.

Из дневника Миши.

Сегодня утром ездили с мамой смотреть дачу. Она хочет пожить отпуск на воздухе. Там я встретил Пашку. Он стал совсем мужиком. Ростом я повыше. Учится он в техникуме. Пошел туда после восьмилетки. Мы обрадовались встрече. Договорились встретиться в городе. Вспоминали детство.

Когда родители жили вместе, то каждый год снимали в Шувалово времянку. Я в первое же лето сдружился с Пашкой. Он старше меня на два года, но почти не обижал. По утрам мы бегали купаться, после обеда сражались в саду малиновыми прутьями, а вечером нас не могли развести по постелям. Но один случай оборвал нашу дружбу.

Пашке было десять лет в то последнее лето, когда отец жил с нами. К Веронике Егоровне приехала внучка от первого мужа. Ей было девятнадцать. Нам она казалась зрелой женщиной. У Пашкиной бабки были сданы все помещения, и она устроила ее с Пашкой в одной комнате. За Риткой каждый день заходили какие-то чуваки, и она пропадала с ними до самой ночи. Пашка говорил, что когда засыпает, то ее еще нет.

Однажды после обеда, не дождавшись друга в саду, я пошел в хозяйский дом. Когда открыл дверь в комнату, то Рита сидела на кровати. На ней была розовая грация, и она пристегивала к поясу чулок. Другой висел на стуле поверх платья. Рядом сидел Пашка. Я всегда видел Риту в платье или в купальнике, а тут впервые увидел в нижнем белье. Оно мне очень понравилось. Захотелось прикоснуться к груди, скрытой розовым бюстгальтером. Мне хотелось просто прикоснуться. А Ритка закричала, зачем я вхожу без стука. Я спросил, почему Пашке вместе с ней можно сидеть, а мне нельзя? Она сказала, что Пашка ей родственник. Помню, тогда я до того на Пашку разозлился, что до конца лета не играл с ним.

Теперь я понимаю, зачем он сидел за ее спиной. Помогал одеваться.

Из дневника Гали.

Произошла ужасная вещь. Погиб человек. Парень. Не знаю даже, как написать обо всем. В доме на соседней с нами улице собралась компания. Девица, которую этот парень любил, за что-то на него обиделась. Он просил прощения. Она сказала, что простит, если тот выпрыгнет в окно. А парень вышел на карниз и прыгнул. С девятого этажа. Сразу насмерть. Говорят, взглянуть было страшно. Вызвали милицию. Компания увидела его на асфальте и разбежалась. Девица тоже. Ребята потом собрались, выждали, когда у нее никого не было дома, и ворвались в квартиру. Они били ее головой о батарею и топтали ногами. Украли много золотых и серебряных вещей. Их потом поймали и судили. Всех посадили. Девицу не судили. Она в больнице. В тяжелом состоянии. На всю жизнь останется инвалидом. Они ей все отбили.

Сейчас все говорят об этом случае. Конечно, кто — что. Некоторые, что, не прими они градусов, ничего бы не было. Парень — дурак, что прыгнул, но ведь он хотел доказать, что на все готов и любит ее настолько сильно, что готов умереть по одному ее слову. Она — дрянь, хотя, конечно, страшно, что ее так отделали. Вообще видеть избитую девочку — страшно.

Когда мы ездили зимой на каток, то там часто дрались из-за парней девицы. А дерутся они страшней парней. Берут в руки коньки и бьют ими по голове и по лицу. Мы с Маринкой несколько раз видели. Мы приезжали уже с парнями, поэтому не попадали в такие драки. А избитых девочек я видела — и это ужасно.

Из дневника Миши.

Вчера после занятий мы с Лехой пошли на Петропавловку. Купаться было холодно. Загорали на бастионе. Бросали оттуда камешки на тех, что внизу. Загоравшие под стеной бесились, а не могли понять, кто их тревожит. Думали, наверное, друг на друга. Леха сказал, что хочет бросать училище. Он вообще отличается от наших пацанов. Отчим у него — скульптор. Мать — певица. Он умный парень, много знает и интересно рассказывает. Правда, домашний уж очень, тихий, но ребята его не обижают. Наверное потому, что я с ним дружу.

Леха, хоть худой, немного похож на девушку. В мышцах никакого рельефа, попа большая, соски и те набухшие. Переходный возраст. Глаза часто опускает, обидчивый. Лицо у него такое, будто он только что молился, а в глазах часто бывает словно ужас какой-то перед чем-то, никому из нас не видимым, но очень страшным.

Леха очень откровенный. Когда Потапов спросил, спал ли Леха с бабой, тот ответил: «Признаться, нет». Я при Лехе почти не ругаюсь. Но вообще мне кажется, что все люди про себя матюгаются. Я, например, даже думаю иногда одними ругательствами. Они все время вертятся в голове. А вот в дневник их почему-то не пишу.

Часов около семи мы поехали в Дом культуры, там показывают старые ленты — и есть что посмотреть. Хотели сходить на боевик или на фильм ужасов. Но на этот раз ничего дельного не было. Пошли на Смоленское кладбище. Я его очень люблю. Все детство на нем провел. Когда прихожу, словно книгу перечитываю. Все тебе здесь так знакомо, будто сам в этой книге. Сейчас на кладбище стало хуже. Памятники разрушают. Рабочие увозят камни и решетки. Вот подохнешь, а тебя ограбят. Лучше, чтобы сожгли. Да и тогда какая-нибудь падла сопрет твой пепел и посыпет им свой огород или просто ноготки на балконе.

Мы прошли через кладбище к дрессировочной площадке. Там шли занятия. Мы смотрели. Площадка соединяется одним забором с кладбищем, и в детстве мы с ребятами любили смотреть на собак, сидя на заборе. А хозяева всегда науськивали их на нас. Мы кидали в собак камнями. Надо было в хозяев.

Потом я потащил Леху на залив. Он не хотел. Я соблазнил его рогозом. Но рогоза никакого не оказалось. Там все застроили и испортили. Раньше мы с ребятами ходили на залив загорать и купаться голышом, а потом носились в высокой траве, скрывавшей нас с головой. Из травы вылетали утки, а над берегом кричали чайки. Когда трава сохла, мы ее жгли. Теперь здесь кругом стоят дома и кишат люди.

Мы дошли до ковша. Хотели покататься на лодке. Толпилась очередь, а Лехе надо было еще съездить по делу. Мы сели на «семерку» и расстались у метро. Леха поехал домой, а я пошел на набережную. Куда девать время?

Из дневника Гали.

Сегодня я поняла, что люблю только его. Он живет в доме напротив. Тоже на последнем этаже. Я часто вижу его в окно или с балкона. Он старше меня на полгода. Всех девчонок, с которыми гуляет, он быстро бросает. А есть у него одна, которая старше его на три года. Меня познакомила с ним сегодня Маринка. Она была с Сашкой и со мной у него. Мы купили три бутылки розового. Когда выпили и послушали музыку, пошли гулять. По дороге Сашка встретил двух своих друзей с девицами. С ними мы пошли за железнодорожную линию в поле.

Вообще за полотном происходят страшные вещи. Как-то мы гуляли с Маринкой и зашли в полуразрушенный дом. Он одноэтажный, небольшой, а что в нем было раньше, никто не знает. На полу валяются пустые бутылки и окурки. Стоит продавленный, грязный диван. На нем Маринка стала женщиной, когда ее приводил сюда Сашка. Когда мы первый раз зашли в этот дом — нам было и страшно и интересно. После этого каждый раз, как ходили в поле, наблюдали за домом. А однажды видели, как солдат завел в дом пьяную девицу. Вышли они почти через час. Девица плакала. Ее слезы размыли тушь и черными струйками стекали по щекам.

В поле мы гуляли, пока было солнце. Потом разошлись. Он проводил меня до парадной. В школе сейчас масса зачетов — надо готовиться. В училище на носу экзамены. А я сижу и ничего не могу делать. Смотрю в окно, но Толи не вижу. А мне так хочется побыть с ним еще.

Вчера получила письмо от Севы. Думала ответить сегодня, а что писать? Я разлюбила его. Хочу поговорить с мамой. Может быть, мама подскажет, что делать?

Из дневника Миши.

Был у Ромина. Он — руководитель нашего ансамбля. В этом году заканчивает училище. Отмаялся три года, а теперь понял, что его призвание — музыка, а не профессия столяра. На гитаре Вадим играет нормально, а вот поет слабо — нет голоса. Парень он отличный. Хоть хилый, а очень самостоятельный. Держится всегда с большим достоинством. Очень любит кого-нибудь осмеять. Но когда смеется, то глаза серьезные. Они у него такие, словно расплавлено олово и туда добавлена горчица.

