От Данте к Альберти

Глава VI СТОЛЕТИЕ ПОИСКОВ И ОТКРЫТИЙ

В конце XIV и начале XV в. гуманизм распространяется вширь. У Петрарки и его друга Боккаччо нашлось множество последователей. В разных городах Италии гуманисты пишут трактаты, читают лекции, вступают в диспуты. Их произведения вызывают живой интерес в образованных кругах. С их мнением нередко считаются государственные деятели, их идеи проникают в толщу горожан. Создаются первые публичные библиотеки, доступные всем желающим. Несмотря на экономическую и политическую раздробленность страны, культура Возрождения, воспринятая в крупных и мелких городах, стала фактором, в определенном смысле объединяющим Италию.

Ведущим центром гуманизма становится самый развитый город Италии — Флоренция, удержавшая это первенство на протяжении всего Кватроченто. С конца XIV в. здесь активно выступает целая плеяда гуманистов, тесно связанных друг с другом. Увлеченные открывшимся им новым миром идей, гуманисты начинали обсуждать волновавшие их вопросы всюду, где бы они ни встречались: на флорентийском рынке, набережной Арно, в мастерской Бистиччи по переписыванию книг, в доме Никколи. Во флорентийском монастыре Сан-Спирито, у Луиджи Марсильи, устраивались ученые диспуты. «На стене либо на колонне вывешивался тезис, о котором в этот день следовало рассуждать. Спорящие собирались постоянно и в большом числе», — пишет современник^{224}. Диспуты продолжались и в начале XV в., после смерти Марсильи. Местом регулярных встреч являлась и загородная вилла флорентийского богача Антонио дельи Альберти, называвшаяся «Раем». В романе «Вилла Альберти» (его автор, очевидно, Джованни ди Герардо да Прато) описывается, как проводят время гуманисты. Подобно героям «Декамерона» Боккаччо, они находятся на прекрасной вилле; здесь, в саду, у фонтана, под пение птиц и звуки музыки бесе-дуют на философские темы и рассказывают назидательные новеллы видные мыслители и ученые гуманистического толка — Колюччо Салютати, Луиджи Марсильи, ослепший в детстве музыкант и философ Франческо Лан-Дино и другие, а также «именитые граждане» Флоренции и прибывшие в город венецианцы, падуанцы, пармезцы, неаполитанцы. В более скромной обстановке встречались дважды в год 10–12 человек из числа «первых лиц города и ученых» на вилле весьма почитаемого во Флоренции гуманиста Франко Саккетти Младшего. «Они приятно проводили время, предаваясь рассуждениям о науках, о вопросах управления государством и о [других] достойных предметах»^{225}. Флорентийские гуманисты делили все свое время или досуг между беседами, учеными занятиями и перепиской с единомышленниками.

Характерной чертой флорентийского гуманизма конца XIV — первой половины XV в. являлось его гражданское звучание. Расширяя круг проблем, касающихся человека, ренессансные мыслители обратились к вопросу о его месте в обществе. Гуманизм на этом этапе своего развития отличался действенностью, практической направленностью, стремлением преобразовать общество в новом духе. Гражданское направление, питавшееся коммунальными традициями, зародилось во Флоренции, ибо в то время из крупных городов Средней и Северной Италии лишь Флоренция (наряду с Венецией и Генуей) сохраняла республиканский строй. Демократия, хотя и ограниченная, так как у власти находился узкий круг богатых пополанов, все же резко отличала Флоренцию от тираний, утвердившихся в других мелких государствах. Это создавало особый психологический климат в городе. Идея защиты свободы родины и ее республиканского строя пронизывает творчество видных гуманистов. Громкому звучанию этого лейтмотива их сочинений способствовала и политическая обстановка. Усиливавшаяся миланская тирания Висконти поглотила в 1387–1388 гг. две более слабые северо-восточные синьории — Верону и Падую. В 1402 г. почти вся Центральная Италия признала власть миланского герцога. Флоренция осталась единственной силой, сопротивлявшейся Милану и защищавшей коммунальные традиции итальянских городов-государств^{226}.

Одним из самых ярких представителей нового этапа в развитии гуманизма был Колюччо Салютати (1331–1406). Он — первый гуманист, которому именно поэтому предложили высокий и почетный пост: с 1375 г. и до самой смерти он являлся канцлером Флорентийской республики и ведал внешними сношениями коммуны. До него этот пост занимали клирики, после него — ряд гуманистов. Главное содержание жизни Салютати составляли ученые занятия и политическая деятельность. Благодаря тому, что Салютати прекрасно знал античную философию и риторику, обладал дипломатическим и литературным талантом, престиж его был высок даже в самые тяжелые времена, переживавшиеся Флоренцией.

Фанатичный почитатель античной культуры, поклонник «божественного Данте»^{227} и Петрарки, друг Боккаччо, с которым он состоял в переписке, Салютати, став канцлером, способствовал проникновению гуманистических идей в широкую среду горожан. Современники по праву считали его главой всех гуманистов Италии. Подобно Петрарке он пишет сотни писем в разные города и страны. Его государственная и частная деятельность переплетаются; письма и инструкции послам и государственным деятелям, обращения к королям сходны с посланиями друзьям: и те, и другие изобилуют цитатами из античных авторов, упоминаниями эпизодов из. греческой и римской истории, пестрят именами языческих богов и героев. Возрожденная гуманистами классическая латынь (а Салютати почти никогда не писал по-итальянски) впервые стала благодаря канцлеру-гуманисту языком государственной переписки. У современников язык этого, по выражению хрониста Филиппо Виллани, «величайшего подражателя античным поэтам» вызывает восхищение. Более того, красноречие Салютати влияет на реальную действительность. Недаром Энео Сильвио Пикколомини, восхваляя флорентийцев за то, что они делают канцлерами знатоков гуманитарных наук, говорит о Колюччо: он «обладал таким красноречием, что Галеаццо, миланский государь (Джан Галеаццо Висконти. — М. А.), который на памяти наших отцов начал тягчайшую войну против флорентийцев, неоднократно говаривал, что послания Колюччо причиняют ему больше вреда, нежели тысяча флорентийских всадников»^{228}. Так воплощалось в жизнь представление гуманистов о важной социальной роли риторики.

Занимая высокую государственную должность в период, когда над Флоренцией нависла смертельная опасность порабощения, Салютати выступает страстным защитником независимости родного города. Если в средние века преклонялись перед мировой Римской империей (преемниками которой считали себя и Карл Великий, и германские императоры), то Салютати возвеличивает Римскую республику и считает Флоренцию ее наследницей. Город неизменно изображается в его письмах и трактатах как оплот свободы для всех итальянцев. «Этот знаменитый город, цветок Тосканы и зерцало Италии… который, борясь за спасение Италии и свободу всех [людей], шествует по пути древнего Рима», — пишет он веронскому другу. Данная тема является центральной в его «Инвективе против вичентинца Антонио Лоски»^{229}. Памфлет Салютати, написанный между 1397 и 1403 гг., содержит беспощадное обличение тирании, от которой, как он говорит, флорентийцы защищают всю Италию, служа единственной преградой на пути ее распространения. Флорентийский народ превосходит даже древних римлян своей отвагой и стойкостью в защите свободы, «которая является небесным благом…превосходит все богатства мира». Ты увидишь, обращается он к Лоски, «как тверды все флорентийцы духом в своем намерении защищать состоянием и оружием свободу, как жизнь, даже больше, чем жизнь, дабы оставить потомкам это наилучшее наследие, полученное нами от предков, неприкосновенным и незапятнанным»^{230}.

В качестве канцлера Флорентийской республики, руководящего ее политическим курсом, он воспевает в «Инвективе» республиканский образ правления. Однако в теоретическом плане для Салютати главное — не форма государства, а то, соблюдается ли в нем принцип законности. В написанном около 1401 г. трактате «О тиране» Салютати заявляет, что иногда монархия предпочтительнее республики, так как легче переносить господство одного человека, чем все опасности, которые влечет за собой его свержение. В определенной политической ситуации такая замена республики монархией, которая приводит к установлению порядка и кладет конец гражданским войнам, даже необходима. «Нет большей свободы, чем подчиняться наилучшему государю»^{231}. Его теоретические рассуждения во многом носят традиционный характер и местами напоминают аргументацию Данте в пользу монархии. Салютати проводит различие между дурным, жестоким «тираном» и «тираном», которого называют так лишь потому, что он захватил власть незаконным путем. Монарх должен обладать высокими нравственными качествами и мудростью. Тирана, не достойного стоять во главе государства (а Джан Галеаццо он считал именно таковым), народ имеет право устранить и даже убить. Салютати возвещает о праве граждан на тираноубийство.

