Остров метелей

Глава XVIII

Эскимосский брак. — Подготовка родителей к рождению ребенка. — Рождение ребенка. — Отцеубийство

«Дети— наше богатство? — говорят эскимосы, и они правы. Своим промыслом, эскимос ничего не может скопить на старость. Да и не в его характере заниматься скопидомством. Все, что он добывает на море и на земле, он съедает или изнашивает. Единственное, чего ждет эскимос от брака, — детей. Главная его надежда — на сыновей. Условия, жизни эскимосов требуют постоянного напряжения, борьбы, силы, ловкости — эти черты присущи мужчине, охотнику. Поэтому заветная мечта каждого эскимоса иметь сына, будущего охотника и кормильца.

Брак почти всегда, заключается задолго до того времени, как врачующиеся начинают чувствовать влечение друг к другу. Так, по прибытии на остров я узнал, что некоторые дети уже помолвлены. Нанэун был «мужем» Умканаун, а брат Умканаун — Махлютай — «мужем» сестры Нанау-на — Кеййуткак. Самому старшему из них было тринадцать лет, а младшему около семи, но они уже несколько лет считались супругами, хотя каждый, из них жил у своих родных.

Сговор о браке происходят между отцами даже в тех случаях, когда будущие супруги уже достаточно взрослые, чтобы самостоятельно совершить этот шаг. Но когда у жениха нет родителей, он сам идет просить себе жену. Согласия невесты независимо от её возраста обычно не спрашивают. Ее судьба решается отцом или братьями. При отсутствии у невесты отца и братьев окончательно решает все дядя. Мать никакой роли в этом деле не играет.

Казалось бы, в результате такого обычая процент неудачных браков должен быть очень высок. Однако я не только ни разу не видел, но и не слышал о размолвках между супругами. Возможно, это объясняется умением эскимоса приспосабливаться к обстановке и всегда довольствоваться тем, что у него есть. Единственная причина, которая может привести к расторжению брака, — это бесплодие жены.

Самый сговор очень прост. Родственники жениха (обычно отец) запасаются подарками (оленья шкура, табак, чай, ремень и т. д. — в среднем на сумму от 3 до 10 рублей) и идут в ярангу невесты. После обычного чаепития и разговоров б погоде, охоте и собаках сваты приступают к осаде отца или братьев невесты. Согласие выражается разрешением оставить принесенные подарки. «Ну, оставьте!» — говорят родственники невесты. Если они молчат, сваты, нимало не смущаясь, собирают разложенные подарки и идут искать более сговорчивых родственников.

После сговора жених переходит в ярангу невесты и охотится и работает на её отца или братьев. Поистине потом и кровью эскимос зарабатывает себе жену, и неудивительно, что он потом рассматриваем её как свою особую собственность наряду с байдаркой, гарпуном или собакой.

Из моих спутников Анъялык и Нноко работали за. своих жен по три года, Паля — четыре, Таян — около пяти лет. Срок обычаем не установлен, и определение его всецело зависит от отца или братьев невесты. Иногда, проработав так несколько лет, молодой, подговорив жену, тайком от тестя возвращается в ярангу своего отца и ставит собственную. Так сделал Кивъяна, который никак не мог высчитать, сколько лет он проработал за жену, и всегда отвечал мне: «Очень много». По всем данным, не менее восьми лет. Но когда я рассказывал о существующем у многих народов обычае покупать жену, эскимосы им возмущались.

Никаких брачных церемоний и обрядов у эскимосов не существует, если не считать сохранившегося ещё кое-где на материке обычая запирать перед приходом жениха дверь. Невеста, узнав, что идет жених, закрывает перед ним двери. Никто из присутствующих в яранге не поднимется открыть ему, и жених должен выломать двери. Иногда это повторяется по нескольку раз, но в большинстве случаев невеста запирает дверь только один раз.

Выражения «жених» и «невеста» я употребляю только как привычные нам, В эскимосском языке этих слов нет, есть только «угин'а» и «нулих'ак'» (муж и жена), и после сговора мужчина уже является общепризнанным мужем и господином своей супруги. Иной раз новобрачная, не испытывая нежных чувств к мужу, убегает из яранги. Но муж отыскивает её и, если не получается по-другому, силой водворяет под кровлю. Продолжительность такого «медового месяца» зависит от упорства и энергии жены. Но сколько бы это ни продолжалось, в какие бы формы ни выливалось, отец, мать и братья делают вид, что ничего не замечают и ни во что не вмешиваются. Они дали согласие, и их дело сделано, а укрощение строптивой — дело мужа.

