Остров вечного лета

ТАЙНЫ СКАЛЫ СИГИРИИ

В рестхауз Сигирии мы приехали уже в темноте, когда силуэт знаменитой скалы едва проступал на фоне звездного неба. Она, казалось, поднималась тут же, рядом, и выглядела маленькой, будто метрах в трехстах стоял трехэтажный дом.

Душный вечер напоминал, что мы уже простились с прохладой нагорья, а впервые увиденные нами москитные сетки над кроватями говорили о ближайшем соседстве сырых и лихорадочных джунглей. О них же всю ночь рассказывали шакалы, вывшие под окнами с интонациями плачущих младенцев.

Скала Сигирия не произвела впечатления своим видом и утром: опять казалось, что она рядом и маленькая. Мы, конечно, уже читали и слышали об этом утесе со столовой плоской вершиной и отвесными стенами; видели и в музее и в путеводителях репродукции прелестных фресок, созданных на этих стенах еще в V веке нашей эры. Очертания скалы вполне совпадали со знакомыми по открыткам, но ни в какие 180 метров высоты отвесов не верилось.

Целая трагедия разыгралась у подножий и на вершинах, страшной скалы. Шекспировских масштабов страсти правили душами, дикие злодеяния омрачали землю. Как раз в V веке утес был облюбован для создания на его вершине, над отвесами, дворца-убежища. Спасаться тут понадобилось королю, который прятался и от своих родственников и от своих подданных. Речь идет о царе-отцеубийце Касьяпе. Велика была глубина преступлений человека, полезшего искать спасения на такие стены!

Приближаемся, и на наших глазах скала растет, растет тем более, чем больше по соседству сопоставимых с нею предметов — деревьев, домиков…

Сигирию никто не воздвигал. Это обломок, один из останцов тех самых грубых, угловатых пород, которыми сложены вершинные части нагорья. Сюда, к северной равнине, их горизонт оказался наклонен, и теперь мы видим совсем рядом такие же утесы, на какие глядели издали, любуясь Библейской скалой или глыбами Южного хребта.

Гид ведет нас сначала в обход скалы и долго показывает руины целой системы зданий и купален, которые примыкали к ее подножию. Город был защищен десятиметровым валом и рвом, достигавшим 25 метров в ширину. Но вот над нами совершенно вертикально вздымаются цельнокаменные стены Сигирии. Местами видны остатки изваяний, следы древних надписей. В плоть скалы вгрызается истертая ступнями неисчислимых пилигримов древняя тропа. Она врублена в гнейсы монументальным карнизом. Нам поясняют, что даже зеркально-гладкий цемент искусственного парапета сохранился с V века. Парапет так и называется Кадатпавура — «Зеркальная стена». Древние поэты Ланки высекали на ней свои стихи. На участках, где старый карниз обрушился, его подменяет остроумно сконструированный металлический продольный балкон-ов-ринг.

Вид с любого подъема обычно уже с первых десятков метров пути начинает радовать далями и глубями. А насколько острее ощущения при виде с карниза, когда под тобой пропасть, а над тобой временами даже! навес) Целый участок этой «галереи» проходит словно в полутуннеле.

На одной из площадок неожиданность. К выдвинутой особенно далеко и нависающей над головами глыбой поднимается ультрасовременная башнеобразная металлоконструкция, внутри которой вертикально взвивается винтовая лесенка. Наверху этой решетчатой башенки площадка. Люди под самым потолком навеса стоят и, запрокинув головы, смотрят на этот потолок. Снизу не поймешь, что они там видят.

На всякий случай (да, именно на всякий случай, — гид совсем не сказал, что тут-то мы и увидим самое главное) поднимаюсь по спиральной лесенке и останавливаюсь, пораженный. На наклонной поверхности навеса сияют всей свой радостной свежестью, всей поэзией древних оранжевых красок бессмертные фрески Сигирии, воплощение нежности и утонченного вкуса, ласкающие взгляд изяществом пропорций и неувядаемой гармонией ярких тонов темперы.

Надпись, сохранившаяся на Зеркальной стене, повествует о пятистах «золотистых фигурах». Увы, вездесущее выветривание не пощадило большинства изображений, и из пятисот чудом уцелело лишь двадцать одно. Вер это портреты женщин в причудливых головных уборах и прическах, с прикрытыми прозрачной тканью или затянутыми в лифы бюстами и обнаженными, как и у современных сингалок, талиями, лишь еще более тонкими и изящными. Многие лица в три четверти поворота, некоторые в профиль. В украшенных браслетами руках у хозяек преимущественно цветы, у более темнокожих служанок — вазы с фруктами. Любопытно, что в лифы затянуты только служанки — видимо хождение с полуобнаженной грудью было привилегией госпож. Ниже талии все фигуры декорированы в красноватые или пестрые ткани, но изображений ног нет: женщины показаны возникающими из облаков. Чувственные губы, тонкие пальцы и застывшие в лебединых изгибах, танцующие руки. Дыхание древнего совершенства, беседа с безыменными гениями незапамятной эпохи…

Об этих фресках существует целая литература. Немало дебатировался вопрос, кто на них изображен: придворные ли дамы Касьяпы, небесные ли феи, решившие осыпать землю цветами? Были исследователи, склонные видеть тут собравшихся купаться красавиц; другие подмечали у некоторых фигур черты молитвенного и даже траурного настроения.

Немало сопоставлялись фрески Сигирии с аналогичными шедеврами Индии — с сокровищами Аджанты, и Сигирия не терпела поражения в этом соревновании.

