Острова (сборник)

Не думаю, что фраза «Я был на инаугурации Билла Клинтона» способна так уж украсить мою биографию. Но приверженность к исторической правде не позволяет мне пройти мимо этого эпизода. Итак, в начале 1993 года я получил трехмесячную научную стипендию (fellowship) в Фолджеровской Шекспировской библиотеке в Вашингтоне. Поселили меня в квартире, принадлежавшей библиотеке, в трех минутах ходьбы от Капитолия. Так что инаугурацию я видел частью по телевизору, а частью в натуре, выглянув под конец церемонии на улицу. Что примечательно, поэзии в тот день тоже было дано слово. Когда-то, в 1960 году, на инаугурации Джона Кеннеди, стихи читал Роберт Фрост. В этот раз — поэтесса Майя Энджелоу. Она прочла что-то длинное о дереве и реке, отложившееся у меня в голове примерно так: «Дерево растет, река течет, да здравствует американский народ».

Квартира от библиотеки, которую мне выделили, поражала своими размерами. Я уже не говорю, что путешествие из спальни на кухню, за отсутствием велосипеда, занимало столько времени, что человек успевал не только проснуться, но и вспомнить всю свою жизнь с детства до седых волос — в полном и несокращенном виде. Кроме этого, в квартире был еще один этаж, такой же огромный. Я заглядывал туда лишь раз, но быстро сдрейфил и скатился по лестнице обратно. Там вполне могли жить привидения. Опасаясь, чтобы они не застали меня врасплох ночью, я придумал такую штуку: положил на ступеньки лестницы два огромных телефонных справочника — так называемые «желтые страницы», которые водятся во всякой американской квартире. Расчет был такой: привидение начнет спускаться, в темноте споткнется о телефонный справочник, и если даже не загремит по ступеням то, во всяком случае, наделает такого шуму, что я проснусь и буду готов к сопротивлению.

Жизнь моя была самая приятная. В тот год зима была совсем мягкая, лишь в феврале выпал редкий в Вашингтоне снег. Утром, едва глотнув апельсинового сока, я надевал шорты и кеды и, как настоящий профессор, выбегал заниматься джоггингом. Маршрут у меня был рутинный: я бежал в Национальную галерею (от меня меньше километра, вход свободный) и, не останавливаясь ни на секунду, влетал по лестнице на второй этаж к своим любимым картинам. Там было три Вермеера, в том числе знаменитая девушка с серьгой; там был чудесный Рембрандт, в том числе Лукреция, закалывающая себя кинжалом, вся в драгоценной парче светящихся, мерцающих мазков. Удостоверившись, что все на месте и ничего не украдено, я так же бодро сбегал вниз по ступенькам и дальше по широкой аллее (Моллу) в направлении дома.

Потом, наскоро позавтракав, я отправлялся в библиотеку. Вид главного читального зала был вполне оксфордский — дубовые панели и двери, соответствующие столы и тому подобное. Допускают туда не всякого, а только приехавших по научной командировке или таких, как я, феллоуз. А в библиотеке чего только нет. Я, например, читал книгу «Благородное искусство псовой охоты» Джорджа Тербервилля середины XVI века, переплетенную в олений мех. Потрясающее тактильное ощущение — как будто под твоей рукой бок только что убитого благородного зверя. Я видел подлинное письмо Джона Донна, написанное в тюрьме, в котором он кается перед своим тестем сэром Джоржем Мором за то, что женился на его дочке тайно и без спросу.

Были и другие удивительные редкости. Я мог листать и изучать драгоценный альбом эпохи Генриха VIII «Девонширский манускрипт», принадлежавший сначала незаконному сыну короля Генри Фицрою, а после его смерти — его юной жене Мэри Говард, фрейлине несчастной королевы Анны Болейн.

На страницах альбома встречаются и стихи сэра Томаса Уайетта, лучшего поэта той эпохи, и пометки королевы, подписанные именем Анна (Án), одна из которых останавливает внимание — короткая бессмысленная песенка, последняя строка которой читается: «I ama yowres ап», то есть «Я — ваша. Анна». Эта строчка обретает смысл, если сопоставить ее с сонетом Томаса Уайетта («В те дни, когда радость правила моей ладьей»), записанным на другой странице того же альбома. Сонет заканчивается таким трехстишьем:

По-английски здесь те же самые слова и даже буквы: «I am yowres». Разве мы не вправе увидеть тут вопрос и ответ, тайный знак, который сердце оставляет сердцу так, чтобы чужие не углядели, чтобы поняли только свои — те, кто способен понимать переклички и намеки. Для живущих в «золотой клетке» королевского двора такая предосторожность была вовсе не лишней. О том же говорят и стихи на первой странице альбома — песенка Уайетта:

Но я не сидел с утра до ночи над ветхими хартиями. Розамунда Бартлетт, с которой мы подружились еще во время ее стажировки в России (впоследствии она написала прекрасные биографии Толстого и Чехова и сделала новый, блестящий перевод «Анны Карениной») пригласила меня в Мичиганский университет, где она тогда работала, прочесть лекцию о современной литературной ситуации в России. Все прошло хорошо, публика не соскучилась, порой даже понимающе подхихикивала. Например, когда я сострил насчет толстых литературных журналов, которым в новой России не пришлось даже менять названий: «Знамя» только сменило цвета, и «Октябрь» остался «Октябрем», но уже не как не символ революции, а просто как «пора плодоношенья и дождей» («season of mists and mellow fruitfulness…» — Китс).