Гуманистические принципы лежат в основе системы взглядов Салютати. Он считает, что содержание философии должны составлять не умозрительные диспуты, которые уводят от действительности, а размышления о нормах поведения человека в обществе, о его судьбе. Такая философия является школой жизни. Она призывает к действию. В сочинении «О роке, судьбе и случае» Салютати утверждает, что воля делает человека в определенных пределах свободным. Но для него важно и то, на какие действия подвигает человека воля, ибо они могут быть добрыми или злыми. Надо, чтобы разум направлял волю человека на такую деятельность, которая приносит благо не только ему, но и всему обществу, каких бы трудов это ни стоило. «Каждый человек создан для других людей, так что в этом бренном мире природа установила… чтобы не только человеку не дозволялось отнимать [что-либо] у [другого] человека, но считалось бы бесчеловечным не приносить пользы, если человек в состоянии это сделать»^{232}. Для этого необходимо знание, так как невежество — «ночь для интеллекта и души», — сказано в трактате «О подвигах Геракла». Салютати, таким образом, вновь говорит об обязанности служить обществу. Это служение возвышает и самого человека: «Поднявшись над общим состоянием человеческого, мы живем небесной жизнью, заботимся обо всех людях и ради них действуем, став в результате этого в чем-то подобными богу не потому, что превратились по своей сущности в бога или ангела, но потому, что приблизились к ним благодаря подобной деятельности»^{233}.

Новое отношение к земному назначению человека выражено в письме Салютати, обращенном к нотарию сьенской коммуны Андреа Джусти да Вольтерра: «Честная деятельность в миру является более святой, чем бездействие в уединении». Ссылаясь на собственный пример, гуманист подчеркивает, что, занимая высокую должности, он «часто имел возможность противостоять усилиям Дуровых людей и содействовать честным намерениям лучших граждан». Салютати советует Андреа жить «на благо многим, не только для себя, но и для отечества, родных и друзей»^{234}.

Эти же мысли о гражданском долге Салютати развивает в письме другу — Пеллегрино Дзамбеккари, который выразил желание уйти в монастырь: «Не думай, мой Пеллегрино, что путь к совершенству — бежать от толпы, уклоняться от созерцания прекрасного, заточить себя в монастырь или стать отшельником… Несомненно, что, уйдя от мира, ты можешь низвергнуться с неба на землю, а я, оставаясь в миру, могу воспарить сердцем к небу. И если ты будешь заботиться о своей семье, детях, родных и друзьях, о своем государстве, включающем все это, служить и отдавать себя им, ты не можешь не вознестись сердцем к небу и не быть угодным богу»^{235}.

Таким образом, в миропредставлении гуманистов произошел серьезный сдвиг. Идеалом Петрарки была жизнь в уединении, но уже не монашеская, в молитвах и посте, а посвященная ученым занятиям в гуманистическом духе. Эта жизнь, по его мнению, не приходит в противоречие с гражданским интересом, так как само творчество приносит пользу обществу. Для Салютати идеалом стало активное служение обществу. Если Петрарка упрекал Цицерона за политическую деятельность, считая это занятие недостойным философа, то Салютати превозносит Цицерона именно за участие в политической борьбе, которая привела к его гибели. Петрарка не помышлял о семье не только из-за духовного сана, но и потому, что он был полностью поглощен своей творческой деятельностью. Салютати восхваляет брак, благодаря которому «человек…не встречает одиноким бесчисленные опасности, болезни и наконец старость». Более того, Салютати возводит брак в гражданскую добродетель: оставаться одиноким преступно и по отношению к родине, ибо «такой человек не оставляет после себя ее защитника»^{236}.

Канцлер Флоренции, крупного экономического центра, Салютати не только считает занятия ремеслами и торговлей почетными, но отчетливо осознает, что именно им обязана республика процветанием. Он говорит о флорентийских цехах: «Благодаря им мы стали тем, чем являемся». Купцы, утверждает Салютати, воистину необходимы человеческому обществу: «без них мы не можем существовать»^{237}.

Будучи государственным деятелем, Салютати не испытывал никаких колебаний во время войны Флоренции с папой, отлучившим ее от церкви. Не случайно в обращении к папе он писал: «Свободу церкви надлежит соблюдать так, чтобы это не нанесло ущерба естественной свободе народов». Поборник флорентийской независимости не мог не быть противником папской теократии.

Искренне верующий христианин и в то же время страстный почитатель античности, он утверждает, что «истина заключена не только в Библии, но и в произведениях языческих» (т. е. античных). И в том, и в другом случае она исходит от бога, служившего источником вдохновения также языческим поэтам, — мысль еретическая с точки зрения ортодоксии, но не вызывавшая порицаний в среде гуманистов.

В изучение античной культуры Салютати тоже сумел внести нечто новое: он, в частности, применял к древним рукописям некоторые приемы филологической критики. Что же касается содержания этих рукописей, то Салютати и другие гуманисты, мифологизируя собственное время и собственные деяния, плохо различали миф и реальную действительность античной эпохи. Так, рассуждая по поводу подвигов Геракла, Салютати не сомневается в их подлинности и лишь предполагает, что Гераклов было несколько, так как не мог один герой одержать столько побед над различными чудовищами, притом в разных частях света. Приписывая же все эти подвиги одному и тому же герою, древние поэты «нарушают историческую истину»^{238}.

Салютати выражал в своем творчестве и деятельности, по выражению Гарэна, «героическую эпоху флорентийского гуманизма», прочно связав политику и культуру.

Самым выдающимся учеником Салютати был Леонардо Бруни (1374–1444), по прозвищу Аретино (т. е. Аретинец, так как он был родом из Ареццо). Происходя из небогатой семьи, Бруни благодаря своему таланту сделал блестящую карьеру. Ее вершиной была должность канцлера Флорентийской республики, которую он занимал дважды (вторично — 17 лет, с 1427 г. до самой смерти). Разносторонне одаренный гуманист, автор философских трактатов, исторических трудов, комедий, новелл, канцон, биографий Данте и Петрарки, переводчик Платона, Аристотеля, Демосфена, Плутарха и других греческих авторов, Бруни во многом способствовал развитию культуры своего времени и оказал немалое влияние на умонастроение самых широких кругов — от мелких ремесленников и торговцев до государей. Он придавал большое значение своей переводческой деятельности, сознавая необходимость научного перевода сочинений греческих мыслителей, ибо, по его словам, схоласты считали нужным переводить «не то, чт* сказал Аристотель, а что он должен был сказать».

Бруни не только упрочил позиции гуманизма, но и существенно обогатил его многими важными идеями. В его творчестве, как и у Салютати, сильнее всего звучат гражданские мотивы. Бруни обосновывает новую концепцию человека и его роли в обществе. Призвание людей — действовать во славу государства. Лишь в обществе, в тесном общении с другими людьми человек может реализовать свои способности и достичь совершенства. «Уединение и уход из общества подобают лишь тем низким духом людям, которые неспособны ни к какой деятельности»^{239}. Бруни тесно связывает добродетель с овладением науками. Свое представление о высоком назначении гуманистических занятий, которые призваны воспитать нравственного человека, Бруни выразил в одном из писем. «Пусть твои занятия будут двоякого рода: во-первых, следует овладеть знанием словесности (litterae)… Во-вторых, изучить те науки, которые рассматривают жизнь и нравы и поэтому называются гуманитарными (humanitatis studia), ибо совершенствуют и украшают человека. Твои познания в них должны быть обширными и разносторонними, дабы ты ничего не упустил из того, что может послужить к устроению, украшению и прославлению жизни»^{240}.

В отличие от Петрарки Бруни не отвергает естественных наук, но первенство оставляет за философией, так как, по его мнению, естествознание «обладает очень большими теоретическими достоинствами, но не имеет никакой практической ценности»^{241}. Как изменится взгляд на практическую ценность естествознания за короткий промежуток времени между Бруни и Леонардо да Винчи!

В «Книге об ученых и литературных занятиях» Бруни первым заявляет о необходимости широкого образования для женщин. Главное место в образовании молодежи наряду с богословием он отводит изучению «того, что сообщают самые выдающиеся философы (т. е. античные философы. — М. А.) о добродетельной жизни, что они пишут о воздержании, умеренности, скромности, справедливости, стойкости, щедрости»^{242}. Воспитание нового человека становится основной целью образования. Нравственное воспитание, по его убеждению, должно привить навыки умеренного образа жизни, приучить избегать излишеств. Но идеал умеренности, провозглашаемый первыми гуманистами, не имеет ничего общего с аскетизмом: ее целью является не насильственное подавление чувств и наклонностей человека, а их естественное развитие. В других трудах Бруни, следуя за Аристотелем, который считал добродетельным сочетание щедрости и умеренности, несколько отходит от этого принципа. В самом деле, говорит он, разве не писал Аристотель, что выражением доблести является щедрость (невозможная без богатства), а Марциал — что нужда может ослабить добродетель.

К числу наук, необходимых всем, Бруни относит философию (которая делает людей свободными, так как предписывает, чему надо следовать в жизни, а чего избегать), историю, математику, астрономию, медицину, право, богословие, красноречие, поэзию и музыку. Наряду с новыми предметами здесь и традиционные, но в них, за исключением теологии, вкладывается иное содержание. Сравнивая гражданское право с гуманистической наукой, Бруни доказывает превосходство последней, несмотря на то, что занятия правом прибыльнее: гуманистические науки «всецело устремлены к формированию добродетельного человека, и нельзя вообразить себе ничего полезнее; гражданское же право не имеет никакого отношения к формированию добродетельного человека»^{243}. Самым решительным образом порывая со средневековыми представлениями, он считает человека склонным к добру и говорит о необходимости развивать эту склонность.