Я относил Вадиму порнографический журнал. Он оттуда хочет переснять один кадр, от которого балдеет. А мне на этот снимок не очень приятно смотреть. Журнал цветной, шведский — я отнял его два года назад у Корячкина, когда тот показывал журнал в классе.

У Ромина мне нравится. В его комнате стоит только шкаф, раскладушка и стереомагнитофон. Половина шкафа занята пленками. Вадиму очень повезло с соседями. Когда я спросил, не ругаются ли жильцы, что у него очень громкая музыка, Ромин сказал, что соседи кричат иногда, чтобы он сделал погромче. А летом перед его окнами танцуют.

Вадим достал на время у кого-то американские наушники. Он дал мне в них послушать музыку, и она зазвучала сильнее и правдивее. Я вообще очень люблю музыку. Когда слушаешь, то перед тобой открывается совершенно другой мир. Иногда он не очень красив, не очень справедлив, но всегда искренен. Он чужой, но близок нам. В нем мы переживаем чьи-то судьбы — чужие, но близкие. Они сложны и кажутся недосягаемыми, но ты попадаешь в них и живешь какие-то мгновения единым целым с ними. И когда музыка становится возвышеннее всего на свете, то моя еще не растраченная любовь встречается с ее потоком, вышедшим из берегов человеческого сознания. И музыка затопляет самые глубины моей души, в которые не проникает никто. О которых никто не догадывается. О которых никто не думает. Я не понимаю текста многих песен, но они никогда не обманывают меня. Я чувствую их, и верю, и иду за своей музыкой туда, куда она ведет меня. И от нее зависит, останусь ли я жив или погибну. Она — вечна! Я — смертен! Но я не боюсь смерти в глубинах своей музыки. Может быть, когда погибну, то опущусь на самое дно этого великолепия и увижу всю красоту до предела. Захлебнусь этой красотой.

Иногда когда слушаешь, то поддаешься ритму, и если танцуешь, то тогда всю музыку сжирает твое возбужденное тело. Я предпочитаю слушать не двигаясь — просто весь замираю. В нашей музыке все настоящее. Такое, как есть. Она разная. В одной я вижу почему-то нависшие надо мной дома, которые вот-вот раздавят меня, и не будет слышно даже хруста. Они смеются надо мной. Стекла в их окнах блестят, как зубы. Я вижу вооружившихся наркоманов, которые бросаются и зверски убивают в своем разрушительном беспамятстве, и маньяка-садиста, терзающего девочку. Вижу тело, истосковавшееся по тому, чего никогда не знало, и самоубийство, тонущее в крови. Вижу насилие, сожженные напалмом тела. Вижу гриб, нависший над планетой, над испуганными, остолбеневшими в последнем ужасе лицами землян. В других музыкальных вещах меня поражает свежесть цветов, подаренных девушке, и невольно подслушанное признание в любви — истеричное, но такое, как все мы — как наше поколение.

Из дневника Гали.

Получила еще одно письмо от Всеволода. Спрашивает, почему я молчу. Пишет, что очень соскучился по мне. Не дождется нашей встречи. Жалеет, что мне мало лет, а то бы поженились.

Мы познакомились с ним в деревне, куда я почти каждый год ездила к бабке на все каникулы. Он приезжал из Петрозаводска к дяде, дом которого стоит рядом с нашим. Сейчас вот вернулся из армии. Хотя я его больше не люблю — интересно, какой он стал. Ему уже двадцать два.

Говорила о нем с мамой. Она сказала, ни в коем случае не писать, что я его разлюбила. Сева покончит с собой, если прочтет такое письмо. Я хотела ему написать так, как раньше, но все время представляла написанное и зачеркивала. Переписывала четыре раза. Отослала.

Вчера ночью я была у Толи. Когда ушла, мама уже спала, а с ним мы договорились, что в два часа он мне откроет дверь. Толя живет с родителями в квартире как наша. Отец пьяница. Мать работает на одном заводе с отцом. Они маляры.

Толя провел меня к себе. Мы просидели до пяти часов. Он только клал голову мне на колени, но ни разу даже не пытался меня поцеловать. Странный какой-то! Вообще я обратила внимание на то, что он очень ограниченный человек. Кончил восемь классов. Работает на почте. На мотороллере развозит корреспонденцию. В вечернюю школу не ходит. Часто выпивает. А говорить с ним неинтересно. И не о чем. Мы обычно молчим.

Из дневника Миши.

У нас половина недели — теория, а половина — практика. Наша группа экспериментальная, мастерская на территории фабрики. Сегодня в проходной заловили Молчанова. Он рассовал струны по карманам и часть положил во внутренний карман пиджака. А они возьми и выскочи чуть не в нос бабке, проверяющей пропуска.

Когда Молчанова вели к начальнику караула, он чуть не плакал. Молчанов очень толстый, рожей похож на хомяка. Весь в веснушках. Парень тихий, домашний и ворует тихо, а тут вот попался. Теперь его как-нибудь накажут, а ему и так достается в группе почти от всех и ни за что. А кличку ему дали Соленые Яйца.

Из дневника Гали.

Я поняла, что не люблю Толю. Он красивый — а мне не нравится. Его голубые глаза, по которым все сходят с ума, кажутся мне твердыми и плоскими. В него влюблены все девчонки, а он любит только меня. Толя сказал мне об этом сегодня. Хотел поцеловать. Я не дала ему это сделать. Не могу целоваться с тем, кого не люблю.

Ко мне заходила Маринка. Она беременная. Не знает, что делать. Говорит, что в первый раз аборт не всегда можно делать. Она сказала обо всем Сашке. Тот согласился жениться. Но главное в том, что теперь вся ее жизнь ограничится ребенком. Об учебе и о себе будет нечего и думать.

По-моему, ей надо любым способом избавиться от ребенка.

Из дневника Миши.

Вчера после занятий нас с Лашиным оставили натирать пол в актовом зале. Мы опоздали на линейку, а опоздавших всегда заставляют что-нибудь делать. Мы натерли быстро и пошли в вечернюю школу, но по дороге Васька сказал, что у него есть рубль. Мы пошли к дневной школе, которая напротив училища, и натрясли у ребят с полтинник. Купили бутылку яблочного и пошли к Ботаническому саду. Там перелезли через забор и сели в беседке, которую знает вся наша группа. Беседка исписана именами ребят и девочек, словами «любовь» и разными ругательствами. Сделаны даже рисунки с пояснительными надписями. Я не понимаю, зачем ребята это делают. И когда Васька достал нож, я ему сказал, чтобы он ничего не писал.

Вообще странно. Вот Васька. У него чистые, просто прозрачные, голубые глаза. Щеки румяные, даже кажется, что у него всегда повышенная температура. Его и зовут в группе «Маша». А он сейчас хотел написать или нарисовать какую-нибудь гадость. И ведь в голове у него все это уже было представлено. Как-то нелепо.

Из дневника Гали.

Только что у меня были Маринка с Сашкой, тащили на свадьбу. А я не пошла. Как это так? Двоюродные брат и сестра? Говорят, правда, что во Франции это модно, но только представить — брат и сестра.

Сейчас я понимаю, почему все так странно у них было. Как ни придешь, они каждый раз будто из постели. Олег одет наспех, рубашка не заправлена, потный, глаза бегают, и было в нем что-то неприятное, даже страшное. Смотрит на тебя так, будто ты перед ним голая, — я даже стеснялась. А чего ходила к ним, не знаю. И Светка тоже всегда в одном халате, даже без трусов, и лицо недовольное. А на диван садишься, смотришь — покрывало измято, а на нем то лифчик, то трусы Олега брошены. Как их родители не убили? Свадьбу играют! А если бы Светка не залетела? Так втихаря бы и жили. Теперь с коляской скоро будут ходить. Прямо сон страшный!

Из дневника Миши.

Вчера вечером ко мне зашел Генка. В руках у него была завернутая в газету бутылка. Спросил, хочу ли я выпить. Конечно, да! Пошли к его тетке. Он мне про нее рассказывал. Баба, говорил, фартовая. Живет тетя Зина недалеко, на Шестой линии, у набережной, в Бугском переулке. Квартира коммунальная. Один сосед по полгода гостит в дурдоме, а другой, молодой парень, ходит в загранку, а комнату его жена сдает. Квартира паршивая. Первый этаж. Пол дощатый со здоровенными щелями. Трубы ржавые, текут. Ванны нет. Грязища.