После лекции, на ужине, мне удалось поссориться с главным светилом российской кафедры — профессором Омри Роненом. Мы сидели рядом и сначала болтали вполне миролюбиво; но потом разговор коснулся знаменитой дуэли Волошина и Гумилева в 1912 году, и выяснилось, что я стою, скорее, на стороне Волошина, а Ронен, конечно, на стороне Гумилева. Тут он меня сразу возненавидел! Вот что значит темперамент. Мне даже подумалось: если бы вычесть из профессора все его знание языков, стихов, всю его эрудицию и так далее, — какой получился бы гениальный болельщик «Спартака»!

Деминг Браун, редактор журнала «Русские исследования по литературе», предложил мне составить номер о русской поэзии. На некоторое время из Фолджеровской библиотеки я переместился в Библиотеку Конгресса, где была вся периодика, и довольно быстро произвел на свет томик под названием «Лед и пламень. Романтизм и постмодернизм в современной русской поэзии», куда вошли статьи М. Айзенберга, А. Кушнера, Ф. Искандера, А. Пурина, В. Кулакова и других. Я постарался, как судья праведный, все уравновесить: традицию и новизну, молодых и не очень, москвичей и питерцев. В то время громче всего звучала поэзия иронистов, но первый азарт уже прошел, и от «охоты на совка» люди начали уставать. Предисловие я закончил цитатой из Роберта Фроста: «И не так уж это глупо, когда бог войны сражается одновременно и за тех, и за этих».

Журналист и музыковед Владимир Фрумкин позвал меня на радио «Голос Америки» и устроил радиомост с Львом Лосевым, который в это время находился у себя дома в Вермонте. Так что мы с Лосевым впервые встретились, так сказать, на волнах эфира. Личная встреча была еще впереди.

Из «Голоса Америки» меня занесло в журнал «Америка» (который еще недавно привозили с Запада как некую полуподпольную ценность). Там мне предложили написать какую-нибудь рецензию, и я тут же предложил роман в стихах «Золотые ворота» (The Golden Gate) Викрама Сета, который только прочел и впечатлился. Необычен был не только сам роман, но и сопутствующая история. Написал его аспирант из Индии, работавший в Сан-Франциско над диссертацией об экономике Китая. Однажды вечером, обалдев от графиков и цифр, Викрам вышел прогуляться, забрел в книжный магазин, и там на него с полки упал «Евгений Онегин» Пушкина в переводе на английский язык. Он полистал его, зачитался, унес домой — и вскоре, забросив к дьяволу экономику (как говорят англичане: забросив чепец за церковь), засел писать роман в стихах об американской жизни — онегинской строфой.

Десять издательств один за другим отвергло присланную рукопись, но когда она, наконец, была напечатана, то стала сенсацией и вызвала больше ста рецензий в США и в Англии, причем некоторые из них были тоже написаны онегинской строфой.

Забавно, что это виртуозное подражание пушкинскому роману, вдвойне необычное на фоне засилья верлибра в американской поэзии, сочинил индиец и, к тому же экономист, то есть, говоря пушкинскими словами, «глубокий эконом»; выходит, он не только умел судить о том,

Как мы помним, бестолковому Онегину так и не удалось постичь «стихов российских механизма», а этот индиец, заблудившийся между Китаем и Россией, усвоил не только «механизм» онегинской строфы, но и сам дух пушкинского романа так глубоко, как ни один из английских и американских переводчиков «Евгения Онегина».

В итоге рецензию я написал, даже получил за нее гонорар, но напечатана она не была, потому что ровно на том номере, куда поставили статью, журнал «Америка» закрылся — Госдепартамент перестал его финансировать.

Потом Викрам Сет приезжал в Москву по приглашению Британского совета, и мы с ними познакомились: катались на метро, гуляли по пушкинским местам. Тогда в его облике еще не было того ошеломляющего сходства с Пушкиным, которое проявилось через пятнадцать лет, когда он приехал на презентацию своего романа в русском переводе Андрея Олеара.

Инстинкт переводчика и genius loci влекли меня к современной американской поэзии. Я стал понемножку складывать в голове свой список имен. В том же журнале «Америка» в интервью с Иосифом Бродским я прочел, что если бы «мне (то есть ему) выпало родиться американским поэтом, то я хотел бы стать чем-то средним между Ричардом Уилбером и Энтони Хектом». Мне удалось встретиться и побеседовать с Хектом, преподававшим как раз в Вашингтонском университете. Я мечтал получить аудиенцию у Ричарда Уилбера и Джеймса Меррила, но они жили далеко, в других штатах.

Я еще не переводил, а только читал и примеривался. Лишь возвратившись домой, я перевел и напечатал в «Огоньке» большое стихотворение Энтони Хекта «Прозрачный человек» — монолог девочки, умирающей в больнице от лейкемии. В нем Хект использует жанр драматического монолога, заставляя вспомнить из английских поэтов прежде всего Роберта Браунинга, а из американских — Роберта Фроста. Его стиль аскетичен, лишен украшательства и эффектов. Вообще ничего лишнего. Но как замечательно переданы в этом непритязательном рассказе стерильная тоска больницы, и мисс Куртис с ее тележкой подарков, и гравюра зимнего пейзажа за окном, и трагизм глубоко запрятанной боли — то, что Тютчев называл «божественной стыдливостью страданья». Но острее всего — попытка человека распутать «перепутанный клубок», разрешить загадку жизни и смерти — последнее и тщетное его усилие перед уходом.

