Остров

ТАМАРА + САША

Глаза зажмурены. Рот полуоткрыт. Напряжен. Перевернул ее. Покорность. Стон. Заплачет. Вот. Прямо рычит. Воет, захлебываясь. Терпи! Радуйся! Я весь для тебя. Умрешь — не остановлюсь. Сам сдохну. Тогда...

Все рушится! Ни рук, ни ног, ни башки! Теряю! Вот-вот-вот. Здесь и не здесь. Где я?

Дыхание остановилось. Замер.

Потные, они разъединились. Молчание. На часах — восьмой. Пора. Саша нехотя встает. Качается. Тамара следит глазами.

Сел на край. Прислонилась. Обняла. Потянулась рукой. Мокро. Вытерла простыней.

Еще! Ну еще! У нас больше ничего нет. Дай мне радость! Не уходи!

Отстранил ее голову. Убрал руки. Встал. Одевается. Уходит.

— Так я тебе обещаю. Слово даю. — Аркадий Иванович отстранил перекидной календарь, придвинул прибор для письма с тремя шариковыми ручками, воткнутыми в желтый спутник, как перья в задницу индюшки. — Не веришь? Кому надо? Про то и говорю. Я ж себе не враг.

Перед окнами — железные контейнеры для отходов металла. Стружки цвета серебра, золота — как бензин на воде, — сине-оранжевые искры вспыхивают на солнце, бьют в глаза.

Стена шестого цеха. В одном из окон — голова женщины в неаккуратно нахлобученном парике. Мастер Холявина. Иногда поглядывает на окна Тащилова, и так же, как он — ее, Раиса не воспринимает Аркадия за стеклами АХЧ тем Тащиловым, с которым утром едет в одном автобусе, после расстается в проходной, встречается в девять на диспетчерской, в двенадцать в столовой и т. д. до обратного рейса автобуса. Первое время, переговариваясь по местному проводу, они замирали от сознания силы, вселенной в них техникой. Теперь даже не смотрят друг на друга.

— Дорогой, в чем не уверен? Ах, во мне. Почему? Необязателен?! Ну, не знаю. — Тащилов переставил письменный прибор дальше от себя, приблизив календарь. — Господи, да кому тогда можно верить? Я? — Никогда!

— Аркадий Иванович, продолжим? — Запер за собой дверь Шаканов. Двинулся к окну. — Занавеси задерну.

Прижав щекой трубку, Тащилов разгребал маленькой расческой сохранившиеся над ушами швабры волос. — Ладно. Договоримся с другими людьми.

— К тебе маманя приехала? — Прыщ выбил дым через ноздри, через рот. Сашка не удивится, если дым повалит у Прыща из ушей и прочих отверстий.

— Две недели жизни не дает. До чего надоела! Дома не бываю. У Томки кантуюсь. — Прикурил у старика. Закашлялся. Сглатывая слюну, скривил губы. Хриплым голосом: — С ней только матом. Что скажет, я — пошла ты!

— За что так нелюбезно? Не по-сыновьи. Мамаша ведь. — Больно ударились глазами. У Прыща — мутно-красные, со слезой, с набрякшими чернотой мешками, у Сашки — белок эмалево-чист, но глаза уже замирают порой, как рыбы в проруби в оборках льда.

В неподвижном взгляде Прыща затрепетал огонек памяти: «Таким я был. Таким!» В наглых, беснующихся глазах Сашки метнулась тень судьбы: «Неужели превращусь в это?»

— Не мать она мне. Так и заявил: «Для меня ничего не сделала, и я тебе ничем не обязан!» Поначалу разоралась. Брат твой, кричит, приедет, харю расквасит. — Сашка разогнул колени. Левую руку сунул между ног. В правой — папироса. Следит за дымом. — Вчера сказала: «Ты, сынок, взрослый, сам все понимаешь, вижу — тебе не нужна. Плохо будет — приезжай».

— Поедешь? — Прыщ тер пальцами лицо, скатывал в катыши грязь и отщелкивал в пространство.

— К ней? — Сашка свесил голову. Спустил слюну. Огонек зашипел, исходя дымом. — Она мне чужой человек. Проститутка. Срок за это отсидела. А я — нагулянный. Как себя помню, так и мать с мужиками. «Папочки!» Когда подрос, начала хахалей стращать: «Сашка скоро вам всем, кобелям, морду разобьет». И мне: «Никогда не будь таким».

— Да. Не думал. — Прыщ болтал ногами. — Не думал.

— Как притащилась, сразу собутыльников подобрала. Со всей командой из дома семнадцать гуляла, а жила с Акулой.

— Который из тюряги весной вернулся? — Прыщ позевывает.

— Он. Пятнаху отмотал. — Сашка дергает пальцы. Хруст. — Теперь Самсона клеит.

