От революционного восторга к…

Глава 21

Глава двадцать первая.

Июль одна тысяча девятьсот семнадцатого года.

Назад, на свои позиции «батальон смерти» вернулся изрядно потрёпанным и поредевшим. Бег на длинные дистанции не был сильной стороной подготовки бойцов ударного батальона, поэтому, примерно на середине поля, австрийцам удалось оторваться от преследовавших из русских, а из враждебного леса вышла, собранная по сосенке, но, тем не менее, многочисленная цепь вражеских стрелков. Поняв, что подкрепленные поварами, шорниками, сапожниками и прочей тыловой сволочью, что вывел, как последний, резерв австрийский командир, врагов снова станет в три раза больше, они сейчас опомниться, развернутся и сомнут редкую цепь уставших русских, командир ударного батальона, поручик, фамилия которого оказалось Нефёдов, криком, свистком и обращением к такой-то маме, остановил тяжелый бег «ударников» и торопливо повёл их назад. На обратном пути, опомнившиеся австрийские артиллеристы снова накрыли русских злющей шрапнелью. Самого поручика Нефёдова, получившего ранение в плечо, а также удар круглой шрапнельной пулькой по каске, бойцы затащили в окопы под руги, практически без сознания. Фельдшер и санитар, истратившие на прорву раненых весь наличный запас бинтов и йода, сказали, что раненых необходимо срочно вывозить в тыл, иначе, без операций и надлежащего ухода никто не выживет. Два часа ушло на поиски подвод, которые были реквизированы вместе с возчиками, мужиками из ближайшего села, на эвакуацию раненых.

Батальон потерял половину личного состава, восемнадцать убитых, да три десятка раненых, два десятка раненых австрийцев, наскоро перевязанных, попавшимися под руку тряпками, что остались лежать под охраной часовых на позициях батальона, так как место на телегах только для наших бойцов создавалось впечатление, что целых, без сильных ранений в батальоне не осталось. Ели бы в этот момент австрийцы навалились всей мощью — но на линии соприкосновения царило затишье, ни одного выстрела не раздавалось с сопредельной стороны. Эти две часа я потратил на составление отчетных документов, оставляющих кок какой-то след о проведенных на фронте двух дней. Больше всего времени ушло на составление акта об уничтожении, путём сжигания, аэродромного имущества, причем половину этого документа, составленного в двух экземплярах, занимало описание проведённого нами боя на подступах к аэродрому. В документ вошел и отчет о потерях — два моих сотрудника из пятерых, что в общем порыве поднялись из окопов, обратно в расположение ударного батальона не вернулись — один, Агапкин, был удит случайной пулей в самом начале атаки, его тело было захоронено в братской могиле. Второй же, ефрейтор в отставке Блохин был сражен австрийской шрапнелью уже на обратном пути и остался лежать в поле — сил хватило вынести с поля боя только раненых. Подпоручик Максимов обещал, что ночью, как стемнеет, в сторону нейтральной полосы будет выслана команда добровольцев, которая должна найти и принести для погребения еще семерых русских воинов, что остались там. Все это я отразил в своем письменном отчете.

Ссылаясь, как на свидетеле, на нижних чинов из числа аэродромной обслуги, я указал количество убитых и раненых нами австрийцев, руководствуясь принципом генералиссимуса Суворова — «пиши потери неприятеля побольше, чего их, басурман, жалеть».

Второй документ, заверенный рукой подпоручика Максимова представлял собой справку о нашем последнем бою, с указанием участников из состава моей партийной делегации, точного количество тел павших австрийцев, оставшихся лежать у наших позиций, а также раненых солдат неприятеля, сиречь — пленных.

И вот теперь, я, до крайности счастливый, что остался живой и не калекой, трясусь на краешке телеги, неспешно направляющейся в тыл.