Через несколько лет Энтони Хект был вынужден уйти из университета. В предисловии к стихотворению Rara Avis in Terris («редкая птица на земле» — лат.), опубликованном в сборнике «Лучших стихов 1998 года», Хект писал, что, по его ощущению, «свирепость внешней и внутренней политики, тяга к силовым решениям достигли, наконец, и спокойных коридоров академии, где я так долго был счастлив среди своих студентов и коллег. Но вдруг, как бы внезапно, литература, которую я любил и преподавал, стала рассматриваться всего лишь как проявление каких-то социальных язв, гендерных, сексуальных, расовых и других базисных проблем, вскрыть которые можно только с помощью специальных методов, не только имеющих слабое отношение к литературе, но и откровенно ей враждебных. Философы, давным-давно объявившие о смерти Бога, теперь прокламировали и смерть автора, таким образом оставшись полными и единовластными хозяевами факультетов английского литературы».

Впоследствии, когда я ближе познакомился с академической жизнью в Америке, это совпало и с моими грустными впечатлениями. Человек вроде Хекта, интеллигентный и мягкий, лишенный крепких локтей, становится поистине «редкой птицей на земле».

Уезжая в Америку, я кроме библиотечных штудий имел в виду и другую, затаенную цель. В то время (1992–1994 годы) я работал редактором отдела поэзии в «Огоньке», самом прогрессивном тогда перестроечном журнале. Это послужило мне предлогом, чтобы встретиться с некоторыми людьми, с которыми очень хотелось познакомиться. Я повидался с Львом Лосевым — и по приезде домой напечатал в «Огоньке» первую большую подборку его стихов в России. В Йейле меня на два дня приютил Томас Венцлова, чьи стихи я привез домой с той же целью, и они в переводе Александра Кушнера появились у нас в журнале. Что касается Бродского, то я при встрече с ним тоже в какой-то момент заикнулся: «А не дадите ли вы что-нибудь для „Огонька“?» На что он на секунду замялся, а потом сказал, как бы извиняясь: «Понимаете, я сейчас пишу мало. У меня есть некоторые дружеские обязательства, прежде всего перед ленинградской „Звездой“. То немногое, что появляется, я отдаю им». Так что выцыганить у Бродского стихи для «Огонька» мне не удалось. Но это и не было моей целью. С Бродским мне просто очень хотелось познакомиться и поговорить. Один из моих коллег по журналу, побывавший до этого в Америке, дал номер телефона. И я позвонил из Вашингтона и сказал: «Я такой-то, приехал работать в Фолджеровскую библиотеку, потому что сейчас занимаюсь Джоном Донном и его современниками, перевожу и готовлю книгу». Он мне на это моментально ответил: «Мне это очень, очень интересно. Давайте обязательно встретимся. — Так он среагировал на имя Джона Донна. — Я скоро должен буду на пару дней приехать в Вашингтон, на чтения, вот тогда и поговорим». Но тут же он сам перебил себя: «Нет, знаете что, так будет неудобно. Все мое время в Вашингтоне расписано по часам. Получится суета. Давайте лучше вы ко мне приедете сюда, в Массачусетс».

И я к нему действительно приехал. В конце января наметил себе поездку по городам восточного побережья. Сначала побывал у Томаса Венцловы в Коннектикуте, а потом по плану должен был поехать в Массачусетс к Бродскому, а от Бродского — к Лосеву в Вермонт.

В Вашингтоне я увидел Бродского только издалека, на сцене, рядом с директором Библиотеки Конгресса Биллингтоном и нашим послом Лукиным. Это было уже 24 февраля на вечере памяти Анны Ахматовой. Но вот интересное совпадение. В тот февральский день, когда в Вашингтоне неожиданно выпал снег, я написал стихи и назвал их «Строки, написанные в Фолджеровской библиотеке в Вашингтоне» («Зима. Что делать нам зимою в Вашингтоне?»). Впоследствии оказалось, что Бродский той же зимой в Вашингтоне сочинил по-английски стихотворение (при жизни не напечатанное) с похожим названием: «The Lines Written for the Winter Recess» («Строки, написанные в зимние каникулы»).

На что похожа Америка? Америка похожа на Эгейское море. На западе ее обитают племена воинственных голливудцев, на востоке лежат торговые города финикийцев и нью-йоркцев. Посередине — огромный архипелаг университетов и колледжей, и между ними курсируют лодочки хитроумных держателей разных ученых степеней. Остров острову рознь. На этом вы найдете мудрого Просперо, на другом — уткнувшегося в своих баранов Полифема; а в ином месте такой грохот стоит от сталкивающихся лбами непримиримых фракций, что пронеси Господи! И все же лишь тут возможно гуманитарию «ногою твердой стать при море», все остальное — текучесть, хлябь, талласа, игралище симпатичных, но загадочных и непредсказуемых дельфинов.

На последнюю декаду своего американского путешествия я запланировал тур по университетам восточного побережья, при которых обретались три поэта из России, с которыми я хотел увидеться. Сначала я поехал в Йейль к Томасу Венцлове; Томас с его милой женой Таней приютили меня у себя на пару дней. Но сам Томас, к сожалению, не мог уделить мне много внимания: все время с утра до вечера и все его мысли были заняты подготовкой бумаг для «теньюра».