Наконец, не подавление физической стороны человеческой природы (идеал аскетизма), а упражнения, укрепляющие здоровье и силы человека — верховая езда, бег, гимнастика, — объявляются необходимыми для образования.

Таким образом, основной целью образования становится формирование добродетельного и гармонически развитого человека, а для этого, как утверждает Бруни в трактате «О воспитании юношей», необходимо сочетать обучение наукам с нравственным и физическим воспитанием. «Петрарковский бином философия-красноречие Бруни фактически заменяет идеалом синтеза studia humanitatis с гражданским и политическим образованием»^{244}.

Как и его учитель Салютати, Бруни считает Флоренцию образцовым городом, поскольку в ней, полагает Бруни, все граждане равны, а «только в равенстве коренится истинная свобода»^{245}.

В раннем историческом сочинении «Похвала городу Флоренции» Бруни воспевает ее республиканский образ правления. «Ни в каком другом городе нет такой свободы, равного положения людей высокого и низкого звания», — восклицает он^{246}.

Значительно больший интерес представляет написанная им позднее «История флорентийского народа в 12 книгах». Этот труд, над которым Бруни работал последние 30 лет своей жизни, но не успел закончить, положил начало гуманистической историографии.

Радикально меняется главное — сама концепция истории. Средневековые хронисты исходили из провиденциализма, понимая его, впрочем, по-разному: одни из них верили в то, что бог предусмотрел судьбы человечества лишь в общих чертах, другие — что он постоянно вмешивается в жизнь народов и отдельных людей, карая зло, спасая праведников от козней дьявола.

Рассказами о подобных чудесах пестрят все средневековые хроники. Человек в большей или меньшей степени — орудие либо бога, либо сатаны и играет в их противоборстве пассивную роль.

Поскольку гуманистическому самосознанию было свойственно восхищение греко-римской античностью и представление о средневековье как о времени варварства, глубокого упадка культуры, а о своем времени — как об эпохе нового расцвета наук и искусств, закономерно трехчленное деление истории, принятое Бруни^{247}. При этом история из арены борьбы бога и дьявола превращается в поле деятельности самого человека. Бруни первым написал исторический труд, основанный на этой концепции. Начатая им секуляризация истории получит позднее, в XVI в., еще более полное выражение в трудах Макьявелли и Гвиччардини.

Свой труд Бруни начинает с Римской республики времен Суллы. Основное внимание уделяется новой эпохе — тому времени, когда, по мнению гуманистов, вновь засиял свет после долгих сумеречных столетий. Восемь книг из двенадцати посвящены истории Флоренции XIV столетия (Бруни успел дойти до 1402 г.). Впервые проводится четкая грань между античностью и средними веками, эта грань — падение Римской империи.

Рассказывая о конкретных событиях, Бруни исключает легенды и чудеса. В источниках, главным образом хрониках, он пытается отобрать наиболее достоверный материал и выявить внутренние связи между событиями. С тем, что движущей силой исторического процесса становится сам человек, связана и своеобразная форма, заимствованная Бруни у Тита Ливия и других античных историков. Драматизируя историю, он включает в повествование вымышленные длинные речи, которые якобы произносили те или иные исторические деятели. Этот прием, широко применявшийся и последующими гуманистическими историками (так называемой риторической школы), в основном объяснялся стремлением Бруни ярче выразить индивидуальность людей, выявить мотивы и побуждения, лежавшие в основе их деятельности. В конкретном описании политической истории Флоренции Бруни по-прежнему проявляет приверженность республике. Поведение грандов, как и тех влиятельных пополанских родов, которые с конца XIV в. постепенно устанавливали во» Флоренции олигархический строй, вызывает у гуманиста решительное осуждение. Крайне враждебно — как время анархии, насилия и грабежей — описывает он восстание чомпи в 1378 г., делая характерный вывод об опасности захвата «чернью» хотя бы небольшой власти, ибо в таком случае не удастся помешать им решиться на большее.

Если Петрарку история интересовала лишь в культурном и этическом аспектах, то для Бруни содержание его исторических трудов и применяемый им метод — орудие непосредственного воздействия на политические и социальные отношения современности. «История флорентийского народа» получила такую широкую известность, что во время пышных похорон Бруни на грудь ему положили именно этот труд.

Весьма типичен для Бруни его «Диалог к Петру Павлу Гистрию»^{248}. В эпоху Возрождения диалог, в котором реальные персонажи — современники автора произносили вымышленные речи (правда, обычно соответствовавшие их философской концепции), стал весьма распространенной формой литературных сочинений. Это объясняется специфическим способом мышления гуманистов, обусловленным переходным характером культуры Ренессанса, совмещавшей предшествовавшие культуры, усваивавшей идеи разных философских школ, которые перетолковывались на иной лад. «Ренессансный индивид впервые сталкивал внутри себя разные культурные позиции, не становясь полностью ни на одну из них и становясь тем самым их творцом, вырабатывая при этом самого себя, свою собственную индивидуальность…»^{249}. Отсюда — диалогичность мышления. В диалоге рассматриваются разные позиции (включенные в ту же культуру этого времени), и «истинный синтез — в самой возможности сопоставления… а не в конечном выводе»^{250}.

Главный предмет спора в «Диалоге к Петру Павлу Гистрию» — творчество так называемых триумвиров — Данте, Петрарки и Боккаччо. Один из участников диалога, Никколо Никколи, в первый день спора нападает на них. На следующий день Никколи опровергает собственные обвинения, стремясь убедить слушателей в величии триумвиров. Таким образом, диалог содержит и высокую оценку творчества триумвиров, и признание их недостатков (главный из них — неглубокое знание античной культуры); следовательно, критическое отношение к современной культуре соседствует с прославлением этого времени.

В творчестве Бруни нашли выражение культурные и этические устремления гуманизма, уже сформировавшегося как целостная система идей. Пополанская республика представляется Бруни наиболее совершенной и единственно законной формой правления. Разумеется, реальная Флоренция, и ранее не схожая с изображаемым им городом, в котором царят равенство, правосудие и свобода, в период утверждения олигархии и позднее, при усилении власти Козимо Медичи, все более отклонялась от этого идеала. И тем не менее идеи Бруни оказывали сильное воздействие на умы современников. Популярность его была огромна» «В это время мессер Лионардо приобрел такую известность, что его слава широко распространилась в Италии и за ее пределами… — пишет его друг Бистиччи. — Могу сказать, что я видел многих, которые приехали во Флоренцию из Испании и Франции лишь из-за его славы; их побудило к тому только желание увидеть мессера Лионардо»^{251}.

В этот период распространения новых идей вширь гуманистические кружки сформировались, кроме Флоренции, в Риме, Неаполе, Венеции, Милане, Урбино, Ферраре, Равенне и других городах. Между ними имелись заметные различия в философских и политических концепциях, в частности — между республикански настроенными флорентийцами и гуманистами, жившими при дворах тиранов. Некоторые придворные поэты Милана и Павии воспевали, например, Джан Галеаццо Висконти как государя, который принесет мир Италии. И все же многообразные направления и группы творили единую культуру.

В полном соответствии с педагогическими идеями Леонардо Бруни в Италии создаются школы нового типа. Широкую известность приобрела школа Витторино да Фельтре (1333 или 1338–1446) в Мантуе, основанная в 1423 г. Витторино стремился осуществить на практике то, к чему призывал Бруни: воспитать достойных граждан. «Не каждый имеет призвание к тому, чтобы стать юристом, врачом, философом, не каждый может прославиться… но все мы созданы для того, чтобы выполнять свой общественный долг», — пишет он^{252}. Так образовательные и воспитательные цели сливались воедино.

Традиционный цикл семи свободных искусств наполнялся новым содержанием. Особое внимание уделялось изучению греческого языка, античных поэтов и философов, так как живое общение с античной культурой должно было, по замыслу Витторино, совершенствовать человека, помочь ему обрести гармонию души и тела. «Дом радости» — так называлась его школа — как нельзя лучше подходил для этого. Здание в античном стиле, на стенах которого были изображены детские игры, находилось в живописном окружении рощ, озера и лужаек, где ученики занимались физическими упражнениями: верховой ездой, игрой в мяч, фехтованием, метанием копий и пр.

Витторино развивал индивидуальные наклонности и способности учеников. «Он упражнял каждого в том или ином искусстве, к которому, как ему казалось, тот был склонен от природы», — пишет один из гуманистов^{253}. Обычные для того времени телесные наказания не применялись, науки преподавались так, чтобы их усвоение было легким и увлекательным. Витторино требовал от детей соблюдения церковных обрядов, ежедневного посещения мессы, но привычная христианская обрядность сочеталась с радикально изменившимся характером образования и новыми целями, поставленными перед ним.

