Остров надежды

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Охотничья удача пришла и к Апару: он добыл своего медведя, чем окончательно утвердил себя в глазах тех, кто еще сомневался, станет ли бывший кочевник полноценным морским охотником.

Возле пушного склада пришлось ставить вторые вешала. После того как сократили время медвежьего праздника, не проходило и дня, чтобы кто-то не вернулся с добычей. Это радовало Ушакова, но печалило Иерока.

— Так можно перестрелять всех медведей в округе, — однажды встревоженно сказал он, вспомнив оскудевшие берега Урилыка, опустевшие моржовые лежбища.

Ушаков постарался объяснить эскимосу о долге, о кредите, но тревога Иерока передалась и ему. Возможно, эти пятидневные празднества и другие невольные ограничения в добыче зверя объяснялись отнюдь не природной леностью и беспечностью эскимосов, как утверждали некоторые «знатоки» северных народов, а вековым опытом и тысячелетней мудростью, которыми регулировалась добыча.

— Зверя здесь много, — тихо, словно оправдываясь, сказал Ушаков, чтобы успокоить друга. — Долгие годы здесь никто не охотился, и медведей расплодилось столько, что, наоборот, полезно будет немного сократить их численность. чтобы они не навредили другому живому населению острова.

И все же Ушаков задумался над тем, как в будущем научно исследовать наличие зверя в этом районе и регулировать добычу не с помощью древних эскимосских обычаев, но на строгой основе, чтобы не нанести непоправимого урона белому медведю.

Жизнь в поселении понемногу входила в ритм, дни становились буднями, наполненными работой, наблюдениями, хозяйственными делами, подготовкой к предстоящим долгим поездкам уже не с промысловыми, а с исследовательскими целями.

Пришлось, правда, забить быков: наступившие морозы и снегопады лишили их последних остатков подножного корма, а взятое с собой сено давным-давно было съедено. Быки к тому же волновали собак, и приходилось все время быть начеку, чтобы они не набросились на этих флегматичных животных, которым остров Врангеля явно пришелся не по вкусу.

Ушаков, согласно эскимосскому обычаю делиться свежатиной, принес кусок говядины в ярангу Иерока.

Нанехак осторожно взяла мясо и с едва скрываемой гримасой отвращения положила его на деревянное блюдо.

— Не нравится? — спросил Ушаков.

— Непривычное, очень светлое, — тихо проговорила Нанехак. — Мы такое никогда не пробовали.

— Это очень хорошее мясо.

— Старцев говорил — хорошее, — согласно кивнула Нанехак.

Когда Ушаков ушел, она спросила отца:

— Варить?

— Попробуй, — сказал Иерок. — Может быть, ничего?

Нанехак достала запасную, еще не использованную кастрюлю, полученную недавно среди других товаров в кредит, ополоснула свежей водой и повесила над костром.

Для начала она решила угостить неведомым мясом мужа, вернувшегося из тундры, куда он возил приманку для песцовой охоты.

— Это что такое? — подозрительно спросил Апар, поддев на кончик ножа кусок мяса.

— Мясо русских быков.

Апар понюхал, повертел и осторожно положил обратно на деревянное блюдо.

— А ты пробовала? — спросил он у жены.

— Нет.

— А отец?

— И он не пробовал.

— Тогда почему я должен есть это? — пожал плечами Апар. — Дай мне моржового или лучше медвежьего мяса.

— Так ведь это подарок, — сказала Нанехак. — Умилык сам принес.

— Ну, раз подарок, — вздохнул Апар и снова взялся за нож.

Он отрезал самую малость, пожевал и сказал:

— Немного похоже на оленину… Но старого, изможденного оленя… Интересный вкус. И мясо беловатое… Ничего, есть можно.

Убедившись, что говядина нисколько не повредила Апару, Нанехак съела несколько кусков, но Иерок так и не решился, довольствовавшись на ужин куском копальхена.

— Оставшееся, пожалуй, отнесу Таслехак, — сказала Нанехак.

— И правильно! — обрадовался решению дочери Иерок. — Старцев любит такое мясо. Он брезгует копальхеном, оттого у него каждую зиму зубы слабеют.

Нанехак шла привычной дорогой, по припорошенной снегом тропинке. Солнце уже довольно низко стояло над горизонтом, а сегодня оно было какое-то странное: вокруг диска вдруг появилось бледно-желтое пятно с утолщениями. Нанехак впервые встречалась с таким природным явлением. Его заметили и другие эскимосы: такого в Урилыке никогда не бывало.