Что такое «теньюр», возможно, знают не все. Это понятие не имеет ничего общего с турнюром и пеньюаром. Если перевести одним словом, то лучше всего подойдет слово «счастье», точнее, «трудное счастье». Это пожизненный контракт, который дается заслуженным профессорам американского университета. Чтобы получить его, нужно заполнить длиннейшие и подробнейшие списки своих книг, статей и всяческие нудные документы (поэтому «трудное»), но зато если тебе дают этот «теньюр», то ты уже можешь ни о чем не заботиться (поэтому «счастье»). Ты можешь не ходить на лекции, впасть в маразм, выступать против женского равноправия и делать вс, что угодно, но уволить тебя уже не могут ни при каких условиях. Да, надо попотеть над бумагами и поволноваться, но Париж стоит мессы.

Побывать в одном из самых престижных учебных заведений США, где учились многие американские президенты (и где, кстати, хранится в наши дни основной архив Бродского), было очень интересно. Там же, в Йейле, жил замечательный американский поэт и критик Джон Холландер, с которым мне удалось повидаться и полезно поговорить о моем будущем проекте.

Настало время отправляться в Массачусетс, в колледж Маунт Холиок. Когда я звонил Бродскому от Венцловы, договаривался о времени приезда, инструкция, данная мне, была такой: приедете в Спрингфилд, позвоните, я приеду подхватить вас на машине. Томас и Таня внимательно слушали наш разговор и, когда узнали подробности, всполошились: «У него больное сердце, нельзя заставлять его кататься по полчаса туда и обратно, возьмите в Спрингфилде такси». Я ответил, что не дурак же я, — взял бы такси без всяких советов.

Но случилось так, что таксист заблудился в Южном Хедли, не мог найти нужную улицу, и пришлось позвонить Бродскому от магазина «Seven eleven». Через три минуты прикатил ИБ. Сначала мы заехали и купили кое-что поесть (бутерброды, бананы). Иосиф предупредил, что через два с половиной часа у него домашний семинар, придут студентки. Он жил в деревянном старом доме, предоставленном ему колледжем. Я обратил внимание на старые подгнившие поленья перед крыльцом и машинально процитировал строчку из перевода А. Сергеева: «Бездымным догоранием распада». Бродский кивнул: «Тут все вокруг отзывается Фростом».

Потом он, как вежливый хозяин, предложил выпить вина. Я, как вежливый гость, отказался. Тут нужно учесть, что я был в него влюблен, как собака — по стихам, по первому впечатлению, по всему, — и думаю, что (хотя я не допускал никакого сиропа) он это почувствовал.

Обстановка в доме была дачная, немного запущенная. Запомнил висящую на стене пушистую и ветхую на взгляд шкуру рыжей лисицы — должно быть, оставшуюся от старых хозяев и при этом удивительно схожую колером с самим поэтом. Мелькнуло: «Может быть, лиса — тотемное животное Бродского?»

Я, конечно, подарил Иосифу Александровичу какие-то книги со своими переводами. Он их во время разговора открывал, листал. Что-то, возможно, знал уже до этого. Мы беседовали о Джоне Донне и его современниках и как вообще переводить метафизическую поэзию. Бродский подчеркнул одно формальное отличие наших переводов. Он переводил Марвелла и Донна на чистых мужских рифмах — в то время, как я допускал и женские. Для него это было принципиально. Он считал, что женские рифмы несут в себе излишнюю сырость, водянистость. Что эту влажную стихию нужно выжимать из русского стиха. Звуковые сопли, которые ведут за собой и сопли стилистические, вот против чего он сильно выступал. Английский стих в переводе должен звучать жестче. Пусть даже не совсем по-русски в каком-то смысле, если считать, что стилистическая доминанта русской поэзии — плавность, певучесть, гармония стиха.

Я помалкивал, не возражал. Да и что тут возразишь, кроме того, что всякие рецепты в этом деле полезны ограниченно. Мы знаем, что и на чисто мужских окончаниях можно построить вялые стихи. И наоборот, женские рифмы могут звучать энергично — при должной точности и силе выражения. И все-таки, должен признаться, эти речи на меня произвели какое-то впечатление. И я этот принцип мужских окончаний использовал в дальнейшем — там, где это казалось уместным. Хотя и от женских рифм не отказался. Особенно в так называемом героическом куплете, когда рифма парная, особенно в случае больших вещей — например, стихотворных посланий, каких много у Донна. Там все-таки более естественно работать на альтернансе, смене мужских и женских рифм. Это гибче передает движение мысли, устраняет ненужный стук. Да и не хочется обеднять рифменный ресурс стиха.

Я уже упоминал, что на нескольких стихотворениях Донна и одном стихотворении Марвелла («Глаза и слезы») мы нечаянно пересеклись. Но не только. Помню, когда я подарил Бродскому свою детскую книжку Спайка Миллигана «Чашка по-английски», он заметил: «И этого я тоже переводил в Ленинграде…» Каюсь, я тогда решил, что он спутал его с Милном. Откуда было ему знать Миллигана, до 70-х годов почти неизвестного за пределами Англии? А Миллиган и Милн — звучит похоже, правда? Я не стал поправлять Иосифа Александровича, но остался в твердой уверенности, что человек ошибся. Ничего он не ошибся! Это доехало до меня через четырнадцать лет, когда в «Хронологии произведений И. Бродского», составленной Валентиной Полухиной, я прочел название его неопубликованной прозы, начинающейся словами: «Однажды, дважды и трижды на земле были джунгли…» Но ведь это начало сказки Миллигана «Грустно-веселая история Лысого льва», которая как раз была в подаренной мной Бродскому книге! Значит, и тут мы совпали.