Примерно через два часа неспешного телепания по узкому проселку, наш маленький караван съехал на обочину и остановился — навстречу нам, по дороге, в сторону, оставшейся за спиной, линии соприкосновения, по трое в ряд, шагала русская пехота. Судя по всему, бодро выбивая невесомую желтую пыль из галицийского глинозема, очередной батальон ударников, которым, командование затыкает очередной участок прорыва, стачивая один за другим самые верные и надежные части, пока линейная пехота и артиллерия митинговала и дискутировала на вечную тему — есть ли место подвигу или пора валить домой, братцы?

— Что, сильно австриец давит? — от строя свежего батальона к телегам подошли два прапорщика, молодые, лет сорок, не больше, на двоих, затянутые в новенькие ремни, с лучистыми глазами неофитов.

— Там, в пяти верстах, господа офицеры… — я махнул рукой в сторону, невидимого отсюда, фронта: — сегодня сотня «ударников» опрокинула австрийский батальон, заманив под кинжальный огонь пулемета в упор, а потом переколов в штыковой атаке, убив, примерно, половину вражеских стрелков. Если бы не эти твари не имели батарею, то наши бы погнали австрияков назад и восстановили линию фронта, только немного сил не хватило.

Я говорил громко, с напором, перекрикивая стоны раненых: — Если ночью тихо подойдёте, пока эти сволочи траншей не нарыли и проволоку не натянули, уверен и австрийцев всех перебьете и пушки вражеские захватите…

Прапорщики переглянулись и, как молодые бойцовские петушки, бросились догонять прошедший батальон, что-то крича, гарцующему в середине колонны на вороном коне, штабс-капитану: — Господин капитан, господин капитан! Осмелимся доложить!

Батальон пошагал дальше, держа на плечах трофейные винтовки «Манлихер», после этого тронулись и мы, надеясь к вечеру куда-нибудь, добраться. Ближе к вечеру навстречу попалась уже большая воинская колонна, скорее всего к фронту шагал целый стрелковый полк. И хотя пехота шла не так бодро, как встреченные несколько часов назад, добровольцы из батальона смерти, но этой пехоты было гораздо больше, а позади неё, отстав примерно на полуверсты, катилась батарея трёх дюймовых пушек, прикрываемая казачьей полусотней.

В вечерних сумерках наш маленький обоз добрался до расположения штаба какой-то дивизии, при котором имелся полевой госпиталь, выделяющийся красными крестами в белом круге, намалеванными на крышах и брезентовых стенках больших палаток.

Подсобив подошедший санитарам выгрузить с телег, совсем ослабших от долгой тряски и жары, раненых, я собрал свою делегацию и примкнувших к нам «лётчиков», с которыми двинулся в сторону штаба, где надеялся получить информацию и хоть какой-то пропуск, чтобы покинуть расположение действующей армии.

Когда мы, соблюдая некое подобие строя, подошли к штабу, тоя сразу понял, что момент был выбран самый неудачный.

Внезапно часовые у входа в большой дом, где помещался штаб, взяли винтовки «на караул», многочисленные военные, что бестолково слонялись напротив здания, замерли я стали вразнобой отдавать честь, поражая меня разнообразием этого строевого приема — некоторые так заворачивали руку у обреза фуражки, что казалось затрещат и ломаются кости. На крыльцо повалила чуть меньшая толпа офицеров, что тоже стали, как обезьяны, прикладывать руки к фуражкам и трясти витыми аксельбантами.

— Отделение, кругом. — скомандовал я, но, народ был настолько потрясен этим обрядом массового отдания чести, что команду выполнили вразнобой, а один из «авиаторов» вообще ее пропустил, так и застыв на месте, с открытым ртом и ручным пулеметом на плече.

— Эй, кто такие?

Я сделал вид, что не услышал окрик и лад команду двигаться. Мы почти скрылись из виду, когда нас догнали два напыщенных типа с адъютантскими шнурами.

— Ты! — меня ухватили за локоть: — Кто таков?

Объяснить что-то словами было трудно, поэтому я показал командировочное удостоверение, подписанное мной от имени районного комитета партии «Справедливая Россия».