Будучи юридическим повелителем своей, супруги, эскимос в течение первого года, а то и почти все время, пока живет у тестя, фактически не является её мужем. Кроме правил хорошего тона, здесь играет роль и возраст новобрачной. Часто невеста в это время ещё девочка. Женщиной она, по эскимосским обычаям, считается после наступления половой зрелости, обычно в возрасте пятнадцати — семнадцати лет. До этого периода супружеские отношения не допускаются, так как эскимосам известно, что это может привести к бесплодию женщины. Поэтому, хотя супруги и спят вместе «для того, чтобы жена скорее выросла», муж не делает попыток к сближению, боясь лишить свой брак главной его цели — детей.

Наступление у девушки половой зрелости обставляется торжественно. С нее снимают все украшения, усаживают на почетное место— на оленью шкуру, разостланную рядом с жирником. Около виновницы торжества кладут какое-либо оружие (теперь обычно винчестер). Пять суток считаются её праздником, она ничего, не делает и пользуется всеобщим вниманием. Невыполнение этого обряда, по мнению эскимосов, ведет к бесплодию. По окончании праздника девушка уже считается полноправной женщиной.

Как было сказано выше, эскимос заинтересован прежде всего в рождении сыновей. Поэтому во время беременности женщине запрещается есть шикшу и бычков — употребление этой пищи будто бы приводит к рождению девочки.

Если будущая мать полакомится крабом, то ребенок будет ходить боком, если съест сердце какого-нибудь зверя или птицы, то сын окажется трусом. Чтобы ребенок не был плаксивым и не умер, беременным запрещается есть свежие яйца и мясо гаги, в противном случае роды будут неблагополучными. Запретной пищей считается и печень, живот от нее якобы становится рыхлым и может лопнуть. Весь период беременности женщине предписывается ежедневно рано утром выходить ненадолго на улицу, чтобы ребенок не был слишком толстым.

Считается, что благополучный исход беременности зависит и от правильного поведения будущего отца. Из требований, предъявляемых к мужчине, мне известно только одно: во все время беременности жены он, выйдя из полога» не смеет вернуться обратно, не выбравшись предварительно из яранги и не постояв некоторое время на воздухе.

После рождения ребенка, по крайней мере до тех пор, пока он не начинает ходить, родители продолжают жить по установленным правилам. Матери запрещается есть печень — иначе ребенок будет слабым, живот у него будет рыхлым, а пупок зарастет; нескоро; запрещается есть головы животных, а то у ребенка начнется бессонница. Только на двадцатый день ей разрешают есть моржовую голову, так как морж спит и больше и крепче других зверей. Равным образом матери запрещается есть ласты морских животных, кроме моржовых, до тех пор пока ребенок не начнет ходить.

Отцу в течение пяти дней после рождения ребенка запрещается охотиться и выполнять какую-либо тяжелую работу Пока не зарастет у ребенка пупок, он не смеет туго затягивать пояс и ремни на обуви, а также делать какие- либо дыры.

При родах женщину обычно заставляют сидеть и дают ей в руки концы ремня, прикрепленного к потолку полога.

Натягивая ремень, роженица напрягает мышцы и тем ускоряет роды.

Появившийся младенец попадает в руки бабки-повитухи, и она перевязывает ему пупок женским волосом. Про делав эту операцию, она мажет его своей слюной. Убедившись таким способом в том, что младенец действительно родился, и в том, что это именно мальчик, бабка подносит его по очереди к каждому из четырех столбиков, поддерживающих углы полога, и два раза касается их ножками новорожденного, а помощница бабки ударяет по столбикам камнем. Затем, обмыв младенца водой, бабка опрокидывает «к'аютак'» (деревянное блюдо) на дно его кладет плоский камень и, разведя на камне небольшой костер из мха, окуривает ребенка. Я не мог добиться от эскимосов, зачем они, окуривают ребенка и зачем касаются его ножками столбиков полога. «Не знаем! Ся! Так старики делали, а зачем — и они наверное, не знали!» — отвечали они. Очевидно, это какой-то древний обычай, смысл которого затерялся в веках. После окуривания роды считаются оконченными, в заключение следует обязательное чаепитие.

Мужчины при родах не присутствуют. Женщины и дети остаются в пологе, но должны высунуть наружу головы, смотреть на роженицу нельзя. В случае затяжных родов приглашается шаман. Но и он сидит в отдаленном углу полога и не смотрит на свою пациентку. Заклинания он шепчет собственной жене и ей же плюет в рот, а она подходит к роженице, повторяет слова мужа и передает плевок таким же способом; Этим сложным путем заклинание и доходит до роженицы.