Потом разговор перешел на современную американскую поэзию. В Вашингтоне я составил список десяти наиболее интересных мне поэтов: Ричард Уилбер, Энтони Хект, Джеймс Меррилл, Марк Стрэнд, Чарльз Симик… Я задумал составить книгу интервью и переводов — в рамках этого круга — и спросил Иосифа Бродского, не согласится ли он написать предисловие к такой книге. Он сказал, что охотно напишет, добавив с оттенком грусти: «Вообще-то я сам обязан был что-то такое сделать. Но…» — «Но всего, что обязан, сделать невозможно», — мысленно закончил я. Бродский поддержал мой проект рекомендацией, и через год мне выделили под него стипендию в Институте Кеннана — которой я по семейным обстоятельствам так и не воспользовался…

Часа через полтора разговора он предложил выйти в сад. Был март, под деревьями еще лежал снег. Помню, что Иосиф выглядел очень хорошо в этот день, он казался счастливым, на щеках был здоровый румянец.

Вот тогда он мне предложил: «Почему бы вам не приехать сюда преподавать? Только не русскую литературу, как все эти халтурщики, а английскую. Я бы мог помочь вам кое-какими своими связями». Уверенность Бродского, что русский может лучше преподавать английскую поэзию, чем американец, меня умилила и смутила. «Мало у вас дел, чтоб еще хлопотать по моему поводу», — пробормотал я. «Но ведь это не вы меня просите, а я сам предлагаю», — возразил он.

Когда мне настало время уезжать, Бродский развил бурную деятельность, позвонил друзьям-коллегам, уточнил расписание на автобус и где продаются билеты, отвез меня покупать билеты, а потом на автобусную остановку. Стоя рядом со мной на остановке, вдруг заметил, что у меня кончились сигареты, и, несмотря на мои протесты, нырнул в машину, поехал и купил мне сигареты. Есть воспоминания одного из его питерских друзей, которого он провожал до дома, а в подъезде от избытка чувств — схватил в охапку и внес на пятый этаж. Так что мне еще повезло.

Из Хедли путь мой лежал в Ганновер, штат Нью-Хэмпшир, на границе штата Вермонт. Опять самые что ни есть фростовские места. Здесь еще лежал снег. Лев Лосев, профессор кафедры русского языка Дартмутского колледжа, сразу мне ужасно понравился. У него были безукоризненные петербуржские манеры и при этом — ни малейшего пафоса, ничего слишком. Впоследствии мне довелось общаться с ним и переписываться, почти до самых последних его дней, — он всегда оставался равен себе самому.

Мне страшно нравилось и нравится, что, оставаясь в жизни таким сдержанным и корректным (почти политкорректным), в стихах он мог быть каким угодно — дерзким, ироничным, надменно-презрительным, — здесь он давал полную волю своему поэтическому темпераменту. Например, в стихотворении, где поэт (абстрактный) говорит про свою обслюнявленную патриотами родину:

И так далее. Вплоть до потрясающей концовки, которая, не отменяя ни одного сказанного слова, все сразу преображает и превращает карикатуру — почти в икону.

Лев Владимирович (я всегда называл его только так, хотя русские знакомые все поголовно звали его Леша) привез меня в их с Ниной дом в Вермонте, неподалеку от Ганновера, и предупредил, чтобы я сам на улицу не выходил, поскольку к ним в сад забредает медведь. Было по-деревенски уютно, в комнатах стоял сосновый запах. Я подарил Лосеву такого же Спайка Миллигана, как и Бродскому, с детскими стихами и «Грустно-веселой историей Лысого льва», а Лосев подарил мне оба своих сборника, вышедших к тому времени в Америке: «Чудесный десант» (1985) и «Тайный советник» (1987). На «Тайном советнике» он оставил такой стишок:

Допустим, каламбур с кружками не ахти как остроумен. Зато «Чудесный десант» он надписал так:

Кстати сказать, если Бродский со своей редеющей шевелюрой еще мог принять Лысого льва на свой счет, то у Лосева Льва никакого сходства с ним, кроме чисто фонетического, даже не намечалось: он был от природы кудряв, как Пушкин. Мне даже показалось: как ссыльный Пушкин в Михайловском. Я потом написал ему такое алаверды:

Когда большая, на целый разворот, подборка Лосева появилась в «Огоньке», ей была присуждена премия журнала за лучшую поэтическую публикацию года. По ней многие читатели в России (и писатели) впервые познакомились с этим поэтом и поразились его оригинальности, его высочайшему поэтическому классу.

Наше общение по электронной почте (и по телефону) сделалось более частым, начиная с осени 1994-го, когда я три года провел в Нью-Йорке; кроме того, один летний сезон мне посчастливилось провести рядом с ним в Русской летней школе в Норидже. (Там, кстати, я познакомился с Ефимом Эткиндом, Наумом Коржавиным и другими замечательными личностями.)