Встретила нас тетя Зина неприветливо. Наверное, из-за меня. «Привел... Чего привел... Ходят... Водят...» — бормотала она почти про себя. Одета была в салатно-бежевое кримпленовое платье. Генка говорил, что это ее гордость, за которую она очень боится — вдруг кто продаст, и постоянно перепрятывает. На ногах у тети Зины белые босоножки, а ноги все в синяках и царапинах. Генка развернул газету и дал ей бутылку. Она быстро взяла и, как хищная птица, склонила над бутылкой голову. Генка сказал, что мы поздравляем ее с днем рождения, а батя вот спиртяшки прислал.

Когда Генка меня со всеми познакомил, мы сели за стол. Я огляделся. Комната меньше нашей. Потолки низкие. У стены, за которой живет дурной сосед, полуторная кровать с отбитой местами эмалью. На одеяле, какие выдают летом в больницах, горка грязных подушек. У противоположной стены буфет, который, будто старый пес, облез и протер свою шкуру до костей. В комнате два окна. Света они не дают из-за дома, стоящего метрах в двух перед ним. Между окнами крашенная в фисташковый цвет тумбочка. На ней телевизор «Волхов». Генка говорит, что тетка взяла его напрокат. Телевизор сломался, и она боится нести его назад.

Посреди комнаты обеденный стол, накрытый для праздника. На изрезанной клеенке в алюминиевой кастрюле картошка. В общепитовских тарелках соленые огурцы, грибы, селедка. В алюминиевой миске студень. Стоял еще торт, который тетка заказала на комбинате к своему рождению. Генка говорит, когда заказывают свои, то кондитеры кладут всего столько, сколько положено, а не как обычно. В широкой стеклянной вазе насыпаны орехи и шоколадные обломки, которыми на комбинате посыпают изделия. Тетя Зина вышла, а вернулась с полной сковородой жареного мяса.

Вокруг стола шесть стульев разного калибра, но добытых наверняка в одном месте, на свалке. Мы сидели на этих стульях.

На столе стояло шесть бутылок. Две водки и четыре «семьдесят второго». Тетя Зина поставила спирт и сказала, что они без нас не начинали. Дядя Саша убрал карты и разлил водку. Мы выпили за здоровье виновницы. Дядя Саша разлил еще. Предложил выпить за то, чтобы все было хорошо. Выпили. Водка кончилась. Я сказал, что мы пили за здоровье тети Зины водку, а теперь надо выпить портвейна. В голове шумело, хотелось какого-то движения.

Тетя Валя называла нас ребятками, рассказывала, какие в молодости устраивала вечера. Мы выпили за ее молодость. Тетя Зина сказала, что хорошо бы позвать соседей, которые снимают комнату морячка.

Это были молодые ребята. Ему лет двадцать. Ей, на вид, как нам. Говорят, что муж и жена. Он — высокий, здоровый. Девчонка аппетитная. Яркая, как сырая переводная картинка. Волосы пышные, глаза коричневые, глубокие, с желтым светом изнутри. Нос вздернут. Губы такие, что их хочется сейчас же поцеловать. И сама вся, будто вот-вот... Ноги полные, грудь небольшая. Вообще совсем еще девочка. Они все отказывались, жалели, что не знали о рождении, но потом зашли.

Парня зовут Валерий. Он вел себя тихо, называл всех на «вы». Разговаривал со мной, приглашал как-нибудь зайти, посмотреть его работы. Он художник. Девчонка молчала, часто смотрела на Валеру, а смотрит она на него внимательно и долго, как на икону. В глазах у нее все время грусть, как у обезьянок в зоопарке.

Посидели они недолго. Выпили с нами по стакану и ушли, сказав, что надо по делу.

В это время погас свет, и мы с Генкой пошли посмотреть, в чем дело. Тетя Зина вышла за нами, но когда увидела, что из угла, в котором мы шуруем, вылетают искры, то заорала как бешеный поросенок и спряталась в туалете. Тетя Валя вышла ее успокаивать, а когда свет был починен и все мы шли в комнату, то я услышал чей-то оживленный разговор. Кто-то кому-то что-то доказывал и, распаляясь, ругался. Я спросил, кто это? Генка сказал — дядя Саша. Он вообще молчалив, только по пьянке заведется сам с собой матюгаться — не остановишь.

Тетя Зина сказала, что дядю Сашу надо отвести домой, потому что жена у него — «сука». Оказывается, он сосед Валентины Степановны, и та попросила меня помочь ей его доставить. Я согласился. Был первый час. Генка сказал, что останется у тети. Ну что ж, так я и думал, она, видно, его поит, кормит, а ему — все равно. Мы выпили на дорогу. В дверях Генка мне подмигнул. Ох, и вмазал бы я ему сейчас по роже.

Дядя Саша был совсем пьян. Рожа его вспотела и стала похожа на мороженую картошку в мокрой земле. По дороге он пел песню про несдающийся Варяг. Мы дошли до Первой линии. Там их дом. По лестнице дядя Саша шел тяжело. Мы его волокли и подталкивали. Когда вошли в квартиру, жена открыла из комнаты дверь — он на жену и повалился. Входная дверь закрылась. Я прислонился к ней и стал оседать. Все кружилось, мутило. Хотелось спать, но когда закрывались глаза, то проваливалась голова. Я встряхивал ею и ударялся о дверь. Тетя Валя стала меня поднимать. Я слышал, как дядя Саша ругается с женой. Мне стало смешно. Я стал хватать тетю Валю руками. Она тоже засмеялась. Я несколько раз громко чмокнул ее в шею. Она повела меня по коридору. Было темно. Мы тыкались в стены. Что-то упало. Я выругался.

Вошли в комнату. Не помню даже обстановки. Все вертелось перед глазами. Плыли огромные круги. Я лез к ней под юбку. Мы все смеялись. Она толкнула меня на диван. Сама стала раздеваться, смотря на себя в зеркало. Наверное, я в нем тоже отражался. Мы были там оба. Казалось, что я катаюсь на бешеной, стремительной карусели. На ней меня укачало. Я могу упасть... Я повалился лицом на диван. Тетя Валя окликнула меня. Я поднял голову. Она стояла передо мной голая и была похожа на лошадь, которая давно в работе: спина провисла, живот вспучило, а на ногах вздулись вены. Груди были большие, но отвислые. Сквозь кожу просвечивали зелено-голубые жилки. Соски темные. Как две изюмины. Сколько мужиков мяли эти груди? И еще я подумал кое о чем в этом же роде, отчего мне стало совсем не по себе, когда осматривал ее с ног до головы. А ведь она лет на двадцать пять старше меня. На целую жизнь! Страх! Сейчас мы с ней ляжем, а в уме я ее все время зову по отчеству или тетей. При толстом теле у нее тощие ноги, и она похожа на семенящего клопа, когда двигается по комнате.

Она спросила, чего я не раздеваюсь? Я начал, а она сидела в кресле, смотрела и курила папиросу. Живот ее сложился в несколько ярусов.

Трусы я не стал снимать. Она сказала, что так не годится. Я снял. Мы легли. Мне уже ничего от нее не хотелось, но было как-то стыдно лежать и ничего не делать, когда она ждет. Еще подумает, что я не мужчина. Целовать, даже в шею, мне стало ее противно. Я мял ее груди, а потом опустил руку вниз. Она хрипло засмеялась. Сказала, что так щекотно. Я лежал рядом с ней. Она сказала, чтобы я лег иначе. А я больше не мог касаться ее тела! Меня охватило отчаянье. Я заплакал. «Ты что, сынок?» — спросила она. Я отпихнул ее и слез с дивана. Чувствовал, что по лицу стекают слезы. Засмеялся. Стал обзывать ее сквозь свой слезливый смех. В сумраке рассвета она удивленно смотрела на меня со своего дивана. Он был без ножек. Заплакала.

Я долго не мог найти трусы. Хотел одеться как можно быстрее, но меня качало как после моря. Не мог завязать шнурки, потом застегнуть запонки. Дрожали руки. Полузастегнутый вышел из комнаты. В кромешной тишине слышался плач со стонами. Под ногами трещали половицы. Я снял крюк и вышел на лестницу. Спустился. Вышел на улицу. Побежал. И не знал куда, а внутри полз на стенку плач тети Вали.

Я добежал до набережной. Сел под сфинксами. Закурил, почувствовал, что сейчас вытошнит. Очень не люблю, когда рвет. Кажется, что все кишки наизнанку вывернет. Но я не сдержался и меня вырвало тут же на ступеньки. Голове стало легче. Я опустил руки в Неву и умылся. Подняв голову от воды, увидел на мосту людей. Огляделся. По набережной прогуливался народ. Сейчас же белые ночи! И меня все видели. Я быстро пошел домой.

