Остров

ЛЮБОВЬ

В парке никто на них, конечно, не станет охотиться. Утки чувствуют себя спокойно и живут на пруду до перелета. Они смешно ныряют, деловито крякают, взлетают, шлепая хвостом и пузом по воде. Ивы склонились над своим отражением.

Людей вечером почти нет. Прогулка похожа на сон. Тропинки — как судьбы. Идешь по любой: дойдешь до конца — переходишь на другую.

Парк — на острове. Кольцом вокруг — река. Бумажными корабликами скользят чайки. Ветер теплый. Гладит лицо. Перебирает волосы. Все это — ей?

Кому-то еще теребит волосы ветер. Еще в чьих-то глазах горит закат. Еще кто-то обернется на крик птицы.

Где ты? Где? Как искать тебя, любимый, и ищешь ли ты меня?

Люба села на поваленный ствол. У ног — вода. Щелкнула замком. Достала из сумочки сигареты. Закурила. Уставилась на воду. У берега танцуют водоросли. Над волнистым песчаным дном пляшут мальки. Поверху плывет грязь.

— Не торопитесь? — За спиной прохрустел песок.

— Нет, — не оглянулась девушка.

— Хочу с вами поговорить, — сел рядом парень.

— О чем? — Бросила сигарету в воду. Разбежались круги. К сигарете дернулись рыбешки, тут же исчезнув.

— Не замужем?

— Нет. — Смущенно улыбнулась. Солнце сползало, бросив к их ногам перламутровую тропу.

— Я очень одинок. Живу один. Хожу тут часто. Смотрю. Неповторимо. Охватывает невыразимое чувство. Готов плакать, кричать, смеяться, исповедоваться, — чтоб поняли.

Голос неровный. Люба чувствует, он с каждым словом напружинивается. Смотрит на него удивленно. С улыбкой. Мятые брюки. Грязный плащ. Ботинки рваные. Какой неухоженный мальчик.

— Когда здесь, то знаешь: счастье рядом. Только протяни. Радость. Свобода. Все может стать твоим... — Повернулся к ней. — Одному этого не охватить. Должна быть любовь. Знаете, что это такое?

— Взаимная привязанность? Общие интересы?

— Да! А главное — близость. Слияние — вот вершина. — Наклонился. Взял за руки. Солнца нет. — Вы согласитесь?

— Мне пора. — Чернова встала.

— Подождите. Вы мне нужны! Я все сделаю. — Голос — дрожь. Заплачет?

Ускорила шаг. Засеменила, как утка, смешно проваливаясь в песок.

— Что ты? Постой! — Дыхание. Она бежит. Впереди шатается тень. Длинная, потом короткая, чернее — у фонаря. — Я люблю тебя!

Обед — сорок пять минут. Если в первых рядах прошмыгнуть через проходную, поесть быстро и сразу вернуться, успеешь посидеть на одной из облупленных скамеек около искрошенного фонтана, выставив на солнце коленки. Можно поиграть в волейбол, попить с телефонистками чай, но лучший выбор — посидеть на солнце с закрытыми глазами.

Люба курит. Сбивает нервно пепел. Она похожа на собаку. На непородистую сучку, виляющую хвостом прохожим. Она — ничья, и мечется на перекрестке, несется, вываля язык, по набережной, сидит у заплеванного подъезда, раскидав задние лапы. По-собачьи улыбается: «Возьмите меня!»

Отобедавших все больше. Они, как птицы, стремятся сюда. К воде, прыскающей из ржавой, напоминающей ствол танковой пушки, трубы. К зелени акаций, запыленные крылышки которой дрожат на ветру, словно боятся — оборвут. К цветам, желтым, красным, вспыхивающим неожиданно для привыкшего, казалось бы, к ним глаза. К негромкой беседе о себе и погоде, ценах и телеэпопеях, квартальной и планах на отпуск.

Рядом пристраивается Вера. Отворачивается от дыма. Машет рукой.

— Я — все. — Люба, опустив веки, затягивается. Давит о каблук. — Еще десять минут.

— Господи! Десять, двадцать, сорок — какая разница?! — Вера вздыхает. Повыше подтягивает юбку. — Совсем можно одуреть. Позже не приди, раньше не уйди. Стервь утром записала.

— Ты ей чего-нибудь подари. Достань. Она оценит. — Чернова всовывает ноги в босоножки. — Косметику, тряпки.

— Пошла она! Еще что! Буду я! — Вера открыла глаза. Осмотрелась. — Ей. Потом Кобелю. Потом Розе.

— Ну, как угодно. Я Стерве помаду подарила. — Люба вытянула ноги. — Хожу как своя.

— Надолго ли? — Вера достала зеркальце. Повертела головой. Она выщипывает не только брови, но и стрелы, упорно прущие из подбородка. Постоянно воспаленный, он не отбеливается пудрой, а розовеет, как клюква в сахаре.

— Болтаю, а мне бежать надо. Шефиня с обеда смылась. Почерчу свои схемки. — Чернова поднялась. Огляделась — пусто.

— Диплом получишь, уволишься? — Вера бережно ощупывала прыщ на подбородке.