Старцев был дома. От него сильно попахивало вином, и он сидел мрачный. Нанехак отдала мясо сестре, и та, поблагодарив ее, сказала мужу:

— Гляди, настоящая коровятина.

— Не коровятина, а говядина, — сердито поправил жену Старцев.

— Мы пробовали, — сказала Нанехак. — Ничего, есть можно.

— Есть можно! — презрительно усмехнулся Старцев. — Да что вы понимаете в настоящей говядине, едоки копальхена! Это же чистейшее мясо!

— У моржа тоже чистое мясо, — возразила Нанехак. Она никогда не уступала Старцеву в отличие от своей покорной и забитой сестры. — Он купается в чистом соленом море!

— Морж-то купается, — продолжал Старцев, — да вы из него делаете черт знает что! В рот взять противно!

— Не бери, — с вызовом ответила Нанехак. — Никто тебя силой не заставляет. Можешь подыхать с голоду.

— Ну уж с голоду теперь не подохну, — с неожиданной злостью возразил Старцев. — На складе хватит продуктов. А к Новому году, глядишь, и свиней забьют.

— Неужто ты будешь есть эту гадость? Грязнее животины не видела! Собака и та чище!

— Эх ты! Как была темной эскимоской, так и осталась! — махнул рукой Старцев.

Нанехак с презрительной улыбкой посмотрела на зятя и даже не удостоила его ответом.

Несмотря на то что этот человек уже несколько лет жил среди эскимосов, он так и не удосужился научиться их языку, обходясь лишь несколькими жаргонными словечками, принятыми у торговцев. Нанехак с сестрой могли свободно разговаривать при нем о своих делах, не опасаясь, что Старцев поймет их.

— Отец худо себя чувствует, — тихо сказала Нанехак. — Иногда по ночам будит нас кашлем.

— Аналько звали?

— Отец был у него. Тот отказался помочь. Доктор Савенко к нам приходил.

— И что он сказал?

— Похоже, обиделся, потому что отец не позволил поставить себе стеклянную палочку.

— Зря он так, — осуждающе произнесла Таслехак. — Когда мой младший занемог животом, Савенко его вылечил. Дал проглотить какое-то лекарство, похожее на муку или снег. Настоящее чудо. Может, ты все же уговоришь отца?

— Попробую, — обещала Нанехак.

После смерти матери так уж получилось, что отец стал ближе к младшей дочери, и часто действительно бывало так, что он слушался только ее.

— Мой-то тоже не очень здоров, — вздохнула Таслехак. — Как и в прошлом году, у него снова зашатались зубы. Тогда мистер Томсон заставил его поесть сырой нерпичьей печени, и все прошло. Сейчас я ему говорю, а он только отмахивается.

Нанехак искоса посмотрела на Старцева. Тот сидел на небольшой скамеечке и, закрыв глаза, раскачивался, бормоча что-то себе под нос, монотонное, тоскливое, похожее на песнопение.

— Что с ним?

— Не знаю… Так бывает, когда он выпьет.

— А где же он достает?

Таслехак не ответила. Дурная веселящая вода была на острове на строгом учете. Выдавали ее очень редко, только по праздникам или же в медицинских целях. Веселящая вода перестала быть предметом купли-продажи, ее нельзя было взять в кредит, как любой другой товар. Люди с этим как-то сразу смирились, словно так было всегда. Тем более непонятно, откуда он берет это зелье?..

Старцев примолк, видимо все-таки догадавшись, что женщины судачат о нем.

— А я вам говорю, что счастья на этом богом забытом острове не будет ни для кого! — вскрикнул вдруг Старцев. И на этот раз язык его не заплетался.

Нанехак взглянула на него с ужасом. Грязные, спутанные волосы с серой проседью свешивались на потный, изрезанный морщинами лоб, небольшой, но толстый нос с прожилками темных сосудов покраснел и словно бы вздулся. Из-под лохматых бровей глаза смотрели злобно и одичало.

В свою ярангу она вернулась в смятении. И никому не рассказала о пророчестве Старцева, но почему-то оно запало ей в душу и не давало покоя, отгоняя ночной сон. Нанехак проснулась ночью от стона. Отец лежал в пологе, высунув голову в чоттагин, и старался сдержать рвущийся наружу кашель. Щенок, поскуливая, норовил лизнуть его в лицо.

— Отец, — тихо окликнула его Нанехак.