В «Доме радости» обучались дети самого разного положения — от представителей знатных родов до неимущих. «Он брал плату только с богатых и тех, кто был в состоянии платить, — сообщает современник, — и на эти деньги оказывал поддержку беднякам, которых содержал в своем доме, дабы дать им возможность учиться»^{254}.

Столь же знаменитой была феррарская школа Гуарино да Верона (1374–1460) в Ферраре, которой он руководил последние 36 лет своей долгой жизни. Гуарино также ставил перед собой задачу воспитать людей, которые гармонично сочетали бы знания с активной жизнью в обществе. Вместо механического заучивания Гуарино рекомендовал ученикам вникать в смысл текстов, «как бы обнаруживая тело вместо разрозненных членов»^{255}.

Успех гуманистических школ, несмотря на их малочисленность, был необычайно велик. По поводу «Дома радости» итальянец XV в. пишет: «Толпой съезжались к нему (Витторино. — М. А.) ученики, не только из всех частей Италии, но даже из Греции, Франции и Германии, ибо слава о подобном человеке распространилась в самые далекие страны»^{256}. Не меньшей популярностью пользовалась и школа Гуарино, куда также приезжали из Англии, Венгрии, Польши и других стран.

Поскольку по Флоренции власть постепенно сосредоточивалась в руках Козимо Медичи, следующие после Бруни канцлеры-гуманисты перестали играть значительную роль в политической жизни. К их числу относится и талантливый деятель Ренессанса Поджо Браччолини (1380–1459). Он прожил бурную, насыщенную разнообразными событиями жизнь. Сын скромного аптекаря, обязанный своей блестящей образованностью и славой только себе, он проделал путь от провинциального писца до канцлера Флорентийской республики, став им в 73 года. В молодости в качестве секретаря папской курии он побывал в ряде стран, повсюду проявляя настойчивость и изобретательность в поисках античных рукописей. Именно он разыскал 12 комедий Плавта, некоторые произведения Цицерона, «Аргонавтиков» Валерия Флакка, трактат Колумеллы «О сельском хозяйстве», Квинтилиана «Наставление в ораторском искусстве», Корнелия Цельса «О медицине». Найденная им в 1417 г. поэма Лукреция «О природе вещей» познакомила гуманистов с подлинным учением Эпикура и тем самым оказала немалое влияние на дальнейшее развитие гуманизма.

Свободомыслие и жизнерадостность пронизывают «Фацетии» Браччолини. Во многих из них высмеиваются корысть, ханжество, разврат духовных лиц. Поджо, как за 32 года до него Леонардо Бруни, написал диалог «Против лицемеров». Эти гуманисты первыми отважились обличать не отдельных монахов, а монашество в целом. Яростно обрушивается Браччолини на монахов. Участники диалога заявляют, что «никакое богатство не может их удовлетворить. Постоянно они чего-то требуют, постоянно чего-то домогаются»^{257}. Эти «двуногие ослы с грязной душой стали постоянно околачиваться при папском дворе»^{258}, где они «требуют должностей, льгот, знаков благосклонности, привилегий…». Они — язва общества, «цель их совершенно ясна — это подлость, плутовство, ложь, коварство»^{259}. В диалоге приводится множество конкретных примеров — того, как монахи, надевая маску смирения, вымогают деньги, развратничают, предаются обжорству и другим порокам.

Браччолини во многих отношениях развивает далее мысли, которые встречались у гуманистов старшего поколения. Особенно интересен его диалог «Об алчности». Один из собеседников, Антонио Лоски, заявляет: «Ты должен признать, что это стремление к деньгам заложено в природе всех [людей]. Поэтому все, какого бы они ни были возраста, положения, звания, достоинства, одержимы страстью к золоту, то есть алчностью…». Эта мысль кажется на первый взгляд традиционной. Однако надо иметь в виду, что взгляды гуманистов на природу людей коренным образом отличались от средневековых. В том же трактате сказано: «То, чего жаждут все, даровано нам природой и проистекает от нее. Однако ты не найдешь никого, кто не желал бы большего, чем необходимо, никого, кто не хотел бы владеть намного большим. Итак, алчность — вещь естественная»^{260}.

Лоски переходит к нападкам на традиционное представление о стяжательстве и алчности, считавшейся одним из семи смертных грехов. «Я не хочу, чтобы ты возражал мне, — обращается он к оппоненту, — ссылаясь на тех грубых и неотесанных, праздно шатающихся лицемеров, которые под предлогом религии изыскивают себе без труда и усилий пищу, проповедуя другим бедность и презрение к земным благам… Представь себе, в какой беспорядок пришло бы все, если бы каждый стремился обеспечить себя только необходимым… Города утратили бы все свое великолепие, всю свою красоту, не возводились бы храмы и колоннады, исчезли бы искусства; пришли бы в полное расстройство наше существование и государство… Для государства деньги необходимы как жизненный нерв, и если в нем имеется много людей, стремящихся к приобретению денег, их можно рассматривать как основу и фундамент государства. В самом деле, если государство нуждается в помощи, к кому мы прибегнем: к бедным наемным работникам, а равно к тем, кто пренебрег богатством, или же к богатым, то есть алчным, ибо трудно разбогатеть без алчности?»^{261} Таким образом, общественная польза неразрывно связана и даже обусловлена личной.

Правда, как и в других гуманистических диалогах, ни один из собеседников, в том числе Лоски, не выражает точку зрения автора полностью. Сам диалог начинается с речи Монтепульчано, которая содержит характерное для стоиков порицание скупости и корысти, являющихся корнем всех пороков. Наконец, завершающий беседу богослов Андреа Константинопольский в своей речи оправдывает стремление к обладанию богатствами, но считает, что оно должно быть умеренным, так как чрезмерная корысть превращает человека в раба неуемной жадности и в то же время пагубна для общества. Он, как и Лоски, осуждает лицемерное отношение к богатству духовных лиц, сочетающееся у них со страстью к накопительству. Это дополняет самую яркую часть диалога — утверждение о пользе и благотворности для общества богатства. Все это в целом — взгляды самого автора. Не случайно Браччолини в одном из писем говорит: «Если бы человек был лишен здоровья, богатства, родины, наша доблесть, без сомнения, была бы… бесплодной»^{262}. Подлинная добродетель, пишет он в другом месте, не может существовать без отклика, так как она предназначена служить примером другим людям. Слава и богатство — вот две цели, к которым стремится человек, заключает Поджо. Такова квинтэссенция философии Браччолини, столь характерная для его времени и тех социальных слоев, которые он представляет в своем творчестве.

В «Книге о благородстве» развивается еще один лейтмотив гуманизма: Браччолини проводит мысль, что подлинное благородство зиждется не на знатном происхождении, а на достоинствах самого человека, его доблести. Ленивых же, бездеятельных, порочных не следует почитать лишь потому, что они принадлежат к знатному роду.

Остроумный и язвительный^{263}, поклонник красоты, в каком бы виде она ни представала (античные памятники, природа, прекрасные женщины), писатель, с одинаковой легкостью употребляющий классическую латынь как для писем и ученых трактатов, так и в своих фацетиях и живой разговорной речи, Поджо был «одним из выдающихся ученых этого золотого века»^{264}.

Соперником и противником Поджо Браччолини был Лоренцо Валла (1407–1457), блистательный ученый — философ и филолог, обладавший значительным критическим талантом и смелостью в ниспровержении традиционных авторитетов. Он был сыном юриста, родился и обучался в Риме. Став в 23-летнем возрасте профессором, Валла начал преподавать риторику в Павийском университете и вскоре приобрел известность. С 1435 г. в течение 13 лет он жил в качестве секретаря при дворе неаполитанского короля Альфонса Арагонского. Несмотря на то, что он должен был повсюду, даже в военных походах, сопровождать короля, Валла, как он пишет сам, «во время плаваний, странствий, в походах часто возвращался к ученым занятиям»^{265}. Именно этот период был самым творчески насыщенным в жизни Валлы, снискавшего себе своими произведениями широкую славу.