На Следующее утро соседи идут с поздравлениями. Я интересовался тем, кого же поздравляют — отца или мать, но вразумительного ответа так и не получил. Одни отвечали мне, что поздравляют отца, так как он хозяин, но большинство склонялось к тому, что поздравления относятся к младенцу. О матери не вспомнил никто. Отец новорожденного угощает всех приходящих чаем. Если родился мальчик, он одаривает мужчин патронами, а женщин— табаком, при рождении девочки обычно ограничиваются чаем.

У эскимосов ещё сохранился страшный обычай добровольной смерти стариков. Тяжелая обязанность — умертвить отца, достигшего преклонного возраста, возлагается на сыновей. Позор сыну, который откажется исполнить волю отца, когда жизнь становится старику в тягость. Он должен помочь отцу просунуть голову в петлю и затянуть ремень. При отсутствии сыновей старик обращается с такой просьбой к брату или племяннику.

В сказках и преданиях эскимосов постоянно встречаются описания подобного проявления сыновней привязанности.

Этот обычай, вероятно, был вызван когда-то чисто экономическими причинами: Суровая обстановка, скупая природа, несовершенные орудия и частые голодовки заставляли дорожить каждым куском мяса, добываемого ценой тяжелого труда. Старик, уже не способный добывать пищу, становился лишним ртом. Возможно, старики не всегда принимали смерть добровольно и отцеубийство было не столько проявлением сыновнего долга, сколько актом насилия, предопределенного нелегкими условиями жизни.

Общество же, как всегда и всюду, нашло отцеубийству оправдание, суля награду убитому в загробном мире и превращая акт насилия в акт высшего проявления гуманности. Ведь эскимосы верят, что к богу попадают только ушедшие из этой жизни «через острый конец и ремень», то есть через копье и петлю. Только теперь копье заменил винчестер.

Мне были известны случаи отцеубийства. Об одном таком случае рассказал мне Кмо, а о другом — Анъялык.

У Кмо был дядя — бездетный брат его отца. Пришло время, он состарился и стал болеть. Тогда он сказал брату:

— Я не могу больше жить, у меня все болит, вам я в тягость. Мне нужно умереть. Прошу тебя, помоги мне!

Но отцу Кмо стало жаль брата, и он стал его отговаривать. Старик стоял на своем.

— У меня нет сына, — говорил он, — и я прошу тебя, моего брата, помочь мне умереть. Так делали наши отцы. Стыдно будет тебе, если мне поможет чужой. У тебя есть три сына, ты сделаешь это вместе с ними!

Другие старики, слышавшие их разговор, вмешались:

— Когда старший брат просит младшего помочь ему умереть, то нужно это сделать, — сказали они.

Отец Кмо согласился. Приготовил петлю, помог брату надеть её. Второй конец ремня протащил наружу, через отверстие в потолке яранги, и вместе с сыновьями держал его, пока старший брат не умер.

Анъялык убил своего отца два года тому назад. С тех пор он часто задумывался, чувствовалось, что он угнетен. Я ни о чем его не расспрашивал, ждал, пока он заговорит сам. И этот момент наступил.

Мы возвращались из тундры и вышли к месту, где оставили нашу кожаную байдару. Она оказалась в полной сохранности. Медведи сюда не заходили, а больше тронуть её было некому. Отсюда до колонии морем километров 60. Давно пора бы спустить байдару на воду и взяться за весла, а мы все сидим на берегу и смотрим на море, на солнце, на льды…

Тепло. Я снял меховую куртку и остался в одной шерстяной рубашке. Рядом со мной, опершись плечом на посеревший от времени ствол принесенного сюда когда-то морем дерева, лежал Анъялык. Руку по привычке он держал на винчестере.

— Умилык! — сказал он тихо.

Я обернулся. По глазам Анъялыка почувствовал, что он хочет говорить о чем-то большом, сокровенном.

— Умилык, — повторил он, — ты знаешь, что я убил своего отца?

— Да, Анъялык, — ответил я.

— Ты — начальник. Почему же не спрашиваешь, как это было?

— Да, я начальник, Анъялык. Но, кроме этого, я твой друг и друг всех эскимосов. Разве вы не зовете меня «умилык» и разве это не означает, что вы считаете меня своим, старшим в роде, другом?