Они замолчали. Солнце греет их, как булыжники, умостившие переулок, как листы жести на крыше, как воробьев, бултыхающихся в песке.

— Мамочка наша умерла. Я ее похоронил. Старушечка. И я — старенький. — Дядя Костя лежит на ступеньках. Головой вниз. Под ним — лужицы. На площадке — сетка. Газеты. — Купил яичек. Молочко доченьке. А что? Кто позаботится?

Эхо лестницы вторит дяде Косте. Жильцы переступают через старика. С улыбкой отпирают двери.

Проем парадного входа заполняет Аркадий. Выпростав руки, наклонясь, шаркает к лестнице. Перебирает перила. Свешивается через них. Прильнув, ползет, как по канату. Скатывается. Еще попытка.

— Дед, ты что здесь? Подымайся! — Смотрит удивленно. Сверху — вниз. Тянет за руки. Подталкивает под мышки. Ставит. — Вот. Стой. Вещички сейчас соберу.

Костя шмякается лицом вниз. На шум открывается дверь. Захлопывается. Аркадий, согнувшись, тянется к стене. Розовое предплечье выдвигается из черного рукава. Багровый череп с рыжими клочьями у висков врезается в стену.

— Готов! — заключает Аркадий, — оттолкнувшись, накрывает собой дядю Костю. Большого роста, с развитым животом, Аркадий, подобно черепахе, опрокинутой навзничь, шевелит конечностями. Костя хрустит.

Сашка ложится на спину, Мотая головой, вихляя бедрами, заползает под машину. Подсолнух волос стелется по асфальту. На лицо капает масло. Как животное непослушное, материт грузовик, точно уверен — брань исцелит мотор.

Он успешно врачевал уже не один автомобиль в гараже. Не за деньги: «через гастроном». Сашка больше не работает здесь — уволен за прогулы. Теперь дежурит в котельной роддома. В гараж приходит часто, почти ежедневно, и до ночи ковыряется в машинах.

На руке — татуировка. Ее имя. Крупные сине-зеленые буквы читаются на расстоянии. В локтях на сгибах — швы. Резал вены. Из-за нее. Верхнего зуба нет. Выбили. Дрался. Из-за нее.

Скоро год как знает Тамарку. На ночь остался в день знакомства. У Тамарки кто-то был, но какая разница. Ему — хорошо. Обижает ее, но это за дело.

Сашка вылезает из-под автомобиля. Вытирает тряпкой руки, но они остаются синеватыми, а грязь забивается в поры, в ямки, из которых торчат короткие с золотым отливом у корня волоски.

— Перекинемся? — Прыш протягивает распухшую замусоленную колоду.

— Да ну, с тобой играть! — Сашка продувает папиросу. — Чего-то Самсон долго?

— У тебя она как половая щель. — Смеется Прыщ. Сашка смотрит на костяшку. Ею теперь долго не бить. — С кем схватился?

— С Аркахой. К Томке повадился. Льнет как пластырь. Я пьяный вчера притащился. Ну и понеслась. — Сашка затянулся. — Я предупреждал. Что взял?

Как старик или — как на солнце прищуривается Сашка на три бутылки, зажатые в руках Самсона.

— Кав-каз. А по мне хоть йод. — Прыщ улыбается. От зубов — пеньки. Бугорками угри, Повернулся к Самсону. — А ты?

— Без разницы. — Самсон выдергивает палец из носа. Разглядывает.

Они зашли в гараж. Прыщ заложил дверь лопатой. Сели на лоснящиеся табуретки. На столе, служившем и верстаком, и ложем, разложили еду: двести закусочной, полформового, три конфетины.

Прыщ быстро заговел. Начал гнать про войну. Показывал ногу. Мы ему не верим. Стебемся. У него каждый раз новое. То десантник, то артиллерист, туфта! Раньше верили. Теперь — нет. Когда пришли работать, его с понтом приставили к нам наставником. Уважали. Поняли, не за что. Можем то же, что он. И — лучше. А заливать все умеют..

Сашка Прыща чуть не замочил. Тот стал его за матку крыть. Ни с того ни с сего. Какое его собачье дело?! А Сашка — парень заводной. В стойку уже встал. Моментом бы отоварил.

Прыщ сказал, что они жизни не видели. Ребята его послали.

— На хрена в душ? — Самсон харкнул в угол. Урна переполнена. Мусор по кафелю.

— К Томке на ночь. — Сашка стянул трусы. Посмотрел в зеркало. Оно небольшое. Отражаешься частями. Лицо. Шея. Грудь. Повернулся. Лопатки выперли. Как жабры.

После горячей включил холодную. Для закалки. Почувствовал — трезвеет. Самсон ждал. Заснул. Головой уперся в стену. На губах слюни.