Последние годы жизни Валла провел в Риме, занимая должность одного из секретарей курии в период, когда папа Николай V собрал при своем дворе многих видных гуманистов. Одним из выдающихся сочинений Валлы явился его ранний трактат «О наслаждении», позднее переработанный и получивший название «Об истинном и ложном благе». В диспуте принимают участие стоик (в первой редакции — Леонардо Бруни), эпикуреец (первый вариант — Антонио Беккаделли Панормита, неаполитанский поэт-гуманист) и христианин (первая редакция — Никколо Никколи). Стоик, выступающий первым, заявляет, что люди рождаются на свет животными. Природа побуждает людей тяготеть к злу и испытывать ненависть к добру, поэтому она не может принести им счастья. Единственным истинным благом, к которому должен стремиться человек, является добродетель; надо стойко, с достоинством переносить те несчастья, которые выпадут на долю человека. Наиболее яркую часть трактата составляет речь эпикурейца. Это — гимн, воспевающий чувственную природу человека. «То, что создала природа, может быть только свято и достойно похвалы», — заявляет он. «Природа… не возбуждала никаких пороков в людях… как думают невежественные и глупейшие стоики», — возражает он своему оппоненту. «Природа поставила перед тобой наслаждения и дала душу, склонную к ним»^{266}. От самих людей зависит, умеют ли они достаточно полно пользоваться благами тела: здоровьем, красотой, силой и пр. И эпикуреец восторженно описывает красоту мужчин и женщин, наслаждения, которые даруют людям зрение, осязание, слух, обоняние, вкус. «О если бы у человека было не пять, а пятьдесят или пятьсот чувств!» — восклицает он^{267}. Эпикуреец возвеличивает физическую любовь, без которой прекратился бы род человеческий. Он говорит, что не существует непроходимой грани между телом и духом, поэтому целью человеческой жизни является как чувственное, так и духовное наслаждение. «Итак, наслаждение — это благо, к которому повсюду стремятся и которое заключается в удовольствии души и тела… Роду живых существ ничего так не выделено природой, как сохранять свою жизнь и тело и уклоняться от того, что покажется вредным»^{268}.

Валла тем самым отклоняется от доктрины Эпикура, который видел счастье не в наслаждении, а в отсутствии телесных и духовных страданий, безмятежности и спокойствии духа; мудрецы, по Эпикуру, стоят выше земной суеты и грубых чувственных наслаждений. «Когда мы говорим, — поясняет Эпикур, — что удовольствие есть конечная цель, то мы разумеем не удовольствия распутников и не удовольствия, заключающиеся в чувственном наслаждении…но мы разумеем свободу от телесных страданий и от душевных тревог»^{269}.

Кроме того, у Эпикура природа лишена страстей и творческого начала, а природа у Валлы — творец, она создала людей для наслаждения и дала им блага, которыми они могут наслаждаться.

Эпикуреец в произведении Валлы объявляет свое отношение к жизни добродетельным, но не в том смысле, который вкладывали в это понятие «позорнейший род людей — стоики»^{270}. Добродетели являются служанками наслаждения, так как сводятся к умению овладевать земными благами, приобретать расположение людей и выгоды, воздерживаться от одного удовольствия для того, чтобы наслаждаться многими.

Таким образом, в основе действий людей лежит принцип пользы: «Если кто-то жесток и несправедлив по отношению к любому из чувств, он действует вопреки природе и вопреки своей пользе». Человеку выгодно следовать велениям природы. Однако индивидуализм отдельного человека не вступает в конфликт с интересами общества в целом. «Быть любимым всеми… является источником всех наслаждений… И, напротив, известно, что жить среди ненависти подобно смерти»^{271}. По этой причине надо стремиться оказывать людям услуги. «Не может быть такого, чтобы люди, за исключением глубоко несчастных и привыкших к злодеяниям, не радовались благу другого человека и, более того, сами не были причиной его радости, например спасши его от нужды, пожара, кораблекрушения, плена. На основании ежедневной практики надо научиться радоваться благам других людей и всеми силами постараться, чтобы они нас полюбили. Это случится только тогда, если мы их полюбим и будем стремиться оказать им большие услуги, если мы пренебрежем этим, то никогда не сможем вести жизнь с радостью»^{272}.

Третий участник спора, христианин, говорит, что земное наслаждение представляет собой ступень к небесному. При этом райское блаженство христианин, отклоняясь от средневековых представлений о рае, изображает как принявшую более возвышенные формы чувственную радость, которую испытывают не только души, но и тела, воскрешенные вместе с душами. Центральная идея о наслаждении как благе, обогащаясь и приобретая истинно христианскую (но нетрадиционную!) окрашенность, сохраняется.

Итак, Валла создает философскую систему, в которой христианство сливается с видоизменившейся эпикурейской философией. Однако само христианство при этом тоже значительно трансформируется: природа, созданная богом, совершенна, свята, и, следуя ее законам, человек способен достичь истинного блага. Вместе с тем стоицизм тоже вносит свою лепту в это учение: мысль, что человек достигает добродетели только благодаря собственным усилиям, созвучна гуманизму. Так появляется новое философское учение, впитавшее в себя различные направления мысли предшествовавших эпох и вместе с тем отличное от них. Его возникновение было возможно лишь на сравнительно высокой стадии развития гуманизма. Наслаждение, счастье провозглашаются главной целью человеческой жизни. Они не сводятся только к физическим радостям: Валла говорит об «удовольствии души и тела», по наиболее яркие краски он находит при описании телесных благ. В своем учении Валла сумел выразить столь полно, как это не сделал до него ни один из ренессансных мыслителей, страстное стремление к радостям бытия, непосредственно чувственное отношение к миру людей этой эпохи, эпохи, когда для Италии было характерно, по словам Ф. Энгельса, «питавшееся новооткрытой греческой философией жизнерадостное свободомыслие»^{273}. Уверенность в том, что подавляющее большинство людей не может не стремиться приносить радость другим (ибо это — благо для них самих), также зиждется на гуманистическом представлении о прирожденной доброте человека, его благородстве. Принцип пользы не оборачивается у Валлы эгоизмом.

Гуманист «фактически выводит бога за круг человеческой морали, сохраняя за ним функцию создателя благ, поэтому и любить бога следует не самого по себе, а как источник благ»^{274}.

Валла оправдывает стремление людей к материальным благам, объявляя ого добродетельным. Исходя из иных предпосылок и следуя иным путем, чем Браччолини и другие гуманисты, Валла приходит к тому же выводу — обоснованию нравственной природы и полезности богатства.

Трактат Валлы, защищавший исконную тягу человека к земным радостям, получил широкую известность и явился еще одним, сокрушительным ударом по средневековой этике, аскетизму.

Лоренцо Валла, который, по словам Современников, «привык не щадить ничего», смело ниспровергал обветшавшие авторитеты. «Ты приписываешь мне утверждения философов? — заявляет Валла в сочинении «О свободе воли». — Будто я не отважусь им противоречить!»^{275}. Он возмущается теми, для кого Аристотель является объектом слепого поклонения: «Стыдно подумать, что есть учителя, которые принуждают своих учеников никогда не противоречить Аристотелю»^{276}. Валла подвергает научной критике сочинения «отцов церкви», средневековое каноническое право, труды Тита Ливия и пр.

Поистине историческое значение имело произведение Валлы «Рассуждения о подложности так называемой Дарственной грамоты Константина». Валла, воспользовавшись благоприятной обстановкой — войной его покровителя Альфонса Арагонского с папой, — смог посягнуть на этот сфабрикованный в VIII в. документ, с помощью которого папы на протяжении многих столетий обосновывали свои притязания на светскую власть над странами Запада.

Валла выступает во всеоружии исторической и филологической критики. Посредством убедительных рассуждений он доказывает, что император Константин (IV в.) не мог уступить папе Запад, так как этим он бы «лишил себя лучшей части своей империи», а папа не мог принять такой дар, поскольку ему принадлежит лишь духовная власть, и «ничто не может быть прибавлено к этой власти, к этому сану, к этому царству»^{277}. Сам мотив, якобы побудивший Константина совершить дарение (исцеление папой Сильвестром императора от проказы), Валла называет «бесстыдной выдумкой». Он подвергает уничтожающей критике содержание грамоты, находя в ней «дикие нелепости» — грубые исторические ошибки и несообразности. Далее он переходит к анализу языка и стиля грамоты. «Ну а варварские обороты речи, разве не свидетельствуют они о том, что вздор этот сочинен не в век Константина, а в более поздний век?»^{278} В конце памфлета Валла требует, чтобы папа отказался от претензий на светскую власть. Он говорит «о подлости и коварстве римских первосвященников, избравших себе судьей не закон, а войну»^{279}.

Валла осознает всю смелость своего выступления. «Я дерзаю выступать против верховного первосвященника, который вооружен не одним лишь мирским мечом, как короли и князья, но мечом церковным»^{280}. И в самом деле, антицерковные трактаты Валлы привели его в 1444 г. на суд неаполитанской инквизиции, и только заступничество примирившегося к этому времени с папой Альфонса избавило его от церковной кары.

Лоренцо Валла всегда был «в водовороте кипящей вокруг пего общественно-политической борьбы. Об этом свидетельствуют беспримерный диапазон его критики, его беспощадность, зрелость его метода, принцип свободы мысли как норма, т. е. восстание независимого ума против гнета всякого авторитета…»^{281}.