— Спи, дочка, — отозвался из темноты Иерок. — Кашель прошел.

— Почему бы тебе на самом деле не сходить к доктору?

— Мне кажется, что русский доктор так же мало смыслит в здоровье человека, как и наш Аналько, — помедлив, ответил Иерок. — Самое мудрое и верное в моем положении — дать болезни спокойно и естественно пробыть в теле положенное время… Недуг как непогода: рано или поздно кончается.

Нанехак хотела было возразить, что от болезни можно и умереть, но тут же отогнала от себя кощунственную мысль и напомнила про Старцева.

— У него слабеют зубы потому, что он пренебрегает нашей едой, привередничает и брезгует, — заметил Иерок. — В прошлый раз как поел нерпичьей печени, так и ожил. А нынче, когда русской еды вдоволь, он и смотреть не хочет на моржатину и даже от свежего медвежьего мяса воротит нос.

— Многие наши тоже набросились на русскую еду, — сказала Нанехак. — Как ни войдешь в ярангу, везде варят кашу или пекут лепешки…

— Может, и моя болезнь оттого, что я ем не свою еду?

— Что ты, отец! — горячо возразила Нанехак. — Ты с одним кусочком сахару два дня чай пьешь… Нет, это у тебя от другого…

— Может быть, меня уже зовут Туда? — тихо проговорил Иерок.

Нанехак не знала, как отозваться на эти слова. Их не произносят просто так, и зов Оттуда входит в сознание человека извне, помимо его воли.

Прислушавшись и убедившись, что отец задышал ровнее, Нанехак заснула.

Утром, взглянув на отца, она увидела, что тот выглядит куда лучше и здоровее, чем в последние дни. Как будто вместе с ночным кашлем он выплюнул свой недуг и к нему вернулась всегдашняя жизнерадостность.

Иерок громко и весело приветствовал Ушакова.

— Я снова собираюсь в путь, — сообщил русский умилык. — Теперь установилась хорошая нартовая дорога, и наконец я смогу окончательно убедиться, настоящий ли я каюр.

— Кого берешь с собой? — спросил Иерок.

— Кивьяну, — начал перечислять Ушаков, — он человек веселый и сильный. Таяна и Старцева…

— Старцев вроде бы не очень здоров…

— Доктор Савенко его осмотрел, — ответил Ушаков. — Ничего страшного у него нет. Ему нужно больше двигаться, есть свежее мясо и поменьше пить дурной веселящей воды.

«Пусть Таслехак от него отдохнет», — подумал про себя Иерок, а вслух сказал:

— Собаки у него хорошие.

— Это верно, — согласился Ушаков, принимая из рук Нанехак чашку с горячим чаем. — А когда мы с тобой поедем, Нана?

— Когда позовешь, умилык, — просто ответила Нанехак. — Я всегда готова.

— У меня в плане большая поездка вокруг острова, — объяснил Ушаков. — Нам потребуются и женские руки, чтобы заботиться о нашей одежде, питании, так что, Нана, готовься в экспедицию.

— Я же сказала тебе: я готова, — повторила Нанехак и пристально взглянула в глаза Ушакову.

Она чувствовала в душе нарастающее тепло, словно кто-то забрался в нее и зажег сначала огонек, который от разговора, от слов русского умилыка, разгорался все сильней и сильней. Так бывало всегда, когда Нанехак виделась с ним.

— Ну вот и хорошо, — сказал Ушаков. — Хочу посмотреть, как устроились в бухте Сомнительной Клю с товарищами, подбросить им чай, сахар, табак.

— Раз они не едут сюда, значит, у них все в порядке, — заверил его Иерок, хорошо знавший этих людей.

— Как всегда, — сказал Ушаков на прощание, — ты остаешься здесь за главного.

Конечно, догадывалась Нанехак, в этих словах была и доля шутки, но что касается жизни эскимосов в поселении, среди них авторитет Иерока все еще оставался непререкаемым.

Так уж повелось здесь: провожать отъезжающих собрались почти все жители. Запряженные собаки повизгивали от нетерпения, рыли снег лапами и пытались куснуть друг друга.

Ушаков обошел всех, тепло попрощался и, усевшись на переднюю нарту, воскликнул, словно заправский каюр:

— Хок!

Нарта, скрипнув, рванулась вперед, оставляя на свежем снегу четкий след двух полозьев.

На южном небосклоне, на самой линии горизонта стоял огромный солнечный диск, и нартовый след тотчас заполнился густой алой тенью последних лучей зимнего солнца.