Кроме скучных глав диссертации, которые я присылал Лосеву на отзыв, мы порой обменивались и стихами, и переводами. Его вариант «Похвалы коту Джеффри» Кристофера Смарта кажется мне лучше моего (недаром он так любил и уважал собственного кота); зато, когда я послал ему перевод стихотворения Иосифа Бродского «Fossil Unbound», он наградил его такими похвалами, что мне даже совестно их тут приводить. Стихотворение, конечно, хулиганское, но порой хочется сыграть и хулиганскую роль. В названии аллюзия — тут она важная, смыслообразующая — на драматическую поэму Перси Биши Шелли «Прометей раскованный» (Prometheus Unbound).

Спустя полтора года я приехал в Нью-Йорк, и начался мой роман с Колумбийским университетом, в котором я ускоренным порядком делал сначала магистерскую, а потом докторскую диссертацию. Рекомендательное письмо Бродского и тут оказалось кстати: он расхвалил меня, как ту корову на рынке, и в частности, написал такие красивые слова: «Он [то есть я] обладает особым стереоскопическим видением, совмещая в себе две мысленных перспективы; он как бы видит одну литературу сквозь призму другой. Результатом является такое объемное видение предмета, которое в литературных исследованиях может дать замечательные и необыкновенные результаты. <…> Он, можно сказать, воплощает в себе компаративистский метод».

Замечательно, что Бродский выступил здесь в роли прорицателя, ведь все мои компаративистские статьи были еще в будущем. Но что мне оставалось? Сказано: воплощает — пришлось воплощать. Нельзя же допустить, чтобы великий человек ошибся.

Для начала нужно было что-то делать с моим невежеством, груз которого волочить за собой становилось все тяжелее. В Нью-Йорке я рассчитывал подтянуть свой английский, но не только. Я приходил в университетскую библиотеку, поднимался к стеллажам и нарывал себе, не скупясь, нужные книги. Я таскал их домой целыми рюкзаками, и так постепенно ликвидировал свои самые зияющие лакуны в русской поэзии, прежде всего пушкинского периода и Серебряного века, изучил основную литературу по Йейтсу и так далее (было много грядок, которые я окучивал). Произошло ощутимое расширение Вселенной. Я снова стал писать стихи, но уже иначе, чем раньше.

С Иосифом Бродским я виделся лично только еще один раз, когда мне очень нужно было посоветоваться, — в его любимом кафе «Вивальди» в Гринич-Вилидж. В Массачусетсе он уже не преподавал, жил в Бруклин-Хайтс с женой и дочерью. После того лишь раза три мы с ним говорили по телефону. Это был последний год его жизни, но я-то этого не знал.

Помню один свой звонок поэту. На вопрос, не помешал ли, он ответил: «Да нет, я тут один с Анной-Марией, дежурю». Его голос показался мне необычно грустным, и я решил сказать что-нибудь такое бодрое: «Но ведь это замечательно, что дочка». — «Да, замечательно. Но как подумаешь, что ей придется расти без отца…» Спокойно сказал, без надрыва, но от этого не легче.

Теперь Анне-Марии двадцать пять лет, она живет в Ирландии и растит собственную дочь по самым современным стандартам — без авторитаризма и принуждения, чтобы дом был для девочки «гнездом, а не тюрьмой». Русского языка она не знает, так что проза и стихи отца доступны ей только на английском. Она и сама пишет стихи, но что из этого выйдет, неизвестно. Профессия поэта не передается по наследству, она требует особой, редкой комбинации генов, а главное — совпадения места, времени и судьбы.

У Бродского есть стихотворение, посвященное дочери. Оно написано по-английски, и его, конечно, не раз переводили. Вот мой вариант:

Есть еще одно воспоминание. В апреле 1995 года я был на поэтическом чтении Бродского в Нью-Йорке. Зал Нью-Йоркского этнического общества, где он выступал, показался мне похожим на церковь. Пришел, что называется, весь русский Нью-Йорк, может быть, тысяча человек. Атмосфера была удивительная. Зал (то есть люди, а не помещение) впивал каждое слово и казался в тот день идеальным резонатором для голоса поэта. После выступления Бродский пришел в ресторан «Русский самовар» (куда переместилась и часть слушателей). Думаю, именно эта атмосфера понимания и любви зарядила его такой энергией, что до поздней ночи потом он выглядел не усталым, а счастливым и полным сил.

Мы с приятельницей сидели у стойки бара, когда вошел Бродский. Проходя, он поздоровался с нами и даже отпустил какую-то безобидную шутку. Рояль что-то такое наигрывал, легкомысленное и ненавязчивое. Казалось, всем было хорошо и уютно в этот вечер. Бродский шутил и смеялся, а потом мы видели, как они с художником Мишей Беломлинским взяли карандаши и начали рисовать друга в упор как два заядлых дуэлянта…

А еще немного спустя Бродский неожиданно вышел к роялю и, окруженный друзьями, которые подошли поближе и обступили рояль, спел какую-то простую песню, не помню какую, — из тех, что поются в застолье; а потом, на бис, запел по-польски. Это была знаменитая песня «Красные маки на Монте-Кассино» — про поляков, полегших в Италии при штурме немецких позиций на горе Кассино.

