ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Ушаков слышал о переделках в доме Апара, но зайти все было недосуг. Вместе с Павловым они стали учить взрослых грамоте. Что касается ребятишек, то, несмотря на скептицизм некоторых родителей, многие из них научились читать, считать и оперировать несложными арифметическими действиями. Возможно, это обстоятельство было одним из решающих, когда Ушаков объявил, что в школе начнутся занятия со всеми желающими.

В назначенный день, к вечеру, когда охотники возвратились с промысла, в ярангу Павлова потянулись люди. Некоторые женщины пришли с маленькими детьми.

Нанехак явилась вместе с Георгием. Дети остались на попечении Инкали, а родители уселись на длинные скамьи, за такие же длинные столы, положив перед собой тщательно разглаженные чайные обертки. На каждых трех человек Павлов дал по огрызку карандаша.

Апар и Нанехак сидели рядом. Апар взял карандаш и попробовал провести им по бумаге. Вдруг черный кончик, похожий на клюв пуночки, обломился и упал на пол. Нанехак вскрикнула.

— Что случилось? — насторожился Ушаков.

— Беда, — виновато ответила Нанехак, — Апар сломал пачкающий камешек.

Умилык подошел, взял огрызок карандаша, поглядел на него и сказал:

— Ничего страшного. Достань нож и очини снова, чтобы кончик пачкающего камня немного выглядывал из деревянной оболочки.

Апар заточил карандаш, но писать уже остерегался.

Карандаш ломался у многих, и Павлов предупредил:

— Товарищи! Не нажимайте так сильно. Тут сила не нужна.

— Как не нужна сила? — пробормотал Нанаун, осторожно остругивая своим острым охотничьим ножом карандаш. Обращению с карандашом и простейшим навыкам письма был посвящен первый урок. Но ломался не только карандаш, рвалась и бумага. Кивьяна, пытаясь нанести на бумагу ровную линию, проткнул ее карандашом.

— Неужто нельзя выбрать материал покрепче? — ворчал он.

Во время перерыва обсуждали, чем можно заменить бумагу. Нанехак сказала:

— А если попробовать писать на выбеленной нерпичьей коже? Ее-то уж не порвешь!

Но предложение Нанехак пришлось отклонить — слишком уж расточительно использовать вместо бумаги нерпичью кожу.

Павлов обучал эскимосов изобретенному им на основе русской графики эскимосскому письму. Он писал отдельные слова на натянутой на каркас моржовой коже, расчленял на слоги, и нестройный хор повторял их за ним.

Нанехак следила за каждым словом, каждым жестом учителя, стараясь разгадать волшебство превращения совершенно бессмысленных на вид черточек, следов белой глины на черной коже, в осмысленное звучание давно знакомых слов.

Поначалу это казалось невозможным, и отчаяние приходило на смену надежде. Но потом, преодолев минутную слабость, Нанехак с новым упорством начинала писать буквы, повторять вслед за учителем слоги, пока не пришло понимание: звучащее слово не что иное, как сочетание определенных, простых звуков, обозначенных значками, которые Павлов назвал буквами. На помощь учителю часто приходил сам умилык, и именно у него Нанехак прочитала первое слово: «мама». То, что русское слово наконец поддалось, было удивительно! Нанехак целый день ходила под впечатлением.

Взяв прутик, она чертила слово на свежевыпавшем снегу я повторяла его сыну, шагавшему рядом с ней в новых, украшенных вышивкой торбазах:

— Смотри, Георгий, — это МАМА! МАМА — это я! Запоминай, сынок, учи русский язык!

Но малыш топал ножками по снегу, разрушая с таким старанием написанное матерью слово.

На одном из уроков она попросила Ушакова научить ее писать имя Георгий, Это было посложнее, чем мама, но, поупражнявшись, Нанехак с гордостью показала написанное на чайной обертке слово:

— Смотри, Апар, это — Георгий!

Буквы еще были кривыми, но все же Апар похвалил ее:

— Ты молодец, Нана!

Ушаков вдруг открыл, что гораздо легче и интереснее объяснять значение букв и слогов на собственных именах учащихся. Каждому теперь хотелось увидеть, как выглядит начертанное буквами его имя. Прочитав, эскимосы с удивлением прислушивались к его звучанию, то и дело повторяли его.

Однажды Ушаков пошел в сторону мыса поглядеть, нет ли во льдах разводий. Низкое солнце вытянуло длинные голубые тени от торосов, от прибрежных скал. Несколько дней не было ветра. Выпавший снег затвердел, превратился в плотный наст, и не было нужды надевать на ноги плетенные из тонких нерпичьих ремней снегоступы. Ушаков шел быстро, торопясь подойти к открытой воде, пока светло. В сумерках трудно попасть в голову нерпы или лахтака, едва возвышающуюся над темной поверхностью воды.