Подлинным последователем Эпикура был менее известный в гуманистических кругах ученый Козимо Раймонди из Кремоны (умер в 1435 г.). Его трактат «Речь в защиту Эпикура против стоиков, академиков (т. е. последователей Платона) и перипатетиков» был написан, очевидно, раньше труда Валлы «О наслаждении». Прежде всего он обрушивается на «бешеных стоиков», учение которых было близко средневековому аскетизму. Раймонди решительно отстаивает единство души и тела и право человека на удовлетворение своих естественных устремлений. «Но если мы состоим из души и тела, почему стоики пренебрегают тем в человеческом счастье, что свойственно человеку…? И почему заботятся о душе и презирают тело, жилище души?» «Природа, — утверждает Раймонди, — создав человека, так усовершенствовала его во всех отношениях… что он кажется созданным исключительно для того, чтобы предаваться любому наслаждению и радости». И Раймонди описывает чувства, дарующие человеку разнообразные удовольствия, перечисляет множество вещей, предназначенных природой преимущественно для его наслаждения. Он приходит к выводу, что «наслаждение есть высшее благо и… ко всему следует стремиться ради него». Богатства, почести, власть — всего этого люди домогаются с той же целью. Но под наслаждением Раймонди подразумевает не только чувственные радости, Удовольствие доставляет и знание, полученное благодаря изучению наук, литературы и искусства. В то же время знание служит «вспомогательным средством для приобретения богатств, благодаря которым мы можем провести жизнь с наслаждением».

Раймонди не сводит наслаждение к пирам, зрелищам, распутству. Добродетель должна служить уздой, сдерживающей страсти; поэтому «для соблюдения его (Эпикура. — М. А.) наставлений и следования им добродетель совершенно необходима»^{282}. Раймонди отвергает искаженное представление об эпикуреизме как учении, низводившем людей до уровня животных (а именно в таком виде изображали это учение в средние века теологи и церковные проповедники).

Воплощением гуманистического идеала всесторонне развитого человека представлялся современникам Леон Баттиста Альберти (1404–1472). Он был математиком, философом, архитектором, теоретиком искусства, музыкантом, поэтом, живописцем. Альберти написал первую грамматику итальянского языка. Его карта Рима способствовала разработке принципов современной картографии. Трактат Альберти о шифрах представлял собой первый научный труд по криптографии (тайнописи). Его комедию «Филодокс», которую Альберти выдал сначала за древнеримскую, приписав ее продуманному им Лепиду, современники сочли античным подлинником. В трактате «Десять книг о зодчестве» Альберти обобщил опыт античного наследия и лучших архитекторов своего времени, провозгласив основой архитектуры «чудесное равенство пропорций»^{283}. Поэт Полициано писал о нем: «Так изучил он следы древности, что постиг и представил воочию всю суть зодчества древних, и при этом придумал по только машины, механизмы и многие автоматы, но и удивительные формы зданий»^{284}. Сам Альберти говорит: «Не было нигде ни одного хоть сколько-нибудь прославленного произведения древних, в котором я не стал бы тотчас доискиваться, нельзя ли чему научиться»^{285}.

Но он не ограничивается простым копированием античных авторов. Суть ренессансного отношения к пим четко выражена в его словах: «Мы не должны действовать словно по принуждению законов, но, учась у них (древних. — М. А.) и привнося вновь изобретаемое, мы должны стремиться стяжать похвалу, равную с ними или, если возможно, еще большую»^{286}. Какой же путь избрать для того, чтобы превзойти древних, прийти к новому и лучшему? «Зодчий будет изощрять силы своего ума практикой и трудом, — наставляет Альберти, — весьма важным для успешного усвоения этой науки, и он… добьется самостоятельности и независимости, постигая и изучая, насколько это необходимо, все свободные искусства, так что он не будет лишен в этом деле разнообразной и великой помощи наук»^{287}.

Итак, черпать из опыта и наук то, что поможет создать новый архитектурный стиль, — таковы основы его теории зодчества. Он перестроил в строго классическом стиле церковь Сан-Франческо в Римини и фасад церкви Санта Мария Новелла во Флоренции, воздвиг там же палаццо Ручеллаи, принадлежавшего к очень богатому роду. В том же трактате Альберти замечает, что дворцу, расположенному в городе, должна быть свойственна «большая важность», — очевидно, чтобы повысить престиж ее владельца. По-ренессансному звучит у Альберти и описание образцовой загородной виллы, которая должна «всецело служить раздолью и радости»; в соответствии с этим перед виллой «для утехи и пользы будут далеко раскинувшийся цветущий луг, и залитое солнцем поле, и прохладные тени леса, и прозрачнейшие ручьи и речки… Пусть все улыбается приходящему гостю и приветствует его»^{288}. Именно такими представляли себе идеальное место встреч и бесед гуманисты.

Большое влияние на развитие живописи оказали размышления Альберти о том, что художник должен подражать природе: «Необходимо, чтобы все движения тела были точно известны живописцам, которые научатся этому у природы»; сила воздействия искусства зависит от того, писал ли художник с натуры. «Поэтому все, что мы собираемся написать, мы будет заимствовать у природы»^{289}.

Гуманиста интересует практическое применение наук и в других сферах человеческой деятельности. В своих «Математических забавах» он останавливается на том, как с помощью математики определить вес большого груза, глубину моря и т. д. В соответствии с практическими потребностями времени отношение гуманистов к точным наукам начинает меняться. Если Петрарка нападал на естественные науки, видя в них традиционную сферу интересов схоластов-перипатетиков, резко отграничивая их от гуманистических занятий, то творчество Альбертин являет собой синтез гуманистической философии и зачатков науки нового типа, ибо, разрабатывая теорию искусства, он рассматривает практику как один из источников познания.

Альберти родился в Генуе. Он был внебрачным сыном человека, принадлежавшего к могущественной флорентийской купеческой и банковской семье Альберти, находившегося в то время в изгнании. Отец, а затем опекун (дядя) умерли, когда он лишь начал учиться в Болонском университете, и членам семьи удалось лишить его наследства. Леон Баттиста, нуждавшийся в самом необходимом и часто болевший, продолжал свои занятия. Нетрудно угадать в словах одного из героев сатиры «Мом» воспоминания самого Альберти: «Изгнанный из отечества, я иссушал цветы своей юности в постоянных странствиях и непрерывных трудах; без передышки терзаемый нуждой и обидами, нанесенными врагами, я испытал вероломство друзей, грабеж со стороны родственников, клевету соперников, жестокость противников»^{290}. Альберти получил звание доктора канонического права. Дальнейшая его жизць была связана главным образом с Римом, где он, подобно многим гуманистам, занимал должность одного из секретарей папской курии, и Флоренцией. Он был другом Бруни и ученого Паоло Тосканелли.

Художественные и научные идеи Альберти нельзя отделить от его моральной философии: они составляли неразрывное целое, были сторонами его видения мира. В представлении Альберти эстетический критерий красоты следует прилагать ко всем сферам общественной жизни: «Достойнейшей… является красота, и к ней прежде всего другого следует стремиться… В какой степени наши предки, мудрейшие мужи, считали, что к этому нужно прилагать старания, указывают и их законы, и военное дело, и богослужение, и вся их общественная жизнь. Поистине невероятно, как они заботились о том, чтобы все было украшено, словно полагая, будто жизненно необходимое, лишившись убранства и блеска украшений, станет чем-то безвкусным и пресным». И далее — обращение к высшему в глазах гуманиста авторитету: «Сама природа… непрестанно испытывает высочайшее наслаждение от красоты, не говоря уже о тех красках, которые она создает в цветах»^{291}.

Этическая концепция Альберти занимает заметное место в истории гуманизма. Первый из его трудов на эту тему — диалог «О семье». Идеи Цицерона и других античных авторов претерпели серьезные изменения. Формируется учение, в центре которого стоит волновавший всех гуманистов вопрос о том, может ли человек быть господином своей судьбы. Эта же проблема ставится и в последующих философских сочинениях Альберти — «Бегстве от несчастий» (или «О спокойствии души»), «Домострое» и др.

Как отмечалось выше, человек, согласно христианской доктрине, обладает свободой воли лишь в определенных границах; в главном же его судьба (фортуна) определяется богом. Подобное учение не могло удовлетворить итальянских горожан этой эпохи, как и их идеологов. Но для пополанов было неприемлемо и античное представление о судьбе как слепом роке (фатуме), которому стоики предлагали подчиниться, сохранив внутреннюю свободу и признав разумность всего существующего на земле. Альберти порицает пассивное подчинение судьбе. «Фортуна… — пишет он, — легко губит и топит семьи, которые бросаются в ее волны либо вследствие неумения обуздать себя во времена своего процветания… либо из-за недостатка благоразумия и твердости перед лицом враждебных обстоятельств»^{292}.