Из дневника Гали.

Позавчера был последний экзамен. По технологии. Сдала на пять. Прямо умница! Только одна четверка. В школе их, правда, три, но по сравнению с остальными я — отличница. Мама за мою хорошую учебу и вообще... обещала подарить на шестнадцатилетие магнитофон. Это будет прекрасно!

Теперь каждый день практика. Сегодня, когда мы ехали с девчонками на фабрику, в трамвай набились ребята. Они тоже птушники, а практику проходят напротив нас — на мебельной фабрике. Мы часто ездим одним трамваем. Многих ребят я узнаю в лицо. Девчонки даже в некоторых влюблены. Мы их всегда обсуждаем и часто над ними смеемся. Я вообще всегда, когда вижу парней, даю им внутри себя оценку, представляю некоторых вдвоем с собой и думаю, как бы они себя вели и что бы делали. Это очень интересно. С некоторыми я вообще не могу себя представить, другие ничего, но один... Я видела его раньше, но первое время он был мне противен, потом смешон — мы всегда смеялись над ним, а он шептал что-то своему другу, который очень скромный и почти всегда молчит, только улыбнется иногда, — видно, тот, которого я теперь люблю, говорит ему что-нибудь гадкое или смешное про нас. Парни всегда смеются гадостям. Мой внешне похож и не похож на остальных. У него такие же, как и у других, брюки и волосы, но иногда кажется, что он притворяется, когда грязно ругается, мучает других ребят, смотрит на нас гадко и вообще ведет себя, как все парни.

Из дневника Миши.

К экзамену по техмеханике готовился всю ночь. Получил пять. По материаловедению — четыре. Теперь экзамены позади. Школа закончилась еще раньше. Все учебники я забросил до сентября на антресоли.

Идет практика. Теперь катайся по утрам, как на работу. Лето, а мы ишачим: пилим и строгаем. На кой черт я пошел в это училище? Оно создано исключительно для кретинов. Мастера тупы до упора. Преподаватели рассказывают до смешного простые вещи. Как-то я читал, что один мэн написал талмуд о том, как надо сбрасывать снег с крыш. Так и в нашей лавочке. Объясняют, что такое есть стружки, а что такое есть опилки. Единственная отдушина — поиграть вечером с пацанами на гитаре. Но ансамбль у нас со всего училища, и некоторые учащиеся в другом потоке. Приходится собираться по воскресеньям. Ну, ничего, искусство требует...

Приглянулась мне одна девчонка. Конечно, не римская статуя, но в общем-то товар нормальный. Она тоже с ПТУ. Мы сейчас почти каждый день ездим одним трамваем. Их, как и нас, человек тридцать. А из всех нравится мне она одна. Сегодня вот едем, болтаем с Лехой о том о сем. Смотрю, а она за мной наблюдает. Видно, тоже интересуется. Рядом с ней стояла какая-то шиза с заячьей губой. Я шепнул Лехе, смотри, мол, какая очаровашка. Он, ясное дело, рассмеялся, а моя баба подумала, я про нее чего ляпнул, губы надула и отвернулась. Доехали до работы и разошлись. Им направо, нам налево. Даже жалко. Надо с ней состыковаться.

Из дневника Гали.

Сегодня ребята были выпивши и привязались к нам в трамвае. Один из них, рыжий, противный, оперся руками на сиденье, — я сидела с тремя девчонками сзади, — и спрашивал, откуда мы такие взялись. Он же знает, откуда. Вот дурак! Когда вышли из трамвая, — он останавливается как раз против проходной, — то парни увязались за нами. Маринка сказала, что им надо на другую сторону улицы, но они дошли до проходной. И вот здесь мой парень подошел ко мне. Выпивший, он был еще красивее. Если обычно он серьезен или смеется, то теперь, разомлев от вина, смотрел пошло, а мне это нравилось. И мне знакомо его состояние. Когда ты выпивши, но не пьян, то хочешь охватить весь мир и всех осчастливить. Он посмотрел мне в глаза. «Ты после работы свободна?» Господи, я бы сейчас пошла за тобой, мой милый, куда бы ты ни повел меня. Сейчас целовала бы руки твои и отдала все на свете, но здесь рядом пьяные друзья и наши девчонки, которые уже все слышали... «Свободна для чего?» — «Для того...» — «Иди отсюда!»

Он засмеялся и ушел, ушли и остальные. А мне хотелось плакать.

Из дневника Миши.

Сегодня мы с корешами крепко поддали. Получили за лето деньги за питание и отметили это дело, как у нас полагается. На фабрику ехали в лучшем виде. Наш поток сегодня во вторую смену. Когда садились, то в трамвае уже ехали девчата. Первым выступил Гена. Мы зовем его Крокодилом. Он вообще неприятный тип. Рыжий, прыщавый, пахнет чем-то сладким. Неприятен уже тогда, когда подходит. Изо рта у него пахнет тем запахом, который бывает, когда на солнце гниют раздавленные озерные улитки. А на харе у Генки всегда написано то, чего он хочет.

Крокодил прицепился к бабам, сидевшим на заднем сиденье. Я смотрю, а с краешку у самого выхода — моя. Ну, думаю, Геночка, ладно. Но он ничего особенного не сказал. А когда сошли, то я подошел к ней и хотел культурно познакомиться, а наговорил ерунды. Совсем не то, что хотел. Даже не успел, потому что разговора не вышло. Да так даже и лучше. Жалко, конечно.

Из дневника Гали.

Интересно, что такое любовь? Говорят, будто привязываешься так, что от тоски по человеку можешь умереть или покончить с собой. Не представляю себе такого! Я, конечно, могу полюбить очень сильно, но страдать по парню — никогда! Их столько, что всегда можно влюбиться в другого.

Из дневника Миши.

Леха записался на курсы экскурсоводов в Эрмитаж. Он все же решил оставить «ремесло». Сегодня после практики он водил нас по музею. Как странно! Он объяснял, что в разных государствах в разные эпохи существовали строгие запреты. То не разрешали изображать обнаженные тела, то вообще людей, то диктовали живописцу, как скомпоновать фигуры.

Художнику, наверное, очень больно, когда от него требуют не то, что он хочет. То есть, мне кажется, он и сам иной раз, может быть, нарисовал бы так, как надобно, но вот когда тебя заставляют, — я по себе знаю, — это очень раздражает.

А те, кто пишет? Там ведь диктаторы вообще могут залепить что угодно?!

Леха говорил, что где-то вычитал, будто даже в Евангелии записано не то, чему Христос на самом деле учил.

Потом мы пошли к Потапову пить пиво. Мать у него в рейсе — она проводница. Отец — инвалид и с ними не живет. Юрка как всегда хвастался своими мифическими сексуальными победами. Подсчитывал, сколько они с Лашиным настреляли из дядькиной мелкашки ворон и воробьев. Я тоже кое-что загнул. Леха сказал, что мы вечно все опошлим.

Из дневника Гали.

Вчера был вечер. Пошли многие наши девчонки. Народу было уйма. Играл ансамбль. И как я обрадовалась, когда увидела на сцене своего парня. Он играл на гитаре и пел. Щеки его горели. Видно, он выпил. Я танцевала, но никому не давала ко мне прижиматься и лезть руками. А сама все смотрела, смотрела на сцену. Мой парень играл весь вечер. Закончился пляс в двенадцатом часу. Все стали расходиться. Надо идти и мне, а я встала в дверях как дура и на него глазею. Потом сообразила, что он может это заметить, и стала смотреть на выходящих, будто ищу кого-то глазами. А сама нет-нет да на него взгляну. Все наши девчонки, кроме Забелиной, уходили с парнями. У Ленки заячья губа, поэтому нижние веки оттянуты вниз, и получается страшная и смешная гримаса, заставляющая еще раз на нее посмотреть. Тело у нее как мертвечина, хоть худое, но рыхлое, и пахнет от Ленки всегда ужасно. Когда приходишь к ней домой, то в комнате ее всегда пахнет ее своеобразным потом: очень неприятно. Парни с ней не ходят, а зовут ее «гнилым мясом».

Мне всегда жалко Ленку, она же ждет, что и с ней кто-то будет ходить.

Когда все вышли, я тоже пошла, но вдруг услышала: «Здравствуй!» Не обернулась еще, а узнала голос — это был его голос! А когда обернулась, он стоял передо мной.

«Здравствуй!» — ответила я.

«Извини меня за тот раз. У фабрики. Мы тогда с корешами малехо вдели».

«Да ты и сейчас под кайфом».

«Ну, это ничего. Когда играешь, надо пить».