— Сука! — заорал Сашка. Друг выпялил глаза.

— Напугал, судак! — со сна голос сорвался. Двадцати не дашь. Хилый такой. Свеженький. А на рогах — ежедневно. Пить вообще не могет. Развозит с полстакана. Глаза слезятся. Блюет. Как баба. Но пацан — молоток. Меня уважает. Когда отрубается, я его бью. Только спасибо говорит.

— Вдарим? — Самсон достал бутылку. Продавил пробку.

— А как же. Приступай. Я оботрусь.

Белое согрело. Приятно онемели ноги. Захотелось что-нибудь совершить. Что? Не знаю. Но что-то. Но — совершить. Силы явились неимоверные.

Вышли в переулок. Потоптались. Пошустрили к линии. Навстречу мужик. Качается. Проходя мимо, не удержал равновесия. Толкнул плечом Самсона. Двинулся дальше.

— Накажем? — оскалился Самсон.

Народу вроде никого. Догнали. Самсон со спины — кулаком по лицу. Зашатался что крона на ветру. Сашка ногой спереди. «По яйцам». Скрючился. Упал. Начали пинать.

— Вы что, паразиты! — Из окна бабка. — Я милицию вызвала.

Побежали. Уже десятый. Примчались на пьяный угол. Взяли у студента «бормотени». В парадном распили. Самсона вырвало. Сашке все стало смешно.

Восемнадцать. Потом двадцать. Сорок. Что будет? Ни черта. Все то же. Работа — пьянка. Пьянка — работа. Ничего не увидишь. Что так, что эдак? Да и что надо? Пью — все пьют. Баб деру — будь здоров. Что еще? Одеться бы, да бог с ним. На фиг!

Он тер лицо. Смеялся. Снова тер. Посмотрел на Витьку, травившего в углу. Захотелось ударить. Нет, не захотелось. Жалко его. И Томку.

Захрустел чем-то в кармане. Вытащил. Шоколадка. Дуб. Кот. Лукоморье. Сходить бы в кабак. Там — абзац. Сигареты штатские.

Шоколадка, купленная Тамарке в буфете роддома, расплавилась. Скрючилась.

А были бы деньги, машина. Музыку бы слушал.

Самсон тяжело дышит. Еле бередет. Вот-вот обрубится. Тащи его!

Раиса заводит Тамару в квартиру. Аркаша в трусах и майке — пластом на кровати. Живот загораживает от глаз его грудь и голову. Взору предстают в коричневых мозолях пятки, малиновые колени, бескорыстно раскинутые в отдыхе ноги.

— Аркаша! Проснись! Томочка пришла, — колышет мужа за левую грудь Рая. Тамаре: — С работы явился выпимшись. Задремал.

Аркадий разлупляет словно две затянувшиеся ранки глаза. Садится. Свешивает ноги.

— Томочка! Здравствуй, доченька! — Голос высокий. Почти женский. — Раенька, дай брюки.

— Да ведь все свои. Соседи. Что она, мужиков не видала? Да, Томочка? — Рая обняла ее. Провела рукой по груди. — Пусть ноги подышат.

Тамару мутило. Боялась, стошнит. Просто не чувствовала себя. Двигала челюстями, но лицо словно заморожено. Водила глазами, мотала головой. Никак было не понять, на каком расстоянии от нее сервант, телевизор. Кресло. И как в него сесть. Она переминалась по комнате. Ее зашатало.

— А ты полежи, девочка. — Рая подтолкнула ее к кровати. Аркадий встал. Отошел. — Сюда, детка. Ложись.

Хотела отказаться. Какие-то звуки вместо слов. Вместо руки двигает ногой. Сама будто разваливается на части. Распаивается как чайник.

Что? Уже на кровати? Аркадий. Ласкает ее. Рая смеется. Да она в одном нижнем белье. Как тюфяк стеганый.

Перед Тамарой — Аркаша. Расстегивает халат. Оттолкнуть? Зачем?

Сука я, сука! Все! Подохнуть!

А Сашка? Страшно подумать что опять — драка. Если узнает. А как узнает? Не скажу. И они промолчат. Вообще, что? Он там тоже колобродит. Мужики все так.

Ничего. Перебьется!

В окнах темно. Нет?! Шляется? Надавил на раму. Открыто. Перевалился на подоконник. Долго сползал на пол. Сполз. От фонаря с улицы в комнате голубая клетка В свете — голова Тамарки. Оперся на стул. Рука узнала вещи. Колготки, лиф. В паху потянуло.

Выставил руку. Вышел в прихожую. Споткнулся о что-то. Полетел. Упал. — Мать твою за ногу! Кто тут?! Дядя Костя! — Зажег свет. — Алле! Тамарин отец — на полу. Глаза открыты. Молчит. Решил, наверное, будут бить.