Еще один карнизный подъем, и мы выходим на обширную горизонтальную ступень. У выхода на нее приютился даже киоск, торгующий водами и сувенирами. Склоны выше становятся более пологими, и уже начинает чувствоваться близость вершины. Но подъем к ней с этой цельнокаменной террасы идет еще крутыми лестницами, и первая из них начинается между изваяниями огромных когтистых лап. Что это за лапы?

Оказывается, весь фасад скалы, вздымающийся над этой террасой, был превращен в исполинский горельеф, изображающий лежащего льва анфас. Поэтому «Сигирия» и означает «Львиная скала» — злодей Касьяпа уважал символ сингальской нации.

Сфинксообразная голова обрушилась, а лапы остались, и даже они позволяют без особого напряжения вообразить былое величие этой верхней части Сигирийской скалы.

Над крутой лестницей тропа утрачивает карнизный характер. Можно шагать по отдельным вмятинам и выщерблинам в гнейсе. Вдоль всей полосы вмятин укреплены железные перильца.

Еще несколько ступенек крутой лестницы, и мы на верхнем плато, немногим больше гектара площадью. Теряешься и не знаешь, на что смотреть: то ли на руины дворца и купален, действительно взгромоздившихся на самый верх Сигирии, то ли на безграничные горизонты. Ведь тут интересны и формы погружения последних кряжей Наклз в Северную равнину и простор сухотропических джунглей, видимый отсюда вплоть до гигантских дагоб Анурадхапуры вперемежку лишь с широко расплескавшимися зеркалами водохранилищ.

Резервуары и цистерны, дренажные желоба и каналы, жилые помещения и будки для часовых — все это реально существовало во имя обеспечения безопасности коронованного изверга. Вот уж поистине осуществление детской сказки о тридевятом заморском царстве со злым королем… Легенды и летописи повествуют немало интересного о Сигирийской трагедии: у красавца Касьяпы был уродливо некрасивый, но мудрый и храбрый брат Моггаллана. Он скрывался от «любящего» братца в Индии, собрал войско и решил отомстить Касьяпе за смерть отца. Решающий бой сложился невыгодно для Касьяпы, и злодей закололся саблей.

С горечью покидаем страшный утес — так хочется побыть на нем дольше, полнее перечувствовать все эти бури истории, все это величие и парадоксальность сочетаний: крайностей деспотии и вершин красоты…

Сигирийская трапеция отражается в зеркальном водохранилище и, удвоенная, становится еще фантастичнее— теперь она нам больше не кажется маленькой. Она сама встает исполинским замком, крепостью. «Монумент преступлению», «веха истории»… — звучат слова гида. Но прежде всего — сокровищница красоты, неумирающей, вечной, которой нельзя забыть.

ОБЕЗЬЯНИЙ РАЙ

Прямой лентой пролегло шоссе сквозь сухотропические джунгли Северной равнины. Дорогу обступает густейший лес, невысокий, свеже-зеленый (зима для этих мест — влажный сезон). Забываешь, что ты на Цейлоне, — такие же густые и невысокие леса окружают поезд в горах между Армавиром и Туапсе. Но присмотришься— по веткам мечутся чьи-то буроватые тела. Обезьяны!

Тсамотсерама ужасно смешило, когда мы просили останавливать автобус для фотографирования — чего? — обезьян! (Впоследствии в Джафне он рассказывал это как анекдот.) Разве не показались бы нам чудными иноземные гости, удивляющиеся воробьям или собакам, да еще требующие остановить машину, чтобы полюбоваться ими, сфотографировать их? Но дальше мы и сами поняли, что обезьяны здесь не диво: нам начали попадаться деревья, увешанные буквально гроздьями макак.

Часто лес прерывается — мы мчимся вдоль привольных разливов. Недавнее наводнение вывело из берегов древние водохранилища севера. Немало стволов стоит по колено в воде. На нижние ветви, почти погруженные в воду, вылезли отдохнуть крупные черепахи.

Местами из воды высовываются серые бугорки, тоже похожие на черепах, всплывших и заснувших на поверхности. Может быть, это гнейсовые лбища? Выступы древнего фундамента Цейлона все еще продолжают кое-где подниматься наподобие островков посреди равнины, и, возможно, что некоторые из них затоплены…

Но вот один из таких выступов пошевелился и оказался… головой буйвола, туловище которого было целиком спрятано под воду. Надо еще наметать глаз, чтобы отличать эти буйволовые «островки» от камней и коряг. Еще забавнее было, когда на едва высовывающейся из воды мокрой спине буйвола красовались глянцево-черная ворона или коровья цапля. Обе эти птицы, как и цейлонский скворец, любят избавлять зебу и буйволов от докучающих им насекомых.

Мчимся безостановочно. Только раз автобус остановился посреди глухой чащи, и мы смогли хоть десять минут побродить по первозданно дикому лесу. Сколько в нем корявых стволов, как мало статных колонн! Лес довольно рослый, не чета верхнегорному мелколесью, но многое и роднит его с уродцами Крыши нагорья.

Сухотропические джунгли тоже обижены природой: 8–9 месяцев в году они терпят жестокий зной и безводье и расцветают лишь на 3–4 месяца влажной «зимы», растут конвульсивно, торопясь, в течение редких счастливых периодов дождей. Как и наверху, на нагорье, здесь много серых узловатых и спирально закрученных стволов, удивительная неразбериха в ветвлениях, уйма лиан — чудесная система турников и качелей для макак и их сородичей.

И снова — уже который раз на Цейлоне! — впечатление малой экзотичности ландшафта. Глухомань в лесу — туапсинская, там тоже лиан хватает; листва не похожа на вечнозеленую, мелкая, заурядная; подчас и обезьяны кажутся заблудившимися, перепутавшими адрес. На вечнозеленых плантациях оранжерейного юго-запада им куда более подходило бы резвиться такими стаями.