«Майкл! За аппаратурой приедем завтра. Так что чау! Не томи девочку», — крикнул ему со сцены парень в кожаном пиджаке, который возился с другими ребятами.

«Всего, маэстро! — ответил Миша и спросил меня: — Тебя можно проводить?»

«Мне далеко».

«Куда же?»

«В Дачное».

«Бывает и дальше. Поехали».

Мы спустились в гардероб. Почти все разошлись. Несколько парней и девчонок курили в ожидании друзей. В кресле около входа сидела Забелина и курила. Рядом стоял с папиросой в зубах тот рыжий, который приставал в трамвае. Лицо у него в веснушках и прыщах, в нем было столько гадости, что мне стало еще больше жаль Забелину. Есть люди, у которых на лице написано то, что им надо. Конечно, пусть — всем надо. Но здесь, когда нужен не человек, не Забелина с заячьей губой, а то, что у нее нормальное и примерно такое же, как у всех, а она рада даже такому вниманию... Мне захотелось ударить рыжего, но я вдруг подумала, что у меня нет заячьей губы и вообще никаких других дефектов. Лицо если не красивое, то симпатичное, хорошая кожа, стройное тело. Я еще не знаю, правда, что видит во мне Миша, но готова отозваться всем своим существом даже на то внимание, на которое отзывается Забелина. Но жалею я ее, а она мне наверняка завидует, что я пойду с высоким видным парнем.

«Ты о чем мечтаешь?» — услышала я голос Миши. Он получил вещи и подавал мне плащ. Оделись и пошли в метро.

Когда дошли до моего дома, Миша посмотрел на часы:

«Ай, ай, ай! Четверть второго».

«Как же ты поедешь? Тебе куда?»

«На Васильевский».

«Здесь можно поймать такси».

«Какое такси, когда на водку не хватает».

Мы замолчали. Миша предложил посидеть на детской площадке.

«Ты с кем живешь?» — спросил он.

«С мамой».

«Отдельная квартира?»

«Двухкомнатная».

«На двоих?»

«Нет, отец прописан у нас, а сам снимает или живет у кого-нибудь».

Мы долго сидели около моего дома, с полчаса, наверное. Говорили о разном. Миша спросил, не будет ли мама волноваться, что меня дома нет. Что было ответить? Сказать правду, что мама работает в ночь и придет только утром. Или что она дома и давно ждет меня. Не ложится. Я сказала правду и еще что ко мне можно зайти, посидеть, пока откроют метро.

Ждала, что он, как все парни, сразу начнет ко мне лезть, обнимать и целовать, но он даже не взял меня в этот вечер под руку. Я решила, он понял, что я ему не нравлюсь. Миша только говорил и говорил со мной или вовсе молчал.

Когда вошел к нам и помог мне раздеться, стал совсем тихим и очень хорошеньким. Он был теперь совсем не таким, каким я его видела раньше. Сейчас он временами казался мне маленьким мальчиком. От ветра волосы его рассыпались в разные стороны кольцами, а около губ щеки были припухлыми, как у ребенка. Мне захотелось приласкать его. А он сидел и рассказывал, забыв свои блатные словечки, просто и как-то очень честно, как любит свою музыку, выступления, что музыка — это настоящее искусство, что ж, что звучит она с помощью электричества? Рассказывал, что тоже живет без отца — с матерью в коммунальной квартире. А отец прописал его у себя для того, чтобы получить трехкомнатную квартиру, а у него жена и ребенок. Потом рассказывал про своих друзей. Про парня, который бесподобно рисует. Пока он рассказывал, я разогрела еду. Мы поели. Выпили кофе. Он закурил, я тоже. Кончили курить, чуть поговорили и замолчали. Я подумала: «Что же дальше?» Решила, что он, наверное, хочет спать. Сказала, что лягу у мамы, а ему постелю у себя, а он удивился — неужели я хочу спать, когда за окном белая ночь, а завтра воскресенье? Но я все-таки постелила, а после мы еще поговорили, но мне не хотелось говорить — хотелось, чтобы он поцеловал меня, и еще, и еще... Конечно, я не хотела, чтобы это слишком далеко зашло. То, о чем я недавно мечтала, пугало меня теперь одной мыслью о себе.

Он достал порнографический журнал и дал мне посмотреть. Как можно фотографировать такую мерзость? И кто идет на это? Когда я посмотрела и подняла голову, то он пристально смотрел на меня, даже как-то отчаянно. И потянулся ко мне и поцеловал прямо в губы, а потом притянул к себе, посадил на колени и все целовал. Как мне было хорошо! Но когда он полез руками, мне стало стыдно. У меня маленькая грудь, и я стесняюсь этого. Я стала убирать его руки, но он все лез, а потом взял мою руку и положил к себе. Господи, как я испугалась! Я много слышала, кое-что читала, но тут мне стало очень страшно, и я попросила оставить меня.

Когда мне было семь лет, мама единственный раз снимала дачу: сарайчик в Белоострове. В доме наших хозяев жила масса дачников. Жили муж и жена с двумя сыновьями. Они были младше меня. Старшему шесть, младшему — четыре с половиной. Мы всегда играли с ними в разные игры. Пускали мыльные пузыри, ловили сачками насекомых. А как-то придумали игру в больного и доктора. Больной ложился в гамак, а доктор его осматривал и говорил, как лечиться. Мы всегда подолгу осматривали то, что нас больше всего интересовало друг у друга. А потом, если я бывала доктором, то говорила, что они должны вначале сходить «по-малому» (мне очень нравилось, как они это делали, — я иногда даже подсматривала), а потом покачать меня в гамаке, стоя у сосен со спущенными штанами, чтобы поправиться. Мальчики говорили, что так нечестно, я тоже должна снять штаны и задрать юбку. Я смеялась и задирала юбку, не снимая штанов. Мы быстро ссорились. Мальчишки со слезами на глазах натягивали штаны и уходили. А я продолжала качаться.

Я выросла и узнала, как все делается. Но до самого этого момента не представляла ничего на деле.

Миша сказал, что больше не будет, но когда я хотела выйти, то обнял меня очень нежно, стал опять целовать, довел до дивана, уложил на него и стал раздевать. Мы молча боролись, а я шептала: «Не надо». А он говорил: «Подожди... ну что ты... я ничего...» А сам раздел меня и поцеловал в грудь. Мне стало очень беспокойно, я совсем потерялась и заплакала. Он отпустил меня, и я ушла, взяв свои вещи, не пожелав ему спокойной ночи. Я вся горела. Легла. Уткнулась в подушку. Хотела плакать. Слез не было, они словно все высохли в моем жару. Мне хотелось к Мише. И я пошла. Но он заснул, а я не могла будить его и тихо ушла.

Увидев его спящим, я успокоилась. Легла и даже задремала, но вдруг почувствовала, что он в комнате. Миша стоял в одних трусиках около кровати. Всю меня била дрожь, и я только спрашивала: «Что ты хочешь? Что ты хочешь сделать со мной?» Он сказал, что ничего не сделает, чтобы я успокоилась. Сел на кровать, наклонился ко мне и прижался всем телом. Он тоже дрожал. Вдруг поцеловал меня прямо в лоб — совсем как в детстве отец перед сном. Пошел к дверям. Я окликнула его. Миша подошел ко мне. Я протянула к нему руки. Мы снова стали целоваться, а потом я все с себя сбросила и сказала, что готова стать его. А он стал целовать меня все реже и вовсе перестал. Встал и вышел. Вернулся с сигаретами. Мы закурили. Я взглянула на часы. Скоро должна была прийти мама. Я сказала, что ему пора уходить. Он быстро оделся. Вид у него был совсем смущенный, будто он нашалил. Мы поцеловались в дверях, и Миша ушел. Я все убрала, и мама ничего не заметила.

Из дневника Миши.

Вчера мы играли на вечере. Исполняли в основном западные вещи. Пляс вышел шикарный. Драк было немного, но повеселились нормально. Когда все расходились, я разглядел у выхода свою бабу. Стало ясно, что видел ее среди танцующих, но не узнал. Она сегодня сделала прическу: челочка на лоб, остальные волосы зачесаны назад и собраны как кружевной крендель: на висках и по всей голове гирляндами свисают завитки. Губы — вишневые, ногти тоже. Ресницы длинные, как крылья махаона, черны так, что глаза словно в трауре. Брови выщипала. Под ними голубые тени. Лицо отштукатурено загарной пудрой. На левой щеке мушка. Прямо кукла раскрашенная.