— Куда? — Люба осматривала себя, поглаживая ягодицы, снимала чешуйки белил. — Хорошо там, где нас нет.

— Это так. А прибавят? — Вера расчесывала щеточкой брови. — Ну хоть червончик?

— Должны. Не больше пятнашки. — Сплела пальцы на затылке. Прищурилась на солнце. Потянулась.

— Стоило шести лет?

— А тебе?

Окончив когда-то институт, Вера ждет увеличения оклада. Пятидневная пытка для нее — восемь часов сорок пять минут, отданные в никуда, в бездну. Начальник поручает нарезать бумагу, отвезти на почту пакеты, куда-нибудь дозвониться. И так много разговоров. Стремиться к совершенству поверхностей лица и рук не столь рискованно. А главное, всем понятно. Вот и сидит она, стараясь самую себя переглядеть в зеркало, и, наверное (спроси ее!) , забыла, чего хотела в жизни.

Пять. Пять. Пять. Книги. Музей. Фортепиано. Бабушка. Сказки. Принц. Пять. Пять. Пять. Английский. Немецкий. Французский. Отлично. Отлично. Куда направят? Направили.

— Я к вам, девочки! — выпорхнула из кустов Надя. — Мой сволочь меня вон как обработал. — Придавила желтую припухлость под глазом. Подняла юбку. На бедре — сине-красные лепестки кровоподтеков.

— Бросай его к чертям! — Вера вскочила. Растопырила руки. — Пьяница! Бьет!

— Я уже отошла. Вначале бешусь. Потом забываю. Мне встряски даже полезны. — Надя снимает с плеч листики акации. — Сама тоже, знаете, не подарок. Он не хуже меня. И Ленку любит. Кто она ему? А он ей всегда что-нибудь приносит. Дочкой зовет. И вообще, как без мужика?

— Встречайся, когда невтерпеж, а дома их ни к чему держать. Паразиты. — Вера свела брови. Соединила на животе руки.

— Боже мой! Вы, бабы, хоть с мужиками спите, а я, шлюха старая, так в девках и подохну. Никто не зарится! — замотала головой Люба.

— Сладенький, успокойся. И на тебя найдется, — хотела Надя угомонить Чернову, но губы ее затряслись, глаза покраснели, и из них выжались слезы.

Сердитым взором смотрела Вера в не зримую никем точку. Люба, всхлипывая, уперлась в другой, одной ей видимый предмет. Потирая синяк, Надя глядела на свой, скрытый от всех глаз, объект. Подруги стояли, отражая зелень листвы.

— Ой, девки! Никому-то мы не нужны! Никомушеньки! — обняла Надя подруг за талии. Притянула. Они засмеялись вдруг. Люба — со слезами на щеках, Вера — с серьезным еще лицом, Надя — сморщив свое, будто гуттаперчевое, личико.

— Про Любкину любовь слышала? — спросила Надя, когда Чернова ушла, а подруги уселись.

— Уже призналась? Не представляю, чем они занимаются, когда бывают одни. О чем им вообще говорить? — Вера гладила загорелые ноги. — Он совсем ребенок.

— Этот ребенок все бары знает. Они так и ходят из одного кабака в другой. — Лицо Надино блестит на солнце. Пахнет кремом. — А то он один идет, ее оставляет. Любка как собака сидит, ждет. И рада-радешенька. Деньги из бабы только выматывает.

— Ну, а ей-то что надо? Вот чего не пойму. — Вера массирует колени. Щиколотки.

— Ты, Вер, такая умная. О чем ни спроси — все знаешь, а таких вещей не понимаешь. — Надя захихикала. — Она у нас девственница.

— В курсе. Что с того? Нашла бы хорошего парня. Вон хоть Баранова. — Дыхание стало коротким, прерывистым. Вера сглотнула.

— Ты что-о-о! — протянула Надя. — Он ей все разворотит! А Дима — мальчик. Чистенький, ничего не знает. Он ей как раз.

— А с Костей что, покончено? — Вера скосила глаза. — Она за него замуж собиралась.

— И выйдет еще. Просто не может к нему неученой прийти. Понимаешь? — Надя взглянула на Веру, на ногти свои, на воробья, на фонтан. Уставилась в никуда. — Что он с ней будет делать?

— Как — что? Раньше невинность ценилась, а теперь? Наоборот? — Перестала гладить ноги. Скрестила руки на груди.

— Я ей говорила. Столько лет валандаться и — ничего. — Надя сорвала ветку акации. По одному стала обрывать листья. — Этого никакой мужик не выдержит. Клава рассказывала, как в проходной их растаскивала: Любка на Костю бросается, на шее виснет, а Клавка их разъединяет! Концерт!

Дома́ такие же фиолетовые, как небо, освещенных окон все больше. Свет ярче. День удаляется от ее окна. Вера глубоко вздохнула. Повернулась к нему. Глаза закрыты. Спит. Или не хочет смотреть. Он умеет доставить радость. Она счастлива, когда он здесь. У нее. Но не любит, как любила бы. Нет! Хотя что в ее жизни сладостней этих часов? Чего же ей еще? Почему тревожно, грустно, охота реветь, удрать куда-то — куда? Что будет еще? Чего ждала? Искала? Мечты? Расчеты?