— А, что, сынок? Заходи! — Улыбается дядя Костя. Пиджак. Медали. Голова разбита. — Доча спит.

Она уже не спала. Завернулась в простыню. Стоит в дверях.

— Пришел. Чего так поздно? — Устало смотрит. (Кто она мне — сестра? мать?)

— С другом был. Дядя Костя, тебя кто оприходовал?

— Аркадий заходил. А меня еще на любого на пятнадцать минут хватит. — Глаза мутные. Седая голова. Кровь. — Я сейчас подымусь.

— А чего заходил? — Лицо стало злым. Покраснел. — Фиг ли ему тут надо?

— А вот с бутылочкой. Посидели. Дочу привел. — Каждое слово — движение головы вперед. Рот кривится. — А потом как-то так. Слово за слово...

— ...по столу! — Саша посадил старика на табурет. — Он Тамарку приходил факать!

— Что такое факат? Факт? Он ей не муж — факт. — Дядя Костя щупает голову. Разминает шматки свернувшейся крови. — Ты дочу любишь? Живи. Женись. А он — кто?

Ну, что смотришь? Молчишь. Вздрагиваешь? Знаешь, что в моих штанах? Твоя единственная радость. Пьешь. Куришь. Дружишь с кем-то. Что-то делаешь. Но все, что тебе нужно, — здесь. У меня. Под трусами. Коснись только и поймешь, что тебе надо. Боишься? Дрейфишь еще раз убедиться. Ну хоть посмотри. Вот он, твой хозяин. Не отворачивайся. Ты же балдеешь. Баба!

Хочешь, чтобы я подошла к тебе. Обняла. Прижалась. А сам оттолкнешь. Докажешь, что ты — главный. Что можешь мучить меня. Бить. Издеваться. А потом раздвигать мои ноги. И сводить с ума!

Сидит на диване. Курит. Смотрит на Сашу.

— Что у него делала? — Раздеваясь, прикурил. Посмотрел на нее? Испуг? Любовь? Хочет! Мало, наверное. — А?

— Я не к нему. К Раисе. А они потом с отцом пили. Не поделили чего-то. — В простыне, как в конверте. Глаза. — Я к ним не выходила.

— Ты пьяная. — Сел рядом. Бросил трусы на стол. — Тебя не поделили?

— Зачем ты. Я ж говорю, не выходила. — Она затушила сигарету. — Да и какое твое дело? Кто ты мне?

— Сожитель, сама называешь. Одного мало? — Дрожь. По телу. Рукам.

— Пошел ты на фиг! Уматывай! Не нужен! Катись к своим соскам! — Встала. К окну. Спиной. Повернулась. — Давай, давай! Не держу!

— Сука! — По лицу ладонью. Плачет. Кричит сквозь слезы. Жалко. Нет. Убью! Теплая. Приятная. Сволочь! — Фиг ли ты, шкурятина, воешь? Заткнись!

Сжал горло. Закричала. Закрыл ладонью рот. Дышать нечем! Сейчас умрет! Все! Все кончено! Страх! Ужас! Зарябило непонятное. Что-то в голове. Она не знает этого. Смерть?!

Отпустил. Не вздохнуть. Кашель. Кровь горит под самой кожей. Тушь плывет по раскаленному лицу. Ревет. Трясется. Он хочет ее. Голые, борются. Она тоже хочет. Но ей обидно. Наконец!

Отвернулся. Как угасающему костру недостижимая пища — его волосы, спина. Ягодицы. Спит.

Тамара нехотя встает. Накидывает халат. Чувствует — течет по ногам. Становится грустно. Но приятно еще. Идет в ванную.

Посреди кухни — отец. Храпит. Тараканы в ржавой раковине. Лампочка грязная — свет ее тускл. На занавесках — дыры. В них — ночь.

Было. Что-то было! Танк. Пулемет. Череп. Сила. Много ее. Он может все! Не всегда так получается, правда. Правда! Смена! Огонек! Он помнит все. Сила. Стон. Вода. Хлеб. Где он? Есть? Есть! Всегда есть! За Родину! За Сталина! За мамочку. Умерла. Нет ее.

А так все есть. А как вы думали?

Двинуться невозможно. Сразу выворачивает. Глаза, кажется, лопнут. На них давит что-то. Голова в тисках. Раскалывается. А тот, что внизу, будто и не часть его. Маячит. Глупо. Сам-то он ничего не хочет. Оклематься бы.

Тамарка лицом к стене. Спит. С кухни — храп. Дядя Костя. Как бы встать? Блеванул. Черт!

На часах — восьмой. Стена кирпичная. Солнце. Дверь сочится рыжим светом. Птицы. Машины. Голоса. Не подняться!

1981