Впрочем, здешней листве и не положено быть вечнозеленой. Значительная часть деревьев этого леса вовсе сбрасывает листья на весь жестокий сезон весны, зимы и осени (все эти три времени года сливаются в сухих тропиках северного Цейлона в один сухой сезон зноя, пыли, безводья). Недаром поэтому путешественники, посещавшие Северную равнину летом, пишут с форменным ужасом о ее мертвенном облике, о кошмарном пейзаже оголенных джунглей с суковатыми безлистыми серыми стволами, словно заломившими руки в изнеможении от испепеляющей жажды.

Вода, вода и только вода может преобразить этот хмурый мир, преобразить не на один краткий период влажной «зимы», как это происходит сейчас, но и на весь год, как это умели делать сингалы античного Цейлона. Ведь через всю Северную равнину текут, радиально расходясь, транзитные реки, питаемые чудовищными суммами осадков на влажном нагорье. Надо только суметь их перехватить, остановить, удержать от расточительного сбрасывания вод в океан. Для этого нужны средства и силы — эта одна из главных забот молодого Цейлонского государства. На юго-востоке острова, на такой же сухотропической равнине Гал-Оя цейлонцы уже создали первую большую ирригационную систему и приступили к освоению целинно-залежных джунглей.

Сегодняшний Цейлон еще не может прокормить и теперешних девяти миллионов населения — из-за моря идет половина потребного риса. А при орошении пахотоспособных земель северного и восточного Цейлона остров мог бы обеспечить целых двадцать миллионов жителей! Пора, явно пора приступить к превращению обезьяньего рая в рай человеческий, как ни труден путь к такому повороту, как ни много предстоит для этого усовершенствовать и в природе и в обществе…

СТОЛИЦА ДРЕВНЕЙ ЛАНКИ

Есть места, к которым нельзя приближаться без волнения, — так много они всего помнят, такие сгустки страстей человеческих как бы насытили своей энергией их землю.

Теперь нас ждали к себе руины сингальского Рима, античной столицы Ланки — города Анурадхапуры.

Эта столица знала полтора тысячелетия славы, слыла одним из блестящих и процветающих центров древнего Востока, гордилась сотнями тысяч жителей, блеском дворцов, авторитетом монастырей, величием буддийских святынь-дагоб. Какова окажется эта Помпея теперь, какой она перед нами появится? И можно ли ждать какого-либо величия от появления города на этой плоской равнине?

Оказывается, можно. Вокруг города и посреди него распластались огромные зеркала древних водохранилищ, а обширность водных плоскостей — это лучшее основание для панорамы любого города. Циклопическими дамбами, тянущимися на многие километры, подпружены эти задумчивые водоемы, в которые глядятся зонтовидные кроны мудрых деревьев.

— Дагоба! — крикнул кто-то, первым увидавший одну из грандиозных построек древней Анурадхапуры. Сверкающая белизной вдали высилась, как заостренная половинка яйца, первая из великих святынь Ланки… Неподалеку возвышались еще дагобы, но уже не белые, а зеленые, доверху поросшие кустарниками.

Водная гладь, и над ней величественные святыни. Пожалуй, есть что-то общее с ощущением, которое испытываешь, подъезжая с юга к Великому Новгороду: безграничные плоскости разливов Волхова и Ильмень-озера, и над ними — гордые памятники былой славы древнего города, сокровища зодчества гениальных предков.

Не скрою, воспоминание о Новгороде было не в пользу Анурадхапуры, не потому только, что наш древний город сохранил или восстановил после варварских разрушений немало замечательных памятников прошлого, вернув им их подлинный облик и величие, а в опустошенной Анурадхапуре уцелели в полный рост одни дагобы. Что поделать, — русскому человеку и совершенство форм новгородских шедевров ближе и понятнее, чем по-своему поэтичная эстетика буддийских дагоб.

Вот и первая дагоба, у нее есть собственное имя: Джетаванарама. Ей более 1500 лет (а есть мнение, что и около 2000!), ее пока никто не реставрировал, и вся она на 70 с лишним метров своей высоты покрыта буйной зеленью. Стены, хочется сказать склоны, дагобы завоеваны самыми настоящими джунглями. Вот бы где почвоведам изучать выветривание и почвообразование! На радость резвящимся тут сотням макак дебри заполонили всю громаду древней святыни и не справились только с обломком верхнего ее обелиска.

Еще дагоба — эту называют Абхаягирия. Ее строили на рубеже III и IV веков нашей эры. Когда-то она достигала высоты 100 метров, то есть заканчивалась на уровне 24 этажа высотного здания Московского университета. За истекшие века шпиль и поддерживающий его параллелепипед «хти» разрушились, осели, накренились, и сейчас святыня не превышает 75 метров. Для здешних кустов и эта дагоба — просто очередная гора.

Почти 5 гектаров площади, примыкающей к куполу, вымощено каменными плитами, да фундамент самой дагобы поднят над этой платформой еще более чем на метр. Англичанин Эмерсон Теннент подсчитал, что из камня, пошедшего на Абхаягирию, можно было построить город размером с Ковентри…

Руины, руины… Весь грунт на километры вперед и вбок разлинован на квадраты и прямоугольники. Это фундаменты домов, каменный чертеж былых улиц. В некоторых квадратах — водоемы, прудики, прежние домашние бассейны, купальни и резервуары для полива садов. Во многих местах «рощицы» белых колонн, — то, что осталось от древних дворцов. Особенно впечатляет одна такая «роща», состоящая из 1600 угловатых колонн, каждая из которых высечена из монолитной глыбы. Это устои грандиозного (девятиэтажного) Бронзового дворца-монастыря, деревянные части которого покоились на этих столбах.