Найдя подходящее разводье, Ушаков соорудил ледовый щиток, чтобы его не было видно со стороны моря, и стал терпеливо ждать. Вспомнилась злополучная охота на нерпу, когда он соскользнул в воду, и, не будь рядом Апара и Нанехак, не сидеть бы ему сейчас здесь, не мечтать о будущих путешествиях. Нанехак отогрела его в спальном мешке, уберегла, быть может, от воспаления легких, проще говоря, спасла от неминуемой, мучительной смерти.

Охотился Ушаков на этот раз невнимательно. Правда, ему в самом начале удалось подстрелить одну нерпу, а остальных он замечал слишком поздно, когда они уже видели его движение и уходили под воду.

Зимняя охота на нерпу — это прекрасный способ побыть одному, поразмышлять в промежутках между выстрелами.

По намеченному плану — это последняя зима на острове Врангеля. Практически обследовано все побережье по зимней дороге с востока на запад и с запада на восток. Летом с вельбота уточнялись линии берегов. Были обследованы и нанесены на карту горные хребты, реки и по мере возможностей определены астрономические пункты. Регулярно велся метеорологический журнал. Собрана внушительная коллекция растений, минералов, окаменелостей. Наконец, записаны обычаи, верования и легенды эскимосов.

Счастлив ли был здесь Ушаков? Если счастье — это служение людям, это любимое дело, которое делаешь с неимоверным трудом, с риском для собственной жизни, то можно смело сказать — эти три года он был счастлив. Это счастье наполняло его силой, уверенностью и жаждой испробовать себя на новых, неизведанных дорогах. Еще до поездки на остров Врангеля, глядя на карту Ледовитого океана, Ушаков задерживал взгляд на пространстве севернее самой северной земли России — полуострова Таймыр. Там были загадочные земли, обозначенные пунктиром, часто обрывавшимся просто в покрытое льдом море.

Конечно, можно остаться и на острове и посвятить себя строительству новой жизни здесь, на этой земле, жить с эскимосами, радуясь вместе с ними всему новому, что будет приходить с большими пароходами. Но ведь он, в сущности, не имеет специального образования, чтобы быть учителем, администратором, геологом… Его предназначение — идти первым, открывать новые земли…

Ушаков, занятый размышлениями, не заметил, как солнце исчезло за горизонтом, разлив над ледовым морским простором яркую алую зарю. Появились звезды, и узкий серпик луны, четко обозначенный на ясном, ничем не замутненном небе, казался каким-то искусственным, не настоящим.

Накинув на себя ременную упряжь и взяв в одну руку посох, а в другую багорчик с остроконечным щупом, Ушаков двинулся в поселение, таща за собой убитую нерпу. Добыча легко катилась по льду, оставляя на нем легкий след.

Уже недалеко от дома, когда показались огоньки поселения, Ушаков увидел на снегу какие-то странные знаки. Он нагнулся и с удивлением прочитал тщательно выведенную надпись: НАНАУН — и улыбнулся невольно. Значит, не зря затрачены усилия, терпение, время… Это, конечно, еще не грамотность, но все же…

На одном из уроков Ушаков рассказывал о том, что такое книга.

— Книга — это как человек, который все знает и все помнит, — говорил он притихшим своим слушателям. — Вот эту книгу, которую я держу, написал великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин.

Книга пошла по рукам. Люди всматривались в ровные ряды букв, строчек, обменивались замечаниями.

Полистав книгу, повертев ее в руках, Нанаун с завистью произнес:

— Хорошо было Пушкину…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Ушаков.

— Бумаги у него было много… Видишь, как он неэкономно писал. С двух сторон еще в три раза больше можно уместить. Коротко писал.

— Он писал стихи, — начал объяснять Ушаков. — Это как ваши сказки, только сказанные особыми словами.

— Это видно, — продолжал Нанаун. — Но почему вы нас не учите так, как писал Пушкин?

— Как писал Пушкин, этому нельзя научить, — ответил Ушаков. — Человек таким и рождается — поэтом, певцом…

— Аналько тоже хорошо поет, однако писать не может, — заметил Кивьяна.

Апар внимательно посмотрел на строки и сказал:

— Если как следует стараться, можно и так научиться писать.

— Сомневаюсь, — заметил Ушаков.

— Это, наверное, легче, чем так, как пишет Павлов…

Ушаков никак не мог понять, почему писать, как Пушкин, для эскимоса легче, чем так, как пишет Павлов, пока не догадался, что речь идет о печатных буквах. А поняв, рассмеялся и снова пустился в объяснения о пушкинской поэзии.