— Да, это так, умилык. Ты и начальник и друг. Ты большевик, как и те, кого мы не знали раньше и о ком ты нам рассказываешь.

— Тогда скажи мне, счел бы ты меня товарищем и другом, если бы я сказал тебе: «Анъялык, вынь свое сердце и дай мне. Я хочу его посмотреть! Мне все равно, будет ли ему больно!»

— Ты хорошо Сказал, умилык! — ответил Анъялык. — Ты хорошо видишь. Теперь я знаю, почему ты не спрашиваешь меня. Слушай. Я сам буду говорить. Будет говорить мое сердце, которое ты жалеешь, как свое.

Задумчиво глядя в спокойное море, Анъялык начал рассказ.

— Умилык! Посмотри в море. Оно спокойное. Оно доброе. Таким был мой отец, когда он мне, мальчику, гладил голову.

Море — отец эскимосов. Оно кормит их. Дает им зверя для пищи, шкуры для жилья, лодок и обуви, жир для отопления. Дает, как хороший отец своим детям.

Но есть на земле ветер. Дух его не любит людей. Он всегда хочет сделать им зло. И летом и зимой. У него большое злое сердце и маленькая глупая голова. Эскимос никогда не знает, вернется ли он с моря или нет. И зимой, когда море покрыто льдом, и летом, когда много воды, мы в море столько же смотрим на небо, откуда приходит ветер, сколько на море, где живет зверь.

Мой отец был большой охотник. Он любил море и не боялся ветра. Он умел читать в небе, как ты читаешь свои книги и знал, когда придет сильный ветер. Если ветер догонял его в море, отец умел бороться с ним. Тогда охотники говорили: «Пусть за руль сядет Каллю, пусть он управляет парусом». И все благополучно возвращались на берег. С отцам охотники не боялись уходить в море. Они привозили много нерп, лахтаков и моржей и редко бросали добычу, отдавая её ветру.

У нас всегда было много мяса. Светильник всегда был наполнен жиром. За пологом лежали звериные шкуры. За шкуры и жир морского зверя чукчи давали нам теплую одежду из оленьего меха. Моя сестра Агык всегда носила одежду из самых пестрых пыжиков [49].

А потом к нам пришел большой человек с огненными волосами в большой железной лодке. Вы называете её пароходом. Его послали к нам американские купцы. Матросы с парохода построили ему маленький дом и сложили около него много ящиков. В них были ружья, патроны, табак, чай, мука, сухари, рубашки и много красивых бус. Мы приносили шкуры, нам давали топоры, угощали виски. Нам было хорошо, пока у нас было много шкур. Потом они кончились. Все, что мы добывали в море и на земле, мы отдавали за товары, и нам уже нечего было давать чукчам за оленьи шкуры. А наша одежда уже вытерлась и не грела. На охоте мы мерзли и мало убивали зверя. Мяса стало не хватать. Человек с огненными волосами сначала давал нам сухари, табак и сахар. Потом сказал: «Давайте шкуры — я дам сухари». Мы сказали, что у нас нет шкур. «Тогда ешьте камни», — сказал он. Но мы не умели есть камни. Мужчина может долго не есть, но наши матери, сестры и дети хотели есть и плакали. Мы ходили на охоту в любую погоду, но весна только начиналась — зверя было мало, и он не подпускал к себе.

Однажды отец сказал: «Сегодня будет сильный ветер. Кто пойдет на лёд, не должен там долго оставаться. Лучше совсем не ходить».

Мать лежала, не вставал. Сестра Агык, с белым лицом в старой грязной кухлянке, сидела и молча качалась вот так. (Анъялык поджал ноги, положил руки на живот и медленно стал раскачиваться вперед и назад.)

Тогда я взял винчестер, три патрона, которые у меня ещё были, и пошел на лёд. Долго я шел, пока не увидел нерпу. Она лежала на льду, но спала плохо, часто поднимала голову и смотрела кругом. Я полз к ней по льду и останавливался, как только она поднимала голову. Я сильно замерз, мои зубы стучали, руки дрожали. Наконец я подполз близко, спрятал руки под одежду и согрел их на груди. Потом выстрелил, и нерпа осталась лежать. Я прыгал, танцевал и пел вокруг нее. Я кричал: «Мать, сестра! Вы будете есть мясо! Пусть человек с огненными волосами сам ест камни!»