Такие руины — память и о времени созидания и расцвета и о сроках гибели. Как не увидеть, глядя на вопиющие к небу голые каменные ребра, поднимавшийся над ними в дни нашествий варваров гигантский костер, в котором гибли и феноменальная резьба и вся роскошь недоразграбленного убранства!

Местами прямо между руинами выросли современные домишки, целые улицы возрождающейся Анурадхапуры; у них вид обычного шумного торгующего восточного городка.

А вот и реставрированная дагоба, режущая глаз белизной; на нее лучше смотреть в темных очках. Имя ее Тупарама. Реставрации она удостоилась как древнейшая на Цейлоне, почти ровесница Анурадхапуре (город основан в 437 году до нашей эры).

И, наконец, — главная гордость архитектуры древней столицы — тоже отреставрированная красавица — дагоба Руанвели. Строили ее за сто лет до нашей эры и превышала она в высоту 75 метров. После реставрации ее белоснежный колокол вместе с обелиском лишь немного превышает 50 метров. Вокруг целые площади из накаленных солнцем белых плит, по которым так больно ступать босыми ногами.

Один из нижних плинтусов Руанвели украшен видным еще издали скульптурным орнаментом. Он состоит из бесчисленных изваяний слонов, исполненных анфас и образующих единый горельефный пояс.

Перед входами к молельням на полу изваяны каменные знаки в виде концентрических полукружий с орнаментальными барельефами слонов и цветов. Называются такие священные круги «муунстоун», то есть лунными камнями. Сначала мы пытались понять, куда же в них вставлены лунные камни (так называются полудрагоценные самоцветы Цейлона). Потом выяснилось, что это простое совпадение названий у совершенно различных объектов. Никаких инкрустаций в скульптурных полукружиях никогда не было.

Чем прежде всего поражают дагобы Анурадхапуры? Они велики, как египетские пирамиды. Сооружение их стоило неимоверных усилий. Они грандиозны, но не подавляют. Этим пропорциям яйцевидного купола присуща способность впятеро скрадывать размеры.

Еще одна святыня Анурадхапуры — древо бо, главное на Цейлоне. Это опять фикус религиоза, как и возле многих других храмов.

Главное бо совсем не производит впечатления. Его тонкий ствол и жидковатая крона никак не вяжутся с более чем двухтысячелетним возрастом дерева. Бо явно чахнет, зажатое в каменные рамы фундаментальных оград и пьедесталов, нимало не благоприятствующих здоровью стареющего организма. Одно время дерево стало так угрожающе подсыхать, что его спасали с помощью новейших ухищрений современной биологии, чуть ли не с помощью ростовых веществ.

Святыня благоговейно посещается, а коллекция нищих и инвалидов, побирающихся «на паперти» перед деревом, превосходит все виденное нами на Цейлоне в этом роде.

Руины Анурадхапуры занимают площадь до 25 километров в поперечнике. Каменный чертеж древних фундаментов не прерывается уже полчаса быстрого хода автобуса. Древняя столица оказывается соизмеримой по площади с величайшими современными столицами мира — Москвой, Парижем, Берлином.

Но вот руины и кончились. Позвольте, а где же прославленный врубленный в скалу храм Исурумуния с его скульптурами? Тсамотсерам смеется, — нельзя опаздывать в Джафну. Хорошо, что мы полюбовались хоть на копии сокровищ Исурумунии — на горельеф Воина с лошадью и на Солдата с возлюбленной в музее Коломбо.

СЛОНОВИЙ БРОД

Наш шофер буддист. Статуэтка сидящего Будды перед его сиденьем освещена, как лампадкой, маленькой автомобильной электролампочкой. А помощник шофера индуист. Приближаемся к придорожному брахманистскому храму, изукрашенному вычурно обильной лепниной, и автобус останавливается. Что это, большая достопримечательность? Нет, соскакивает только шоферский помощник. Он молится и приносит жертву — грохает с размаха о каменную плиту купленный тут же кокосовый орех. Рядом стоит крупный телок, ожидающий очередного жертвоприношения. Он немедленно слизывает хлынувший из ореха сок и пожирает жирную хрусткую копру. Обряд совершен, и автобус несется дальше.

Чем севернее, тем реже и чахлее лес. В нем часто проглядывают округлые скалистые холмы — не погруженный под наносы древний гнейсовый цоколь острова.

Географы и геологи начинают делиться по этому поводу друг с другом своими догадками и удивлениями. Если Северная равнина Цейлона выровнена в незапамятные времена, то почему же на ней не образовалась в здешнем жарко-влажном климате та могучая красноцветная кора выветривания, которая даже у нас на достаточно холодном Дальнем Востоке уцелела от более теплых времен и пронизывает верхние горизонты недр на десятки метров в глубину? А тут даже на равнине вместо мощных накоплений красноземов и латеритов прямо на поверхность выступают голые маловыветрелые гнейсовые глыбы… Не свидетельствует ли это о геологической молодости выравнивания северной плоскости острова?

Вопрос поставлен неожиданно. Другие возражают:

— А что же могло ее выровнять так недавно?

— Море. Ничтожного прогиба суши или общего повышения уровня моря на десяток метров было достаточно, чтобы океанский прибой, как рубанком, состругал эту равнину и все когда-то развившиеся на ней красноземы и латериты.

— Но ведь море должно было оставить на бывшем дне свои осадки?

— Да, новейших морских осадков тут тоже нет, но как раз они-то, как породы рыхлые и мелкоземистые, могли быть смыты при новейших наводнениях. А латериты дождем не смоешь, напротив, дождевые воды, промывая грунт, с.о.з.д.а.ю. т латериты. Отсутствие мощной и сплошной коры выветривания — факт не меньшей важности, чем факт ее присутствия где-либо.