— Стойте здесь. — адъютант скорой рысью побежал в сторону штаба, второй же остался, преграждая нам путь к отступлению, скользя по нам настороженным взглядом и держа руку на кобуре нагана. Впрочем, через минуту к нам подошел военный патруль, солдаты смотрели настороженно, винтовки держали наперевес. Что происходит, я не понимал, но явно что-то нехорошее. От блестящей толпы у крыльца штаба отделились три фигуры офицеров. Впереди шагал давешний адъютант, за ним капитан и поручик.

Капитан, подойдя к нам представился:

— Начальник военно-контрольного отдела капитан Щербаков. Еще документы имеете?

— А в чем ваш вопрос, господин капитан?

— Ты как со мной разговариваешь?

— И как я разговариваю? Я человек сугубо гражданский, на фронт попал для передачи снаряжения и аэроплана, собранного на партийные деньги, доблестной Русской армии, случайно пришлось участвовать в бою с австрийцами. Сейчас у меня одно желание — выяснить, куда направится двум младшим авиаспециалистам, которые вместе с нами воевали, где их авиаотряд, после чего вернутся домой, в столицу, вместе с остальными членами делегации…

— Молчать! — капитан, очевидно, контуженный, густо покраснел, выхватил из кармана свисток и начал свистеть.

— Братцы, прикройте меня, иначе все пропадем. — я толкнул в плечо соседей, те переглянулись, после чего шагнули вперед, заслоняя меня от патруля. Мой заместитель в этой поездке, бывший унтер Свистунов, демобилизованный после того, как немецкий осколок вырвал ему бицепс с левой руки, сорвал со спины свой автомат и кинул капитану из контрразведки: — Держи оружие, свистун.

Я сделал несколько шагов назад, после чего перемахнул через невысокий забор и бросился через двор в сторону параллельной улицы, забирая в сторону штаба. В соседнем дворе залаяла собака, кто-то заорал, бахнули вразнобой выстрелы, кто-то за спиной заорал:

— Туда он потек, ваше добродие, слышите собаки заливаются…

Собаки действительно захлебывались истерическим лаем, причем, в этот концерт вплетались новые голоса, удаляющиеся от центра к окраине, как будто туда действительно кто-то убегал. Может быть, кто-то, кроме меня, воспользовался суматохой. Я перелез еще один забор, пробравшись еще на один двор, уже вплотную примыкавший к небольшой площади, на которой размещался штаб, забрался по приставной лестнице на чердак большого сарая, подполз к слуховому окну (со вчерашнего дня я научился ползать очень быстро, плотно прижимаясь к земле) и затаился в темноте.

— Ну что, капитан, что это за люди? — штабные офицеры по-прежнему стояли у крыльца, четыре человека, трое моих и один «авиатор», в окружении двух десятков солдат и офицеров, обезоруженные и помятые, стояли в отдалении, а капитан из контрразведки козырял какому-то невысокому генералу.

— Несомненные шпионы, Лавр Григорьевич. Документов нет, вооружены иностранным оружием. Несомненно, нами пресечена попытка покушения на вас.

— Хорошо, разбирайтесь Изяслав Модестович, вам и карты в руки.

Генерал махнул рукой и начал грузится с многочисленной свитой в стоящие тут-же автомобили.

Рев моторов уезжающей колонны меня оглушил, поэтому, я только успел заметить резкое движение за спиной, катнулся в сторону и на мое плечо обрушился могучий удар.

— Сука! — прошипел я и потянул из кобуры под курткой предпоследнее свое оружие — «Браунинг».

Чернявый мужик лет тридцати, с короткой, аккуратно постриженной бородой, двумя быстрыми шагами подскочил к, отлетевшему в сторону, автомату… и теперь растерянно вертел его в руке, после чего уставился на ствол, направленного на него, браунинга круглыми от ужаса глазами.

— Что? Не получается? –я улыбнулся одними губами, выжав до конца слабину спускового крючка.

— Я кричать буду! — пообещал мужик.

— Кричи. — я рывком сел, левое плечо болело неимоверно. Сучковатое полено (тоже мне, оружие крестьянства), которым меня чуть не убили, лежало рядом со мной.

— Пан шпиен, не убивайте меня… — мужик упал на колени, аккуратно отложив автомат в сторону: — Я вас из местечка выведу, как стемнеет, так, что не одна собака не гавкнет.