Вообще я ничего не имею против, если баба красится. Да и парень, если удачно выкрасит волосы, тоже ничего — сам этим занимался. Но когда накрашено все что можно, мне кажется, это только портит дело. Ну, ладно, бледные губы — подкрась! Блестит нос, тоже валяй, замазывай. Но ведь другая вся перемажется и думает, что это сногсшибательно.

Она, видно, кого-то ждала, потому что не выходила, а внимательно смотрела в толпу выходящих. На ней была юбка серого цвета, коротенькая, как у маленькой. Ноги длинные, в дымчатых чулках. Туфли на платформе. Штатская баба!

Спустившись со сцены, я все-таки подошел к ней. Мы поздоровались. Мне захотелось ее проводить. Она была поддавши, а в таком виде бабы много позволяют. У меня, правда, до сих пор не было девки, с которой бы я переспал, но я много раз целовался и умею это делать. Мне, конечно, хочется переспать с бабой, но это не так просто. Связаться со шкурами у меня не выходит. Когда они начинают сами лезть, то мне становится неприятно. И вообще как-то страшно связываться с бабой, которая все прошла, а ты только целовался и больше ничего. Мне кажется, я проще проделаю это с чувихой, которую совсем не знаю. Она мне просто понравится при встрече. Но разве это возможно? А когда уже хорошо знаком с девчонкой, то как на это решиться? Как мы узнаем и увидим друг друга в этот момент?

Я не знаю, какая Галька, но она мне понравилась, и я поехал ее проводить. Она живет в Дачном.

От метро шли пешком. До дома доперли во втором часу. Посидели во дворе. Поболтали о жизни. Она все волновалась, как я доберусь на свой Васильевский, а я об этом и не думал. Мне хотелось поцеловать ее, но я не решался. Сидим, разговариваем, и вдруг — нате! Она же поймет, что это не серьезно, а так... Я спросил, не будут ли ее предки волноваться. Она сказала, что мама работает в ночь. Пригласила зайти.

У них с матерью двухкомнатная квартира. Отец прописан с ними, а сам вроде моего, только в другую сторону. Дом — шикарный! Два лифта. Мусоропровод. Потолки приличные для новостроек. Прихожая большая. Стенные шкафы. Обстановка, конечно, не фонтан. У Галки комната с лоджией. Она показывала мне квартиру, пока готовилась жратва. Я спросил, не страшно ли жить на четырнадцатом этаже? Она ответила, что отсюда до бога ближе. Я похвалил ее за остроумие.

Заморив червячка, мы опять разговорились о разных вещах. Рассказывали о себе, о друзьях. Курили. Другие парни не любят, чтоб девка курила, а по мне все равно. Лишь бы как следует, взатяжку. Разговор сникал, а я думал: «Что дальше?»

Она сказала, что если я хочу спать, то могу лечь. Перед приходом мамы она меня разбудит. И я уйду. Мне не хотелось спать, а хотелось еще побыть с ней, это ведь здорово! Еще сегодня были чужие люди. Она накрашенная, внешне — пустая кукла. Не знаю, чем казался я. А теперь сидим в ее доме и говорим как самые близкие люди. Наверное, мы с ней в чем-то похожи, раз так скоро сошлись.

Я думал об этом, пока она мыла посуду. Потом мы пошли в ее комнатку, закурили. Мне захотелось показать ей журнал, который мне вернул сегодня Вадим.

Я спросил Галю, как она относится к порнографии? Она сказала, что это — ужасная пакость. Но журнал посмотрела и опять сказала то же. Мне было приятно, когда Галя смотрела журнал. И когда она подняла голову, я поцеловал ее в губы. Посадил к себе на колени и продолжал целовать. Мне хотелось узнать все ее тело. Она снимала мои руки. А у меня было непередаваемое чувство того, что, устроенные природой по-разному, чтоб соединиться в единое целое, мы можем сейчас увидеть и узнать друг друга, и что может быть на свете значительнее. Она отпихивала меня и хотела уйти. Просила оставить ее. Я отпустил ее, но в дверях мне захотелось снова ее обнять. И я обнял ее и уложил на диван. Раздел до пояса и поцеловал прямо в сосок. Она заплакала. Я дал ей уйти. А сам разделся и лег. Но какой тут сон? Услышал, что она вернулась, и зачем-то притворился спящим. Она была недолго, потом ушла.

Я не мог лежать и пошел к ней. Когда подошел к кровати, меня начала бить дрожь. Галя спросила, что я хочу с ней сделать. Странный вопрос. Я сказал, что ничего, прижался к ней. А потом просто поцеловал в лоб и пошел вон. Она позвала меня. Протянула руки. Мы стали целоваться. Галя сняла с себя рубашку и сказала, что согласна на все. В ее голосе звучала торжественность жертвы, которую готова принести. Мне стало смешно. Потом я понял, что это тот момент, когда в моих руках чистая девчонка, которой я могу воспользоваться. Но я вдруг испугался неизвестности этого дела и еще той пустоты, которая в тот миг скользнула под рукой. Я перестал ее целовать. Сходил за сигаретами. Пока курили, Галя сказала, что мне пора сваливать. Я пошел одеваться. Было стыдно своего испуга. Опять свалял дурака. Но она думает, что я благородно не воспользовался ее согласием. Ну и ладно. Прощальный поцелуй вышел короткий и стыдливый. Будто в первый раз.

Я приехал домой, когда мама уже пила кофе. Она привыкла к тому, что я не ночую дома. Ничего не сказала. Вообще ей сейчас не до меня. Она ждет ребенка от одного духа, за которого собирается замуж, а ведь ей сорок лет. Виктор здорово моложе. Интересно, где они собираются жить? У Виктора одиннадцатиметровая комната, а у нас с матерью четырнадцать метров.

Из дневника Гали.

Мы с Маринкой и Сашкой напились. На рождение я их не пригласила из-за мамы, а вчера скинулись, взяли три бутылки белого и насосались, как клопы. Маринке, конечно, не стоило так, но что ей скажешь? Не будешь стакан отнимать?! А Сашка молчит. Вообще он чудной. Глаза у него очень красивые — кошачьи, а цвета каштановой скорлупы. Они ласковые и словно всем добра желают, когда у него хорошее настроение. Сам он на вид какой-то очень мягкий, такой, что иногда хочется потискать как игрушку. Непонятно, как такой может лишать невинности. Он ведь рассказывал Маринке, что до нее у него были три. И все девочки.

Сашка всегда мечтает — то об учебе, то о карьере на производстве. Я думаю, он слишком безвольный, чтобы чего-то добиться в жизни. И не умен.

Пили у меня — мама работала в ночь. Сашка рассказывал анекдоты. Маринка слушала и смеялась, а мне все время говорила, что я напрасно не пригласила Толю: он говорил ей, что я ему до сих пор нравлюсь. Я почти весь вечер молчала и вспоминала Мишку: то на сцене, то как он меня целовал, а после того как ушел, ни разу не позвонил, и не позвонит, наверное, никогда. Что я ему? Он — парень.

Из дневника Миши.

На фабрику сегодня опоздал на полчаса. Мастер ругался. Начали делать табуретки. Строгали все, кроме Сереги, а он пристроился за задним верстаком и проспал на полу до обеда. А после обеда мы идем домой.

До трамвая шли с Серегой. Он, как всегда, рассказывал про свои подвиги. Вчера надрался с корешами. Пошли гонять народ. Пристали к ребятам из мореходки. Тех было тоже восемь. Начали махаться. Серега с друзьями похватали колы, покидали их в моряков. Те в них. Курсанты взялись за ремни. Одному рассекли голову. «Зеленый» был весь в кровище, сказал Серега. Подъехала ПМГ. Кто-то вызвал. «Графа» и «Зеленого» повязали. Остальные разбежались.

Вообще я Серегу побаиваюсь. Думаю, не будь я ему другом, как бы он со мной когда-нибудь обошелся? Я крупнее его, но во мне нет его злости и желания делать то, что он. Может быть, про себя я думаю о таких вещах, но никогда не сделаю.

Один раз я был у Сереги дома. На окне аквариум. Серега стучит пальцем по стеклу — и рыбки сбегаются. Он кормит их мотылем. Танцующих в воде красных червей просвечивает насквозь рефлектор. Серега сказал, что рыбки его узнают.

Меня очень удивило, когда Серега рассказал, что заступился за мать, когда пьяный батя поднял на нее руку. Наверное, Сереге было просто охота почесать кулаки. А бьет он с наслаждением. Он привык бить. Теперь ему некуда девать свое умение и привычку. Раньше он занимался боксом. Подавал большие надежды. Такой человек мог стать чемпионом. Серега бросил бокс, когда его тренер перешел в другое общество.