— И значит?

— И значит многоэтажный рельеф Цейлона все-таки разновозрастен. Его низменная часть, вероятно, испытала последнее выравнивание очень недавно, гораздо позже, чем древние равнины, поднятые затем в виде нынешних плоскогорий Цейлона.

Спорить можно долго, но и тут для выявления истины не обойтись без детальных исследований.

У дороги появились штабели белого камня. Известняк. Это уже бесспорный свидетель былого погружения северной части острова под уровень океана.

Как крайний юг, так и крайний север Цейлона прикрыт с поверхности известняковым панцирем. Но если на юге небольшие пласты коралловых известняков подняты над морем буквально вчера, на севере известняки отложились несравненно раньше, еще в третичное время, когда Покский пролив был гораздо шире и перекрывал своими водами часть Цейлона. Там, где это маркируется такими вещественными свидетельствами, как отвоженные в море известняки, существование погружения острова совсем не является гипотезой: это доказанный факт. Видя эти доказательства, еще упорнее думаю, что следует изучить возможность более далекого и недавнего наступания моря на остров.

Вот и кончился лес. Унылые пустоши с мелким кустарником убаюкивают — не на чем остановить взгляд. Но слева заблестела водная гладь, и по какому-то неуловимому оттенку воды или по морскому запаху, что ли, мы понимаем: это не очередное водохранилище, а посланник океана, глубоко вдавшийся в сушу фестон Манарского залива. Живая иллюстрация только-что проведенного спора: перед нами еще продолжающееся хозяйничание моря на прогнувшейся суше.

В местечке Парантхан достраивают химический завод. Он будет производить каустическую соду на базе местной соли. Мы уже видим, как добывают эту соль.

Прибрежная часть лагуны поделена невысокими валиками на квадраты и прямоугольники. Это солеварни, акватории, изолируемые барьерами от остальной лагуны для выпаривания соли из морской воды.

Шоссе устремляется на дамбу, проложенную прямо через лагуну. Перед въездом на эту дамбу группа домиков. Здесь нас ожидает вечерний чай у хозяев солеварен.

Пересекаем лагуну прямо на автобусе. Слева и справа вода. Местами мостики через протоки.

И группа домиков, где было чаепитие, и самая дамба носят странное на первый взгляд название: Элефант-пасс, что в переводе означает «Слоновий проход».

Лагуна отделяет от основного корпуса Цейлона полуостров Джафну. Но перешеек, который соединяет полуостров с островом, находится не здесь, а гораздо восточнее. Строителям дороги пришлось бы делать большую петлю, если бы они решили вести трассу непременно по твердой суше перешейка.

Не так ли поступили и строители первой железной дороги в Крым? Вместо того чтобы делать большую петлю к Перекопскому перешейку, железная дорога проложена по насыпям и мостам прямо через мелководья Гнилого моря — Сиваша.

Мчимся по дамбе, любуясь гаснущим закатом за левой половиной лагуны, и ощущаем, что не только характер дороги, но и весь воздух, все краски этого ландшафта удивительно напоминают сивашские или таманские. Такие же безграничные, до горизонта расплесканные мелководья, такие же выцветы соли на низких берегах. Чувство привольной шири, рай для птиц…

Но почему же эта трасса названа слоновьей? Оказывается, выбору ее содействовали именно слоны. В те времена, когда полуостров Джафна не был так плотно населен, стада диких слонов любили навещать покрывавшее его мелколесье и кустарники. Но и слоны понимали, что путешествие через перешеек связано с большим удлинением пути. А так как дамбы в те времена еще не было, умные животные переправлялись через лагуну прямо вброд. Мелководное море было им здесь, в полном смысле слова по колено.

Элефант-пасс Цейлона следовало бы переводить не как «слоновий проход». Это явно Слоновий брод — выразительное как свидетель истории название.

ПОЛУОСТРОВ ДЖАФНА

Огромный день — в него уместились и осмотр Сигирии, и руины Анурадхапуры, и сухотропические джунгли, и Слоновий брод. Естественно, что дня-то и не хватило — ведь под экватором темнеет быстро и рано, круглый год часам к семи вечера.

Полуостров Джафна принял нас к себе уже в сумерках и удивил лишь тем, что подмечалось и в темноте: не было никакого подтверждения сведениям из географических сводок о суровой сухости этой известняковой плиты. Всю дорогу нас окружали густые сады и огоньки непрекращающихся поселков. В ряде мест слева открывалась темным провалом гладь лагуны.

Значительную часть пути от Анурадхапуры Тсамотсерам рассказывал мне о Джафне — о своей родине, о трудолюбии тамилов, превративших в благословенный оазис эту все же безводную известняковую землю…

Сквозь узкие ворота староголландской крепости нас подвезли к «Королевскому дому» — самому роскошному зданию Джафны. В его обширных анфиладах оборудовано нечто вроде гостиницы для почетных гостей. Едва успеваем умыться, как уже пора на автобус. Тсамотсе-рам попал на родину и сегодня особенно весело кричит шоферу: «По-е-хали!» — клич, усвоенный им еще из путешествия по Советскому Союзу.

Нас везут далеко за город. Мы попадаем в клуб, перед эстрадой которого на открытом воздухе сидит прямо на земле толпа темнолицых людей. Со сцены несется остро-ритмичная мелодия голосового оркестра, под нее танцуют пестро одетые девушки. Танцы мало отличаются от сингальских — их питает одна и та же древнеиндийская пластика. Но сидение зрителей на полу и голосовой аккомпанемент — это нечто новое, в сингальской части Цейлона нам не встречавшееся.