Учеба. Диплом. Радость? Работа. Друзья. Радость? Деньги, вещи. Мебель. Радость? Он. Он. Радость?

Как случайно приходишь ты к нам, Радость? Полыхаешь вдруг где-то, кажется — в нас, подумаешь — во сне, и перекинешься на другого, а человек уйдет и запалит кого-то дарованной ему радостью. Но и тебе ее подарили. Не огорчайся!

Где ты, Радость? Порой я чувствую тебя, но думаю, ты ли это? Нет!

Ты нужен мне только для этих часов. От фиолетового до черного города за окном. До зеркала, когда мы угадываем себя там, за стеклами. Больше деревьев, домов, прозрачные, как слайд, голые, горим мы в небе. В наших контурах вспыхивают фонари, и мы — как два созвездия. Ты и Я.

Сел. Потянулся за папиросами. Задымил. Спичка гаснет. Лицо снова почти невидимое, неясное, как все в комнате.

Вера включила торшер. Повернул лицо. Потный, отвернулся. Спина рыхлая, на боках складки. Руки слабые. Кожа белая до синевы.

И это все?

— Безусловно, кто-то у нее есть. Вера не любитель об этом распространяться. Я, дура, обо всем базарю. Но кое-что проскальзывает, — закончила, словно захлопнула книгу, Надя. — Одного не понимаю. Чего замуж не выходит? Принца ждет? Ей — под тридцать.

— Ну уж, принца. Просто кого-нибудь посолидней. — Люба соединяет в одну цепь скрепки. — Профессора. Или еврейчика богатого.

— Может быть, — устала от разговоров Надя, — Ладно, заинька. Пойду своему звонить. Потом — к тебе. Не скучай без меня.

Она вышла, оставив запах духов и тела. Чернова взъерошила волосы. Зажала уши. Вытаращилась в окно.

Угол цеха. Штукатурка крошится, кирпичи — мясо из-под кожи. Пар из шланга по асфальту. Папки на стеллажах. Протертые сиденья стульев. Шариковая ручка без колпачка на ниточке.

Стук в дверь. Отворилась. На пороге Димка. Входит. Оглядывается. Надо заговорить. Молчит, как во сне. Смотрит на него. Идет к ней. Назад. К двери. Повернул ключ. К ней. Наклоняется. Притянул за голову. Целует. Она сжимает его запястье. Опускает голову. Сегодня. Сегодня. Сегодня.

Отошел. Сел. Прислонился к стене. Уперся в нее взглядом. Нагло. Димочка!

Телефон. Надя. С Верой договорилась. Все идут к ней. Своего отправила за вином. Все в порядке.

Что же, надо уходить. Она пьяная, а убираться надо.

Дима. Вот он. Они пойдут вместе. Ключ. Где он? Вот.

Смеются. Пусть. Она ему отдастся. Да. Да. Да.

Справляли ее рождение, но хозяйки дня из нее не получилось. Привели. Напоили. Или сама напилась? Конечно, быстро хмелеет. После — тошнит. Потом чай. Сигареты. Одна за другой. Опять рвет. Снова чай. Сердце. Слезы. Ругается. Рвется домой. Желтыми от табака пальцами с алым лаком на ногтях трет глаза. Размазывается тушь.

— Любаша, — заглянула в глаза Вера. — Мы пойдем. Я соседке позвонила. Договорилась. Только ты извини. Я уже переехала. Там не на чем спать.

— Спасибо. — Чернова потрясла кулаком. В нем — ключ. — Вер, мы тоже уходим. Помоги одеться.

— Любанчик! Ты с ума сошла! Куда?! — Надя вошла в кухню. — Я тебя не отпущу!

— Надя, — потянула за рукав халата Вера. — Пусть. Она ко мне. С ребенком.

— А?! Действительно. — Надя выпустила дым поверх Любиной головы. — Иди, золотко, раз собралась.

— Любка не похвасталась, что девственность потеряла? — спросила Вера.

— Нет, ни слова. Кто же? — Улыбка застыла на лице.

— Все тот же. Ребенок. Масса стеснений. Все-таки совратила. На стуле. Ребенок до того устал, что домой на трамвае поехал. Ее пешком отправил. Подонок.

— Ну и ну! Добилась своего! Я бы со стыда сдохла. Бабе двадцать шесть. С допризывником. Губы трубочкой. Глаза — копейки. Вот дура!

Может быть, я сумасшедшая? Сама уже не знаю. Четыре часа прошаталась по Невскому. Хоть бы кто пристал! Никому не нужна!

Костя?! Но как сделать его моим? Чтоб был всегда. Чтоб стал мужем.

Димка? Не верится, что был здесь. Со мной. А сколько крови! Вот никогда не знала.

Подходит к окну. Внимательно всматривается. Словно там кто-то может быть, на улице. Один. Для нее.

Костя? Дима? Саша? Петя? Миша? Леня? Коля? Ваня? Гриша? Боря?

Садится на подоконник. Закуривает. Оборачивается, смотрит внутрь комнаты.

1978