На теле у него ни жиринки лишней. Фигура как статуя из Эрмитажа, особенно пресс. Бедра. Сейчас много курит, пьет, путается с девками.

Глаза у Сереги коричневые, холодные, даже мертвые. Когда звереет — блестят. Стрижется коротко. Волосы светлые. Он похож на лошадь. Симпатичен лицом. Иногда кажется томным и невинным, но присмотришься — и видишь, что Серега словно новенький штиблет, который успел окунуться и в дорожную грязь, и в дерьмо скотины, — и в его блестящую обувную юность уже въедается и то и другое. Когда Серега дремлет на уроке, то похож на старуху. Он здоровый парень. Но как стремительно разматывается катушка, так Серега жжет свои силы.

Из дневника Гали.

Наконец позвонил Миша. Я так ждала его звонка. Даже рассердилась. Хотела его позлить и сказала, что Сева сделал мне предложение. А Миша пожелал мне счастья в семейной жизни и повесил трубку. Что теперь делать? Когда езжу на фабрику, то выхожу на каждой остановке и жду следующего трамвая, но его ни в одном нет. Надо решиться и спросить у Мишиного друга, с которым он всегда держался вместе, где Миша.

Всеволод приехал вчера и сразу сделал мне предложение. А я его еле узнала. Совершенно отвыкла. Он стал очень неприятный. Или был. Лицо у него розовое. Руки — красные. Он лысеет и носит короткую прическу, только сзади волосы отпущены и завиваются колечками. Глаза как гороховый суп. Сам небольшого роста, не выше меня. Постоянно серьезный, деловой, все знает. Собирается держать экзамены в авиационный институт. Проваливал туда два раза до армии. Теперь, говорит, после службы — льготы. Когда я заговариваю с ним о чем-нибудь сложном, то он уводит разговор в сторону — видно, боится осрамиться. Если включаю магнитофон, то он делает вид, что вслушивается и о чем-то внутри себя переживает, а сам в это время стучит ногой и перебирает пальцами, разве можно? Он — человек, который знает, что ему надо. Вот выбрал меня и все — хоть лопни, а будь его женой. А может быть в нем ко мне что человеческое? Он нарассказал мне очень страшных вещей. В часть, где он служил, приходили из поселка одиннадцати-двенадцатилетние девочки, а вечером прибегали матери, били их и тащили домой. На следующий день девочки опять приходили. А взрослые бабы приходили и просто ложились. Солдаты ставили такой бабе стакан воды с куском хлеба, и ею пользовался кто хотел. Я не могу себе даже представить такой ужас.

Сева остановился у родных. Встречаемся с ним каждый день. За что я его любила? Ведь он первый учил меня целоваться. Как я могла это с ним делать? Сейчас только назло Мишке разрешаю Всеволоду себя трогать. Мне даже хочется иногда ему отдаться назло Мишке. Вчера выпили за встречу, и, выпивший, он смотрел на меня такими сладкими глазами, что стало противно.

Сегодня Всеволод говорил с мамой. Он ей давно нравится, и мне она всегда говорила, что мечтает иметь такого зятя. Мама сказала, что с нашим браком надо повременить, пока я хотя бы закончу училище, а это еще два года, и мне будет как раз восемнадцать. За это время Всеволод поступит в институт и вообще как-то устроится в Ленинграде.

Из дневника Миши.

Я бросил ходить на практику. Ну их всех к черту! Тошнит меня от этих табуреток! Чтобы мать не догадалась — ухожу утром, будто на практику, а сам иду на Петропавловку, залезаю на наш с Лехой бастион и там сплю. Говорят, утром солнечные ванны полезны. Потом иду к зоопарку, перелезаю через забор и хожу смотрю зверушек.

Позвонил Гальке. Она сказала, что какой-то деятель хочет на ней жениться. Я пожелал ей счастья. Не буду больше звонить.

Из дневника Гали.

Я сказала Всеволоду, чтобы он не ходил ко мне и не звонил. Не могу его видеть.

Практика кончилась. Проклинаю себя, что не успела поговорить с Мишиным другом. Не могу даже узнать Мишин адрес — не знаю фамилии. Хоть плачь! Да и плачу часто. Все готова ему простить! Только бы он пришел или позвонил. Где он? Что с ним? Может быть, он умер?

Ко мне заходила Маринка. Она сказала, что все мои страдания по Мишке ерунда. Вот она поняла, что не любит Сашку, а ведь живет с ним. Правда, ничего от него не получает и не чувствует себя женщиной, только больно всегда, но она идет на это ради Сашки, потому что он к ней очень привязан. У них будет ребенок, и родители разрешили им жить. Сейчас они ходят в исполком, чтобы выбить Маринке разрешение на брак. Она сказала, что я зря отказала Всеволоду, а тем более бросила Толю. Он сейчас из-за меня пьет.

Я рассказывала Маринке, как люблю Мишу. Она долго не соглашалась с тем, что можно так сидеть униженной и ждать. Потом сказала, что вообще-то кто его знает. А когда уходила, сказала — хоть я и дура, а она мне завидует.

Я решила, если не буду Мишиной, то ничьей. А если стану его, то после этого покончу с собой.

Из дневника Миши.

Вчера встретил Валеру. Он узнал меня. Мы поздоровались. Валерий был с двумя друзьями и тремя бабами. Они все были поддавши. Он сказал, что если я хочу выпить и послушать фирменный магнитофон, то могу двигаться с ними. Я пошел. Все ребята, кроме Валеры, были хорошо одеты. На нем старые вельветовые брюки песочного цвета, розовая рубаха, завязанная узлом, и грязные кеды. Я был одет еще хуже и стеснялся своего вида. Мы зашли в угловой магазин. Они взяли три бутылки водки и пять «тридцать третьего». Парень с прической как у Гоголя сложил бутылки в кожаный портфель. Его звали Володя. Волосы у него черные, даже с синевой. Лицо белое, точно в мелу. Глаза карие, коровьи, умные. Губы толстые и красные. Зубы плохие, но он все время широко улыбается. Володя выше Валеры, брюки на нем цвета яичного желтка. Очки на пол-лица. Под футболкой впалая грудная клетка. Руки как две плети. Сам словно истощен и изнурен, но, как человек в последней степени утомления, расслаблен и весел.

Мы сели в автобус. Сошли у «Юбилейного». В начале Большого зашли в подворотню. В глубине двора парадная, у которой парень, который был все время серьезен, сказал, что это и есть гнездо. Поднялись на шестой этаж. Открыла девица в роскошном халате. Фигура — полный порядок. Глаза как незабудки, веселые, с виду небрежные к окружающим, а на самом деле она все секет. Сказала, думала — мы не придем. Валерий нас познакомил. Наташа небрежно на меня посмотрела.

Квартира трехкомнатная. Комнаты огромные и мебель в них тоже. Две стены до самого потолка занимают полки с книгами. Стоит старинное бюро и кресло такого же стиля. В углу рояль, а над круглым столом в центре с потолка свисает бронзовая люстра. Во второй комнате два шикарных дивана, трехстворчатый шкаф, трюмо и очень красивый торшер с большим колпаком. Третья комната — Наташина. У нее стоит японский стереомагнитофон, а стены завешаны фотографиями поп-групп, голыми бабами и мужиками.

Володя потащил одну бабу на кухню. Говорил, что та обязана приготовить жратву, это ее профессиональный долг, а Сима смеялась и отказывалась, но потом он ее уговорил. Серьезный парень, которого звали Костей, включил магнитофон. У Кости даже прическа серьезная, а похож он на ковбоя из американского боевика. Телом сухой, как вобла. Узкий, и плечи на одной линии с бедрами. На правой руке серебряный перстень. В него вправлен прозрачный камень, под которым нарисовано женское лицо с ползающими по нему муравьями. Перстень ему сделал Валерий.

Костина баба, Виктория, сказала, что у нее болит голова от этой музыки. Ну и дура! Володя закричал из кухни, чтобы она положила вату в уши и не мешала всем тащиться. Она вообще противная баба! Лицо как смытое дождем объявление: все выцветшее, только губы, накрашенные алой помадой, как у вампира, напившегося крови. Брюки на ней такой ширины, что каждая штанина, если ее зашить с одного конца, сгодится Виктории спальным мешком или саваном. На левой брючине вышита роза. На теле тельняшка, поверх которой джинсовая куртка. Помесь пирата с ковбоем, а на ногах — босоножки на платформе.

Я спросил Валеру, где его жена. Он сказал, чтобы я лучше поинтересовался, где хозяйка дома. Я пошел искать Наташу. Она курила, пуская дым над роялем: Я спросил, чего она ушла. Наташа сказала, что не выносит Тамару, с которой пришел Валерий. И вообще, женился — так ходи с женой.