Ужин сервирован в большом зале с массой народа. За моим столом оказались и учителя, и служащие банка, и почтмейстер, и почтенные старики-пенсионеры. А вся обстановка оказалась несравненно проще и демократичнее, чем на остальном Цейлоне, где нас, как правило принимала местная аристократия.

А на другой день прием устроил местный филиал Ланка-Советского общества. Здесь тамилы Джафны произносили горячие речи в честь дружбы с Советским Союзом, в защиту мира и расширения международного доверия. Аудитория и тут удивительно экспансивно слушала ораторов и тоже грохотала кулаками о столы вместо аплодисментов, но мы почувствовали себя действительно в кругу друзей.

Джафна — полуостров пальмирового ландшафта. Те самые стройные и высокие пальмы, которые мы впервые разглядели в Мадрасе, здесь в сухом климате Джафны, как и на большей части Декана, оказались главными хозяйками пейзажа, вытеснив и заменив собой кокосовые лесосады. По внешнему облику пальмира: много скромнее кокосовой. Тут совсем нет этих торжеств венно зеленых знамен, трепещущих опахал, нет блеска и глянца — вайи пальмир короче, жестче, матовее. Стволы прямые, у основания словно в грубошершавых рейтузах, выше оголенные.

Нас угощают ростками пальмир, напоминающими нечто среднее между репой и картошкой, рассказывают о восьмистах других пользах, приносимых пальмирой, и мы уже с уважением смотрим на рощи этих подлинных кормилиц сухотропического ландшафта.

Город Джафна весь во власти лагуны — ее простор, ее нежный плеск, ее воздух определяют все настроение пейзажа. Перламутровые совсем сивашские дали прочеркнуты вдоль горизонта темными полосками пальмировых ершиков. Это видны островки Джафнинского архипелага. На ближайшие из них, как и по Слоновьему броду, прямо через проливы проложены проезжие для автомашин дамбы.

НА КОРАЛЛОВОМ АРХИПЕЛАГЕ

Россыпь коралловых островков, сопровождающая северную «шляпку» Цейлона — полуостров Джафну, это ближайшая родственница рифов Адамова моста, только рифы тут на два-три метра выше подняты над поверхностью моря. Нарастая на отмелях, они не образуют здесь таких круглых лагун, как в атоллах, поэтому и островки имеют вид плоских ломтей и блинов, — их мы разглядели еще с самолета.

И вот настал день поездки на коралловый архипелаг. Это дышало уже совсем Полинезией!

Первый же остров — Караитиву, примыкающий к Джафне, немного разочаровал: на него мы переехали посуху, по дамбе, воздвигнутой поперек пролива еще полвека назад. На островке продолжался ландшафт пальмировых садов Джафны. Автомобиль остановился у паромного помоста. На следующий остров надо плыть уже на пароме. Но к нашей цели — к одному из дальних островков, носящему название Найнативу, можно ехать только катером.

Спокойно плещутся голубые воды Индийского океана о плоские берега низменных островков. Лишь один из них выделяется странными, отвесными берегами. Похоже, что прямо из воды вырастает старинная крепость.

Приближаемся к мрачной цитадели. Действительно, это староголландский форт, контролировавший западные подходы к Джафне. Когда-то голландцы, завладев Цейлоном, дали всем этим островкам имена своих больших городов: тут были и остров Амстердам и остров Роттердам. Позднее эти названия отмерли, сохранилось лишь одно — у самого дальнего острова Дельфт. У остальных островков — звучные тамильские имена, внешне так трогательно напоминающие Океанию. «Найнативу» — это похоже на Таити и на Нукагиву…

Минуем старый форт и чувствуем легкую зыбь Манарского залива, того самого, на банках которого ведется добыча жемчуга…

Вдали открывается еще один островок. Его очень просто нарисовать: черно-зеленая горизонтальная полоска среди голубого — между небом и морем. На левом конце полоски различима отдельно стоящая пальма. Видя ее, легко понять, что и вся остальная полоса — это целый лес, вернее — лесосад, из сплошных пальм. Поэтому и краешки островной полоски обрезаны вертикальными линиями. Так отвесно у нас обрывается видная издали в профиль опушка соснового леса.

Левее еще полоска, но более узкая. Островок безводен, и на нем нет пальм. На карте он даже не назван. Почему?

Сопровождающий нас тамил спокойно отвечает:

— А зачем его называть, когда на нем никто не живет?

Вот и остров, к которому мы едем. Он тоже появился в виде темной полоски. Приближаясь, полоска утолщается, растет, уже видно, что и она состоит из пальм. Остров хорошо увлажнен грунтовыми водами — здесь высятся не только пальмиры, но и большие рощи кокосовых пальм с тяжелыми кронами…

Приближение к коралловому острову! Такие же черные полоски открывались на горизонте пассажирам плота «Кон-Тики», и так же вырастали они с приближением, превращаясь в кокосовые рощи. Правда, пассажиров плота перед высадкой ждало страшное испытание — преодоление внешнего барьера рифов. Наш островок никакие барьерные рифы не обрамляют, и моторный катер спокойно причаливает к выбегающему далеко в море пирсу.

Пристань заполнена народом. Тамилы в клетчатых юбках и белых шарфах, накинутых поверх вполне европейских рубах. Тамилки в длинных сари, с украшениями в виде бусинок, вставленными в крыло одной из ноздрей. У всех красные пятнышки на лбах — знак принадлежности к брахманистской религии.

К приезду советской группы проявляется огромный интерес — мы, вероятно, первые русские люди, ступающие на землю Найнативу.