Эскимосы вежливо и внимательно слушали, пока Нанаун не попросил:

— Почитай нам лучше из этой книги.

Ушаков раскрыл книгу:

У лукоморья дуб зеленый;

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом…

Когда Павлов перевел, посыпались вопросы.

— Какой высоты достигает в росте дуб?

— Сколько копыльев для нарты можно из него сделать?

— Что за животное такое — кот? Можно ли его запрягать в нарту? Чем он питается?

— Не сдохнет ли, если так и будет ходить днем и ночью, да еще прикованный к цепи?

Разобрав с грехом пополам первую строфу, перешли ко второй:

Идет направо — песнь заводит,

Налево — сказку говорит…

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит…

— Будто Аналько, этот кот, — заметил Нанаун.

— А лукоморье, как северное побережье нашего острова, — сказал Кивьяна, — там тоже полно всякой чертовщины…

Долго спорили, что такое русалка, вспоминали, не встречалась ли она кому-нибудь, не обращая внимания на слова Ушакова, что это сказочное чудо, которого в природе не существует.

Похоже, что очарование русского стиха не дошло до эскимосов. Да и как могло быть иначе, если они либо совсем не знали русского, либо объяснялись лишь в пределах торгового жаргона.

И все же интерес к «пушкинской грамоте», как они теперь называли всякий печатный текст, был очень велик. А человека, который писал по-печатному, звали не иначе как человеком, «пишущим как Пушкин».

Раньше, получая в кредит товары на складе, эскимосы вместо своего имени ставили крестик. Теперь в толстой книге появились росписи, а те, кто обозначал свое имя печатными буквами, говорили: «Расписался, как Пушкин».

— У меня есть родичи в Уназике, — сказал Кивьяна. — Могу ли я написать им письмо?

— Конечно, можешь, — ответил Ушаков. — Когда придет пароход, твое письмо поедет на нем на мыс Чаплина.

— Тогда, пожалуй, надо постараться, чтобы к следующему лету суметь написать письмо, — сказал Кивьяна, но потом вдруг грустно добавил: — Только некому там его прочитать.

— Почему ты так думаешь? Пиши, прочитают…

— А что, там тоже учатся? — недоверчиво спросил Кивьяна.

— Сейчас по всей нашей стране люди учатся. И дети, и взрослые, и старики. Представляешь, если мы здесь, на самом краю нашей советской земли, открыли школу, то уж на материке и тем более… Так что, Кивьяна, можешь смело писать письмо.

— А мне вот писать некуда: все мои родичи здесь… — с сожалением проговорил Нанаун.

— А ты будешь писать мне, — подбодрил его Ушаков. — Когда я уеду отсюда, возьмешь бумагу, я думаю, что к тому времени недостатка в ней на острове не будет, и расскажешь в письме, как идут дела, какая тут погода, как вы охотились… И я буду как бы рядом с вами, где бы далеко я в тот момент ни находился…

— Это верно! — обрадовался Нанаун. — Для такого хорошего дела стоит учиться!

Исчезло солнце, и вместо дневного света на горизонте появлялась теперь долго не гаснущая заря, переходящая от утренней к вечерней. Начались зимние пурги, заметающие дороги, яранги и большой деревянный дом. Его сразу же занесло по самую крышу, и снова, как в прошлые зимы, пришлось после каждой пурги откапывать двери и окна. Очевидно, дом был поставлен не очень удачно, потону что остальные постройки метели вроде бы обходили, воздвигая вокруг них лишь высокие сугробы. Не заносило и новый дом Апара, хотя они с Нанехак жаловались на холод, особенно в те дни. когда дул сильный морозный ветер.

Ушаков побывал на северном побережье, объехал перед Новым годом охотничьи становища, приглашая, по сложившемуся обычаю, всех на праздничное торжество.

И снова в большом деревянном доме, уютной кают-компании, была новогодняя елка, но на этот раз никто не испугался наряженного Дедом Морозом Скурихина. Правда, было в этом году одно новшество: Ушаков со Скурихиным не раздавали гостям подарки, как прежде, — аккуратные свертки были разложены на большом столе, и на каждом из них печатными, «пушкинскими» буквами было начертано имя того, кому подарок предназначался.

А когда кончились праздники, жизнь снова вошла в привычную колею: охотники каждое утро, если позволяла погода, отправлялись кто на морской лед, кто в тундру. Вечером, закончив домашние дела, накормив собак, приготовив охотничье снаряжение на следующий трудовой день, все шли в ярангу Павлова, в пристройку, где постигали премудрость чтения, письма и счета или же слушали Ушакова и горячо обсуждали услышанное.

Загрузка...