Для Альберти прошлое и настоящее соединено тесной связью, настолько живой, что древних римлян он называет: мы, латиняне, и, развивая свою мысль о том, что фортуна не всемогуща, в поисках большей убедительности часто обращается за примерами к национальному прошлому Италии — римской истории. Былую мощь Римской империи, ее «господство над всеми народами» он объясняет тем, что римские граждане хранили наилучшие, святые, древние обычаи, стремились уподобиться своим предкам и даже «превзойти их славные деяния», а главное — считали себя обязанными отдавать все свои труды и талант родине, общественному благу, жертвовали «имуществом, кровью, жизнью для того, чтобы поддержать власть, великолепие и славу латинян». «Можно ли сказать, — заключает он, — что это являлось даром фортуны? Можем ли мы признать, что обязаны фортуне тем, что обретено [нами] благодаря нашей доблести?»^{293} Справедливые законы и доблестные государи, мудрые советы, смелые деяния, тяжкий и напряженный труд, любовь к отечеству, вера, усердие давали возможность либо помимо фортуны упрочить свое положение и снискать себе почет, либо по воле фортуны достичь еще большей славы. «Как мы можем утверждать, что двуличная и непостоянная фортуна способна разрушить и уничтожить то, что мы хотим окружить нашей заботой и подчинить нашему разуму…?»^{294} Таким образом, личные качества дают человеку силы оказывать сопротивление судьбе. Если человек благодаря им заслуживает похвалы в обычных обстоятельствах, насколько же похвальнее снискать славу тому, к кому судьба относится враждебно. «По этой причине побеждайте фортуну терпением, побеждайте несправедливость людей добродетелью, разумно и мудро применяйтесь к обстоятельствам и временам, скромно и доброжелательно, усердно и трудолюбиво перенимайте обычаи и привычки людей и прежде всего старайтесь быть… добродетельными». «В гражданских делах и в человеческой жизни разум, несомненно, могущественнее фортуны, мудрость — случайности»^{295}.

В написанном незадолго до смерти «Домострое» Альберти говорит: «В человеческую душу природа заложила некие искры, способные осветить ум лучами разума. Ты не найдешь никого, кому не доставляло бы удовольствия прекрасное, кто не испытывал бы страстного тяготения к добру. Поистине нет ничего прекраснее добродетели, ничего… полезнее добра»^{296}. Virt* играет важную роль в жизни как отдельных семей, так и целых государств. Судьба не может отнять у человека virt*, благодаря которой человек способен обрести вечную и бессмертную славу. Virt* столь же неотъемлема от него, как здоровье. Это слово, повторяющееся в его трактатах несчетное число раз, очень емко. Оно означает не только доблесть, добродетель, но и твердость духа. Наконец, для Альберти virt* заключается в деятельном добре — неустанной работе, которая лежит в основе взаимоотношений между членами общества.

Труд — не проклятие, на которое люди осуждены за грехи, а средство обрести славу и счастье, добиться совершенства — «стать чем-то большим, чем мы являемся». Эта мысль заключена, в трактате «Бегство от несчастий»: «И мы, подобно судну, которому следует не гнить в гавани, а бороздить море, — мы стремимся с помощью труда достигнуть похвальной и славной цели»^{297}. Альберти имеет в виду труд созидательный, творческий, так как лишь человеку дано, пишет он в «Домострое», «исследовать причины вещей, постигать свои мысли и давать оценку своим деяниям»^{298}. Активная деятельность во благо себе самому и обществу — такова, по мнению Альберти, жизненная цель. «Заранее зная, что мы смертны и что на нас могут обрушиться любые бедствия, мы тем не менее должны делать то, что так высоко ценили мудрецы: трудиться, чтобы прошлое и настоящее принесли пользу временам, еще не наступившим». Но при этом человеку следует гармонично сочетать собственные интересы с интересами общества — эта идея повторяется в его произведениях неоднократно. Человек должен вести такую жизнь, чтобы быть «довольным самим собой, ценимым другими и полезным многим»^{299}. В этом и заключается счастье. Наивысшего почета заслуживает человек, который «посвящает себя тому, чтобы навеки прославить свою родину, своих граждан и свою семью»^{300}. Более того, «безнравственно не оказывать сопротивления злу там, где вы можете это сделать; и тот, кто допускает несправедливость в других, неправеден сам», — говорится в «Домострое»^{301}.

Человек возвышается над прочими смертными созданиями благодаря разуму, который делает его сопричастным не только земному, но и небесному. Наука, искусство, нравственность — таковы плоды разума: обладая разумом, человек уподобляется богу. Если стоик Сенека говорил о необходимости соразмерить свои силы с возможностями, Альберти настаивает на том, чтобы люди дерзали, отваживались на многое. Человек способен господствовать над внешним миром, но он должен считаться с законами природы, а для этого должен их познавать. «Человек рожден, чтобы быть угодным богу, чтобы познать истинную первопричину вещей»^{302}. Разум и знание дают человеку возможность быть свободным в рамках естественного порядка вещей. В то же время разум рождает в человеке чувство ответственности перед собой и перед обществом. «Знание… приобретает в концепции Альберти и глубокий социальный смысл. Оно — достояние всего общества и важное условие раскрытия всех его потенций»^{303}.

Человек, общество, мир, окружающий человека, должны находиться в гармоничном согласии. Гармония «охватывает всю жизнь человеческую, пронизывает всю природу вещей. Ибо все, что производит природа, все это соразмеряется законом гармонии. И нет у природы большей заботы, чем та, чтобы произведенное ею было вполне совершенно. Этого никак не достичь без гармонии, ибо без нее распадается высшее согласие частей»^{304}.

Таким образом, источником деятельности человека является он сам; в себе, своем разуме черпает он необходимые силы, и поприщем этой деятельности служат окружающая его среда и общество. Высшее счастье заключено не в созерцании бога и мистическом слиянии с ним, а в созидательном труде, и именно такой труд угоден богу. Праздность же является корнем всех потоков. Перед человеческим духом, интеллектом ставятся чисто земные цели. Благочестивые размышления о религии встречаются в его трактатах, но на первый план, оттесняя традиционные идеи греха и искупления, ничтожности человека, выступает человек — прекрасный и благородный, приближающийся к богу благодаря своему разуму и творчеству.

В теории искусства Альберти всегда чувствуется философ и политик, а в его этике — человек искусства. На гармонии — чувстве меры, пропорции, чувстве прекрасного основывается и описанный Альберти идеальный город, который должен быть построен по законам архитектуры. С эстетическим аспектом его устройства и утилитарным (водоснабжение и пр.) соседствует социальный.

Этот город по сути своей — итальянское государство того времени, т. е. государство, уже превратившееся в синьорию, но трансформированное воображением гуманиста. «В самой основе теории архитектуры Альберти лежит определенная философия общества, представление о социальных градациях внутри этого общества, распределение людей по различию их «достоинства» и соответственно по различию «подобающего» каждому из них», — писал советский ученый В. П. Зубов^{305}. Любопытно предостережение гуманиста против опасности, которую таит в себе тяга к роскоши людей весьма скромного достатка: «Хорошо все соизмерять с достоинством каждого… Я предпочел бы, чтобы в частных домах у самых богатых лучше какое-нибудь украшение отсутствовало, чем у людей скромных и незначительных проявилась малейшая роскошь»^{306}. Различая два типа государства — городскую республику и тиранию, Альберти полагает, что тиран должен иметь в городе крепость, чтобы можно было напасть «на врагов, на граждан и на своих солдат, если того потребует мятеж или измена»^{307}. У сената должен быть укреплен вход, чтобы «бессмысленный народ, возбужденный каким-либо мятежным зачинщиком, в безрассудном неистовом смятении не мог беспрепятственно ворваться, угрожая отцам»^{308}.

Общественная структура современного Альберти государства сопоставляется в «Домострое» со структурой семьи, в которой все члены и слуги обязаны подчиняться ее кормчему — главе семьи. Мудрый, доброжелательный и образованный кормчий обладает полной властью и по допускает у близких ему людей «разнузданной свободы». Так реальные контуры тирании проступают через изображение идеального города, т. е. государства. Сухо дидактически звучит заключение беспощадной сатиры «Мом»: герой оставляет Юпитеру трактат о государе, в котором даются следующие наставления: «Государю в его поведении следует [избегать крайностей]: он не должен ни уклоняться от всех дел, ни делать все сам… Он обязан позаботиться как о том, чтобы никто не владел чрезмерными богатствами, так и о том, чтобы не слишком много людей было бедными и находилось в безвыходном положении… Воздерживаться от перемен, — разве что к этому побуждает настоятельная необходимость сохранить достоинство государства или же твердая надежда увеличить его славу. Придерживаться пышности в публичной жизни и быть бережливым в частной… Добиваться спокойствия для своих [граждан] и славы для себя предпочтительнее мирными средствами, чем силой оружия. Терпеливо выслушивать просьбы и снисходительно относиться к недостойным поступкам людей низкого положения, если он желает, чтобы низшие смиренно переносили его роскошь»^{309}. И снова в советах Мома Юпитеру отражены резкие контрасты времени Альберти, заметно его стремление сгладить их (при сохранении социальных различий), создать утопический образ государства устойчивого, не опасающегося внутренних бурь, основанного на разуме и гармонии — в соответствии с идеализированным образом человека, живущего в подобном городе.

Свои идеи Альберти стремился сделать достоянием широких пополанских кругов. Поэтому во многих произведениях он намеренно обращается к народному итальянскому языку. «Неужели кто-нибудь станет меня опрометчиво упрекать за то, что я пишу так, чтобы люди меня понимали? И не похвалит ли меня скорее человек благоразумный за то, что, пользуясь языком понятным, я больше стараюсь помочь многим, чем нравиться немногим? Ибо всем известно, что в наши дни образованных людей чрезвычайно мало»^{310}. При этом Альберти немало способствовал развитию литературного итальянского языка. «Никто не прилагал больше усилий к тому, чтобы обогатить этот язык, чем Баттиста Альберти… Ему удалось придать нашему языку красноречие, характер и благородство латыни», — пишет младший друг Альберти — гуманист Кристофоро Ландино^{311}.