Во всем созвездии островков Джафнинского архипелага это самый знаменитый. Буддисты-сингалы считают, что именно на этот остров впервые вступил по пути на Цейлон шедший по Адамову мосту Будда. А индуисты-тамилы приписывают это же своему богу — Шиве. Поэтому на острове две соревнующихся святыни — индуистская и буддийская.

Осмотрев храмы, садимся в двухколесные экипажи, запряженные маленькими, как телята, горбатыми бычками-зебу; хочется назвать их «зебятами». Внешне флегматичные бычки проявляют неожиданную прыть и мчат нас галопом по осененному пальмами побережью, мимо множества лавчонок, торгующих красивыми ракушками.

Сзади несется эскорт из подпрыгивающих темнокожих мальчишек. Они бегут с самозабвенным усердием, по-своему переживая значительность встречи.

На школьном дворе несколько сотен ребятишек и не одна сотня взрослых — тут и преподаватели и родители, а проще сказать — чуть не все население острова, имеющего меньше 7 километров длины и 2 ширины. Изящные крупноглазые девочки танцуют перед нами танец гостеприимства и усыпают нашу дорогу цветами жасмина. На каждом из нас целые хомуты из гирлянд благоухающих цветов, а на лбах индуистские метки красного цвета. Вокруг море радостных белозубых улыбок на темных исчерна-бронзовых лицах.

С нашим визитом совпало маленькое торжество: открытие нового школьного здания. Одна из спутниц перерезает ленту, затем мы присутствуем на молитве перед алтарем с горящими свечами и благовонными курениями. Тамилы и тут сидят прямо на земле, как принято в Индии. При взгляде сверху их головы напоминают своеобразный ковер из шевелящихся черных шевелюр. Собравшиеся дружно вторят определенным частям молитвы.

На импровизированной эстраде начинаются танцы. Пляшут девочки 10–11 лет. Как и у сингалок, у этих Тамилочек уже выработана удивительная почти профессиональная культура древнеиндийского танца. Ее дополняет чудесная мимическая игра: девчонки выразительно стреляют глазами, иронизируют, радуются, смеются, кокетничают — под стать взрослым актрисам.

«На сцену» выводят за ручку двух шестилетних девочек. Они еще не знают, куда и как им встать. Но раздается голосовой аккомпанемент, и крошки прелестно танцуют, как заведенные. А кончив танец, стоят растерянные — без музыки им непонятно, что делать дальше. Приходится и уводить их за ручку.

Так развивается у народа великая пластическая дисциплина, а нам перестают казаться плодами стилизации позы фигур древних фресок и статуй.

Осматриваем выставку работ школьников. Многоцветные плетения из пальмовых волокон, крашеные раковины, вышивки, рисунки… Плетеные изделия не уступают по изяществу орнаментов произведениям профессионалов.

В акварелях тамильские мальчики делают то же, что в Коломбо делали сингальские. Жестоко яркие краски и контрастные их сочетания, опять совсем как у Гогена. А в окружающей острова природе, как нарочно, преобладают тихие, нежные краски. Море подернуто перламутровой дымкой. Почва красноватая, но не красная. Яркими пятнами выделяются только платья женщин, цветы и птицы!

Откуда же и здесь у двенадцатилетних малышей на безвестном острове, на сей раз уже без всяких подсказок преподавателя, это стремление исказить, усугубить, сгустить природные краски? Почему им хочется раскрасить свою землю в огненно-красный цвет, слонов сделать шоколадными, а бычков-зебу охристо-желтыми?

Разгадку мы нашли, вернее, думаем, что нашли, разглядывая раскрашенные школьниками ракушки. Причудливо скульптированные скорлупки — лодочки двустворок, гребешки, ушки, спиральные витки улиток. Сама природа украсила их нежно-голубым или розово-палевым орнаментом. Упоительно было набивать ими свои карманы, собирая эти «дары моря» в полосе песчанокоралловых пляжей чуть не пригоршнями.

Но эти нежные и тонкие орнаменты не удовлетворяют мальчиков и девочек с Найнативу. Дети не считают красивой свою природу, «исполненную» в смягченных дымкой красках. Их больше радует звонкая красочность национальных костюмов, мелькание ярких солнечных бликов, сапфирное и изумрудное оперение птиц…

Вот малыши и красят свои раковины в жестокие горчичные, кирпичные и купоросные тона, считая, что этим они украшают бедных моллюсков. В сущности то же самое они делают и со своей природой. Она вечно с ними, эта жемчужная морская зыбь, лишь чуть отливающая голубизной, эта вуаль тумана, скрадывающая полоски соседних островков, эти валяющиеся на берегу ноздревато-ветвистые рогульки кораллов, такие прозаично серые по цвету. И юные художники не жалеют для своих берегов и проливов, как и для раковин, самых бешеных красок. Видимо, они, как и когда-то Гоген, убеждены, что такая «украшенная» природа красивее настоящей.

Среди картин немало и подлинных удач. Вот одноцветный рисунок карандашом — глубокая поэзия задумчивой бухты, берег со склоненными пальмами. Рядом дивная по своей композиции аппликация — не то из рисовой соломы, не то из тонких пальмовых волоконец. И сколько вокруг сверкающих взволнованных глаз, то смущенных, то гордых своими успехами…

Снова на крытых двуколках — в каждую впряжено по два низкорослых «зебенка» — мы мчимся вскачь по гостеприимному острову к пристани.

И снова плывем на катере, пальмовые лесосады уменьшаются, превращаясь в узкие полоски у горизонта. Жемчужный залив, он и по краскам напоминает океан жемчуга, разительно не похожий на экзотическую горячку мальчишечьих красок.