— Ты хозяин подворья?

— Я, пан.

— Дома кто у тебя?

— Никого нет, пан, я один…

— Хорошо. — я стянул с себя куртку и стал наматывать ее на ствол пистолета.

— А вы что сейчас делаете? — забеспокоился абориген.

— Глушитель, чтобы на выстрел никто не прибежал. А потом пойду к тебе в дом…

— Побойтесь Бога, пан шпион, за что детей то!

— И зачем ты мне врешь? Раз ты меня обманываешь, то зачем ты мне?

— Пан шпиен, я просто за дитычек боюсь…

— Да ничего с твоими детками не будет. Просто я не хочу, чтобы ты меня сверху ударил, когда я спускаться с сарая твоего буду, или лестницу отпихнул.

— Да у меня и мыслей таких отродясь не было… -замахал руками несостоявшийся убивец.

— Ну тогда пошли к тебе в дом, я пережду тревогу, потом уйду. Только смотри, если что надумал, тебя предупреждаю сразу — что-то пойдет не так, завтра в этом доме будут похороны.

С чердака сарая я спускался долго, опираясь рукой с зажатым в ней пистолетом, о шероховатые перекладины и не сводя внимательного взгляда с фигуры мужика, понуро стоящего в проеме входа на чердак.

Спустившись, я отошел в тень дома и поманил хозяина, а, когда он спустился во двор, упер ствол ему в поясницу и велел вести в дом.

В горнице была обычная обстановка, только красного угла или католического распятья на стенах не было. У стола в середине комнаты стояла испуганная жена, в глухо повязанном платке, к которой жались трое маленьких ребятишек.

— Тебя как зовут, хозяин. — я легонько подтолкнул мужика в спину.

— Мо…Мойша.

— А жену твою?

— Хава Давыдовна…

— Так вы… Ладно, давай, детишек убирай спать или куда, и ужинать пора.

К доме оказалась еще одна комната, и хозяйка, испуганно оглядываясь на меня, увела детей туда, после чего начала собирать на стол.

— Вы только между собой, на всякий случай, по-русски говорите, чтобы мне спокойней было… — постарался устроится на стуле поудобнее, положив пистолет на колени.

— Она на русском языке очень плохо разговаривает…

— Ну, как сможет, главное не на своем, я ни идиш, ни иврит, не понимаю.

Ну что сказать про ужин? Вареная картошка с луком — еда так себе, хорошо, что хозяйка подала на стол пару стопок мутного стекла и небольшой бутылек, бутылкой я этот сосуд назвать не могу, в котором плескалось что-то вонючее, но, если сумел проглотить, хорошо прогревающее желудок.

— Ну расскажи, Мойша, чем занимаешься? — после второй рюмки боль в отбитом плече прошла, настроение улучшилось.

Хозяин дома служил приказчиком в местной лавке, у своего земляка, жили, по меркам местечка, совсем не плохо.

— Тебе, Мойша, надо в Россию перебираться, и профессию сменить…

— Зачем? Хозяин мой, Израиль…

— Погромы здесь скоро будут, и не один раз, и, то что до революции было вам детским утренником покажется, относительно того, что еще будет.

— Дак, как же это? А армия? Тут же армия стоит, да еще, как господина генерала Корнилова командующим назначили, сразу народ поприжался, тише стали себя вести.

То есть Корнилов стал командующим — я задумался, чем это может мне помешать, а Мойша все вещал, что за строгим генералом служба стала налаживаться, солдаты резко стали отдавать честь офицером и, вообще, меньше болтаться пьяными по местечке, правда, полковые комитеты свои позиции сдавать не собираются — в полевых лагерях, подальше от штаба армии, митинги идут, принимаются какие-то постановления и резолюции, но идут слухи, что к фронту движутся эшелоны с офицерскими и добровольческими частями, с гаубицами и броневиками, а на днях обязательно введут смертную казнь, и якобы в соседнем селе, родственник Мойшы лично видел, уже повесили двух дезертиров и одного агитатора.