Альберти пишет о вопросах, живо интересующих состоятельных горожан: в книге «О семье» он останавливается на наилучшем, по его мнению, образе жизни, ведении хозяйства, взаимоотношениях между домочадцами, воспитании детей и пр.^{312} Большое внимание уделяется в этом трактате роли денег в жизни человека и общества и способам их расходования. «Тот, кто никогда не испытывал, какую боль и разочарование причиняет необходимость из-за нужды обращаться за помощью к другим, не знает, насколько полезны деньги… Кто живет в бедности… испытывает в этом мире большую нужду и большие лишения, и, может быть, ему было бы лучше умереть, чем жить в нищете», — говорит участник одного из диалогов «О семье»^{313} — Джаноццо. Деньги лежат в основе всех занятий и промыслов, являются нервом ремесел, дают возможность удовлетворять любые желания, иметь дом и виллу. Для того чтобы обеспечить достаток в доме, «следует быть рачительным и остерегаться излишних расходов как смертельного врага». Вместе с тем надо избегать скупости, поскольку скупые никогда не бывают счастливыми, никогда не наслаждаются хотя бы частью своего богатства — аргументация вполне в духе пополанов того времени. Альберти — сторонник умеренности. Как Джаноццо, так и его собеседник Лионардо убеждены в необходимости при расходовании денег «придерживаться середины между слишком малым и чрезмерным»^{314}. Природа должна служить человеку образцом для подражания, а она являет собой пример не только красоты и плодородия, но и бережливости.

О том, что надо избегать излишней роскоши, говорится и в трактате об архитектуре. Здесь этот мотив обретает этическое и социальное звучание. Обращаясь к назидательному примеру Древнего Рима, Альберти пишет: «Итак, доброе старое время по доброму обычаю соблюдало умеренность и в общественном, и в частном. А впоследствии, при расширении империи, почти повсюду роскошь возросла». Богатство ценится гуманистом высоко, однако не превыше всего. «Тот, кто хочет найти верное и правильное украшение, тот понимает, что оно заключается не в размерах богатства, а более всего в дарованиях ума»^{315}. Неизмеримо важнее для человека разум, талант. И, конечно, доблесть, столь много значащая для Альберти. «Я из тех, мои сыновья, — говорит Лоренцо в первой книге «О семье», — кто скорее предпочел бы оставить вам в наследство доблесть, чем все богатства, но это не в моей власти»^{316}. Это — не простая риторика, а убеждение; именно такие идеи определяли его отношение к миру. В то же время понятно и широкое распространение трактата «О семье» (в особенности его третьей книги — о главе семьи и ведении хозяйства), ставшего настольной книгой в пополанской среде.

Мы до сих пор останавливались на той стороне творчества Альберти, которая снискала ему столь широкую известность в эпоху Возрождения и наиболее полно изучена исследователями. Однако его личность и творчество не столь гармоничны, как представлялось долгое время (в обнаружении этого — немалая заслуга Э. Гарэна)^{317}. В таких произведениях, как «Мом» и «Застольные беседы» (написанные в разное время), остроироничный взгляд на жизнь соседствует с гротеском, причудливой фантазией, кошмарными видениями. Мир изображается как скопище глупцов, жизнь теряет всякий смысл, успокоение дает только смерть. «О мы, находящиеся в крайне бедственном положении и испытывающие тягостные несчастия смертные… которые никогда не могут избавиться от бед и мучения и которым повседневно грозят новые горести, так что каждому приходится жить в вечной скорби…»^{318} «Человек — самый слабый… из всех живых существ на земле… почти тень сна»^{319}, — порой вырывается у Альберти, Природа находится в непрестанном изменении: «Ты видишь землю то покрытой цветами, то отягощенной плодами и фруктами, то нагой, лишенной листвы, то унылой и мрачной из-за льда и снега, убелившего землю и вершины гор… И так происходит всегда, в бесконечном разнообразии», — говорится в «Теодженио». Но человек, включенный в этот вечный круговорот природы, не только неуклонно движется к своему концу: он оказывается во власти фортуны, свирепствующей за пределами законов природы. Подчас Альберти изображает человека как врага природы, всех живых существ (которых он поедает), врага человеческого рода и даже врага себе, ибо он мучает и терзает также самого себя^{320}. Страшные кошмары предстают перед читателем в некоторых «Застольных беседах»^{321}. В одном из диалогов («Несчастья») герой говорит о несправедливости фортуны, которая ввергла его в очень тяжелое положение, одиночество и нужду, несмотря на его высокие достоинства, в то время как людей бесстыдных, недостойных и бесчестных она наградила богатствами, благами и властью^{322}.

Пожалуй, более всего окрашена горечью сатира «Мом». Сын ночи, злой и честолюбивый насмешник Мом вносит беспорядок в жизнь богов, которых он обвиняет в том, что из-за их пренебрежения делами на земле царит несправедливость. В результате интриги богов он был низвергнут на землю, где превратился в философа. Позднее Юпитер подвергает Мома за вносимые им раздоры суровой каре. Сам Юпитер, легкомысленный, неумный и тщеславный, желая исправить мир, все более запутывается в трудностях (что грозит нарушить разумный порядок в обществе), пока не решает оставить свой замысел, — идея, типичная для политической концепции Альберти, порицающего перемены. Самое сильное впечатление производит в «Моме» изображение людей: они обречены всю жизнь носить маски, которые сбрасывают только в момент смерти, когда Харон готовится переправлять их через Стикс. «Теперь я вижу притворство этого человека и то, что оно проистекает из обычая носить маску», — говорит умерший Геласт о своем бывшем друге Харону^{323}.

Посвятив первую книгу «Застольных бесед» Тосканелли, Альберти пишет ему: «Ты, мой дорогой Пдоло, лечишь тела больных горькими и тошнотворными лекарствами, я же в этих моих сочинениях стремлюсь излечить болезни духа шуткой и смехом»^{324}. Впрочем, Альберти намеревался исцелить человечество не смехом, а язвительной сатирой. Недаром «Мом», напечатанный в 1520 г. и до этого малоизвестный в Европе, близок по характеру «Похвале глупости» Эразма Роттердамского. Альберти пишет Паоло, что следует приучиться терпеливо переносить удары судьбы, если нельзя одержать верх над ней с помощью доблести. Представление о том, что человек — временами лишь игрушка в руках слепой судьбы, близко к концепции мыслителей XVI в. — Макьявелли и особенно Гвиччардини, полагавших, что не всегда людям удается благодаря своей доблести, смелости и упорству одолеть неблагоприятное стечение обстоятельств и воздействовать на ход событий.

Горечь сомнения, звучащая в некоторых трудах Альберти, а иногда даже полная утрата веры в людей — безумцев и лицемеров парадоксальным образом сочетается с оптимистическим звучанием других произведений гуманиста. Причину этого контрастного видения мира нельзя сводить к тягостным личным переживаниям, испытанным Альберти в юности. Мироощущение и мысль Альберти порой трагичны: он утрачивает свою уверенность во всемогуществе человеческого разума, будущее таит в себе угрозу чего-то неведомого, страшного, способного внезапно обрушиться на человека, каким бы стойким он ни был. Альберти временами ощущает невозможность находиться в том уравновешенном, безмятежно прекрасном мире, который создало воображение ранних гуманистов; может быть, он смутно чувствует несоответствие своих идеалов действительности: ему в меньшей мере присуща их счастливая способность не замечать дисгармонии между реальным миром и творимым гуманистами (и самим Альберти) мифом. Разлад, свойственный Альберти, не похож на душевное смятение Петрарки, лишь вступающего в новую эпоху. Это — скорее интуитивное предчувствие упадка Возрождения, который был, впрочем, пока далек; мир еще не обернулся для гуманистов своей трагической стороной, как это произойдет в период Позднего Возрождения и найдет свое выражение, к примеру, в творениях Микеланджело последних десятилетий его жизни. Отмеченная особенность мышления и мироощущения Альберти придает его произведениям особую глубину и напряженность.

Маттео Пальмиери записал: «1472 год. Леон-Баттиста Альберти, муж тонкого ума и редкой учености, умер в Риме, оставив превосходное сочинение об архитектуре»^{325}. По мнению многих современников, он был «ученейшим, весьма красноречивым, по своему характеру прямодушным и щедрым, гордостью Флоренции и Италии, чей необычайный ум, божественный и всемогущий, достоин… восхваления и восхищения»^{326}. С этой оценкой, если лишить ее характерных для того времени преувеличений, можно согласиться. Та роль, которую Альберти сыграл в истории итальянского Возрождения, обусловлена именно сочетанием его необычайно разносторонних талантов и гражданской направленностью его этики.