И, как тогда, на лагуне Негомбо, сама возникает над лабиринтом проливов кораллового архипелага песня об омытой теплыми морями Индонезии, о стране с такой похожей на Цейлон природой. И от всей души звучат слова:

ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ

В обратный путь по Цейлону выехали затемно, в четыре часа утра. Предутренняя свежесть — оказывается, она все же случается на этой земле — сняла приземную дымку, и мы впервые увидели небо, усыпанное звездами донизу, до горизонта.

В южной части целый сектор неба темный, с редкими и слабо светящими звездами. Но в середине этого черного провала хоть и с умеренной яркостью, но зато отчетливо сияют четыре звезды, расположенные по углам воображаемого ромба.

Исполнилась еще одна, вероятно, предпоследняя мечта в этом путешествии. Мы увидели Южный Крест!

Тот самый, главную гордость неба южного полушария, столько раз осенявший пути наших кругосветных мореплавателей и открывателей Антарктиды, тот сияющий и теперь высоко в небе над советскими антарктическими зимовьями. Созвездие приполярное, над Цейлоном оно лежит совсем близко к горизонту — и все-таки обращает на себя внимание своей обособленностью и правильностью очертаний.

Как странно. Мы так стремились увидеть его из Галле, с крайнего юга Цейлона, а он соизволил открыться нам как раз от противоположной, крайней северной точки острова.

Снова, но в обратном порядке прошли перед нами лагуны Слоновьего брода, дагобы Анурадхапуры, неразбериха сухотропических дебрей. Свернув со старой дороги, выехали к западному побережью у огромной лагуны Путталам и проследили, как постепенно совершался переход от сухотропического к влажнотропическому ландшафту, какими пожелтевшими и болезненными выглядели первые забравшиеся наиболее далеко на сухой север кокосовые пальмы.

В Чилау последний раз выкупались в тихом нежноголубом океане прямо с плит коралловых рифов.

В Коломбо — серия прощаний. Географ Де-Сильва в роли хозяина департамента народного просвещения рассказал нам о состоянии своего ведомства в общецейлонеких масштабах, а члены туристского клуба дали прощальный банкет в Грэнд Ориентл (Большом Восточном) отеле. Тут было торжественно, звучали теплые речи, а оркестр постарался развлечь нас специальной «программой рюсс», в которую входили «Из-за острова на стрежень», «Полюшко-поле» и… «Очи черные, очи жгучие».

Веселые и теплые проводы на аэродроме. Взлетели и сразу погрузились в такую жемчужную дымку, что в ней совсем растворились и Коломбо со своими волноломами, и нагорье с пирамидальным зубчиком Адамова пика. Милые стюардессы-сингалочки, не давшие нам на пути сюда полюбоваться этими горами, теперь не докучали анкетами, но видеть в окна было почти нечего. На этот раз улыбки и грация этих девушек были последними напоминаниями о Цейлоне.

Не приснился ли нам этот остров, так сказочно растаявший в палевой мгле влажного воздуха? Но нет, он живет в нашей памяти обозримый, ощущенный, наполненный горячими деятельными людьми, он кажется теперь совсем близким и знакомым.

Пересадки в Мадрасе и ночном Нагпуре…. Еще одни сутки в Дели, осмотр храмов, улиц, мавзолеев…

Завершающая радость ожидала нас на пути из Дели к Амритсару. Мы помнили, как при вечернем полете между этими городами в левые окна нам была видна полыхавшая в далеких Гималаях гроза. На этот раз нам посчастливилось лететь тут днем и при ясном небе.

Какими жадными глазами впивались мы теперь в правые окна — ведь можно было надеяться, что снеговерхие шлемы этих гор покажутся нам хотя бы и за 150 километров.

Но самолет набирал сотню метров за сотней, забрался уже на километр, на два, на три, — Индия плыла под нами, словно занавешенная пыльно-розовой дымкой, и эта же вуаль, лишь более темная, почти лиловая у горизонта, скрывала непроницаемой завесой дали.

Высота 3000 метров. Выше мы забираться, кажется, не будем. И понятно почему. Самолет вышел над верхней границей знойного палево-розового воздуха, над океаном лучистой пыли и плывет над ним, как над огромным бассейном, сказочно утопившим в себе Индию, сам же летит в кристально чистом воздухе, сквозь который видны безбрежные, распластавшиеся на 200 километров синие дали. Небо синее, ясное. Лишь там, на севере, ближе к горам, оно мутнеет. Мы даже различаем отдельные облачные прядки. Одна, другая… Нет, они слились в один зубчатый ряд…

— Да это же горы, снег! Гималаи!

Я не случайно назвал увиденный вчера Южный Крест осуществлением предпоследней мечты. Оставалась еще одна, в этой поездке — последняя: увидеть высочайшие горы мира, поверить в их реальность, измерить их собственным взглядом…

Мы видим их, они все ближе, глыбы колотого сахара, хрустальные престолы, невероятный мир льда и холода, вознесенный над морем знойно-пыльной тропической дымки.

Но так ли они высоки? Не такими ли выглядят снежные цепи Кавказа, когда смотришь на них с равнин Предкавказья, откуда-нибудь из-под Минеральных Вод?

Впрочем, нет! Так видны Гималаи не снизу, а с уже достигнутой нами трехкилометровой высоты. И все их подножия и целый Сиваликский хребет со всеми предгорьями утонули в сиреневой мгле.

Гиганты Гималаев достигают на видимом нами участке высоты километров в семь. Вот они и кажутся нам с завоеванной нами высоты не большими, чем Кавказские горы. А представишь, что это снежное царство — лишь надстройка над еще трехверстным скрытым под нами цоколем, и грандиозность картины удваивается.

Чудесная прощальная награда. Мы видели несравненное, огромное. Мы видели Гималаи.