Польша значила очень много для Бродского — впрочем, как и для предыдущего поколения, как и для следующего, моего. В шестидесятые годы Польша стала как бы легальной крамолой, отдушиной в том советском ящике, в котором мы жили. Во всем польском был особый шик, отпечаток геройства и страдальчества. «Мы связаны, Агнешка, с тобой одной судьбою…» — пел Окуджава. Мы повторяли запретные строки Бориса Слуцкого:

Откровением моей молодости был фильм Анджея Вайды «Пепел и алмаз». Сколько раз его потом ни пересматривал, впечатление не тускнело, каждая сцена дорога и любима: муравьи, защекотавшие Мачека, лежащего в засаде с автоматом, спирт, горящий в бокалах в память погибших друзей, рассвет и полонез Огинского, которыми заканчивается пьяная, угарная ночь в ресторане…

Через день или два после того вечера у меня неожиданно написалось стихотворение, в котором все смешалось: воспоминание о фильме Вайды, запах вражды и крови, висящий в воздухе, и на их фоне — безнадежная, без будущего, любовь… Но толчком стала польская песня, которую спел Бродский, оттуда и красные маки.

Чужая страна начинается с раздвоения вашей личности. Даже не раздвоения, а расщепления по многим кристаллическим плоскостям одновременно. Например, на взрослого и ребенка детсадовского возраста, незнайку и почемучку. Опыт доказывает, что быть вполне умным, говоря на чужом языке, невозможно — теряются оттенки.

По воспоминаниям Валентина Берестова, Н. Я. Мандельштам, приступая к обучению детей языкам, предупреждала: «Чтобы выучиться говорить по-английски, надо на время потерять всякий стыд. Лайте! Блейте! Шипите! Показывайте язык!» Стыд этот проходит — почти, и ты поневоле начинаешь «изъясняться». В конце концов и я довольно бойко заговорил на американском английском; но сам знаю: то, что я приобрел, не есть настоящее владение языком, а скорее привычка говорить без особых мук совести на том, что есть.

Расскажу о том, как меня «прописали» в Нью-Йорке. То есть в первый раз ограбили. Все произошло по классическим канонам — ночью, на улице, at gunpoint (под дулом пистолета). Я возвращался из гостей, по своему обычаю, замечтался, расслабился. Было не так уж поздно, половина одиннадцатого или около того, но улица была совершенно пустынная и полутемная. Неожиданно рядом со мной остановилась машина, из нее выскочило несколько очень сердитых парней и, размахивая пистолетом, моментально затолкали меня в какой-то угол. По виду это были пуэрториканцы, или боливийцы, или, может быть, венесуэльцы — врать не буду. Меня приперли к стенке и моментально ловко обшарили, вытащили бумажник из кармана джинсов. Главный — тот, что с пистолетом, прохрипел страшным голосом, как в кино: «We will kill you». — «Ну, вот этого не надо», — примирительно отвечал я. Убедившись, что жертва парализована страхом, главарь повертел в руках мой кошелек, сунул мне его обратно и рявкнул: «Стой так одну минуту». Впрыгнули в машину и умчались.

Я открыл кошелек. Урон был не велик. В отделении, где лежали тридцать долларов, пусто. Но там было еще одно отделение, закрытое на молнию, в котором хранилось триста долларов; его-то в темноте не заметили. Потом я задавал людям такую загадку. В Куинсе меня ограбили: забрали тридцать долларов, вручили триста, как это? Никто не мог догадаться.

А Лосев, услышав от меня эту историю, сказал сразу: «Это вас прописали в Нью-Йорке. Меня тоже ограбили тут через неделю, только это было, когда мы сидели в кафе».

И действительно, с тех пор я ходил городу, как по своей квартире. Потому что уже был обученный, знал, что к чему. Возвращался домой далеко за полночь и ничего не боялся. А жил, между прочим, в самом интернациональном квартале, на границе ирландского, латинского (испанского) и черного Бронкса. В этих местах подземка превращается в надземку, и по утрам народ течет в Манхэттен, как водичка по римскому акведуку. Это попало и в стихи:

Попутешествовать туристом по Америке мне не случилось. Но конечно, я побывал и в других местах, кроме Нью-Йорка. В первый год уезжал преподавать в Русскую летнюю школу Университета Индианы, это уже американская глубинка, там совсем другие люди и другая жизнь. А на второй год летом поехал в летнюю школу при Норвичском университете (штат Вермонт), очень популярную среди студентов, изучающих русский язык. Там был сильный и дружный преподавательский состав, туда приглашали выступать знаменитых людей из России. Там в университетской библиотеке мне случайно попался в руки томик Федерико Гарсиа Лорки, который случайно же открылся на его американских стихах, и меня поразило, что я как будто шел по его следам в Америке — сначала Колумбийский университет, потом Вермонт, — и настроение этих стихов показалось слишком близким и понятным. На меня что-то нашло. Я затворился, как схимник, в своей комнате и стал перелагать на русский «испанскую грусть» Лорки — и дополнять, комментировать собственными стихами. Хоть мне и приходилось раньше переводить с испанского, но знание мое было самое минимальное, к тому времени почти полностью выветрившееся. Так что я больше угадывал и грезил — вот почему я назвал свои версии Лорки не переводами, а «галлюцинациями», а весь цикл — «Испанские галлюцинации и другие стихи, написанные в Вермонте».