Потом я привязал нерпу ремнем и бегом потащил её к берегу. Но до берега было далеко, и я скоро устал. Я съел мозги нерпы, напился её крови и опять пошел к берегу. Теперь я заметил, что навстречу мне дует ветер. Скоро он стал сильнее и начал мести снег. Я побежал, но ветер мешал мне. Я испугался, бросил нерпу и быстрее побежал к берегу. Потом вспомнил мать и сестру, вернулся назад, взял нерпу и побежал. Потом упал и пополз. Я уже был близко от берега, когда услышал треск, словно кто-то выстрелил из ружья. Это сломался лёд. Я встал на ноги, но было уже поздно. Лёд отделился от берега, и трещина была очень широкая. На льду, который остался у берега, я увидел отца, моего брата. Югунхака и других эскимосов. Отец бросил мне длинный ремень и показал, чтобы я обвязал грудь и бросился в воду. Но я подумал, что ремень оборвется и я утону, и не взял его. Лёд уходил от берега. Трещина стала шире, конец ремня ушел в воду.

Меня уносило в море. Ветер дул сильнее. На ногах стоять было трудно. Я сел на лёд. А отец бегал от одного человека к другому и о чем-то говорил. Потом встал на колени и протянул К людям руки. Многие повернулись к нему спиной и ушли, но остальные столкнули в воду вельбот, положили в него весла, оттолкнулись от берега и начали грести ко мне. Скоро вельбот ударился в лёд, и я прыгнул в него. Кроме отца, брата Югунхака и Меня в вельботе было ещё пять человек. Мы все гребли, но ветер уносил нас в море. Тогда отец приказал поднять парус. Но ветер порвал его, и нас прижало ко льду. Теперь берег был уже далеко. Лёд ломался, льдины окружили вельбот, и вместе с ними нас несло все дальше и дальше. К концу дня мы уже не видели берега.

Ветер продолжался три дня. Шел снег. Была метель. Мы сидели на льду под перевернутым вельботом. Есть было нечего. Отец резал мелкими кусочками ремень и давал нам есть. У меня была самая тонкая одежда, я мерз. Отец сидел около меня, с другой стороны он посадил Югунхака. Они крепко прижались ко мне и согревали меня. Когда стих ветер, мы бросили вельбот и пошли искать берег. Мы все ещё ели ремень, и сил у нас было мало. Шли медленно. На следующий день опять подул ветер. Он дул в спину и не мешал нам идти. Но было очень холодно. Я думал, что все равно замерзну, и стал отставать. Мне очень хотелось спать. Тогда отец остановил охотников и велел всем сесть на лёд. Когда все сели, отец сказал: «Мы голодны, наша одежда плохая и не греет. До берега далеко. Мы все умрем. Вы пошли помогать мне спасать моего сына. Я не хочу, чтобы вы умерли. Я хочу, чтобы вы жили, так же как и мои дети.

Охотники молчали и смотрели на лёд. Отец тоже молчал. Один охотник сказал:

— О чем ты говоришь, Каллю? Мы не понимаем.

— Я не хочу, чтобы вы умирали, — опять сказал отец.

— Что мы можем сделать? — сказал другой охотник.

— Я знаю, как спасти вас всех, — ответил отец. — Я помогу вам спастись. Я пойду к богу и буду просить вам помощи.

— Как ты пойдешь туда? Живые туда не ходят, — сказал старший охотник.

— Я пойду туда, как ходят все старики. Мой старший сын Анъялык поможет мне стать на этот путь.

Умилык! Я понял, чего от меня хочет отец. Он положил передо мной винчестер. Я испугался. Мне стало жарко. Мой лоб стал мокрым. Но зубы стучали, как от холода.

Все охотники закрыли себе глаза руками и долго молчали. Потом самый старший сказал:

— Мы, наверное, сами выйдем на берег. Ты тоже пойдешь с нами и с твоими детьми. Ты ещё не старик и будешь долго жить.

— Нет, — сказал отец, — твое сердце не верит твоему языку. Оно знает, что мы все умрем. Я хочу помочь вам. Я хочу, чтобы жили мои дети. Я хочу, чтобы Анъялык помог мне стать на путь. Охотники сидели с закрытыми глазами. Молчали.

— Отец, — сказал я, — лучше умрем все. Может быть, все выйдем, Я не могу сделать того, что ты просишь.

Я плакал, умилык, Югунхак тоже просил отца не уходить. Тогда отец сказал:

— Анъялык, я сказал свое слово. Я сохраню вам жизнь. Ты не должен плакать. Ты мужчина и охотник. Плачут только женщины и дети. Ты сделаешь то, что я прошу. Или я буду просить других, и они помогут мне. Тогда, пока ты будешь жить среди людей, тебя будут презирать за то, что ты отказал отцу, когда он просил тебя в последний раз. Верно ли я говорю? — спросил он охотников.