Володя позвал всех к столу. Валерий говорил разные тосты, а мы пили. Здесь он вел себя развязно: все время лапал Тамару и лез к ней лизаться. Она баба ничего.

Володя с Симой пошли танцевать. За столом Сима все время молчала. На ней было платье весенней травы в черную полоску, и она походила в нем на гусеницу, потому что все время словно хотела свернуться и вела себя так, будто боялась, что с нее сейчас свалится вся одежда и мы на нее будем глазеть. Она часто смотрит в одну точку и все время молчит. Она темная и измятая. Стрижка короткая, но только подчеркивающая, что Сима старше всех. На лице меньше косметики, чем у остальных. Она все время снимала Володину руку со своего зада и недовольно на него смотрела, а Володя говорил, что она напрасно это делает — ведь он считается лучшим массажистом глубоких морщин.

Валерий о чем-то базарил с Костей. Он говорил ему очень интересные вещи, которые не везде услышишь, а Костя отвечал то, что я уже давно слышал, к чему привык и что мне надоело. Я хотел это сказать Косте, но он закрыл мне рот рукой, назвав мальчоночкой, и посоветовал выпить сельтерской. Я не обиделся на него, потому что он гораздо старше, чем я, как и все ребята, и потом, ведь я попал в их компанию случайно, задарма ем и пью — чего же выступать? Я закурил и стал смотреть на Костю: у него благородный профиль, но я уверен, что он не прочь поживиться, а говорит глупости.

Володя с Симой перестали танцевать и вышли. Виктория пошла за ними, вернулась и сказала, что они уже «того». Валера сказал ей, что она сегодня нетерпелива. Назвал ее «цыпой». Пригласил танцевать. Я пригласил Тамару.

Мы выпили уже половину бутылок. Девушки — портвейн, мы — водку. Мне нравилось здесь. Хотел поцеловать Тамару, но кто-то ущипнул меня за задницу. Это был Валерий. Он сказал, что не хотел бы конфликтовать с такой деткой, как я. Хотел ему что-нибудь ответить, но тут вбежал Володя и заорал, что больше не подойдет к Симе на пушечный выстрел и что ему нужна тачка. Хлопнула входная дверь. Это ушла Сима. А мы взялись за руки и понеслись по кругу. Потом, закружившись, упали. Я упал на Тамару и поцеловал ее в губы. Костя с Викторией во время падения закатились под стол, но оттуда, видно, еще долго не собирались вылезать. Вошел Валера, назвал Тамару мамочкой, сказал, что пора плыть. Они ушли, взяв с собой Володю. Наташа сказала ребятам, что они могут идти в спальню. Они, взявшись за руки, вышли. Наташа стала скромнее, когда мы остались одни. Я пригласил ее танцевать. Танцевали спокойно. Я поцеловал ее в шею. Она прижалась ко мне. Кроме ощущения того, что пьян, я чувствовал, что какая-то сила сейчас сомнет меня в комок и бросит к ней в ноги, чтобы потом распрямить уже другим человеком. И я встал на колени и целовал ее руки. От нее очень приятно пахло. Я поднял ее на руки и отнес на диван.

Когда мы легли, я раздел ее. Она все время повторяла мое имя. Я замирал и ждал — она что-нибудь скажет, но Наташа только склоняла голову на мое плечо. Я целовал ее и понимал, что меня уже захватывает новое чувство. И когда она хотела помешать, то я властно прошипел: «Лежи!»... И она подчинилась.

Из дневника Гали.

Мама предлагала мне поехать до конца лета к бабке, а я не согласилась. Конечно, надежды нет никакой, но я все равно жду. Почти не выхожу из дома. Целыми днями слушаю музыку. Мама сдержала обещание и купила мне магнитофон, а Сашка притащил разных кассет с самыми попсами.

Я очень люблю музыку. Но не однообразную и дикую, а более человеческую, не такую злую, какую любят ребята. Когда слушаю, то часто дрожь берет. И будто музыка мне что-то рассказывает и отвечает на мои мысли. Не могу пересказать этого словами, но сердце понимает, и иногда мне чудится, будто музыка говорит, что у Миши есть девчонка красивей и умней меня и он сейчас с ней и целует ее, а меня не любит. А если мы с Мишей встретимся, то нас ожидают какие-то огромные события, и я чувствую, какие они громадные и важные. А чаще всего чудится мне в музыке, что там тоже кто-то тоскует, сидит и ждет любимого человека, а может быть, не встретится с ним никогда. И тут же всем телом чувствую стену между мной и Мишей, и чем нежнее мое чувство, тем меньше надежды проникнуть любви через эту стену, и вижу себя с расстроенными глазами.

Из дневника Миши.

Вот я и стал мужчиной. Но странно — кажется, что я уже давно все это делал и даже привычка была какая-то. А когда к чему-то привыкаешь, это тебя уже не трогает. Вообще Наташка после этого стала для меня из двух половинок, как фильм: люди на экране, а звук из динамиков.

Из дневника Гали.

Иногда мне кажется, что я ненавижу Мишку. Я злюсь на него и думаю, что никогда о нем не вспомню. Но потом вспоминаю и очень хочу, чтобы он хоть минутку побыл рядом, чтобы я могла просто внимательно на него посмотреть. Мне даже хочется поймать Мишку и запереть у себя, чтобы он не мог выйти. Тогда я всю жизнь буду с ним.

Из дневника Миши.

Не могу больше ходить к Наташке. Она понимает, что я ни капельки ее не люблю и нужна она мне как баба. Она говорит, что влюбилась в меня с первого раза. Раньше любила Валеру, но он хоть и талантливый художник, а человек плохой. Баб у него много, а она гордая и не хотела его делить с другими. Я пришел как раз в тот момент, когда у них эти дела разваливались и она его тогда вызвала из комнаты сказать, что не любит и не хочет видеть. Мне Наташка сказала, что я хоть и дикарь, но она меня любит.

А я все время вспоминаю Гальку, даже представляю, что это она со мной, когда сплю с Наташкой. Очень хочу увидеть Гальку. Как странно устроен человек. Вот я: в меня влюблена баба, которая в самом соку, денег у нее завались, и всегда хата. Ее предки сейчас в Венгрии на каком-то конгрессе. Отец — большой ученый, а мать не работает и всю жизнь следит за собой. Они для Наташки ничего не жалеют. Она закончила третий курс театрального института — будет играть в театре. Ну вот, а я рвусь от Наташки к Гальке, к девке, у которой ни кола ни двора, которая не читала ни Шекспира, ни Гете. Но ничего не могу с собой поделать, а ведь даже не знаю, за что ее люблю. Передо мной часто возникают ее глаза — большие, шоколадные и обиженные, как у ребенка. Неужели мы больше никогда не увидимся?! Но как я к ней пойду? Ведь я изменил ей?! Да и она, наверное, сейчас с этим балбесом, как его — Сева?! Тоска!!!

Из дневника Гали.

Он спал на диване одетый, лежал головой к окну, а на его лице было солнце. Я подошла и села рядом. Его загоревшее лицо слегка вспотело на солнце, оно было спокойно. Около носа несколько прыщичков. Странно, но мне это совершенно не казалось противным, как у других ребят. Мне было интересно, что он видит во сне? Наверное, зоопарк, куда хотел меня повести.

Миша был сегодня ночью со мной. Он позвонил вчера вечером. Спросил, можно ли зайти. Конечно, можно! У мамы отпуск, и на две недели она уехала в санаторий. Но даже если бы она была дома, то я пустила бы Мищу.

Он был выпивши, но не сильно. И опять мы сидели с ним, и он был похож на маленького мальчика, а потом стал серьезный, но серьезный как ребенок. Он взял мою руку, поцеловал и стал говорить, что не может жить без меня, что понял, как я ему дорога, что у него нет — нет никого, кроме меня. А я поняла, что не могу без него, и сказала ему об этом, и разревелась как дура. Он целовал меня. Я хотела стать его, но он сказал, что лучше потом, и мы проспали остаток ночи вместе просто так.

Миша хочет на мне жениться! Я сказала, что ничем не хочу стеснять его свободы. И не требую от него ничего. А если он полюбит кого-нибудь, то я ему ничего не скажу.

Из дневника Миши.

Вчера я не выдержал и позвонил Гальке. Она разрешила мне прийти. Я пришел, мялся, а потом сказал, что у меня нет никого на свете, кроме нее. Она плакала, говорила, что все время ждала меня. Я и сам чуть не разревелся.

Я очень хочу жениться на ней. Жалко, что нам только шестнадцать!

1974