Между тем мне нужно было учиться — практически с нуля. Батлеровская библиотека с ее замечательными фондами была моей главной наставницей; но и всевозможные курсы, которые я посещал на русской и английской кафедрах, тоже были полезны. Зачетные работы по ним (в диапазоне от Джеймса Джойса до Андрея Платонова) переводились мной на русский и превращались в журнальные статьи. Все это потом вошло в книгу «Ностальгия обелисков» (2001), она состоит почти целиком из написанного в Нью-Йорке.

А еще в Батлеровке был отсканированный массив всех английских поэтических книг XVI века. Я понемногу вникал в это дело и отбирал нужное; так составилась книга статей и переводов «Лекарство от Фортуны», роскошно изданная Александром Гантманом (Б. С. Г. — Пресс) в 2002 году.

Ну, и мое собеседование с Джоном Донном продолжалось своим порядком. Он тоже не позволял душе лениться и так наставлял меня в моем добровольном изгнании:

Хочу упомянуть еще удивительного Уоллеса Стивенса («темного Уоллеса»), которым я очень увлекся; и он показался мне совсем не таким темным, как его малюют. Так что когда Саша Генис однажды сказал: «А почему бы вам не взяться за Стивенса?» — я мог бодро ответить: «Уже!» Первая моя книга переводов Уоллеса Стивенса вышла в 2000 году как раз с послесловием Александра Гениса. А через восемнадцать лет удалось выпустить солидный том Стивенса в академической серии «Литературные памятники». Картина Анри Руссо с львами на суперобложке пришлась очень к лицу страховому служащему из Хартфорда.

Темой своей докторской работы я взял сопоставление Уильяма Батлера Йейтса с его русскими современниками. Фонд Айрекс благородно выделил мне годовую стипендию для архивных изысканий, и я поехал в Россию. Мне удалось глубоко копнуть архив Вячеслава Иванова в РГБ и восстановить по семейным письмам драматическую историю его жизни в Англии. А в рукописном отделе ИРЛИ в фонде Зинаиды Венгеровой я нашел неопубликованный перевод пьесы Йейтса «Кэтлин Ни Хулиэн». Но главные загадки роились вокруг темы «Йейтс и Гумилев», в особенности вокруг таинственного автографа Гумилева на книге Йейтса: «По этому экземпляру я переводил Графиню Кэтлин, думая только о той, кому принадлежала эта книга. 26 мая 1921 г.». Сам перевод пьесы «Графиня Кэтлин» исчез, исчезла и книга с автографом, осталось лишь факсимиле, которое успел снять и опубликовать в парижской газете Глеб Струве. Отсюда начала раскручиваться детективная история, захватывая все новых персонажей, а чтобы она до конца (или почти до конца) прояснилась для меня, потребовались еще многие годы и новые находки.

По забавному совпадению, моими консультантами в этой работе были два Гаспарова (однофамильцы, а не родственники) — профессор Борис Михайлович Гаспаров из Колумбийского университета и наш великий филолог Михаил Леонович Гаспаров, который даже рекомендовал две главы из моей работы в «Известия Академии наук».

Но двумя Гаспаровыми, по ту и по эту сторону океана, дело не ограничилось. Продолжая тему удвоения, я обзавелся еще одним Григорием, аспирантом хоть и другой кафедры (классических языков), но сходных со мной стихотворно-переводческих устремлений. Гриша-младший стал моим самым близким другом в Нью-Йорке. Он учил меня древнегреческому языку (до сих пор помню: «Ехал грека через реку»), а я его — теории относительности. Конечно, мы читали друг другу новые стихи, а когда выпадал свободный денек, гуляли в парке и по-над речкой (Гудзоном), ходили по музеям и предавались прочим ботаническим развлечениям. Если же порой пускались в безудержный разгул, то съедали в Баскин-Робинсе по стаканчику мороженого: я — шоколадного, а он — фисташкового.

Когда бы у меня был прибор, через который можно заглянуть вперед в будущее, я бы увидел Гришины книги переводов из Пиндара, Проперция, Персия, Гомера и других греческих и римских классиков, его сборники стихов — и совсем для меня непостижимое! — его не похожую ни на кого удивительную прозу.

Мы с ним крепко дружим до сих пор, видимся и в России, а если удастся, где-нибудь еще; например, вместе ездили на родину Горация в Венузу. Между прочим, восьмое декабря — день рождения Горация и Гришиной жены Иры, и в этот день он защитил свою докторскую диссертацию по эподам Горация. Красиво, правда?

Без Гриши Стариковского не знаю, что бы я делал в Нью-Йорке, а без Ларисы Фрумкиной я бы просто пропал. Сел бы на мостовую и заплакал. Все эти годы она опекала меня, знакомила с интересными людьми, дарила нужные книги, поддерживала мой дух в моменты временного упадка и шатания. Именно она, Лариса, присутствовала на торжественной церемонии, когда я, в докторской мантии на недостойных плечах, был награжден тубой, в которой, как говорили, должен был лежать мой латинский диплом выпускника.

Туба была очень похожа на подзорную трубу. Я потом заглядывал внутрь и направлял ее вдаль, но, как ни старался, ни кратеров Луны, ни кораблей, которые можно взять на абордаж, так и не увидел. Но какой-то «длинный свиток» (явно длиннее диплома) так все-таки лежал.

Испанские галлюцинации и другие стихи, написанные в Вермонте

Еще одна бродячая скрипка