— Верно! — ответил старший. — > Если отец просит сына, сын должен делать. Таков закон.

Отец стал раздеваться. Верхнюю одежду он отдал Югунхаку и приказал ему надеть её на себя. Потом, он снял нижнюю теплую одежду и заставил меня надеть её. Отец дал мне в руки винчестер, повернулся ко мне спиной и сказал:

— Анъялык, сын мой, я учил тебя стрелять. Пусть твоя рука будет крепкой.

Я повернулся к охотникам. Они все отвернулись и смотрели в другую сторону. Югунхак лежал на льду, закрыв голову руками. У меня текли слезы. Отец голый стоял на льду, спиной ко мне.

— Делай, Анъялык! — сказал он.

Я поднял винчестер, почувствовал, как ствол стукнулся в затылок отца, выстрелил и упал вместе с телом отца на лёд.

Анъялык замолчал. На его глазах были слёзы. Он повернулся к морю. Я молча положил ему руку на плечо. Прошло несколько минут. Анъялык заговорил вновь.

— Умилык! Видишь ту льдину? Солнце сделало её красной. Когда я вижу такую льдину, я думаю, что это та, на которой я убил своего отца. Когда я убиваю на льду зверя и вижу кровь, я вспоминаю кровь моего отца. Тогда болит мое сердце. Ты, умилык, хорошо делал, что не трогал его.

— Что же было дальше Анъялык? Как вы спаслись? — спросил я.

— Мы с Югунхаком долго плакали и, мешали на своих лицах кровь отца с нашими слезами. Потом оставили отцу гарпун, нож, трубку, немного табаку, кусок ремня, который мы ели, и пошли искать берег. Когда кончался день, мы услышали крики моржей и скоро увидели их самих. Они вылезли из полыньи и лежали на льду. Их было столько, сколько пальцев на обоих руках и ещё три. Мы очень обрадовались. Охотники сказали:

— Анъялык, это твой отец выпросил у бога помощь. Это он тебе послал моржей. Ты сам должен стрелять.

У меня был только один патрон. Ты знаешь, как трудно убить моржа одной пулей. Я боялся, что раненый зверь уйдет в воду. Но моржи очень крепко спали. Я подошел к ним очень близко и одной, пулей убил большого зверя. Мы хорошо наелись, согрели в его внутренностях свои руки, взяли с собой мяса и пошли дальше. Еще две ночи спали мы на льду. Но теперь я не мерз. Одежда отца хорошо меня грела. Так же тепло было Югунхаку. На третий день мы увидели берег. На берегу было эскимосское селение. Жители увидели нас на льду, приехали на байдарах и перевезли через воду, отделявшую лёд от берега. Мы отдохнули и пошли к себе.

— А другие охотники видели моржей? — спросил я.

— Да, умилык, ветер, который унес нас в море, поломал лёд. После этого началась настоящая весна. Моржа пришло очень много. Все охотники возвращались домой с хорошей добычей. Жить нам стало легче.

— Ну, а что сказала твоя мать, когда вернулись вы домой без отца?

— Мать сказала: «Хорошо, что вернулись мои дети. Мы живем для наших детей».

Была полночь. Стоял полный штиль. Бесшумно приходил и уходил прилив. Огромное солнце, низко висящее над горизонтом, щедро расцветило и льды, и море, и небо. Редко разбросанные в темном море льдины блестели, и переливались, точно драгоценные камни, оправленные в вороненую сталь. Линии были необыкновенно мягкими, точно их кто-то слегка растушевал. Нежнейшие оттенки всех цветов — от ярко-красного до густо-фиолетового — незаметно переходили друг в друга. Словно звуки прекрасной музыки, они переплетались, расходились, вновь сбегались и сливались, образуя неповторимую цветовую гамму: Воздух застыл. Молча пролетали обычно крикливые чайки. Ни звука, ни шороха. Мы сели в байдару. Я налег на весла, Анъялык сидел на руле. Обводя байдару вокруг льдины, он сказал:

— Умилык, мы долго прожили вместе и хорошо узнали тебя. Ты много рассказывал эскимосам о новых людях, которых ты зовешь большевиками. Мы знаем, как они к нам относятся. Я думаю: если бы вы пришли раньше, я в тот день не пошел бы на лёд и сейчас мой отец был бы с нами.